Звуки старинного гимна поднимались к стропилам риги Хауэров, смешиваясь с чириканьем воробьев и воркованием голубей, с любопытством наблюдавших сверху за происходящим. То был «dos Lob Lied», хвалебная песнь из Ausbund, сборника гимнов, составленного во времена анабаптистских мучеников, в шестнадцатом веке, в Швейцарии. Пели в унисон, без аккомпанемента, и эта музыка ничем не напоминала песнопения, звучавшие в этот же час в лютеранском храме Спасителя или в любой другой церкви Стилл-Крик. Средневековые по духу и ритму старонемецкие строки падали в вечность значительно и весомо, как свидетельство подлинной веры и страданий во имя Иисуса.

Пол риги был чисто выметен, простые дощатые скамьи расставлены ровными рядами. По правую сторону сидели женщины, старые и молодые; многие держали на коленях грудных детей, иные урезонивали уже научившихся ходить малышей, которые ерзали на своих местах, предвкушая многочасовую скуку воскресной службы. Платья женщин, темно-синие, темно-зеленые, черные, мягкими складками ниспадали до щиколоток. Поверх платьев белели жестко накрахмаленные длинные передники, закрывавшие грудь и завязывавшиеся бантом на талии. Ни косметики, ни украшений, ни причудливых шляпок эти женщины не носили. Прически у всех были одинаковые — прямой пробор две туго заплетенных косы, убранные под батистовый воскресный чепец с лентами.

Мужчины сидели по левую сторону от прохода. Мальчишки устроились на постланной у стен соломе. Несколько подростков стояли у самого выхода, то и дело выбегая присмотреть за расседланными и привязанными в конюшне лошадьми. За скамейками на полу рядами лежали широкополые соломенные шляпы. Как и женщины, мужчины были одеты почти одинаково, отличаясь друг от друга только цветом волос и длиной бород. Некоторые пришли на службу в строгих черных сюртуках, другие, по летнему времени, ограничились воскресными жилетами.

Аарон стоял у открытой двери, готовый, на правах хозяина, помочь опоздавшим поставить в стойло лошадей. Хотя как будто все уже собрались… Сайруса Йодера не видно, но его Аарон и не ждал: Сайрус, старший из сыновей Мило Йодера, успел нарушить Ordnung в чем только мог. На прошлой неделе старики собрались на совет, где было решено изгнать Сайруса из общины. Так постановило собрание. Теперь никто не заговорит с ним, никто не подойдет близко — такая участь ждет всех, кто ослушается.

Взгляд Аарона упал на старого Мило. У того по лицу струились слезы. Дрожащим голосом он пытался петь старый гимн веры вместе со всеми. Нет, Аарон не мог найти в себе и капли сострадания к старику. У тех, кто крепок в вере, растут послушные, богобоязненные дети. По мнению Аарона, Сайрус полностью заслужил изгнание, а за Мило и остальными его отпрысками надлежало строго приглядывать, ибо они оказались слабодушны. Слабы духом. Не введи меня во искушение.

Он вспомнил о собственной слабости и почувствовал болезненный укол в сердце. Элизабет Стюарт. Его вина, его грех. Его мысли о ней были не христианскими, но плотскими. Англичанка, чужая. Погибель ему, угроза его бессмертной душе. Испытание. Бог послал ему испытание. Бог свел их, чтобы проверить его силу и крепость в вере.

А он не выдерживал.

Надо стараться лучше, надо молить о вразумлении. Если суждено ему стать орудием в руках божьих, надо отринуть недостойные мысли, очиститься от вожделения к этой женщине. Она чужая ему, и ей чуждо все, во чтоон верит.

Молитвенно сложив руки, он запел громче. Собрание перешло к следующему псалму: «И воле господней предам мою жизнь, и пусть правосудье свершится».

