Я ВЫРВАЛАСЬ внезапно из глубокого провала сна. Алан уже вовсю шевелился и проскользнув между моим цветочным пуховым одеялом и белым покрывалом поднялся с кровати. Мне потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить, кто такой Алан. Расставляя по местам события прошлого дня я слышала, как он писает в туалете. Когда Алан вернулся к моей кровати, я рассмеялась, потому что он был голый, а я знала, что это проймет до корней волос нимфоманку, живущую напротив меня, если она столкнется с ним на лестнице у туалета. И тут я увидела Ханну, мою обезумевшую от секса соседку, вошедшую вслед за Аланом. Она любила групповой секс и когда приводила домой парня, которого я находила привлекательным, для меня не представляло особого труда присоединиться к ним.
Алан стоял надо мной, широко улыбаясь. Ханна обнимала его сзади. Ее руки как змеи обвились вокруг его торса. Она поласкала его член до эрекции, затем крепко сжала. Ханна сунула указательный палец свободной руки себе в рот и продолжила массировать слюной левый сосок Алана. Он корчился от удовольствия. Я привстала и взяла его конец в свой рот. Ханна опустилась на колени и начала вылизывать ему анус. Увлажнив его копье, я почувствовала, как сама становлюсь вся мокрая. Я опустилась на четвереньки и повернулась так, чтобы он смог войти в меня сзади стоя. Ханна сбросила свою юбку и трусики и забралась на кровать. Она нагнула мою голову к матрасу, забралась на меня спиной к спине и закинула ноги на плечи Алана.
Я не могла ничего видеть, — мои глаза были закрыты, но я догадывалась по звукам и движениям наших тел, что Алан вылизывал Ханну, одновременно вставляя мне. Я кончила, когда он выстрелил свой заряд в мою дырку, и по громкому выкрику Ханны поняла, что оргазм пронесся через ее тело тоже. Ханна с трудом высвободилась из клубка сплетенных конечностей и сказала нам, что ей надо бежать или же она опоздает на работу. Алан лег в постель рядом со мной и мы проспали как младенцы чуть меньше двух часов. Снова занимались любовью, когда проснулись. Миссионерская позиция, ничего экстраординарного. Наконец стали одеваться. У меня кончилось молоко, так что мы двинули к “Кармин” на Юнион Террас на ранний ланч. За пастой и каппучино мы обсуждали литературу.
Алан комментировал мою коллекцию работ Кэти Экер — “Большие надежды”, “Кровь и кишки в средней школе”, “Дон Кихот”, “Прозаическое безумие”, “Империя бесчувствия”, “Портрет глаза”, “В память об иденичности”, “Моя мать: демонология”, “Ганнибал Лектор — мой отец”, “Рабочие тела”, “Эвридика в подземном царстве”, и “Киска, король пиратов”. Он восхищался Кэти Экер, но сказал, что так никогда и не смог прочитать до конца ее книг. Он был удивлен, когда я поведала ему, что читала взятые наугад отрывки, и что не было никакого смысла читать Кэти Экер с начала и до конца. В какой-то момент Алан заметил, что в своих эссе Экер отстраняется от тех посылок, которым следует в своей прозе. Я сказала Алану, что он не понимает, как читать. Воображает себе начало на странице первой книги и затем продолжает двигаться до конца.
Я слышала всякие истории о писателях-мужчинах, с которыми Кэти жила в разные времена своей жизни. Они были менее талантливыми и менее удачливыми, чем Экер. Это привело к тому, что один из этих писателей убедил себя, что именно он и есть Кэти Экер, пока она была на промоушн-туре. Когда Кэти вернулась домой, молодой писатель оказался не в состоянии вынести крушение фантазии, что он был успешным автором, и пережил нервный срыв. Алан не посчитал эту историю правдивой. Она звучала подозрительно, как если бы это был фрагмент из какого-то пост-модернистского романа. Кроме того, Кэти была слишком таинственной, слишком загадочной, чтобы быть вовлеченной во что-то настолько очевидное. Он заговорил о Майкле Брейсвелле, которого я всегда расценивала как журналиста. Алан извлек из сумки три его романа. Он рассказал, что Брейсвелла обнаружила Кэти Экер и привела в издательство Serpent`s Tail, опубликовавшее его первую книгу.
