Он бросил колледж в марте. Решил, что зря тратит время. Он много спал, пропускал занятия. Это не депрессия, говорил он. Просто скучно. Его сосед по комнате, беседуя с Секретной службой, сказал, что ни разу не видел, чтобы Дэниел сплевывал, почистив зубы. Сказал, что Дэнни просто гонял по рту воду с зубной пастой и проглатывал. Правда ли? Где Дэнни этому научился? Сказано ведь на упаковке: «Не глотать».

Утром во вторник, 12 марта, за пятнадцать месяцев до расстрела Сигрэма в Лос-Анджелесе, Дэнни собрал вещи. Подвел свою потертую желтую «хонду» к главному входу общежития. Отказавшись от помощи ребят в холле, стянул сундучок по лестнице и проволок через площадку. Длинный прямоугольный ящик, который он кантовал со стороны на сторону, разбудил студентов по всем комнатам.

Дэниел завел в колледже друзей. Встречался с девушками – с некоторыми по нескольку месяцев, но ни одну не предупредил, что уезжает. И нам, родным, не позвонил. Просто в десять пятнадцать свежего мартовского утра он загрузил сундучок в багажник горбатой «хонды» и уехал.

Он двигался на запад, через мост Среднего Гудзона по трассе 9W. Держал на север вдоль реки Гудзон до самого Олбани. Потом свернул на I-90 на запад через Сиракузы. Там еще лежал снег. Солнце стояло над горизонтом твердым плоским диском. Он подумывал взять севернее, к озеру Онтарио. Хотел посмотреть, как льдинки бьются о берег, но все же остался на дороге к западу. Проехал так близко от озера Эри, что ощутил летящий над водой арктический ветер. Проспал ночь на продавленной кровати мотеля «Кроун-Инн» в Миллбери, Огайо. Тогда он еще пользовался кредитными картами.

Судя по чекам, машину он заправил под Буффало штата Нью-Йорк. По чекам же, в ту ночь смотрел кино, «Апокалипсис» Мела Гибсона, – заплатил за просмотр в 1:15 ночи 13 марта. О чем он думал, когда смотрел в плоском вымерзшем Огайо тропическую картину о гибели цивилизации? Я сам потом несколько раз пересмотрел этот фильм. Молча смотрел на головы, катящиеся по ступеням древнего храма Майя. Видел пугающее рождение воды и атаку черной пантеры. Персонажи носили набедренные повязки и говорили на мертвых диалектах. Что это означало? Почему он выбрал этот фильм? О чем должен был думать Дэнни, когда лежал в полудреме, еще видя убегающую под колеса дорогу и чувствуя в мышцах вибрацию мотора?

На первом году колледжа Дэнни завел привычку начинать и не заканчивать дела. Серия комиксов, которую он начал для студенческой газеты, скончалась через три недели, самостоятельная работа по культуре изгоев на Диком Западе (начатая по его желанию) заглохла: сперва он пропускал встречи с преподавателем, потом стал придумывать разные предлоги вплоть до подделки справок от врача. Для симпатичного, скромного и зачастую остроумного парня он встречался со слишком неприглядными девушками – серыми мышками, не надеявшимися на внимание звезд и членов студенческого братства. Он, как колибри, порхал от девицы к девице, возбуждая себя новизной лиц, неповторимым снегопадом смешков, – и скоро терял к ним интерес. Обычно переспав, но часто и до того. Однажды даже во время соития – он тогда просто откатился от несчастной девушки, подхватил брюки и вышел в коридор. Через пять минут он уже катил на велосипеде в город покупать волчок.

Дэнни постоянно опаздывал на занятия, носил одежду не по росту, отпустил длинные волосы, ходил в дырявом свитере. Все это играло на его образ любителя серых мышек и придавало обаяния отверженного поэта. В кафетерии он ел обычно готовые завтраки, часто без молока, пальцами вылавливая их из тарелки, не отрываясь от книги (сначала это были книги о Джесси Джеймс и Билли Киде, потом футуристические прогнозы о войнах роботов, потом философы – Руссо, Фома Аквинский, Кьеркегор), затрепывая уголки и сваливая их потом в кучу у кровати.

По такому кругу чтения представляется серьезный молодой человек с научными амбициями – если бы не тот факт, что ни одной книги он не дочитал до конца. Его осеняла идея: «Буду учить японский!» – и две недели или месяц он занимался им в ущерб остальным занятиям. Потом настроение так же внезапно уходило и появлялась новая идея – «А теперь буду учиться фехтовать». Он бросался за ней, оставив недочитанные книги и недодуманные мысли.

Он понимал, что в этом похож на свою мать с ее вспышками одержимости, сменявшимися долгой эпической скукой. Ему это свойство в себе не нравилось. На самом деле, это сознание его подавляло, на несколько дней погружало в глубокое беспокойство – в такие дни он не вставал с постели, сутками лежал, отвернувшись к стене. В такие долгие монотонные дни он много думал. Чувствовал, что сознание разбивается на части. Боялся, что останется дилетантом, мечтателем, не способным ничего довести до конца. То, что колледж скорее поощрял подобное «экспериментаторство», заставило Дэнни усомниться в мотивах учебного заведения. На чем держался колледж? На строгом контроле посещаемости, на оценках? Он вырос почти без правил, и, хотя по его отношению к учебе могло показаться, что этого ему и надо, в дни бездеятельности он понял, что без направляющей руки собьется с пути.

И тогда эта мысль – сбиться с пути – захватила его. Превратилась в очередную манию. Может быть, в этом и ответ – потерять себя – не вполсилы, как теряют ключ от машины или бумажник, а в фундаментальном, глубоком смысле. Буквально пропасть, потеряться среди незнакомых мест, где не утешат знакомые лица. Идея была романтической и сравнительно обычной для его возраста – хотя тогда он этого не знал.

Он потеряется до конца и таким способом найдет себя. Свое настоящее «я». Раз и навсегда.

От мотеля он поехал дальше на запад и за четыре часа добрался до Чикаго. В университете Де Поля у него были друзья по школе – два брата, с которыми он учился в старших классах. Крейг и Стивен Формены. Они жили в доме на Вест-Хаддок, у реки Чикаго. Это та речка, которую на день Святого Патрика красят в зеленый цвет. В 1887 году, в предвидении Всемирной ярмарки, героические градостроители изменили ее течение, в основном чтобы избавить озеро от стока нечистот. Ныне она течет из озера Мичиган в реку Миссури.

Дэнни провел ночь, выпивая с братьями Формен в «Слоне и замке». Расплачиваясь картой Visa, он накупил на двести с лишним долларов спиртного. И Крейг, и Стивен утверждали, что Дэнни был в ту ночь в прекрасном настроении, веселом и приподнятом. По их словам, около четверти двенадцатого он познакомился в баре с девушкой и ушел с ней. Агенты Секретной службы выяснили у бармена, что девушку звали Саманта Хьюстон. Двадцать два года, училась на медсестру в Чикагском университете.

Дэнни провел в Чикаго двенадцать дней. Из них четырежды ночевал у Саманты, восемь раз – в доме Форменов. 17 марта он смотрел матч «Быков» с «Гризли» в спортивном центре, на третьем ряду: отец подарил Стивену и Крейгу сезонный абонемент. Я видел запись той игры. В середине второго периода в кадр попало лицо Дэнни. Когда «Гризли» взяли тайм-аут, камера переключилась на толпу и поймала смеющееся лицо моего сына. Он держал в руке пиво и щурился, блестя глазами. Кадр длился 3,1 секунды. Я смотрел его больше ста раз. Мой сын выглядел на нем веселым и легким. Что, если бы он остался в Чикаго? Мог бы перевестись в Де Поля. Уровнем ниже Вассара. Мы бы посердились, но поняли. Он мог бы жить с Форменами и ухаживать за Самантой. Они могли пожениться, завести детей. Он стал бы думать по-чикагски, одеваться по-чикагски: шляпы, перчатки, пиджаки с широкими плечами…

Вместо этого утром 28 марта он забрался в свою «хонду». Стало теплее, весна уже прокрадывалась в северные холода. Простоявшая девять дней машина не заводилась, Крейгу пришлось дать ей прикурить от аккумулятора своей «Тандры».

Загрузив свой побитый сундучок, Дэниел Аллен двинулся на запад по трассе 80 к городу Айова.

Меня разбудил ветер. Открыв глаза, я посмотрел на часы: четверть четвертого ночи. Сердце часто билось. В комнате было тихо. Мне снился Дэнни. Фрэн спала рядом, сбросив одеяло. Подушку она зажала между коленями, голые бедра были гладкими и теплыми. Сколько ночей я спал головой у нее на животе? Темнота была живой, наполнялась ее легким дыханием. Я взглянул на панель сигнализации. Мы установили ее после ареста Дэнни. Были угрожающие звонки, письма. У дома круглые сутки вертелись незнакомые машины. Но огонек на стене горел зеленым светом – пока нам ничего не грозило.

Я встал с постели. На миг закружилась голова, и я придержался за стену. Был сентябрь, после убийства Сигрэма в Лос-Анджелесе прошло три месяца – три месяца, как я сидел на больничной постели, касаясь щеки сына. Где содержат Дэнни, не сообщали. Я написал запрос, сославшись на Акт о свободе информации, но мне ответили, что информация совершенно секретная. Неделю назад министерство юстиции предъявило ему обвинение – в убийстве первой степени и двадцати двух террористических актах. Первое публичное слушание предстояло в четверг в федеральном суде Лос-Анджелеса. Мы летели туда завтра. Фрэн решила взять близнецов. Мюррей обещал, что перед судом нам разрешат встретиться с Дэнни, и она хотела, чтобы мальчики его повидали.

Как он будет выглядеть? Бородатый скелет? Джон Уокер Линд после месяца в афганской темнице?

Стараясь не разбудить Фрэн, я вышел в прихожую. Дети спали в своих комнатах. Я смотрел, как они дышат, и мне хотелось лечь рядом, обнять их и никогда не отпускать. Но я медленно, держась за перила, стал спускаться вниз. Мое пятидесятилетие промелькнуло в хаосе после убийства. Фрэн хотела устроить мне праздник, но я велел ей не глупить. Пятьдесят лет. Возраст расцвета для мужчины, силы и бодрости. Я держал себя в форме, каждый день разрабатывал тонкую моторику. Но за месяцы, прошедшие с ночи, когда я сидел на кровати Дэнни, стал замечать перемены. Волосы на лобке поседели. Кожа под подбородком стала отвисать. Вполне естественно для человека моего возраста, но я невольно видел в этом знак поражения. В глубине души я сдался.

Когда мы стареем, наши мышцы теряют силу и гибкость. Метаболизм замедляется, становится труднее поддерживать вес. По ночам, когда не спалось, я лежал, представляя, как ветшают мои моторные нервы. Я с каждой секундой терял скорость реакции. Утрачивал координацию глаз-рука, чувство равновесия тоже. Пока все давалось легко, но через десять лет я, может быть, не сумею без чужой помощи вдеть нитку в иголку.

Я прошел в кухню, включать свет не стал, ориентируясь на ощупь и по памяти. Открыл холодильник, подумал, не выпить ли молока. Мои кости ежесекундно теряли кальций. Я каждый день принимал витамины. Пил больше молочных продуктов, чем в детстве. Это лишь давало отсрочку, оттягивало исполнение приговора. Но ведь именно этого мы добиваемся от неизбежного. Прошли дни, когда я, надев шорты, бегал по району. В первые недели после события мы попали под жесткую атаку прессы. Нас донимали, ломали почтовый ящик. Ветровое стекло моей машины залили краской из баллончика. Наш номер телефона удалили из справочника, но все равно нам звонили фанатики, обливали ненавистью и невнятно угрожали. Когда пошли слухи о скором суде, пресса удвоила число операторов. Они хотели знать, что мы чувствуем, чем держимся. Говорили ли с сыном? Программы новостей требовали пищи двадцать четыре часа в сутки. Интернет-сети стремились поддерживать активность пользователей. Стоило выглянуть из-за шторы, и я видел минимум один фургон видеосъемки и скучающих репортеров, дожидавшихся, чтобы хоть что-то произошло.

Через десять лет после того как два ученика расстреляли своих одноклассников в средней школе Колумбайн, мать одного из убийц, Сьюзен Клеболд, нарушила молчание. Она писала: «Все это время я испытывала страшное унижение. Я месяцами не могла прилюдно назвать свою фамилию. Я прятала глаза. Дилан был плодом всей моей жизни, но его последний поступок показывал, что он так и не научился отличать добро от зла».

Оглядываясь назад, она писала: «Была ли я слишком строгой? Или недостаточно строгой?» По ее словам, каждый раз, увидев в супермаркете ребенка, она думала о том, «как одноклассники моего сына провели последние минуты жизни. Дилан изменил все мои представления о себе, о Боге, о семье, о любви».

Стоя в кухне, я слушал тиканье часов, отсчитывающих секунды бессонной ночи. Месяцами после убийства всплывали новые подробности – показания свидетелей, кадры съемки, видео. Теперь я точнее представлял, что происходило в Ройс-холле в минуты до и после убийства. И все же не было неопровержимых доказательств, что стрелял мой сын. В зале стояла темнота, прожекторы освещали Сигрэма. Снимки, которые я видел, были, в лучшем случае, расплывчатыми. На видео ясно различалось происходящее на сцене, но съемки толпы оказывались темными и зернистыми.

Баллистическая экспертиза доказала, что убийство совершено из пистолета, который держал мой сын, но двое свидетелей (Элис Хадер тридцати четырех и Бенджамин Саид девятнадцати лет, «Нью-Йорк таймс», № 13 от 23 июня 20..) описывали схватку: в первые мгновения после выстрелов человек в белой рубашке боролся с другим мужчиной. Описания второго не было, и его даже не вызывали для дачи показаний.

Дэнни, когда его арестовали, был в белой рубашке. Кто второй?

Через шесть дней после стрельбы журнал «Тайм» опубликовал фото, о котором говорил Мюррею его знакомый из ФБР. На нем, хоть и расплывчато, был виден Дэнни с пистолетом в руке. Схвачен в движении, агент Секретной службы обеими руками вцепился ему в запястье. Толпа отчасти скрывает их. На лице агента ярость, он что-то кричит. На лице Дэнни страх и боль, что неудивительно: он только что получил пулю в ногу.

Я каждый день перерывал газеты в поисках новых подробностей. Кто тот таинственный мужчина, с которым дрался мой сын? Не он ли стрелял? Если нет и если он невинный посторонний, почему не дал показаний?

Я все еще не верил, что мой сын убийца, но был вынужден признать, что потерял с ним контакт. Почему-то, покинув дом, он был одинок и неспокоен. После ареста я неделями, снова и снова, мысленно возвращался к его детству. Что сделал я, его отец, чтобы он стал таким, каким стал? Что я мог бы изменить?

Я сидел за кухонным столом, пил чай и вслушивался в ночные шумы дома. Включилась система вентиляции. Загудел холодильник. Хрустнули, когда я встал ополоснуть чашку, мои колени. Так бывает, когда стареешь. Тело, которое годами было надежным и удобным домом, обращается против тебя. Ты уже не в состоянии поддерживать внутреннюю температуру. В последние полгода я заметил, что все время мерзну. Стал носить свитера. Дети ворчали, потому что я устанавливал температуру комнат на семьдесят два градуса. Я превращался в собственного дедушку.

В первые недели после ареста Дэнни меня захватил вихрь дел. Мы с Фрэн отвечали на вопросы всевозможных силовых структур. Мы выступали на пресс-конференциях и делали публичные заявления. Мы говорили миру, что видим в убийстве сенатора Сигрэма страшное злодеяние. Что мы соболезнуем его семье. Но, говорили мы, мы любим своего сына и верим в его невиновность. Были уверены, что суд присяжных признает его невиновным, и нам оставалось только надеяться, что настоящий убийца Сигрэма будет вскоре задержан и наказан за содеянное.

Мы в одночасье стали публичными персонами. Я, не задумываясь, отказывал в интервью всем сетевым журналам подряд. Фрэн меня поддерживала. Нельзя было превращать семью в цирк. Нам приходилось защищать двоих детей – детей, которые не могли ходить в школу, потому что их преследовали репортеры. Фрэн забрала их из школы и стала учить дома. Теперь они проходили такие предметы, как «книги, которые есть у нас на полках», и «математика, с которой справляется наша мама».

Фрэн пока не жаловалась на давление, под которое попала наша семья, но я иногда слышал, как она плачет в ванной. Обычно поздно ночью. Но плакала она за закрытой дверью, и я, уважая границы ее личной свободы, не стучался и не спрашивал, что с ней.

Каждый день я, как обычно, вставал и ехал на поезде в город. Я более чем когда-либо нуждался в работе. Я проводил утренние обходы, а иногда и вечерние. Я выслушивал легкие и расшифровывал рентгенограммы. Но ловил себя на том, что отвлекаюсь. Мозг отказывался устанавливать обычные связи. Я заметил, что чаще завожу с пациентами разговоры об их семьях. Мне хотелось слушать о счастливой жизни, смотреть хранящиеся в бумажниках снимки: «Мой сын врач. Мой сын адвокат». Мне хотелось видеть уверенных счастливых детей, которые растут героями.

Мои пациенты, большей частью, не подозревали во мне отца известного на весь мир преступника. Они жаловались на боли в позвоночнике и перебои в сердце, не подозревая, к кому обращаются. Они оплакивали трагедии своей жизни, не представляя, что мог бы рассказать я. Если кто-то из пациентов узнавал меня, я старался перевести разговор на другую тему, отвести его от сына. Это давалось легко: болезнь каждого делает эгоцентриком. В боли, страдании, страхе мы обращаемся внутрь себя. Глядя в лицо собственной смертности, перестаем заботиться о будничных драмах мира.

С врачами было по-другому. Коллеги, знакомые много лет мужчины и женщины, переставали со мной разговаривать. Поднимались по лестнице, чтобы не оказаться в лифте с отцом обвиняемого. Когда я впервые вернулся на работу, заведующий медицинской частью заглянул ко мне в кабинет. Он был серьезен.

– Послушайте, – сказал он, – и вы, и я знаем: что бы ни сделал ваш сын… виновен он или невиновен, неважно. Ваше положение в больнице это не изменит. Но в то же время я просил бы вас в ближайшие несколько месяцев держаться поскромнее.

Я был в числе выступающих на ежегодном собрании спонсоров больницы, но после смерти Сигрэма мое имя тихо удалили из списка и посоветовали мне остаться дома. С одной стороны, я был в ярости: я отдал больнице больше десяти лет, спас жизнь многим важным для всего мира людям, а теперь оказался парией. С другой стороны, я испытывал благодарность. За то, что мне дали остаться дома, не подставили под понимающие взгляды, избавили от неловкого молчания и слишком непринужденной болтовни.

Однажды утром в подземке мне в локоть вцепилась незнакомая женщина. Когда я обернулся, она прошипела мне в лицо: «Стыд и позор!»

Медсестра расплакалась, когда я заговорил с ней в больничной комнате отдыха. И отпрянула, когда я хотел ее утешить. «Не трогайте меня!»

Один врач, с которым я несколько раз играл в сквош, подошел ко мне в ресторане. При встрече в больнице он бывал со мной вежлив. Но сейчас выпил. Подошел к столику, за которым мы сидели с друзьями Фрэн, соглашавшимися показаться с нами на людях.

– Имейте в виду, – сказал он, – что каждый в больнице, глядя на вас, видит то, что сделал он. Надеюсь, вы счастливы!

И добавил для ровного счета: «Пидар». После чего, пошатываясь, двинулся в сторону мужского туалета.

Друзья постарались меня успокоить. Говорили, что он пьяный дурак и нечего его слушать. Я сказал, что все нормально и что каждый имеет право на свое мнение. Но больше не ел вне дома.

Нам звонили со скрытых номеров репортеры, добивались цитат. Задавали провокационные вопросы, пытаясь вывести из равновесия.

– Как вы себя чувствуете, зная, что множество людей ненавидят вашего сына?

– Если его приговорят к казни, вы пойдете в тюрьму на это смотреть?

Я перестал отвечать на звонки. Звонок телефона стал пугать, от его механического визга учащался пульс.

За эти три месяца я всего дважды разговаривал с Дэнни. Оба раза по телефону. Во время разговора механический голос напоминал, что в целях безопасности разговор записывается.

– Мне нельзя говорить, где я, – сказал Дэнни, – но могу сказать, что здесь жарко.

– Август, – ответил я, – сейчас всюду жарко.

– Кажется, я хочу домой, – сказал он.

– Кажется? Ты в тюрьме! Каждый хотел бы домой. Ты как?

– Они никогда не выключают свет. Приходится спать, закрывшись ладонью.

– Это противозаконно, – сказал я. – Они не имеют права.

Дэнни минуту помолчал и сказал:

– Адвокат советует мне просить оправдания по причине невменяемости.

– А ты что думаешь?

– Я думаю, что в целях безопасности разговор записывается.

Когда он повесил трубку, я сидел в кухне и смотрел, как в микроволновке кружится чашка с моим чаем. Я признавал виновность сына не больше чем в первый день, но сомнение иногда закрадывалось. Фотография Дэнни с пистолетом в руке была убедительным доказательством виновности, но я знал: не все, что выглядит раковой опухолью, ею является. Я гасил тревогу работой. Мой сын хороший. Добрый. И если такой человек способен на такое преступление, значит, я ничего не понимаю в людях.

В бессонные ночи я рылся в газетах, ища подсказку. Вырезал статьи о Дэнни и складывал их в папку. Часами разыскивал подробности, показания свидетелей – все, что могло пролить новый свет на случившееся в тот день. Я собирал архив и стал хранителем этого дела. Каждую новую деталь вносил в каталог. Если находил что-то существенное, звонил Мюррею, будил его.

– Господи, Аллен, – говорил тот, – сейчас без четверти три. Позвоните завтра. Через пятнадцать минут последние пропойцы отправятся по домам.

Я послал ему статью из «Таймс», в которой свидетель описывал, как Дэнни дрался с неизвестным. Наверху подписал: «Сумеем его найти???» Если мне попадалась фотография или сообщение, заставлявшие усомниться в официальной версии, посылал Мюррею СМС или е-мейл. Он поначалу отвечал развернуто, но со временем ответы становились все более скупыми и наконец свелись к одному слову: «Интересно».

Когда я указал Мюррею на неизвестного, он немного покопался – позвонил автору статьи и добрался до свидетеля. Но ничего нового о противнике Дэнни не узнал – только что тот был высокого роста и одет в темную куртку.

Первые конспирологические теории появились очень скоро. Сигрэм был председателем комиссии по бюджетным ассигнованиям. В последние дни жизни он собирал голоса за билль, требовавший от администрации на 30 процентов урезать военные расходы. Еще он требовал назначить прокурора для расследования деятельности частных военных компаний, наживавшихся на конфликте. Такой билль положил бы конец бизнесу на войне. А потом Сигрэма убили. Голосование, состоявшееся через неделю после убийства, провалило билль, зато был принят новый, предполагавший лишний триллион долларов на военные расходы. Ясно, писали блогеры, что администрация, желая продолжать войну, должна была его убить. Или его казнил военно-промышленный комплекс, скрывая неоправданно высокие траты.

Появился капрал, клявшийся, будто видел Дэнни на секретной военной базе в пустыне Нью-Мексико за три месяца до Ройс-холла. Капрал Уолтер Ганновер якобы охранял тренировочный комплекс сверхсекретных частей особого назначения. Он говорил, что Дэнни привозили на базу в марте. Там, по словам Ганновера, сын обучался обращению с пистолетами и методам инфильтрации. Ганновер утверждал, что видел Дэнни шесть раз за три месяца. Его слова попали в несколько больших газет, их обсуждали по радио. Армия отрицала само существование такой базы. Ганновера проверили на полиграфе, но результаты оказались неясными. Тогда армия опубликовала его досье, и мир узнал, что он не только никогда не служил на базе в Нью-Мексико, но и был с позором отставлен с поста в Форт-Стоктоне за сбыт казенного бензина.

Кое-кто уверял, что военные подделали досье, чтобы скрыть правду, но большинство серьезных новостных агентств на этом закрыли тему. Эти статьи я, как и прочие данные по делу, вырезал и хранил вместе с распечатками комментариев онлайн. На отдельном листке в своем дневнике записал: «Нью-Мексико». Я составлял историю болезни. Каждый симптом, каждый результат анализа попадал в каталог. Так я выстраивал дифференциальный диагноз.

В августе в «Вашингтон пост» я прочел о пожаре в комнате для хранения улик в министерстве юстиции. Пропало несколько коробок с материалами по открытым делам. Я стал маниакально охранять свои записи. Прерывался каждые полчаса, чтобы сохранить их на диске и в Сети.

Фрэн говорила, что боится за меня. Такая одержимость – это нездорово. Мне нужно бы высыпаться. Я отвечал, что речь идет о моем сыне. Что мне делать? Она сказала, что думать надо о том, как примириться со случившимся. Пора принять тот факт, что Дэнни, возможно, виновен.

– А с кем тогда он дрался? – спросил я. – Двое свидетелей показали, что после стрельбы он боролся с другим мужчиной.

– Это был агент Секретной службы.

– Нет. Свидетели точно сказали, что это был другой человек. Агенты еще не подоспели.

– Ты уверен? – спросила она. – Была такая неразбериха, все бегали.

– Я читал то, что читал, – отрезал я.

Она вздохнула, набираясь терпения. Понимала, что судьба нашего брака реально зависит от поведения в подобных разговорах.

– Ты видел снимки, – сказала она. – Агент повалил Дэнни на пол. На орудии убийства остались его отпечатки.

– Фотографию могли подделать, – возразил я. – Отпечатки пальцев больше не считают решающей уликой.

Она погладила меня по щеке. В ее взгляде было сочувствие, и ничего кроме.

– Думаю, тебе стоит с кем-нибудь посоветоваться, – сказала она. – С психотерапевтом. Тебе нужно понять, что это не твоя вина.

– Что именно не моя вина? – спросил я. – Что Дэнни пошел на политический митинг? Что он много разъезжал?

– Пол, – сказала она, – я тоже его люблю, но ты доведешь себя до болезни. А ты нужен семье. Нужен мне.

