“Мир полон трагедий, сержант Ковач”.

Голос Аманды Сейвард звучал у него в ушах, когда он ехал к дому Майка Фэллона. Настроение Ковача сыграло с ним шутку — теперь в ее голосе ему слышалось сексуальное придыхание, игра света и тени на стоящем перед глазами лице казалась драматичной и выразительной, а взгляд — полным тайны.

Впрочем, последнее было достаточно верным. Аманда Сейвард представляла собой загадку, а загадки всегда привлекали Ковача. Как правило, он неплохо с ними справлялся, но инстинктивно чувствовал, что эта загадка будет труднее большинства других, а шансы на компенсацию крайне малы. Она явно не оценит его усилий.

“Вы можете называть меня лейтенант Сейвард”.

— Аманда! — с вызовом произнес Ковач. То, что он называет ее по имени, находясь в одиночестве, наверняка понравилось бы ей не больше, чем подобное обращение в ее присутствии, а может быть, еще меньше. Ведь сейчас она не могла командовать им, а ей нравилось ощущать собственную власть. Интересно, что сделало ее такой?

— В чем твоя трагедия, Аманда?

Она не носила обручальное кольцо. В ее кабинете не было ничьих фотографий. И уж во всяком случае, она не принадлежала к типу женщин, которые могут сохнуть по парню, способному поставить им фонарь под глазом.

Ковач, разумеется, не купился на ее объяснения. Место ушиба выглядело слишком подозрительно. Она сказала, что упала и ударилась обо что-то, но кто же падает лицом вперед? Естественная реакция при падении — вытянуть руки, которые и принимают на себя удар. Но на ее руках не было никаких повреждений.

Мысль о том, что кто-то бьет женщину, всегда приводила Ковача в ярость. Но то, что эта женщина позволяет с собой так обходиться, озадачивало его.

Он отогнал эти мысли, свернув на подъездную аллею дома Майка. Ни у поворота, ни на самой аллее не было ни одного автомобиля. На звонок в дверь никто не ответил.

Ковач вынул сотовый телефон и набрал номер Майка. Ответа снова не последовало. То, что Майк либо спит, либо пребывает в бессознательном состоянии благодаря выпивке или транквилизаторам, вполне его устраивало. Все, что ему было нужно, — побыть несколько минут в доме одному.

Обойдя вокруг здания. Ковач заглянул в гараж. Машина была на месте. Он вернулся к задней двери и достал из-под циновки ключ.

В доме было тихо. Ни телевизора, ни радио, ни звуков душа. Очевидно, старик отключился полностью. Ладно, пусть поспит. Через пару часов ему все равно придется вернуться к реальности: ведь сегодня день похорон его сына.

Подойдя к кухонному столу, заваленному лекарствами, Ковач начал сортировать препараты, позволяющие организму Майка кое-как функционировать. Прилосек, дарвоцет, зольфидем… Стоп! Это же тот самый барбитурат, обнаруженный в крови Энди Фэллона. Ковач отвинтил крышку и заглянул внутрь. Пусто. Рецепт был выписан 7 ноября на тридцать таблеток с указанием принимать по одной перед сном в случае необходимости.

Возможно, то, что отец и сын пользовались одним и тем же снотворным, было всего лишь совпадением, зольфидем — достаточно распространенный препарат. Но в доме Энди Фэллона его не было, и это казалось странным. Если он принимал лекарство в ночь своей смерти, то где пузырек? Его не оказалось ни в аптечке, ни среди мусора, ни на ночном столике. Пузырек Майка был пуст, но он мог успеть принять все пилюли в соответствии с инструкцией. С другой стороны, если “в случае необходимости” означало один или два раза в неделю, должно было оставаться много таблеток.

Ковач перебирал в уме различные возможности. Ни одна из них не выглядела приятной, но такова была природа его профессии. Он не мог себе позволить верить на слово кому бы то ни было и сбрасывать со счета любые варианты. В отличие от многих его коллег, Ковача это не угнетало. Простейшая истина заключалась в том, что люди, иногда даже самые достойные, регулярно делают гадости другим, в том числе собственным детям.

