1

До самого конца жизни, а сколько ему тогда оставалось до конца, предположить было трудно, память услужливо возвращала мельчайшие детали того, что с ним случилось. Часы на стойке оплаты проезда показывали десять минут восьмого, когда он за две минуты, миновав шлагбаумы заставы, съехал с Пенсильванской автострады. В тот момент он тогда еще мысленно прикинул, что, одолев за час и двадцать минут сорок две мили до Нью-Ольстера, легко сдержит обещание, данное мистеру Краучу, заехать до половины девятого к нему домой с гранками отчета для акционеров.

Он заметно устал, впрочем, не больше, чем обычно, после двух дней в Нью-Йорке, а потому его вовсе не беспокоило ощущение чего-то непривычно гнетущего. Правда, он выбился из графика подготовки традиционной конференции по продажам: до нее оставалось всего пять недель, а большая часть сценария еще не написана, – но и тут никаких особо серьезных тревог не возникало. Ему всегда лучше работалось, когда время поджимало. Отныне и до срока не будет у него больше потерянных вечеров и прощальных вечеринок по случаю отъезда Кэй. Все это завершилось сегодня утром веселым сборищем у нее в каюте, куда на икру с шампанским набилось полно народу и откуда его наконец-то вызволил отходной гудок, даровав возможность вернуться в рекламное агентство на совещание по случаю назначения (за счет «Крауч карпет») нового арт-директора, где тот поделился своими планами.

Когда он покидал Нью-Йорк, солнце еще не зашло, но небо укуталось серой пеленой еще раньше, чем он переехал Делаверский мост: в воздухе пахло грозой. И вот, стоило ему въехать для поворота на крутую, формой схожую с трилистником, развязку, как по ветровому стеклу застучали капли дождя. Дворники оставляли маслянистый след, и он нажал кнопку омывателя. Струйками брызнула вода, дворники ее подхватили, и стекло очистилось. На светофоре шоссе горел желтый, но он успел лихо повернуть, прежде чем цвет сигнала сменился на красный. Большой конверт с типографскими гранками соскользнул с соседнего сиденья, как будто напоминая обо всем том, что предстояло сделать, чтобы отчет для акционеров успели разослать по почте во вторник. Типография держит формы на печатном станке, ожидая, когда поступит окончательное «добро», которое мистер Крауч даст, если сегодня вечером все утвердит.

Ничто не предвещало беды, не было предостерегающих симптомов. Боль поразила не как удар, она будто явила свое присутствие, мгновенно разлившись по всему телу, неослабевающая и неумолимая. Несмотря на ошеломляющую ее силу, не было ни тумана в сознании, ни потери каких-либо физических способностей. На деле чувства его заметно обострились. Впереди виднелась мигающая вывеска: вначале шли желтые буквы «ЗАКУСИ», а следом красные «У СЭМА», – он видел ее настолько четко, что позже вспомнит о недостающих в наборе двух лампочках – одной на пересечении в букве «У», а второй в букве «С», отчего та казалась рассеченной.

При первом же удобном случае он свернул с шоссе и, едва добравшись до ближнего края мощеной стоянки рядом с закусочной, резко остановил машину. Откинувшись назад, вытянул ногу к тормозной педали, расправил плечи и выгнул спину, надеясь, что это принесет ему облегчение. Однако боль ничуть не уступила. Он сделал глубокий вдох. Боль оставалась, застывшая и неизменная. Он попробовал срыгнуть, пытаясь избавиться от тисков, которые, казалось, вот-вот порвут ему легкие. Не получилось. Зато теперь появился кислый привкус чизбургера, который он проглотил за несколько миль до этого за стойкой придорожного кафе. Тошнота подсказала причину плохого самочувствия и одновременно обнадежила. Он вылез из машины, затем, согнувшись и натужившись, сунул пальцы в рот, стараясь вызвать рвоту. Не вышло.

С целью купить таблеток от боли в желудке, он зашагал в сторону освещенных окон закусочной, позже у него будет случай припомнить это. Решение вполне логичное, поскольку, как выяснится из его истории болезни, у него частенько случались небольшие желудочно-кишечные расстройства и к приему патентованных препаратов он был привычен.

Ко входу в закусочную вели три ступеньки. Дверь была раздвижная, и, когда он потянулся, чтобы сдвинуть ее в сторону и его ладонь скользнула по ручке, он осознал, что пот катится с него градом.

Из заведения вышли трое, двое мужчин и девушка, оттесняя его обратно со ступенек. Шатаясь, он неловко спустился. Один из мужчин, глянув на него, слегка подтолкнул локтем другого. Оба рассмеялись.

Он снова забрался по ступенькам и вошел в закусочную. Справа находилась касса, которая в тот момент пустовала. Он подождал. В закусочной, казалось, стояла жуткая духота. Было ощущение, будто он насквозь промок. На его снятой с головы шляпе можно было увидеть потемневшую от пота ленту. Он попробовал привлечь внимание официантки, но та болтала с тремя мужчинами у стойки и, даже обратив на него внимание, не сдвинулась с места.

Впоследствии он будет уверять, что в тот момент не подозревал, насколько серьезно его положение, однако это никак не согласуется с тем фактом, что он предпринял попытку кому-то позвонить по телефону. Кому он собирался звонить, вспомнить, однако, не сможет. Тем не менее память четко сохранила, как он прошел половину зала, направляясь к телефонной будке, обнаружил, что у него нет монетки, вернулся к кассе, как увидел, что официантка все еще болтает с мужчинами у стойки.

И тут он упал.

Почти наверняка произошла временная потеря сознания, и все же в памяти нерушимо сохранилась последовательность событий. Он ощущал не падение, скорее замедленное оседание, как его тело, размягченное духотой, бесформенное, словно мокрая тряпка, шлепнулось на неподатливый камень. Этим камнем была боль у него в груди.

Притупились чувства, зрение и слух, но тем не менее он по-прежнему слышал, различал голоса, отдельные восклицания и мог видеть ноги сидевших за стойкой мужчин. Одна пара ног спустилась с высокого сиденья и направилась к нему. Он ждал, что ноги остановятся, что раздастся вопрошающий голос, и готовился к тому, чтобы ответить. Однако донесся только перезвон брошенных на стеклянную стойку монет. Ноги сделали круг, обходя его. Дверь открылась и закрылась.

Вторая пара ног двинулась в его сторону. Но и эти тоже обошли его, прошагав мимо головы, будто не желая наступить на какую-то мерзкую лужу. С огромным усилием (он и не сознавал, насколько трудно окажется ворочать языком) выговорил или подумал, что выговорил, о необходимости позвонить по телефону. Ноги направились к выходу.

Сделав невероятное усилие, он повернулся, пытаясь сползти с камня. Получилось. Только теперь камень оказался на нем, безжалостно придавливал его, еще больше затруднив вторую попытку заговорить. Но, должно быть, ему это удалось, потому как теперь в ответ раздался фыркающий смешок и мужской голос:

– Ага, позвонить твоим дружкам из А.А., что ли?

И он услышал, как официантка сказала:

– Черт, у нас их тут в последнее время и без того больше чем грязи развелось.

Последняя пара ног отошла от стойки, и он увидел – в жутком отдалении – лицо толстяка, выпятив дрожавшее, будто студень, пузо, тот с любопытством разглядывал его. Пузо колыхнулось и пропало.

Потом он увидел белую в коричневых разводах и красных крапинах грязную форму официантки, руки которой с выкрашенными в пурпур ногтями прижимали юбку к ногам: ложная стыдливость, поразившая его своей нелепостью (он вспомнит про соблазн улыбнуться и тем убедить себя, что не чувствует никакой паники), – и снова попытался заговорить.

На секунду показалось, что она ему поможет, надежда улетучилась, едва он услышал ее речь:

– Эй, мистер, валили бы вы отсюда. У нас тут нельзя ничего такого.

– Позвоните… – начал он, а потом, смешавшись, старался вспомнить, кому он собирался звонить по телефону.