Алан объяснил, что Брейсвелл был одним из первых “стильных” или “клубных” авторов — достижение, которое обязательно должно быть отмечено в контексте долгой истории прозы для тинейджеров. У меня сохранились три книги Брейсвелла, полученные от Алана, и, ознакомившись с ними, я попыталась воссоединить все то, что он сказал тогда за пастой в “Кармин”. По этим книгам заметно, что Брейсвелл учился писать по мере своего продвижения вперед. Стиль прозы в “Крипто-Амнезия Клубе” и “Теряя Маргейт”, обе датированы 1988 г., довольно жесткий и сырой. К тому времени, как в 1995 году была опубликована “Сент Рейчел”, Брейсвелл уже выдавал филигранно выписанную прозу, по форме напоминающую Олдоса Хаксли и Ивлина Во. Несмотря на любовь Брайсвелла к традиционному английскому роману, достойна восхищения его трансформация в прозаика-стилиста.
Трудно представить себе, что Кэти Экер мог понравится “Сент Рейчел”, хотя, например, Линн Тиллмэн обожала его. Кэти должно быть нравилось все плохое у Брейсвелла. Показной блеск. Застенчивая борьба с традиционными предрассудками в “Теряя Маргейт”, ставшим культовым андрогинным романом, читавшимся наряду с “Первоисточником” Айн Рэнд. Манера, в которой воплотилась ностальгия Брейсвелла по Англии, хранила его от совращения всевозможным пост-модернизмом. Это то, что Экер, возможно, ценила в Брейсвелле. Алан пришел к выводу, что трагедия Брейсвелла состояла в том, что он научился писать. Будущее всегда просачивается обратно и влияет на прошлое. Написав компетентные вещи, Брейсвелл так никогда и не смог действовать под гнетом критической точки зрения.
Восьмидесятые закончились в экономической депрессии, и, хотя ранние работы Брейсвелла продавались на рынке как сатира, это было в конечном счете воспевание потребительства среднего класса. Дела пошли наперекосяк и, как документально доказывает “Сент Рейчел”, все закончилось Прозаком. Слабое место Брейсвелла заключалось в историчности, даже большей, чем у Сирил Коннолли. Он понимал с самого начала, что был плохим патриотом, и что той Англии, которую он жаждал видеть, никогда не существовало и она никогда не будет существовать. Брейсвелл был зациклен на англизированности, но описывал совсем не ту страну, что населена героями рабочего класса, торжествующими в бестселлерах типа “Англия на выезде” Джона Кинга. Брейсвелл был выходцем из Саттона и преодолел рамки мелкой буржуазии путём воспевания восходящей мобильности.
Придумывая себя заново, Брейсвелл был вынужден осмыслить все ходы, должные пройти как полностью буржуазные. Созданная фигура была почти совершенной, но ему не хватало высокомерия и полнейшей глупости Энтони Пауэлла. Разрывы отношений, бесконечно фиксируемые в романах Брейсвелла, служат свидетельствами его разбитых надежд. Он оставался скотоводом, даже когда писал о большом городе. Вторая “большая” вещь Брейсвелла была впервые опубликована как часть “Быстрого конца” — сборника работ трех молодых писателей. Когда подошло время для допечатки, Дон Уотсон и Марк Эдвардс были отвергнуты и “Теряя Маргейт” вышла отдельно. Брейсвелл был писателем восьмидесятых. Он продолжал жить журналистикой и выступлениями по ТВ. Отели, рестораны, дизайнерские шмотки, стиль жизни, организованный вокруг этих объектов желания, никогда бы не смог поддерживаться на гонорарах от продажи относительно успешных романов.
Брейсвелл потерпел неудачу, поставив перед собой цель преуспеть. У него была хорошая репутация, но она не сделала продаж, достаточных чтобы оправдать двадцатитысячные авансы. Именно пресса дала ему возможность поддерживать стиль жизни среднего класса. Многие писатели соблазнены деньгами, которые делаются на журналистике. Брейсвелл был умён, он не устраивал душевный стриптиз своего подсознания, вспенивая откровениями газетные и журнальные колонки. Очерки в пять тысяч слов в многотиражной прессе стали его специальностью, и его имя по-прежнему содержало в себе соозначение слова “качество”. Брейсвелла не сбивали с толку литературные фигуры, поддерживавшие его ранее, он не Колин Уилсон или Иэн М.Бэнкс. Его первые издатели до сих пор гордятся им.