В дверях появился пресвитер в сопровождении двух служек и дьякона. Они прошли по проходу между скамьями, обмениваясь рукопожатиями с теми, кто сидел ближе. Аарон посторонился, чувствуя себя недостойным пожать руку служителю веры. Сегодня он проведет весь день в молитвах и размышлениях. После службы, когда все разойдутся, пойдет к реке, к своей Сири, и останется там, у родных могил, пока господь не подскажет ему, как смирить бурю чувств, как успокоить душу.

Эймос Шрок, маленький, высохший от старости, с жидкой седой бородкой, свисающей с подбородка, как клочья мха со ствола дуба, выступил вперед и мягким, теплым голосом начал проповедь.

— Все те, кто жаждет справедливости, узрят господа нашего Иисуса, когда Он придет, не во плоти, но в духе святом.

За его спиной не было ни алтаря, ни распятия; на Эймосе не было пышного облачения. Одетый как обычно, он только держал в руках раскрытую, потрепанную Библию на немецком языке. Не было высоких витражных окон, сквозь которые лились бы на головы собравшихся Цветные лучи; ничем не затененный солнечный свет проникал в слуховое оконце под крышей, пыльным столбом золотого света озаряя седую голову Эймоса и стену риги с поблескивающими на солнце соломинками.

После первой проповеди все, кроме самых немощных, преклонили колена для молитвы. Мальчишки, сидевшие на хрусткой соломе, распростерлись ниц и склонили головы. В наступившей тишине были слышны только стук копыт и ржание лошадей в стойлах, да под крышей ворковал голубь. Аарон опустил голову и крепко зажмурился.

Громкий навязчивый звук, будто со всей силы лупили молотком по дереву, ворвался в его мысли, зубной болью отдаваясь в голове. Аарон попробовал начать молитву заново, но грохот делался все громче, вот вступил второй молоток, за ним третий, а потом покой воскресного утра разорвал визг циркулярной пилы.

Аарон поднял голову, выглянул в открытую дверь. Через дорогу, против фермы его родителей, где в ряд выстроились черные фургоны приехавших со всей округи членов общины, стояло с полтора десятка машин. Даже издалека Аарон видел, как копошатся на стройплощадке люди.

Пресвитер начал читать из Нового Завета, возвышая голос, чтобы заглушить враждебный шум чужого мира. Молящиеся поднялись с пола. Несколько голов повернулось к дверям. Лица из просветленных становились угрюмыми и тревожными. Двое подростков проскользнули к выходу мимо Аарона. Он пошел за ними; оба стояли у дороги и глазели на стройку и машины.

— Займитесь делом! — вскипая от ярости, прикрикнул он.

Мальчишки послушно кивнули и наперегонки побежали к стойлам, проверить, как там лошади, хотя, конечно, в стойлах все было в порядке. Хмурясь, Аарон стоял, поставив руки на пояс, и смотрел через дорогу.

У этих англичан ни к чему нет уважения. Ни к ближним, ни к богу, ни к праздничному дню. Один из них не успел остыть в земле, а они уже работают на его стройке, да еще в воскресенье. Это было кощунство, тяжкий грех, плевок в лицо всем, кто соблюдал заповеди. Шесть дней работай, и делай всякие дела твои; а день седьмый — суббота Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела.

— Входи же, Аарон, — вполголоса позвал Сэмюэл Хауэр.

Аарон оглянулся. Отец стоял за его спиной, изможденный и очень старый. Аарон давно, еще подростком, перерос его, но отец всегда казался ему воплощением физической и духовной силы. Теперь Сэмюэлу было уже семьдесят, и он понемногу угасал. Казавшиеся неисчерпаемыми запасы энергии были растрачены за годы тяжкого труда, рассеяны по вспаханным им полям. Праведный огонь, некогда горевший в синих глазах, сменился тихой, усталой мудростью. Отец улыбнулся и положил руку на занемевшее от напряжения плечо Аарона.

— Войди и слушай, — повторил он. Аарон снова повернулся к «Тихой заводи».