– Я не смогу никуда позвонить, мистер, – сказала официантка, причем на некрасивом ее лице если что и двигалось, то только подбородок. – Телефон-то у нас платный. У вас есть монетка?

Он попытался сесть, тужась под тяжестью камня и думая о бумажнике, который где-то внизу, под ним, а потом четко вспомнил, что пытался разменять деньги, и в руке у него зажата долларовая бумажка. Он нашел ее, смятую и намокшую. Но девушка уже пропала.

Дверь была открыта. Он чувствовал, как сквозняк выстуживает ручейки пота на шее. Официантка звала кого-то снаружи голосом, взлетавшим до надрывного вопля.

Послышались шаги: кто-то вошел.

– Не волнуйтесь, мисс, успокойтесь.

Он поднял взгляд на вопрошавшее лицо, казавшееся зловещим в тени широких полей шляпы полицейского штата. Теперь в нем шевельнулся страх: не от того, что с ним приключилось, а от того, что ему могут не поверить. Собрав все силы, какие смог, он выговорил:

– Я не пьян, – стараясь при этом отчаянно направлять слова вверх. Увы, они были столь невесомыми, что, казалось, застревали у него в горле, вызывая удушье.

Шляпа делалась все больше по мере приближения, лицо высвободилось из тени, показался громадный нос, который обнюхал его, издавая сопящие звуки.

Нос удалился.

– Не волнуйтесь, мистер, успокойтесь, – произнес полицейский обыденно заученную фразу, что, как ни странно, действовало ободряюще. – У вас случались с сердцем перебои?

Он отрицательно повел головой, пытаясь сказать, что знает, в чем проблема, всего лишь нелады с желудком. С его сердцем ничего не могло случиться, ведь оно у людей слева. Боль же была совсем не там, она сидела посредине груди.

Но шляпа пропала еще раньше, чем он смог хоть что-то выговорить. Желание спорить исчезло, выдавленное из сознания сокрушающей тяжестью.

Шляпа вернулась.

– Так, мистер, мы вам сейчас подпустим кислород, должно полегчать. Вреда вам никакого не будет.

Опустилась маска, закрывая ему рот и не давая возможности говорить.

Тут, должно быть, последовало явное притупление восприятия, хотя полностью сознания он не терял, по крайней мере, он на том настаивал. Он вспомнит, как полицейский попросил разрешения вынуть бумажник у него из кармана, даже припомнил, как забеспокоился, вдруг там не окажется водительских прав. Помнил он и то, как ему сказали, что «Скорую» вызвали, хотя не было ясного осознания, сколько времени прошло, пока та приехала, не сохранила память и четкого представления о том, как его переносили: помнил лишь, что ощутил холодные брызги дождя у себя на лице.

Полностью сознание прояснилось уже в мчащейся «Скорой». Впрочем, в пограничном состоянии трудно было избавиться от неразумия. Так, например, показалось, что он уже проехал большое расстояние (весь путь занял чуть менее трех миль) и что его увезли куда-то далеко-далеко. Мужчина в белом халате, сидевший рядом с ним, говорил по-английски, будто на иностранном языке, выученном от репетитора-британца. Что-то в его странном произношении было неуловимо знакомо, но тогда он так и не смог выковырять из памяти, какая тут связь.

Время от времени мужчина в белом халате напоминал ему, что нельзя разговаривать, двигаться и прилагать какие-либо усилия. В беспрестанных предостережениях не было необходимости. Он лишился воли, полностью уступал всему, что теперь казалось предопределенным и неизбежным. И никак не связывал это ощущение с иглой, которую ему ввели в руку.

Самым странным представлялось то (в чем он так и останется непоколебимо убежден), что не было в нем ни страха, ни паники. А вот что он и в самом деле чувствовал (во всяком случае, настолько, насколько позже смог описать), так это некую отстраненность, безучастность, словно бы разум его освободился от тела, а сам стал скорее наблюдателем, нежели участником. Чувство было настолько сильным и осязаемым, что он в какой-то странной отрешенности гадал, уж не признаки ли это приближающейся смерти.

От мысли этой он не открещивался. Напротив, она позволяла ему обдумать важное открытие: оказывается, смерть не похожа на нагоняющую ужас борьбу с волей к жизни, могучей битвой за то, чтобы удержаться до последнего жизненного вдоха. Не походила она, однако, вовсе и на погружение в сон.

– Боль стала не такой острой? – спросил чудной голос. – Пожалуйста, вам нельзя говорить, только кивните.

Он кивнул, дивясь тому, как бы это он смог заговорить, даже если бы захотел, с кислородной маской, плотно закрывавшей рот.

– Я хочу сейчас проверить сведения, полученные мною от офицера полиции, – сообщил голос. – Это для регистрации в приемном покое.

Скосив глаза, он увидел пару темнокожих рук, блокнот на алюминиевом планшете и шариковую ручку.

– Вы – мистер Уайлдер… мистер Джудд Уайлдер?

Проклюнулось было желание поправить: Джадд, а не Джудд, но озабоченность оказалась мимолетной, и он пренебрег ею, снова кивнул, видя теперь, что его водительские права торчат в зажиме планшета, так же как и удостоверение личности, извлеченное из затянутого прозрачным пластиком кармана бумажника.

– Ваш домашний адрес – Пенсильвания, Нью-Ольстер, Виксен-Лэйн, дом 1226?

Он потянулся к маске. Смуглая рука удержала его.

– Будьте любезны, не разговаривайте, мистер Уайлдер. Я буду вам читать. Нужно дать мне знать, только если что-то неверно. Вы являетесь… – Теперь мужчина читал информацию на визитной карточке, словно говоря на каком-то языке, еще более странном, чем английский, слова чеканились по отдельности, не вязались друг с другом: – …директор… по… рекламе… и… продвижению… товара… Крауч… карпет… компани.

Смуглая рука держала ручку, как гравировальный инструмент, точно копируя, слово в слово и даже буква в букву, когда выводила название компании. Говорившему оно было явно незнакомым, что лишь укрепило иллюзию, будто находится он в каком-то далеком месте за границей, настолько далеком, что там даже не знают о «Крауч карпет».

– Лицо, подлежащее уведомлению… а-а, да, я вижу – ваша жена.

Джадд поднял маску:

– Вы не сможете с ней связаться. Она только что отправилась в путешествие.

Коричневые пальцы метнулись, цепко ухватились и придавили маску обратно, оставив в ноздрях Джадда больничный запах.

– Пожалуйста, сэр, это в ваших интересах. Вам сейчас ни о чем не надо беспокоиться. Обо всем позаботятся самым надлежащим образом.

Ему слышался голос Кэй, каким он услышал его в заполненном людьми коридоре возле ее каюты: «Пожалуйста, береги себя, Джадд», – причем отчетливее помнился тон, каким это было сказано, а не сама фраза, затертая до дыр от частого употребления, потонувшая тогда в накатившемся реве пароходного гудка и испарившаяся сейчас в дали, просто исчезнув в ней. На миг он запаниковал: показалось, что теряет сознание, но страх быстро рассеялся, когда до слуха донеслось:

– Да, все в порядке. Кроме… у нас нет только вашего возраста.

Приподняв маску, Джадд сказал:

– Сорок четыре, – и ждал нареканий, но услышал лишь признательное:

– А-а, да, очень хорошо.

Мужчина вывел «44» в пустой графе бланка, а затем закрыл алюминиевую обложку планшета с мягким хлопком, похожим на вздох удовлетворения.

В наступившей тишине Джадд вдруг осознал то, чего раньше не замечал вовсе: у него над головой непрестанно завывала сирена.

– А-а, вот мы и приехали, – произнес все тот же голос, в котором одновременно звучали и облегчение, и торжество свершения.

Джадд собрался было спросить: «Куда?» – но вспомнил надпись, расположенную наверху бланка, с такой ясностью, будто она все еще стояла у него перед глазами:

«ОКРУЖНАЯ МЕМОРИАЛЬНАЯ БОЛЬНИЦА».

