1

Убедившись, что Джадд задремал, Кэй Уайлдер надавила кнопку, откидывая спинку кресла, и почувствовала, как разом избавилась от выражения бесстрашия на лице, которое дала себе слово сохранять все время. Вчера вечером, смирившись с тем, что отговорить Джадда невозможно, она решила, что обязана скрывать любые приметы собственного волнения, не делать и не говорить ничего, что увеличивало бы стресс, в каком находился муж. Ведь в лучшем случае путешествие это обернется жутью, жестоко вымотает всех, не говоря уж о нем, человеке, который всего три с половиной недели назад перенес сердечный приступ.

Пока выходило неплохо, на ее совести всего один серьезный промах: тот полный ужаса вскрик, который вырвался у нее, когда, измучившись после долгой езды до Харрисбурга сквозь утренний туман, и оставив Джадда у здания аэропорта, она, вернувшись с автостоянки, куда поставила машину, вдруг увидела, что он занес вовнутрь оба их чемодана.

Прибывший наконец-то с двадцатиминутным опозданием самолет был настолько забит, что им пришлось садиться в разных местах, и она по глупости позволила Джадду сесть в первое свободное кресло, а сама села на два ряда впереди него, откуда невозможно было смотреть за ним, то и дело не оборачиваясь и тем выдавая свой страх.

Пассажиры, выходившие в Питтсбурге, освободили места, и можно было сесть рядом, но Джадд настоял на том, чтобы выйти из самолета на время сорокаминутной стоянки, и она, как ни старалась, не смогла отыскать веской причины удержать его, у нее даже зародилась мысль, уж не нарочно ли он столь самоубийственно рвется к очередному сердечному приступу. Под маской безмятежной покорности Кэй прятала происходившую в душе борьбу, перед глазами с жуткой явью вставал кошмар: вот муж, лишившись сил, оседает и падает, – тайком она даже стала прикидывать, что делать, если такое случится.

Когда они, целые и невредимые, вернулись в самолет, стало немного легче: Джадд признался, что несколько устал, а этого вполне хватало, чтобы предложить ему попробовать отдохнуть: как-никак, а он с шести утра был на ногах, – зато невозможно было убедить взять в Чикаго кресло-каталку. Больше всего она старалась избегать этих пересадок с самолета на самолет, увы, прямых рейсов до Де-Мойна не было и без двухчасового ожидания в Чикаго не обойтись. В Де-Мойне ей придется арендовать машину, если только (что представляется в высшей степени невероятным) до кого-то не дойдет намек, сделанный ею в телеграмме, и их в аэропорту не встретят. Джадд не позволил ей просить Оскара отвезти их, утверждая, что им все равно понадобится машина, пока они будут в Хэйгуде, – явно прикрывая этим некое потаенное возражение, докапываться до которого ей запрещалось.

Прикрыв глаза от неестественного холодного сияния ламп, освещавших салон самолета, и солнечных лучей, отраженных плотной пеленой облаков, над которыми они летели (в Питтсбурге дождь шел), Кэй, как могла, боролась с навалившейся усталостью. Боялась уснуть, боялась едва ли не так же, как и в прошлую ночь, проснувшись, обнаружить, что кошмар стал реальностью. Если держать глаза закрытыми, то слишком велика опасность уснуть под убаюкивающее гудение самолетных двигателей, а потому она широко открыла их, глубоко вдохнула и не смогла удержаться: вдох обернулся явным зевком.

И тут же Джадд заботливо обратился к ней:

– Устала?

Пораженная, Кэй убедилась в ошибочности своего предположения, будто он уснул.

– Не очень, – сказала. – Жарковато тут, вот и все.

Джадд дотянулся до колпачка вентилятора, направил струю холодного воздуха в ее сторону, заметив:

– В дороге сурово придется. Поэтому-то я и не хотел, чтобы ты ехала.

– Ты же знаешь, одного тебя я не отпустила бы, – ответила она, испугавшись, когда сама услышала сказанное, что это может быть воспринято неверно, как нарушение данного ею слова.

– Может, нам лучше переночевать в Де-Мойне? – заботливо предложил Джадд. – Остановились бы в мотеле, а утром поехали.

– Как тебе угодно, дорогой, – согласилась она, не в силах поверить в искренность его заботы о ней и надеясь, что это он подыскивает способ себя поберечь. – Может быть, это хорошая мысль. И в самом деле, вовсе незачем добираться туда сегодня вечером.