— Я не слышу ничего, кроме стука молотков. У них настолько нет веры, что в воскресенье они заколачивают гвозди.

— Не суди, Аарон, — мягко упрекнул Сэмюэл. — Они не нашей веры.

— Они не верят ни во что, кроме самих себя.

— Значит, господу спасать их, а нам — молиться за них.

Глухая злоба душила Аарона, сквозила в его голосе, но он и не старался скрыть ее.

— Они отбирают у нас то, что принадлежит нам, а ты молишься за них? Они отняли у меня Сири…

— Сири взял бог, — возразил отец, печально глядя на него блекло-голубыми глазами. — Es waar Goiters Wille, на все воля его.

Воля божья. Бог дал, бог и взял. Аарон медленно выдохнул. Он слишком много знал о божьей воле, наверно, больше, чем все или почти все, кто собрался сегодня под его кровом. Но это не прибавляло ему терпения.

Он тяжело посмотрел на отца.

— Сайрус Йодер приговорен к изгнанию за то, что ходил к ним.

Сэмюэл покачал головой, озабоченно сдвинул кустистые седые брови.

— Ты ведь знаешь, Аарон, мы не вправе судить англичан по нашим законам. Да и наших — кроме тех, кто идет против церкви. Ты сам сейчас работаешь на англичан. Не лицемер ли ты?

При упоминании Элизабет у Аарона окаменело лицо.

Он хотел объяснить отцу, что это совсем другое дело, что он ходит туда ради высокой цели, что это испытание, посланное ему богом, но удержался. Он хотел сказать, что Элизабет — не то, что другие, что он чувствует некое родство с нею, но в глубине души понимал, что не прав, не имеет права на такое родство, и промолчал.

Он еще долго смотрел вдаль, за поле, прислушиваясь к перестуку молотков. Голос пресвитера то возвышался, то затихал. У обочины шоссе затормозил еще один автомобиль, оттуда вылезла толстая дама в ярко-зеленом платье и прицелилась в Аарона объективом фотоаппарата. В эту минуту ему показалось, что внешний мир смыкается вокруг него, сжимается все больше и больше, и он почувствовал себя жуком на булавке под стеклом, редким видом, который с любопытством разглядывают люди, ничего не смыслящие в его вере. Стиснув зубы, он повернулся спиной к толстухе с фотоаппаратом.

— Вот ты и молись за них, отец, — бросил он, уходя. Ты молись, а я не могу. Ich kann net.

Элизабет проснулась в одиночестве и зажмурилась от бьющего в глаза солнца. За окном распевали птицы. Она села в постели, растерянная, ослепшая от света, думая, не приснилась ли ей эта ночь. Потом попробовала потянуться, боль клещами впилась в плечо, и туман рассеялся. Помимо плеча, болело там, где не было больно уже целую вечность. Она и забыла. Над смятыми простынями витал запах мужчины, запах совокупления. Нападение в сарае было на самом деле. И Дэн Янсен в ее постели — тоже. Что произошло между ними ночью… нет, это словами не опишешь. Она могла бы испытывать острое блаженство от одних воспоминаний, если б не была так напугана.

Влюбляться в него нельзя, об этом и думать нечего. Он груб, упрям, циничен, в отношениях с женщинами признает только секс, и от нее ничего другого не ждет. А ей нужно совсем не то. Правда, вспоминая часы, проведенные с Дэном сегодня ночью, она не могла найти ни одного своего желания, которому он не пошел бы навстречу. Он дал ей больше, чем она ждала: нежность, утешение, силу.

А потом ушел, и Элизабет поняла, чего он не дал ей. Единственное — свое сердце.

— Ну и хорошо, что он ушел, радость моя, — пробормотала она, запуская пальцы в спутанные пряди волос, — пока ты к нему не привыкла.

Накинув халат, она собрала с пола одежду и потащилась вниз встречать новый день. Заглянула в кухню, чтобы включить кофеварку. За столом сидел Трейс. Элизабет с криком шарахнулась назад, прижав ладонь к груди. Пульс у нее колотился, как дробь копыт на скачках «Кентукки Дерби».

