В двадцатом году двадцатого века в Петербурге 70 % квартир были коммунальными. А почему? Да потому что после Октябрьской революции по ленинскому декрету стало осуществляться «уплотнение». В стольном граде Питере науплотняли столько квартир, что до сих пор не могут разобраться с последствиями.

Коммунальные квартиры были очень разными. Были небольшие, на две семьи. И были огромные. Как в нашем же доме, на шестом этаже.

До капитального ремонта дом в плане представлял собой прямоугольник с двором-колодцем. Так вот, квартирка, про которую я говорю, занимала аккурат весь шестой этаж. В нее было четыре входа из четырех парадных. В ней было восемь сортиров и восемь ванных комнат. Один из сортиров заслуживает отдельных слов — он был метр в ширину, но пять в длину. К унитазу, гордо стоявшему где-то под потолком, вели ступени. Вошел, сел — все, ты на троне!

В коммуналке было восемь же просторных кухонь, заставленных индивидуальными столами и завешанных влажным бельем. И один-единственный коридор. Мы с подружкой моей катались по нему на велосипеде.

Про Петербург и его жителей написано уже столько, что, право, становится неловко, когда намереваешься вновь поднять эту тему. Федор Михайлович, ласково похлопывая по плечу Родиона Раскольникова, прогуливается по набережной канала Грибоедова в сторону Сенной, а на меня смотрит укоризненно. В Летнем саду, само собой, Александр Сергеевич наблюдает шалости юного Онегина, а пальцем грозит мне. Анна Андреевна тоже не одобряет — и Толстой, Гоголь и Некрасов с ней согласны.

Господа! Уважаемые классики! Конечно, мне с вами не равняться. Но вы уж не обижайтесь, поскольку мои рассказки не того масштаба; я буду рассказывать не народу, а своим друзьям. И мы с ними еще раз порадуемся.

Ведь то, что я не писатель, — это ничего, зато, может, у кого-то вдруг поднимется настроение, он улыбнется или даже рассмеется, подержав в руках эту книжку.

С чего порядочные люди начинают автобиографию? Правильно, с родителей. У меня они тоже присутствуют в полном составе — и папенька, и маменька. А для того, чтобы я появилась на свет, им пришлось для начала познакомиться. И сделали они это в коммунальной квартире на Кронверкском проспекте.

 

Глава первая

Коммуналка

Коммунальная квартира — это прекрасно. Это может быть настолько прекрасно, что даже спустя долгие годы вы будете не в силах забыть об этом счастье.

Кстати, коммунальная квартира моего детства всегда была окутана для меня определенным романтическим флером. А как же! Не будь квартира коммунальной, может, я не появилась бы на свет. Не только же нам со Славой, моим мужем, хвастаться бразильскосериальными отношениями, мои родители тоже в свое время зажигали.

А вот. В квартире было три комнаты. И две семьи. Одна семья состояла из главы, Капитолины Александровны, и ее сына Юры и занимала одну комнату (вход в торце коридора), а вторая включала в себя девушку Люду, ее сестру Олю, их родителей Ивана и Нину, а также бабушку Таню; вся эта компания занимала две сугубо смежных (вход справа, напротив санузла). Еще в квартире имелись длинный кишкообразный коридор метров десяти в длину и огромная кухня (сразу слева от входа в квартиру, окна на лестницу). В рассматриваемый промежуток времени сосед Юра учился на втором курсе ЛЭТИ.

И вот случился у Юры день рождения. И на этот день рождения пригласил он товарища, однокурсника. И товарищ, которого звали Саша, пришел. Мало того, что пришел, так еще и поперся неизвестно за какой надобностью (штопор был нужен, или соли не хватило) к соседям, где и познакомился с Людой. Да, дорогие друзья, это были мои родители. Папе на тот момент было девятнадцать лет, он был красавец и молодец, студент, мама у него — врач, папа — военный. А мама моя была… Нет, она была очень миленькая, и ее харизма давала о себе знать уже в те времена, но! Она работала на заводе и училась в вечерней школе (ШРМ, для тех, кто понимает), папаня ейный был паркетчиком (хоть и складывал паркеты в Эрмитаже), маманя сидела дома на инвалидности. Бабушка еще — хитрая и полуграмотная. И сестренка младшая — вся в академической гребле. И лет моей потенциальной маменьке было пятнадцать. Короче, полный мезальянс.

Но — от судьбы не уйдешь. И, как ни расстраивалась бабушка с папиной стороны, он упорно продолжал встречаться с маменькой. Дорастил ее до приличных восемнадцати лет и женился. Бабушка-врач была недовольна и даже на свадьбе, в лучших традициях, высказалась по поводу «пробега за первой встреченной юбкой». Хотя от знакомства до самого бракосочетания и прошло почти четыре года.

Семья папы состояла из него самого и еще трех женщин — мамы, тети и сестры. И была у них на четверых (не падайте только в обморок) трехкомнатная квартира. По логике вещей — где должны были бы обосноваться молодые?

Правильно, в коммуналке. Так что народу в двух комнатах прибавилось сначала на папу, а потом на меня, как на логическое продолжение шутки Гименея.

А вот теперь про войну. Когда молодой муж стал членом чужеродного клана, он тут же стал для Капы не приятелем сына, а врагом в самом рафинированном смысле этого слова.

Надо заметить, основная война шла между моей бабушкой Ниной и соседкой Капой. Обе-две дамы были на инвалидности, у обеих — астма. И обе сидели дома. Их коммунальные битвы были не иллюзорны.

Один раз папенька вышел на кухню, буквально водички попить, и обнаружил такую картину: на огромной кухне друг напротив друга стояли две дамочки в весе пера (они вдвоем тянули килограмм на девяносто) и почти профессионально мало того, что держали швабры наперевес, так еще и довольно умело ими фехтовали!

Папа подкрался к Капитолине Александровне из-за спины, схватил ее сзади за локти, отнес по длиннющему коридору к комнате и водворил туда со словами:

— Юра, уйми свою мать!

На следующий день в институт, где работал папенька, принесли письмо о его вопиющем поведении. А через неделю пришла комиссия разбираться. Члены комиссии осмотрели соседку, и председатель, отозвав папу в сторону, интимно спросил:

— Саша, в заявлении написано, что ты хватал соседку за грудь. Я все понимаю, но где ты ее нашел, эту грудь?!

Но все равно было неприятно.