– Полагаю, что незачем, – кивнул он и надолго ушел в какие-то свои, только ему ведомые мысли. – Оскар ничего не сказал о времени похорон?

– Нет, в телеграмме сказано просто: «днем». Если мы до полудня не успеем, то времени окажется предостаточно, да и тебе будет намного легче.

– Я вовсе не об этом думал, – сказал он, вновь погружаясь в свои мысли. – Похороны будут большие. Весь город. Со всего округа. У папы было полно друзей.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Тут по-другому живут, не так, как там, на востоке. Все тебя знают, ты знаешь каждого: люди намного ближе друг другу. Деньги не так важны, вот в чем главная разница. Никто тебя не подстерегает, никто не ждет, пока ты спиной повернешься, чтобы тут же сунуть тебе нож под ребра. Тут куда больше такого: живи и другим давай жить, – куда больше. Тут просто жизнь лучше, вот и все.

– Не сомневаюсь, что так и было для твоего отца, – согласилась она, чувствуя, как вновь зашевелилось прежнее опасение, что Джадд, возможно, подумывает, не взяться ли за «Геральд». Раньше она такое опасение прогнала: уж слишком казалось это дико неправдоподобным, – и вот оно вернулось. Осторожно заметила: – Только я помню, как в тот раз, когда твой отец с Флорой навестили нас, он говорил кое-что другое, пока я возила его. – Кэй умолкла, стараясь отыскать способ побезопаснее, чтобы напомнить о словах Гарри Уайлдера, в каких тот расписывал мудрость Джадда, порвавшего с Хэйгудом, а потому почувствовала скорее облегчение, а не раздражение, когда подошла стюардесса и спросила, не хотят ли они кофе.

– Обязательно, – откликнулся Джадд, – несите сюда. – И Кэй тут же переключилась с отдаленных страхов на более конкретную заботу: это будет уже третья его чашка. Впрочем, возразить не посмела. Как ни вреден весь этот кофе, все же не так опасно позволить ему пить его, как напоминать о том, почему делать этого не стоит.

– Есть одно, чего бы мне хотелось, – обратился к ней Джадд после того, как стюардесса ушла. – Одно, чего бы мне не хотелось.

– Чего же?

– Не говори ничего никому о… ну, ты знаешь, про эти дела с инфарктом.

– Но почему?

– Просто не говори, и все. Никому ни слова.

Они ступили в сонный, пропитанный сыростью мир, серый от моросящего дождя, принесенного пронизывающим ветром, от которого Джадд старательно укрывал Кэй, пока они торопливо шагали к входу в аэровокзал. Бдительно следя за женой, вместо того чтобы смотреть вперед, Джадд не обратил внимания на небольшую кучку встречающих, а потому и не был готов, когда сзади чей-то незнакомый голос окликнул:

– Джадд!

От удивления он даже не сразу отыскал того, кто крикнул, и опять-таки не сразу узнал человека, открытое лицо которого светилось ожиданием: Оскар Нансен.

 

2

Только-только они вошли в здание аэропорта, как Оскар уже заговорил про какие-то нелады с линотипом, еще не успел их багаж появиться, а он уже успел подробно перечислить все другие неурядицы, имевшиеся в типографии, причем все они, очевидно, оставались без внимания из-за болезни Гарри Уайлдера, а теперь требовали срочных мер.

Оскара Кэй понять могла: он был один из тех однодумов, которые не способны вникать ни во что за пределами собственной работы, механик, хлопочущий об одних только орудиях своего труда, – но она не понимала, почему Джадд отказывался поберечь себя и ни во что не вникать. Слушать, положим, мог бы и слушать, тут никуда не денешься, но зачем поощрять Оскара, задавая всякие вопросы? А он задавал, вникал так, будто каждая неурядица его лично касалась, голос звучал звонко, вел себя так же оживленно, как всегда себя вел до инфаркта. Казалось, будто он расчетливо прячет это за показной бравадой, – маскарад, вызвавший в памяти предупреждение доктора Карра, что для сердечника не больше опасности в отказе выползти из своей норы, чем с ревом вырваться из нее, наглухо закрыв свой разум для того, что с ним произошло. За минувший час маятник, похоже, перенесся из одного крайнего положения в другое.