 

2

Доктор Аарон Карр допечатал последние слова предложения, смирившись с тем, что придется временно завершить работу над книгой. Резкий трезвон, донесшийся из установленной в коридоре коробки спаренных аппаратов, порушил его надежды на тихий, безмятежный вечер. А он ему был очень нужен. Для того чтобы закончить книгу к концу сентября, следовало завершать по главе каждые девятнадцать дней. Такое обязательство он брал только перед самим собой, но от этого оно не становилось менее обязывающим. Он снял трубку телефона.

– Доктор Карр, доктор Рагги требует вас в «Скорую», – проговорила телефонистка, передав прозвучавшее требование, только-только стихающее в коридоре.

– Очень хорошо, – сказал он, усмиряя раздражение: понимал, что девушка неверно передает тон, каким высказал свою просьбу молодой доктор Рагги. Можно было что угодно говорить про двух молодых зарубежных врачей-стажеров, Рагги из Индии и Чана Ли из Малайи, которых Окружная мемориальная вынуждена была держать, чтобы создать хотя бы видимость ординатуры, но никого из них, положа руку на сердце, нельзя было упрекнуть в недостатке вежливости или служебной почтительности.

Снимая со спинки стула белый халат, Карр еще раз пробежал глазами последнее напечатанное предложение:

«Имея дело с пациентом – бизнесменом в возрасте около сорока пяти лет, – проницательный врач отдает себе отчет, что зачастую для этого возраста характерен стрессовый пик, как раз в эти годы силы давно нараставшего напряжения преобразуются в своего рода эмоциональный ураган, который составляет общую этиологию широкого ряда психосоматических и психогенных расстройств».

Помедлил, усомнившись в метафоре «ураган», которую употребил, подумал, не будет ли она на профессиональный вкус чересчур отдавать легким чтивом «Ридерз дайджест». Надо будет поразмыслить над этим. Но – позже.

Надев халат, доктор привычно прошелся руками по карманам. Заметив, что не хватает стетоскопа, взял его со стола, перевернул на двери табличку на «ВЫШЕЛ» и пошел по коридору, морщась от ожидания нарваться в «Скорой» на изувеченную жертву очередной автокатастрофы.

Окружная мемориальная больница, расположенная всего в трех милях от пересечения трасс на Пенсильванской заставе, была центром, куда свозились покалеченные тела в радиусе семнадцати миль в обе стороны дороги. Этот отрицательный момент Карр проглядел в день, когда одиннадцать месяцев назад заявился из Нью-Йорка на собеседование, претендуя на должность, которая (тогда так казалось) открывала прямо-таки самими небесами посылаемую возможность зажить жизнью более радостной и полезной, чем та, какую он вот уже два года вел в клинике Аллисона, или еще раньше, когда возглавлял сердечно-сосудистое отделение в Берринджеровском научно-исследовательском институте. За две недели до того дня он не совсем случайно (уже целый месяц просматривал объявления в медицинских журналах) наткнулся на вакансию, которая до того в точности отвечала его пожеланиям, что он с трудом верил прочитанному. Но нет, так и напечатано: «Небольшой, но по всем параметрам современной и полностью оборудованной общественной больнице, расположенной в красивейшей сельской местности Пенсильвании…» требовался «…терапевт с законченным высшим медицинским образованием для работы в качестве постоянного консультанта штатных врачей общей практики». Обязанности, как обещало объявление, «будут лежать всецело в сфере диагностики, без каких-либо требований вести лечебную практику штатного врача больницы». Больше всего заинтриговала завершающая часть объявления: «Редкая возможность для квалифицированного терапевта, которому необходима относительно небольшая нагрузка по работе для того, чтобы вести научные изыскания, писать или заниматься подобного рода деятельностью».

Девять дней, пока он ожидал ответа на свое письмо, тянулись, казалось, бесконечно, и, когда наконец из Окружной мемориальной больницы пришел ответ, подписанный главным врачом Джонасом Уэбстером, с предложением доктору Карру при первой же возможности приехать на собеседование, он в тот же день пополудни сел на рейсовый автобус. Автобус, как выяснилось, был быстрейшим из средств добраться до места, и все же, учитывая все остановки, поездка растянулась на пять часов жуткого предвосхищения возможного разочарования. Через каждые несколько миль Карр перечитывал письмо доктора Уэбстера, и всякий раз взгляд его подолгу останавливался в левом верхнем углу больничного фирменного бланка, где приводился поименный список штатных врачей. Все значившиеся в нем были если не стопроцентно англосаксами, то, во всяком случае, пугающе сплошь христианами. «Надо ж было быть таким дураком, – подумал он, – чтобы в первом же письме не сообщить без обиняков, что я еврей».

Когда он понял, а понял он уже в самом начале собеседования с Джонасом Уэбстером, что главврач с самого начала знал о его еврейском происхождении (такие тайны Берринджеровский институт не хранил), надежда, подогретая желанием получить место, вспыхнула с новой силой. И все увиденное и услышанное вокруг это желание укрепляло. Раскинувшиеся за окном холмистые виды сельской Пенсильвании, сплошное зеленое поле в цветах начала мая, наделяли таким покоем, какого Карр никогда прежде и представить себе не мог. Больница выглядела архитектурным шедевром, довольно смелым по замыслу, который не оставлял сомнений в своей современности, и в то же время органично вписывался в ландшафт сельской природы, как и старинные каменные дома и постройки близлежащих ферм. Внутри больницы тоже было чему порадоваться. Лаборатория, хотя и небольшая, была прекрасно оснащена, а примыкавший к ней рентгеновский кабинет выглядел так, будто сошел прямо с цветных страниц каталога «Дженерал электрик».

Тогда, в первое свое посещение, он не обратил внимания на то, что в лаборатории работает всего одна глуповатая молодая сотрудница, которой нельзя было доверить ничего, кроме самых обыкновенных анализов, да и те она научилась делать, механически вызубрив все процедуры. Рентгеновский кабинет же являлся, по сути, личным владением доктора Маллаби, о чьей квалификации как рентгенолога свидетельствовал один-единственный факт: его шурин оказался лицом весьма влиятельным при получении государственных грантов, шедших на финансирование строительства больницы. И все же, даже если бы Аарон Карр уже тогда обо всем этом знал, он не отступился бы. Его знаний и опыта с лихвой хватало и на то, чтобы в случае необходимости разобраться в предписанных им рентгеновских снимках, и на то, чтобы в лаборатории всю работу проделывать самому, чему он всегда отдавал предпочтение.

Тогда руководство Окружной мемориальной быстро пришло к выводу: Карр – это тот человек, какой им нужен. На провинциалов явно произвело впечатление, что в справочнике «Кто есть Кто в американской медицине» Карру была посвящена отдельная статья (ни один из штатных врачей Главной больницы Марафона в нем не был даже упомянут), а количество его публикаций значительно превышало все совокупно изданное членами Марафонской окружной медицинской ассоциации.

Довольно быстро радужное сияние первоначальных ожиданий Аарона Карра несколько потускнело. Оказалось, что Окружная мемориальная вовсе не желанная уменьшенная копия известных ему по Нью-Йорку больниц, как он того ожидал. По сути, она лишь немногим отличалась от лечебного мотеля на службе у группы независимых врачей, не признававших над собой никакой другой власти, руководствуясь только собственной корыстью. В больнице царил свободный дух принципа «сам живи и другим не мешай», не было здесь ни рассмотрения историй болезни, ни расследования сомнительных случаев и, уж будьте уверены, никаких попыток наладить служебную дисциплину. Когда проводились собрания врачей, что случалось крайне редко, то посвящались они исключительно финансовым вопросам. Умильное представление Аарона Карра о докторе из маленького городка как об участливом и, чаще всего, бескорыстном целителе, полной противоположности своекорыстным докторам, каких он знавал в Нью-Йорке, подверглось серьезному пересмотру, если вообще не порушено во многом. Порядок подчинения на уровне окружного руководства не меньше определялся годовым доходом, и именно по этой единственной причине всего через несколько недель Хармону Титеру предстояло заменить Джонаса Уэбстера на посту главного врача.