Маменька разозлилась на такое негламурное поведение, поэтому, когда комиссия ушла, они с сестрой Олей, не сильно травмируя соседку физически, травмировали ее морально. В длиннющем коридоре была постелена шерстяная дорожка — на натертый паркет. Капа, проходя мимо Оли, решила толкнуть ее бедром. Ха! Своим тощим бедром от тельца весом в 45 кило она решила толкнуть Олю, уже кандидата в мастера спорта по академической гребле! И упала сама, ага. В другое бы время они просто похихикали, да и разошлись. А тут — нет.

Оля взяла сидящую Капу за плечи и точным движением бывалого боулингиста направила ее по коридору. Соседка ехала и собирала перед собой дорожку. А на другом конце коридора уже стояла моя маменька, которая поймала в объятия обалдевшую даму и толкнула ее обратно. Соседка поехала к кухне, распрямляя дорожку. Потом эти две молодые кобылы заржали и ушли. Капитолина Александровна затаилась на неделю.

Бои местного значения шли с переменным успехом. Раковина с холодной водой была в квартире одна — на кухне. Перед тем как умыться, папенька, человек в очках, снимал их и складывал на полочку. Как только он набирал воду в ладони и начинал мыть лицо, тут же подскакивала Капа и с удивительным энтузиазмом принималась полоскать в этой же раковине веник.

А еще она покупала селедку. Да-да, соленую селедку. Желательно не первой свежести. И жарила ее на кухне на своих двух конфорках. А потом выбрасывала.

Но ошибки бывают и у резидентов. И она ошиблась. Она обидела деда.

Дед мой был тихим алкоголиком и работягой. Но бывало, приходил он домой на рогах, снимал ботинки, а на то, чтобы дойти от входа по всему коридору до комнаты, где стояла вожделенная кровать, сил не хватало. Поэтому он доходил до середины, присаживался на обувную полку и отдыхал минут пять. А потом уже преодолевал остальные метры. Это так, для справки, чтоб потом понятней было.

Деду из деревни прислали шмат прекрасного розового сала. А поскольку холодильника не было, то оно, любовно завернутое в белую тряпочку, ждало своего часа между рамами кухонного окна, выходившего, как вы помните, на лестницу. Там вообще лежало все, что боялось тепла. И дед пригласил как-то всю свою бригаду отметить день рождения. Пока ехали, он расписывал — и какое чудесное у него есть сало, и как капустка в этом году удалась (а ведро с капустой стояло во входном тамбуре), только картошечки отварить — и все в ажуре! Прибыли, картошечки почистили, сварили, он за салом — а там вместо килограммового шмата — обмылок грамм на двадцать! Следствие установило, что Капа, решив, что семья у нас большая, за всеми не уследишь, повадилась потихоньку сальцо-то пилить. Ее ж не предупредили, что дед табу наложил! Вот так оно пилилось-пилилось, да все и… И капустка в ведре, конечно, была, но тоже… — кто же знал, что дед запретил капустку из того ведра жрать? Вот дед и обозлился. Но молча. Тихий был потому что.

Пришел в очередной раз на бровях, дополз до полки и сел в изнеможении. А тут и Капа. И вертится у него перед лицом:

— Что, Ванька, небось за свое сало так в лоб бы мне и дал? Дай, дай, а я тебя в милицию сдам!

Дед слушал-слушал, молчал, а потом размахнулся коротко да и впечатал рабочей рукой ей промеж глаз. Ну, то есть повыше, в лоб. Капа закричала страшно и побежала вызывать милицию. Мол, сосед пьяный в жопень, передвигаться не может, дерется. Милиция приехала тут же — они привычные были, частенько приезжали, правда, до этого она по лбу не получала. Приезжают — а деда-то и нет. Пьяный-то он пьяный, однако ботинки в руки — и вон из квартиры. И через чердак — на вторую лестницу (у нас лестницы в подъезде были как ДНК, спиралью). Сидит, слушает, как менты с соседкой разговаривают. А у той беда: что в лоб ей дали — не видно, а соседа недвижимого и след простыл.

Бои в коммунальной квартире могли случаться и из-за мелочей. Главное в этом деле было не допустить психотравмирующей ситуации, чтоб соседи не возбудились. Но не всегда же можно удержать себя в рамках!

Кухня была главным плацдармом боевых действий, поэтому все ели в комнатах. Чтобы пищеварение не нарушать. Сразу слева от входа в квартиру была дверь на кухню. Потом коридор — метров десять. А в конце коридора три двери. В торце — в комнату соседки, слева — дверь в туалет, справа — дверь в наши комнаты. То есть приготовил, поел, убрал — сто раз по коридору — и километр твой. Не растолстеешь. Но ходить лень.

Вынося оставшееся от ужина на кухню, тетушка моя на разделочную доску с хлебом поставила еще и банку с кабачковой икрой и положила вилки. В другой руке у нее был чайник, а под мышкой — кастрюля, прижатая к крутому бедру. На ручку двери, следовательно, пришлось нажать локтем. Ну, открыть дверь она, конечно, открыла, но не оставлять же ее распахнутой в свете добрососедских отношений. И, выйдя в коридор, стала она дверь таким же макаром закрывать. И так увлеклась процессом, что не заметила, как банка с кабачковой икрой ползет… ползет… к краю доски. И доползла. Так это она удачно доползла, что упала стоймя. И не разбилась. Правда, вся икра оказалась на соседской двери.

И вот представьте, народ высовывается из комнаты на Ольгин хохот со всхлипами. Мы-то не видим банку, мы видим только дорогую сестру, которая демонически хохочет перед измазанной не пойми чем соседской дверью. А соседка, между тем, дома была. Поэтому пришлось убирать содеянное очень оперативно. Хорошо еще, она в коридор не выглянула…

 

Глава вторая

ШРМ

Однажды маменька моя надумала вдруг в институт поступать. В тот же, где муж учился, в ЛЭТИ. Тем более, учился он хорошо, поэтому всегда был готов помочь в подготовке.

Людмила Ивановна поступала в ЛЭТИ трижды. И, кстати, все три раза успешно. В результате, проучившись в этом славном заведении в общей сложности шесть лет, она его так и не закончила.

Так вот, в первый раз, когда она туда поступала, на экзамене по физике преподаватель засек, что нежная девушка внимательно смотрит в парту, что-то там изучает, а потом накидывается на экзаменационный лист с новыми силами.

Обидевшись на нее, преподаватель веселым козликом подскакал к парте и с торжествующим криком выудил из парты… Ну конечно, там был справочник.