Но я не мог так это оставить.

Я уже привык видеть лицо Дэнни в газетах. Снимки больше меня не поражали. Через две недели после стрельбы я ехал в поезде на Вашингтон, на заседание Конгресса, посвященное убийству. Десять кварталов от станции «Юнион» прошел пешком, высадившись с «Амтрака», который провез меня мимо кирпичных городов и фабрик, мимо реки, ручьев и ржавеющих плавильных печей. Солнце горело в небе рубином. От станции передо мной протянулись торжественные улицы столицы: тенистые газоны, памятники в окружении ярких цветов, монументальные парки под алой и багровой листвой дубов. Над головой развевались американские флаги, хлопали красно-бело-синие полотнища. Все здесь, кажется, создавалось, чтобы внушать трепет или благоговение.

Никогда раньше я не бывал в Капитолии, хотя за время практики лечил нескольких конгрессменов и сенаторов. Я, конечно, следил по телевизору за слушаниями по Уотергейту и Иранской операции. Я знал силу эти залов, множества камер, груза истории, надежд толпы.

За моей спиной мужчина разговаривал по мобильному:

– Бесплодие, но они считают, что это излечимо.

Я пересек улицы D и С, отметив, что на них нет обычного городского многоцветья мусора, прошел мимо здания Сената, мимо сенаторов и охраны у входа. Полиция Капитолия в белых рубашках и черных шляпах патрулировала просторный проспект Конституции. После 11 сентября подъезды к правительственным зданиям перегородили шлагбаумами и бетонными укреплениями на случай террористической атаки. Вдоль пешеходных дорожек торчали тяжеловесные бетонные клумбы-кашпо. «Вот как действует страх, – подумалось мне. – Он все уродует».

На лужайке за Капитолием репортеры устанавливали освещение и камеры, направляя их на купол. При виде их меня охватила паника. Хотелось пройти неузнанным. Мюррей достал мне пропуск на галерею зала заседаний. Я оделся в бесформенный пиджак и неприметную мужскую шляпу. Не хотелось сидеть в первых рядах, попадать в объективы, видеть под своими фото подпись: ПОЛ АЛЛЕН, ОТЕЦ ОБВИНЯЕМОГО ДЭНИЕЛА АЛЛЕНА. Я натянул шляпу на уши.

Операторы видеотехники пили купленный где-то кофе. Комментаторы в дорогущих синих костюмах сидели на раскладных стульях и читали газеты в ожидании событий, достойных запечатления. На подходе к Капитолию – ступени, колонны, квадраты и треугольники – я уголком правого глаза заметил памятник Вашингтону, как порез в трепещущей синеве неба. В тот же миг я услышал первое стрекотание камер, извещающее о неизбежном нашествии туристов: пожилых пар в ярких нейлоновых футболках, японских бизнесменов, нагруженных новейшей техникой, разжиревших американских семейств и мясистых немцев, выстраивающихся перед бархатом веревочных ограждений в ожидании стерильной речи экскурсовода.

Глядя на ступени Капитолия, я начинал ощущать, что значит для людей власть друг над другом. Я чувствовал, что Вашингтон – не просто географическое понятие. Образ этих зданий проник в глубину моего сознания посредством бесчисленных фотографий, кинофильмов, показов в новостях. В этом широком мускулистом здании чувствовалось что-то нечеловеческое. Оно вызывало в памяти кладбище слонов или медвежью берлогу.

Я чувствовал это каждым мускулом и суставом.

Женский голос за моей спиной произнес: «Я уже разложила свою жизнь по полочкам». Мужчина в выпачканном краской комбинезоне шмыгнул к парковке, за ним погнался полицейский. Разом вспыхнули и щелкнули сотни цифровых камер, волосы у меня на загривке встали дыбом. Обступившие меня монументы не умещались в объективы, слова и рамки фотографий. Разница была – как следить за работой художника или увидеть репродукцию картины в журнале. Быть здесь означало признавать власть духа места. И признавать всю кощунственность преступления моего сына.

Джей Сигрэм был не просто человеком. Он был сенатором, кандидатом в президенты. Он сам был зданием, символом – непомерным, как окружавшие меня стены и обелиски. Атака на президента – это атака на институт президентства. Атака на кандидата – это атака на саму демократию. «Выборы – это надежда», – сказал мне агент Секретной службы. Мой сын обвиняется в убийстве надежды. Надежды страны и мира.

Я показал охраннику документы. Он округлил глаза, поняв, кто я такой, но промолчал – выписал мне пропуск и указал на лестницу.

Внутри я держался с краю, стараясь не привлекать внимания. Люди в костюмах стояли группами. Повсюду расхаживали полицейские в форме.

Зал был огромен. На возвышении в его передней части заняли свои места лишь несколько конгрессменов. Остальные переходили с места на место, совещаясь с помощниками. Я нашел себе место в конце зала.

В тот год председателем комитета был Марк Фостер. Он призвал зал к порядку в пять минут десятого. Произнес вступительную речь, перегруженную патриотизмом и гневом.

Слушания, как пояснил Фостер, – не суд. Дэниел Аллен предстанет перед судом в свое время. Это заседание должно изучить причины неудачи служб безопасности, охранявших кандидата. После покушения Лофнера в Фениксе, сказал он, возглавляемый им комитет потребовал ужесточить стандарты безопасности. Представительницу конгресса ранили на митинге перед супермаркетом. Жизнь каждого политика вдруг оказалась под прицелом. Наши избранники стали законной добычей, мишенью беззаконных стрелков. Убийство Сигрэма еще больше усилило опасения, что служба обществу становится профессией повышенного риска.

– Откровенно говоря, – сказал Фостер, – мы хотим знать, кто запорол охрану и что можно сделать, чтобы подобные трагедии не повторялись впредь.

Глава Секретной службы, Майкл Майлз, выступил перед комитетом. В аудио-видео-презентации он предъявил членам комитета виртуальную модель Ройс-холла. Показал оранжерею, в которой перед событием отдыхал Сигрэм. Оттуда он говорил с детьми через веб-камеру. Майлз вывел на экран хронологию событий.

После убийства Роберта Кеннеди безопасностью кандидатов занималась Секретная служба. Каждого охраняла группа агентов. В нее входили люди, заранее осматривавшие место выступления и проверявшие соблюдение мер безопасности. Кроме того, рядом с Сигрэмом постоянно находились двое агентов. Во время переездов перед и за его машиной двигались машины Службы. Дополнительную охрану обеспечивала местная полиция.

В два тридцать Сигрэм с женой прибыли в университет, проехав через главные ворота, мимо ухоженных газонов, на которых читали студенты. Большая толпа сторонников собралась приветствовать его. Была и группа протестующих. Тех и других не подпускали к выходившему из машины сенатору ближе чем на двадцать футов. Он вышел, обернулся, подал руку жене. Они задержались, чтобы помахать толпе, и прошли внутрь.

Я читал, что Ройс-холл был построен в 1928 году – это одно из четырех первых зданий университета. В нем размещался выставочный центр университета Лос-Анджелеса и еще несколько факультетских помещений, лекционных залов. Главным в здании был театр на 1800 мест с широкой галереей и несколькими рядами лож.

В два сорок пять двери открылись, начали впускать студентов и преподавателей. Согласно требованиям Секретной службы, каждый проходил через металлодетектор. Исключений не делали ни для кого. Здесь возник самый насущный вопрос: как убийце удалось пронести пистолет?

– Первичное исследование оружия, – сказал Майлз, – показало остатки эпоксидного клея, какой, по заключению экспертизы, наносится на обычную клейкую ленту. Тщательный осмотр здания после атаки установил, что такие же следы имеются на задней части найденного там огнетушителя.

Он указал на схеме место – в коридоре второго этажа.

– Значит, – спросил сенатор Фостер, – вы полагаете, что оружие было спрятано в здании до события?

– Мы считаем, что так, сенатор, – сказал Майлз. – Мы предполагаем, что стрелок или известное ему лицо получил доступ в здание накануне и оставил там пистолет. В день выступления убийца незаметно пробрался наверх и забрал его.

Он показал сделанную Секретной службой фотографию огнетушителя: большой красный цилиндр в нише на стене. Нишу отгораживала стеклянная дверца с замком.

– Вы сказали, «известное ему лицо», – продолжал сенатор Фостер. – Означает ли это, что вы подозреваете заговор?

Я встрепенулся.

– Мы продолжаем изучать ситуацию, сенатор. Пока нет сведений об участии в убийстве кого-либо, кроме Дэниела Аллена.

Бездоказательно. Я записал в блокноте: «Сообщник? Остатки ленты».

– Каким образом Дэниел Аллен проник в здание накануне события? – спросил сенатор от Южной Калифорнии.

– Ройс-холл был заперт с трех часов дня накануне, – сообщил Майлз. – Никто не мог войти или выйти без предъявления документов и проверки на металлодетекторе. Значит, оружие должны были пронести в здание до того.

Сенаторы поинтересовались, задолго ли было известно о предстоящем выступлении.

– По моим сведениям, – ответил Майлз, – митинг в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса был назначен 24 мая.

– За три недели.

– Да, сенатор.

– Кто мог располагать этой информацией?

– В отличие от визитов президента, – стал объяснять Майлз, – предвыборные митинги – публичные события. О них широко извещают, чтобы собрать больше народа. Об этом митинге впервые сообщили 9 июня, за неделю.

– Следовательно, за шесть дней между объявлением о событии и днем, когда Служба закрыла здание, стрелок…

– Или известное ему лицо.

– Стрелок или известное ему лицо пронесли пистолет и спрятали его за огнетушителем.

– Да, сэр.

– Верно ли, что Дэниел Аллен работал волонтером на предвыборных мероприятиях Сигрэма?

– Да, сэр. В Остине штата Техас он шесть недель раздавал листовки и регистрировал избирателей.

– А верно ли, что начальник его группы из Остина позже стал участвовать в национальной кампании?

– Да, сэр. Его имя – Уолтер Багвелл.

– И мистер Багвелл был в Лос-Анджелесе в день убийства?

– Да, сэр. Он присутствовал в Ройс-холле во время стрельбы.

– Есть ли сведения, что Дэниел Аллен в дни перед событием контактировал с мистером Багвеллом?

– Мы беседовали с мистером Багвеллом. Он утверждает, что не общался с мистером Алленом по меньшей мере три месяца.

Сенатор Фостер снял очки и потер лоб:

– Что там произошло, мистер Майлз? Как такое могло случиться?

– При осмотре места события были допущены промахи.

– Промахи…

– Ошибки.

– Агенты, ответственные за эти ошибки, наказаны?

– Сенатор, позволю себе заметить, что охрана кандидата в президенты – гораздо более сложная задача, чем охрана президента. Кандидаты требуют от Секретной службы невидимости. Они не хотят, чтобы их с избирателями разделяла стена. Кроме того, встречи с избирателями часто назначают в последнюю минуту, что не оставляет времени на подготовку.

– Это звучит как оправдание.

– Я не оправдываюсь, сенатор. Таковы факты. Агенты, охранявшие сенатора Сигрэма, – хорошие, добросовестные специалисты. Скажу правду: чтобы полностью исключить повторение подобных трагедий, нам нужно втрое больше людей, чем сейчас. Нам пришлось бы за три дня закрыть Ройс-холл и ежедневно прочесывать здание. Такой уровень безопасности невозможен во время политических кампаний, когда митинги назначаются за несколько дней, если не часов.

– Вы хотите сказать, что стрельба была неизбежна?

– Нет, – ответил Майлз, – но, чтобы ее предупредить, нам нужна была удача. Не повезло.

Мой сын родился в шесть вечера 9 апреля 19.. года. Весил шесть фунтов десять унций. Когда акушерка стала прочищать ему дыхательные пути, он железной хваткой вцепился ей в халат. Мы были в центре здоровья Сент-Джона, я там заканчивал резидентуру. Эллен рожала уже девятнадцать часов, и врач наконец провел кесарево по жизненным показаниям. Моего ребенка вырезали из матери под яркими стерильными лампами – первый разрез был сделан быстро, и первый крик послышался уже через несколько секунд. Я сидел рядом и шептал Эллен на ухо, успокаивая, – она все тянулась посмотреть на сына. Руки ей пристегнули в позе распятой. Нашего сына поднесли и приложили ей к щеке, потом жену укатили в палату приходить в себя, а я погнался за акушеркой. Мне было тридцать лет, я ночь накануне провел на вызовах и в сестринской чуть не уснул, стоя над кроваткой. В то же время я испытывал прилив энергии. Я стал отцом. У меня был сын. Своего отца я потерял рано. Рос, как и сенатор Сигрэм, с одной матерью. Откуда мне было знать, как должны себя вести отцы?

Дэниел таращил на меня огромные глаза. Он был теперь сухим и теплым, открывал и закрывал ротик, шевелил руками и ногами, освобожденными из околоплодной жидкости. В этот момент он был чистой надеждой. Идеей бессмертия. Любовь, которую я ощутил, была неразрушима. Все, что было в моей жизни случайного, стало целенаправленным. Все шаги укладывались в великий план мастера. Вся история Земли, все ее войны и катастрофы, голодные годы и потопы, вели к этому, единственному мгновению, к этому, единственному ребенку, лежавшему на мягкой простынке перед склонившимся над ним отцом.

Со временем он научится смеяться. Станет пить сок из кружки. Научится свистеть. Все будет новым. Глядя на меня, слушая мой усталый голос, он протянул крошечную ручонку. Он узнал меня, хотя никогда не видел. И я узнал его. Он был любовью, которую я тщился выразить всей своей жизнью.

В два года Дэниел три недели температурил. Лихорадка была дьявольским врагом, жестоким и беспощадным. Огромной печью, которую лекарствам удавалось пригасить, но не уничтожить. Мы каждый день надеялись, что болезнь отступила, и каждый день столбик термометра снова забирался на невозможную высоту: 104, 105, 106. Я был тогда резидентом, молодым и неопытным врачом. Болезнь Дэнни дала мне мотивацию. Я теребил коллег и корпел над медицинскими журналами. Чем дольше сохранялся жар, тем хуже были прогнозы, которые я перебирал в голове: лейкемия, Эпштейн-Барр, менингит… Мы с Эллен мотались от специалиста к специалисту. Врачи брали кровь, заглядывали ему в уши и орущую глотку. Дэнни был слишком мал, чтобы понимать, что происходит; слишком мал, чтобы видеть: родители лишь пытаются ему помочь, а не в союзе с мучителями. Ему в задний проход вставляли термометр. Прижимали язык шпателем. Ассистенты могучими руками запихивали его в холодные механизмы рентгена, ища затемнения в легких.

Мы так и не нашли диагноза, объясняющего все симптомы. Просто однажды все кончилось. Спала температура, и все стало как обычно. Педиатр объявил это величайшей тайной своей жизни. Мы с Эллен просто радовались. И Дэнни будто бы вышел из этого испытания, не переменившись. Бегал, играл и смеялся, как всегда. Но теперь, задним числом, диагност во мне гадал, не изменила ли та необъяснимая болезнь что-то в организме моего сына. Не вызвала ли глубинные изменения в мозгу, хромосомах, химическом балансе.

Потому что, даже будучи уверенным, что сын невиновен, я уже не мог скрывать от себя, что он не укладывается в общие представления о норме. В двадцать лет Дэниел был перекати-полем, замкнутым как отшельник. Цыганом, одиноким художником, который отрезал себя от общества и от всех человеческих связей.

Если раньше я знал его, знал его надежды и мечты, его мысли и чувства, то время прошло. Теперь он вел себя как незнакомец. Его поступки были симптомами общего заболевания – болезни Дэниела – и мне оставалось только верить, что, если я расшифрую эти симптомы, воспроизведу его решения, слова и поступки, распознаю их причину, я сумею понять сына.

Как ученый я знал: то, что мы называем личностью, – в действительности комбинация физических и физиологических факторов. Нами управляют гормоны и гены. Мы – продукты своего химического баланса: недостаток дофамина – и мы в депрессии, перебор – приближаемся к шизофрении. И потому, чтобы понять решения Дэниела, я должен был исходить из предположения, что часть решений принимали за него, что он был не только независимым носителем свободной воли, но и жертвой биологии.

Современная наука только начинает разбираться в сложностях формирующегося мозга. Возвращаясь к его детской болезни, я не мог не думать: что, если повышение температуры включило в моем сыне что-то такое, что в норме осталось бы выключенным? Что, если нераспознанная болезнь дремала в нем, чтобы со временем произвести невидимый глазу ущерб? Паразиты годами скрываются в тканях кишечника, чтобы однажды вырваться в организм и погубить его. Приступы малярии возвращаются, когда больной давно считает себя исцеленным. Что, если характер моего сына, его замкнутость и потребность в одиночестве – продукт не личности, а болезни? Могла ли болезнь сделать его убийцей?

Я сидел в гостиной, рассматривая старый фотоальбом, когда вниз спустилась Фрэн. В футболке, едва доходившей до бедер.

– Сколько времени? – спросила она.

– Поздно, – ответил я.

Она подошла к окну, выглянула за штору. Рубашка задралась, открыв круглые ягодицы.

– Расселись, стервятники, – сказала она.

– Славная попа.

Она обернулась и одернула футболку. На лице не дрогнул ни один мускул, но я видел улыбку в ее глазах.

– Чем занимаешься? – спросила она. – Ложись-ка спать.

Я покачал головой:

– Все равно через час вставать.

Она подошла, отобрала у меня альбом и села на диван, из скромности бросив подушку на колени. Перелистнула страницы.

– Мне всегда странно ее видеть, – заговорила она. – Твою бывшую. Она существует где-то, как суперзлодей. Моя Немезида. Смотрю на тебя и не понимаю, как ты мог жениться на такой женщине?

– На какой?

– Дерганой, неверной распустехе.

– Тогда мне это нравилось.

Она положила ноги на кофейный столик.

– Иногда мне кажется – зря нам позволяют выбирать себе мужа или жену. Моя сестра не станет встречаться с мужичиной, если за ним нет полицейского досье или комплекса жертвы. У моего отца шестая жена. Шесть жен! «Что ты все время женишься?» – спрашиваю я. Отвечает: «Как тебе сказать? Я оптимист!»

Я погладил ее по голове. Мой первый брак закончился тринадцать лет назад. Он ушел далеко в прошлое, как резидентура, и существовал в краткосрочной памяти только в виде фильма, который я много лет назад посмотрел раз-другой – хорошо запомнил, но никак с собой не связываю.

– Она была хорошей матерью, – сказал я, подумал и поправился: – Она делала все, что могла.

Фрэн листала альбом. Я придвинулся к ней, и она положила голову мне на плечо.

При виде фотографий семьи во мне мелькали вспышки чувств: гнева, страха… А бывают чувства постоянные – высочайшие взлеты, ссоры, прожигающие тебя до сердцевины. Легче вспомнить случившуюся десять лет назад автомобильную катастрофу, чем долгую поездку, которая к ней привела.

И все же я боролся с искушением взвалить вину на Эллен, демонизировать одинокую мать, растившую моего сына. Хотя у меня были основательные проблемы с Эллен и ее отношением к жизни, я признавал: мое мнение о ее родительских способностях – не более чем мнение. Главное, она любила Дэниела, всегда любила: яростно, может быть слишком яростно, – одинокая женщина, воспитавшая сына, которому слишком рано пришлось стать главой семьи.

Но и это было только симптомом, одним из факторов, определивших, кем стал Дэниел. Он не потому бросил колледж, что мать его слишком любила, как не потому пятнадцать месяцев прожил в машине, что отец в семь лет променял сына на Нью-Йорк.

Фрэн взяла меня за руку.

– Ты хороший папа, – сказала она.

Хотелось бы мне, чтобы это было правдой. Я опустил голову на спинку дивана.

– Алекса и Вэлли мы растили по расписанию, – напомнил я. – В полвосьмого в постель – и никаких. Отдых после завтрака, послеобеденный сон. Дэнни жил как кочевник: просыпался ночью, засыпал днем. Ничего постоянного.

– Думаешь, это на него повлияло?

– Трудно сказать. Думаю, он рано усвоил – ни на что нельзя полагаться. И время сна, и еда не постоянны. Родители тоже. Перемены неизбежны. Думаю, когда мы с Эллен разводились, она хотела, чтобы я забрал Дэнни, стал его опекуном. Но понимала, как это будет выглядеть: мать бросает сына. Когда получил работу в Колумбийском, я хотел его забрать. Моя мать жила рядом, и няню я мог бы нанять. Но Эллен не желала оставить меня победителем.

– Сука.

Она сказала это с улыбкой. Для нее это подтверждало то, что требовало подтверждения. Что она – лучшая жена, чем Эллен, и лучшая мать. Что я теперь счастлив. Что наша семья сохранится. Что этот брак будет для меня настоящим. Что она будет спать со мной рядом на небесах.

По лестнице на резиновых ногах спустился сонный Алекс.

– Спать не даете, – проворчал он. – Что за разговоры ночью?

– Простите, ваше величество!

Фрэн подвинулась, освобождая ему место между нами. Он ввинтился в щель и подтянул нас поближе. Ему всегда нравилась теснота: узкие щели, тяжелые одеяла.

– Это кто? – ткнул он в фотографию Дэнни.

– Твой брат, когда ему было столько же, сколько тебе, – объяснила Фрэн.

Алекс подтянул альбом поближе:

– Вы всегда знали, что он ненормальный?

– Почему ненормальный? – возразила Фрэн. – Что ты такое говоришь?

Алекс промолчал, рассматривая снимок.

– А это кто? – показал он.

– Ты сам знаешь.

– Эллен. – Алекс поморщился.

– Верно.

Он уронил альбом на пол и удобнее устроился между нами:

– Когда мы полетим, можно, я сяду у окна?

Фрэн потрепала его по затылку:

– Можете меняться.

Он зевнул и уткнулся носом ей в бок.

– Так и сидите, – приказал он нам.

Мы смотрели, как он засыпает. Дышит ровно, как маленький зверек. Младенцем Алекс любил спать на животе, прижавшись ротиком к матрасу. Мы никак не могли понять, как он дышит, но стоило перевернуть малыша, он разражался криком, так что приходилось снова класть его на живот. Небо за окном светлело. Скоро утро. Мы с Фрэн переглянулись. В нашем доме жила любовь, единение. То, чего не хватало мне в первом браке. То чувство, когда, что бы ни случилось, все хотят одного.

– Хотел бы я, чтобы это было и у Дэнни, – сказал я.

– Понимаю, – ответила она.

Джон Хинкли родился 29 марта 1955 в Ардморе, Оклахома. Отец работал в нефтяной компании. Мать боялась выходить из дома. Он вырос в Техасе и учился в далласской средней школе Хайленд-парка. В начальной школе был популярен как полузащитник футбольной команды. Однако в старших классах он все больше замыкался в себе. Часами просиживал один в своей комнате, играя на гитаре и слушая «Битлз». Родители объясняли это застенчивостью. Одноклассники говорили, что он был «незаметным». С их точки зрения, его все равно что не было.

В апреле 1976 года, в возрасте двадцати одного года он переехал в Лос-Анджелес, где надеялся стать автором песен. Самой популярной песней того сезона была «Нас свяжет любовь» («Love Will Keep Us Together») Кэптана и Тенниля. Пол Саймон исполнял «Пятьдесят дорог, чтобы уйти от любви» («Fifty Ways to Leave Your Lover»). Июньским вечером Джон купил билет в голливудский кинотеатр и посмотрел «Таксиста». В главной роли блистал Роберт Де Ниро, игравший Тревиса Бикла, полубезумного ветерана вьетнамской войны, влюбившегося в малолетнюю проститутку Айрис. Ее играла Джоди Фостер. В фильме Бикл начинает коллекционировать оружие и выбривает себе на голове ирокез.

Он ведет такси по ночным улицам.

– Двадцать девятого июня, – говорит он. – Надо вернуть себе форму. Сидячая жизнь губит тело. Насилие продолжается слишком долго. Отныне каждое утро пятьдесят отжиманий и пятьдесят подтягиваний. Хватит таблеток и вредной еды, разрушающей тело. Отныне – полная организованность. Каждый мускул во мне окрепнет.

Хинкли, открыв рот, слушал его из темного зала. Каждое слово словно было писано про него. Фильм кончается тем, что Де Ниро лежит на полу борделя с пулей в виске. Камера отворачивается от него и показывает сверху осторожно входящих в комнату вооруженных полицейских.

В то лето Хинкли смотрел этот фильм пятнадцать раз – сидел в полупустом зале с пакетиком недоеденного попкорна на коленях. С ним что-то происходило. Преображение. На экране Де Ниро привязывает к предплечью взведенный револьвер. Он берет под контроль неконтролируемое. Он говорит: «Дни тянутся и тянутся. Им нет конца. Все, что мне нужно в жизни, – это цель, к которой идти. Не верю, что жизнь следует посвятить угрюмой заботе о себе. Тогда, по-моему, люди станут неотличимы друг от друга».

Хинкли возвращался в свою кишащую тараканами квартирку, похожую на жилье героя фильма. Он сидел в темноте, перебирал струны гитары в надежде, что его осенит вдохновение. В письмах родителям он описывал выдуманную подружку по имени Линн Коллинз, делая ее похожей на одну из героинь фильма.

С утра он рано вставал, чтобы занять очередь на утренний сеанс.

Через месяц Хинкли вернулся домой в Техас. Работал кондуктором автобуса, пытался примириться с жизнью маленького человека. Но Тревис преследовал его. Темная, скользкая дорога мужского сознания.

Хикнли поступил на технические курсы в Лаббоке. Старался вести обычную жизнь. Повадился пить персиковый бренди и носить зеленую армейскую куртку. Друзей не заводил. Сокурсники редко видели его в компании других людей. Но друг у Хинкли был – только он жил на экране.

«Одиночество преследовало меня всю жизнь, – говорил ему Тревис, – повсюду. В барах, в машинах, на тротуарах и в магазинах – повсюду. От него нет спасения. Бог создал меня одиноким».