Восьмидесятые канули в лету, большинство писателей той эры более или менее забыты. Если работа Брейсвелла, как писателя, сравнивается с музыкальными достижениями Duran Duran или Сulture Club, то его знакомые авторы, дрейфовавшие по десятилетию этого стиля, преданы забвению и не котируются даже рядом с такими ничтожествами, как Sigue Sigue Sputnik. В связи с этим Алан особенно выделил Джона Уайльда. Такой жалкий писака, как Уайльд, только и может быть сравнен с ансамблем, который ничего из себя не представлял и имел название, которое ничего не значило. Следуя в кильватере Брейсвелла, лучшее, на что шелкопер, типа Уайльда, мог надеяться, так это на интервьюирование увядающих знаменитостей в позднейший период их жизни, фриланс-фантазия без начала или конца. Уайльд был зомбирован колдунами вуду и обезглавлен, попав в капкан в самом отъявленном кошмаре, которого Брейсвелл удачно избежал посредством охранительных чар.
Алан захотел сыграть шутку со Сьюзи. Он позвонил ей из телефонной будки и получил приглашение зайти в ее квартиру. Мне же надо было собрать компанию знакомых ей людей. Она жила рядом с кампусом, и множество студентов проходило мимо окон ее квартиры на втором этаже, направляясь в центр города. Алан объяснил Сьюзи, что всегда хотел заняться сексом с женщиной, пока она высовывается из окна, беседуя со своими друзьями. Та повелась на это предложение. Алан целовал и прижимал ее к себе, затем снял с нее трусики и потрогал клитор. Как только выступил сок, Сьюзи высунулась посмотреть, кто был на улице. Я разговаривала с Джил под окном ее гостиной. Сьюзи поприветствовала нас и спросила, чем мы занимаемся. Я поведала ей, что мы обсуждаем романы Айена Синклера и обе думаем о тесной связи нарочитой двусмысленности его прозы с поп-артом Энди Уорхола.
Сьюзи высовывалась из окна, тюлевые занавески ниспадали на ее спину. Я не могла видеть Алана, но знала, что он задрал на талию ее юбку, пристроился за ней и шпарит вовсю. Я устроила так, что по улице шаталось великое множество знакомых Сьюзи и вскоре там уже собралась толпа человек в двадцать, желающих с ней побеседовать. Ее лицо покраснело и речь была бессвязной. Сьюзи не нравился Майкл, парень, живший над ней, потому что он по ночам ставил альбомы Боба Дилана. Майкл учился со мной на одном курсе в университете и я позвонила ему, прежде чем мы с Аланом занялись каждый своим делом. Он согласился пойти и постучать в дверь Сьюзи, как только наша орава соберется на улице. Алан прошептал ей, что разберется с тем, кто постучал. Он вышел из гостиной, прошел в коридор, привел в порядок свою одежду и пустил Майкла в квартиру.
Сьюзи не знала, что тот занял место Алана сзади нее. Майклу она всегда нравилась и он был рад представившемуся шансу выебать ее. Сьюзи пыталась поддерживать беседу, так что не могла заметить изменение ритма, когда двое мужчин поменялись местами. Алан же отправился на улицу и присоединился к нашей компании. Он посмотрел вверх на Сьюзи, окликнул ее и спросил, помнит ли она его по прошлому вечеру. Она стала мучительно припоминать, на её лице отразилось смущение. Потом она вскрикнула. После того, как Сьюзи кончила, Алан объяснил шутку, которую он сыграл с ней и с Майклом, все еще наяривающим сзади. Это обеспечило достаточную стимуляцию, чтобы доставить моей подруге второй оргазм.