Исполненный праведного гнева, преподаватель побежал к своему столу, чтобы порвать экзаменационный лист. Но перед актом уничтожения взгляд его упал на строчку «учебное заведение, которое заканчивал абитуриент». Там стояли гордые буквы — ШРМ. Он заинтересовался — что же это за зверь такой. Мама, уже копившая слезу, ответила, что это школа рабочей молодежи.

— И вы умеете пользоваться справочником?! — восхищенно вскричал преподаватель и дал-таки дописать работу.

Справочник, надо отметить, отобрал. Но она поступила.

Проучилась, правда, недолго — пора пришла и мне появиться на свет. Врачи были совершенно против — не, действительно, зрение у маменьки настолько не ахти, что существовала вероятность ослепнуть. Но маменька моя была в те годы молода и беспечна. Как только ей стали намекать на опасность, она тут же снялась с места, как перелетная птица, и уехала в деревню. А к злым тетям-докторам явилась, когда было уже поздно что-либо менять и можно было делать только одно — принимать роды.

Родилась я 8 июля в клинике Отта, на Васильевском острове. Выдавая меня взволнованным родителям (конечно, взволнованным — с папой у нас было первое знакомство, а мама была босая, потому что туфли молодой отец привезти ей забыл), акушерка развернула пеленку и скучным голосом произнесла:

— Девочка опрелая, брать будете?

Спасибо, дорогие родители, что взяли такой некондиционный товар. И привезли в ту самую коммуналку.

Отношения с соседями еще обострились — вообще страшно стало. Меня, маленькую, в ванночке на кухне купали. Когда Капа в ванночку с младенцем пыталась кипяточку плескануть, тут уж бабушка с ней не то что фехтованием, борьбой нанайских девочек занялась. С той поры меня купали только втроем: один держал ковшик с водой, второй — меня, а третий — дверь на кухню. Впрочем, Капу, в общем, понять можно — это ж соседей сначала было пять человек, а потом стало семь. Кошмар и ужас.

Посидев немножко со мной в декрете, мама устроилась на работу (и опять поступила в институт, уже на вечернее отделение). Работа у нее называлась красиво — номер и несколько цифр. Потому что это был военно-морской институт, и везде он проходил под номером — ВЧ… Но проработала она там в первый раз не очень долго — папа закончил институт, и его отправили служить. Лейтенантом-срочником. На север.

 

Глава третья

«Увезу тебя я в тундру…»

Я себя начала идентифицировать года в три. То есть, конечно, воспоминания мои разрозненны, и это, скорее, некоторые вспышки сознания, но они есть, причем яркие, незамутненные и неуходящие.

Коварные родственники пытались поймать меня на вранье — типа, это ложная память, и помню я только то, что рассказали мне взрослые, но не тут-то было! В моей памяти запечатлены такие факты и события, о которых рассказать мне никто не мог.

Так вот, папу моего после института послали служить в армию. А мама, поскольку была нечеловечески молода, вообразила себя женой декабриста, взяла ребенка (то есть меня) под мышку и поехала за мужем осваивать районы Крайнего Севера.

Часть ПВО, где служил Александр Васильевич, дислоцировалась в точке удаленной и безлюдной. Байдаратская губа находится на омываемом Карским морем полуострове Ямал. Именно там и базировались тридцать солдат и десять офицеров, охранявших воздушные просторы родины; на карте, конечно, это не отмечено.

Папа уехал туда первым. Маме пришлось увольняться с работы, ждать, пока его там, в Заполярье, обеспечат каким-никаким жильем, а потом уже собирать манатки, паковать баулы и двигать к воссоединению семьи.

Дорога

Мои воспоминания об этом путешествии обрывочны. До Воркуты мы добрались достаточно быстро, поселились в гостинице и стали ждать попутного транспорта в Усть-Кару. А попутный транспорт — это вертолет. Погода почему-то установилась нелетная. Живем мы в гостинице, живем, стало холодать. Очень ярко, в подробностях, помню, как мы замазывали щели в гостиничных окнах пластилином, потому что замазки было не достать.

Ангина

И тут я заболела. Ангиной. Вообще это было мое самое любимое заболевание детства. Разнообразные вариации ангины потоптались по моему многострадальному горлу вволюшку. Их приход был таким частым, что годам к шести я уже научилась определять, заглянув себе в горло, какая именно ангина — фолликулярная, лакунарная или еще какая — посетила меня на этот раз.

Так вот, я лежу в гостиничном номере с высокой температурой и больным горлом. Врача, конечно, вызвали. И он пришел. Дядька такой возрастной, осмотрел меня очень внимательно, назначил лечение. И навещал, пока я не вылечилась.

Это был 1971 год. А в 1982 году в крымском городе Судаке, в очереди за билетами в Питер, когда на руке записывали номерок и приходили отмечаться, начиная с пяти утра, мама машинально поздоровалась с каким-то мужчиной:

— Здравствуйте, доктор! — Потом решила пояснить: — Вы лечили мою дочь!

А дочь — я — рядом стоит. Доктор строго мне сказал:

— Откройте рот!

Я от неожиданности открыла. Он заглянул туда с интересом и изрек:

— Воркута, начало семидесятых…

Чем нанес по моей нежной психике сильный удар. Рот я еще некоторое время закрыть не могла.

Дорога дальше…

Да, так вернемся к нашей нелетной погоде. Надо было что-то делать. И мама моя, женщина решительная, несмотря на нежный возраст и отсутствие валенок отправилась к командиру войсковой части, базировавшейся в Воркуте, — и стала каждый день туда ходить и плакать. Она умеет — пара минут сосредоточения, мысль о спустившей петле на колготках — и вот уже слезы. Мама не просто плакала, а требовала, чтобы ее уже или отправили к мужу, или устроили на работу. Но если устроят на работу, то ребенку нужен детский сад.

Командир части сломался в конце второй недели. Видимо, он решил, что отправить эту ненормальную к мужу будет гораздо дешевле, чем искать место работы ей и место в садике мне. Поэтому, когда выяснилось, что в нужную часть летит вертолет с проверяющим, там было срочно забронировано место для маменьки и для меня.

Мама явилась на аэродром: на ногах зимние сапоги, теплые по питерским меркам, на плечах зимнее пальто — тоже теплое по питерским меркам, но по тогдашней моде короткое. По колено, стало быть. Проверяющий стал хихикать, хлопая себя кроличьими перчатками по ватным штанам. Хихикал он, надо заметить, недолго. Вертолет взлетел, я сразу заснула. Я уже и тогда засыпала сразу по отправлении любого транспорта. На этом месте маман заявила проверяющему:

— Подержите ребенка! — И вручила ему мою раскинувшуюся тушку.