— Боже мой! — ахнула она, прислонясь к двери. — Трейс! Милый мой, так ты меня до инфаркта доведешь!

Трейс вскочил со стула, озабоченно сдвинув брови. Очки-велосипеды съехали на кончик носа.

— Ты в порядке? — спросил он. — Шериф Янсен сказал, кто-то напал на тебя вчера ночью.

Элизабет прижала ноющую от боли левую руку к животу, а правую — к губам, кивнула и попыталась собраться с духом. Она не могла припомнить, когда в последний раз Трейс справлялся о ее самочувствии. В его возрасте поглощенность своей особой — состояние хроническое, а у Трейса оно усугублялось другими проблемами: отсутствием отца, нехваткой друзей, что, в свою очередь, лишний раз подтверждало враждебность жителей Стилл-Крик. И вот, несмотря на все это, он стоит сейчас перед нею с видом молодого мужчины, готового защищать свою семью, а если придется, то и мстить.

— Со мной все нормально, — сделав глубокий вдох, пробормотала она. — Кто-то что-то искал, а я попалась под руку, вот мне и досталось. Испугалась страшно, никогда в жизни так не трусила.

Трейс вполголоса выругался, отвел взгляд, совершенно ее жестом запустил пальцы в коротко стриженные волосы. Под ложечкой противно ныло от выпитой с утра холодной воды, а больше — от напряжения последних нескольких Дней. Он все еще не до конца оправился от потрясения, пережитого в ту минуту, когда, вернувшись ночью домой наткнулся в шерифа в собственной гостиной. Как он не умер на месте?

— Никому мы здесь не нужны, — горько сказал он. Элизабет потянулась к нему, взяла за руку. Он не отдернул свою, казавшуюся огромной рядом с ее рукой. Пожалуй, он и впрямь понемногу взрослел, но стоило Элизабет заглянуть ему в глаза, и она увидела там мальчишескую неуверенность, потребность в утешении и опоре. По иронии судьбы, сама она сейчас чувствовала то же самое, вот только считалась взрослым человеком.

— Напасть могут где угодно, милый, — сказала она. ~ Увы, мир вообще не очень добр.

— Не в этом дело, — упрямо возразил сын. — Здесь никто не хочет нас знать. Мы не вписываемся. Ты говорила, все наладится, когда мы уедем из Атланты, но тут еще

Хуже, чем было там.

— Да уж, — вздохнула Элизабет. Что уж там, разубеждать его она не могла. Так оно все и есть. — Вот попали мы с тобой, верно?

Трейс сипло, невесело рассмеялся, посмотрел в потолок, где чернела дырка от пули. Ему хотелось завыть. Мама и не понимает, в какое дерьмо вляпался он сам. Ему хотелось оказаться где-нибудь далеко, за много тысяч километров отсюда: в тропических лесах Амазонки или в первой экспедиции на Марс, где угодно, только подальше от Стилл-Крик, штат Миннесота. Как бы ни ломал он голову над остальными своими проблемами, одно он знал наверняка: ему хотелось бежать отсюда.

— Знаешь, солнышко мое, — мягко сказала Элизабет, — по-моему, сейчас мы как раз выяснили, что от собственных проблем не убежишь. Нет на земле такого волшебного места, где живут люди без прошлого и все друг друга любят. Вот мы с тобой в конце концов оказались здесь, и все, что мы можем, это пустить корни в этой почве и построить себе дом. — Она посмотрела на него, и такими усталыми и грустными были ее чудесные глаза, что Трейсу стало совсем невмоготу. — Всю мою жизнь я нигде не могу прижиться, — продолжала она ломким от боли голосом, и эта боль проникла Трейсу в душу и сжала ему сердце. — Я так устала от этого. Устала искать место, которого нет.