Сьюзи пригласила всех в ее квартиру и предложила парням вставить ей хоровой пистон. Я стояла за то, чтобы устроить оргию, но Алан удержал меня. Он заметил, что теперь очередь Сьюзи быть в центре внимания, и я не должна лишать ее этого мгновения славы. Алан просмотрел книги Сьюзи. У нее их было не так много, но он был впечатлен, когда наткнулся на “Избранные политические труды Розы Люксембург”, под редакцией Дика Хаурда, опубликованные Monthly Review Press. На время своей публикации, 1971-й, это была “радикальная американская книжка”. Вместе с тем Алан был озадачен, когда обнаружил, что у Сьюзи есть “Я люблю Дика” Крис Краус. Эта книга бессвязно излагала сексуальную одержимость автора Диком Хебдиджем, английским профессором, бывшим интеллектуальной знаменитостью в восьмидесятые на волне успеха “Субкультуры: Значение стиля”.
“Субкультура” — первая книга Хебдиджа — была опубликована в 1979 году, в то время, когда студенты все еще наивно полагали, что политехнический лектор невероятно хипповый, раз может говорить о молодежной культуре. Алан пришлось объяснить мне это, потому что к тому времени, как я поступила в университет, уже каждый кампус кичился своими местными знатоками этого вопроса. Алан был озадачен, что 20 лет назад Хебдидж воспринимался скорее как объект желания, нежели эксперт по потребительскому фетишизму. Он находил тенденции развития академических издательств невероятно увлекательной темой, и раз уж ему пришлось сказать свое слово о Хебдидже, то нельзя было пройти мимо Джудит Уильямсон. Либо тогда, либо немного позже я поспорила с Аланом, настаивавшим, что истинная ценность “Я люблю Дика” состоит в том, как она обнажает бедность академической жизни и поливает грязью не только Дика Хебдиджа, но даже Феликса Гваттари и Тони Негри. Я же утверждала, что наиболее ценной в “Я люблю Дика” была глава о Ханне Уилк, хотя также высоко ставила ее как пародию на пост-модернистское теоретизирование. Как только все присутствующие парни отымели Сьюзи, кто-то предложил нам пойти в паб. Люди начали уходить, разбредаясь в разных направлениях.
Алан хотел продать некоторые из его книг, так что мы отправились за ними в его квартиру на Юнион Грув. Она выглядела в значительной степени такой же, как мы ее оставили — то есть помойкой. Он начал разбирать книги. Составлять пачки из первых изданий. Перекладывать экземпляры в мягких обложках. Он продолжал тасовать работы Жана Бодрийяра, как будто они были козырными картами. Рассказал мне, что перечитывал Брейсвелла, потому что ему был интересен путь трансформации психоанализа, сокративший представления 19 века об описании характера и литературной глубине. Потом перешел на моду восьмидесятых. Перелистывание страниц “Я люблю Дика” Крис Краус в квартире Сьюзи не помогло. Краус была замужем за Сильвером Лотрингером, сыгравшим огромную роль в переводе, публикации и общем навязывании Бодрийяра англоязычным читателям в восьмидесятые. “Я люблю Дика” была дешевым рыночным американским эквивалентом Бодрийяровских “Бесстрастных воспоминаний”, где было дозволено свалить все в одну кучу. К тому же афористичность писателя просто не выдерживала никакой критики.
Согласно Бодрийяру все стало очевидным, непристойным, и не было больше никаких секретов. Алана не убедили эти заявления, хотя Бодрийяр вне всякого сомнения обеспечил Краус и ее муженька, хипстера Лотрингера, теоретическим оправданием публикации их литературного хорового пистона. Алан не хотел жить после оргии, он даже не хотел пережить смерть оргии, для него оргия истории не имела ни начала, ни конца. Он хотел деконструктивировать деконструкцию, принести в жертву жертвоприношение, совратить совращение и симулировать симуляцию. Он читал Жирара, Батайя, Маркса, Гегеля, Делеза, Лукача, Хоббса, Вирильо, Жижека и Иригарари. Алан хотел быть непоследовательным в своей непоследовательности. Чем больше он читал, тем меньше ему нравилось чтение. Деррида стал огромным разочарованием. Изучив последователей Дерриды, ему не было нужды доставлять себе раздражение чтением “О грамматологии”. Он усвоил содержание раньше, чем потребил его, и после Дерриды казалось бессмысленным перечитывать Руссо или Леви-Стросса. Чем больше Алан читал, тем меньше ему нужно было читать. Это была наркомания.