Деваться ему было некуда, вот он и взял.

Людмила Ивановна обмотала мерзнущие коленки первым, что попалось под руку, и стала пялиться в окно. А проверяющий держал меня. Ему было неудобно, потому что так долго на руках он не держал спящего ребенка никогда. Да и дитя было не грудное — три года и семнадцать килограммов на тот момент мне уже исполнилось.

В общем, когда вертолет стал приближаться к войсковой части, проверяющий страшным шепотом закричал пилоту:

— Где живет этот чертов лейтенант? Сажай вертушку около дома!

Папочка мой был в это время на посту. Тут в комнату ворвался вестовой с криком:

— Товарищ лейтенант! Там ваша жена прилетела, проверяющего из полка привезла! Около вашего дома садятся!

Вот так мы и появились в этой точке ПВО под Усть-Карой.

 

Глава четвертая

О пользе телесных наказаний

Раз в неделю офицеры брали ноги в руки, жен (у кого были) под руку и шли на склад получать паек. Родители свято верили в то, что их дочь, то есть я — разумное создание, несмотря на небольшой возраст. Поэтому решили, что они мне сейчас быстренько объяснят, сколько пройдет какая стрелочка на часах до их возвращения, быстренько сгоняют за продуктами, и все будет разлюли-малина. Показали, рассказали, оставили в комнате со мной собаку-лайку по кличке Муха, которая приблудилась неизвестно откуда, а папа заманил ее к нам с помощью печенья и сгущенки — невиданных за полярным кругом деликатесов. Собака была умная, но я была гораздо умнее и изобретательнее.

Я ждала-ждала. Время тянулось очень медленно. Прямо невозможно медленно. Стрелочка на часах, как мне показалось, приклеилась к одному месту. Я сидела и внимательно на нее смотрела — нет, не движется. Ну ладно, есть же другие методы и способы. Пришлось взять часы в руки и перевести стрелочку на деление, когда должны появиться родители. Родители, как ни странно, не появились. Я подождала еще немножко. Порисовала. Они не шли.

«Надо порадовать маму с папой, они, наверное, тоже без меня соскучились!» — подумала я и стала одеваться.

И оделась, как могла. Как может одеться трехлетний ребенок для выхода на улицу в условиях Крайнего Севера? Как особа сообразительная, я нацепила на себя и ватные штанишки, и шапочку, и шарфик, и шубку. Шубку, правда, застегнула кривовато — но я очень гордилась произведенными действиями. Потом немножко подумала, выпила стакан воды из графина. Больше пить не хотелось, поэтому остальное вылила. Взяла графин за горлышко и долбанула им окно. Первый же порыв ветра обжег лицо и заставил Муху как-то странно заскулить. Но! Мы не привыкли отступать. Я долго рихтовала графином острые осколки стекла, чтобы не порезаться, потом оставила графин на столе, надела варежки и по поленнице под окном скатилась вниз.

На улице было чудесно. Во-первых, стояла полярная ночь.

Во-вторых, начиналась низовая метель. Для тех, кто не в курсе, низовая метель — страшное чудовище. Все воздушные потоки, несущие снежинки, мечутся прямо у земли. То есть от метра до трех от земли ничего не видно в принципе. Вытянутая рука растворяется вдали. А вот если забраться на крыльцо — видно все, потому что вверху воздух совершенно чист.

Но метель еще не совсем бушевала, она только начиналась. Поэтому кое-что пока можно было разглядеть.

Я шла в том направлении, которое казалось мне правильным, и думала: «Вот обрадуются родители такому сюрпризу! А я им и помочь могу, например, поднести пару банок сухого молока!»

И так могла бы я думать очень долго, практически до конца, потому что шла не в сторону склада, а в сторону Карского моря. Часть располагалась аккурат на берегу. То есть — шельфовый ледничок, и вот она, Байдаратская губа. А людей вокруг нет на расстоянии пяти километров. В пяти километрах поселок ненецкий, но это все равно в сторону склада, а не в ту, в которую я шла.

Видимо, Господь решил — рано! Рано, дорогая Галина Александровна, вы намылились на тот свет. (И действительно, было не сделано еще много чего.) Поэтому на определенном этапе своего пути, когда я уже начала подмерзать и почти плакать, потому что видно стало хуже, а идти — тяжелее, я во что-то уткнулась. Это что-то было большим, пахло овчиной и шевелилось. Потом это обернулось и сказало очень громко:

— Вобля!

Когда оно присело, то оказалось солдатом, стоящим на посту. Поверх меховой куртки на него был надет совершенно негнущийся овчинный тулуп в пол.

Теперь-то я понимаю, насколько для него тогда было «Вобля!». Потому что когда ты стоишь на посту на береговой границе, а дальше только море, то появление трехлетнего самостоятельно одетого младенца может стать неожиданностью.

И парень бросил свой пост. Да-да, об этом умолчали впоследствии, но пост он бросил, схватил меня в охапку и бегом кинулся к складу. Мне было хорошо — сразу стало спокойно, перехотелось плакать, мой конь тяжело дышал на ходу, и от него распространялись волны тепловой энергии. И мы прибежали к складу.

А там — родители чинно-благородно ходят между полок, отбирают пайковые продукты. И тут такое.

Надо сказать, я думала, что они обрадуются мне. Давно ведь не виделись. Но они почему-то оба помрачнели лицом, меня опять схватили в охапку и понеслись домой.

Дома нас ждала удручающая картина. Вместо светлой, жарко натопленной комнаты мы попали в помещение, где на печке лежал небольшой сугроб, а вьюга мудрила в углах небольшие, но очень красивые снежные бурунчики. Собака, обидевшаяся на жизнь, забилась под кровать и отказалась оттуда выходить.

Первым делом, конечно, окно заткнули подушкой и сверху прибили ватное одеяло.

Вторым делом выпороли меня. Ремешком от моей шубки. Прямо по ватным штанам. Было не больно, врать не буду, но очень обидно. Объясните, за что? За что такая несправедливость? И пусть мне потом растолковывали сто раз, что я могла и не найти на своем пути того солдатика, и что нужно задействовать вертолет, чтобы доставить туда даже кусок стекла, поэтому стекло получается не просто золотое, а платиновое, — побуждения-то у меня были самые лучшие! Это был единственный раз в жизни, когда родители применили ко мне макаренковский метод. Зато вот мне уже за сорок, а я помню все это, как будто меня пороли вчера.