У Трейса в горле встал ком размером с бейсбольный мяч, и он еле проглотил его. Да что он за человек? Маме переезд дался нелегко. Он знал, что ей пришлось вынести в Атланте с этим козлом Броком и его грязной ложью. А сам он как мотал ей нервы своей дурью, наркотиками, идиотскими выходками? Он знал, какие гнусности говорят про маму в Стилл-Крик, знал, сколько она надрывалась на работе, пытаясь сделать из «Клэрион» что-то стоящее. А теперь кто-то разорил ее кабинет и напал на нее. Да уж, у нее точно своих проблем хватает, и на черта ей еще выслушивать его нытье и вытирать ему сопли, будто он — малыш, неспособный даже шнурки завязать самостоятельно.

— Мамочка, прости, — яростно моргая, прошептал он. Слезы, пропади они пропадом, жгли глаза. Мужчина не должен плакать в такое время. Особенно перед собственной матерью.

Элизабет смотрела на сына, и у нее щемило сердце. Она не могла вспомнить, когда Трейс не старался быть старше и самостоятельнее, чем полагалось ему по возрасту. Она как сейчас видела: вот он стоит перед нею, пятилетний малыш, смотрит на нее снизу вверх сквозь слишком большие для худого личика очки и убеждает не волноваться, если он будет ходить в детский сад один. Сколько всего хотелось ей сказать ему — напомнить, что она любит его, попросить прощения за детство, которого у него просто не было… Но слова застряли в горле.

Так ничего и не сказав, она обняла его, прижала к себе, пользуясь его неожиданной покладистостью, чтобы хоть немного побыть рядом с ним.

— Ты устал, — промолвила она, как в детстве, проводя большим пальцем по его щеке, чтобы разгладить складку в уголках губ. — Наверно, пришел вчера поздно.

— Ага.

— Что делал?

Он уже смотрел в сторону.

— Ничего.

И все. Тонкая ниточка понимания порвалась, как ни старалась Элизабет удержать ее. Подавив вздох, она решила больше не нажимать на сына, а радоваться, что была вместе с ним хоть несколько минут. И это немало: сколько месяцев такого не случалось.

Она пошла в ванную, под горячий душ, опустошила запас воды в нагревателе до последней капли, а когда вышла, Трейса уже не было. На его месте за кухонным столом, вытянув длинные ноги, сидел Дэн с банкой кока-колы. В джинсах и тяжелых ботинках, в голубой джинсовой рубашке с аккуратно закатанными по локоть рукавами он выглядел донельзя притягательно.

— Ты взял отгул? Надоело гоняться за преступниками? — спросила Элизабет.

— Нет. У меня через час встреча с Игером. Поймав ее взгляд, он лениво поднялся со стула. Элизабет не тронулась с места. Он подошел совсем близко, слишком близко, запустил руку ей в волосы, погладил по затылку уверенной, хозяйской рукой (странно, почему это ее не возмутило) и спокойно спросил:

— Ты в порядке?

Глупый вопрос. Элизабет с некоторым усилием кивнула, хотя никакого порядка в себе не ощущала. Ее влекло к мужчине, любить которого ей нельзя, она хотела того, чего не могла иметь, а весь мир вокруг нее сходил с ума. Какой уж тут порядок, что тут правильного.

«Это», — подумала она, когда Дэн склонился к ней и поцеловал в губы. Его поцелуй не был ни долгим, ни крепким, но дарил такое ощущение близости и родства, что у Элизабет захватило дыхание и учащенно забилось сердце.

Дэн отстранился от нее, кашлянул и протянул не вполне твердую руку к столу, где с ночи все еще лежал пистолет.

— Я думала, ты его заберешь, — заметила Элизабет при виде «Пустынного орла».

— Я и хотел, — проворчал Дэн, поглядывая на нее с некоторым беспокойством, — но потом подумал, вдруг ты увела у Брока целый арсенал, а это — игрушка по сравнению со всем остальным, и решил, что правильнее будет дать тебе несколько уроков стрельбы.