Я бросила взгляд на чревовещательскую куклу, сидевшую развалясь в кресле, и прошептала ее имя. Алан взял “Представления о приматах: виды, раса и природа в мире современной науки” Донны Харауэй и завопил, швырнув ее через комнату. Это был большой том, почти 400 страниц, и прежде чем грохнуться на пол, он опрокинул с полки несколько книг в мягкой обложке. Алан жаловался, что даже не начинал читать Джудит Батлер, не говоря уже о Донне Харауэй. Ему, наверное, вообще не надо было читать, раз уж он проглотил Сади Плант “Нули и единицы” за один заход, а затем начал поносить её. Где он мог найти время для всего этого чтения? Казалось, будто он никогда не закончит жить (третий раздел в “Бодрийяр вживую: Избранные интервью”, под редакцией Майка Гейна, был озаглавлен “Я перестал жить”; в “Я люблю Дика” Крис Краус утверждала, дескать, в то время, когда она преследовала Хебдиджа, он заявил ей, что не читал ничего в течение двух лет). Была ли это месть магического кристалла? Алан не знал, все это становилось перебором. Такой французский теоретик, как Бодрийяр, мог быть переведен на английский каким-то незначительным издательством, типа Semiotext(e), с минимальной корректурой и распространением, и ты даже не успевал узнать об этом, как тут же переводы изблевывались издательствами Verso, Polity, Pluto, Stanford и Routledge. Сходные вещи случались с Делезом и Дерридой, тогда как Барт и Фуко становились классикой “Пингвина”. Тебе не надо было следить за этим. Если бы ты даже захотел это отслеживать, то все равно бы не смог.
Иногда мне становилось интересно, было ли происходившее между мной и Аланом, обменом субъективностей. Во время моего второго визита в его квартиру я впервые слабо заподозрила это. Мир Алана становился моим миром. Читая своего Гваттари, Алан хотел стать женщиной, и в этом процессе я чувствовала себя так, словно превращаюсь в мужчину. Почему же я хотела приобрести все книги, которыми владел Алан, когда они, несомненно, не принесли ему ничего хорошего? Все, чему Алан научился от своего чтения, так это более красноречивым способам объяснений, что он ничего не знал. Он приобретал культурный капитал, но по довольно-таки дорогой цене. Это была фаустовская сделка, абсолютно бессмысленная. Бесконечное перетасовывание текстов и Алан буквально бежал вприпрыжку над книгами в этом процессе. На полу валялись издания в мягких обложках. Он оступился, я поймала его. Отчаяние Алана, пытавшегося избавить себя от этих объектов и одновременно забыть о словах, слетающих с языка с их помощью, планомерно возрастало. Работа была словно создана для него. Без начала или конца, и это происходило, когда я появилась. Альтернативная версия такова: Алан хотел исчезнуть, хотел сам стать объектом. Так как он не придерживался религиозных верований, то был неспособен принести свою тень в дар дьяволу, а вместо этого попытаться навязать свою субъективность мне. Алан хотел стать машиной.
Он показал мне пожелтевшую газетную вырезку из Independant on Sunday, от 21 июля 1996 года. Она была озаглавлена: “Тонущий в мире слов: по мере роста числа академических журналов, как предполагает Ноэл Малькольм, профессура пишет меньше, а думает больше”. В конце статьи стояло примечание, подтверждавшее, что этот текст был перепечатан из тогдашнего свежего номера Prospect. Суть эссе заключалась в том, что профессора и преподаватели были неспособны придерживаться своих собственных специализированных областей исследования. Из-за того, что карьерное продвижение зависело от публикаций, профессура была вынуждена выдавать бесконечный поток статей. В вырезке предполагалось, что в среднем академическая статья имеет только пять читателей, но не прояснялось, входят ли в список читателей редактор и два референта — стандартные составляющие этой части издательской индустрии. Алан не имел никакого отношения к науке, и если специалисты не могли придерживаться их собственной области интереса, то какие надежды мог питать обыкновенный читатель с интересами сразу в нескольких областях?