Пока Аарон Карр, выйдя из своего кабинета, шел по коридору к отделению «Скорой», он очень ясно осознавал: находись Хармон Титер сегодня вечером на дежурстве, как то предписывалось больничным графиком, самого Карра ничто не оторвало бы от дела. Проблема была не из новых. С самого начала его уверяли в том, что не будут привлекать в качестве лечащего врача, ведь один из штатных врачей больницы всегда будет находиться в больнице, что все они будут по очереди нести суточное врачебное дежурство. В этом Карр усомнился еще во время собеседования с Уэбстером (на самом деле его немало потрясло, что в Окружной мемориальной штатных лечащих врачей нет вовсе), но Уэбстер тогда уверил его, что система дежурств действует очень хорошо, и даже разъяснил, какой для этого имеется внутренний стимул. Дежурный врач забирает себе всех пациентов, доставленных на «Скорой», кроме тех, разумеется, которые являются давними пациентами других врачей Окружной мемориальной, а автострада постоянно поставляет то, что Уэбстер, пожимая плечами, назвал «некоторыми весьма обещающими случаями». Уэбстер оказался прав: это и в самом деле было мощным стимулом, – только очень скоро некоторые больничные врачи сообразили (первым – Титер, кто чаще других этим и пользовался), что, заручившись таким прикрытием, как Аарон Карр, можно пропустить несколько часов дежурства, а порой – и целый день, но по-прежнему забирать себе все сочные плоды, которые сваливались в их отсутствие.

Поначалу, стремясь поладить с новыми коллегами, Аарон Карр неразумно шел им в этом навстречу. Поскольку он все время находился в больнице, было как-то трудно отказаться «приглядеть за «Скорой». Однако такая дополнительная обязанность, притом что ему приходилось заниматься тем, чего другие попросту не знали или не умели, быстро разрослась до такой степени, что за два первых месяца в больнице Карр сумел добавить к рукописи своей книги всего четырнадцать страниц.

Карр нашел союзника в лице бывшего военного врача Джорджа Гаррисона, чья поддержка была вызвана не просто сочувствием, у него тоже забот было невпроворот из-за того, что больница никак не могла подыскать толкового анестезиолога. Вдвоем они раскрыли карты перед главврачом Уэбстером. В результате Гаррисону было заявлено, что он может найти и взять на работу специалиста по своему выбору, а Аарону Карру поручено привлечь в больницу какого-нибудь молодого терапевта, способного взять на себя хотя бы часть черновой работы. Дать поручение было куда легче, чем его выполнить.

В конце концов Гаррисон откопал где-то молодого малайца Чана Ли. Аарон Карр, руководствуясь таким примером, отправился в Нью-Йорк и уговорил молодого индийца, Чавана Рагги, заканчивавшего ординатуру в госпитале Бельвю, продолжить ее еще на шесть месяцев в Окружной мемориальной, прежде чем вернуться в Индию. Рагги оказался превосходным помощником, хотя и одновременно – бременем. Поскольку работал молодой врач, по сути, на условиях ординатуры, Аарон Карр взвалил на свои плечи не только роль его наставника, но еще и значительную долю ответственности за принимаемые молодым терапевтом медицинские решения. Хуже всего при новом раскладе оказалось то, что, заполучив Рагги, врачи больницы стали еще больше, чем прежде, отлынивать от дежурства. Вот и сейчас Карр был уверен: Титер в больнице не появлялся с самого утра.

Как бы то ни было, но, невзирая на раздражение, какое вызывал у него Титер, и весьма неприятную (какой она виделась) перспективу возиться с очередной ужасной жертвой несчастного случая, доктор Карр целеустремленно вышагивал по коридору. При всех недостатках Окружной мемориальной проведенные в ней одиннадцать месяцев сильно укрепили в нем уверенность в себе, знающем и толковом враче самого широкого профиля, а значит, хоть и поздновато, доктору исполнилось сорок четыре, – но все же пришло к нему в жизни ощущение, что наконец-то он нашел себя. Такое радостное открытие сказалось даже на его стремительной походке: при эдакой уверенности в себе отпадала всякая нужда в нарочитой неспешности для обретения профессионального самообладания.

Рагги поджидал его у дверей отделения скорой помощи. Он был типично для себя скован и угрюм, и Аарон Карр приветствовал его преувеличенно обыденным: «Добрый вечер, доктор Рагги» – в надежде, что это добавит коллеге профессионального спокойствия, в котором молодой индиец так явно нуждался.

– Что случилось?

– Надеюсь, сэр, я не причинил вам в очередной раз неудобства понапрасну, – произнес Рагги, имея в виду вчерашний случай, когда он ошибочно предположил, что у доставленного пациента закупорка коронарных сосудов.

– Не стоит об этом беспокоиться, – сказал Карр и почувствовал облегчение: речь, видимо, пойдет о болезни сердца, а это область, где он чувствовал себя совершенно уверенным. – Сердечные заболевания порой трудно отличить одно от другого. Случается, они дурачат лучших из нас.

– На этот раз я думаю, я не был одурачен, – серьезно сообщил исполнительный Рагги, протягивая доктору Карру заполненный регистрационный бланк.

Тот взглянул на него, пробежал глазам по тщательно выписанным словам: «мужской», «белый», «44», «директор по рекламе и продвижению товара», «Крауч карпет компани».

Не в силах удержаться, Карр мысленно вернулся к пишущей машинке, а затем и по понятной ассоциации к теме главы, над которой работал. Быстренько опомнился и, чувствуя себя слегка виноватым, отрывисто спросил:

– Где он? – При этом убеждал себя, что давно преодолел тот этап работы, когда ему нужно было больше историй болезни для доказательства того, что стресс примерно в сорокапятилетнем возрасте является этиологическим фактором коронарных заболеваний.

– Здесь, сэр, – сказал Рагги и пошел вперед, открывая двери.

Аарон Карр на ходу застыл в дверях, увидев на столе для обследования лежавшего пластом пациента с кислородной маской на лице, с тянущимися от него к электрокардиографу проводами и стоявшую рядом сестру с лентой ЭКГ, змеившейся у нее в руках. Сдержал приступ раздражительности, оправдывая Рагги и ругая себя за то, что не разъяснил как следует молодому врачу, насколько серьезны для неподготовленного пациента травматические последствия обрушившихся на него столь откровенных свидетельств случившегося у него сердечного приступа. Сам-то он слишком хорошо знал по опыту работы в Берринджеровском институте, что в стране полным-полно мужчин, которые физически выжили после сердечного приступа лишь затем, чтобы так и остаться душевными калеками по вине неумелых врачей, которых укоренившиеся предрассудки оставляли в беспечном неведении о том психическом вреде, какой они зачастую причиняли. Надо будет непременно поговорить с Рагги об этом. Но – позже.

Глаза поверх маски вопрошающе наблюдали за ним, и он ответил улыбкой, надеясь, что вышла она вполне ободряющей.

– Я доктор Карр, – представился он, вынимая стетоскоп. – Давайте-ка посмотрим, что тут у вас с животом происходит.

Раскрыл на больном рубашку пошире и начал с подбрюшья, по-прежнему делая вид, что в первую очередь его вовсе не сердце беспокоит, на что он еще раньше намекнул, произнеся «живот», и по той же избранной им тактике воздержался начинать обследование с проверки пульса больного, это могло навести того на мысли о сердце. Проделав с полдюжины быстрых движений чашечкой стетоскопа, Карр подобрался к области груди.

Впрочем, то, что Карр услышал, было куда менее существеннее того, что он успел разглядеть. Мозг его со скоростью, не доступной никакому сознательному мышлению, уже отреагировал на совокупность замеченных внешних признаков и выдал диагноз с такой быстротой, что тот казался скорее интуитивным, нежели осмысленным.

Однако врач продолжал выслушивать какое-то время, предупреждая себя, что присущая ему острота восприятия есть дар Божий, который не годится выставлять напоказ перед молодым терапевтом, для кого постановка диагноза все еще должна оставаться процессом осмысленного, шаг за шагом, умозаключения.