Все же ему не казался вероятным сценарий, согласно которому Майк Фэллон принимал непосредственное участие в смерти сына. Физическое состояние старика делало это невозможным. Ковач допускал, что Энди мог взять таблетки из запасов отца, но тоже не слишком этому верил. Скорее он получил их от друга. Ковач снова подумал о простынях и полотенцах в стиральной машине Энди и о чистых тарелках в его посудомойке.

— Эй, Майк! — окликнул он. — Ты спишь? Это Ковач!

Ответа не последовало.

Поставив пузырек на стол, он вышел из тесной маленькой кухни. Из-за тишины дом казался пустым. Может быть, Нил уже приехал и увез Майка? Но ведь до похорон оставалось еще несколько часов. Возможно, у Майка имеются другие родственники, которые сейчас утешают его и угощают кофе, но Ковач так не думал. Майк ассоциировался у него только с одиночеством — он сам изолировал себя, сначала своим упрямством, а потом горечью. Было нелегко представить, что кто-то любит его так, как любят близкие родственники. Не то чтобы Ковач много об этом знал. Его собственная семья давно разлетелась, и он не виделся ни с кем из них. Заглядывая в пустые комнаты Майка Фэллона, Ковач спрашивал себя, не смотрит ли он в собственное будущее.

— Майк! Это Ковач, — снова позвал он, направляясь по короткому коридору к спальням-

Сначала Ковач почувствовал запах — слабый, но безошибочный. Страх упал ему на грудь, словно наковальня. Сердце колотилось о ребра, как кулак, стучащий в дверь.

Выругавшись сквозь зубы, он вынул из кобуры револьвер и распахнул дверь гостевой спальни. Никого и ничего. Только пустые сдвоенные кровати с белыми синелевыми покрывалами и написанное сепией изображение Иисуса в дешевой металлической рамке на стене.

— Майк?

Ковач двинулся к спальне Фэллона, уже зная, что там увидит. Взявшись за ручку, он набрал в легкие побольше воздуха и толкнул дверь ногой.

Комната пребывала в таком же беспорядке, в каком он видел ее в прошлый раз. Фотографии, которые Фэллон сбросил на пол, все еще были сложены стопкой там, где их оставил Ковач. Кровать не разбирали. Стакан с остатками виски стоял на ночном столике. Грязная одежда валялась на полу.

Ковач растерянно оглядел пустую комнату. Запах крови, мочи и экскрементов стал сильнее, смешиваясь с едким металлическим запахом пороха. Напротив виднелась закрытая дверь ванной.

Подойдя к ней, Ковач постучал и снова позвал Майка, но настолько тихо, что едва слышал сам себя. Потом он повернул ручку и открыл дверь.

Душевой занавес выглядел так, словно кто-то на нем рожал. К пятнам крови прилипли кусочки кожи и волосы.

Железный Майк Фэллон сидел в своем инвалидном кресле в нижнем белье; голова откинулась назад, руки безвольно болтались. Бесполезные волосатые ноги свисали влево. Рот был открыт, а глаза выпучены, словно в последний момент Майк осознал, что смерть всем не такова, какой он ее себе представлял.

— О, Майки… — пробормотал Ковач.

По привычке он осторожно шагнул в ванную, машинально подмечая все детали и одновременно думая о постигшей его утрате. Майк Фэллон в свое время выдрессировал его, стал для него образцом — легендой, на которую следовало равняться. В некотором отношении он был для него как отец — даже больше, чем отец, учитывая странные отношения Майка с собственными сыновьями. Ковачу всегда тяжело было видеть старика угрюмым, разочарованным и жалким. Но зрелище, которое он являл собой мертвым, было просто невыносимым.

На затылке Майка зияла открытая рана. Оторванный лоскут кожи прилип к окровавленным седым волосам на макушке. На полу валялись кусочки мозга и обломки черепа. Справа от Фэллона лежал старый полицейский револьвер 38-го калибра, упавший на пол, когда тело дернулось в предсмертной судороге.