Книги, которые Алан хотел продать, были дважды перетянуты тесемками и помещены в большой рюкзак. Он разбрасывал их по всей квартире, но, как хороший потребитель понимал, что должен представить скидываемый им книжный мусор в надлежащем виде, как будто о нем заботились. Мы не задержались в “Старом Абердинском Книжном”. Алан взял деньги, которые ему предложили, не торгуясь. Как только мы оказались на улице, он сказал, что цена соответствовала его ожиданиям. Очевидно, в Лондоне он смог бы проделать эту операцию с большим успехом. Пока мы были в магазине, я купила “Шлюху Штази” Энтони Бобарзински, и теперь, выйдя на улицу, дала ее Алану, как символ моей любви. Мы прошли вниз к перекрестку, и Алан поймал проезжавшее мимо такси. Расплатившись с таксистом в Хейзелхэд Парке, мы отправились на поиски лабиринта. Алан читал о нем, но был здесь впервые.
Лабиринт был закрыт, однако проволочная ограда у входа была прорвана, и мы без особых проблем миновали поврежденное заграждение. Паззл лабиринта был сложным и мы блуждали взад и вперед почти час, прежде чем достигли цели. Живая изгородь, образовывавшая стены лабиринта находилась в хорошем состоянии, и, оказавшись в центре, мы никого не смогли увидеть, хотя и слышали голоса, раздававшиеся в парке повсюду вокруг нас. Я помнила окончание моего сна прошлой ночью. К тому моменту я еще не записала его в свой дневник. Мне надо быть осторожней, сны драгоценны и легко забываются. Алан упомянул вчера днем лабиринт Хейзелхэд. Я никогда не слышала о нем, и Алан показал мне его описание в “Путеводителе по лабиринтам Британии” Адриана Фишера и Джеффа Соурда. Так как в книге перечислялись лабиринты в алфавитном порядке по месту нахождения, то Хейзелхэд, находясь в Абердине, был описан самым первым.
В своём сне я занималась сексом с Аланом на месте цели одного из двух лабиринтов Саффрон Уолден. Я полистала несколько книг Алана о лабиринтах, и ознакомилась с разного рода измышлениями, связующими их с ритуалами плодородия. Это чтение, а также неистовая ебля, которой я занималась, вне всякого сомнения, объясняли содержание моего сна. Мы сидели на зелёной парковой скамейке, поставленной в центре лабиринта. Цвет скамейки сам по себе наводил на мысли о ритуалах деторождения. Я склонилась над Аланом и ощупала его ширинку. К тому времени, как я вытащила член из его штанов, он уже стоял. Я опустилась перед ним на колени, игриво пощипывая его мускул. Я стала обрабатывать его губами, языком и зубами. Кроме этой скамейки в центре лабиринта ничего подходящего не нашлось, и, поскольку у меня не было желания заниматься сексуальными экспериментами на сырой почве, я заставила Алана кончить в мой рот.
После того как он привел себя в порядок, мы прошли к остановке, и, болтая, стали ждать автобуса, чтобы отправиться назад в город. Алан говорил о писателях, чей прозаический стиль сознательно изменялся с каждой написанной книжкой. Среди критиков существовала тенденция характеризовать такого рода современных авторов, как умышленно извращенных, и, пока они достигали культового статуса среди знакомых писателей, широкая читательская публика оставалась для них недостижимой. Показательный пример — Линн Тиллмэн. Барри Грэхэм — также хорошая иллюстрация. Первый роман Грэхэма “О тьме и свете” был стилизацией под хоррор, опубликованный Bloomsbury. Ко времени выхода его третьего романа “Книга человека” он уже публиковался Serpent`s Tail. Этот пародийный пересказ жизни Александра Троччи получил поддержку от Ирвина Уэлша, Денниса Купера и Линн Тиллмэн, написавших рекламные фразы на задник обложки. После этого Грэхэм переехал из родной Шотландии в США, где подписал контракт с Incommunicado, выпустившей роман “До того”, в котором Алан изощрённо вычитывал гетеросексуальную пародию на Денниса Купера. Алан не был знаком со вторым романом Грэхэма и, отдавая должное способности автора переключаться с одного стиля на другой и менять тематику, не испытывал никакого желания узнать, на что же это было похоже.