В августе 1979 Хинкли купил свой первый пистолет – 38-го калибра. Учился стрелять в цель: твердо ставить ноги, правой рукой держать рукоять, ладонью левой придерживать ствол, чтобы смягчить отдачу. Он предпочитал мишени в виде человеческих фигур. Целил в голову, стараясь опустошить разум перед спуском курка, как делают йоги.

В декабре Хинкли снялся с пистолетом у виска. Поздно ночью, сидя у родителей на кухне, он вставил в обойму один патрон. Свет не горел, уличный фонарь бросал тени на линолеум. Хинкли прокрутил барабан. Он старался не шуметь, чтобы не проснулись родители. Прижимая ствол к виску, спуская курок, он даже не закрыл глаза.

В 1980 он купил еще больше оружия. Начал страдать головными болями. У него все время болело горло. Он обратился к врачу, который выписал голубые и желтые таблетки. Предполагалось, что они помогут ему засыпать и не так мрачно смотреть на мир. Иногда Хинкли бросал их в коку и смотрел, как они растворяются.

В мае он узнал, что Джоди Фостер – актриса, сыгравшая малолетнюю проститутку Айрис, – поступила в Йельский университет. Хинкли взял у родителей взаймы 3600 долларов и поехал в Коннектикут. Записался на курс писательского мастерства. Днем уверенно расхаживал по кампусу, не забывая о лежащих в багажнике его машины пистолетах. Он узнал, на каких она бывает занятиях. Он выслеживал ее в кафетерии. Она была такой хорошенькой, что зубы сводило. Он бросал ей в почтовый ящик любовные послания. Он писал стихи. Для него не было ничего более поэтичного, чем звук бойка, ударяющего по капсюлю патрона.

Он стал чувствовать, что в истории есть место и для него – место в ложе для важных персон. Трон.

На экране Тревис идет на свидание с Бетси – Сибилл Шепард сыграла девушку, агитирующую за политического кандидата. Он ведет ее на порнографический фильм. В жизни становится все меньше смысла.

В кампусе Хинкли раздобыл телефонный номер Джоди Фостер. Он не знал, о чем с ней говорить, и полтора часа просидел у телефона, прежде чем набрать номер. Айрис была так красива, что он чувствовал себя не в своей тарелке. Джоди. Ее звали Джоди. Она отвечала по телефону тепло и открыто. «Ты получила мои письма?» – спросил он. Она была застенчива, чуть флиртовала. Его это подкосило. Он сказал девушке, что неопасен. Почему он это сказал?

Был год выборов. Хинкли поймал себя на том, что не сводит глаз с Джимми Картера на экране. Зубы президента виделись ему могильными камнями – большими, важными. Хинкли пошел в банк и снял со счета триста долларов. Купил авиабилет в Вашингтон. Из Вашингтона купил билет в Коламбус, Огайо. Он следовал за президентом с митинга на митинг.

Он написал стихи: «Пистолет – моя забава!»

«Видишь эту живую легенду? Одним нажатием курка я положу его к своим ногам, стонать, молить, стенать и умолять как бога. Оружие дает порнографическую власть. Мне стоит захотеть, и президент погибшей половины мира станет глядеть на меня, не веря своим глазам, и это потому, что мне принадлежит дешевый пистолет. Пистолеты – моя любовь, пистолет – моя забава. Ты счастливец, если в твоих руках пистолет».

В Тегеране пятьдесят два американских дипломата попали в заложники в американском посольстве. Хинкли сидел у окна в самолете из Коламбуса в Дейтон. Он сочинял письмо Джоди. В кинофильме своей жизни он был главным героем, которому достается девушка. Мысленно он уже достиг всего. Он подойдет к президенту и пожмет ему руку. В другой руке у него будет пистолет. Каждая выпущенная им пуля стает ангелом, который воссядет рядом ним на небесах.

Позже на видео дейтонского митинга увидят Хинкли, стоявшего менее чем в двадцати футах от президента.

В фильме Тревис говорил Бетси:

– Надо обзавестись таким плакатиком: «Однажды я стану организозованным».

– В смысле «организованным»?

– Организозованным. Организозованным. Это шутка. Ор-Га-Ни-Зо-Зо-Ван-Ным!

– Ах, организозованным… Как таблички в офисах с надписью: «Не… откладывай!»?

6 октября в Нешвилле, Теннесси, Хинкли задержала полиция аэропорта – в его багаже нашли пистолеты. Оружие конфисковали, а Хинкли оштрафовали на 62 доллара 50 центов. Он полетел в Даллас и купил новые пистолеты.

20 октября Хинкли улетел домой к родителям. Он нутром чувствовал, что ему не угнаться за вращением мира. Он не справлялся со своими побуждениями, и солнце иногда слепило так, что он не выходил из дома. Однажды ночью он высыпал в ладонь голубые таблетки, смешал их с желтыми. Проснулся он в больнице. По настоянию родителей стал посещать психиатра.

Психиатр счел Хинкли эмоционально незрелым. Он советовал родителям давать ему меньше денег.

4 октября 1980 года Рональд Рейган был избран сороковым президентом Соединенных Штатов, победив в 44 штатах на 489 избирательных участках, против 49 у Джимми Картера.

В декабре Хинкли улетел в Нью-Йорк. Это был город Тревиса Бикла, маленьких проституток и крови на мостовой. В канун Нового года он обдумывал самоубийство перед домом «Дакота», на том самом месте, где Марк Дэвид Чепмен недавно стрелял в Джона Леннона. Казалось, куда ни глянь, увидишь такого молодого человека с рассеянным взглядом и пальцем, зудящим от желания нажать на курок. Хинкли несколько часов простоял под ярко светящимися окнами. Куртка на нем была жиденькая, он замерз и вернулся в отель.

В ту же ночь он наговорил на магнитофон: «Джон Леннон мертв. Миру конец. Забудь о нем. Будет просто безумием, если я продержусь в нем первые несколько дней… Я все еще жалею, что должен уйти с 1981-м… не понимаю, зачем люди хотят жить. Джон Леннон мертв… Я все думаю… все время думаю о Джоди. На самом деле, ни о чем другом не думаю. О ней и о том, что Джон Леннон мертв. Они как будто связаны…

Я смертельно ненавижу Нью-Хейвен. Я бывал там много раз – не выслеживал ее, просто искал… Я собирался сводить ее куда-нибудь, но не знаю… я даже на это не способен… этот город станет городом самоубийц. То есть мне-то все равно. Только Джоди еще что-то значит. Если я что сделаю в 1981-м, то только ради Джоди Фостер.

Я одержим Джоди Фостер. Я должен, должен найти ее и поговорить, лично или еще как… Я хочу одного – чтобы она знала о моей любви. Я не хочу ей зла… Кажется, лучше бы мне вовсе не встречаться с ней, не на этой земле, чем она будет с другими. Я не хотел бы оставаться на земле без нее».

Отец Хинкли встретил его в аэропорту Колорадо. Это было 7 марта 1981-го. Он дал сыну 200 долларов, которыми Хинкли расплатился за мотель в Денвере. Он сидел в номере и смотрел телевизор, пока деньги не кончились.

Впоследствии, на суде, Джек Хинкли выдавит: «Я – причина трагедии Джона. Мы выгнали его из дома, а он не мог жить один. Я всей душой хотел бы сейчас поменяться с ним местами». Он расплачется в носовой платок, а его жена с плачем покинет зал суда.

Отцы и сыновья. Чего бы мы не отдали, чтобы поменяться местами с нашими мальчиками, взять на себя их страдания, облегчить их боль.

На следующий день мать Хинкли отвезла его в аэропорт. Они вместе просидели десять минут в зале отправления, и оба молчали. Наконец Джон открыл рот. Он сказал: «Хочу поблагодарить тебя, мама, за все, что ты делала для меня все эти годы». Это звучало как последнее слово.

Он на один день полетел в Голливуд. Солнце светило слишком ярко, на улицах было полно ненормальных. 26 марта он сел в автобус на Вашингтон. Земля разворачивалась перед ним, как человеческий язык. Три дня спустя он зарегистрировался в вашингтонском «Парк-отеле». В багаже у него были пистолеты. На ночь он клал один под подушку, второй на тумбочку у кровати, со взведенным курком. 30 марта он позавтракал в «Макдоналдсе». Возвращаясь в отель, купил «Вашингтон Стар». На газетном листе увидел, что президент Рейган через несколько часов будет выступать перед рабочим съездом в вашингтонском «Хилтоне». От этих слов перед глазами у него заплясали цветные пятна.

Он принял душ и проглотил таблетку валиума; испугался, что одной будет мало, и выпил еще одну. Он зарядил «Ром RG-14» разрывными пулями, купленными за девять месяцев до того в магазине Лаббока. Потом сел и написал последнее письмо женщине своей мечты.

«Милая Джоди, вполне возможно, я сегодня погибну, пытаясь добраться до Рейгана. Именно поэтому я сейчас пишу тебе это письмо. Как ты уже знаешь, я тебя очень люблю. Я оставил тебе десятки стихов, писем и признаний в любви в слабой надежде, что ты мной заинтересуешься. Мы пару раз говорили по телефону, но я так и не осмелился подойти к тебе и представиться. Не только от застенчивости, но и потому, что не хотел докучать тебе своим навязчивым присутствием. Я понимаю, что множество писем, оставленных у твоих дверей и в почтовом ящике, – тоже навязчивость, но считал, что это менее болезненный способ выразить свою любовь к тебе. Я очень рад, что ты хотя бы запомнила мое имя и знаешь о моих чувствах. А болтаясь у твоего общежития, я понял, что стал темой для болтовни, хотя бы и полной насмешек. Как бы то ни было, знай, что я всегда буду любить тебя. Джоди, я бы и думать забыл убивать Рейгана, если бы мог завоевать твое сердце и прожить с тобой до конца жизни, хотя бы и в полной безвестности. Признаюсь, что совершаю эту попытку только потому, что мне не терпится произвести на тебя впечатление. Я должен как-то заставить тебя понять, без тени сомнения, что делаю это ради тебя! Жертвую свободой, а возможно и жизнью, чтобы ты переменила свое мнение обо мне. Это письмо написано за час до того, как я уйду к отелю «Хилтон». Джоди, я прошу тебя, пожалуйста, загляни в свое сердце и дай мне хотя бы шанс заслужить этим историческим деянием твое уважение и любовь.

Твой навсегда, Джон Хинкли»

Позже, на предварительном слушании Джоди Фостер будет давать показания как свидетельница. Прокурор встанет перед ней.

– А теперь относительно этого Джона В. Хинкли, – скажет он. – Посмотрев на него сегодня в суде, вы припоминаете, что видели его раньше?

– Нет.

– Вы отвечали на его письма?

– Нет, не отвечала.

– Вы чем-либо поощряли его внимание? – спросит прокурор.

– Нет.

– Как бы вы описали свои отношения с Джоном Хинкли?

– Я не имею никакого отношения к Джону Хинкли, – ответит актриса.

При этих ее словах Хинкли метнет в нее шариковую ручку и взвизгнет: «Я до тебя доберусь, Фостер!»

Маршалы выведут его из зала.

Позже, когда запись этого эпизода будет проиграна в суде, возбужденный Хинкли вскочит на ноги и вскинет руку, словно защищаясь от удара. Он бросится к двери, и маршалы побегут за ним.

В час тридцать он взял такси. Сказал шоферу: «Отель „Хилтон“». На такси туда было не больше десяти минут. «Однажды хлынет настоящий дождь и смоет всю грязь», – думал он. Револьвер лежал у него в кармане – сверкающее орудие правосудия. Рука Господа.

В кино Тревис Бикл говорил:

– Ты настолько здоров, насколько себя чувствуешь.

Он полчаса простоял под дождем. Перед отелем собиралась толпа. У обочины ждал президентский лимузин. Полицейские были, но не слишком много. Хинкли опускал руку в карман куртки, подбадривал себя ощущением тяжести «Рома». Он понемногу протиснулся в ряд прессы. В 1:45 Рональд Рейган с сопровождением вышел из отеля. Он улыбался и махал левой рукой.

В кино Тревис Бикл говорил:

– Теперь я ясно вижу – вся моя жизнь была нацелена на одно. У меня не было выбора.

Репортер из группы прессы выкрикнул:

– Мистер президент, мистер президент!

Рейган, улыбаясь, обернулся к нему.

Хинкли достал из кармана пистолет. Принял позу стрелка и выпустил шесть пуль, как мог быстро. Первая пробила мозг пресс-секретаря Джеймса Бреди. Вторая ранила в спину полицейского Томаса Делаханти. Третья прошла мимо президента в стену. Хинкли пытался успокоить дыхание. Он все испортил. Он не справлялся. Четвертая пуля попала в грудь агенту Секретной службы Тимоти Маккарти. Хинкли видел, как агенты бросаются к нему, обнажив оружие. Еще не конец. Пятая пуля ударила в непробиваемое стекло президентского лимузина. Агент Секретной службы затаскивал Рейгана в машину, когда шестая, срикошетив от дверцы, попала президенту в грудь. Она расколола ребро и засела в легком, в нескольких дюймах от сердца.

Хинкли еще щелкал курком, когда агенты Секретной службы сбили его с ног.

Мы летели в Лос-Анджелес как обычная семья. Мать и отец по очереди занимались детьми. Надо было следить за багажом и тащить его через терминал. Мы купили на дорогу журналы, а не газеты, в которых на первой полосе были фотографии Дэнни. Мы отвлекали мальчиков и старались не давать им слишком много сладкого. Они плохо переносили полет, а сахар их возбуждал. Фрэн не жалела усилий, чтобы они не расклеились.

На борту самолета я старался не вспоминать перелет трехмесячной давности – ночную гонку к Дэнни, пока власти не упрятали его в темную дыру, где он был заперт с тех пор. Я смотрел в круглый иллюминатор на геометрическую сеть Среднего Запада, пролетавшую под крылом. Дэнни месяцами разъезжал по этим землям, наматывал мили дорог на машине. Мне казалось, если хорошенько сосредоточиться, я увижу его маршрут: зеленые линии, переходящие в желтые, оранжевые, красные. Но, как ни всматривался, я ничего не увидел.

Мы остановились в отеле «Беверли-Уилшир». В Лос-Анджелесе было пасмурно, моросил дождь. Дети как сумасшедшие скакали на гостиничных кроватях. Пока Фрэн купалась, чтобы избавиться от дорожной усталости, я разобрал чемоданы. Привез с собой целый портфель документов. Разложил по хронологии газетные вырезки и диски с записями событий той ночи. У меня был список вопросов, на которые нужно найти ответы, и соображения для защиты. Предварительное слушание по делу было назначено на завтра, я рассчитывал передать все собранное адвокатам Дэнни.

Как всегда, Лос-Анджелес встретил меня предчувствием неудачи. Казалось, так и должно быть, что для Дэнни все рухнуло здесь, где встретились и поженились его родители. В городе, где они скатывались к разочарованию и гневу вплоть до горького развода, после которого мальчик, вместо того чтобы стать наследником двух домов, превратился в бездомного. Этот город в конце концов притянул его к себе – словно жертва вернулась на место, где мы совершили над ним преступление. Мы описали полный круг.

Через два часа, оставив мальчишек службе присмотра за детьми, мы поехали выпить с адвокатом Дэнни. Мюррей сидел на веранде отеля «Эрмитаж» с Кэлвином Дугласом, главным советником Дэнни. Дуглас был профессором юриспруденции в Стэнфорде и всю жизнь защищал обвиняемых в резонансных убийствах. У него была непокорная седая шевелюра и пакет с нарезанной морковкой в портфеле.

– Сразу скажу, – начал он, – федеральные власти показали мне не все улики.

– Что за улики? – спросил я.

– Откуда мне знать, если я их не видел? – возразил Дуглас. Он открыл молнию пакетика и достал кусочек моркови. Оглядел его, прежде чем надкусить. – Я отправил претензию, – продолжил он. – Поскольку власти утверждают, что часть материалов по делу совершенно секретна, будет отдельное заседание, где выяснят, что я вправе видеть.

– Какие материалы?

– Опять же, точно не знаю, – сказал Дуглас. – Но, на мой взгляд, показания свидетелей слишком легковесны, и недостает некоторых подробностей о передвижениях Сигрэма. А на мой запрос по террористической активности в районе на момент стрельбы ответили молчанием.

– Вероятно, это важно, – заметил Мюррей. – Какие действовали иностранные ячейки? Какие переговоры прослушивало ФБР? Если настоящий стрелок на свободе, как мы его найдем без этих сведений?

Я делал заметки в своем блокноте. Они отправятся в папку, и позже я поразмыслю, как вписать их в дело.

– Дэнни говорил, что вы советовали ему ссылаться на невменяемость, – сказала Фрэн.

– Временную невменяемость.

– Это нелепо, – сказал я. – Мой сын невиновен.

– Я в этом уверен, – ответил Мюррей, – но на орудии убийства его отпечатки. И один парнишка заснял его на телефон с пистолетом в руке за миг до того, как подоспела полиция.

– Я видел тот снимок, – кивнул я. – Он не доказывает, что стрелял Дэнни.

– На его руках нашли следы пороха.

– Потому что, когда он боролся с полицией, пистолет выстрелил ему в ногу. А как насчет свидетеля, который показал, что сразу после выстрелов Дэнни схватился с каким-то мужчиной?

– Мы почти уверены, что это был первый оказавшийся на месте агент, – сказал Дуглас. – Послушайте, я смотрел записи. Ваш сын снят стоящим перед сценой за несколько мгновений до выстрелов. На нем белая рубаха на пуговицах. После первого выстрела камера захватила человека в такой же рубашке, проталкивающегося к выходу. Пистолет виден ясно.

– Что ж, на Дэнни была такая же рубашка, как на убийце, – сказал я. – Ручаюсь, в зале было человек пятьдесят в белых рубашках.

– Но пистолет был лишь у одного, – закончил Дуглас.

– Вы на чьей стороне? – рассердился я.

Фрэн положила руку мне на локоть. Дуглас скрестил ноги, показав бледную безволосую икру. И съел еще кусочек моркови.

– На стороне вашего сына, – сказал он. – А это значит, что моя работа – спасти его от казни.

Я положил на стол портфель, открыл его.

– Я составил хронологическую таблицу, – начал я, доставая лист. – Составил список противоречий в показаниях свидетелей. Думаю, из них вытекает серьезный вопрос: что в действительности произошло в тот вечер?

Дуглас просмотрел мои бумаги:

– Все это у нас есть. И это не доказывает невиновность Дэнни.

Мюррей, молча посасывавший «маргариту», махнул официанту, прося добавки.

– Скажите ему о списке, – посоветовал он.

– О каком списке? – встрепенулся я.

Дуглас нахмурился.

– У Секретной службы, – пояснил он, – есть список лиц, угрожавших президенту, потенциальных маньяков.

– Дэнни в этом списке не было, – добавил Мюррей.

– Конечно, не было!

– А Карлос Пека был, – сказал Дуглас.

– Какой Карлос Пека?

– Безработный кровельщик, посылавший электронные письма с угрозами нескольким членам Конгресса, – сказал Дуглас.

– Он тоже был в зале в тот вечер, – добавил Мюррей.

– Даже если был, – перебил Дуглас, – это ничего не доказывает.

Фрэн взглянула на меня и нахмурилась. По моему лицу она поняла, что я ждал именно такую новость.

– Пол, – попросила она, – не слишком на это рассчитывай.

– Нет сведений, что Дэнни купил пистолет, убивший Сигрэма, – напомнил я.

– Пистолет числится украденным в Сакраменто за три месяца до того, – сказал Дуглас. – По сведениям Секретной службы, Дэниел в то время находился именно в Сакраменто.

– А Пека? – спросил я. – Он бывал в Сакраменто?

Дуглас пожал плечами.

– По сведениям ФБР, в месяцы перед убийством Дэнни купил два других пистолета.

– Но не этот, – настаивал я. – А если это был пистолет Карлоса? Если с этим Карлосом и дрался мой сын? Что, если он застрелил Сигрэма и попытался сбежать. Дэнни схватил его и вырвал пистолет.

– Тогда почему Дэнни молчит? – спросила Фрэн. – Если он невиновен, почему не оправдывается?

Повисла неуютная пауза. Мы переглянулись.

– Возможно, – предположил Дуглас, – вашему сыну нравится быть в центре внимания.

– Что за бред? – не удержался я.

– Одно из двух, – рассуждал Дуглас. – Либо это сделал Дэнни, и он молчит, чтобы не выдать себя, либо он невиновен и молчит по какой-то другой причине.

– Он напуган, – сказал я.

– Допустим на минуту, что он не убивал Сигрэма, – предложил Дуглас.

– Не убивал, – сказал я.

– Мальчик бросил колледж, менял бесперспективные работы, нигде не останавливался надолго. Проявлял признаки депрессии, возможно пограничного расстройства личности. Известно, что он волонтерил для Сигрэма в Остине. Одинокий мальчик, ищущий связи с миром. Ребенок, опасающийся, что мир его забудет.

– И вот, когда Сигрэм убит, – продхватил Мюррей, – пистолет буквально упал Дэнни в руки, и он приписал это дело себе. Теперь он – не пустое место. Всякий, кто вспомнит Сигрэма, вспомнит и Дэнни.

Я задумался. Возможно ли такое? Мог ли мой сын выбросить на ветер свою жизнь ради места в истории?

– Возможно также, – продолжал Дуглас, – что он винит себя в чем-то другом и так наказывает себя.

– В чем же? – спросила Фрэн.

– Как знать? – ответил ей Дуглас. – Может, разбил сердце какой-нибудь девушке. Может, сбил пешехода и не стал дожидаться полиции. Я сделал запрос на психиатрическую экспертизу. Обвинение возражает, но в делах такого рода психиатрическая экспертиза довольна обычна.

Сидя рядом со мной, Фрэн рвала на полоски салфетку.

– Если этот Карлос Пека был под наблюдением Секретной службы, – спросила она, – как он проник в Ройс-холл?

– Вам нужна версия заговора? – сказал Мюррей.

– Нет.

– Человеческий фактор, – объяснил Дуглас. – Судя по списку посетителей, Пека записался Карлосом Фуэнтесом. У него было поддельное удостоверение. В зале тысяча восемьсот мест. Сигрэм не числился среди политиков, которым угрожал Карлос. Он просочился, вот и все.

– Однако Секретная служба о нем не упоминала, – заметил я, – поскольку это вышло бы для них неловко. Убийца был в списке «не пропускать», а его пустили.

Дуглас доел морковные палочки, застегнул пакетик, убрал его и закрыл портфель.

– Теории хороши, – заключил он, – но факт остается фактом: ваш сын взят с орудием убийства в руках.

Я покачал головой. У меня в портфеле лежали документы в хронологическом порядке. Списки, карточки, фотографии и DVD.

– Если ваша ЭКГ дает картину сердечного приступа, – начал я, – это не значит, что у вас больное сердце. Существует полдюжины трудно диагностируемых заболеваний, которые можно перепутать с сердечным приступом. Я имею в виду, что учитывать надо все симптомы, а не выбирать один.

Сняв очки, я потер глаза. А когда открыл их, увидел, как смотрят на меня Дуглас и Фрэн. Такие взгляды я видел у врачей, говорящих с родственниками, когда те отказывались верить, что брат или сестра, мать или отец умерли. Отрицание. Они считали, что я прохожу стадию отрицания.

– Мой сын не убивал, – сказал я.

Мюррей, встав, бросил на стол пятидесятидолларовую банкноту.

– Как насчет прогуляться? – предложил он.

Подумав секунду, я закрыл портфель. Вставая, почувствовал себя усталым. Болели суставы. Я старик, отец опозоренного сына. Это теперь навсегда? Я превращусь в заядлого спорщика, то и дело повышающего голос? В конспиролога, одержимого сбором фактов, сыплющего датами и событиями так, будто количество совпадений способно доказать существование Бога?

Мы молча прошли через вестибюль.

– Я не сумасшедший, – заговорил я.

– Я не называл вас сумасшедшим.

За дверью отеля он отдал рассыльному парковочный талон.

– У Дэнни были сложности, – начал я.

– Сложности… – повторил он, стараясь не выдать своего отношения.

– Проблемы. У него были проблемы. Не спорю. Но он не убийца. Тот человек, Пека, не раз угрожал людям.

– Он отбыл срок, – добавил Мюррей. – За покушение.

– Господи, – вырвалось у меня. – Как же вы не видите! Вот вам доказательство. Почему власти не занимались этим типом?

Мюррей поцокал языком:

– Дуглас прав. Тот факт, что Пека там был, не доказывает, что он убил Сигрэма.

Я сжал кулаки. Мир словно закрутился не в ту сторону. Кружилась голова. На мгновение показалось, что я упаду в обморок. «Не спеши, – сказал себя я. – Обдумай все как следует».

– Сомнение толкуется в пользу обвиняемого, – напомнил я. – Мы не обязаны доказывать, что Пека виновен. Достаточно выявить неувязки, которые помешают присяжным осудить Дэнни.

Рассыльный подвел машину. Мюррей прошел к водительской дверце и дал ему двадцатку. Я стоял на тротуаре и смотрел на него. Из-за туч проклюнулось солнце.

– Ну, – сказал Мюррей, – чего вы ждете? Едем, поговорим с Карлосом Пекой.

Тэд и Бонни Киркленды жили на Лакендер-авеню, за городской чертой Айовы. Дом был бревенчатой постройкой на столбах и стоял в паре сотен футов от их же магазина. На участке за домом, кроме огорода, они разводили кур и мясных свиней. Дочь училась на востоке. Дэниел Аллен первого апреля заглянул к ним в магазин в поисках работы. Его носило, как листок по ветру. В колледже он встречался с девушкой по имени Кора. Она рассказывала ему о детстве в Айове, о родителях, Тэде и Бонни, о том, какие они добрые и щедрые. Рассказывала о протянувшихся, насколько видит глаз, кукурузных полях, собственном огороде и поездках на велосипеде сквозь сентябрьские сумерки. В таких местах люди не запирают двери на ночь и видят простые крестьянские сны.

Дэнни приехал 28 марта по трассе 88 из Чикаго. Он вел машину, не закрывая окон. Был первый по-настоящему весенний день. Выезжая из Иллинойса, он почувствовал, что приближается к земле обетованной. В воздухе пахло полями: землей, удобренной навозом.

