Зихрон-Яаков, вероятно, очень близок к мечте об идеальном еврейском поселении, о котором грезили первые европейские эмигранты; его очаровательная тихая мощеная главная улица – настоящий оазис умиротворения на беспокойной земле. Однако это место было слишком ухоженным, слишком необычным. Его вычистили до такой степени, что оно походило на тематический парк, а не на реальный городок. Я моментально представил, как, должно быть, скучно тут жить. Небольшой беспорядок – признак того, что можно немного повеселиться. Несколько лет назад я летел из Барселоны в Женеву и отметил, что один аэропорт был слегка неопрятным, с полными урнами и дымом сигарет, тогда как другой сверкал только что отполированными полами. В одном пассажиры пили кофе, смеялись и шутили, а в другом они сидели в тишине, боясь, что их арестуют за только что выброшенный фантик от конфеты. Один был современным, чистым и рациональным, другой – испанским. И я знаю, в каком бы я предпочел ждать задерживающийся рейс, пор фавор.

Для меня Зихрон-Яаков слишком походил на Швейцарию, чтобы я чувствовал себя комфортно. Как было указано в моем путеводителе, он был основан в 1882 году румынскими сионистами, один-двое из которых, я надеялся, вполне могли быть по происхождению молдаванами. Мне нравилось так думать, это добавило бы поэзии и, можно сказать, смысла в мое бессмысленное путешествие.

Джонни посоветовал мне остановиться в гостевом доме под названием «Бет Даниил».

– Вообще-то это скорее приют, чем гостевой дом, – сказал он по телефону. – Рай для музыкантов, писателей и художников.

– Теперь и для теннисистов. Звучит отлично.

Я спросил водителя автобуса, где мне лучше сойти, если я ищу «Бет Даниил», и он высадил меня у дорожки, ведущей в какой-то лес, и дал мне наставления, в которые я даже не постарался вникнуть.

Какая-то часть моего мозга тут же отключается, едва кто-то начинает объяснять, как куда-то пройти. Он может справиться только с первой инструкцией: «Езжайте прямо до конца, а потом на кольцевой развязке поверните налево».

Все бы ничего, если бы на этом объяснения заканчивались, но они всегда продолжаются: «Потом у заправки "Шелл поверните налево, езжайте по этой дороге с четверть мили до поворота, там увидите паб "Восходящее солнце", поверните направо…» К этому моменту вместо того, чтобы сосредоточиться на важной информации, я сосредоточиваюсь на всем, что не относится к делу. «Похоже, его шевелюра стремительно редеет, – думаю я о собеседнике. – Наверное, года за три он абсолютно облысеет».

На сей раз в результате размышлении о том, как скоро придется водителю зачесывать волосы набок, я совершенно заблудился. Для меня это казалось чем-то невообразимым. Я тащил чемодан по безлюдному лесу в израильской глуши, в поисках гостевого домика, который станет местом проведения моего теннисного матча с молдавским футболистом. Как я мог до этого дойти? Может, надо было уделять в школе больше внимания географии?

Наконец на извилистой дорожке, по которой пошел, я встретил пожилого джентльмена и спросил, не знает ли он где находится «Бет Даниил». Он затряс головой и пробормотал что-то по-немецки. Потом я спросил то же самое у женщины, и она тоже ответила мне по-немецки. Что происходит? Водитель не туда повернул и высадил меня в Штутгарте? Я прошел мимо красивого дома за деревьями, на веранде которого светловолосая девушка развешивала белье. Я окликнул ее.

– Простите, это гостевой дом?

Она молча уставилась на меня. Я сделал еще одну попытку.

– Entschuldigen Sie bitte, wo ist Bet Daniel?

О, это сработало. Она тут же протарабанила что-то по-немецки, сопровождая слова жестикуляцией, которая немного помогла понять смысл сказанного. Запомнить все я так и не смог, в основном, потому, что перерабатывал информацию о том, что девушка была раскосой. Через пять минут я оказался у другого дома и поболтал с еще одной немецкой девушкой, у которой тоже имелись проблемы с глазами. Прямо как учитель средней школы, она пыталась одновременно охватить взглядом все углы класса. Я же не мог наткнуться на немецкое религиозное поселение, где братья и сестры занимались не только обменом подарков на Рождество?