Джадд и без того чувствовал бы себя не в своей тарелке, возвращаясь в Хэйгуд хоронить отца, и теперь, когда они выезжали с автостоянки, она решительно вознамерилась отвлечь Оскара от дальнейших разговоров про «Геральд», торопливо забрасывая его наспех придуманными вопросами о Де-Мойне, Айове и о погоде. Оскар вежливо отвечал на все вопросы, давая ей достаточно оснований считать свою затею удавшейся, пока Джадд не врезался в их болтовню, просто-таки как нож в масло:

– Так что вы намерены делать с обрезной машиной, попробуете снова ее наладить?

– Видишь, даже не знаю, что и сказать, – откликнулся Оскар, отказавшись от попытки обогнать грузовик и вновь заняв место на той же полосе движения. – Может, получится достать где-нибудь новый комплект резаков, попробовать погонять ее еще какое-то время, но при нынешних ценах на запчасти, даже не знаю, стоит игра свеч или нет. Только ведь и новая бумагорезка тоже недешево обойдется. Тебе решать, я так сужу.

– Что вы этим хотите сказать: мне решать? – поинтересовался Джадд.

– У меня точно на душе полегчало, когда твой отец сказал, что оставляет газету тебе, а не продает ее сети. Меня страх брал, что при мысли о том, как смутен он умом делается, что вдруг возьмет да и отдаст ее им. Они-то к газете подбирались, я так сужу, он тебе об этом написал?

Кэй видела, как Джадд кивнул, и ждала, что он этим не ограничится, ожидая, как в его ответе эхом отзовется ее собственное изумление. И вдруг вздрогнула, из самодовольного блаженства ее вывели отрывисто брошенные Джаддом слова:

– Оскар, а можно в наше время прилично заработать на жизнь сельским еженедельником?

– На жизнь заработать? – оторопело повторил Оскар, словно глупее вопроса он в жизни не слышал. Потом, дипломатично уступая, продолжил: – Что говорить, мне ведь невдомек, что для тебя значит «на жизнь». Миллионером точно не станешь или что-то в этом духе.

– Сколько денег приносит «Геральд»? Вы знаете?

– Я так сужу, газета не приносила того, что должна бы, это я тебе точно могу сказать, – выговорил Оскар со значением. – Штука в том, Джадд, я про твоего отца худого слова не скажу, лучше его человека на земле не было, но в эти последние месяцы…

– Я знаю, – кивнул Джадд. – Я газету каждую неделю получал. Видел, что ей кое-чего не хватает.

Оскар пристально глянул на него.

– Рекламы, Джадд, чего же еще, рекламы ей не хватает. А как раз ее-то и должно быть побольше, если ты собираешься деньги заработать. Настоящие деньги, я хочу сказать.

– А взять-то есть откуда? – спросил Джадд. – На самом-то деле хватает в округе бизнеса, чтобы приличную газету поддержать?

– Взять – не вопрос. Тут всего-то делов – пролистать биржевые сводки да посмотреть, что некоторые другие газеты делают. Не вопрос, придется и потратить побольше, но не так уж и намного, Джадд. Бумага да краска – вот, пожалуй, и все. А что до набора, так это не проблема, особенно притом, что большая часть материалов уже сверстана. Мы вот так каждую неделю получаем рекламу «Супер-Сама». Получаем из Омахи. Нам только и остается, что в форму ее вогнать, цены кое-где новые вставить – и готово. Делов-то – пшик. Если устроить так, чтоб нам ее присылали, то мы со всем этим справимся.

– Что означает, что нужно разъезжать и услуги продавать, – сказал Джадд, в голосе которого совершенно явственно слышалось отвращение к подобному коммивояжерству, напомнившее Кэй однажды услышанные от него слова о том, что нет на свете худшей работы, чем продажа газетной площади.

– Да им и продавать-то не придется, – возразил Оскар. – Только и делов, чтобы помочь им немножко. Ты помнишь Кита Рэчоу? Ему перешла аптека после того, как его отец перебрался в Калифорнию. Так вот, приходит однажды Кит: заметь себе, сам приходит нас повидать, а не наоборот, как полагалось бы. Ладно, приносит он список того, что хотел бы рекламировать: не можем ли мы сварганить рекламку, чтоб не хуже, чем у «Супер-Сама»? Я так сужу, тебе известно, что произошло. Твой отец вручает мне список Кита и все – ни макета, ни тебе чего. Джадд, в типографии нет такого дела, какого бы я сделать не смог, но я не рекламщик и даже притворяться, будто я рекламщик, не хочу. Ты понимаешь, к чему я клоню?