К магазину Кирклендов он подошел во время обеда. На нем была старая футболка и ботинки «Док Мартенс». Немытые волосы торчали иголками. Парень походил на заблудившегося горожанина, и, когда остановился посреди просторного как склад магазина, Тэд подумал, что он хочет спросить дорогу, и подошел, вытирая руки ветошью:

– Чем могу помочь?

Тэд был высоким широкоплечим мужчиной. В детстве его ударила копытом лошадь, и часть проломленной черепной кости заменили пластиной. Подвыпив на вечеринках, он забавлял приятелей, прилепляя к черепу магнитики для холодильников. На Бонни он женился двадцать лет назад – они познакомились еще подростками. Он работал на ферме, а она была хозяйской дочкой.

– Я ищу работу, – сказал Дэнни.

– Работу… – повторил Тед. – Я думал, дорогу.

– Дорогу я знаю. Сюда и ехал.

Тэд оглядел Дэнни. Он только что закончил пополнять ветеринарную аптечку: пакетики с дорамицином-10, глистогонное «Алтгар» для свиней, болус для телят.

– Ну, – сказал он, – мы сейчас помощников не нанимаем.

Дэнни кивнул.

– Дело в том, – сказал он, – что я ехал от самого Вассара.

– В Нью-Йорке?

Дэнни кивнул.

– Моя знакомая, подружка, говорила, что у ее родителей магазин кормов в Айове. Сказала, что они сдают гостевую комнату над гаражом. Тэд и Бонни Киркленды. Говорила, если я попаду в Айову, чтобы их навестил.

Тэд оценил стоявшего перед ним юношу. Не опасен ли? Не мошенник ли? Из тех, что втираются в твою жизнь и разносят ее по кирпичику. Его крестьянское лицо осталось невозмутимым.

– Ну что ж, сэр, – сказал он, – все так. Так и есть. Как звали девушку, вашу приятельницу?

– Кора.

– А вас?

– Дэниел Аллен, – назвался Дэнни и протянул руку.

Тэд ее пожал. Он так и не решил, что думать о пареньке. Извинился и отошел позвонить Коре. Та рассмеялась в ответ на его рассказ: не верилось, что Дэнни в Айове и стоит перед отцом. Он был ее парнем всего несколько недель. Дэнни ей нравился, но был такой рассеянный. Он одиночка, а ей было куда пойти. Так что однажды ночью за пиццей они решили расстаться. Дэнни как будто не возражал, и они остались друзьями. Сейчас она попросила позвать его к телефону.

– Дэнни, – начала она, – ты что там делаешь?

– Я бросил колледж – ответил он. – Мне нужны были перемены. Думал несколько месяцев поработать в поле.

– Мои родители в поле не работают, – сказала она. – Они торгуют кормом для лошадей и сельскохозяйственным инвентарем.

– Ну, – сказал он, – это тоже подходяще.

Иной раз посреди занятий любовью Дэнни отвлекался на что-то другое: утыкался в телевизор или принимался готовить сэндвич. Кора видела в нем кого-то вроде младшего брата.

– Мне это подходит, – сказал он. – К тому же мне здесь нравится. Свежий воздух.

– Пахнет навозом.

– Разве свежий воздух не всегда так пахнет? – спросил он.

Он поселился в квартирке над гаражом. Там не было кухни, зато имелась плитка и старая водопойная бадья вместо ванны. Ночами он выбирался на крышу и любовался звездами. Он раньше не знал, как их много. В первую ночь, лежа на двуспальной кровати, смотрел, как по дощатому потолку мельтешат тени листьев. Он слушал ветер и на несколько часов почувствовал себя другим человеком.

Днем он разгружал грузовики. Одевался в черный комбинезон и прочные холщовые перчатки. Загружал полки. Учил названия товаров: рабочие сапоги Chore и Muckmaster. Смазка Neatsfoot предохраняет и смягчает кожаные изделия. Спрей Red Hot – особая смесь мыла, пряностей и ароматизаторов, чтобы животные не жевали бинты, повязки и лубки.

Он ел безвкусные гамбургеры из фастфуда вместе с другими рабочими. В основном, мексиканцами. Он совершенствовал свой испанский, пополняя его бранными словечками. Chingar – глагол, входит в выражение chinga tu madre. Manoletiando – онанировать. Hoto – название для геев. Pendejo – идиот. Он любил есть жаркое холодным. Мексиканцы считали его чокнутым и называли Cabryn. Он только потом узнал, что это означает «задница».

Каждый вечер он ужинал с Кирклендами. На этом настаивала Бонни. У этой крошечной брюнетки была коллекция оружия. Отец с детства приучил ее охотиться, и ей нравилось ощущать руками оружейную смазку. За неделю до того она долго говорила с Корой о Дэнни. Выясняла, не опасен ли тот. «Боже мой, нет, – сказала Кора. – Просто немножко заблудился». С заблудившимися Бонни умела обращаться. Она как-никак была матерью, а заблудившийся ребенок взывает на всех частотах, слышных материнскому уху. Она взяла Дэнни на себя. Проверяла, сыт ли он и помылся ли. Занималась его физическим и духовным здоровьем.

Они ели то, что готовили из собственной свинины и урожая с соседских полей. Самая свежая пища, какую доводилось едать Дэнни. Он чувствовал вкус земли в овощах – желудевый компот почвы. В блюдах из летней тыквы он мог бы подсчитать каждую напоившую ее дождевую каплю.

Его расспрашивали о семье. Он отвечал уклончиво. Родители в разводе. Мать живет в Лос-Анджелесе, отец – в Коннектикуте с новой семьей. Дэнни девятнадцать. Ему хочется путешествовать, посмотреть мир.

– Ну, – заметил Тэд, – Айову я бы «миром» не назвал, но нам она по душе.

Они отдали ему старый, ржавевший в сарае велосипед. Дэнни его отчистил, купил новое седло и шины. Он ездил на нем по часу утром, до работы – гонял по грунтовым дорогам, глядя, как встает солнце. Привыкал к земле, искал на ней свое место. По воскресеньям выбирал какое-нибудь направление и уезжал на целый день: до обеда ехал на север, потом разворачивался. Десять фунтов, которые он набрал в колледже на сладких завтраках и пиве, растаяли. Мышцы икр и бедер натягивали штанины джинсов. Ежедневные десять часов перетаскивания мешков с кормом придали его спине и плечам плотность и определенность.

Однажды вечером он поехал с мексиканцами в город выпить пива. Они подъехали к салуну «Урод» рядом с университетом. Один из мексиканцев клеился к студентке, Мэйбл. Толстушка с курчавой гривой волос. Но смеялась она хорошо, и, по словам Жоржи, голова у нее была светлая. Четверо мексиканцев с Дэнни сидели за угловым столиком. Они приставали к девушкам, обзывали их разными испанскими словечками. Мексиканцы рассказывали Дэнни, что, если он когда-нибудь попадет в Мексику, там, чтобы затеять драку, достаточно сказать кому-нибудь: «Chinga tu madre». Они научили его прятать нож за голенищем. Толстушка пришла с тремя подругами. Она была похожа на Оливию Ойл из старого мультфильма про Папая. Девушки взяли себе жидкого пива. Жоржи поставил на музыкальном автомате сальсу. Дело шло к заварушке. Дэнни не запомнил, как оказался рядом с Оливией Ойл. Она пыталась завязать разговор, а он ни слова не слышал.

Он отошел сыграть в бильярд и нечаянно сцепился с крутым парнем, проходившим оздоровительную программу местного колледжа. Тот был на фут выше и каждый раз, оборачиваясь, задевал Дэнни кием. В первый раз извинился. На второй выбил из руки Дэнни кружку с пивом. Мексиканцы тут же обступили их. Жоржи бросил в лицо парню кое-что из словечек, которым учил Дэнни: maripso, maricyn, mariquita. У здоровяка нашлись друзья – мужики с квадратными затылками из местной команды регби. Здоровяк спросил Дэнни, не берет ли он с собой рабов, когда идет в туалет. Дэнни невесело улыбался. Его сердце колотилось, как никогда прежде. Он увидел, как Жоржи тянется к ножу за голенищем. Вышибалы почти успели: плечистые ребята, выращенные на фермах Свишера и Норт Либерти, расталкивали толпу.

– Concha de tu madre, – сказал Дэнни и ребром ладони ударил крутого по горлу.

После, когда закончилась общая свалка, и вышибалы, не жалея пудовых кулаков, разогнали драчунов, они присели на обочину, попивая пиво из бутылок в бумажных пакетах. Дэнни сплюнул в канаву кровью. Жоржи похлопал его по спине. Он теперь был своим, почетным мексиканцем. Дэнни сказал им, что он – наверное, единственный в Америке парень, который лезет по социальной лестнице не вверх, а вниз. Мексиканцы решили, что он не в себе.

В ту ночь он позвонил с таксофона Саманте Хьюстон, девушке, с которой познакомился в Чикаго. Почему ей, почти незнакомой? Может быть, в непривычном окружении, вдали от всех, кого знал, Дэнни стало одиноко. А может быть, спиртное и насилие взбудоражили его. Как бы то ни было, звонил он за полночь. Мексиканцы отвели его в бар у магистральной трассы, где сели пить текилу и шумно болеть за футболистов на телеэкране. Он стоял в коридорчике перед туалетом, зажимал пальцем одно ухо и кричал в трубку.

– Я в Айове! – крикнул он.

– Почему вы кричите?

– Месяц назад я бы Айову и на карте не нашел, – сказал он.

– Кто это говорит? – спросила она.

– Это Дэнни. Здесь известен под именем «Кабрин».

– А ты знаешь, что это значит «задница»?

– Вот как? Сучьи дети… – Он ухватился за стену, чтобы не упасть.

– Слушай, – сказала она, – я сейчас говорить не могу. Мой парень вышел за сигаретами.

– Парень, – повторил он.

Она не рассказывала ему о своем парне.

– Я к тому, что с тобой было весело. Не подумай чего, но ты же не здешний. А мой парень учится на юриста. Девушка должна думать о будущем.

– Как это верно! – воскликнул он. – Полностью согласен.

От текилы стены начали кружиться. Он сказал:

– Если попаду в Чикаго, загляну к тебе.

– Будь добр, – отозвалась она, – не заглядывай.

Он вернулся в бар. Мексиканцы орали и топали ногами. На экране плясала и размахивала руками мексиканская команда. Дэнни сел на табурет у стойки и стрельнул сигарету у одноглазого ковбоя. Он не курил.

Он цедил свое пиво и думал о том, чему здесь научился. Он мог перечислить шесть марок уборочных комбайнов. Знал, что такое вспашка, и умел опознать чизельный плуг. Отличал камнеуборочную машину от нивелировщика. Умел подобрать щипцы или нож для удаления камешка из подковы. Мог посоветовать для нервной лошади пасту или порошок «Квилтекс». Все это были земные, конкретные знания. В колледже его учили идеям, эфемерам. Здесь он нашел, за что держаться. Здесь при ходьбе земля тянулась навстречу твоим подошвам.

Подошел Жоржи и хлопнул его по плечу. У него на скуле красовался синяк от локтя регбиста. Жоржи сказал, что поблизости есть puticlub. За двадцать пять долларов можно вставить verga в женскую culo. Дэнни ответил, что у него осталось всего восемнадцать долларов. Жоржи пожал плечами. Остальные вместе с ним шумно вывалились к машине, оставив Дэнни расплачиваться по счету.

Возвращаясь домой пешком, Дэнни ощущал тяжесть звездного неба. Свет словно лился на него дождем. Он ковылял по обочине, рокот проходивших грузовиков отзывался в теле дрожью. Он корнями зубов слышал цикад – неумолчный хитиновый стрекот. Какой-то браток швырнул в него из кузова жестянку пива. Дэнни сошел с дороги и побрел полем. Луны отсюда не было видно – только смутное сияние сквозь тесно обступившие кукурузные стебли. По его расчетам, до дома Киркленда оставалась миля – самое большее, две.

Как вырос мир за эти недели! Раскинулся широко: иди куда хочешь; делай что хочешь.

Что-то ударило его в лицо. Что-то большое и царапучее. Он отмахнулся и тут же получил удар в живот. Дэнни закрутился, отмахиваясь. Он всегда боялся жуков. А теперь они были кругом, бились в него, запутывались в одежде, в волосах. Он открыл рот, чтоб закричать, и на зубах что-то хрустнуло. Его охватила паника. Он упал на колени, его стошнило, потом он закрыл голову руками. Огромные твари бились в него – слепые агрессоры размером с кулак. В темноте ему казалось, будто его едят заживо, и там, куда пришлись удары, тело превращается в кукурузу. Он покатился по земле, как человек, на котором загорелась одежда. Только через час стая рассеялась. Он, задыхаясь, лежал на земле. Вокруг шелестела кукуруза. Встав, Дэнни понял, что не знает дороги. Он отряхивал волосы и одежду, избавляясь от следов атаковавших его здоровенных кузнечиков. После текилы кружилась голова. От полученного удара ныла челюсть. Была суббота. Через несколько часов встанет солнце.

Он впервые почувствовал себя по-настоящему счастливым.

Лег на землю посреди поля и уснул.

Карлос Пека жил в обветшалом многоквартирном доме восточнее авеню Хайланд. У входа, под пальмой, лежал грязный матрас. С другой стороны улицы из-за сетчатой изгороди лаял питбуль. Мюррей остановил взятый на прокат автомобиль у подъезда. Мы оба были в костюмах и минуту сидели, разглядывая здание.

– Вот такие минуты, – произнес Мюррей, – помогают отличить одно от другого.

Поднявшись на крыльцо, мы изучили список жильцов. «Пека К. квартира 4F». Мюррей позвонил. Мы подождали. Дверь загудела. Мюррей толкнул ее. Посреди бетонированного внутреннего дворика был бассейн. В нем плавало пластиковое кресло.

– В Лос-Анджелесе, – заговорил Мюррей, – определяющее настроение – отчаяние. Чувство, что кто-то где-то получил то, чего заслуживал ты.

Я посмотрел на окна. Здесь все напоминало мотель. К ограде были пристегнуты велосипеды. Лифт не работал, и мы по наружной лестнице поднялись на четвертый этаж. К концу подъема Мюррей запыхтел.

– Удвою счет за тяжелый труд, – сказал он.

Мы остановились перед квартирой F. Мюррей попробовал заглянуть в окно, но на нем были жалюзи.

Он постучал. Дверь открылась сразу, напугав нас. Карлос Пека прятал правую руку за косяком. Он был тощий, лицо изрыто оспинами.

– Копы? – спросил он.

– Я адвокат, – ответил Мюррей, – а он врач.

Карлос подумал и отступил, пропуская нас.

– Извиняюсь за беспорядок, – сказал он. – Подружка моя, когда сердита, все ломает.

В гостиной был разгром. На ковре осколки, кофейный столик перевернут. В софе торчала, кажется, ручка мясного ножа.

– Вы правда врач? – спросил Карлос.

Я кивнул. Он задрал штанину шортов.

– У меня тут саднит.

Кожа на левом бедре припухла и покраснела.

– Похоже на потертость, – сказал я.

Он подумал и будто вспомнил:

– Ах да. Ну ничего.

Он смахнул с дивана тарелки и журналы и жестом предложил нам сесть. Ручка ножа торчала в трех дюймах от моего левого плеча. Вздумай Карлос напасть, я мог бы его выдернуть и воткнуть ему в живот.

Мюррей довольно долго расправлял морщины на брюках.

– Мой клиент, – сказал он, – отец Дэниела Аллена.

Карлос взглянул на меня:

– Это кто такой?

– Он также известен под именем Картер Аллен Кэш.

– Парень, что застрелил сенатора, – улыбнулся Карлос.

– Предположительно, – поправил Мюррей. – Предположительно застрелил.

– Нам известно, – вмешался я, – что вы были в Ройс-холле во время стрельбы.

Карлос вдруг встал и ушел в спальню. Мы с Мюрреем переглянулись.

– Что будем делать? – одними губами выговорил я.

Он пожал плечами. Я дотянулся до рукояти ножа. Она была липкой. Карлос появился из спальни с коробкой в руках. Я медленно опустил руку. Он сел в выпотрошенное кресло-кровать и поставил коробку на колени.

– У моего брата стоял калоприемник, – сказал он.

Ни я, ни Мюррей не нашлись, что на это ответить.

– Он в Фаллудже наступил на пехотную мину. Ногу удалось спасти, но внутренности разворотило.

Он поставил коробку на стол перед нами.

– Врачи обещали, он сможет срать нормально. Может быть, со временем. После нескольких операций. Дали ему надежду. Так что он был очень несчастен, пока ему приходилось срать в мешок. Целыми днями мечтал посидеть на горшке, по-человечески. Когда, погадив, чувствуешь себя как после отпуска в круизе. Он оперировался, лечился. И ничего не помогало. Прошло два года, а он все срал в мешок. Поэтому однажды взял пистолет и вышиб себе мозги. Мама вернулась домой, а его мозги по всей комнате. Мы его кремировали и сложили прах в коробку.

Он постучал по коробке на столе.

– А я каждый день достаю эту коробку и смотрю на нее, – продолжал он. – И знаете, что думаю?

Мюррей покачал головой. Я тоже.

– Принять – значит быть счастливым, – сказал Карлос. – Если бы врачи сказали брату, что он всю жизнь будет срать в мешок, он бы это принял. Сумел бы стать счастливым. Но ему вместо этого дали надежду. Пообещали лучшую жизнь. И он целыми днями ненавидел ту, которая у него была.

Он смотрел на меня. Лицо у него было как пицца с пепперони.

– Вы меня понимаете?

– Нет, – сказал я, хотя его слова эхом отдавались у меня в голове.

– Вам нужно покориться правде, – сказал он. – До тех пор вы не будете счастливы.

– И какова же правда? – надтреснутым голосом спросил я.

– Что вы потеряли сына. Что вы его не знаете. Что он проведет остаток жизни в тюрьме. И этот остаток может оказаться не слишком долгим.

– Вы дрались с моим сыном в Ройс-холле? – жестко спросил я. – Он у вас что-то отобрал?

Карлос улыбнулся:

– Дрался? Дрался ли я?

Мы, не мигая, смотрели друг на друга. Он улыбался все шире, но радости в его улыбке не было. Жизни тоже.

– Расскажите о письмах, которые вы посылали, – попросил Мюррей.

– О каких письмах?

Карлос не сводил с меня глаз.

– Конгрессменам, сенаторам.

– У меня есть мнение, – сказал Карлос. – Есть мысли. Я их высказываю. Держать в себе вредно для здоровья.

– Эти мысли, – заметил Мюррей, – иногда бывают угрожающего характера?

– Это как? – спросил Карлос. – Что значит «угрожающего характера»?

– Что вы делали в Ройс-холле? – спросил Мюррей.

Карлос перевел взгляд на него.

– Здесь вы ничего не добьетесь, – сказал он.

– У нас есть фотография, где вы в белой рубахе на пуговицах, – сказал я. – Вы стояли всего в десяти футах от сцены.

Карлос встал.

– Я показал вам коробку, – сказал он, – а теперь покажу пистолет.

Мюррей встал и сделал мне знак. Я тоже встал. Вместе мы справились бы с ним, не так ли? Двое на одного. Еврей-адвокат и ревматолог, который ни разу никого не ударил.

– У вас много пистолетов, Карлос? – спросил Мюррей.

– Не пистолет убивает, – сказал Карлос, – а пуля.

Я оглянулся на нож. Почему рукоять липкая? Не кровь ли на ней?

– Идем, – сказал я Мюррею.

Тот достал деловую визитку.

– Если передумаете и захотите что-то сказать, позвоните мне.

Карлос взял и осмотрел карточку.

– Добавлю в список интересующих меня персон, – пообещал он.

Мюррей забрал карточку.

– Я передумал. Я сам вам позвоню.

Мы спустились вниз, прошли мимо бассейна. Когда приблизились к машине, Мюррей уже держал в руке ключи. Мы сели, заперли дверцы и сидели молча несколько минут. Снова пошел дождь, брызги на ветровом стекле стекали мутными ручейками.

– Ну, – заговорил Мюррей, – это кое-что.

– Что нам…

– Присматривать за ним. Я поставлю знакомого частного детектива за ним следить.

– Это он сделал, – сказал я. – Вы тоже так думаете?

Мюррей поразмыслил.

– Мог, – признал он. – Но есть разница между пырнуть ножом диван и застрелить кандидата в президенты. На свете полно психованных ублюдков, Пол. Не слишком на это надейтесь.

Зачем он это повторял? Как будто во мне еще осталась надежда. Я жил в мире негативных сценариев: мой сын – убийца, либо он невиновен, но скрывает это по причинам, которых я даже представить себе не могу.

– Дело не в надежде, – сказал я. – Дело в фактах. В том, чтобы разобраться, что на самом деле произошло в тот день, и почему мой сын не хочет об этом говорить.

Мюррей минуту скептически меня рассматривал. Я видел, как он подбирает слова, но потом решает промолчать. Он постучал пальцами по рулю:

– Как вы думаете, в коробке действительно прах его брата?

Я покачал головой. Я знал только, что, если мы не найдем доказательств невиновности Дэнни, у меня появится такая же коробка.

Тимоти Маквей для последней трапезы попросил две пинты мороженого с шоколадной крошкой, обрызганного шоколадным сиропом. Такое иногда называют «джимми». Мороженое с грязью. Он особо подчеркнул насчет брызг сиропа. Мороженое для него было средством доставки сиропа, не более. Был вечер 9 июня 2001 года. В то утро его перевели из камеры восемь на десять в федеральной тюрьме «Тер Хот» штата Индиана в кирпичное здание для исполнения наказаний в пятистах футах от нее. Мало кто из заключенных попадал в это красное здание. И никто из него не возвращался. В 5:19 утра он стоял в своей камере голый. Охранники осмотрели его зад. Велели нагнуться и развести ягодицы. Здесь это было обычным делом: в любой тюрьме люди в форме заглядывают тебе в зад.

В краснокирпичном доме казней Маквея поместили в одиночку, на один последний день. Она располагалась в ста футах от камеры для казней – большая пустая комната с последней кроватью, на которой ему довелось полежать. В час дня охрана принесла ему последнюю трапезу. Он съел две пинты мороженого без передышки. Какая разница, не заболеет ли потом? Он к тому времени будет мертв. Охранник наблюдал за ним в дверной глазок. Маквей смотрел телевизор, сидя на койке. На последний день ему дали свободный доступ к кабельным программам. Маквей пристрастился к новостным сетям, смотрел CNN, MSNBC. Он видел на экране самого себя: гуляющим по тюремному двору в оранжевом тренировочном костюме, шесть лет назад. Ведущий с искусственным загаром сказал, что казнь Маквея назначена на восемь часов завтрашнего утра по нью-йоркскому времени. Взяли интервью у обозревателя, толковавшего о завершении. Показывали родных его жертв: матерей, чьи дети погибли, когда детский сад разнесло пятитысячефунтовой бомбой в припаркованном снаружи грузовике «Райдер».

Они не понимали. Никто не понял. Шла война. Он был солдатом. Маквей собрал остатки сиропа и облизал ложку. Он вырос в семье католиков из Локпорта в штате Нью-Йорк, хотя после первой войны в Заливе, где он стрелял из 25-миллиметрового ствола на легком броневике «Бредли», перешел к религии калибров и силы.

По телевизору показывали хронику осады Вако. Неужели прошло восемь лет? Эксперты рассуждали о его мотивах. Говорили, что у Маквея все началось с Вако. Там было посажено семя. Маквей в камере вспоминал первые репортажи 1993-го. Жилой дом в осаде федералов. Женщины и дети, слезоточивый газ. В тот момент он увидел, что идет война: соседа с соседом, человека с государством. Маквей поехал в Вако и купил наклейку на бампер своей машины. Он купил несколько уцененных экземпляров «Дневников Тернера» Уильяма Пирса. Осада продолжалась пятьдесят один день, а потом власти сожгли людей. Они расстреливали выбегавших из огня. Женщины и дети корчились в агонии.

Он присоединился к рекламному аттракциону, демонстрировавшему и продававшему оружие в разных городах. Он вместе с байкерами, владельцами ранчо и прочими борцами за свободу стоял на стрелковом рубеже в пустыне. Они запросто продавали базуки. «Это ничего», – говорил он покупателям, показывая им роман Пирса о грядущей межрасовой войне. Он стрелял из автоматического оружия средней дальности, зубы крошились от отдачи. Но пули казались ему слишком мелкими. Стволы – это сдержанное заявление. А вот бомба… Бомба – это крик.

Он связался со старым армейским приятелем Терри Никольсом. Они сидели в барах, толкуя, как было бы хорошо перенести войну в дом к властям. Говорили о последних временах и о том, что все летит к черту. Посмотрели бы они тогда на лицо Клинтона.

Восемь лет спустя Маквей лежал на кровати в камере для смертников. Впервые за много лет ему было видно ночное небо. Он лежал под крошечным оконцем и смотрел, как плывут, заслоняя луну, низкие облака. Это было похоже на любовь.

По телевизору он увидел отца, Билла. Папа постарел, опустился. Ушел с завода по выпуску радиаторов, где проработал больше десяти лет. На его гараже оранжевыми буквами было написано: «СМИ входа нет!» Репортер рассказал, что Билл, большей частью, работает в саду. Показали зеленый огород с клубникой, спаржей, горохом, луком, кукурузой, бобами и капустой. Там было все, кроме цветной капусты, которая, как сказал Билл, просто не хотела расти.

Когда Маквея судили, адвокат показывал фотографию 1992 года, где Билл с Тимоти сидели на кухне своего дома. Отец и сын обнимали друг друга за плечи и широко улыбались. Адвокат обратился к Биллу: «Тим Маквей на этом фото – тот Тим, которого вы знаете и любите?» Билл сказал: «Да, это он». Тогда его спросили: «Вы и теперь любите сына?» «Да, – сказал Билл, – я люблю сына». Адвокат спросил: «Вы любите того Тима Маквея, который сидит в зале суда?» Билл сказал: «Да». Тогда ему задали последний вопрос: «Вы хотите, чтобы он жил?» «Да, – сказал он, – хочу».