Позже я узнал, что эти люди были из христианского сообщества, которое называлось «Бет Эль» (Дом Господа), основанного в шестидесятых женщиной по имени Эмма Бергер, которая считала, что во сне ей явился Бог и велел взять с собой нескольких приятелей, уехать в Израиль и ждать конца света. В ожидании этого события они жили своей жизнью, как можно более обособленно. У них были собственная школа, собственная фабрика и собственное необычное правило, куда должны смотреть глаза. Их присутствие здесь, в лесу, заставило меня почувствовать себя в каком-то странном сне. Даже Зорая, хиппи из отеля «Петра», посчитал бы случившееся нереальным.

Я добрался до гостевого дома, но это достижение не вернуло мне ощущение реальности. Как оказалось, там не было ни стойки регистрации, ни гостей, ни персонала. Я громко крикнул:

– Эй! Есть здесь кто-нибудь?

Но в ответ я ничего не услышал. Странно, свет горел, но дома никого не было. Судя по тому, как протекал этот странный день, то же самое можно было сказать и обо мне – не все дома. Я стал осматривать просторную гостиную, в которой главным предметом мебели был большой рояль «Стейнвей» в центральной нише. Стены были увешаны портретами музыкантов, но в одной из рам было много старых газетных вырезок, которые раскрывали тайну этого загадочного места.

Похоже, этот дом построила в 1938 году в качестве приюта женщина по имени Лилиан Фридлендер в память о ее сыне Данииле, весьма одаренном пианисте. Он был необыкновенным ребенком, которого подростком отправили на учебу в школу «Джуллиард» в Нью-Йорк, где стрессы обучения в престижном заведении оказались слишком сильными для хрупкой артистичной натуры, и юноша, как ни прискорбно, в нежном возрасте восемнадцати лет покончил жизнь самоубийством. «Стейнвей» – его рояль. Я сел за инструмент и взглянул на висящий на стене портрет. Даниил играл как раз на этом прекрасном рояле, много лет назад. Я начал импровизировать в миноре, аккордами, которые будто изливались с необычайной легкостью. Меня вдруг охватило безмятежное спокойствие, и я ощутил приток сил. Это сверхъестественно. Может, Даниил тут? Может, музыка, которую я играл, каким-то образом вызвала дух Даниила?

Потом я почувствовал, что должен спеть песню, которую написал, возможно, лет пятнадцать назад, будто сознавая, что она сочинена именно для этого мгновения. Даниил должен ее услышать. Я вспомнил все слова, будто написал их этим утром.

Из музыкальных грез меня вывели аплодисменты из дальнего конца комнаты от леди в высоких резиновых сапогах, которая обратилась ко мне на иврите. Этот день и вправду выдался весьма странным. Она была первой из тех немногих израильтян, с которыми я успел повстречаться, чьи познания в английском ничуть не превосходили познания среднего молдавского футболиста. После долгих объяснений мне наконец удалось ее убедить, что я не пианист, которого попросили провести концерт, а турист, который хотел бы здесь остановиться.

– Я могу видеть управляющего? – спросил я.

– Lo, – ответила она.

Lo, как я знал, означало «нет». По-еврейски я знал два слова: ken и lo – «да» и «нет».

Когда-то я знавал одну японку, которую звали Ло, и я всегда надеялся, что она выйдет замуж за англичанина по имени Кен, и они уедут жить в Израиль. Как здорово звучали бы их имена для еврейских знакомых.

Говорят же, противоположности притягиваются.

В отсутствии управляющего мою комнату мне показала дама в резиновых сапогах, чей эклектичный наряд делал ее похожей на нечто среднее между садовником, уборщиком и южноамериканским революционером. Комната имела богемный вид, мягко выражаясь, а именно – нуждалась в ремонте, но мне было все равно. Все, чего мне хотелось, – немного отдохнуть, посидеть на кровати и морально подготовиться к матчу.

Стоя у ворот «Бет Даниил» и ожидая, пока подъедет Джонни и отвезет меня на теннисный корт, я нервно ходил взад-вперед. Где-то в подсознании все еще звучали слова из ночного кошмара. Чем больше я старался настроиться на позитивный лад, тем тревожнее и неподготовленнее себя чувствовал.

Джонни так и не приехал, вместо него моим шофером до теннисного корта стал его друг Дэнни. Оказалось, что в тот день жена Джонни попала в автокатастрофу, и он отправился с ней в больницу.

И снова голоса в голове: «Не играй со Спыну!»