 

Глава пятая

Местные нравы

Теперь немного про часть. Я очень хорошо помню повара — меня отправляли к нему за хлебом. У повара был огромный нож, он потрясал им над головой и говорил:

— Вот сейчас я из тебя котлет наделаю! — Это он так шутил.

На самом деле был добрейшей души человек и всегда к моему приходу припасал что-нибудь вкусненькое.

А еще помню, как мы ходили в казарму в кино. Там натягивали простыню. Перед выходом из дома, если на улице было очень холодно, меня дополнительно, вместе с шубкой и валенками, заматывали в тюк из одеяла. Так и шли. А я ехала. Потом смотрели кино, сидя на солдатских койках, на которых кое-где спали пришедшие с дежурства солдаты.

Проблемы животноводства у малых народов Крайнего Севера

Да, в части пытались содержать домашних животных и привезли туда на вертолете свинью. И даже приставили к ней солдатика, всей работой которого было кормить эту свинью и убирать за ней. Но солдатик оказался патологически ленив. Убирать он за свиньей не убирал, ну да и бог бы с ним, потому что дерьмо замерзало буквально на лету, но ведь и кормить он ее тоже забывал. Поэтому свинья сначала отрастила себе шубу. Потом похудела до состояния топ-модели, потом начала жрать уголь из угольной кучи. Естественно, топить парень тоже топил в свинарнике через раз, но уголь на сугрев свиньи выдавался регулярно.

Наконец несчастное животное не выдержало таких издевательств. В отчаянии «графиня, рыдая, бежала к пруду…», потом в изящном прыжке перепрыгнула полутораметровый забор и наметом скрылась в тундре.

Через какое-то время нашли ее череп. Остальное растащили песцы.

Собаки

Темка богатейшая. Потому что собаки на Севере есть всегда. У нас жила Муха — черная лайка с белой грудкой. Очень умная, чистоплотная, вежливая и страшно кокетливая. Гордилась тем, что ее впускали не только в предбанник, но и в комнату. Строила глазки сразу двум кобелям, но не давала ни одному. В благодарность за то, что мама ее кормит, а также подбрасывает кое-что ухажерам, подкармливала и маму тоже. Вот представьте, выходит мама на крылечко, а там лемминговые трупики лежат ровными рядами — собаки позаботились.

(Справка. Лемминг — тундровый хомяк. Шустрый. Когда понимает, что хрен ему убежать от настигающей его собаки, падает на спину, со страшной скоростью шерудит над собой всеми лапами, скалит два здоровых передних зуба и верещит, как сигнализация у «мерседеса».)

Один из Мухиных ухажеров назывался Вулкан и был размером с хорошего пони. Появился он в части немного потрепанный, с обрывком веревки на шее. Подойти к себе не давал, во всяком случае, взрослым. Но лично у меня воспоминания другие. Когда я подросла, то стала рассказывать родителям, что в детстве очень расстраивалась, потому что залезала на Вулкана с табуреточки, но удержаться на нем было сложно, и проехать мне на нем удавалось максимум метра три. Родители в панике закрывали глаза и предпочитали мне не верить. Но мы-то знаем правду?

Там же я получила опыт первого ужаса. В часть приехали ненцы на собачьих упряжках. Продавать песцовые шкуры и поделки из шкур оленьих — шапки, тапочки, унты. Первое и самое стойкое мое впечатление — очень вонюче. То есть входит человек в комнату — дышать нечем. Нет, я понимаю, что они моются два раза в жизни — при рождении и после смерти, да и отправлять естественные надобности в тундре могут только через отверстия в меховых штанах, а малицу если и снимают, то только верхнюю, в нижней так и спят, но вонь же несусветная. Причем она разукрашена позавчерашним перегаром.

Шкуры и вещи ненцы продавали не за деньги — на хрена в тундре деньги? Для расплаты нужно было иметь водку или спирт и консервы. Водка или спирт были только у моих родителей и у Таутвидаса, потому что остальные выпивали все сами. Таутвидасом звали офицера литовской национальности, с которым мой папенька играл в шахматы вместо принятия на грудь спиртных напитков. Та северная дружба оказалась настолько сильна, что длится уже (не пугайтесь) сорок лет. Потому что как же забудешь человека, с которым на пару гулял полярным летом по единственному в поселке деревянному настилу перед марширующей ротой солдат. Папенька с Таутвидасом были в домашних тапочках и шли походкой расслабленной, от бедра, а солдаты пели: «…Командиры впереди — солдаты в путь!»

И папа мой, Александр Васильевич, и Таутвидас были молоды и азартны. И для того чтобы, например, протащить телефонный провод из комнаты в комнату, они (внимание!) простреляли отверстие из винтаря.

Мама рассматривала песцовые шкурки. Ненец расхваливал товар и махал руками. Вонь нарастала. Войдя в состояние, близкое к обмороку, я попросилась погулять. Мама меня одела и выпустила на улицу. Сияло солнышко, снег искрился и блестел, а недалеко от крыльца стояли нарты. Собак не выпрягали, поэтому они отдыхали, свернувшись в клубок и закрыв хвостами носы. Была весна, тяжелое время, когда ненцы уже перестают кормить своих собак. И правильно, рыбы на них не напасешься. Весной они запросто могут и на леммингов поохотиться. Я, привыкшая к вседозволенности со стороны близживущего собачьего сообщества, поскакала к «собачкам» знакомиться. Вот тут они все и вскочили на лапы. И стали на меня лаять, страшно ощерившись и показывая огромные белые клыки. С места ни одна, правда, не сдвинулась, но мне хватило и этого. Я так испугалась, что даже заплакать не смогла. Смотрела и смотрела, как из милых пушистых друзей человека лезет и лезет наружу их звериное нутро.

А тетки иногда ходили в поселок в магазин. Когда хотелось какого-то разнообразия. Или ситчика расцветки «обхохочешься», или апельсинов, к примеру, завезут. За апельсинами они как-то пошли впятером — три бабы, маманя моя в том числе, и две собаки. Собачки, небольшие лаечки, решили прогуляться. А чтобы пойти за апельсинами, дамам нужно было взять с собой рюкзак, одеяло и кучу газет. Каждый апельсин заворачивался в несколько слоев газет, потом все это складывалось в рюкзак, утепленный изнутри одеялом. Идти приходилось всего ничего — пять километров до поселка да пять обратно.