Ему все равно вынесли смертный приговор. Слишком тяжелым было преступление. Что мог противопоставить один отец несчастью 168 отцов?

Маквей с каменным лицом слушал показания своего отца. Он будет сильным и не заплачет. Не то что вчера, когда свидетелем вызвали его мать. Слезы текли из глаз против воли. Но разве можно винить за это парня, когда его мать плачет, рассказывая, как любит сына и как ей страшно?

Сейчас, с телеэкрана, отец говорил: «Я стараюсь думать, что это день как день. Я понимаю, что это за день, но…»

На суде адвокат Маквея показал собранные защитой видеозаписи. Старые домашние записи, сделанные дедом; Билл вел рассказ за кадром. Тим – мальчик, его школа. Фотография: он, причесанный, в воскресном костюме стоит перед церковью.

– Мне кажется, он любил школу, – говорил отец. – Он хорошо учился, хотя, по-моему, всегда получал оценки ниже своих возможностей. В старших классах он получил награду за то, что не пропустил ни одного дня. За четыре года ни одного пропуска. Работать Тим начал, помнится, в последнем классе. Устроился в «Бургер Кинг». Окончив школу, получил стипендию штата – 500 долларов. Поступил в «Брайнт и Страттон». Это бизнес-школа. Но ему показалось, что ничему новому его там не научат, поэтому снова стал работать. Еще позже получил работу в локпортском «Бургер Кинге». Работал у них… не помню, может быть год, а потом получил работу в охране парка, водил бронеавтомобиль. Получил эту работу, потому что у него было разрешение на ношение оружия. Тим закончил учебу и сказал, что многие ребята идут служить. Пришел как-то домой и сказал, что уходит в армию, а я спрашиваю: «Когда?» – и он говорит: «Завтра». Больше ничего не могу вам сказать о том, как он попал в армию и Персидский залив. Он, кажется, был не против и готов к тому, что их пошлют в Кувейт. Помнится, это было в самом конце девяносто первого, на Рождество или около того. А когда он вернулся, мне казалось, что он счастлив вернуться домой.

Маквей стоял у окна и смотрел на облака. Жить ему оставалось меньше двенадцати часов. Ведущий по телевизору сказал, что у матери Маквея после того взрыва было три нервных срыва. От этих слов Маквею стало не по себе. Возникло странное ощущение в желудке – неприятное ожидание. Может быть, от мороженого. Или от мысли об игле, которая войдет в руку. Когда показали фото печальной и бледной матери с поредевшими волосами, ему пришлось отвести взгляд.

В камере смертников были коричневые стены, кровать, раковина и унитаз. Адвокат Маквея зашел к нему около трех. Они обсудили последнюю апелляцию, хотя оба не надеялись на нее.

14 августа 1997 года Маквей сделал последнее заявление перед судом, приговорившим его к смерти. Он сказал: «С позволения суда, я хотел бы, чтобы за меня сказали слова судьи Брандайза из его особого мнения по делу Олмстеда: «Наше правительство – могучий, вездесущий учитель. Добру и злу оно учит людей своим примером».

Маквей помолчал.

«У меня все», – сказал он.

Смотря передачи CNN, Маквей написал несколько писем. Он называл взрывы «законной тактикой» войны против тирании властей. Писал, что ему «жаль погибших, но такова природа зверя». В интервью, данном журналу «Тайм» после ареста, он сказал: «Не думаю, чтобы удалось обкорнать мою личность и снабдить ее ярлыком, как хочется многим. Они пытаются добиться этого психологической экспертизой, исследованиями почерка et cetera, et cetera, и все это такая псевдонаука, что я смеюсь, читая. Я такой же, как все. Я люблю кино с приключениями, комедии, научную фантастику, шоу. Я с каждым могу поговорить. Ошибка – считать меня одиночкой. Да, я считаю, что каждому нужно иногда побыть наедине с собой. Но это вовсе не значит, что я одиночка, как пресса называет интровертов. Это совершенно не так. Женщины, общение. Я люблю женщин (он хихикнул). Не думаю, что в этом есть что-то дурное».

По телевизору опять показывали его отца. На этот раз с Биллом сидел мужчина в очках, с добрым лицом. Маквей его знал. Это Бад Велч, отец Джули Мэри Велч, которая в двадцать три года погибла от взрыва. После суда Билл с Бадом сошлись в непростой дружбе. Две стороны монеты смерти: отец убийцы и отец жертвы.

Бад говорил: «В первые месяцы после смерти Джули я, как многие, добивался мести тем, кто лишил меня дочери. Я курил и пил, чтобы смягчить боль. Я сердился на Бога, который допустил такой ужас. Но через несколько месяцев мне стал слышаться голос Джули. Я вспомнил, как несколько лет назад, еще совсем девочкой, она говорила, что казни лишь учат людей ненависти.

Ощутив, какая ужасная ноша – потеря ребенка, я стал понимать, что отец Маквея, Билл, скоро столкнется с такой же болью – когда власти казнят его сына. Я поговорил с Биллом и его дочерью Дженнифер, и этот разговор укрепил меня в убеждении, что в нашей стране нельзя применять смертную казнь.

Мои убеждения просты: я уверен, что новое насилие – не то, чего хотела бы Джули. Новое насилие ее не вернет. Новое насилие только сделает общество еще более жестоким».

В 6:45 утра пришла охрана и начала последние приготовления. Маквея снова обыскали и надели наручники. Он в последний раз взглянул на луну, полумесяц светлого спасения, потом вышел в коридор и без поддержки прошел несколько шагов до камеры казней. Там наручники сняли. Он посмотрел на галерею, где сидели свидетели, но она была закрыта занавеской. Ему было важно показать им, что он не боится. Что умирает не проигравшим, а мучеником.

Его пристегнули к столу и накрыли серой простыней. Священник дал ему причастие для болящих. Оно должно было принести утешение и прощение перед последней чертой. Только когда он проглотил облатку, занавеску отдернули, и он увидел лица свидетелей. Была установлена камера, чтобы родственники, не присутствующие здесь, могли следить за казнью на телеэкране. Маквей поднял голову, взглянул в объектив. Он видел изогнутое стекло, немигающий глаз. Родственникам в зале почудилось, что Маквей смотрит им в души.

Билл не пришел. Не мог заставить себя смотреть, как умирает сын – тощий мальчишка, смеявшийся так звонко. Застенчивый паренек, не умевший заговорить с девушкой. В последние месяцы при встречах Маквей отказывался его обнимать. Для него он был уже мертв.

В камере казней Маквея спросили, хочет ли он сказать последнее слово. Он хотел сесть, но ремни держали крепко. Он процитировал английского поэта Вильяма Эрнста Хенли, сказал: «Я хозяин своей судьбы. Я капитан своей души».

Палач за стеной подошел к механизму. Он нажал кнопку и повернул ключ. Система вливала три вещества: первым пентонал, вызывающий сон, затем панкурония бромид, парализующий дыхание, и последним – хлористый калий, останавливающий сердце.

Если ввести их неправильно или в неточных дозах, заключенный еще не спит, когда в его вены вливается панкурония бромид. Он парализован, но ощущает мучительное жжение. Случилось ли так с Маквеем? Ощутил ли он боль, которую пережили его жертвы, когда взрыв пламени пожирал их заживо? Или он ушел с миром, утонув в похмельном сне? Мы никогда этого не узнаем. Знаем лишь, что, когда около семи часов десяти минут препараты начали вливаться в вену на его правом бедре, кожа Маквея стала бледнеть. Через несколько минут, по словам свидетелей, они видели несколько судорожных движений.

В 7:14 по местному времени он был объявлен мертвым.

Съездить в Ройс-холл предложил Мюррей. Я боялся этого места и его власти. Оно было отягощено прошлым, связями, с которыми я не мог разобраться. Мы отъехали от дома Карлоса Пеки. В машине сохранилось неприятное ощущение грязи и страх запачкаться, будто сумасшествие похоже на грипп, который можно подхватить от чихнувшего. Я размышлял над его словами. Приятие. Не в нем ли ключ? Значит, мне не быть счастливым, пока я не приму, что мой сын убил человека? Однако, о моем ли счастье речь, пока мой сын в тюремной камере? Когда его ждет суд, ему грозит смертный приговор? Я, его отец, с радостью променял бы свое счастье на его жизнь.

Мы проехали по бульвару Сансет через западный Голливуд, пересекли бульвар Ла-Синега и въехали в Беверли-Хиллз.

– Я позвоню знакомцу из ФБР, – говорил Мюррей, – чтобы там снова занялись Пекой. Мясной нож в диване! Жуткий тип.

Я сквозь окошко в крыше смотрел на кроны пальм над головой.

– Я много читал о других покушениях, – сказал я. – Убийства Линкольна, Мак-Кинли, Кеннеди…

– Которого Кеннеди? – спросил Мюррей.

– Обоих. У моей кровати стопка книг, чтения хватит не на один месяц. Не знаю, зачем. Это как-то поможет?

– Вы врач, – сказал Мюррей. – Изучаете сходные случаи. Я сам, как адвокат, всегда изучаю прецеденты. Помню, как поссорился со своей бывшей: поздно прихожу домой и пахнет от меня стриптизершами. А когда только познакомились, ей это нравилось – моя непредсказуемость. Я стою на кухне, мне в голову летят кастрюли, а я аргументирую в свою защиту, будто рядом судья, который может призвать ее к порядку, примирить мой брак со стриптизом. Тут ничего не поделаешь, профессия накладывает отпечаток.

Мы проехали отель «Беверли-Хиллз». Снова показалось солнце, раскрасило радугой дома богачей.

– Я читаю их биографии, – сказал я. – Серана Серхана, Ли Освальда…

– Вы ищете сына. Джон Хинкли двадцать семь раз пересмотрел один фильм и стал преследовать несовершеннолетнюю актрису. Вы думаете: «А с моим сыном так могло быть?» Ли Харви Освальд работал на Россию. Он главный американский коммунист, раздавал на перекрестках Нового Орлеана листовки с требованием «справедливости для Кубы». Вы это читаете и пытаетесь вообразить Дэнни потеющим в забегаловках Луизианы.

Изучение историй болезни? Этим ли я занимался? Женщина с одышкой. Пульс ослаблен. Ей трудно поднимать правую руку. При осмотре я рассматриваю эти симптомы в контексте всех случаев, с которыми имел дело. Всех пациентов, проявлявших один или несколько из этих симптомов. Изучаю истории. В чужих диагнозах кроется решение для каждого пациента.

– В Далласе стреляли трое, – сказал я.

– Возможно. И мы уверяем себя в этом, потому что Освальд слишком мелок. Как мог такой слабак, сопля, убить первого звездного президента? Вспомните Рейгана. Тот был ковбоем, Джоном Уэйном с ядерным пистолетом, а какое-то жирное ничтожество подбило его, как фальшивый пенни.

Мюррей остановился на красный свет. Нас догнал розовый «феррари», за рулем сидела блондинка без лифчика.

– Я после стрельбы Гиффорда читал одну статью, – вспомнил Мюррей. – Статистика говорит, что у всех этих ребят неуравновешенная психика и отсутствует четкий политический план. Политики выбираются наугад. Согласно последним публичным отчетам Секретной службы, политические убийства делятся на четыре основных типа. В первом убийца считает, что жертвует собой ради политической идеи. Вторые – болезненные, агрессивные эгоцентрики, нуждающиеся в приятии, признании и статусе. Третьи – психопаты или социопаты, считающие, что их жизнь нестерпимо бессмысленна и бесцельна, поэтому необходимо уничтожить общество и себя вместе с ним. Для четвертых характерны серьезные эмоциональные и когнитивные расстройства, выражающиеся в галлюцинациях и бреде преследования и(или) величия.

Он повернулся ко мне:

– Вы считаете, ваш сын попадает в одну из этих категорий?

Я покачал головой. Дэнни не был психопатом. Не был радикалом. Не жаждал внимания и не страдал шизофренией. Если симптомы не соответствуют диагнозу, диагноз неверен.

– Он этого не делал, Мюррей, – сказал я. – Повидав Пеку, я уверен в этом больше прежнего.

– Дело не в уверенности, – напомнил Мюррей. – Нужны достаточные доказательства.

Мы подъехали к университету ко времени окончания лекций. Газоны были полны студентов: мальчиков в школьных футболках, девочек в полотняных юбках и сапожках угги.

– Как ни стараюсь, – заметил Мюррей, – всегда воображаю в таких местах свальный грех, сплетение тел. Большие и маленькие груди, ноги бегунов. Им все это еще не надоело. Им нравится вкус члена и чувство, когда он давит им на бедро.

– Вам бы полечиться нужно, – сказал я.

Перед входом в Ройс-холл был устроен импровизированный мемориал. Груды цветов, прощальные карточки, отклики. Университет подумывал переименовать здание в честь Сигрэма. Во всяком случае, здесь будет памятник. Или табличка. Мы вошли через главный вход. Торжественное здание из светло-красного кирпича, с портиками и арками. По сторонам треугольной крыши поднимались две башенки.

Мы остановились в большом вестибюле. По видеозаписям я знал, что сын вошел через среднюю дверь. Камеры показали, как он проходил металлодетектор в 14:51. Я представил, что помещение заполнено студентами, в воздухе разлито волнение толпы, пульсирует энергия. Перед нами были двери в зрительный зал. Я помнил, что их открыли ровно в три. Справа и слева лестницы. Та, что справа, вела в коридор, где Секретная служба якобы нашла огнетушитель со следами клея от липкой ленты. Обвинение будет доказывать, что Дэнни сразу, как вошел, поднялся по этой лестнице. Дождался, пока на втором этаже никого не оказалось, и забрал из тайника пистолет.

Я попытался представить и это: мой сын срывает ленту, проверяет обойму – на месте ли патроны? Неужели он сунул его за ремень, как обычный уличный громила? Этого я не мог представить. Но, может быть, это моя слабость. Как врач, я не мог себе позволить исключить тот или иной диагноз. Не мог позволить эмоциям властвовать над рассудком.

– Войдем, – предложил я.

Освещение было притушено. Мы вошли сзади и двинулись к сцене по устеленному красно-желтыми коврами проходу к сцене. Я пытался представить, что все места заняты, в воздухе гул голосов. Распорядитель программы Сигрэма просит, чтобы студентам позволили стоять перед сценой, иначе в записи не будет заметно интереса зрителей. Им нужны были снимки как с рок-концерта: сотни фанатов, рвущихся к звезде в надежде коснуться любимца.

Высота сцены была пять футов. Перед началом выступления Сигрэм вышел на просцениум и пожал протянутые к нему руки. Из динамиков гремела песня «Смэшинг Пампкинс» – «Сегодня».

«Сегодня»…

«Сегодня величайший день. Я не могу дожить до завтра. До завтра слишком долго ждать». Я вспомнил виденные хроники. Сигрэм касается протянутых вверх рук. Стоит посреди сцены, вбирая улыбки, купаясь в аплодисментах. Он вел кампанию больше года. Победил на партийном съезде в Айове и на праймериз в Нью-Гемпшире. Победил на супервторнике и теперь шел во главе стаи. Но впереди было еще пять месяцев. Съезд демократов и общенациональные выборы, бой на выбывание с противником-республиканцем. За последние два дня он спал всего пять часов. Так много дел: надо звонить, собирать деньги.

Ему хотелось больше бывать с детьми. Не хотелось, чтобы жена забыла, как он выглядит. Он стоит на сцене, заряжаясь от толпы, но разве он не произносил ту же речь сотню раз? Он старается, чтобы слова звучали свежо. Старается внести в них что-то особенное. Что ни говори, эти люди – его будущее. Звучит избито, но так и есть. Они – завтрашние избиратели, завтрашние налогоплательщики. Тот, кто владеет молодыми, владеет миром. Он думает, не сказать ли об этом, но это прозвучит цинично. «Владеет» – неподходящее слово. «Направляет» было бы точнее.

Сигрэм улучает момент, чтобы оглянуться на западные кулисы, где стоит Рэйчел. Она улыбается ему и поднимает вверх большой палец. Она так хорошо держится. Первая леди… Она смеется, когда он так ее называет. Не верит, что ей такое достанется. В то же время говорит: «Неужели нельзя сказать: „первая женщина“? „Леди“ звучит так, будто тебя таксист зазывает прокатиться».

Он снова поворачивается к толпе. Перед ним лица: черные и белые, индусы и китайцы. Это Америка будущего, лоскутное одеяло наций. За его спиной – Ларри и Фрэнк, охрана из Секретной службы. Они всматриваются в толпу, выискивают, нет ли чего подозрительного. Сигрэм пропитывается любовью толпы. Трудно поверить, что кто-то здесь желает ему зла. Он начинает речь о надежде. О том, что отцы-основатели встроили надежду в саму конституцию. «Право стремиться к счастью».

– Вот что создает величие нашей страны, – говорит он. – Все мы, каждый из нас должен искать и найти то, что сделает нас счастливыми. Но счастье не дается даром. Разве счастье нашего ближнего менее важно, чем наше? Как я могу быть счастливым, если мой ближний страдает?

Кто-то бросает с галерки надувной мяч. Толпа внизу колышется, ловит его, перебрасывает из рук в руки, как привыкли на бейсбольных матчах и рок-концертах.

– Без надежды, – продолжает он, – нет роста. Без роста нет жизни.

Он выходит на знакомую дорогу, наращивая силу голоса. Он отбивает мяч ногой, подбрасывает его вверх. Став президентом, он все изменит. Разгонит лоббистов. Будет сперва разговаривать, а потом стрелять. Будет прислушиваться к мнению советников, к мнению народа.

– Мы не для того живем на земле, – говорит он, – чтобы убивать и топтать друг друга. Мы пришли на землю не ради богатства или возведения стен. Мы здесь, чтобы заботиться друг о друге, создавать семьи, растить детей.

Он сходит с подиума, делает шаг вперед. Ему хочется быть ближе к ним, ощутить раскачивающиеся перед ним руки.

– Мы здесь… – говорит он и вдруг чувствует удар в грудь. Звук слышит чуть позже: металлический щелчок, отдавшийся эхом по залу.

Он делает шаг назад, пытаясь удержаться на ногах. Вторая пуля бьет в шею. Он роняет микрофон, и мир вокруг опрокидывается. Сцена жестко встречает его, ломает запястье. Он лежит на ней, истекая кровью. Шесть секунд назад он говорил. Шесть секунд назад он шел навстречу концу. Теперь он теряет жизнь, видит, как она брызжет из него багровой дугой. Он тянется к горлу, хочет зажать струю, но в руке нет силы.

Подбегает жена, наклоняется к нему. Ларри с Фрэнком стоят над ним, обнажив оружие. Фрэнк кричит себе в запястье и вертит головой, шарит взглядом по толпе.

«Не так», – думает он, когда Рэйчел падает рядом с ним на колени. Он вспоминает, что дети дома с бабушкой. Надеется, что они не видят. Вспоминает сына, Натана. Последние секунды борьбы с ледяной водой.

«Папа тебя достал, – сказал он, вытащив мальчика из пруда. Его маленькое личико посинело, руки и ноги обвисли. – Папа тебя достал».

Смерть приходит к каждому. Сейчас очередь Джея Сигрэма.

– Пол! – позвал Мюррей.

Я огляделся. Я стоял на пустой сцене. Тяжелые люстры над головой, сдвинутый к кулисам занавес. Кроме меня и Мюррея, в театре никого. Я подумал о Джоне Вилксе Буте, выскочившем из ложи Линкольна в театре Форда, приземлившемся на сцену и сломавшем себе ногу. Я подумал, как он замер перед потрясенными зрителями – актер, упивающийся кульминацией сцены. Даже со сломанной ногой он встал, чтобы крикнуть: «Sic semper tyrannis!»

Так всегда с тиранами…

Политика всегда напоминала театр. Медицина тоже. Операции когда-то собирали зрителей: врач вскрывал ножом человеческое тело перед десятками любопытных. Операционная тогда называлась операционным театром.

– Пол, – повторил Мюррей.

Он стоял в оркестровой яме, глядя на меня, бессознательно заняв то самое место, где стоял мой сын, а я встал на место Сигрэма. Это было в природе зала – так гостей неизменно тянет к кухне.

«Это слишком, – подумал я. Слишком много всего. Место, где мы стоим, уже стало историей, здесь обитали лучшие и худшие свойства двуногого животного. Надежда, а за ней смерть. Уничтожение надежды. Если это сделал мой сын, я не понимаю мир, в котором жил. И не хочу в нем жить».

Sic semper tyrannis.

Но кто такой тиран, если не человек с оружием?

Он провел в Айове четыре месяца. Погода стала теплой, потом сырой, потом переменчивой. Шел град. Смерчи шатались по небу, как пьяные, уничтожая дома и скот. В иные дни бывало так жарко, что мексиканцы наполняли водой кормушки для скота и по очереди швыряли в них друг друга. Дэнни понял, что ему нравится ездить на велосипеде под дождем. Нравится смотреть, как накатывают тяжелые тучи, ощущать в воздухе электричество. Это было рискованно, и ему нравился риск, от которого перехватывало дыхание и вставали дыбом волосы.

Первый раз он увидел воронкообразное облако 16 июля. Палец злого бога протянулся с неба и разворошил американский муравейник. Дэнни ехал на север, к Седар-Рэпидс. Огромное грозовое облако наступало с запада. Ветер уже час постепенно усиливался от ровного бриза до резких порывов, раздувавших волосы и одежду. Дождь падал косо. На перекрестке он запнулся колесом и слетел в канаву. Грязная вода промочила башмаки и штаны. Он полежал минуту, проверяя, не сломал ли чего. Вдали тяжелая черная туча распласталась над равниной и родила изгибающийся палец смерти. Ветер выл в ушах. Он был ребенком тихих пригородов. Что он понимал в диких угрозах погоды?

Он поднялся на колени, потом на ноги. Побежал. Земля стонала. Он оглянулся. Палец превратился в руку, гибкую черную конечность, избивающую землю. Что он здесь делает? Риск – это одно, а тут безумие. Кругом гудело, как заходящий на посадку самолет. Он вспомнил давнюю встречу со смертью: полет на самолете в восемь лет. То чувство, что все происходит слишком быстро, не уследить. Он отыскал полуразрушенную каменную стенку и спрятался за ней. Понимал, что изгородь не защитит от смерча, но деваться было некуда. Он промок под дождем; градины, большие как бейсбольные мячи, колотили по плечам и спине. Было трудно избавиться от чувства, что земля и небо, весь мир ненавидят его, именно его.

Он вспомнил, как стоял на платформе, дожидаясь поезда подземки. В пятнадцать лет – он тогда жил с отцом. От скуки прогулял школу, чтобы побродить по городу. Дул сильный холодный ветер. Снег сдувало так, что он бесшумным голодным зверем наступал прямо на него. Под каждым из снежных хлопьев висела тень, и в неярком свете фонарей казалось, что это он движется, его несет ветром в снежную сеть, неподвижно зависшую в воздухе: так выглядит снег, когда тяжелые хлопья попадают в свет налобного фонарика и бьют в стекло прямо над твоими глазами.

Должно быть, он зажмурился. Взлетали и садились самолеты. На расстоянии вытянутой руки грохотали товарные поезда. Он услышал свой крик – протяжный гортанный вопль, поднимавшийся из каких-то первобытных глубин. Ему в голову не пришло молиться.

Когда он открыл глаза, ураган прошел. Ветер улегся, облака расходились, как мятежная толпа, вдруг утратившая ярость. Он лежал в бурьяне и тяжело дышал. В теле, в мозгу бежали электрические разряды. Он засмеялся.

В Айове выращивали кукурузу и сою. Еще сено, ячмень и клубнику. Здесь обитали медовые пчелы и рождественские деревья. На здешних лугах паслись четыре миллиона коров гернсейской и голштинской породы, айрширские, симментали и герефорды. Здесь выкармливали более двадцати четырех миллионов свиней: беркширов и белых честерских, гемпширов и ландрасов. Призовых хряков, дораставших до размеров «бьюика». И здесь водились эти свирепые и ужасные динозавры погоды, способные убить человека. Таковы факты. Таков сельскохозяйственный пояс Америки. Дэниел сорок пять минут искал велосипед, потом вернулся домой.

В ту ночь он чуть ли не час простоял перед ружейным шкафом Бонни. Ее отец коллекционировал оружие, и после его смерти она продолжила этим заниматься. Одна стена была увешана винтовками – тонкими, длинноствольными. «Винчестер. 30», «Ли-Энфилд М-10» со скользящим затвором, карабин «Бушмастер М4». Здесь были помповики и дробовики рычажного действия, ковбойские ружья на подставках из черного дерева. В витрине лежали пистолеты: девятимиллиметровый браунинг, «Люгер Р08 Парабеллум», компактный «Смит-и-Вессон.45 АСР» и общий любимец – коренастый, крепенький «Магнум.357».

Он разглядывал оружие под стеклом. Бонни дважды брала его пострелять. Раз они стреляли по консервным банкам на дальней дистанции из длинноствольного 22-го калибра. Отдачи почти не было. Дэнни лежал плашмя на траве и смотрел, как банки подпрыгивают от выстрелов Бонни. Когда настала его очередь, он слышал короткие щелчки выстрелов, но банки остались на месте. Он ласкал спусковой крючок пальцем, слушая указания Бонни.

– На таком расстоянии надо учитывать ветер, – говорила она. – Целься немного правее мишени. Будешь готов к выстрелу, задержи дыхание.

Когда подпрыгнула первая банка, его захлестнул восторг. Хотелось пригласить Бонни на обед, угостить бифштексом. Второй раз она отвезла его на стрельбище. У нее в ящике для перевозки лежали четыре пистолета. Перед стрельбой она провела инструктаж по безопасному обращению. Показала, как разряжать полуавтомат, выщелкивать обойму и извлекать патрон из ствола. Заставила его упражняться, пока это не стало выходить естественно и ловко. Бонни показала, как зарядить револьвер, как встать, чуть расставив ноги, поддерживая левой рукой правую. На нем были защитные очки и наушники, вроде тех, которыми пользуются сотрудники аэропорта, распоряжающиеся пассажирами.