Приняв решение, доктор Карр незамедлительно привел его в исполнение: обошел больного и, оказавшись возле его головы, украдкой бросая взгляд на регистрационный бланк с именем пациента, произнес:

– Мистер Уайлдер, полагаю, мы освободим вас от этого неудобства, – и снял с его лица кислородную маску.

Рагги глянул на него взглядом побитой собаки, решив для себя, что снова повинен в ошибочном диагнозе. Однако в тот момент это было не так существенно, как реакция больного, который, едва почувствовав, что губы его свободны, сразу выпалил:

– Я знал, что проблема не в сердце!

Горячность восклицания поразила Аарона Карра. Этот человек отказывался верить, что у него проблемы с сердцем. Возможно, это признак силы, проявление воли к жизни, что пойдет ему только на пользу. С другой стороны, это может оказаться свидетельством психологического барьера против страха, которому стоит лишь раз взять верх, как он перерастет во всепоглощающий ужас. Впрочем, была и еще одна вероятность, не менее опасная. Никто из инфарктных больных не восстанавливается с таким трудом, как человек, который, подобно страусу, прячущему голову в песок, упорно отказывается верить в случившийся с ним сердечный приступ и не желает признать правду. Именно такой человек выходит из больницы зачастую только для того, чтобы вновь пойти по тому же самоубийственному пути, уже однажды приведшему его на больничную койку.

Задумавшись, Аарон Карр внимательно рассматривал лицо пациента, пытаясь по его чертам определить, какой у него характер, что он за личность. Доктор не знал о нем ничего, кроме его должности корпоративного руководителя высокого ранга в сфере рекламы и продвижения товаров, то есть той области бизнеса, которая не только особенно предрасположена к стрессам, но еще и привлекает людей того типа, которые больше обычного подвержены психогенному воздействию.

– Все из-за этого брюха моего проклятого, – выговорил больной, и опять – с несдерживаемой настойчивостью.

– С вами подобное уже случалась? – задал Карр проверочный вопрос, пристально вглядываясь в лицо мужчины, отыскивая в нем любой намек на то, что таилось за этими воинственно прищуренными глазами.

– Сам во всем виноват, – сердито обругал себя пациент. – Перехватил пару чизбургеров. Мог бы и раньше сообразить. Оно всегда так… брюхо это проклятое… – Он резко сморщился.

– Боль все еще ощущается, так? – спросил Карр, прочитав в карточке, что Рагги уже дал больному морфин. – Когда это началось, мистер Уайлдер? Как давно?

– Десять минут восьмого, – последовал мгновенный ответ, быстрая и точная реакция человека, живущего по часам: существенный показатель предынфарктного синдрома. – Еще минута-две, и буду в норме. – И пациент попытался доказать это, попытавшись сесть.

Аарон Карр удержал его, положив руку на плечо, испытывая силу сопротивления больного: выявленная слабость того говорила о многом.

– Эти проблемы с желудком, что у вас были, мистер Уайлдер, насколько они серьезны? Язва когда-нибудь была?

– Нет, ничего похожего. Это просто…

– Как у вас возникла боль? – спросил он, следуя за записью Рагги о том, что пациента доставили из закусочной «У Сэма». – Вы сказали, что съели чизбургеры.

– Нет, это еще на заставе было. Я просто вышел…

– Вы были в машине, за рулем?

– Да, я…

– Вопрос может показаться вам глупым, мистер Уайлдер, но это поможет мне понять, что тут не так. Вы вели машину, и вдруг резкая боль? Так какой была первая реакция? Что вы сделали – сразу же остановились?

– Нет, мне… надо было еще немного проехать… место найти, где с дороги съехать.

– И что потом? Вы какое-то время посидели в машине, ощущая, будто вас парализовало, будто вы шевельнуться не могли?

– Да знал я, в чем дело, брюхо это проклятое. Я вышел. Попробовал ходьбой боль сбить. Потом закусочную увидел. Подумал, что надо купить таблетки от желудочной боли.

– Понимаю, – перебил Карр, оберегая больного от лишних речевых усилий: врач был уже совершенно убежден в верности своего диагноза. Тот самый первый позыв пройтись, чтобы полегчало, являлся классическим симптомом закупорки сердечных сосудов, коронарной окклюзии, который отличал ее от приступа стенокардии. – Был ли у вас, мистер Уайлдер, когда-нибудь повод подумать, что у вас что-то неладно с сердцем? Беспокоило ли вас…

– У меня это не сердце! Тот полицейский… вся эта белиберда с сердцем из-за него началась.

Доктор Карр ответил ожидаемой улыбкой:

– Ну, я не думаю, что доктор Рагги согласился бы с диагнозом полицейского. – И тут же перевел взгляд на молодого терапевта, запоздало сообразив, что у Рагги абсолютно отсутствует чувство юмора, и быстро бросив больному извиняющимся тоном: – Давайте попробуем сделать что-то, от чего вам стало бы комфортнее. – Он указал индийцу пальцем на дверь.

Рагги открыл ее, вышел вслед за Карром, с убийственной серьезностью уверяя того:

– Сэр, прошу вас, я не соглашался с диа…

– Я согласен с вашим диагнозом, доктор Рагги.

Лицо молодого терапевта расплылось в улыбке, выражавшей неописуемую признательность:

– Благодарю вас, сэр.

– Но не с вашими действиями.

Пораженный, Рагги спросил:

– Как так, сэр?

– Я не увидел ничего, что вызывало бы необходимость в кислородной маске, – мягко выговорил Карр. – И вам все же надо думать о травматическом воздействии на больного.

– Я понимаю, сэр, но доктор Сиплтон все время говорил нам, что это самая надежная защита от…

– Самая надежная для кого, для доктора или для больного? – оборвал его Карр, взвившись до точки кипения, едва Рагги упомянул Сиплтона. Все было понятно: по-видимому, Сиплтон (все-таки знаменитый преподаватель!) умел производить впечатление на всех студентов-медиков. Зато Аарон Карр слышать не мог этого имени без саднящего воспоминания о том, как старый кардиолог, председательствовавший в Атлантик-Сити на конференции по этиологии коронарной окклюзии, где Карр сделал доклад на основе работы в Берринджеровском институте. Сиплтон употребил весь немалый вес своей репутации и добился резолюции, гласившей, что нет каких бы то ни было точных свидетельств, что стресс является причинным фактором при коронарной окклюзии. Однако самообладание победило, и доктор Карр тихо спросил:

– Вы дали ему гепарин?

– Нет, сэр, – ответил Рагги, вполне чутко уловивший, что не следует говорить о том, что применение гепарина не входит в число одобряемых Сиплтоном процедур.

– Я бы предложил сто миллиграммов – и сейчас же.

– Слушаюсь, сэр, – раздраженно буркнул Рагги, поворачиваясь к шкафу с лекарствами.

– Вы вызвали доктора Титера?

– Его нет в городе, сэр.

Воздержавшись от комментария, Карр взглянул на регистрационный бланк:

– Нью-Ольстер… Это далеко отсюда?

– Мисс Пирсон говорит, милях в сорока, сэр.

– Полагаю, жене его вы еще не звонили?

– Я опасаюсь, сэр, что в этом плане возникнут некоторые сложности. Она находится на судне, которое только сегодня топравилось в Европу.

– Нам же надо кого-то уведомить, – сказал Карр, поворачиваясь, чтобы вновь войти в смотровую, при этом он успел заметить, как пациент, увидев, что дверь открылась, быстро отвел глаза: подтверждение упрямого отказа признать очевидное.

Сестра по-прежнему стояла, держа в руке ленту ЭКГ. Умышленно подчеркнутым жестом Карр протянул руку за кардиограммой. Как он и ожидал, на графике не было свидетельств коронарной окклюзии: для этого было слишком рано, – но он не отрывал от ленты взгляд, расчетливо усиливая нажим, дожидаясь, пока взгляд больного вернется к нему, врач молчал, пока не услышал голос больного:

– Вы все же думаете, что все дело в моем сердце, так?