Вот пришли они в поселок. Та собачка, которая постарше, приклеилась к ноге хозяйки и не отлипала ни на секунду, а та, которая помладше, решила погулять на улице, пока тетки апельсины пакуют — небыстрое это дело, за фруктами ходить.

Короче, когда фрукт был упакован, и нужно было собираться в обратный путь, от младшей собачки остались только ушки, на которые с вожделением поглядывали члены поселковой стаи, опоздавшие к пиршеству.

Ну, хозяйка, конечно, сама виновата — собак кормить уже перестали, а тут — мало того, что чужая, да еще и упитанная сучка ходит по чужой территории с гордым видом. Почти ресторанное меню.

Быт

Комната у нас была одна; в ней главное, козырное место занимала печка. В комнате было тепло, а печка была очень белой, потому что, пока мама не устроилась на работу радиотелеграфисткой, она читала классику из местной библиотеки, пекла пироги и белила печку. Раз в неделю белила. В коридоре было не очень холодно, мороженое, которое Людмила Ивановна делала самостоятельно, замораживалось в камень за два часа.

Туалет был в доме. Чтобы воспользоваться этим изобретением человеческого разума, нужно было обладать некоторыми навыками. Представлял он собой яму, закрытую деревянным настилом с дыркой. Нет, вы правильно поняли, вони не было, потому что все замерзало еще в падении. Но вот когда метель и ветер выковыривали снег из щелей обшивки, случались казусы. Например, освободил ты организм от лишнего, вытер попу бумажкой и бросил бумажку в дырку. А тут порыв ветра, потому что на улице — вьюга. Бумажка в восходящих потоках вырывается наружу из дырки и начинает порхать вокруг тебя. Тут неплохо было увернуться, не подумайте чего плохого. И сказать старшим, чтобы уже привалили снежку к стене сортира.

Или вот, например, двери во всех домах открываются внутрь. Потому что, если тебе не повезло, и дверь твоего дома с наветренной стороны, то после пурги, пока не придут солдатики с лопатами и не проковыряют дырочку для вылезания на свет божий, ощущай себя младенцем в материнской утробе — тепло, сытно, но хрен выйдешь.

А уж когда придут, отгребут снег от жилья, то вдоль дома образуется бруствер, в котором лопатами вырубаются ступеньки.

(Я, конечно, никому не говорила, мне бы повторно надрали задницу, но главным моим развлечением было выйти из дома и кататься с этих горок. А уж думать о том, что своей попой я эти ступеньки полирую до зеркального блеска, и люди потом с них падают с большой помпезностью — не барское это дело!)

Пироги

Первые мамины пироги ел только папа, потому что даже Муха отказалась. Добрые женщины сказали маме: «А муки сыпь столько, чтобы тесто от рук отлипало!» Оно отлипало, а как же. Пирожки были жареные, поэтому в горячем виде папа еще смог осилить две штуки, а потом, по мере остывания, они из хлебобулочного изделия превращались в шлакоблоки.

Но ведь дело мастера боится. Научилась матушка печь пирожки, до сих пор волшебно выходит, я свидетель. И солдаты очень любили, когда в ночное дежурство с папенькой моим попадали. Во-первых, он срочник, а не профессиональный военный, то есть интеллигент. Матом не ругался, для того чтобы солдаты во время дежурства в жарко натопленном помещении не засыпали, выводил их периодически на улицу и рассказывал им про созвездия, украшая рассказ мифами Древней Греции. И маманя моя к середине ночи с пирожками подгребала. На всех. Не, ну я понимаю, чего бы так не дежурить?

А еще солдаты очень любили у нас трудиться по хознадобности — снег там отгрести, уголь разгрузить или воды привезти. Потому что мама, как приличная женщина, их потом чаем поила с разными деликатесами, которые ей присылали в посылках.

И вот один раз напросился солдатик на разгрузку угля с дальним прицелом на чай с пирогами. Ну, поработал, сидит, чай пьет. Мама его светской беседой развлекает, тем более что солдатик — почти родственник, из Гатчины. Показывает ему фотографию Оли, моей тетки. А тетка у меня — мастер спорта по академической гребле. И на фотографии она в лодке, в распашной восьмерке.

— А вот это моя сестра! — тычет мама в фотографию наманикюренным пальчиком.

— А вот это — моя! — в совершенном охренении тычет пальцем солдатик в ту же фотографию. А вы говорите: Питер — город маленький. Шарик наш вообще никакой!

Болезни

Самое распространенное заболевание у солдат — фурункулез. Страшное переохлаждение непривыкших организмов, недостаток солнца, авитаминоз — и вот результат. Практически все ходят, как будто у них свело шею: фурункулы первым делом завоевывают шею и поясницу, поэтому воротничок и ремень выступают как средства средневековых пыток.

Маме пришлось научиться удалять фурункулы, потому что фельдшерица одна, а солдат тридцать. Тут, кроме минимального навыка, требовалось еще и отсутствие брезгливости.

Надо отдать должное, когда речь идет о человеческих мучениях, мама моя про свою брезгливость забывает.

Аборигены страдают двумя распространенными заболеваниями — это «брюшничок» и «бытовичок». То есть брюшной тиф и бытовой сифилис. Антисанитария потому что полная. И не моются, да. И посуду не моют. Один раз в чум заглянули, так там рядом с очагом был песец привязан. Бегал и гадил там же, где едят, а над головами участников концессии сидела полярная сова. Она тоже была привязана и тоже гадила, но на головы.

Ненецкая хозяйка предложила маме водицы испить и даже принесла в кружке. Мама на кружку посмотрела, и жажда прошла. Дней на пять.

Для того чтобы заставить аборигенов соблюдать хоть какую-то гигиену, в поселок раз в полгода приезжает вошебойка. Это баня в вагончике, совмещенная с такой хренью, где прожаривают одежду от вшей.

Когда вошебойка въезжает в поселок, закрывается магазин. И пока ты не покажешь талончик, что ты прошел санобработку, в магазине тебе ничего не продадут. Некоторые хитрые и предприимчивые ненцы тут же устроили свой бизнес — ходили мыться по три-четыре раза и торговали помывочными талонами.

Зовут ненцев просто — зачастую, как русских, только в сокращенном варианте. Петя Семенович, Вася Алексеевич. Одного звали Абрам, и он всем говорил, что он еврей. Очень гордился.