Благодаря нашей увлекательной литературной беседе время прошло быстро, и вскоре мы были уже в “Вашингтоне”, кафе на приморском бульваре. Я заказала яичницу, чипсы и фасоль. Алан остановился на сырном омлете с чипсами и горохом. Я пила кофе, Алан чай. Наш тет-а-тет продолжался за трапезой. Алан упомянул “Болезнь движения” Линн Тиллмэн как пример книги анти-путешествий. Это был ее первый роман, опубликованный на Британских островах. Ему предшествовал сборник рассказов “Отсутствие правит сердцем”, датированный 1990-м г., побудивший большинство английских литературных критиков заклеймить ее как отъявленную порно-экстремистку. Первая британская публикация Тиллмэн вышла с рекламными фразами на задней обложке от Гарри Мэттьюса, Гэри Индианы и Эдмунда Уайта. Ее первый роман “Наводненные призраками дома” был опубликован в США в 1987-м с фразами на обложке от Кэти Экер, Эдмунда Уайта, Гарри Мэттьюса и Денниса Купера.
В 1992-м Тиллмэн опубликовала в США сборник рассказов под названием “Комплекс Мадам Реализм”. Эта книга вышла в издательстве Semiotext(e), в серии “Родные агенты”, редактор которой, Крис Краус, позднее там же опубликует свой собственный опус “Я люблю Дика”. Хотя Алан восхищался всеми работами Тиллмэн, в том числе и ее четвертым романом “Жизнь без сдачи в аренду”, ему особенно нравился “Сомнительный прогноз”. В этом романе два главных персонажа, Хорас и Хелен. Повествование идет от лица Хораса, гея, пишущего криминальные триллеры, но надеющегося однажды закончить действительно серьезный труд. Хорас может восприниматься как представитель классицизма или модернизма. Хелен, молоденькая американская девушка, исчезающая по ходу дела, ассоциируется с романтизмом или пост-модернизмом. История Хораса и Хелен заключается в полном провале представляемых ими эстетических формаций найти любую точку для общения. Хелен — это отсутствие в тексте. Мне пришло в голову, что таким образом получилось настоящее феминистское чтиво, но я ничего не сказала. Алан заплатил за еду и мы покинули кафе.
Мы нашли спокойный паб с пристойным выбором виски. Наш план состоял в том, чтобы совершить воображаемый вояж на Айлей, потребляя виски от каждого из его восьми производителей. Я купила первую порцию, но прежде чем она была выпита, Алан для затравки описал своё путешествие на Гебриды. Он начал его в Кеннакрэйге, где сел на паром, идущий с большой земли. Мне пришлось воображать, как я сижу на палубе и наслаждаюсь восхитительными видами полуострова Кинтайр и острова Джура, открывающимися слева и справа. Будет сиять солнце, по небу будут нестись пушистые белые облака. Алан сказал мне, что дорога до Порт Эллен, благоустроенной деревни с великолепными белыми домиками, основанной в 1821 году, занимает чуть больше двух часов. Завод Порт Эллен был закрыт больше двадцати лет назад, и место теперь использовалось исключительно для производства солода. К счастью, все еще можно купить виски Порт Эллен, и Алан заставил меня понюхать его, перед тем как выпить.
Как только мы покончили с нашей первой выпивкой, Алан поднялся и, заказав семь различных сортов, принес стопки на подносе. 14 стаканов позвякивали, когда он осторожно опускал их на наш столик. Виски было выстроено в линию в том порядке, в каком мы собирались пить его, и Алан тщательно проверил, чтобы стопки не перепутались. Алан сказал, что завод Лэпроэг находится всего в нескольких минутах езды от Порт Эллен. Мне пришлось представить, как я спускаюсь с дороги и иду мимо чистеньких побеленных зданий завода к морю. Лэпроэг — большой завод, и, стоя на морском берегу, неподалёку от домика для посетителей, можно посмотреть на побережье Антрима в 12 милях оттуда. Как и виски Порт Эллен, Лэпроэг обладает торфяным привкусом, но и отличительными целебными свойствами. Я никогда не была большим ценителем виски, но Алан обратил меня. Мне понравились жгучие ароматы Айлей.