Когда он выстрелил, «Магнум» чуть не ударил его по голове. Бонни улыбнулась и посоветовала крепко держать руку – он ведь мужчина. Он разрядил в мишень все четыре пистолета и попал. Бонни сказала, что это у него в крови.

Он выщелкнул гильзы из барабана и перезарядил. «Глок», по сравнению с «Магнумом», был детской игрушкой. Легковесный, с магазином увеличенной мощности, он оставлял в мишени гладкие симметричные отверстия. Он думал, что стрельба из оружия ближнего боя принесет ужас или восторг, но ничего подобного не ощутил и позже сказал Бонни, что ему больше нравятся винтовки и стрельба под открытым небом, а еще больше – велосипед.

Он уехал из Айовы 3 августа. В последний вечер поужинал с Тэдом и Бонни. Та нажарила свинины с яблоками, а на сладкое подала голубичную настойку. Он так объелся, что пришлось лечь на пол. Кто знает, когда доведется поесть? За четыре месяца работы в магазине он заработал больше десяти тысяч долларов. Он хранил наличные в обувной коробке, будто какой-нибудь отшельник-параноик.

Бонни сказала, что беспокоится за него. Почему бы ему не остаться до осени? Тэд отвел его в сторонку и сказал, что понимает. Дэнни еще молодой, ему хочется все повидать. У него вся жизнь впереди. Но он взял с Дэнни слово, что тот позвонит, если ему что-то понадобится. У них не было другого сына. После рождения Коры у Бонни шесть раз были выкидыши, а потом мертворожденный мальчик. Тэд обнял Дэнни. От него пахло смазкой и сигаретами. У него были твердые плечи и грудь. Таким должен быть отец: твердым, несокрушимым.

После ужина Дэнни выпил с мексиканцами. Те вскладчину купили ему нож-выкидушку. Жоржи посоветовал носить его за голенищем. Ему пожелали соблюдать скорость, а если привяжется полицейский, отвечать «да, сэр» и «нет, сэр». И ни в коем случае не называть его ни taconera, ни zurramato.

Ему показали, как держать нож в драке. «Не бойся укусить», – сказали ему. Потом порезали себе кожу на руках и пожали друг другу скользкие, но твердые ладони. Жоржи сказал, что у него родня в Техасе и Лос-Анджелесе. Если что понадобится, пусть Дэнни заглянет к ним.

На следующее утро он загрузил в машину свой сундучок и набитую деньгами коробку. Выкидушку спрятал за голенище. Тэд с Бонни стояли у машины, не зная, куда девать руки. Бонни испекла ему шесть дюжин печений – четыре пакета на застежках. Он не представлял, как можно столько съесть, но знал, что съест.

– Куда направишься? – спросил его Тэд.

Дэнни ответил, что не знает, но собирается двинуть к югу. Ему всегда хотелось посмотреть юго-запад.

На этот раз его обняли коротко и неловко. При свете дня стало ясно, какие они чужие, но все же – что толку от семьи, если иногда не можешь впустить в нее чужака?

Он смотрел, как они удаляются, в зеркало заднего вида. В животе крутился заряженный шар сомнений. Зачем нужен мир, если его не изведать? Он оставил восходящее солнце по левую руку и поехал на юг.

В тот вечер мы ужинали в «Мистере Чоу» в Беверли-Хиллз. Ребята взяли свинину му-шу и пельмени. Фрэн ела утку по-пекински. Я гонял по столу тарелку с курицей «Оранж чикен». Мальчишки обсуждали бейсбол. Я подписал их на лигу «фэнтези», и они каждое утро проверяли таблицы игр. Фрэн посмотрела, как я ковыряю еду.

– Ты опять, – сказала она. Я взглянул на нее. – Отталкиваешь нас. Замыкаешься в себе.

Я покачал головой. Просто я устал.

– Где вы сегодня были?

– Ездили поговорить с Карлосом Пекой. А потом сходили в Ройс-холл.

– И?..

– У него в диване торчал мясной нож. Он хранит прах брата в коробке и угрожал нам пистолетом.

– Господи, Пол!

– Честно говоря, он пообещал пригрозить нам пистолетом. Пистолета мы не видели.

– Вызвали полицию?

– А что им сказать? Что он живет в свинарнике? У него на ляжке потертость.

– Если ты считаешь, что он замешан…

– Я начинаю подозревать, что мое мнение ничего не меняет.

Дети попросили карамельный десерт. Его принесли горящим. Они сыграли в «камень-ножницы-бумага», чтобы решить, кто будет задувать, но, пока спорили, огонь сам погас.

Вернувшись в отель, мальчики уснули, не раздевшись. Мы стянули с них носки, укутали одеялами и ушли с Фрэн в ванную искупаться. Она достала свечки, привезенные в гигиеническом наборе. Фрэн очень серьезно относится к приему ванны. Она любит, чтобы вода чуть ли не кипела. Я в шутку говорю, что она в прошлой жизни была омаром. Ванна в номере оказалась маленькой, но мы справились. Я устроился спиной к стене, а она легла вплотную, упираясь ногами в дальний конец. Свет погасили, мерцали свечи.

– Я хочу знать, – сказала она, – до какого момента мы будем сражаться.

Ее волосы пахли лавандой со слабым отзвуком му-шу. Я слишком устал для разговоров.

– Как скажешь, – ответил я.

– Я серьезно. Мне кажется, я тебя теряю. Отдаю ему.

– Это не соревнование.

– Чушь. Ты считаешь, что был плохим отцом, и ошибаешься. Ты сделал все, что позволяли обстоятельства. Он знает, что ты его любишь. Знает, что ты все для него делал.

– Все ли?

– Я хочу сказать, что ты должен беречь себя. За стеной спят два мальчика, которые нуждаются в тебе больше него. Алекс на грани. Мы многого добились в прошлом году, но в нем накопилось столько гнева… А Вэлли в том возрасте, когда ищут образец, ролевую модель. Ты нужен им.

– Я с ними. И всегда буду. Но что, если бы в камере был Алекс? Если бы его обвинили в преступлении, которого он не совершал?

Фрэн промолчала.

– Ты думаешь, это он стрелял, – сказал я.

– Я думаю, он трудный ребенок, – сказала она. – Сколько его знаю, он всегда был со странностями.

– Со странностями…

– Он никогда не смотрел в глаза, когда я с ним говорила. Ни с того ни с сего бросил учебу. Болтался по стране.

– Не болтался. Изучал страну.

– На дворе не восемнадцатый век, – напомнила она. – Он ночевал в машине.

– Работал.

– Три недели там, шесть недель здесь. Не пытайся найти в этом романтику. Для двадцать первого века такое поведение ненормально. Я наблюдала за тобой с тех пор, как он бросил колледж. Ты еще до стрельбы стал печальнее, рассеяннее.

– Мы ему нужны.

– Нужны ли? По-моему, он изо всех сил пытался доказать, что ему никто не нужен.

Вода остывала, и я заметил, что дрожу.

– Когда он был ребенком… – начал я.

– Он и ребенком был таким же, – возразила она. – То есть пойми меня правильно: он мне нравился. Он был забавный и заботливый. И мальчикам нравилось, что у них есть старший брат. Он им фокусы показывал, боже мой! Но когда я с ним говорила – еще в пятнадцать лет – мне всегда казалось, что он только наполовину здесь. Такое у него было свойство – становиться полупрозрачным.

Я обдумал ее слова и попытался представить – полупрозрачный мальчик. Фрэн не знала его младенцем, ползунком. Не знала отчаянного, страстного ребенка, который жил ради игрушечного грузовичка и спал с пластмассовым самолетиком, как другие дети – с плюшевым мишкой.

– Я только помню, как он принял Алекса с Вэлли, – сказал я вслух. – Как он с первой минуты стал их защитником. Показывал им, что значит быть взрослым, учил застилать кровати, чистить зубы нитью. И у него всегда находилось время с ними поиграть, посидеть на полу…

– Знаю, – ответила она. – Он с ними прекрасно ладил, и они его любят. Я только хочу сказать, что с нами он был не таким. Стоило взрослому с ним заговорить, и он принимал такой… я бы сказала, скептический вид. Был вежлив, но иногда казалось, что это притворство. Что он ведет себя, как нам хочется, чтобы от него отстали.

Я смотрел, как на головке душа собирается капля воды. Сначала крошечная, как булавочная головка, она разбухала, удерживаемая поверхностным натяжением, пока тяжесть не пересиливала. И тогда она падала прямо вниз, разбивая воду в ванне с явственным звуком «плип».

Фрэн отодвинулась и повернулась так, чтобы видеть меня.

– Я тебя люблю, – сказала она. – Я никого так не любила. Но ты должен смириться с тем, что, как ни старайся, твой сын никогда не будет таким, как тебе хочется. Даже если его чудом оправдают и освободят, не удивляйся, когда он сбежит при первой возможности. Я просто не хочу, чтобы тебе снова было больно.

Она протянула руку, погладила меня по лицу. Я закрыл глаза. Что же я за человек, если не готов отвечать за свои ошибки? Если не попытаюсь их исправить? Я ведь клялся: «Первое – не навреди». Но врачи постоянно причиняют вред больным. Мы ошибаемся с диагнозом, ошибаемся в лечении. Мы делаем неудачные операции. Мы не слушаем их жалобы. Мы сидим на посмертных консультациях, пытаясь учиться на собственных ошибках. Однако наказывают нас редко. И все же, если бы наши ошибки оставались совсем без последствий, что заставляло бы нас учиться? Студентов-медиков учат профессиональной отстраненности. Нам советуют видеть болезнь, а не человека.

Но жить так нельзя.

Посреди ночи зазвонил телефон. Я зашарил вокруг, торопясь схватить трубку, пока не проснулись дети.

– Алло?

– Хобо, – произнес мужской голос.

– Кто говорит?

– Мюррей. Послушайте, у меня мало времени. Я заставил знакомого из ФБР поглубже копнуть Карлоса Пека. Это тупик.

Я сел, уже совершенно проснувшись. Оглянулся на Фрэн, но она спала.

– Что? – спросил я.

– Он попал на видео: кто-то из студентов в Ройс-холле снял его на телефон, все время снимал. Пеко в центре кадра. Он не вытаскивал пистолет. Не приближался к Дэнни. Никак не мог стрелять. Стреляли, черт побери, с другой стороны.

– Уверены? – спросил я.

– Совершенно. Карлос Пека – не вариант. Но вот что имейте в виду: я послал запрос в Сакраменто. Помните, Секретная служба опознала Дэнни по протоколу ареста из Калифорнии?

– За бродяжничество, – подсказал я.

– Именно, – согласился он. – Ехал без разрешения в товарном вагоне. Обычное дело для железнодорожных хобо. Молодой человек любуется видами из-за борта вагона. Так было всю историю Америки. Но железнодорожные компании с этим борются, потому что им потом не оплачивают страховки.

– Мюррей, сейчас три часа ночи.

– Но, оказывается, Дэнни в том вагоне был не один. С ним ехали еще двое.

У меня под ложечкой забился пульс. Первый намек на волнение? Или испуг?

– Что за люди?

– А вот это интересно. Оба ветераны: один воевал в Афганистане, второй – в Ираке. И оба немногим больше двух лет как уволились.

– Он ехал в поезде с двумя ветеранами… Помните Вьетнам? Возвращаясь, они чуть ли не жили в поездах.

– Да, только один и этих парней работал на KBR.

– Контрактник?

– Я немножко покопал. Ему платили мимо кассы. Автоматические переводы на счет раз в месяц. Некий Хуплер. Он в прошлом году купил дом, у него пятнадцатифутовый катер. Спросите себя, откуда у него такие деньги?

Я унес телефон в ванную, постарался успокоить сердцебиение. Сначала Пека, теперь это. Неужели я с самого начала был прав? Мой сын невиновен?!

– Вы уверены, что он работал на KBR?

– Я еще жду пару документальных подтверждений, но мой человек проследил переводы до компании-пустышки, в совете директоров которой числится Дункан Брукс. Дункан Брукс – вице-президент KBR.

Я сидел на унитазе, прижимая подошвы к холодной плитке пола. В воздухе еще пахло лавандовой пеной.

– Что это значит? – спросил я.

– Либо тот парень просто без ума от поездов, – сказал Мюррей, – либо это как-то связано. Может, KBR завербовал Дэнни? Психологическая обработка? С какой целью?

– Бред, – вырвалось у меня. – Будто в шпионский боевик попал.

– А Джона Кеннеди помните? – спросил Мюррей. – Дейли-плаза. Полиция после убийства задерживает трех бродяг, снятых с поезда. Одного позже опознают как Чарльза Роджерса, он же «человек на травянистом холме». Двух других подозревали в связях с мафией и с ЦРУ.

Я встал и стал смотреться в зеркало. Переступать за эту черту мне совсем не хотелось. За ней начинался спуск в унылое бездорожье. Фрэн права: нельзя впутываться в эти дела, растворяться в этих сложностях. Трое ехали в товарняке через дельту Сакраменто. Один из них был моим сыном. Двое других – вроде бы ветераны войн, один – сотрудник компании, которая теряла миллиарды, если бы билль Сигрэма прошел в сенате и стал законом. Правда ли это? Если да, что это значит? Велико искушение найти здесь связь, но это представлялось первым шагом в темноту. Шагом по пути, с которого возвращались немногие.

– Мне пора, – сказал Мюррей. – Тот человек должен передать мне факс с протоколом задержания.

– Послушайте, – остановил его я, – нас примут за сумасшедших. Какие бы доказательства мы не предъявили, если нас сочтут одержимыми теорией заговора, все пропало.

Я слышал, как Мюррей на своем конце линии что-то жует.

– Спросите Дэнни, – предложил он. – Вы его завтра увидите. Назовите ему имя Фредерика Кобба. И Марвина Хуплера. Хотя они могли назваться иначе. Скажите ему, что знаете, с кем он ехал в том поезде, и посмотрите на реакцию.

– Мне надо было чаще проводить с ним рождественские праздники. Добиться, чтобы его чаще ко мне отпускали.

– Спросите, нет ли у него провалов в памяти. Как бывает, когда засыпаешь в одном месте, а просыпаешься в другом.

– Я должен был предвидеть, что у него возникнут проблемы. Он никогда не любил обниматься. Подростком не снимал наушники.

– Как все подростки. А я говорю о психическом программировании. О промывании мозгов. Надо выяснить, как провел Дэнни те дни, которые не может вспомнить. От четырнадцатого ноября до первого декабря. От первого до восьмого февраля. В отчетах ФБР эти дни не описаны. Не тогда ли им занималась KBR?

– Я ценю ваши усилия, – прервал его я. – Не поймите меня неправильно. Но все это не относится к моему сыну. Он просто оказался в неудачное время в неудачном месте.

Он попал в Остин пятнадцатого августа, извилистым путем через Канзас и Миссури.

Вел машину по шоссе NAFTA, пристроившись к большегрузам, чьи водители подстегивали себя продуктом перегонки лекарства от простуды. Скуки ради он плутал среди проселков и городских улиц. В Оклахоме ночевал в мотеле у стоянки фур. За унитазом там нашел пулю, а на полу нечто вроде обведенного мелом силуэта тела. В пестрых бликах августовского восхода он пришел к выводу, что секс с проститутками на трассе – своего рода молитва, если судить по доносившимся сквозь стену возгласам.

В Остине он сидел в ресторане «Вип Инн» и искал, где остановиться. Вышел на сайт объявлений и нашел комнату в доме, где жили мальчики из студенческих братств, – рядом с университетом. Кто-то вывел краской на газоне эмблему «Техасских длиннорогих». В ветках деревьев застряли жестянки из-под пива. Внутри дом напоминал музей хлама. Он переходил от курса к курсу, оставаясь, в сущности, в тех же руках. Студенты въезжали на один семестр, заваливали подоконники пивными банками, забывали помыть туалет, добавляли новый слой к «мемориальному кладбищу подштанников», заложенному кем-то в гостиной. Потом выезжали. Иная комната еще числилась за парнем, окончившим курс в президентство Рейгана. Все это походило на серию фотографий реки, год за годом прорезающей горы каньоном. Хлам слежался в археологические слои. Копнув поглубже, можно было обнаружить сэндвич времен, когда Элвис был королем.

Дэнни получил комнату на втором этаже с окнами на улицу Рио-Гранде. Дом напротив занимало женское общество, и парни по очереди залегали на крыше с биноклями в надежде высмотреть лакомый кусочек. Дэнни сидел в своей комнате и, не закрывая окна, слушал радио. В Остине было душно: жаркая ленивая погода, вентиляторы и грозы к вечеру.

Студенты называли его «Пижон» и «Чиф». И по-французски «Богема», «Шеф». Кто-то прозвал его Альбертом. Так было проще, чем запоминать имена. Дэнни, как все до него, поживет немножко в номере 1614 и исчезнет, оставив призрак воспоминания и пару растянувшихся футболок в груде белья. Просто лишний человек мочится в унитаз и заплевывает зубной пастой грязную раковину.

Кругом все шло как обычно. Остин был растущим городом. Население меньше миллиона человек и среди них многие – музыканты. Путь по улицам был заполнен саундтреками, в супермаркетах и аэропорту играли оркестрики. Вдоль дорог рос орех пекан, дубы и техасские платаны. Город выстроили на медлительной излучине рек Колорадо, и многое в нем было связано с водой. На городском озере катались на каноэ, в ручье Бартон купались. Это был город парков и ручейков, а еще молодых людей в бейсболках, играющих в фрисби. Как ему сказали: если ты не плаваешь или не крутишь педали, не бегаешь и не турист, что-то с тобой не так.

Разъезжая по городу на дешевом подержанном велосипеде, Дэнни замечал, что в Техасе все либо техасское, либо им притворяется. Коврики у дверей, дорожные указатели, ворота. Словно горожане боялись, что, если не напоминать себе о Техасе ежеминутно, однажды они проснутся в Нью-Джерси.

Именно в Остине Сигрэм проник в сознание Дэнни. Был вторник, двадцатое августа. До первых праймериз демократической партии оставалось больше пяти месяцев, но политики уже колесили по городам, выступали на утренниках, произносили программные речи и собирали комитеты по опросам общественного мнения. Дэнни объезжал по велосипедной дорожке озеро Леди-Берд, когда увидел плакат. Он остановился на берегу, вытер пот. Впереди шумела толпа. Потом, проезжая по мосту Первой улицы, он увидел кучку зарегистрированных избирателей на широком газоне парка «Аудиториум». С трибуны человек в костюме вещал о времени перемен. На воде играло солнце. С запада дул легкий ветер. Прошлой ночью сырость, наконец, сдуло, и сегодня казалось, что нет ничего невозможного.

Он оставил велосипед у ворот и пробрался сквозь толпу. Девушки в бикини сидели на полотенцах, щурясь в сторону трибуны. Бегали собаки без поводков, дети кидали фрисби.

– Я устал, – говорил сенатор Джей Сигрэм, непринужденно держа микрофон и не заглядывая в записи. – Устал придумывать оправдания тому, что банкиры богатеют, в то время как остальные в жопе. Устал слушать о том, как семьи выгоняют из дома. Устал от уверений, что должен бояться людей, с которыми никогда не встречался. Устал вести войны под лживыми предлогами. Устал жить в стране, где больные не получают помощи, и меня тошнит от убийств за наш счет, которые сходят с рук международным корпорациям. Я устал, меня тошнит, и на ваших лицах я вижу то же отвращение и усталость.

Толпа бушевала от восторга.

– Вам тошно, что вас не слышат. Вы устали платить налоги, которые идут на убийство людей, виновных лишь в том, что они говорят на другом языке. Вам тошно отдавать половину семейного бюджета за бензин, когда у автомобильных компаний уже есть технология, позволяющая в десять раз увеличить эффективность горючего. Прямо сегодня. Они могли бы сделать это уже сегодня, но не делают. Почему? Вы не устали спрашивать?

Теперь все стояли. Дэнни шел между людьми, задевая кончиками пальцев их руки. Воздух был заряжен электричеством, как перед грозой.

– Пора уже, – говорил Сигрэм, – не задавать вопросы, а действовать. Предъявлять требования. Мы требуем здравоохранения для всех. Мы требуем прожиточного минимума. Мы требуем, чтобы политики прекратили поднимать налоги нам и сокращать – корпорациям. Мы устали просить. Мы были терпеливы и вежливы. Теперь нам не до вежливости.

Дэнни стоял у сцены и видел, как сенатор Сигрэм воздевает руки. Толпа взревела. Сигрэм опустил глаза и встретился взглядом с Дэнни. И подмигнул ему.

На следующий день Дэнни пришел в избирательный штаб Сигрэма. Он располагался на улице Гваделупы, рядом с Кооперативом. Он поговорил с мужчиной в синих джинсах и белой рубахе, с Уолтером Багвеллом.

– Чем я могу помочь? – спросил Дэнни.

Багвелл дал ему блокнот и листовки и послал информировать избирателей. Дэниел стоял на углу Двадцать второй и Гваделупы, раздавая листовки студентам. В листовках были написаны те же вопросы, что Сигрэм задавал на митинге. И был адрес веб-сайта и телефонный номер. В первый день Дэнни роздал пятьсот листовок. По дороге домой он видел их в мусоре, урнах и налепленными на стекла машин. Ему это показалось метафорой самой политики: страсть одного – для другого мусор.

Он прочитал все, что нашел о Сигрэме в университетской библиотеке. Сигрэм рос в бедности. Отец ушел из семьи, когда Джею было три года. Чтобы оплатить себе колледж, а потом юридическую школу, Сигрэм организовал в колледже подготовительные курсы для старшеклассников. К выпуску из Стэнфордского юридического у него работали больше тысячи человек, филиалы его курсов действовали в восемнадцати штатах. Он продал свою компанию «Принстон Ревью» за шесть миллионов долларов.

Дэнни сидел в библиотеке, рассматривая фотографии Сигрэма и его жены Рэйчел. Та была симпатичной брюнеткой со смешливыми морщинками у губ. Так выглядят хорошие жены: жены, от которых не услышишь дурного слова, которые играют с детьми и готовят сложные угощения, которые не любят лишние строгости. Дети у них были румяные, с блестящими глазами. Так выглядят дети, которые хорошо учатся и играют в команде. Счастливые дети из полной семьи, любимые родителями. Дети, которым не приходится мотаться на каникулах между мамой и папой. Дети, никогда не слышавшие, как мама вопит, что «ненавидит» их отца и желает ему «сгореть в машине». Которые никогда не видели, как отец хлопает дверью и пробивает насквозь стены.

Это было ясно. У этих детей были не только хорошие родители: у них были они сами. Есть с кем играть, и есть на кого опереться. Не то что Дэнни: одинокий ребенок, в шесть лет выбравшийся ночью из дома и уснувший в машине, чтобы проверить, заметят ли родители. Не заметили. Вот они на отдыхе: счастливая семья улыбается на берегу озера. Вот они на яхте в Карибском море. Вот празднуют Рождество под огромной елкой – яркие огоньки вспыхивают, как улыбки.

Он отправил снимки и статьи на свою электронную почту. Хотел пересмотреть их потом у себя в комнате, кое-что выписать.

Он впервые заметил ту девушку в отделе русской истории. Она ставила на полку книги о Гражданской войне. Светлая шатенка с острым носиком. Немножко лопоухая, но не слишком. Что-то в ее лице заставляло обратить внимание на грудь. Что-то в ее легком летнем свитере и в том, как ягодицы натягивали просторные брючки. Затаившись в «Текущих событиях», он подглядывал, как она ходит между полками. У нее была быстрая белозубая улыбка и легкий смех. Кажется, все здесь ее знали. «Из тех девушек, – подумал он, – которые встают рано, чтобы успеть поплавать, а после работы развозят «готовые обеды». Из тех девушек, которые не просто привезут заказ, но и задержатся, чтобы выслушать человека, посмотреть на фотографии внуков».

В ту ночь, лежа в постели, он думал о ней. Представлял, как плавает с ней под парусом по Карибскому морю. Представлял, как натягивает ей кожу купальник. Внизу студенты перекрикивали телевизор и жевали найденную под полотенцем пиццу. Он слышал голос бейсбольного комментатора, отрывистые быстрые реплики и монотонный гул восточного промышленного города.

В сентябре он регистрировал избирателей. Координатор кампании рассказал, что впервые видел, чтобы за один день собрали столько подписей. Он умел найти подход к людям. Умел в них всматриваться. Он заговаривал с домохозяйками в супермаркетах. Болтал о спорте с болельщиками. Стоял на перекрестках с дожидавшимися работы нелегалами и учил, как называются известные части тела в Эквадоре и Бразилии.

После работы он уходил в библиотеку и читал все о Техасе. Ему казалось важным знать место, где он поселился. Та девушка работала не каждый день. С понедельника по среду у нее были вечерние смены, а в четверг и пятницу утренние. Ее звали Натали. Дэнни нашел место, с которого издалека узнавал ее силуэт. Он выучил ее костюмы, манеру одеваться: в джинсовые куртки и длинные юбки. На правой щиколотке она носила браслет. Такой мог бы подарить парень. Он гадал, снимает ли она его в постели? И перед душем?

Он не раз подумывал заговорить с ней, но не решался. На вид эта девушка была совершенством, и он боялся, что она скажет или сделает что-то такое, что разрушит образ, и она превратится в очередную хорошенькую девицу с круглой попкой, побывавшую с ним в постели.

В Остине он был счастлив. Ему нравились погода и люди. Нравилось ездить на велосипеде вдоль воды. Нравились даже студиозы с пивными животиками и мозолистыми от мяча головами.

Здесь была девушка, которая не шла из головы, и работа, которая ему вроде бы подходила. Он нашел себе цель. Смысл.

А потом он увидел башню. И все изменилось.

Башня с часами была построена в Техасском университете в 1937 году. Она поднималась на триста с лишним футов над восточным краем кампуса. Самое высокое здание на многие кварталы. Первый раз Дэнни заметил ее с угла 21-й и Гваделупы, где раздавал листовки. Он работал здесь уже две недели, но, кажется, впервые поднял голову. Огромные часы показывали четверть четвертого: золотые стрелки тянулись поперек медных римских цифр.