Охота

Для того чтобы разнообразить стол, мужчины из части ходили на охоту. На куропаток. Мама даже научилась виртуозно их не ощипывать, а очищать, снимая кожу вместе с перьями, чулком, так что перья остаются внутри.

Винтовки были у каждого. Мамане тоже один раз дали выстрелить. Это при ее-то тогдашнем зрении минус тринадцать. Ну, выстрелила она в белый свет как в копеечку. Перебила куличку ножку. Если учесть, что стреляла крупной дробью, то это мегарезультат.

А к Таутвидасу, когда он за куропатками пошел, в ложок медведь вышел. Белый. И кэ-э-эк побежит за ним. Друг наш даже про винтовку забыл. Зато, говорит, так быстро даже на Олимпиадах не бегают. Метод, кстати. Но супруге своей Регине он про это не рассказал, когда она к нему приехала. Утаил.

Развлечения

Мне папа придумал развлечение. Тоже помню до сих пор. Он брал деревянную чурку, рисовал на ней узоры и выдавал мне молоток и гвозди. Мне очень нравилось вбивать гвозди по рисунку.

А маменька полярным летом вылезла загорать на крышу. Откуда была снята командиром чуть не выстрелом. Потому что Заполярье, солдаты, офицеры, а тут солнышко пригрело, и она в бикини, Господи прости.

Вот еще развлечение во время службы — папа не только просвещал солдат в смысле астрономии, а еще и бороду отрастил. Вообще-то Александр Васильевич брюнет, а вот борода у него выросла очень нарядная, ярко-рыжая.

В Уставе про бороду ничего не сказано, но наличие бороды очень раздражало кадровое офицерское начальство.

— Старший лейтенант! Немедленно сбрейте бороду! — кричало оно.

— В Уставе запрета на наличие бороды нет, — спокойно возражал папа, уверенный в своих правах.

— Старший лейтенант!!! Да я вас… Да я вас демобилизую! — в запале пугало начальство офицера-двухгодичника за полярным кругом.

Бороду папа не сбрил. Только маменька регулярно красила ее в черный цвет для достижения цветового баланса.

 

Глава шестая

Ящук

Так вот, напоминаю, полуостров Ямал. Байдаратская губа, побережье, станция ПВО. Тридцать солдат и десять офицеров. И среди офицеров был один такой орел, киевлянин по фамилии Ящук и по имени Валера.

Валера, как и мой папенька, попал на эту станцию после института, то есть в качестве лейтенанта срочной службы. И все бы ничего, служил он справно, если бы не мелкие мелочи. Ростом Ящук был маловат. Может, 169 сантиметров, может, 170. А невеста, которая у него в славном граде Киеве осталась, вымахала на сале аж до 177. И эта ситуация очень Ящука расстраивала. Некузяво как-то — он офицер, при погонах и сапогах, а невеста на полголовы выше.

Невеста в Киеве, а Валера за полярным кругом. Ночь, сами понимаете, полярная, времени много, поэтому начитался Валера журналов «Здоровье» и «Наука и жизнь» и понял, что его счастье в его руках. А писали там, в этих журналах, добрые люди, что при желании и определенных приложенных усилиях каждый индивидуум может увеличить свой рост сантиметров аж на десять.

Ну как живет в полевых условиях боевой офицер? К примеру, если его невеста в Киеве, а в гости никто и не заходит по причине малочисленности личного состава? А субъект наш еще и не особенно брезглив? Ну, очень просто — пол можно не подметать, правда? А стакан, один который, мыть нужно, но раз в месяц, зачем чаще-то? Печку топить, правда, надо, но вот белить ее, как моя маменька, раз в неделю — это баловство. Ну, и тапочки тоже фигня. В валенках нормально. Как пришел с дежурства в валенках — так в них по дому и ходишь, все равно не метено.

А самой главной придумкой у Валеры была простыня. Не, это ж уму нерастяжимо, белье менять, ведь про стирку вы должны помнить — мероприятие непростое, раз в неделю, когда баня. Какой же идиот будет такой глупостью заниматься? Вот Валера и придумал изобретение — купил в лавке штуку белой бязи, отмотал от рулона, чтобы постель накрыть, и спал так, пока не посереет. Потом серое смотал с другого конца, а белое опять на кровать выехало. Так и спал — в ногах один валик, в головах другой, сам посередине. Когда рулон кончался, он его переворачивал и повторял процедуру.

Так вот, в журналах был комплекс упражнений нарисован, которые для росту нужны. Ну, вы же понимаете, что у Валеры в комнате на пол лечь было нельзя — потом командир части на дежурство не пустит. Поэтому он приходил в нашу комнату упражнения делать.

Придет, вежливо поздоровается, журнал свой разложит и давай на коврик перед печкой пристраиваться, чтобы упражнения на растяжку поделать. В углубленном сосредоточении.

Но не тут-то было! Только он устраивался на коврике и принимался левую руку вверх тянуть, а правую ногу вниз, внимательно скосив глаза на журнальчик, как тут же из-под стола выползала Муха, пристраивалась на коврике рядом с Ящуком, ложилась на спину и тоже начинала тянуться изо всех сил. С подвываниями и позевываниями. Валера очень на маменьку мою обижались, считали, что это она, подлая женская тварь, собаку подбивает на нехорошее.

А однажды родители Валере жизнь спасли. Комната его была через стенку. И вот как-то раз ночью из его комнаты стали доноситься какие-то глухие стуки. Необычные. Ну, хорошо им в голову пришло к Ящуку ворваться и посмотреть, что же это у него там стучит.

Это сам Валера и стучал. Ногами в стенку, потому что кричать уже не мог.

Отягощенный мыслью прибавить в росте, он установил кровать свою под углом 45 градусов и изготовил себе сбруйку из портупейки, в которую каждую ночь и засовывал голову.

Ну, чтобы во время сна, когда организм расслаблен, позвоночник под воздействием силы тяжести растягивался, а Валера рос.

Но, мучимый буйными снами, он стал ворочаться, сбруйка затянулась, и Валера начал задыхаться. Попытался сучить ногами, но удавка из портупейной кожи оказалась сваяна на совесть, поэтому очень быстро Валера не то что кричать не мог, но и дышал через два раза на третий. А такое состояние не содействует спокойному расстегиванию приспособления. Хорошо еще, что кислородное голодание не совсем убило его мозг, и он смог постучать правой ногой в стенку.

Ну что, прибежали, парня наверх приподняли, сбрую взрезали.