Нашей следующей остановкой был Лагавелин — короткая поездка вдоль берега. Алан велел мне вообразить, что я стою у речки, которая течет через завод. При взгляде на мыс перед моим взором представали руины Данивегского Замка, старейшие строения которого относились к 14 веку. Я принюхалась к виски, затем осушила стакан. Янтарная жидкость словно похвалялась своей впечатляющей тяжестью, отдавала дымком и лекарствами. Порт Ардбег был нашей последней целью на южном побережье Айлей. Алан велел мне думать о тюленях, принимающих солнечные ванны на скалах рядом с этим заводом. Я понюхала следующую стопку и подержала виски на языке. Я вызвала в воображении панораму живой природы в районе поросшей лесом береговой линии, которая проходит мимо Викторианского замка Килдалтон.
Нашей следующей стопкой был Каол Ила. Этот завод уютно расположился прямо на берегу неподалёку от Порт Эскэйг в проливе Джуры. Чтобы добраться туда, нам пришлось вернуться назад, так как прямого пути не было. Мы промчались через Порт Эллен по А846. Своим характерным ароматом виски Айлей было обязано торфяникам, расположенным с обеих сторон этой замечательной прямой дороги. Мы не стали останавливаться в Боуморе. Алан сказал, что мы вернемся туда позже, и мы понеслись через Бридженд к Порт Эскэйгу. Мне было сказано, что лучший вид на Каол Ила обеспечит пятиминутная поездка на лодке к Феолин на Джуре. Я рисовала себе отходящую лодку, затем представляла, как оглядываюсь на Айлей и вижу завод к северу от причала. Как только я сошла на берег, мне пришлось карабкаться к проселочной дороге, ведущей от Феолин к Инверу. Через пролив открывался прекрасный вид завода, а также море, мерцающее на переднем плане. В этом виски было поменьше “дымка”, чем в виски с юга Айлей, но и оно было чрезвычайно приятным.
Алан бывал в Крейгхаусе, примерно в восьми милях от Феолина, главном поселении Джуры, в которой обитало около 200 человек, и, соответственно, родины местного виски. Алан не был поклонником сорта, производимого на заводе Джуры, и по этой причине дорога нашей фантазии миновала Крейгхаус — мы просто сели на лодку, шедшую назад в Порт Эскэйг. Дорога на север, к Баннахабхэйн, была пугающе узкой. Алан сказал, что припаркует машину на стоянке у берега рядом с заводом, и мы пройдем на север по побережью, а затем повернем на запад. Мы брели через северную оконечность острова, двухчасовой отрезок пути, никаких дорог, портящих общий вид, и сотни оленей вокруг нас. На пути назад перед нами открылся восхитительный вид завода, с остроконечными вершинами холмов Джуры, образующими ландшафт по ту сторону пролива. Когда я понюхала и выпила свой Баннахабхэйн, то почувствовала себя слегка пьяной.
Я представляла себе, что заснула в машине, когда Алан мчался обратно через Порт Эскэйг и Бридженд. Я устала после нашей долгой прогулки. Завод Боумор cтоял в центре одноименной благоустроенной деревни. Боумор, хотя и располагается у узкого морского залива — психогеографический, а также административный — центр Айлей. “Боуморская Легенда” стала моей седьмой по очередности порцией, которая буквально разорвала на части мое небо. Воображаемое путешествие Алана происходило по его собственной логике: серьезный любитель виски должен завершать более крепкими сортами с юга Айлей, мы же начали с них. Алан велел мне снова представить возвращение в Бридженд, а затем, вместо того, чтобы отправиться в Порт Эскэйг, мы последовали в обход вокруг Лох Индаал к Бруихладдих. Это был завод на крайней западной оконечности Шотландии, и, после того, как я опрокинула свою стопку, мы покинули паб. Алан хотел пойти домой один и сесть за чтение. Перед тем, как мы расстались, он дал мне экземпляр “69 мест, где надо побывать с мертвой принцессой”, сказав, что желал бы знать мое мнение об этой книге. Я дошла до Кинг Стрит, приняла ванну и залезла в постель.