– Ясное дело.

– А клоню я вот к чему, Джадд: газета – это работа на двоих. Надо, чтоб был кто-то, кто будет типографией заниматься, и надо, чтоб был кто-то на виду, представительствовал и об этой стороне дела пекся.

Безучастное молчание Джадда вселяло надежду хотя бы на то, что, по крайней мере, он осознает: оптимизм Оскара сильно отдает своекорыстием.

Оскар подался вперед, тыльной стороной ладони протер запотевшее ветровое стекло.

– Ты вот спрашивал, даст ли «Геральд» на жизнь заработать. Я только одно могу сказать: если нет, то с чего бы тогда люди Бракстона так упорно желали ее купить? Тебе ли не знать, что они не стали бы покупать газету, если на ней нельзя было бы заработать.

– Точно, они не стали бы, – подтвердил Джадд, лицо которого было почти скрыто от Кэй, но она почти что видела этот взгляд сощуренных глаз, это выражение захватывающего целиком интереса на лице, которое частенько служило сигналом: жди скорого, но бесповоротного решения.

– Как по-вашему, Оскар, сколько бизнеса можно было бы охватить – если за это по-настоящему взяться?

– Ну, даже не знаю, как и судить, – произнес Оскар, вновь протирая стекло. – Джадд, сделай милость, приоткрой малость окошко, а? А то стекла запотевают.

Джадд приоткрыл маленькое окошко, салон машины сразу же наполнился шумом, мешавшим Кэй слушать, тем более что Джадд придвинулся ближе к Оскару: их головы почти соприкасались.

Теперь, чтобы следить за разговором, Кэй пришлось бы слишком уж откровенно податься вперед, впрочем, и того, что она слышала, вполне хватало, чтобы предположить: Джадд всерьез раздумывает, не взяться ли ему за «Геральд». Джадд никогда не выказывал интереса к тому, чтобы самому заняться бизнесом, но случившееся в «Крауч карпет», конечно же, подорвало его веру в корпоративную жизнь. И что-то предпринять ему придется. Всего сорок четыре года. До пенсионного возраста еще двадцать один год.

Они уже выехали на открытый простор. Размытый дождем пейзаж удручающе однообразен, если смотреть на него невидящими глазами, для взгляда же заинтересованного он наделен особого рода красотой, тихой прелестью китайской живописи в том, как прорисовывались из-под низко нависших облаков купы деревьев, радуя взор одной лишь нежно-зеленой размывкой только-только пробивающейся листвы. А еще дальше высились два ряда тополей, словно выписанные кистью Коро, а рядом – поразительная, тронутая сединой киноварь вон того укрытого туманной дымкой сарая.

Промелькнуло скопление каких-то строений, главная улочка промозглого городка: унылое предвосхищение того, чем окажется Хэйгуд. Нет такого места на земле, которое предстает во всем своем великолепии в дождь, а тут еще и воскресенье.

На душе стало легче, когда до Кэй долетел голос Оскара, говорившего что-то про то, как усыхает на корню множество таких вот маленьких городков. Уже без всякого стеснения подалась она вперед, чтобы послушать его, и услышала:

– Хэйгуду еще повезло, что он порядком далеко от любого большого города, а потому из нас не пьют все соки досуха. И потом, семенная компания помогает: человек сорок-пятьдесят в ней работают, – дает нам кое-что помимо сельхозторговли.

– Ясное дело, дает, – согласился Джадд, подкрепляя ее уверенность, что позволило ей снова откинуться на сиденье. Кэй все больше приходила к мысли, как хорошо могло бы все получиться, насколько счастливее мог бы сделаться Джадд. Останься он в «Крауч карпет» или в какой-то из других компаний Хортера, он все равно оставался бы у кого-то под башмаком. Под множеством башмаков всех этих людей, кому приходится угождать в большой компании, постоянное давление. Еще двадцать один год этого…

Мили уносились назад, новая жизнь пробивалась из-за туманной дымки, укутавшей все вокруг, воображаемое уступало место поразительной действительности, и тут Джадд неожиданно сказал, обернувшись и указывая:

– Вот там ярмарочная площадь, Кэй. Помнишь, я тебе рассказывал…

– Да, Флойд Фултон, – с готовностью откликнулась она и сникла, когда увидела лишь длинное, похожее на какие-то мастерские строение с разбитыми окнами и остатками черного рубероида на крыше, хлопавшего на ветру, ободранные, как скелет, трибуны в месте, где в лучшие времена было подобие гоночного круга.