Дэнни использовал слова по минимуму, и по его поведению можно было предположить, что его раздражала необходимость меня подвозить, поскольку Джонни он ничего должен не был. В теннисном клубе он холодно объявил:

– Молдаванин ждет внутри.

Я почувствовал себя шпионом. В теннисной форме.

– Мы арендовали внутренний корт, – продолжил господин Само Обаяние. – У вас полтора часа. Джонни говорит, что этот парень неплохо играет, так что будьте осторожны.

– Спасибо, – сказал я, надеясь услышать пожелание удачи, но Дэнни только хмыкнул и уехал.

Я открыл ворота и вошел в теннисный клуб, осознавая что завершению моей эпической борьбы не хватает последнего такта. Отказавшись от прессы, которая могла бы сделать этот матч ярким событием и, возможно, привлекла бы зрителей, я входил в сонный пригородный теннисный клуб с нулевым антуражем. Единственный способ узнать о нашем классическом противостоянии – посмотреть запись моей камеры, которую я с трудом нес под мышкой, вместе со штативом. Я походил, скорее, на радостного папашу, желающего снять на пленку свое многообещающее чадо, чем на талантливого спортсмена, подготовленного к игре. Тем не менее я испытывал гордость от того, что мне удалось добраться до этой стадии. Временами в Молдове возможность проведения матча с одиннадцатым футболистом казалась чем-то на грани фантастики. Теперь все происходило наяву. В моей голове зазвучал голос комментатора.

– И вот Хоукс выходит на корт, героическая фигура, его легкая походка и торжественный вид демонстрируют готовность к встрече, которая имеет столь важное значение не только для него, но и для всех нас. Не так давно Хоукс предпринял эту авантюру в интересах всего человечества. Перчатка была брошена, и он нагнулся, чтобы ее поднять. Дуэль – и Хоукс выбрал свое оружие. Теннисные ракетки на рассвете. И теперь он гордо вышагивает перед нами, собираясь запечатлеть победу, которая покажет нам, что мы можем надеяться на светлое будущее, где хмурые лица озаряет улыбка, где работа ладится, где побеждает любовь… О, боже, он роняет свою камеру.

Да, я ее уронил. Оборудование под мышкой постепенно сползало вниз, но я не останавливался, чтобы его поправить – такое удовольствие я получал от своих фантазий. Вернувшись к реальности, слегка посрамленный, я остановился, чтобы поднять камеру, с которой, к счастью, ничего не случилось, и вошел на внутренний корт.

Марин Спыну ждал на стуле на краю корта, и в нем легко можно было признать молдавского футболиста, не по фигуре, а потому, что, как и все молдавские футболисты, с которыми я до сих пор встречался, он выглядел потерянным. Полагаю, одно упоминание о необходимости встретиться с неким англичанином на теннисном корте сбивало с толку. Я. подошел, мы пожали друг другу руки и обменялись парой слов, после которых я быстро пришел к выводу, что по-английски он не говорит. Мой румынский, который всегда был чрезвычайно плох, теперь еще и забылся. Разговор не клеился. Потом я заметил, что у Марина Спыну внушительная теннисная сумка, из которой он достал две теннисных ракетки. Это на две больше, чем у любого молдавского футболиста, с которым мне довелось играть до настоящего времени. Слова Артура зазвенели в моей голове:

– Один из них окажется хорошим игроком.

Он же не может быть прав?

Мы со Спыну принялись разминаться. Он будто невзначай начал с сильного крученого удара левой рукой через весь корт, и мяч приземлился в футе от задней линии. Я отбил по полной воспользовавшись ободом ракетки. Он ответил ловким укороченным ударом справа, закрутив книзу.

О, нет! Спыну играл хорошо.

Очень хорошо!

Уехав из Молдовы, он явно проводил на теннисном корте гораздо больше времени, чем его бывшие товарищи по команде.

Я тут же начал сожалеть о том, что плохо подготовился к этой встрече. После рождественских излишеств у меня появилось– брюшко, я был в неважной физической форме, которая, похоже, заявит о себе в ближайшие полтора часа. Спыну был готов сделать первую подачу в матче, и я уже понимал, что попался. И молился, чтобы он оказался игроком, который впечатляет на разогреве, но ошибается в игре.