– Думаю я вот что, – твердо произнес доктор. – Было бы крайне опасной игрой утверждать, что это не так. И я бы предложил, мистер Уайлдер, чтобы вы позволили нам уложить вас в постель… – Карр расчетливо сделал паузу, следя за реакцией больного, он видел, как тот прищурил глаза, как стиснулись его челюсти, а левая рука тайком вцепилась в край стола.

Аарон Карр весь подобрался, ожидая неизбежного следующего вопроса. Его не последовало. Вместо этого врач услышал твердое и мужественное:

– Что с моей машиной?

Карр переадресовал вопрос Рагги:

– Что с машиной мистера Уайлдера?

– Ее доставят сюда, сэр. Так меня уведомил офицер полиции.

– Не беспокойтесь о своей машине, мистер Уайлдер. Мы позаботимся, чтобы за ней приглядели.

– А я и… не беспокоюсь… о машине, – выговорил больной, с силой, словно от испуга, выталкивая слова из глубины груди. – Там… на переднем сиденье… гранки… отчета для акционеров. Кому-то придется… приехать за ними. Вы не позвоните мистеру Краучу?

Припомнив название фирмы в регистрационном бланке, Карр сказал:

– Он президент вашей компании, как я понимаю?

– Да… Мэтью Р. Крауч… Нью-Ольстер. Позвоните ему домой. Его телефон…

– Не беспокойтесь о номере телефона, мистер Уайлдер. Телефонистка легко отыщет его.

– Просто скажите ему, пусть кто-нибудь, заберет гранки.

– Я прослежу, чтобы ему позвонили, – рассеянно пообещал доктор Карр, которого занимало столь наглядное проявление одержимости работой. Не было более точного свидетельства сердечного приступа, вызванного стрессом, чем мысли пациента, который в такой критический момент думает не о себе, а о своей работе.

– Скажите ему, пусть позвонит в типографию. Там уже все готово, ждут только нашего сигнала.

– Хорошо, – кивнул Карр. – А как быть с вашей женой? Как я понимаю…

– Ей вы не позвоните. Она на корабле только отплыла в Европу.

– Есть еще кто-то, кому мы можем позвонить? – начал Карр, но тут же умолк, увидев, как на лице больного внезапно появилась и застыла гримаса страха после прозвучавшего вопроса:

– Не настолько же все плохо, а?

– Будем надеяться, что нет, – ответил врач, намеренно воздерживаясь от положительного заверения. – Выспитесь хорошенько за ночь, завтра утром мы сможем сказать вам гораздо больше, чем сейчас.

Какое-то время казалось, что больной, очевидно, смирившись с положением, вполне сговорчив, однако это предположение развеял новый взрыв:

– Я же должен выбраться отсюда еще до вечера! У меня скоро важная конференция. Всего пять недель. – Но его голос заглушил приступ боли.

Аарон Карр смотрел на моментально исказившееся лицо, уже нимало не сомневаясь в верности своих выводов. Этот случай – не уникальный. За время исследований, проведенных в Беллинджеровском институте, Карр изучил более сотни историй болезни мужчин, которых до инфаркта довела вот эта самая безоглядная одержимость работой. Он наблюдал мужчин на ранней стадии их недуга, откровенно шедших к тому же концу, глухих ко всем предостережениям, безумно упорных в том, чтобы пожертвовать собой ради цели, которую никто из них даже не мог сформулировать. Они походили на религиозных фанатиков, ищущих какого-то таинственного откровения, одержимых настолько, что сам поиск извратил цель. И вот он, результат: руина, оставленная пронесшимся ураганом, сердце, истерзанное дикими вихрями бешено работающего мозга.

Мысленно Карр уже видел круглую физиономию Хармона Титера, его жирную угодливую улыбку, за которой тот пытался спрятать плотоядную алчность. Эти инфаркты на автотрассах были самыми сочными из плодов, особенно когда речь шла о крупном богатом бизнесмене, обеспеченном страховкой компании, который не станет спорить из-за пятисотдолларового вознаграждения за врачебный уход во время трехнедельной госпитализации. А при системе распределения пациентов Окружной мемориальной, смахивающей на лотерею, такие откупные были для Титера жирным кушем. Пусть его не было в больнице, но это был его день дежурства, что давало ему право собственности на этот случай. Не было в больнице врача, по самому складу характера меньше всех подходившего для проведения послеинфарктной реабилитации, хотя в то же время не было в ней и врача, который больше его горевал бы о потере пяти сотен вознаграждения.

Рагги уже стоял рядом, готовясь ввести гепарин. В бессознательном стремлении спасти то немногое, что было в его силах, Аарон Карр упреждающе выбросил руку, бросив распоряжение сестре:

– Возьмите мне четыре пробирки крови.

Не сдержавшись от нетерпения, он выхватил у нее из рук шприц и взял кровь сам, не замечая озадаченного взгляда Рагги.

– А теперь гепарин, доктор Рагги.

Больной подал голос:

– Мистеру Краучу звонить будете?

– Да, прямо сейчас, – кивнул Карр и добавил: – Я сам этим займусь. Мы вас сейчас в постель уложим, мистер Уайлдер, я наведаюсь к вам через несколько минут.

Снаружи стоял телефон, но Карр прошел мимо него: ему нужна была лишняя минута-другая, чтобы настроиться и внутренне согласиться вот с чем: кого бы мистер Крауч ни избрал для своего сотрудника в качестве кардиолога, тот и в самом деле окажется высокоуважаемым специалистом.

 

3

За долгие годы Мэтью Р. Крауч выучился вполне сносно сдерживать свои эмоции. В большинстве случаев он сохранял самообладание, подобающее на склоне лет человеку богатому и умудренному, главному акционеру и главному административному руководителю «Крауч карпет компани». Но сейчас мистер Крауч был у себя дома, а не в конторе, а потому он с размаху швырнул телефонную трубку, взвыв, словно выведенный из себя терьер, и уставился на жену.

– Что случилось, дорогой? – тихо спросила Эмили. Вопрос прозвучал успокоительным напоминанием: после тридцати девяти лет супружества не было совершенно никакого смысла пытаться хоть что-то скрыть от нее.

Глубоко вздохнув и обретя наконец способность говорить, муж сообщил:

– У Джадда Уайлдера сердечный приступ. – Главное было сказано, барьер преодолен, и уже ничто не сдерживало. – Что, прости господи, мы творим с этими ребятами?! Сэм Харрод, Мак, теперь – Джадд. Если мы и его еще потеряем…

– Думай что говоришь, Мэт, – повысила голос Эмили и, вытянув руки, схватила его за запястья. – Твоей вины тут нет. Сию минуту выкинь это из головы.

– Что-то не так. Трех человек за один год не теряют. Молодых мужчин…

– Маку было почти шестьдесят.

– Зато Джадду всего… ему никак не больше… – Крауч быстренько прикинул в уме, помня, что Джадду Уайлдеру было тридцать два, когда в 1952 году он взял его на работу. – Бог мой, Эмили, ему же всего сорок четыре!

Цепкие руки Эмили крепко тряхнули его за плечи, жест грубый, никак не походивший на голос, каким она спокойно урезонила:

– Мэт, он еще не умер.

– Сэм Харрод тоже не загнулся, но ты посмотри, на что он стал похож.

– Мэт! – Выкрик ожег не хуже пощечины.

– Ладно, ладно, – сдался он. – Только это правда. До своего приступа Сэму черт был не брат, лучший закупщик шерсти во всей отрасли. А теперь квохчет, как курица на яйцах, шагу ступить боится до смерти.

– Есть люди, которые с этим справляются, – перебила она его, все еще жаля голосом.

Муж не сразу понял ее. Потом смысл сказанного ударил резко и больно, и он ответил быстрым выпадом:

– У меня это было не с сердцем!

– И не о сердце Сэма Харрода речь идет в данном случае.

Он ушел в сторону:

– Джадд слишком уж усердствовал. Я знал это. Пробовал уговорить его сбавить обороты. Черт, я должен был заставить его!

– Мэт, прекрати. Твоей вины тут нет, и ты это знаешь.

Он глубоко вдохнул, шумно выдохнул, как бы признаваясь жене: твоя взяла.