Еще один коп, покончивший с собой с помощью оружия, которое он носил для защиты граждан. Бог знает, сколько их умирает таким образом каждый год. В любом случае, слишком много. На службе они считают себя членами братства, но умирают в одиночестве, потому что не знают, как справиться со стрессом, и боятся рассказать об этом другим. Не важно, если они уже на пенсии, — коп остается копом до последнего дня.

И этот день наступил для Майка Фэллона. День похорон его сына.

“Человек не должен переживать своих детей, Коджак. Он должен умереть, прежде чем они смогут разбить его сердце”.

Ковач приложил два пальца к горлу старика. Простая формальность, хотя он знал людей, которые пере-. жили подобные раны. Точнее, пережили их сердца, продолжавшие биться, но мозг был слишком поврежден, чтобы функционировать далее. Жизнью такое состояние назвать было трудно.

Фэллон успел похолодеть. Трупное окоченение уже коснулось лица и шеи, но еще не дошло до верхней части туловища. На этом основании Ковач определил, что смерть наступила пять-шесть часов тому назад — в два или три часа ночи. Самые тяжелые часы, которые кажутся бесконечными человеку, лежащему без сна, уставясь в темноту, и заново переживающему самые мрачные минуты своей жизни…

Выйдя на заднее крыльцо. Ковач зажег сигарету и закурил. Его пальцы оцепенели от холода. В кармане лежали перчатки, но он не стал их вынимать. В конце концов, физическая боль — всего лишь проявление жизни и не идет ни в какое сравнение с душевными страданиями.

Ковачу хотелось выпить виски в память о старике, но с этим придется подождать. Докурив сигарету, он вытащил сотовый телефон.

— Это Ковач из отдела убийств. Я обнаружил труп. Пришлите группу, и самую лучшую — он был одним из наших.

* * *

Когда подъехала Лиска, Ковач сидел на пороге, закутавшись в пальто и докуривая вторую сигарету.

— Господи, Динь, что ты вытворяешь? Хочешь переполошить всех соседей? — спросил он, когда она вылезла из своего спортивного “Сатурна” с мешком для мусора вместо выбитого стекла.

— По-твоему, соседи вызовут копов? — осведомилась Лиска.

— Скорее кто-нибудь из них просто подстрелит тебя на улице. Сначала стреляй — потом задавай вопросы. Америка на пороге нового тысячелетия.

— Если мне повезет, он пробьет бензобак и окончательно угробит эту колымагу.

— Что произошло? — Ковач кивнул в сторону машины, когда Лиска поднялась по заснеженным ступенькам, игнорируя чистый скат для инвалидного кресла.

Она пожала плечами:

— Еще одна жертва моральной деградации. В гараже Хаафа.

— Мир катится на роликах прямиком в ад. У тебя что-нибудь украли?

— Красть было нечего, кроме моего адреса на рекламных буклетах. Ковач нахмурился:

— Мне это не нравится.

— Мне тоже… Тебе мама никогда не говорила, что ты заработаешь геморрой, сидя на холодном бетоне?

— Нет. — Он медленно поднялся. — Она говорила, что я загоняю себе внутрь все, что бы ни увидел.

— Что она имела в виду?

— Что я принимаю все чересчур близко к сердцу. — Раздавив ногой окурок, Ковач отшвырнул его за куст можжевельника.

Воцарилось неловкое молчание.

— Мне очень жаль, Сэм, — заговорила наконец Лиска. — Я знаю, как много он для тебя значил. Ковач вздохнул:

— Себе в рот стреляют самые крутые.

Лиска нахмурилась и подтолкнула его локтем:

— Не вздумай проделать такое. Я тебя быстренько оживлю.

Ковач попытался улыбнуться, но потерпел неудачу и посмотрел на ближайший дом. Сосед Фэллона установил перед окном фанерные силуэты трех волхвов, едущих на верблюдах к младенцу Христу. В данный момент огромный шнауцер с увлечением отгрызал волхва с одного из верблюдов.

— Я не настолько крут, Колокольчик, — признался Ковач.