— Представь себе, я умею стрелять, — подбоченив-щись, сообщила Элизабет. — Там, где я выросла, этот навык считался жизненно необходимым.

— Все так, но ведь из этого пистолета ты никогда не стреляла, верно?

Она взглянула на дырку в потолке.

— Не считая вчерашней ночи? Нет, ни разу.

— Так я и думал. Идем.

Они вышли во двор, где Дэн уже успел соорудить мишень. У ветхой стены хлева он сложил несколько больших брикетов сена, а к брикетам прикрепил большую, в человеческий рост, бумажную фигуру с ухмыляющейся физиономией и пистолетом на изготовку.

— Мы не случайно встаем лицом на восток, — объяснял он, заряжая пистолет. — К востоку от твоего дома ничего, кроме лугов, нет. Мы ведь не хотим, чтобы случайная пуля задела какого-нибудь малыша у Хауэров.

Элизабет посмотрела на запад, туда, где за полем виднелась ферма Аарона. Во дворе было полно народу, и издалека их разноцветные одежды казались брошенным на зеленую траву домотканым лоскутным одеялом, волнующимся под легким ветерком.

— Что у них там такое, праздник?

— Воскресная служба. Все утро ублажают души, а потом весь день — желудки.

— Если б мне пришлось все утро слушать проповеди, пожалуй, у меня пропал бы аппетит, — заметила Элизабет. — Послушай, можно тебя спросить кое о чем?

— Можно, хотя, зная тебя, могу предположить, что ничего хорошего не выйдет, — ответил он, вставляя магазин обратно в пистолет.

Элизабет бросила на него сердитый взгляд.

— Очень смешно. Нет, я серьезно. Что случилось с семьей Аарона? Он говорил мне, что его жена умерла, но ведь у них были еще дети?

— Были, — нахмурился Дэн. — Две девчушки, Анна и Джемма. Обе трагически погибли около года тому назад. Сири с дочками навестили соседку, которая толькочто родила, и возвращались домой. Была ночь. Аарон не пожелал — и до сих пор не хочет — прикрепить на фургон светоотражатель, потому что это против закона. Водитель до последней секунды не видел их, а потом было уже поздно.

Он вздохнул, тряхнул головой, будто желая прогнать из памяти ту жуткую ночь. В ушах до сих пор звучали стоны бьющейся в предсмертных конвульсиях кобылы, которую он сам пристрелил, чтобы не мучилась; перед глазами стоял безутешный Аарон, бледный, ничего не понимающий в своей скорби. Он никого не слушал и все пытался взять на руки обмякшие, окровавленные тела дочерей.

— Сколько буду жить, не забуду ту ночь, — задумчиво произнес Дэн. — Ничего ужасней этого в нашем округе не бывало, включая убийство и увечья.

Элизабет не ответила. Она опять смотрела вдаль, за поле, наблюдая, как амманиты исполняют свой воскресный ритуал. Все это было похоже на сцену из фильма о прошлом веке: фургоны, распряженные лошади у коновязи, женщины в батистовых чепчиках и длинных платьях снуют между столами, прислуживая мужчинам и детям, а ветерок играет их длинными юбками. Они хотели жить по-своему, отдельно от всех, но даже Аарон, несмотря на то, что произошло с ним самим, все-таки установил какую-то связь между собственным миром и миром «англичан». Впрочем, так или иначе, эти два мира ежедневно соприкасались.

— Ты готова?

Голос Дэна оторвал Элизабет от размышлений о непонятной цивилизованным людям, обособленной и мирной жизни общины амманитов. Она взяла протянутый им пистолет, надела наушники — и мир звуков оказался совершенно отрезанным от нее. Вторую пару наушников Дэн надел сам и встал позади Элизабет. Он заставил ее поставить ноги на ширину плеч, распрямить спину, собственноручно проверил, правильно ли она держит оружие, затем, не убирая рук, вместе с нею поднял пистолет на уровень груди и, удовлетворенный ее стойкой, отступил назад. Элизабет покосилась на него через плечо. Он кивнул.