– Где он? – задала вопрос Эмили: напоминание, что она слышала лишь то, что говорилось в телефонную трубку с одного конца.

– Там, за Марафоном. Какая-то сельская больничка… Окружная мемориальная. Помнится, я видел это место: прямо перед тем, как на автостраду выезжать.

– Там это и случилось, на автостраде?

– В дороге, когда он из Нью-Йорка ехал с Маком, тогда то же самое было, – бормотал Мэтью, вертя головой, словно она у него кругом шла, стараясь избавиться от кошмара, так долго мучившего его, разделяя страх, который, должно быть, охватил Мака, когда тот, смертельно пораженный, пытался взмахами руки привлечь хоть кого-нибудь на помощь. Когда наконец полицейский патруль остановился возле него, Мак был уже мертв. – Мне ненавистен этот чертов городишко!

Эмили не сводила с него глаз, ее побледневшее лицо стало прелюдией к неожиданному восклицанию:

– Ой, Мэт, раз он возвращался из Нью-Йорка, какой это ужас для нее!

– Кого?

– Кэй. Ее корабль отплыл сегодня.

– С нее станет!

– Ну знаешь, Мэт…

– А ты бы отправилась шляться по Европам сама по себе.

– Она не сама по себе. Там Рольф. И еще у нее там эта старушка, ее тетка.

– Ладно, ладно, только я все равно скажу…

– Мэт, раскинь мозгами. Кэй и знать ничего не могла, что может случиться что-то подобное.

– Ей следовало бы знать. Мне следовало знать. А я и знал. Твердил ему без конца, что он должен сбавить обороты, поспокойней быть. Черт, мне следовало бы заставить его!

– Мэт, перестань винить себя. Откуда тебе было…

– Вот, он там лежит с сердечным приступом и о чем, ты думаешь, тревожится? О том, чтобы утвердить гранки отчета для акционеров, чтоб мы смогли разослать его во вторник. Черт побери, это моя вина! Это я подгонял его с отправкой по почте до…

– Мэт!

– Ладно, ладно, только не так-то это было важно. Да и все не важно.

Эмили принялась успокаивать:

– Вряд ли все так уж и плохо. Ведь он был вполне в сознании, чтобы попросить кого-то, тебе кто звонил?

– А-а, какой-то доктор сказал, что его фамилия Карр. Главный терапевт у них, что бы это ни значило в такой-то больничке, как эта.

– И что ты собираешься делать, вызвать туда сердечного специалиста?

– Полагаю, так, – хмуро кивнул он. – Только вот что я тебе скажу: это не будет тот тип из Филадельфии, кого мы приглашали к Сэму Харроду.

– Мэт, ты не можешь винить никого из врачей за то…

– Черта с два не могу. Могу и виню. До того как он взялся за Сэма.

– Ты просто не любишь врачей, вот и все.

– А за что мне их любить? Ты ж знаешь, что они пытались со мной сделать. Да если б я их послушался…

– Как тебе этот доктор Карр показался?

– Ничуть не хуже любого из них, полагаю.

– Ты ведь можешь позвонить кое-кому, расспросить про него, верно? Во всяком случае, можешь выяснить, чего он стоит.

– Кому мне звонить?

– А кто тот врач у Джадда, ты знаешь?

– Да этот миляга Хьюис, – сердито выговорил Мэтью сквозь стиснутые зубы, виня себя за то, что позволил Роджеру Старку уговорами добиться от него приглашения доктора Лаймана Хьюиса следить за воплощением новой блажи компании под названием «Программа оценки состояния здоровья руководства», которую Хьюис незамедлительно с выгодой использовал для расширения собственной частной практики. – А сделать я должен вот что: я сам туда поеду.

– Мэт Крауч, ты из этого дома – ни ногой! Туда ехать никак не меньше сорока миль, а при том, что дождь идет…

– Черт, я должен что-то сделать!

– Возьми и позвони Говарду Роббинсу. Он когда-то был президентом медицинской ассоциации, так ведь? Во всяком случае, он тебе хоть что-то про больницу эту расскажет, есть ли у них там условия.

Мэтью метнулся к телефону, схватил справочник: для него действия были лучшим средством избавиться от напряженного состояния.

– Его домашний телефон Тринити – 2 – 8604.

Крутя диск, Мэтью бросил вопросительный взгляд на жену, гадая, откуда ей известен телефон его врача. Должно быть, запомнила. Но зачем? Неужели все еще волнуется за него? Никаких гадостей у него нет, сейчас, во всяком случае. Он ту кочку давным-давно одолел. Вот что должен всякий мужчина делать: одолевать кочки, научиться выстаивать, когда отовсюду жмет. Это он и пытался втолковать Джадду. Убеждал его снова и снова. А Джадд просто не слушал. Зато теперь послушал бы. Человек о многом думает, лежа на больничной койке.

Вдруг его словно кольнуло, будто кто под дых ударил исподтишка. А конференция?! Она на первое апреля назначена. Всего пять недель. Джадд же из строя выбыл, по крайней мере, на два месяца.

Тут он расслышал, как у него за спиной причитала Эмили:

– Просто в голове не укладывается, каким ужасом это обернется для Кэй.

 

4

Пока Джадда Уайлдера везли на каталке по длинному коридору, у него вновь появилась та же иллюзия, что и в карете «Скорой помощи»: ощущение, будто его перенесли куда-то далеко-далеко. Только сейчас, чего прежде не было, появился вызывающий тревогу предел движения. Лежа на спине и устремив взгляд вперед, Джадд воспринимал лампы на потолке, как ярко сияющие указатели расстояния вдоль неземного голубого бульвара, повторяющееся подтверждение того, что его везут все дальше и дальше по дороге с односторонним движением, которая едва существует только в поле его зрения и исчезает сразу позади него, не давая возможности вернуться, отрезая путь к избавлению.

Озадаченный несуразицей, Джадд попробовал побороть навязчивое ощущение летаргии, заставить себя отчаянным усилием удержать то, что так быстро ускользало. Теперь его страшило осознание того, что все, чего он добился в Нью-Йорке, вот-вот пойдет прахом. Никто не будет знать об обещаниях, на которых он настоял, об обязательствах, которые агентство согласилось взять на себя. Должен же быть здесь где-то диктофон. Надо бы все это записать, пока не станет слишком поздно.

– Тише, тише, мистер Уайлдер, успокойтесь, пожалуйста, – удержал его кто-то, чей голос походил на женский, но не особенно. Отдаваясь в голове, он, казалось, звучал и как мужской, и как женский, сливаясь в нечто среднее из голосов Кэй, мистера Крауча, Глории и полицейского, врача со смуглой кожей в «Скорой помощи» и медсестры с холодными пальцами, которая расстегивала ему рубашку, – слившиеся воедино голоса всех тех, кто постоянно твердит ему: успокойтесь… успокойтесь… успокойтесь… успокойтесь…

– Вот мы и добрались, мистер Уайлдер.

В отчаянии он сделал последнюю попытку подумать, закрыв глаза и сжав кулаки, чувствуя, как от жара мозг его стал похож на выжатую досуха губку, из которой, дави не дави, уже ничего не выжмешь. Нью-Йорк – это слишком давно, слишком далеко.

Он все же расслышал голос, в котором звучала крайняя озабоченность: «Мэри, вызовите доктора Карра», – а потом стихающий звук убегающих по коридору шагов все дальше и дальше, пока наконец не пропали вдалеке.

 

5

В третий раз за минувший час Аарон Карр мягким толчком открыл дверь палаты № 24, хмурясь на призрачные очертания кислородной палатки: еще одно свидетельство допущенного им промаха. Миссис Коуп, старшая медсестра на этаже, все еще дежурила, сидя под маленькой лампочкой торшера, единственного источника света в полутемной палате. Самочинно покинув дежурный пост, она нарушила правила и заведенный порядок, мириться с чем было нельзя, однако после того, что произошло, у доктора Карра пропало всякое желание укорять кого бы то ни было, кроме себя самого.