– Совсем не так выглядит, как когда-то, – произнес Джадд, сам разочарованный, извиняющимся тоном, однако Оскар тут же пояснил:

– Мы этим больше не пользуемся, во всяком случае, с тех пор, как появился новый Легион-Парк.

– Ну вот, а это Главная улица, – возвестил Джадд и, несмотря на ее бравую попытку изобразить благоприятное впечатление, понял, каким все это представилось ей на самом деле, а потому добавил поспешно: – Когда нет дождя, она куда лучше выглядит.

– Я понимаю. К тому же сейчас еще и воскресный день, – кивнула она, а потом как-то глуповато прибавила: – Премилый городок, – и, еще рта не успев закрыть, поняла, что лишилась всякого доверия: слишком переиграла. Закусив губу, смотрела на бурый кирпичный особняк, завершающий Главную улицу с одного конца, чудовищный образчик возрожденного эллинизма, бывший, как догадывалась Кэй, зданием окружного суда. Вспомнилось, как Джадд когда-то сказал, что его старый дом стоит рядом, и это стало сокрушительным напоминанием: непосредственное настоящее бесконечно важнее будущего. Всего неделя, как из больницы, для него это станет жуткой нагрузкой.

– Я так сужу, сейчас вы не хотите останавливаться? – спросил Оскар, услужливо притормаживая машину перед небольшим одноэтажным домиком, узкого фасада которого только и хватало, чтобы уместить входную дверь да небольшую витрину, поперек которой было выведено уже шелушившимся и потемневшим от времени золотом: «Хэйгуд геральд».

– Нет, лучше прямо домой, – сказал Джадд. Голос у него изменился, как-то осел, почти до хрипоты.

– Может, утром, – с надеждой предложил Оскар, проезжая дальше.

Джадд не ответил, он смотрел вперед, и Кэй, следя за тем, куда был устремлен его пристальный взгляд, увидела старый белый дом во дворике, сплошь поросшем густой щетиной неухоженных кустов. Перед ним стояло с полдюжины машин, одна только-только отъезжала, другая подъезжала, кто-то вышел из двери дома, дверной проем обозначился прямоугольником желтого света, пробивавшегося сквозь наползавшие сумерки и высветившего черный венок.

Оскар вышел из машины первым.

– Вы, уважаемые, проходите в дом, вещи ваши я принесу.

Джадд стоял и разглядывал дом, похоже, не замечая дождя.

– Кажется, это он.

Кэй не могла ничего сказать, не могла ничего сделать, чтобы скрасить эту ужасную минуту. Никак нельзя было позволять ему ехать, да только как ей было его остановить?

 

3

Сидя на краешке кровати, Джадд Уайлдер смотрел вокруг себя, вызывая воспоминания, которые, странное дело, не желали воскрешаться в памяти. Вот комната, в которой он провел все свое детство, его личные владения до того самого дня, когда он уехал в колледж, источник, из которого, как он ждал, трудно сдерживаемым потоком польются ностальгические воспоминания. Теперь он сидит здесь, и ищущий его взгляд видит всего лишь старомодную комнатушку, приткнутую в острый выступ над входным крыльцом, меньшую размерами, чем ему помнилось, и почти не вызывающую никаких чувств.

Все та же металлическая кровать с набалдашником в форме шара, который венчает изогнутое изножье. Набалдашник до сих пор сплюснут от случайного удара его бойскаутского топорика, хотя сама вмятина замазана той кракелюрной краской, которой Флора постаралась придать «антикварный» вид всей старой мебели, и теперь она, окрашенная, осталась узнаваемой, но ничего не пробуждала в душе.

А вот стена, на которую он вешал свои вымпелы и картины, однако нынешние обои, усыпанные бутонами роз, никак не давали памяти разгуляться. Вот оно, низенькое окно, через которое он, встав на коленки, подсматривал за миром, но то, что некогда приводило в трепет, давным-давно было утрачено так, что и не упомнишь. Вот старая этажерка для книг, где за стопой журналов «Нэшнл джиографик» он прятал книжки, которые присылал ему Флойд Фултон, но уже совсем из памяти вон, что это были за книжки и зачем их надо было прятать, то, что толкало таить, затерялось в прошлом, какого в памяти не вернуть. Впрочем, почему-то казалось, что и вспоминать уже незачем. Долгий этот вечер навеял неспешное пробуждение, ощущение того, что возвращение в Хэйгуд стало для него концом начавшегося на съезде с развязки Пенсильванской заставы.