Он оставил листовки на крышке мусорного бака и пошел к главному входу. Войдя на территорию с 21-й улицы, миновал памятник студентам, погибшим на Первой мировой, и поднялся по ступеням к административному корпусу, мимо Бенедикт-холла и Мезес-холла, статуй Джорджа Вашингтона и Джефферсона Дэвиса – президента Конфедерации. Остановился на широкой площадке, задрав голову к башне. Она действовала на него странно, гипнотически. Почему-то вспомнилось воронкообразное облако, едва не убившее его в Айове. Здесь тоже почему-то виделась рука Бога.

Пока Дэнни смотрел, к нему подошла девушка. Одна из тех, кого он регистрировал два дня назад. Они поговорили об учебе и погоде. Она не скрывала интереса к нему, но Дэнни остался равнодушен. Сьюзен, фамилию не запомнил. Сейчас она остановилась рядом и сказала:

– Не верится, что он здесь стольких убил. У меня до сих пор мурашки по коже.

Дэнни взглянул на девушку. Он понятия не имел, о чем она говорит.

– Тот морской пехотинец, – объяснила она. – Чарльз, как там его… Уитмен. Еще в семидесятых, кажется. Пришел с винтовкой и стал стрелять.

Она предложила ему выпить кофе. Дэнни чем-то отговорился и поспешил в библиотеку. Башня громоздилась над ним.

Натали в тот день не работала. Накануне Дэнни подслушал, как она просила отгул. Это даже к лучшему: через час ему надо возвращаться на работу, было некогда на нее любоваться. Он сразу пошел в компьютерный зал и набрал: «Остин, Башня Техасского университета, Чарльз Уитмен».

Все подтвердилось. Около полуночи первого августа 1966 года двадцатипятилетний Чарльз Уитмен задушил свою мать резиновым шлангом, потом разбил ей голову. После этого он пять раз ударил свою спящую жену Кэти охотничьим ножом. На следующее утро поехал к Техасскому университету, забрался на верхний этаж башни и расстрелял из снайперской винтовки сорок шесть человек, убив шестнадцать и ранив тридцать, после чего был застрелен полицией.

Дэнни прочел сообщения. Нашел старые телерепортажи и газетные новости того дня. Он видел фотографии жертв на носилках, пригнувшихся за машинами полицейских.

Он прочел, что за месяцы до бойни Уитмен не раз упоминал в разговорах, что снайпер на такой башне может причинить много вреда. Специалисты по истории культуры назвали это первым современным преступлением – та стрельба наугад положила начало двадцать первому веку.

Чарльз Уитмен родился во Флориде, в городе Лейк-Уорт, в состоятельной семье. Он был способным учеником, хорошим пианистом, получил награду «Орел» от скаутской организации. Но его отец был склонен к насилию и позже признавался: «Я не раз бил жену. Но я любил ее. У меня был и остался ужасный характер, но и жена моя ужасно упряма. Я бил ее по горячности».

Бил он и сыновей – ремнем, веслом, а если под рукой ничего не оказывалось, «учил» кулаками. В июне 1959-го, незадолго до восемнадцатого дня рождения, Чарльз вернулся домой пьяным, и отец, жестоко избив, сбросил его в бассейн, где юноша едва не утонул. Через несколько дней Уитмен поступил в морскую пехоту. Он твердо решил сбежать из дома.

На службе он заслужил значок меткого стрелка – выбивал 215 из 250. Отличался в частой стрельбе на дальнюю дистанцию и, казалось, по движущимся мишеням стрелял еще точнее.

Оценив такие способности, армия послала Уитмена в Остин, в Техасский университет. Здесь он женился на своей девушке, Кэти Лейснер. Тогда же начал играть в азартные игры и был арестован за браконьерство. Учился средне. Армия решила, что ошиблась в нем, и вернула Уитмена на действительную службу. Он попал в лагерь Леджун в Северной Калифорнии. Обиделся на морскую пехоту, что сказалось на его поведении. В октябре 1963-го он попал под трибунал за азартные игры, ростовщичество и незаконное владение неслужебным оружием. После отбыл тридцать дней в заключении и девяносто – на тяжелых работах.

Он вернулся в Остин и возобновил учебу. Усердно пытался наверстать упущенное. Затем у него появились беспричинные вспышки слепой ярости. Жена убедила его обратиться к врачу. В кабинете психотерапевта Уитмен рассказывал о своих фантазиях: как поднимается на башню с часами и расстреливает людей из охотничьей винтовки. Врач сказал Уитмену, что его состояние улучшается, и предложил прийти через неделю.

Уитмен начал самолечение, принимал декседрин. Он считал, что лекарство усиливает работоспособность, а на самом деле оно вгоняло его в ступор. Он сутками не спал, сидел за кухонным столом и не мог заставить себя ни за что взяться.

31 июля он купил нож «Бови» и бинокль в магазине распродаж, мясные консервы в «7-11». Заехал за Кэти на работу и отвез ее в ресторан. Вернувшись домой, написал следующее письмо:

«Воскресенье, 31 июля, 6:45 вечера.

Не совсем понимаю, что заставляет меня набирать это письмо. Возможно, желание как-то очертить причины своих последних поступков. Я сейчас не вполне понимаю сам себя. Меня считают в целом рассудительным и разумным молодым человеком. Однако в последнее время (не помню, когда это началось) меня преследуют необычные и иррациональные мысли. Эти мысли все время повторяются, и требуется огромное умственное усилие, чтобы сосредоточиться на полезных и позитивных занятиях. В марте, когда мои родители разъехались, я заметил, что переживаю тяжелый стресс. Я консультировался у доктора Кочрума в университетском центре здоровья и просил его посоветовать, к кому обратиться по поводу замеченных мной психиатрических проблем. Я беседовал с врачом однократно более двух часов и пытался передать ему свой страх перед позывами к насилию, которые испытывал. После первой встречи я к нему больше не ходил и с тех пор в одиночку сражаюсь с душевными возмущениями, кажется безуспешно. Я просил бы после моей смерти произвести вскрытие, чтобы проверить, имеется ли физическая причина этих нарушений. В прошлом я страдал мучительными головными болями и за последние три месяца израсходовал два больших флакона декседрина…»

Оставив Кэти дома, Уитмен поехал к матери. В квартире 505 он душил ее куском шланга, а когда она потеряла сознание, ударил охотничьим ножом. Таким образом, сын превзошел отца. Он оставил тело в постели, накрыв одеялом. На дверях для смотрителя оставил записку с просьбой не беспокоить.

Дома он пошел в спальню Кэти. Отдернул простыню и нанес ей пять ударов ножом. Потом закончил начатое письмо:

«3:00, обе мертвы. После долгих размышлений я решил убить свою жену Кэти сегодня, после того как забрал ее с работы в телефонной компании. Я очень ее люблю, и она была лучшей из жен, о каких может мечтать мужчина. Я не могу рационально объяснить точную причину своего поступка. Не знаю, сделал это из эгоизма или хотел спасти ее от позора, который, несомненно, навлекли бы на нее мои действия. Однако в данный момент мне, прежде всего, приходит в голову, что я считаю этот мир неподходящим местом для жизни, собираюсь умереть и не хочу оставлять ее страдать здесь в одиночестве. Те же причины толкнули меня лишить жизни мать. Не думаю, чтобы бедняга когда-нибудь наслаждалась жизнью, как она того заслуживала. Она, простая молодая женщина, вышла замуж за собственника-тирана. Я был свидетелем того, как ее избивали по меньшей мере раз (sic) в месяц. Словно этого было мало, отец принуждал ее жить ниже привычного ей уровня жизни. Полагаю, все будет выглядеть так, будто я зверски (sic) убил (sic) тех, кого любил. Я всего лишь пытался сделать дело быстро и тщательно. Если мой страховой полис признают действующим, пожалуйста, проследите, чтобы с него оплатили все необеспеченные расписки, которые я оставил на этой неделе. Пожалуйста, оплатите мои долги. Мне двадцать пять лет, я финансово независим. Остаток передайте как анонимное пожертвование в фонд психического здоровья. Может быть, исследования предотвратят трагедии подобного рода в будущем».

Когда взошло солнце, Уитмен сложил в зеленый чемодан следующие вещи: один (1) радиоприемник «Чаннел-мастер 14 AM/FM», один (1) чистый блокнот-ежедневник «Робинсон», 3,5 галлона воды в бутылках, одну (1) пластиковую канистру с бензином на 3,5 галлона, четыре (4) батарейки для фонарика «С», несколько мотков простой и нейлоновой веревки, один (1) пластмассовый компас «Вонда-скоп», черную шариковую ручку «Пейпер мэйт», один пистолет «Тактор», один (1) зеленый чехол для оружия, один (1) мачете «Неско» в зеленых ножнах, один (1) молоток «Геркулес», одну (1) зеленую коробку с принадлежностями для чистки оружия, один (1) будильник «Ген», зажигалку, одну (1) канистру с водой, бинокль, один (1) зеленый чехол для винтовки, один (1) охотничий нож «Камиллус» в коричневых ножнах и с точильным камнем, большой нож «Рэндолл» с костяной рукоятью (с гравировкой на клинке «Чарльз Дж. Уитмен») с коричневыми ножнами и точильным камнем, большой раскладной нож, один (1) десятидюймовый гаечный ключ, одну (1) пару очков в коричневом футляре, один (1) коробок кухонных спичек, двенадцать (12) банок пищевых консервов и банку меда, две (2) банки «Сего», одну (1) банку жидкости для розжига, один (1) бело-зеленый карманный фонарь на шесть вольт, один (1) комплект берушей, два (2) мотка белой клейкой ленты, один (1) прочный стальной ломик длиной один фут, один (1) зеленый армейский ранец, один (1) зеленый провод-удлинитель, несколько мотков изоленты и желтого электрического провода, одну (1) пару серых перчаток, одну (1) матерчатую сумку, одну (1) буханку хлеба, сладкие рулеты, ветчину «спэм», арахис, сэндвичи, коробку изюма, один (1) пластиковый флакон мужского деодоранта «Меннен», три (3) рулона туалетной бумаги.

В 5:45 он позвонил начальнику Кэти в телефонной компании и сказал, что жена заболела и не приедет на работу. Утро провел за сборами. Около 7:15 он пошел в остинское арендное бюро и взял напрокат двухколесную тележку для перевозки тяжелого чемодана. Он обналичил 250 долларов в городском Национальном банке, купил оружие и патроны в промтоварном магазине «Дэвис», в оружейном магазине «Чакс Ган» и в «Сиарсе».

Он упаковал оружие (револьвер «Смит-и-Вессон» «Магнум» калибра 357, пистолет «Галези-Брешиа», «Ремингтон» калибра 35, дробовик «Сиарс» 12-го калибра, 6-мм винтовку «Ремингтон» с оптическим прицелом 4-кратного увеличения «Леопольд» и карабин «М-1» калибра 30) в чемодан вместе с чеком из промтоварного магазина «Дэвис». Кроме того, у него было с собой более семисот патронов.

Пора выдвигаться.

Из дома он позвонил нанимателю своей матери и сказал, что та больна и не выйдет на работу. Было десять тридцать. Надо было спешить, чтобы покончить с этим к обеду. Он отнес новый дробовик в гараж, где укоротил ствол и приклад. В одиннадцать надел поверх одежды синий комбинезон, загрузил чемодан в машину и поехал к кампусу.

На пропускном пункте кампуса он появился в одиннадцать тридцать. Он предъявил охраннику Джеку Родману свое удостоверение носильщика и сказал, что будет вывозить оборудование из здания экспериментальных исследований. Попросил допуск в погрузочную зону. Пять минут спустя Уитмен выгрузил свои вещи и вошел в башню. В комбинезоне, с тележкой он выглядел техником или ремонтником. В лифте он обратился за помощью к лифтерше, которая подсказала ему, как запустить кабину. «Благодарю вас, мэм, – сказал ей Уитмен, – вы не представляете, как меня это радует».

На двадцать восьмом этаже дежурила секретарша. Уитмен выбил ей мозги прикладом винтовки и, протащив через комнату, спрятал тело за диваном. Через минуту после этого с обзорной площадки вышли мужчина и женщина и увидели, что Уитмен склоняется над диваном. Они заметили кровь на полу. Последовало неловкое молчание. Но тут открылись двери лифта, и пара вошла в кабину. Уитмен проводил их взглядом. Затем он загородил дверь на лестницу письменным столом.

Потянувшись за своим чемоданом, он услышал, как скребет по полу сдвигающийся стол. Кто-то силился отворить лестничную дверь. Схватив дробовик, Уитмен двинулся к лестнице. На него таращились туристы: двое взрослых и двое детей. Он навел на них обрез и стал стрелять. Каждый выстрел звучал, как щелчок лопнувшей цепи.

Выбравшись на крышу, он заклинил за собой дверь. Было 11:48.

День был жаркий и душный, полуденное солнце окутало его горячим одеялом. Минуту он потратил на то, чтобы успокоиться. В паху ощущалось почти сексуальное напряжение. Он опер «Ремингтон» на каменный бортик с южной стороны. Припал глазом к прицелу. Торговый центр на юге кишел народом. «Так, должно быть, чувствует себя Господь», – подумал он, переводя прицел винтовки от прохожего к прохожему.

Первая пуля попала в живот беременной женщине, убив нерожденного младенца. Вторая убила стоявшего рядом. Приезжий физик получил пулю в нижнюю часть спины. Уитмен видел каждый выстрел еще до самого выстрела. Он предвкушал попадание и переходил к следующей жертве раньше, чем пуля ударяла в цель.

Первая машина полиции прибыла чуть позднее полудня. Уитмен уже перешел к улице Гваделупы. Сбил с велосипеда мальчика-газетчика и рассмеялся, видя, как тот летит наземь. Выстрелил в семнадцатилетнюю девушку, но в последнюю секунду ощутил порыв ветра и понял, что ее только ранил.

Полицейские, укрывшись за машинами, пытались высмотреть стрелка. Тела остались лежать, как упали, в мареве стоградусной жары. Уитмен застрелил ребенка сквозь шестидюймовую щель между бортиками. «Найдется ли такой, в кого я не попаду?» – подумал он. Он ощущал себя снайпером в расцвете сил, чемпионом мира в тяжелом весе. С каждым выстрелом становился выше и сильнее. Каждая отнятая жизнь добавляла сто лет к сроку его жизни. Он перешел на другую сторону крыши и застрелил отходившего от газетного ларька аспиранта. Уитмен видел, как метнулись за барьер двое детей. Когда один из них выглянул посмотреть, что происходит, Уитмен выстрелил ему в рот.

Он слышал выстрелы. Полиция открыла ответную стрельбу. Остинцы бросились по домам за личным оружием и теперь тоже пытались его снять, осыпая пулями с улицы. Как-никак, это были техасцы, на этой земле жил дух ковбоев. Уитмен вслушался в рикошет пуль от каменных бортиков. Так и надо. Скучно, когда не дают сдачи. Он принялся стрелять через водосливы на все четыре стороны, сам ни разу не подставившись под пулю. Ему казалось, что он тает на солнце, как зефир над костром.

Человек, стоявший у кузова грузовика в пятнадцати футах к югу, получил пулю в живот. Уитмен стал машиной убийства. Он был гневом Божьим, беспощадным и неотвратимым, как сама смерть. Если бы захотел, он бы застрелил и «человека на Луне». Он мог расстреливать людей в будущем. Он мог казнить прошлое.

Уитмен не услышал, как взломали дверь на крышу. Он стоял среди града пуль, осыпающих ограждение крыши. Он как раз целился в полдюйма лысой головы, когда из-за угла вышли двое полицейских и открыли огонь. Уитмен обернулся, поднимая винтовку, но опоздал: заряд ударил ему в висок, сбив наземь. Было 1:24 пополудни. Он провел на крыше полтора часа. Девяносто минут он был Богом. Большинству за целую жизнь не дано столько власти.

Полицейский Рамиро Мартинес шагнул к содрогающемуся телу Уитмена и выстрелил в упор. Заряд картечи, добив раненого, едва не оторвал ему левую руку.

Дэнни отодвинулся от компьютера. Удивился, заметив, что уже стемнело. Неужели он провел здесь больше пяти часов? Он не сумел бы описать то, что чувствовал. Впрочем, он никогда не умел описывать боль словами. Жажда подробностей того дня 1966 года встревожила его. Это чувство было неуправляемым. Такой ужас мгновенного отрезвления испытывает водитель, осознав, что пьян и гонит машину с выключенными фарами по забитому шоссе. Дэнни испугала не жестокость преступлений Уитмена, а случайность его жертв. Это подразумевало справедливость. Подразумевало, пусть без слов, что мир так плохо обходился с ним, с его друзьями и родными, что это требовало мести. И месть, самая ужасная, была бы оправданна.

В жизни каждого наступает миг, когда мы, иногда удивляясь самим себе, понимаем, волки мы или овцы. Овца – тот, кто покорился страху. Но и у волков есть свой страх. Страх понимания, что к ним применимы законы общества. Законы – для овец. И свобода, которую приносит это понимание, ужасна.

Дэнни отозвался не на жестокость Уитмена, а на его презрение к границам. Уитмен отринул все условности цивилизации, отбросил сотни лет эволюции. Встав на вершине башни и взяв под прицел мир, лежавший у его ног, Чарльз Уитмен провозгласил независимость от общества, в котором жил.

От этой мысли у Дэниела Аллена кружилась голова.

Мой отец умер, когда мне было одиннадцать лет. Я рос в южном Мичигане. Семья жила автомобилями. Дед, Дэррил Аллен, был важным сотрудником «Дженерал Моторс». Жена Дэррила, Франсина, умерла, рожая отца. Несколькими годами позже Дэррил влюбился в секретаршу местной авторемонтной мастерской по имени Марджи Брубакер. Они стали встречаться и скоро поженились. Маржи забеременела, и через девять месяцев родился еще один мальчик – мой сводный брат. Его назвали Элрой Бак Аллен.

Элрой с самого начала оказался трудным ребенком. Он страдал дислексией и, по всей вероятности, синдромом дефицита внимания. В детстве он был гиперактивным, вспыльчивым, непокорным. В отличие от моего отца, который сумел получить инженерное образование в Массачусетском технологическом, Элрой недоучился в школе. Ему было неуютно с другими родственниками отца – многие из них были богаты, и он предпочитал проводить время с рабочими, родственниками матери. Среди этих родственников была паршивая отца – кузен Басби Хикс, которого не раз арестовывали еще с начальной школы за мелкое воровство, пьянство в публичных местах и хулиганство. Именно с ним Элрой в одну промозглую ноябрьскую ночь вошел в хозяйственный магазин, где приказал кассиру отдать выручку. Оба были пьяны и недавно добавили. У Басби был четырехзарядный пистолет 38-го калибра. Перед входом в магазин он дал Элрою револьвер 22-го калибра. Деревянная рукоять револьвера держалась на клейкой ленте. В нем был всего один патрон. Пока Элрой целился в кассира из своего жалкого оружия, Басби добрался до холодильника и достал упаковку пива. Вернувшись, он попытался открыть бутылку цепочкой от часов, но выронил ее на пол. Элрой обернулся на звон. Кассир потянулся за спрятанным под прилавком пистолетом. Басби крикнул: «Берегись!» – Элрой выпустил свою единственную пулю и попал кассиру в висок. В кассовом ящике оказалось шестьдесят пять долларов.

Элрою дали двадцать пять лет. Он отсидел восемнадцать и умер через три года после освобождения – пьяный замерз в сугробе.

Неудачливый грабитель и политический убийца. Какая между ними родственная связь? Решить эту загадку непросто. Элрой был лишь сводным братом моего отца, так что родство не чистое. Легко сказать, что в нем сказались гены Марджи, кровь ее предков-работяг, а не кровь моего отца.

Однако при постановке диагноза следует учесть еще один факт: мой дед, Дэррил Аллен, по рассказам, был склонен к насилию. Твердолобый консерватор, он считал телесные наказания необходимыми и прибегал к ремню. Большая часть таких «уроков» доставалась Элрою, паршивой овце. Но и мой отец получал свою порцию побоев – когда приносил плохую отметку или задерживался на улице дольше положенного. Чем были те порки – проявлением внутренней жестокости или теорией воспитания? Если первое, и мой дед был склонен к насилию, возможно, его агрессивность передалась Элрою. Но, если так, агрессивность вполне могла быть продуктом среды, а не наследственностью. Агрессия как манера поведения.

За последние несколько лет проведены научные опыты с целью выяснить, является ли агрессивность наследственной чертой. Ученые путем целенаправленного скрещивания хотели выделить гены, усиливающие агрессивное поведение. Большей частью исследования направлялись на полиморфизм рецепторов серотонина, рецепторов дофамина и энзимов метаболизма и нейротрансмиссии. Особенное влияние на агрессию между самцами, по-видимому, оказывал серотонин 5-НТ – прямо или посредством других молекул использующий пути 5-НТ. Мыши, не обладающие геном 5-НТ, оказывались агрессивнее нормальных, атаковали быстрее и яростнее.

Другие исследователи сосредоточились на нейротрансмиттерах. Изучение мутаций энзима нейротрансмиттеров и метаболизма – монаминоксидаза А – показали, что они вызывают у людей синдром, в который входили жестокость и импульсивность.

Итак, агрессивность бывает наследственной. Но за что отвечает наследственность? Прежде чем отвечать, рассмотрим другой вопрос. Изучив историю любого преступника, найдем ли мы склонность к насилию у его предков? Возьмем, к примеру, Чарльза Мэнсона – возможно, самого знаменитого убийцу в нашей стране. В конце шестидесятых годов Мэнсон стал виновником убийства не менее шести человек, в том числе актрисы Шэрон Тейт, жены режиссера Романа Полански. Когда ее убили, нанеся множественные ножевые ранения, Тейт была на восьмом месяце беременности. Мэнсон, глава так называемой «семьи», окружил себя последователями-наркоманами, готовыми помогать ему в расовой войне. После ареста он появлялся в зале суда с вырезанной на лбу свастикой. За десять лет до того прижил десять сыновей от разных женщин. За следующие сорок лет ни один из сыновей не совершил ни одного насильственного преступления.

Или Гэри Гилмор, бывший знаменитым преступником Америки спустя семь лет после Мэнсона. Летом 1976 года Гилмор совершил два убийства в Юте – хладнокровно застрелил людей после удавшихся ограблений. Как и Мэнсон, Гилмор с ранних лет не раз бывал в тюрьме. Отец регулярно избивал его и его братьев, часто без причины. Среди предков Гилмора длинная цепь торгашей и религиозных фанатиков. Он прославился тем, что, будучи приговорен к смерти, выбрал расстрел. Сын мормонки, он был воспитан в понятиях кровной мести и убеждении, что пролитую кровь может возместить только пролитая кровь. Поэтому, когда ему предоставили выбор, он выбрал расстрельную команду и 17 января 1977 года был расстрелян пятерыми. Его последние слова: «Отец будет всегда».

Отец будет всегда. Что это значило? Что он винил в своих преступлениях отца? Или он говорил о Боге? Гилмор был отпрыском рода преступников. Его регулярно избивал гневный отец, а воспитывала тюремная система. Даже если насилие было у него в крови, он во многом стал продуктом среды.

Это не мой сын. Никто из названных убийц не напоминал моего сына. Не только потому, что агрессия отличается от обдуманного действия. То, что сделал мой сын с сенатором Джеем Сигрэмом, было, можно сказать, противоположностью агрессии. Это хладнокровно рассчитанное действие. Предумышленные преступления, по определению, порождаются не страстью. Убийство Сигрэма было скрупулезно обдумано и исполнено.

Но если убийство – не акт агрессии, то что? Откуда берется? Если это не порыв страсти в том возрасте, когда молодой человек живет страстями, что оно такое? Мой сын не был агрессивен, он был миролюбивым ребенком, пацифистом.

Когда я высказал все это Эллен, она напомнила мне случай с пауками. Дэнни тогда было тринадцать, и он еще жил с ней, за два года до того, как перебрался ко мне. Эллен однажды позвонила мне, чтобы сказать, что нашла в комнате Дэнни банку с мертвыми пауками.

– С какими пауками? – спросил я.

– Я в них не разбираюсь, – огрызнулась она, – но их там много, и, честно скажу, меня чуть не вырвало. Ты же знаешь, как я отношусь к паукам.

Я ответил, что она драматизирует. Может, он выполнял школьное задание.

– Тогда зачем было прятать их в шкафу? – спросила она.

Я сказал, что бывал у нее дома. Она жила рядом с парком, и у них всегда было полно пауков. Может, Дэнни в детстве их боялся и таким способом боролся со страхом. Кроме того, заметил я, мы не знаем, убивал ли он пауков. Возможно, подбирал мертвых.

– Тут ведь тонны дохлых пауков валяются! – съязвила она.

По словам Эллен, когда она стала расспрашивать Дэнни, тот рассердился. Обвинил ее в шпионаже, в том, что она роется в его вещах. Я сказал, что для подростка это вполне нормальная реакция.

Повесив трубку, я моментально забыл о разговоре. Помнится, в год, когда Дэнни переехал к нам, Алекс нашел у себя в комнате паука и хотел его убить, но Дэнни не дал. Он загнал паука в стакан и вынес на улицу, отпустил.

Вспоминая теперь оба случая, я не мог понять, что они означают. Последние три месяца я копил воспоминания, случаи из детства Дэнни, которые позволили бы поставить диагноз, точно ответить, кто он и почему поступил так, как поступил. Но всю его жизнь можно было толковать по-разному. Мы видим прошлое сквозь призму своего восприятия. Когда человека обвинили в убийстве, мы пересматриваем его жизнь в поисках примет. Пустой случай внезапно представляется очень важным. Смотрите, он убивал пауков. Это первый симптом. Но разве в конечном счете история с мальчиком, убивавшим пауков, не уравновешивается историей, как тот же мальчик их спасал?

Я попробовал представить, как мой сын в тринадцать лет систематически уничтожает пауков: выслеживает их в паутинах и сажает в банку. Попробовал представить, как он наблюдает: в банке понемногу кончается кислород. Что он думал, глядя, как паук мечется в поисках выхода, как движется все медленнее и вдруг замирает?