Ему казалось, будто защищавшая его броня проржавела и рассыпалась от старости. Что хуже — быть слишком суровым и бесчувственным или ощущать страдания других и страдать от этого самому? В такой день на этот вопрос нелегко ответить. Это все равно что пытаться решить, что лучше — удар ножом или обухом по голове.

— Вот и хорошо.

Лиска положила руку ему на спину и на несколько секунд прижалась лбом к его плечу. Такой вот простой человеческий контакт успокаивал лучше, чем любые слова.

“И все-таки стоит быть открытым для эмоций других, — ответил Ковач на свой вопрос. — Даже если это, как правило, причиняет боль”.

Он сжал плечо напарницы:

— Спасибо.

— Не стоит благодарности. — Лиска шагнула в сторону с чопорным видом. — Ладно, хватит. Я должна поддерживать свою репутацию. Кстати, о людях, имеющих репутацию… Угадай, что за парочку я видела сегодня утром в горячем местечке под названием “Чип Чарли”?

Ковач молча ожидал продолжения.

— Кэла Спрингера и Брюса Огдена.

— Ну, будь я проклят!

— Странная парочка, верно?

— Они были счастливы, увидев тебя?

— Да, так же счастливы, как если бы обнаружили у себя на голове вшей. Кэл потел, как монах в бардаке, и улизнул при первой же возможности.

— Он слишком нервничает для человека, за которым не водится никаких грехов, — заметил Ковач.

— Вот именно. А Огден… — Она посмотрела на улицу, словно ища объект для сравнения. Мимо прогромыхал грузовик с мусором. — Этот парень как бочонок нитроглицерина с замысловатым детонатором. Хотела бы я покопаться в его личном деле.

— Сейвард обещала мне просмотреть досье Фэллона по делу Кертиса и проверить, есть ли там записи об Огдене — угрожал ли он ему и так далее.

— Но она не покажет тебе досье?

— Нет.

— Ты утрачиваешь подход, Сэм.

— Старею, — усмехнулся Ковач. — Но я надеюсь, что ей осточертеет моя физиономия и она передаст мне все, что нужно, лишь бы от меня избавиться. Терапия методом отвращения.

— Должна признаться, что, будь я менее крутой, Огден здорово бы меня напугал. Глядя на него, я представляла себе Кертиса, избитого до смерти бейсбольной битой.

Ковач задумался.

— По-твоему, Огден мог донимать Кертиса из-за его сексуальных пристрастий? А потом разделаться с ним за то, что он пожаловался на него в БВД? Но если бы подобная жалоба имела место, Огден никогда бы не участвовал в расследовании убийства Кертиса. Такое случается только в кино.

— Да, — вздохнула Лиска. — Вот если бы ты был Мелом Гибсоном, а я — Джоди Фостер, такое могло бы случиться.

— Мел Гибсон слишком низкорослый.

— Окей. Если бы ты был… Брюсом Уиллисом.

— Он тоже низкорослый и к тому же лысый.

— Тогда Аль Пачино.

— Он выглядит так, словно его привязали к грузовику и протащили по гравию.

Лиска закатила глаза:

— На тебя не угодишь! А как насчет Харрисона Форда?

— Он здорово постарел.

— Ты тоже, — напомнила Лиска и снова посмотрела на улицу. Она подпрыгивала, пытаясь согреться. На ней не было шляпы, и мочки ее ушей покраснели от холода. — Где же экспертная группа?

— Занята одной семейной трагедией, — ответил Ковач. — Представляешь, жене надоело, что муж в течение девяти лет насиловал ее, когда она отключалась по пьянке, и она прикончила его ловким ударам разбитой бутылки из-под водки.

— Вот это я понимаю! Настоящее убийство!

— Еще бы! Как бы то ни было, они скоро приедут.

— Тогда я пока сделаю снимки. — Лиска вернулась к машине взять камеру.