Он вполне сносно перенес поездку из Де-Мойна, освободил сознание для того, что предстояло впереди, заполняя его мыслями о «Геральд», и так пребывал в отстраненности, пока они не переехали железную дорогу и не покатили по Главной улице, где он тут же попался в паутину ожиданий, отделаться от которых было, похоже, невозможно. Впереди маячила перспектива вступить в дом смерти, охватило безумное искушение оттянуть эту встречу с ней лицом к лицу, тут-то Оскар, на кого будто тоже накатили волны ужаса, и предложил остановиться у домика «Геральд».

Главным среди ожиданий было предчувствие того страшного момента, когда ему предстояло переступить через порог дома. Его сознание сохранило единственное четкое воспоминание о приезде домой на похороны мамы, оно не причиняло боли, укрытое толстой коркой зарубцевавшейся глубокой раны, но стоило тронуть. Тогда, войдя в дверь, он посмотрел вправо и увидел усыпанный цветами гроб в нижней спальне, а потом бесчеловечная жестокость обычая заставила его войти и опустить взгляд на отталкивающую пародию на жизнь, на застывшую отвратительно грубую и напудренную карикатуру на лицо, которое было некогда живым, светилось умом, заботой и любовью к нему.

Сегодня днем, идя по дорожке, поднимаясь на крыльцо, он впервые за всю свою жизнь едва не закричал, протестуя против непереносимой боли. Потом дверь вдруг распахнулась, он оказался в доме, в окружении людей, которые называли его по имени, пожимали руку, говорили, как рады снова его видеть, как счастливы наконец-то познакомиться с Кэй, расспрашивали, как они добрались, – от всего этого ему стало казаться, будто он попал на вечеринку, где обстановка, положим, и несколько строгая, но уж, ясное дело, ничуть не похожая на представлявшиеся ему тягостные от горя поминки. И в нижней спальне не было никакого гроба.

Обуревавшие его ожидания бездумно питались воспоминаниями, давным-давно утратившими достоверность: ему и в голову не приходило, что в Хэйгуде теперь есть ритуальный зал, пока кто-то не спросил его, собирается ли он сегодня вечером на прощание. В тот же миг обуял его все тот же ужас, с каким он входил в дом, но ужас отступил, стоило Кэй тихонечко спросить: «Не лучше ли тебе запомнить его таким, каким ты его знал?»

Мгновенная отзывчивость Кэй, быстрота, с какой она действовала, оберегая его, – вот что занимало Джадда сейчас едва ли не в первую очередь, его признательность подкреплялась еще и благодарностью за то, как решилась она разделить бремя, которое иначе ему пришлось бы нести в одиночку. Одна только та встреча с Флорой чего стоила! Флора пустилась в рассказ о болезни и смерти отца с такой мучительной достоверностью, не утаивая от него ни единой душераздирающей подробности, начиная с того утра, когда нашла его на полу ванной комнаты, и до последнего жизненного вздоха, который сама упорно называла «хрипеньем смерти». Если бы не Кэй, он бы этого не вынес.

Брат Флоры и его жена предложили уступить отведенную им комнату и перебраться в мотель, чтобы Джадд с Кэй могли быть вместе, однако Кэй тихо, но настойчиво убедила их, что вовсе не возражает остаться с Флорой, сказав, что и Джадд удобнее устроится у себя в собственной комнате. И ведь до вот этого самого момента он тоже думал, что так ему и впрямь будет удобнее.

Теперь, сидя на краешке кровати, пальцем не шевельнув, чтобы начать раздеваться, он почувствовал такое одиночество, какого не испытывал никогда прежде, ощутимее всего оно выражалось в надежде, что Кэй, прежде чем лечь спать, зайдет к нему. И хотя через открытую заслонку в трубе воздушного отопления он слышал, что она все еще сидит в гостиной с Флорой, голос жены звучал слишком глухо, чтобы можно было разобрать хоть слово, однако невозможно было ошибиться в ее тоне – теплом и понимающем, отчего его начинало донимать чувство, которое, признайся он в нем, можно было признать за нечто очень близкое к ревности.