Представленная мною сцена выглядела неестественно, как эпизод из фильма, из молодежного сериала, где показывают юность преступника. Этого снадобья мой организм не принимал. Я всю жизнь смотрел в глаза сыну и ни разу не увидел там психа, социопата, убийцу.

Нет, я был убежден, что разгадка не в предках Дэнни и не в его детстве. Разгадка была в его пути. Где-то между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Где-то в кукурузных полях и хребтах срединной Америки.

Мюррей нашел последний адрес Фредерика Кобба: в Игл-Рок, в двадцати минутах к северу от Лос-Анджелеса. По этому адресу располагался приют для бездомных. С тех пор как он ехал в товарняке, идущем на запад, с моим сыном, Кобб выныривал в разных местах штата. Обращался за медицинской помощью в ветеранский госпиталь в Санта-Розе. Получал пособие для безработных в Риверсайде. Еще раз обвинялся в бродяжничестве в Санта-Монике – после задержания в пьяном виде. По всем признакам, Кобб представлялся классическим бездомным ветераном, не способным ни завязать прочные отношения, ни пустить где-нибудь корни.

Мюррей проехал через город по бульвару Глендейл, выскочил на восточную трассу 2. Утренний час пик как раз кончился, дорога от города была почти пустой. Слушание по обвинению Дэниела было назначено на четыре часа, так что с расследованием следовало поторопиться. Когда я утром сказал Фрэн, куда собираюсь, та покачала головой. Ей было ясно, что ночной разговор не пошел мне впрок. Я – Дон Кихот, сражающийся с ветряными мельницами. Тихо, чтобы не разбудить ребят, я пообещал вернуться через несколько часов, хотя видел, что волноваться за меня она явно не станет.

– Меня немного тревожат отношения с женой, – сказал я в пути Мюррею.

– Меня ваши отношения тоже тревожат, – ответил он.

– Как мило. Спасибо.

– Нет, серьезно. Я на своем веку повидал несчастных женщин, и она выглядит так же.

Минуту мы молчали, глядя на дорогу. Меня беспокоили обстоятельства, заставлявшие разрываться между первенцем и новой семьей. Я совершенно не представлял, что делать с этим выбором. Можно ли найти золотую середину? Должен ли я, заботясь о Дэнни как хороший отец, так же, как бросил когда-то Дэнни, бросить Алекса и Вэлли? И разве не обязан я пройти с сыном до конца? И поймет ли, поддержит ли такой выбор моя новая семья? И разве верность Дэнни не делает меня лучше, и разве не становлюсь я тем самым лучшим мужем и отцом двум другим мальчикам?

– Моя вторая жена, – подал голос Мюррей, – так часто твердила, что «разочарована» во мне, что стоило ввести в ее телефон «р», остальное набиралось автоматически.

Я опустил окно со своей стороны, пустил в машину ветер. Где-то горело – в окно ворвался запах дыма. Фрэн ведь потерпит несколько недель, да? Поворчит. Может, даже пригрозит меня бросить, но не уйдет. Или уйдет?

Я посмотрел на пачку бумаг, которые привез утром Мюррей. Частный детектив, работавший на него по делам о разводах, собрал обычные материалы по Фредерику Коббу: кредитная история, армейское досье, сведения из баз данных – разных штатов и федеральной. По пути я изучил его жизнь. Кобб родился в Лексингтоне, Кентукки, в 1985. Окончил среднюю школу, в колледже играл в футбол, пока не пришлось уйти из команды из-за разбитого колена. Через три месяца после этого бросил учебу. Судя по досье, проболтался год, подрабатывая понемногу в окрестностях Лексингтона. Был арестован за хранение марихуаны и второй раз – за вождение в состоянии наркотического опьянения, но оба раза ушел чистым. В папке имелось заявление о регистрации брака в мировой суд Лексингтона от Фредерика Кобба и Мэрилин Дункан, но церемония либо не состоялась, либо не попала в отчет. Однако свидетельство осталось – доказательство хотя бы мимолетного желания Кобба повзрослеть и остепениться, и в то же время свидетельство, что это не удалось. Почему? Кто такая Мэрилин Дункан и что помешало ей остаться с этим человеком?

Может, помолвка была побочным результатом нежелательной беременности: беременности, которая сорвалась сама либо была оборвана вспышкой сознательности у девушки или местью любовника? Или Кобб просто струсил и оставил невесту напрасно дожидаться у алтаря?

Ясно одно: через шесть недель после подачи заявления Кобб попал в армию. Часть армейского досье была секретной, но, судя по всему, он прошел учебный курс спецназа в Форт-Худ. Согласно досье, он получил удостоверение снайпера, выбив на экзамене тридцать пять, и в начале 2003 года был направлен в Афганистан. Там Кобб прослужил снайпером восемь лет, поднявшись от рядового первого класса до штаб-сержанта.

Таковы были факты. Из них три показались мне чрезвычайно важными. Во-первых, что Кобб прошел подготовку спецназа. Во-вторых, что он служил снайпером. И в-третьих, что часть его досье была засекречена.

Можно ли признать случайностью, что такой человек оказался в одном товарном вагоне с моим сыном?

В 2008 году, на половине третьего контрактного срока, «Хамви» Кобба подорвался на мине. Погибли все, кроме Кобба, который лишился трех пальцев и оглох на левое ухо. Кроме того, пострадала периферия вестибулярного аппарата, что привело к приступам головокружения. Именно эти приступы вынудили Кобба уйти из армии.

– Итак, что нам известно? – подытожил Мюррей, когда я пересказал ему прочитанное. – Известно, что Дэнни задержали в Сакраменто, Калифорния, 20 мая, обнаружив его в товарном вагоне на узловой станции. Известно, что в вагоне, кроме него, были двое. Оба ветераны, Хуплер и Кобб. Кобб прошел курс спецназа. Хуплер… мы сейчас поднимаем его армейское досье и к концу недели будем знать больше. Одно обстоятельство бросается в глаза: Марвин Хуплер связан с производителем оружия, с KBR. У него собственный катер. Станет ли такой парень мотаться в товарняке с бездомным ветераном и двадцатилетним коннектикутским мальчишкой? Кстати говоря, данные по передвижениям Дэнни за предшествующую аресту неделю смутны. Известно, что он побывал в Сакраменто и неделю спустя оказался в Лос-Анджелесе, но тот факт, что в сведениях как раз за ту неделю пробел, вызывает подозрения. Может быть, Дэнни провел ее в поезде с Коббом и Хуплером? Или они все вместе подсели на этот поезд?

– И еще, – дополнил я, – была ли между ними связь – если была – после ареста? Нет ли свидетельств, что Хуплер или Кобб находились в Лос-Анджелесе перед убийством Сигрэма?

Мюррей сменил полосу, обгоняя грузовик, везущий половину дома.

– Вы бы… это надо записать, – сказал он.

Я нашел ручку и сделал несколько заметок. Судя по досье, Кобб после почетной отставки вернулся в Штаты в 2011-м. Он провел шесть недель дома в Лексингтоне, возможно, надеялся влиться в оставленную им жизнь. Но это, как видно, не удалось, и в феврале 2012 года он пустился в путь. После этого сведения стали обрывочными, но детектив Мюррей раскопал адрес приюта для бездомных, где Кобб прожил, по меньшей мере, несколько недель. Мы нашли приют на тихой зеленой улочке рядом с епископальной церковью. У дверей теснились люди с пустыми глазами. На них была стандартная униформа бездомных: многослойная мешковатая одежда, тяжелая от грязи. Они все как один отвели взгляды, когда мы вышли из машины. Кое-кто зашаркал прочь по улице, пытаясь «невзначай» избежать встречи с людьми, которые могли оказаться копами. Однако Мюррей вместо значка показал им стодолларовую купюру.

– Фредерик Кобб? – сказал он.

Молчание. Как видно, жадность не перевесила отсутствие желания лезть в чужие дела.

В здании мы нашли социальную работницу за загородкой из мутного оргстекла. Мюррей, представившись, сказал, что ищет одного из ее подопечных.

– Мы называем их клиентами, – поправила она.

Мюррей сказал, что он представляет интересы Кобба по коллективному иску. Судя по недавно предъявленному иску, Кобб должен крупную сумму денег. Он лгал легко и непринужденно, глядя женщине прямо в глаза. Та пожала плечами, не заинтересовавшись и ничего не заподозрив. Она извлекла откуда-то из-под кромки плексигласа список:

– Здесь его нет.

Мы попросили посмотреть, не оставил ли Кобб новый адрес, и она обратилась к рабочему компьютеру. Мучилась с ним так, будто впервые столкнулась с этим техническим новшеством. Шли минуты. Мы с Мюрреем переглянулись. Через три часа нам надо возвращаться в машину и ехать на юг. Через два, если мы не хотели ворваться в зал суда в последний момент.

– В восьмой секции, – сказала женщина. – Это в Пауэле.

Она записала адрес на листке и сунула его в пластиковую щель. Мюррей поблагодарил, и мы поспешили к машине.

Ста долларов нам стоило вытянуть из управляющего, что Кобб жил в квартире этого дома. Еще за двести он провел нас в квартиру. Управляющий был из тех хиляков, что подглядывают в щелку за соседкой.

– Он пять дней как не платит за квартиру, – сказал он нам. – Еще два дня – и я вышвырну его барахло в мусор.

– Он где-то работает? – спросил Мюррей. – Кобб? Он много времени проводит вне дома?

– Я ему что, секретарь? Знаете, власти селят к нам этих вонючек, но они привыкли жить на улице. Дома не знают куда себя девать и гадить привыкли под кустом, приглядывая одним глазком за пожитками.

Здание, построенное лет десять назад, было задумано так, чтобы внушать оптимизм вопреки бедности. Это означает, что при неудачном расположении и гнилой инфраструктуре оно было раскрашено в яркие основные цвета. Цвета эти выцвели до прозрачности, как костюмчик Дональда Дака, слишком долго провисевший на солнце.

Квартира Кобба оказалась маленькой и лишена особых примет. Имелся матрас на полу и жесткие стулья, стола не было. Вдоль стен выстроились коробки с разным хламом, одежда распихана по мусорным мешкам. Пахло все это, как багажник серийного убийцы.

– Если он вернется и застанет вас здесь, – сказал управляющий, – как бы нам не пришлось выйти в окно.

– Спасибо, – кивнул Мюррей, – будем иметь в виду.

Выходя, управляющий закрыл за собой дверь. Мы с Мюрреем изучали обстановку. Это была студия с маленьким кухонным отсеком. Вокруг слоями валялись газеты и, как ни странно, несколько выпусков журнала «Для родителей». Я, встав на колени, принялся разбираться в содержимом коробок и мешков. Мюррей прошел в кухню.

– Была у меня когда-то подружка-шизофреничка, – сказал он. – Ее дом примерно так и выглядел. В ванной было полно крестов. Один она даже в туалетном бачке спрятала. А с подоконников на то, как мы трахаемся, смотрели сотни плюшевых зверушек.

– Долго вы с ней встречались?

– Недели три, – сказал он. – Она была милая, слегка чокнутая. Окончила философский в Нью-Йорке. А потом я как-то вечером за ней заехал, а она начисто обрезала себе волосы и назвалась Салли. Ее звали Джейн. Съела тарелку таблеток с молоком, как сухой завтрак. Я отвез ее в скорую, ее там успокоили и заперли в психиатрическом отделении. Я ее навестил пару раз, а потом сменил номер телефона. В смысле в таких случаях этикет не в счет. Женаты мы не были, просто девушка, с которой мы потерлись пару раз и которая хранила в туалете кресты.

В картонных коробках не нашлось ничего интересного. Краденные из библиотек книги, несколько кастрюль и сковородок. В мешке, набитом одеждой, я нашел пулю.

– Смотрите.

Мюррей подошел.

– Захватите ее. Проведем баллистическую экспертизу.

Я поискал глазами, во что ее положить, и тут же выбранил себя за глупость. О чем я беспокоился? Как бы не оставить следов на улике? Я не полицейский. Кто поверит, что я, отец обвиняемого, чудом нашел подозрительную пулю в чужом доме, только потому, что я доставил ее в полиэтиленовом мешке? Я сунул пулю в карман. Мюррей вернулся в кухню. С улицы доносились голоса играющих в бейсбол детей, их шаги, удары мяча по штанге.

– Есть! – выкрикнул Мюррей.

Я прошел к нему в кухню. В выдвижном ящике лежала газетная вырезка с фотографией Дэнни и заголовком: «Обвинение в убийстве будет предъявлено на следующей неделе».

Я уставился на фотографию сына. Как это понимать? Вырезал Кобб заметку потому, что был замешан в убийстве, или просто потому, что узнал в Дэнни человека, с которым полгода назад ехал в одном вагоне?

Мюррей достал свой телефон и сфотографировал статью в ящике. Затем обошел квартиру, снимая каждый мешок и коробку. Встав на колени, сделал снимок матраса, угол которого задрался на стену, потом прошел в ванную и заглянул в туалетный бачок. Я опустил руку в карман, ощутил тяжесть пули. Отчего-то в этом темном доме волосы у меня вставали дыбом.

– Что дальше? – спросил я.

Мюррей вышел из ванной:

– Сколько до суда?

Я взглянул на часы:

– У нас еще полтора часа.

Мюррей сел на один из трех стульев и задумался.

– Он сохранил статью об этом деле, – сказал он.

– Это не значит, что он замешан, – напомнил я, хотя сердце у меня стучало.

– Пулю я пошлю одному знакомому, – сказал Мюррей. – Проверим, не связана ли она с орудием убийства.

Я сел на соседний стул. Странно мы выглядели: двое мужчин в костюмах посреди логова хобо. Я подумал, насколько подсказки в истории людей отличаются от подсказок в истории болезни. В медицине мы имеем дело с научными фактами. Образцы тканей, анализ крови. Человеческое тело конечно, в нем ограниченное количество систем. Существуют внешние факторы – среда, влияние химикатов, употребление наркотиков, алкоголя, диета и разнообразные внешние патогены – но, в конечном счете, ответ скрывается в теле. В худшем случае, если заболевание оказывается недиагностируемым и, следовательно, неизлечимым, – причину определяет посмертная экспертиза. Из нее врач узнает разгадку тайны.

Но в человеческой истории трудно определить, что считать фактом. Человек едет поездом. Он знаком с разнообразным оружием. И хранит дома газетную статью, как будто связывающую его с тайной. Все это факты, но существенны ли они? Связан ли симптом с основным заболеванием?

А ведь факты – только часть головоломки. Еще есть психология, эмоции. Рак есть рак, независимо от того, что ты о нем думаешь и как к нему относишься. У него нет ни мотива, ни алиби. Он действует определенным образом и либо излечим, либо нет. А люди гораздо сложнее. Их действия сложнее понять и еще сложнее предсказать. Мой сын, обвиненный в убийстве, отказывается как признать свою вину, так и утверждать, что невиновен. Это само по себе факт, но что он доказывает?

Мы сорок минут просидели на стульях, ожидая возвращения Кобба. В 2:55 встали и в последний раз оглядели нажитое им за целую жизнь, затем сбежали к машине и поехали в суд.

На шоссе мы попали в пробку: стена красных огней протянулась, насколько хватало глаз. На центральной полосе съезда к центру города сцепились четыре машины. Я искал на приемнике новости. Мюррей пытался перейти на другую полосу, но нас зажало. Двадцать шесть минут все стояли. Было 3:25. Слушание начиналось в четыре. Я позвонил Фрэн.

– Не меньше получаса, – сказал я. – Задержи их, как хочешь.

– Я – домохозяйка из Коннектикута, – возразила она. – Как я могу их задержать?

– Я просто прошу, – ответил я. – Если хоть что-то можно.

В ее голосе слышалось напряжение.

– Здесь настоящий зоопарк. Дети не понимают, почему тебя нет.

– Я же говорил: Мюррей нашел Фредерика Кобба – того ветерана, что ехал на товарняке с Дэнни.

– Нас на пять минут пускали к Дэнни, – сказала она. – Он спрашивал о тебе. Где ты? Я сказала, что ты идешь по следу, будто мы попали в крутой боевик.

У меня участился пульс.

– Что он сказал?

– Сказал, что его не слишком хорошо кормят. Сказал, что, рассказывая о тюрьме, забывают сказать, что там все время хочется есть.

Я чувствовал, как тревога пробирается в кончики пальцев.

– Он?.. Ты можешь передать ему сообщение? Упомянуть Фредерика Кобба и Марвина Хуплера, посмотреть, как он…

– Пол… – сказала она.

Я замолчал. Молчание встало между нами. Она тихо вздохнула.

– Я говорю это с любовью и прошу тебя выслушать очень внимательно. Если ты хочешь быть рядом с Дэнни, потому что чувствуешь, что мало бывал с ним в детстве, ты должен здесь быть – физически. Должен часами сидеть в комнате ожидания, чтобы получить пять минут свидания, – и не жаловаться. А когда тебе дают всего пять минут, ты должен обнять сына, сидеть с ним, держать за руку, говорить, что ты его любишь. Не обсуждать стратегии и не ковыряться у него в мозгах, ища подробности. Просто обнимать. Потому что сейчас ему нужно это. Адвокаты у него есть. Ему нужен отец.

Мюррей наконец сумел протиснуть нос машины на правую полосу. До выхода оставалась тысяча ярдов.

– На хрен, – процедил он и вывел внедорожник на обочину, разогнал до пятидесяти, объезжая застывшие машины.

– Так, – сказал я Фрэн, – мы едем. Буду через двадцать минут.

– Пол, – перебила она. – Ты меня слышал?

Свободной рукой я потер лицо.

– Слышал. И… ты права. Но я думаю, Дэнни сейчас больше всего нужна свобода, и я…

– Нет, – опять перебила она, – ты не услышал. Ты мечешься, гоняешься за туманом и всеми средствами стараешься держаться в тысяче миль от чувств, которые тебе не нравятся. Малыш, я тебя люблю, но именно этим ты и занимаешься. И я просто… я боюсь, что когда все кончится, ты поймешь, что упустил время, которое мог бы быть с ним.

– Теперь застряли на светофоре, – сказал я. – Мюррей высадит меня перед судом. Только не давай им предъявить обвинения, пока меня нет.

Я нажал отбой. Мюррей рванул на желтый свет и слишком резко вошел в левый поворот. Чуть не задел задом бордюр, но вывернулся, словно от этого зависела его жизнь.

– Злится, – сказал он.

– Нет, не злится. Беспокоится. Считает, что я должен быть там, держать его за руку, а не заниматься… тем, чем я занимаюсь.

Мюррей обогнал автобус, машина на миг вошла во встречный поток. Водитель перед нами мигнул фарами. Мюррей что-то промычал и вернулся на свою полосу.

– Не хочется говорить гадости, – сказал он, – но это ее дело. Работа матерей. Вы и я – мужчины. Мы действуем. Это наша работа. Их – вскармливать и прочее, наша – защищать семью. Мы обеспечиваем семью. Мы за нее деремся. А если кто советует другое, просто не бери в голову.

Он нажал на гудок, спугнув полдюжины пешеходов на переходе.

– Начинаю понимать, почему вы трижды разводились, – сказал я.

Он улыбнулся. Глянул на часы на панели. 3:55.

– Не успеваем, – сказал я.

– Успеем, – возразил он. – Но вам, может, лучше зажмуриться. Будет круто.

В 4:07 Мюррей остановился перед судом. Над правым передним колесом появилась вмятина, которой не было, когда мы выезжали из Игл-Рок, а в машине пахло гарью тормозных колодок, но мы прибыли. Здесь было тесно от машин и пешеходов. Полиция установила барьеры, толпа теснилась на ступенях. В тени стоял новостной фургон с развернутыми тарелками антенн и включенными камерами – гнал в прямой эфир передачу для миллионов американцев.

– Я поставлю машину и найду вас внутри, – крикнул мне в спину Мюррей, и я захлопнул дверцу.

Я потерял шесть минут на входе в здание – предъявлял документы и ждал в очереди, – еще девять перед металлодетектором, когда доставал все из карманов, снимал пиджак, а потом и ботинки. Хорошо, что догадался оставить пулю из квартиры Кобба в машине.

Я снова и снова набирал номер Фрэн, но она не отвечала. Решил, что она в зале и слушание уже началось. Когда я ввалился в коридор, пытаясь на ходу надеть ботинки и пиджак, на стенных часах было 4:30. Впервые за эти недели мне казалось, что у нас есть шанс, что поиски, рассуждения и упрямый отказ терять надежду может окупиться.

У меня зазвонил мобильный. На экране высветилось имя Мюррея.

– Не могу говорить, – отозвался я, – бегу туда.

– Нашли Кобба, – сказал он.

– Кто?

– По пальцам. Помните, я говорил, что он лишился трех пальцев в Афганистане. Ну я послал человека прочесать больницы и морги. Он сейчас позвонил. Тело Кобба в Риверсайде.

– Тело?

– Он пролежал там три дня. Причина смерти, кажется, – ножевые ранения.

Я застыл на месте:

– Он мертв?

Я услышал в трубку, как Мюррей жмет на гудок машины.

– Мой человек добывает заключение патологоанатома, – сказал он, – но похоже, что примерно в ночь на понедельник наш мальчик раз шестнадцать напоролся на нож.

Когда суть сказанного дошла до меня, время словно остановилось. Меня контузило. Ощущение было телесным – так реагирует животное, почувствовав, что на него охотятся.

– Мюррей…

– Ждите, – сказал он. – Я нашел, где припарковаться. Буду через пять минут.

Он повесил трубку. Я прижимал к уху умолкший аппарат. Кобб мертв. Что это значит? Доказательство или очередная подробность? Я чувствовал, что хищник настигает, его мерное дыхание все ближе, грохочут тяжелые шаги.

Дверь зала суда распахнулась. Из нее торопливо выходили мужчины и женщины, кто-то на ходу кричал в телефон. Я увидел проталкивающуюся между людьми Фрэн. Она оглянулась, увидела меня…

– Пол.

– Некогда, – заговорил я. – Кобб мертв. Тот ветеран. Его кто-то зарезал в понедельник. Это… надо найти Дугласа. Адвокаты Дэнни должны узнать об этом немедленно.

– Пол, – повторила она с силой, встревоженно глядя на меня. – Дэнни признал себя виновным.

Я опешил, не понимая. Она смотрела мне в глаза.

– Прокурор предъявил обвинение, судья спросил, что он имеет заявить, и Дэнни встал и сказал: «Виновен». Адвокаты подняли крик, они просили перенести заседание. Судья отказал. Он спросил Дэнни, понимает ли он, что означает признание вины, и не нужно ли ему время для консультации с адвокатами, а Дэнни сказал – нет. Он понимает. Сказал: «Я его убил и не хочу тратить ничье время на разговоры».

Вокруг меня сомкнулся темный тоннель.

– Это… – выдавил я. – Нет. Он их покрывает. Это… как ты не понимаешь? Он не…

Слова не успевали за мыслями. Я чувствовал себя как зверь в ловушке, когда смыкаются челюсти капкана.

– Он признал себя виновным? – сказал я.

Ни в чем не было смысла.

Фрэн обхватила меня, притянула к себе, словно боялась, что я упаду. Ее волосы пахли яблоком. За ее плечом я увидел проталкивающегося сквозь толпу Мюррея.

– Мюррей, – позвал я.

– Знаю, – ответил тот, – уже слышал. Мы потребуем для Дэнни психиатрической экспертизы. Здоровые люди в таком не признаются.

Я высвободился из рук Фрэн.

– Если только… что, если он их покрывает? Хуплера и… не знаю. Ничего я не знаю.

Я колотил себя кулаком по бедру, пытаясь привести мысли в порядок.

– Пол, прошу тебя, – сказал Фрэн, – ты меня пугаешь.

Мюррей за локоть потянул меня в свободный угол.

– Слушайте, – заговорил он, – это плохо, но не конец света. Судья обязан провести психиатрическую экспертизу. Обязан. Если Дэнни не в себе, если там что-то еще – мы узнаем. Тогда им придется признать его невменяемым. Тем временем пусть Дуглас займется Коббом и Хуплером.

Он не отпускал мою руку, удерживал меня на земле, не давал уплыть в пустоту. Я заметил движение в конце коридора. Люди в форме конвоировали скованного наручниками заключенного.

– Дэнни! – крикнул я. Вырвался от Мюррея и растолкал толпу. – Дэнни!

Сын обернулся из конца коридора. Наши глаза встретились.

– Все нормально, – крикнул он.

– Подожди!

– Все нормально.

От их стаи отделился человек в костюме и двинулся мне наперерез.

– Сэр, – сказал он, – прекратите.

– Прошу вас, – ответил я, – мне нужно с ним поговорить. Дэнни!

– Сэр, правила перевода заключенных очень строги.

Я чувствовал себя человеком, стоящим на берегу и видящим, как сына уносит река.

– Пошли вы! – крикнул я. – Дэнни…

Агенты сомкнулись плотнее и поволокли моего сына к выходу.

Через пять секунд он скроется. Как знать, когда я снова его увижу? Если его вынудили признаться в преступлении, которого он не совершал, на что еще могут пойти?

Или еще хуже? Что, если он признался потому, что действительно виновен?

Мне нужно с ним поговорить, узнать раз и навсегда. Где правда? Как мне спасать сына, не зная, от чего я его спасаю? Почти обезумев, я попытался оттолкнуть агента и догнать сына. Он мертвой хваткой вцепился в мою шею. Мы сплелись.

– Я знаю про ветеранов, – крикнул я. – Дэнни! Из поезда! Я знаю!

А потом пол ушел из-под ног. Я почувствовал, что вращаюсь в пустоте. Очнулся я лежащим ничком на полу, с заломленной за спину правой рукой. В спину упиралось колено, не давая вздохнуть.

– Прекратите драку, – сказал агент.

Я попытался вдохнуть, хотел крикнуть.

– Я тебя вытащу, – сказал или попытался сказать я.

Получился то ли визг, то ли стон. Я сумел встать на колени, но Дэнни уже исчез, его унесло, затопила река времени. Агент достал наручники, и я сдался, обмяк, как кролик в волчьей пасти. Когда он, наконец, принимает неизбежность смерти.