Согласно правилам, каждая насильственная смерть должна была подвергаться той же процедуре, что и убийство. Ковач вернулся в дом вместе с Лиской и начал делать заметки, стараясь не вспоминать, что жертва — его собственный наставник. Рутинная работа успокаивала. Лиска не отпускала мрачноватых шуток, которыми они обычно обменивались на месте находки трупа, чтобы снять напряжение. Какое-то время единственными звуками были щелчки и жужжание камеры, выплевывающей одно фото за другим. Когда звуки прекратились, Ковач оторвал взгляд от блокнота. Лиска во все глаза смотрела на него, присев на корточки перед телом Фэллона, словно ожидая ответа на вопрос, заданный телепатически.

— В чем дело? — спросил Ковач.

— Почему он въехал в ванную спиной?

— Что-что?

— Ванная очень узкая, не говоря уже о препятствиях в виде унитаза и раковины. Зачем понадобилось въезжать спиной и создавать себе лишние неудобства?

Ковач задумался над вопросом.

— Если бы Майк въехал лицом, тот, кто первым открыл бы дверь, сразу увидел бы его размозженный затылок. Может быть, Майк хотел сохранить остатки достоинства!

— Тебе не кажется, что в таком случае он бы напялил какую-нибудь одежду? Это бельишко не внушает особого почтения.

— Самоубийцы не всегда поступают благоразумно, — заметил Ковач. — Человека, всадившего себе в рот пулю 38-го калибра, нельзя считать пребывающим в здравом уме. Ты не хуже меня знаешь, что многие кончают с собой, сидя на стульчаке. Тебя не удивляет, что перед этим они не всегда спускают за собой воду?

Лиска не ответила. Ее внимание переключилось на тусклый виниловый пол, который был белым лет двадцать тому назад. Позади трупа на виниле краснела лужица крови, в которой плавали кусочки мозга, похожие на переваренные макароны. Впереди крови не было. Душевой занавес также был окровавлен, а дверь — нет. Таким образом, перед тем, кто хотел войти в ванную — или выйти из нее, — путь был чистым. Он мог не опасаться ступить ногой в алую лужу или оставить на окровавленной поверхности четкие отпечатки пальцев.

— Если бы Майк был миллиардером с молодой хорошенькой женой, я бы сказал, что ты напала на горячий след, Динь, — промолвил Ковач. — Но он был разочарованным старым инвалидом, только что потерявшим сына. Зачем кому-то его убивать? А кроме того, что ему самому оставалось в жизни? Майк не мог простить себе, что отрекся от Энди. Поэтому он въехал сюда в своем кресле и покончил с собой, позаботившись о том, чтобы никто из нас не мог наступить на его мозги.

Лиска направила “Полароид” на лежащий на полу револьвер 38-го калибра и сделала последний снимок.

— Это был его старый полицейский револьвер, — сказал Ковач. — Думаю, он хранил его в стенном шкафу в коробке из-под обуви — старые копы всегда держат там свое оружие. — Он усмехнулся. — Я — тоже, на случай, если тебе вдруг захочется отобрать его у меня. Все мы жалкие рабы привычек. — Ковач посмотрел на Фэллона. — Но некоторые из нас более жалкие, чем другие.

— Ты сам разговариваешь, как разочарованный старик, Коджак.

Лиска протянула ему снимки, и он спрятал их во внутренний карман пальто.

— Как я могу им не быть, если приходится постоянно смотреть на такое?

Из другой части дома послышался звук закрываемой входной двери. Ковач с облегчением отвернулся от трупа и направился в коридор.

— Наконец-то! — проворчал он — и застыл при виде Нила Фэллона, стоящего в проеме между гостиной и столовой.

Нил выглядел так, словно по нему проехались катком. Волосы были растрепаны, на правой скуле багровел синяк, губа разбита, коричневый костюм измят, как будто в нем спали, дешевый галстук съехал на сторону, а верхняя пуговица рубашки была расстегнута. Впрочем, застегнуть ее не удалось бы даже с помощью лебедки: очевидно, он купил рубашку, когда шея у него была похудее, и с тех пор не надевал ее.

Нил с шумом втянул в себя воздух. Его лицо покраснело от гнева.