Если попросту, он потерял голову, ударившись в панику, когда молоденькая сестра влетела к нему в кабинет и выпалила, что больной вот-вот впадет в шок. Никакого шока не было, не было даже такой опасности, и все же, торопливо шагая по коридору, доктор задним числом винил себя за то, что снял тогда, в отделении скорой помощи, кислородную маску и распорядился поставить палатку еще прежде, чем полностью вник в ситуацию. Слово – не воробей, отменить распоряжение было невозможно, тем более после того как явилась миссис Коуп и взяла бразды правления.

Оставалось только надеяться, что миссис Коуп никогда даже в руках не держала «Анналов» с его статьей «Кислородная палатка как причина психологической травмы», где осуждалось беспорядочное применение кислородной палатки, которая настолько запугивает пациента, что дает невротические последствия, столь часто возникающие при коронарных заболеваниях. Доктор Карр даже написал тогда: «Слишком часто распоряжение поставить палатку является действием лечащего врача, думающего прежде всего о себе и только во вторую очередь о пациенте, в первую голову озабоченного тем, как бы защитить самого себя от нареканий».

Едва кончики его пальцев дотронулись до теплой кожи больного, Карр сразу понял, что никакого подлинного шока нет, а есть нейрогенная симуляция, однако к тому времени миссис Коуп уже развернулась вовсю. Может, он все же остановил бы ее, если бы не отвлекся на какое-то время, осознав, что допустил еще одну ошибку. И эта тоже была из разряда тех, в которых он то и дело обвинял своих коллег: не придал должного значения психологическому воздействию коронарной окклюзии. И ведь не то чтобы недосмотрел: мысль об этом явилась сразу, стоило ему лишь взглянуть на регистрационный бланк Уайлдера, – только как-то так вышло, что он ввел себя в заблуждение, решив, что больной отказывается принимать свой сердечный приступ за реальность. Уж его-то, после нескольких лет работы в клинике Аллисона, как никого не должно было обмануть показное внешнее самообладание, довольно часто наблюдаемое у мужчин, чья жизнь проходит в крупных корпорациях.

Увидев доктора, миссис Коуп поднялась и подошла к двери, ее походка женщины, страдающей плоскостопием, поведала ему, что больной наконец-то успокоился.

– Он спит, как отшлепанный ребенок, – с довольной улыбкой доложила она, тоном и манерами напоминая пенсильванских hausfrau из голландских семей, за кого, кстати, доктор Карр и принял ее, когда впервые оказался в Окружной мемориальной. Теперь он был осведомлен лучше. На самом деле она была коренной жительницей Марафонского округа, росла и воспитывалась на ферме неподалеку от Пяти Углов, но, в отличие от своего приземленного семейства, возни с почвой избежала: пропуском в светлые дали ей послужила шапочка медсестры. Складывалось впечатление, что она работала в больницах по всей стране, даже служила по призыву военной медсестрой. За время всех своих странствий научилась действовать грубо, но с пользой, и такая ее практика, как вскоре убедился Карр, откровенно вгоняла в благоговейный трепет большинство штатных врачей Окружной мемориальной. Хотя она и согласно кивала им (по крайней мере, в присутствии больных), выказывая внешнее почтение, какого требует врачебный этикет. Было совершенно очевидно, что, стоило ей неодобрительно вздернуть правую бровь, как доктора начинали вести себя так, словно им грозила потеря лицензии на врачевание.

– Миссис Поттс не нашла еще ночную сиделку для пациента? – спросил он, напоминая о ранее сказанном ей, о том, что президент компании, где работал больной, согласился на приглашение частных сиделок для круглосуточного дежурства.

– О, об этом я позаботилась, – мимоходом сообщила она и добавила, словно кость бросила, слегка уступая протоколу: – Я и миссис Поттси уведомила. Кстати, только что пришла Мэри Уэлч. Она справится.

– Уэлч… Кажется, я ее не знаю, – осторожно заметил он, не в силах понять, откуда у миссис Коуп столь необычный личный интерес к этому случаю, если она с такой небрежностью выбирает сиделку, о какой только и может сказать, что та «справится».

Миссис Коуп уперла руки в полноватые бедра (жест, означавший в ее лексиконе примерно то же, что и высунутый язык).

– Она три года отработала в психиатричке в Восточном госпитале ветеранов.

– Этот случай не имеет отношения к психиатрии, миссис Коуп.

– Не имеет, – кивнула она, причем ее согласие прозвучало почти как вопрос. – И все же Мэри сможет справиться с пациентом, когда он очнется и увидит, что оказался в кислородной палатке. – Руки миссис Коуп по-прежнему оставались на бедрах. – Вас ведь как раз это волнует, верно?

Доктор ответил сдержанным кивком, надеясь, что ничем не выдал состояния, в какое его вогнала старшая медсестра: он снова почувствовал себя мальчишкой, оказавшимся перед видящей его насквозь матерью.

– Больной из тех мужчин, кого такое может больно задеть, – многозначительно заметила миссис Коуп.

– Да.

– Я этого с лихвой навидалась.

– Ничуть не сомневаюсь, – произнес он, уловив, что все это было лишь прелюдией к чему-то еще. Карр вышел в коридор.

Миссис Коуп последовала за ним, наполовину прикрыв дверь.

– Полагаю, вам известно, что его жена находится на судне, которое направляется в Европу?

– Да, она сегодня днем отправилась.

– До Европы она еще шесть дней будет добираться, да и вообще предпринять ничего не в силах, вот он и не хочет ей ничего сообщать, что бы он ни говорил, а ей сообщить следует, – заявила миссис Коуп, удивив доктора не только настойчивостью, с какой это было сказано, но и заботой, которая вовсе не отвечала натуре медсестры. Как то обычно случается со многими пожилыми медсестрами, предвзято относящимися к мужчинам, миссис Коуп прежде всегда вела себя так, будто считала жен проклятием профессионального милосердия.

– Я уведомил президента его компании, – сообщил Карр. – На сегодня этого достаточно. Уверен, что мы можем спокойно предоставить любые дальнейшие сведения тому, кто завтра примет заботу о пациенте.

Медсестра вперила в него нескрываемо пристальный взгляд:

– Разве вы сами не возьметесь за этот случай?

– Нет, конечно, – ответил он более резко, чем ему хотелось, а затем, словно в извинение, добавил: – Утром компания, несомненно, пришлет сюда кардиолога. Это обычная практика… Он же из их руководства.

– Кардиолог приедет и уедет, – ядовито бросила она. – А что потом?

– Как только он обозначит курс лечения для пациента, любому из наших штатных врачей не составит труда его завершить.

– Доктор Титер, – сказала медсестра. Она произнесла только имя, ни слова больше, но если бы можно было занести тон, каким она его произнесла, в протокол, то этого вполне хватило бы для лишения ее свидетельства дипломированной медицинской сестры.

Одолевая пугающее его искушение ответить согласием, доктор Карр рванул мимо нее и зашел в палату. Быстро подойдя к постели, он взглянул на спящего пациента, лицо которого виделось ему расплывчатым из-за укрывающего пластика. Дрожащей рукой Карр взялся за пластиковое покрывало кислородной палатки, отогнул его, перекинул через опору, высвобождая себе поле осмотра. Пристально, не жалея времени своего затянувшегося дежурства, изучал он лицо больного. И не нашел ни малейшего следа физических страданий. Судя по относительно малой продолжительности боли, инфаркт миокарда небольшой. Кому бы ни довелось стать лечащим врачом, сердце исцелит себя само. Через три недели Титер выпишет больного из больницы, закроет историю болезни, припишет себе еще один случай благополучного выздоровления и с чистой совестью отправит пациенту пятисотдолларовый счет за оказание профессиональных услуг. И кто скажет, что Титер не прав? Есть предел ответственности врача. Должен быть.

За спиной раздался голос Коуп:

– Он вас беспокоит?

– Нет.

– Миссис Уэлч прибудет через несколько минут. Хотите поговорить с ней до того, как она заступит на дежурство?

Он уже было открыл рот, чтобы сказать «нет», мол, нет в том необходимости, однако услышал им самим произнесенное «да».

Как ни крути, а хотя бы на одну ночь, но этот больной – его.