Слегка пожав плечами, она повернулась к мишени, совершенно не понимая, зачем все эти приготовления. Подумаешь, большое дело — выстрелить по мишени. Ей приходилось стрелять, и не раз. Если Дэн ждет, чтобы она опозорилась, как какая-нибудь дурочка из Миннесоты, которая толком и не знает, как держать в руках оружие, то будет разочарован.

Она приосанилась, зажмурила левый глаз, прицелилась в своего бумажного противника и выстрелила.

Пистолет, как живой, дернулся у нее в руках. Отдача была настолько мощной и неожиданной, что Элизабет вскинула руки и, не удержав равновесия, была буквально отброшена назад, на Дэна; он поймал ее, обнял, нежно накрыв большими ладонями ее побелевшие от напряжения, вцепившиеся в рукоятку «Пустынного орла» пальцы.

Элизабет не могла вымолвить ни слова, только беззвучно раскрыла рот и расширенными от изумления глазами смотрела на Дэна. Ничего себе отдача: эта штука чуть не выскочила у нее из рук; такого с ней никогда не бывало, а ведь ей случалось стрелять и из обреза.

— Господи, — пробормотала она. Дэн снял с нее наушники, и теперь они висели на шее, как большой воротник.

— Теперь понимаешь, почему я не хотел, чтобы ты целилась куда попало? — заметил Дэн, один за другим разжимая ее занемевшие на рукоятке пальцы. Элизабет прислонилась к нему, чувствуя, как противно дрожат колени. — Эта пушка для тебя великовата. Посмотри, как заклинило обойму, а она должна выдвигаться свободно. Так бывает, если у тебя не хватает сил крепко держать пистолет при стрельбе. — Он осторожно вытащил пустую обойму ее руками. — А пока ты не заменишь ее, пистолет стрелять не сможет. В настоящей перестрелке ты бы уже тихо лежала где-нибудь и ни во что не вмешивалась. Нет бы украсть у Брока какую-нибудь игрушку поменьше.

— Хороший мой, — обиженно протянула Элизабет, проводя пальцем по дулу, — когда крадешь у мужчины символ его мужской состоятельности, надо брать самый большой, иначе какой в этом смысл?

— Наденьте наушники, мисс Фрейд, — насмешливо прищурился Дэн.

Он снова встал у нее за спиной, поднял пистолет, не отнимая своих рук от ее, и выпустил длинную очередь в мишень. В воздухе едко запахло порохом, а грудь бумажного врага просто исчезла. В самой середине мишени зияла огромная дыра, откуда торчали клочья сена.

Элизабет содрогнулась при мысли о том, что могли сотворить эти пули с живым человеком, с Дэном, если бы прошлой ночью он не повалил ее на пол.

Дэн неторопливо снял наушники. Элизабет сорвала свои и швырнула в траву.

— Я могла тебя убить!

Он склонил голову набок и ехидно улыбнулся.

— Да уж, какая была возможность, а ты оплошала.

— Заткнись! — вспылила она. — Не знаю, почему я вообще должна о тебе беспокоиться.

— Потому что я тебя люблю.

Смысла в этом не было никакого, но такова была ужасная правда. Уже второй раз в жизни с ней сыграло злую шутку ее фатальное влечение к мужчинам, которые совершенно ей не подходят.

— С мужчинами я больше дела не имею, — пробормотала она.

У нее был такой растерянный вид, она настолько разочаровалась в себе, что Дэн едва сдержал улыбку. Все-таки у нее в руках оружие. Стоит ее еще немного разозлить, и она, чего доброго, застрелит его.

Надо ехать, — неохотно бросил Дэн, нарушая молчание. — Вчера ночью кто-то уч инил разгром в «Шефер моторс». Гарт говорит, что это Трейс.