— Господи, он даже это не мог предоставить мне! Я не могу даже отвезти его на эти чертовы похороны! Сукин сын нашел одного из своих…

— Майк умер, Нил, — прервал его Ковач. — Похоже, он застрелился. Я очень сожалею.

Несколько секунд Нил Фэллон молча смотрел на него, потом покачал головой:

— Вы настоящий ангел смерти, не так ли?

— Всего лишь вестник.

Фэллон повернулся лицом к двери, словно собираясь выйти, но остановился, сунув руки в карманы. Его — могучие плечи вздрагивали.

Ковач ждал, мечтая о еще одной сигарете и стакане виски. Он вспомнил о бутылке “Олд Кроу”, которую Нил вынес из своего сарая в тот день, когда Ковач сообщил ему о брате, и которую они выпили вдвоем,

глядя на замерзшее озеро. Казалось, с тех пор прошел целый год.

— Когда вы в последний раз говорили с Майком? — спросил Ковач, возвращаясь к рутинной процедуре.

— Вчера вечером. По телефону.

— В котором часу?

Фэллон разразился резким неприятным смехом.

— Ну и тип же вы. Ковач! Мои брат и отец умерли в течение недели, а вы уже подвергаете меня допросу третьей степени. За последние десять лет я видел старика не больше пяти раз, а вы думаете, что я мог убить его? Зачем мне это нужно?

— Я спрашиваю вас не поэтому. Но раз вы затронули эту тему, то должен выяснить для проформы, где вы были прошлой ночью между двенадцатью и четырьмя часами.

— Дома в постели.

— У вас есть жена или подруга, способные это подтвердить?

— Я женат, но мы живем раздельно. — Фэллон огляделся вокруг, словно ища нейтрального свидетеля того, что происходит, потом шагнул к Ковачу. Его лицо исказилось, из закрытых глаз потекли слезы. — Я ненавидел этого сукина сына, но ведь он был моим отцом! Я не желаю слушать вашу дерьмовую болтовню! — Он со стоном наклонился, как будто получил удар в живот. — Господи, меня сейчас вырвет!

Ковач спешно преградил дорогу в ванную, но Фэллон и не собирался туда идти. Он побежал в кухню и вышел через заднюю дверь. Ковач двинулся было следом, но в этот момент прибыла наконец экспертная группа. К тому времени, когда он смог выйти на заднее крыльцо, Нил Фэллон, уже немного пришел в , себя. Он стоял, прислонившись к перилам, глядя на задний двор, и прикладывался к металлической фляжке. Его лицо посерело, глаза были красными. Не оборачиваясь, он указал на старый облетевший дуб в дальнем углу двора.

— В детстве мы с Энди вешали на этом дереве злодеев.

— Вы играли в ковбоев?

— В ковбоев, в пиратов, в Тарзана… Энди следовало бы повеситься здесь. Тогда все снова собрались бы, вместе — Энди, висящий на дубе на заднем дворе, Железный Майк в доме с размозженной головой, а я привел бы машину в гараж и удушил себя газом.

— Какой голос был у Майка вчера по телефону?

— Такой же, как всегда. “Я должен быть на этой чертовой панихиде к десяти”. — Нил изобразил отца с максимальной степенью точности. — “Не опаздывай”. Старый мудак! — пробормотал он и вытер нос рукой в перчатке.

— В котором часу это было? Я пытаюсь установить точное время происшедшего. Нам нужно это для протокола, — объяснил Ковач

Фэллон пожал плечами, глядя на дуб:

— Не знаю. Я не обратил внимания. Возможно, около девяти.

— Этого не может быть. Около девяти я встретил его в доме вашего брата.

Нил уставился на него:

— Что вы там делали?

— Проверял, не упустил ли чего.

— Что вы могли упустить? Энди повесился. Разве вы в этом сомневаетесь?

— Я человек дотошный и люблю до всего докапываться, — ответил Ковач. — Я хочу знать, над чем он работал, что происходило в его личной жизни, — одним словом, получить полную картину. Понятно?

Если Фэллон и понял, то не показал этого. Он отвернулся и снова глотнул из фляжки.