Первое очко в его пользу меня как-то не убедило. Он подал далеко, точно и сильно, а потом подошел к сетке, чтобы с легкостью отбить удар с лета левой туда, где меня не было. На втором очке его подачу отразить было невозможно. Проигрывая два очка, я почувствовал, как меня охватывают сомнения. Он не имел никакого права быть столь опытным. Однако я неплохо отбивался и выполнил несколько уверенных обводящих ударов, которые помогли продержаться после его подач, – но Спыну отлично отбивал с лета, под давлением, а затем совершил парочку сильных подач и выиграл первый гейм. То, что он явно был игроком, который не отдавал очки просто так, их приходилось выцарапывать, не предвещало ничего хорошего. Когда мы поменялись сторонами, меня охватила тревога.

Через двадцать минут я пребывал в глубоком шоке. Я проиграл первый сет со счетом 6:0. Не то чтобы я так уж плохо играл, в четырех из шести геймов шла упорная борьба, но Спыну выиграл все. Я был разгромлен этим парнем с той же легкостью, как Питом Сампрасом на игровой приставке. Мне хотелось развернуть Спыну и выставить переключатель в его спине с «очень сложного» уровня на «чертовски легкий». То, что сейчас происходило, было нечестно. Резкий, голодный и сильный соперник – и чувак, который переел на Рождество пудинга и думал, что его противник окажется тряпкой.

Во втором сете я собрался с силами и смог изобразить что-то вроде максимума, на который был способен. В крайне напряженном сете я умудрился выиграть 6:4. Мне немного повезло, и я понимал, что на короткий период Спыну просто потерял концентрацию. Несмотря на мой недавний успех, я чувствовал, что Спыну, скорее всего, выиграет финальный сет. Но хватит ли нам времени? Часы на стене показывали, что у нас всего пятнадцать минут до того, как погасят свет. Необходимы переговоры. Я подозвал своего противника к сетке, показал на часы и объявил:

– Время только на тай-брейк.

Понял он или нет, Спыну кивнул, и я был рад, что мне не придется играть длинный третий сет, в котором моя ужасная форма непременно даст о себе знать. Это был последний шанс. Этот тай-брейк, который я просто обязан выиграть. С другой стороны, Спыну совершенно не волновался, был достаточно расслаблен и начал с того, что заработал очко одним ударом. Я продолжил двойной ошибкой. Я испытывал давление. Прием левой подачи от Спыну привел к очередному проигрышу. 3:0. Мне начинал не нравиться этот парень. Этого не было в сценарии. Спыну продолжал играть в теннис на пристойном уровне.

Я старался изо всех сил, но не мог его догнать, и при счете 3:6 столкнулся с тремя матч-пойнтами. Мне требовалась хорошая подача. В голове эхом раздавались тысячи голосов комментаторов:

– Вот что отличает настоящего чемпиона – способность сильно подать, когда это действительно необходимо.

Моя проблема заключалась в том, что я не был Питом Сампрасом или Джоном Маккинроем. Я был Тони Хоуксом – и в любом случае должен признать, что я не чемпион. Моя карьера молодого теннисиста доказала, что у меня имелось все, чтобы выигрывать на соревнованиях, кроме темперамента. У меня наблюдалась тенденция не стремиться к вершинам, играть на весьма среднем уровне до конца своих дней.

Когда я шел к задней линии, то понял, что в теннисе достиг кульминации всей жизни. В этом пари я поставил на кон целую философию, философию, на которую я собирался опираться остаток дней. Я посмотрел на Спыну. Он выглядел расслабленным. Конечно, он был расслаблен. Для него это было легко, ничего не значило, вероятно, никто даже не узнает, что он играет в теннис. Для него это была просто передышка между тренировками. Все бремя легло на мои плечи, и я отчаянно нуждался в свежих силах. Ладно, пусть я не могу сильно подавать, но раньше я выигрывал очки одним ударом. Иногда правильную подачу так же невозможно отбить, как и сильную. Все, что мне было нужно, – правильно подать.

А потом меня словно озарило – я должен попросить Даниила мне помочь. Разве миг за роялем сегодня днем не вдохновлял? Разве у меня не возникло ощущение его присутствия? Не такая уж дикая идея. Надо попробовать. И вот, стоя на линии и готовясь подать, я стучал мячом об пол и бормотал:

– Даниил, если ты здесь, приятель, это я, Тони, чувак, который пел тебе сегодня днем. Слушай, мне нужно очко, ты же сделаешь все, что в твоих силах, чтобы мне помочь?