— Я привык к тому, что люди гибнут, — продолжал Ковач. — Наркоторговцы убивают друг друга из— —за денег, наркоманы — из-за наркотиков, мужья и жены — из ненависти. Но всему этому есть какая-то причина. Когда человек вроде вашего брата решается на самоубийство, я должен выяснить причину.

— Желаю удачи.

— Что произошло с вашим лицом?

Фэллон провел рукой по синяку на щеке, словно пытаясь его стереть.

— Ничего. Поцапался немного с клиентом на автостоянке вчера вечером.

— Из-за чего?

— Он отпустил какую-то шуточку, а мне в тот вечер было не до смеха. Я вышел из себя и сказал что-то насчет его сексуальной ориентации. Он сбил меня с ног и был таков.

— Это нападение, — заметил Ковач. — Вы вызвали копов?

Фэллон нервно усмехнулся:

— Он сам был коп.

— Вот как? Городской?

— На нем не было униформы.

— Тогда откуда вы знаете, что он коп?

— Как будто я не могу почуять копа за милю!

— Вы знаете его имя или номер значка?

— Еще бы! Когда он меня нокаутировал, мне больше делать было нечего, как спрашивать у него номер значка. Как бы то ни было, я не хочу подавать жалобу. Этот парень знал Энди и сказал о нем гадость, вот я и решил с ним разобраться.

— Как он выглядел?

— Как половина копов в мире, — раздраженно отозвался Фэллон.

Сунув фляжку в карман, он вытащил из пачки сигарету неловкими от холода пальцами и долго пытался прикурить, ругаясь сквозь зубы. Наконец ему это удалось, и он глубоко затянулся.

— Зря я вам об этом рассказал. Я не хочу затевать дело. Это и моя вина — когда я выпью, то теряю над собой контроль.

— Он был высокий или низкорослый? Белый или черный? Старый или молодой?

Фэллон нахмурился, переминаясь с ноги на ногу и не глядя на Ковача.

— Я даже не уверен, узнал бы я его, если бы увидел снова. Да это и неважно.

— Это может значить очень многое, — возразил Ковач. — Ваш брат работал в БВД и, судя по всему, нажил себе немало врагов.

— Но Энди покончил с собой, — настаивал Фэллон. — Повесился. Дело закрыто.

— Похоже, все этого хотят.

— Но не вы?

— Я хочу правды — какой бы она ни была.

Нил Фэллон мрачно усмехнулся и снова посмотрел на задний двор. 1

— Тогда вы выбрали не ту семью, Ковач. Фэллоны никогда не стремились к правде. Мы всю жизнь лгали друг другу — и самим себе. Это у нас получалось лучше всего.

— Что вы имеете в виду?

— Мы типичная американская семья — вот что. По крайней мере, были таковой, пока две трети из нас не покончили с собой на этой неделе.

— Может кто-нибудь еще опознать этого парня, с которым вы подрались вчера вечером? — спросил Ковач. В данный момент он был больше озабочен мыслью о возможном пребывании Огдена в баре Нила Фэллона, чем убыванием жизненных сил семейства Фэллон.

— Я работал один.

— А другие клиенты?

— Возможно, могут, — нехотя проворчал Фэллон. — Господи, лучше бы я сказал вам, что налетел на дверь!

— Вы были бы не первым, сделавшим такую попытку за сегодняшний день, — пробормотал Ковач. — Вы говорили с Майком по телефону до или после драки?

Фэллон выпустил дым через нос.

— Наверно, после. А какая разница?

— Майк был не в себе, когда я видел его в последний раз, — пьян или под действием транквилизаторов.

Если вы говорили с ним позже, он, должно быть, уже пришел в себя.

— Еще бы! Старик никогда не упускал возможности придраться ко мне. Что бы я ни делал, все было не так. Он никак не мог примириться…

— С чем?

— С тем, что я не похож на него и на Энди! А ведь, казалось бы, узнав, что Энди “голубой”… Ну да ладно, он мертв, так что это уже не имеет значения. Все кончено. — Нил еще раз посмотрел на дуб, бросил сигарету в снег и взглянул на часы: — Мне пора. Может, я успею похоронить одного, прежде чем другой похолодеет. — Подойдя к двери, он бросил взгляд на Ковача. — Не хочу вас обидеть, но надеюсь, мы больше никогда не увидимся.

Ковач не ответил. Он стоял на крыльце, глядя на дуб и представляя себе двух маленьких братьев Фэллон, у которых еще вся жизнь впереди, играющих в хороших и плохих парней. Если существует что-то, чего люди никогда не забывают, то это детство. Если есть связи, никогда не рвущиеся до конца, то это семейные связи.

Ковач проворачивал эти мысли у себя в голове, как медведь ворочает камни в надежде найти под ними какую-нибудь пищу. Он думал о зависти, злобе и разочаровании в семье Фэллон, а также о неизвестном копе, с которым подрался Нил Фэллон на автостоянке перед своим баром.

Неужели Огден был настолько глуп, чтобы отправиться туда? Зачем? Или “глуп” не то слово? Может быть, следует поинтересоваться, какая ему от этого выгода?

Размышляя об этом, Ковач вдруг сообразил, что Нил Фэллон даже не попросил разрешения взглянуть на отца. Обычно родственники жертвы всегда требуют этого, иногда даже отказываясь верить страшному известию, пока не увидят труп собственными глазами. Нил об этом не просил. И, сказав, что его тошнит, пошел не в ванную, а к задней двери.

Конечно, может быть, Нил просто хотел глотнуть свежего воздуха и не нуждался в визуальном образе для осознания реальности смерти. А может, у него кишка тонка для подобных зрелищ?

Или все-таки стоит проверить наличие следов пороха на руках Нила Фэллона?

Задняя дверь открылась, и Лиска высунула голову наружу:

— Стервятники приземлились.

Ковач застонал. Очевидно, экспертную группу вызвали по радио, а у любого репортера есть сканер. Известие о трупе всегда привлекает внимание тех, кто питается падалью. Согласно прессе, народ имеет право знать о трагедиях.

— Хочешь, чтобы я ими занялась? — спросила Лиска.

— Нет. Я сам сделаю заявление для прессы, — ответил Ковач, думая о том, что со времен Майка Фэллона жизнь мало изменилась.

Лиска повернулась, но он остановил ее.

— Скажи, Динь, когда ты видела сегодня утром Огдена, не было похоже, что он накануне побывал в потасовке?

— Нет. А что?

— Когда увидишь его в следующий раз, спроси, какого дьявола ему понадобилось вчера вечером в баре Нила Фэллона, и посмотри, как он отреагирует.

Это предложение явно не вызвало у нее энтузиазма.

— А что, он был в баре Фэллона?

— Возможно. Фэллон утверждает, что какой-то коп отпускал шуточки насчет Энди и ему пришлось разбираться с ним на автостоянке.

— Он описал Огдена?

— Нет. Он вообще очень быстро заткнулся. Сказал, что не запомнил того копа и даже вряд ли узнал бы его, если бы увидел. Нил ведет себя как человек, который чего-то боится.

— Но зачем Огдену туда ехать? Даже если… Тем более если он имеет отношение к гибели Энди Фэллона или к убийству Кертиса. Отправляться к Нилу Фэллону и затевать с ним драку было бы глупо даже для Огдена.

— Я тоже так думаю. Но тогда возникает вопрос, зачем Нилу Фэллону могло понадобиться это выдумывать?

“Нилу Фэллону, который обладает вспыльчивым нравом, который всегда возмущался своим братом и продолжает ненавидеть своего отца даже после его смерти…” — добавил Ковач про себя.

— Давай-ка наведем справки о мистере Ниле Фэллоне, — сказал он. — Поручи это Элвуду, если он не занят. А я поговорю с клиентами Фэллона. Узнаю, не видел ли кто-то из них этого призрачного копа.

— Ладно.

Ковач бросил последний взгляд на дуб.

— Попроси, чтобы медэксперт проверил руки Майка на следы пороха. Не исключено, что это все-таки убийство.