И с этими словами я подбросил мяч в воздух, согнул колени, выгнул спину и приложил максимум усилий к тому, что непременно должно было стать неотбиваемым ударом в центр поля противника. Обод ракетки хрустнул, соприкоснувшись с мячом, я взмахнул запястьем, чтобы ускорить мяч. Это была поистине мощнейшая подача.

Мяч приземлился ровнехонько в нижнюю часть сетки. В то же мгновение я понял, в чем ошибся. Я просил помощи у духа слабохарактерного концертного пианиста. Явно стоило бы обратиться за поддержкой к покойному Артуру Эшу, но я о нем даже не вспомнил; кроме того, сегодня я ему не пел, так что у него было полное право отказать мне в помощи.

Еще не все потеряно, у меня есть второй шанс. На сей раз я решил справиться сам, без призвания мертвецов. Я должен выиграть это очко. Отличная проверка моего характера. Я знал, что могу победить.

Я решил удивить Спыну, после подачи рвануть к сетке и сыграть мяч с лета. Это было бы смело, и вряд ли он такого ожидал. Буду подавать прямо в него, не дав ему возможности переместиться, чтобы выполнить хороший удар, и буду надеяться, что его скрутит судорога и он не сможет разобраться, принимать мяч справа или слева. Я глубоко вдохнул, произнес «Ну, давай же!», в последний раз ударил мяч об пол. А потом подал.

Это была хорошая подача, именно та, на которую я рассчитывал. Спыну постарался отклониться, ему лишь удалось коряво отбить правой и замедлить мяч. Все выглядело так, будто мы просматривали замедленную съемку. Мои глаза видели только возвращающуюся ко мне желтую сферу. Я быстро перехватил ракетку, чтобы ударить справа. Я подбежал к сетке, мяч мучительно медленно приближался к моей вытянутой правой руке. Когда ракетка соприкоснулась с мячом, мои сверхусилия закончились финальным животным ревом отчаяния.

Я отбил идеально. Мяч приземлился в дюйме от участка, где соединялись задняя и боковая линия, за пределами вытянутой ракетки Спыну. Я почувствовал прилив адреналина, момент гордости от того, что наконец-то смог отбить в нужный момент.

К несчастью, Спыну тоже смог, отправил правой великолепный победный мяч на линию.

Я проиграл.

Молдаванин с извиняющимся видом не спеша подошел к сетке, чтобы пожать мне руку. Он победил в великолепной игре, которая абсолютно ничего для него не значила. Если бы мы поменялись ролями, он не смог бы так хорошо сыграть, я уверен. Или, может, мне пора ненадолго прекратить заключать пари. Ведь я только что проиграл крупное… очень крупное пари.

Пока Спыну надевал тренировочный костюм и паковал вещи, я присел на краю корта, прокручивая в голове последний эпизод. Я просто не мог поверить в случившееся. Я через столько прошел ради этого матча, и мой противник разыграл впечатляющий тай-брейк. Спыну протянул ладонь, чтобы пожать мне руку перед уходом.

– Ты спасибо, – сказал он на чудовищном английском. – Я жаль.

– Ничего, – смиренно ответил я. – Спасибо за хорошую игру. Ты заслужил победу. Ты был лучше.

Он пожал плечами и ушел, явно не поняв ни слова. Я вполне мог сказать то, что на самом деле думал:

– Спасибо, что провалил мое пари, сволочь.

Джонни все не появлялся, а я не был в настроении ждать. Мне на самом деле ни с кем не хотелось разговаривать, а особенно с человеком, с которым одной из главных тем разговора, несомненно, станет Филиппа, наша общая подруга, которую я никак не мог вспомнить. Я пошел пешком в «Бет Даниил» по безлюдному центру Зихрон-Яакова, где оказался единственным посетителем в безлюдном баре. В такой миг хороших мест вообще не бывает, но я вполне мог бы найти то, какое не выглядело бы построенным специально для меланхоликов. Тематический парк для депрессивных маньяков под названием «Мрачный мир». Я уныло уставился в пиво «Маккаби» – местное израильское пиво, потому что хотел, чтобы пиво отвечало моим чувствам. Пинта горького. Бармен посмотрел на меня, на мою теннисную форму, на сумку с ракетками.

– Не грусти, – сказал он. – Боже, если не умеешь проигрывать, зачем играть?

Поблизости не оказалось ни одного вооруженного подростка, лишь потому я не схватил ружье и не застрелил бармена.