Думаете, тут он себе прекратил? Ни фига подобного — каждый день упорный парень делал упражнения. А маменька моя, змея подколодная, ему и говорит:

— Валерочка, ты неправильно делаешь. Вот я — лежу целый день, не стаптываюсь, вот и расту!

А они одного роста были, Валера-то с маменькой. Это они в самом начале осознали, когда ради интереса все на косяке дверном отметились.

А Валера ей:

— Не может быть! Давай меряться!

Встали по очереди к стенке — Валера как был 169, так и остался, а маманя на сантиметр подросла. Через неделю — Валера опять 169, а маменька уже на два сантиметра ввысь поперла! Еще через неделю — Валера на месте топчется, а маменька уже на четыре сантиметра похорошела!

Валера бы с ума сошел, если б она ему тайну не открыла. Он-то, упражнениев наделавшись, в одних носках у косяка стоял, а маманя в валенках. Ну, она там, в валенках, на цыпочки привстанет — вот тебе и лишние сантиметры. Поэтому-то Валера маменьку в проделках с Мухой и подозревал — как есть змея ведь подколодная!

 

Глава седьмая

У меня зазвонил телефон

Кстати, в Питере Людмила Ивановна тоже этим грешила. Ну, шаловливостью. Как и я сама, в общем. Возьмем ситуацию «У меня зазвонил телефон. Кто говорит?..». А вот самое интересное начинается тогда, когда неизвестно, кто говорит.

Оглядывая свое поведение через микроскоп совести, понимаю, что совесть мою не отмыть даже доместосом. Поскольку темные пятна на ней неисправимы.

И не потому, что совсем уж темные, а потому, что неизвестно, как исправить.

Была я девой юною, училась в школе, Интернета тогда не было, поэтому спать ложилась не как сейчас, а в час уже была в койке. Ну в два, если книжка интересная.

И вот — сплю это я себе тихо-мирно, ручка под щечку, крепко-крепко сплю, вижу во сне прекрасного принца на белой лошади. Или лошадиную голову, если за ужином переем. И тут, в глубокой ночи — телефонный звонок.

Кинжальным ударом разрывает он нежную цветную (всем понятно, что я шизофреник?) кисею сна. А если меня разбудить неожиданно, то дальше я все делаю быстро.

И организм так загадочно устроен, что если я, к примеру, проспала и была впоследствии разбужена телефонным звонком, то на душ, почистить зубы, причесаться, убрать постель, одеться, собраться и быть готовой к выходу у меня уходит семь минут.

И вот вскакиваю я это себе, подбегаю к телефону, хватаю трубку и бурно в нее дышу. Потому что адреналин. А в трубке мне так интимно:

— Милая, я так тебя люблю!..

Я от неожиданности громко сглатываю. Не знаю, за что именно собеседник принял эти звуки, но продолжил:

— Я так тебя хочу!

Вообще я мало чего знаю в жизни, а уж тем более не знаю, какие-такие половосозревательные процессы или шлея под мантией заставили меня выдохнуть в трубку: «Приезжай!!!» — и бросить ее на рычаг.

После чего я бодрой серной доскакала до кровати и через тридцать секунд уже спала сном праведницы. А утром вспомнила и, сами понимаете, что… Да. Человек номером ошибся.

Думаю, в кого это я такая сволочь? А вот в кого — в маманю, недаром генетика, продажная девка империализма, намекала, что яблочко от вишенки недалеко падает.

Мама лежала дома на диване, на работу не ходила. А все потому, что когда нога в лангетке, трудно носить туфли на двенадцатисантиметровом каблуке. Приходилось лежать. А скучно. Раньше, когда компьютеры были большими, днем по телевизору ничего интересного не показывали. А книжки читать все время — глаза устают. Так она по телефону разговаривала.

И вот поднимает мамуля трубку, чтобы позвонить очередной подружке, а в трубке уже — голос.

Голос говорит:

— Привет, это я.

Мама ему:

— Ну, привет, коли не шутишь.

Голос:

— Слушай, тут баранину привезли, сколько брать?

Людмила Ивановна:

— А чего мелочиться? Бери целого.

Голос:

— Хорошо. До вечера. Целую.

И собеседник вешает трубку.

Мы друг на друга посмотрели-посмотрели, но вот что ему сказала вечером жена, так и не придумали. Нет, все-таки бабы — вселенское зло.

…Потом Валера за невестой в Киев поехал, так и не подросши. А маменька с Региной (помните наших литовских друзей?) коварно прокрались к нему в комнату, посуду помыли, подмели и безжалостным образом спалили его спальную бязевую штуку. И кровать ровно поставили.

Так что невеста была напугана только холодом и некоторой неустроенностью. Главных ужасов ей увидеть не удалось.

Людмила Ивановна была в те времена совсем юной девушкой. Но обязательной. В смысле, внимательной. На работу планшетисткой она тогда еще не устроилась, поэтому времени у нее было навалом. И вот однажды, элегически глядя в бескрайнюю даль тундры, маменька поняла, что вскорости праздник — 23 февраля. И решила поздравить оставшихся в Ленинграде коллег с этим, я бы даже сказала, профессиональным праздником.

Села за стол, достала открытку, конверт, ручку. Каллиграфически, с завитушками, нарисовала поздравление коллегам и запечатала в конверт. Ну, чтобы порадовались — она, мол, их помнит, не забыла, с праздником вот поздравляет.

И адрес написала — и номер части, и улицу, и дом. Чтобы уж точно дошло. И товарищи обрадовались.

А когда она, вернувшись с Северов, пришла в часть, самые устойчивые ей рассказали, что спасло ее только то, что дальше того места, где она была, ее было уже не заслать.

 

Глава восьмая

На Рижском взморье

После северного житья-бытья родители пришли-таки в ум и отправили меня в Питер. На попечение бабушек. И фотографию родного отца в форме со строгим взглядом отправили вместе со мной. Фотография была торжественно водружена на стол, откуда она смотрела на меня испытующе. Периодически она падала от возникающих сквозняков, тогда воспитательное воздействие теряло свою силу.

Правда, ребенком я была почти примерным. Ну, лизала заиндевевший забор на морозе — было. Иногда капризничала — но очень редко. И то потому, что бабушки родителей не заменят. Скучала я по ним очень сильно и страстно хотела их скорейшего возвращения.

Обдумав тот факт, что ребенок жил не пойми как за полярным кругом, бабушки решили отправить меня на Рижское взморье, тем более там, в Риге, нашлись какие-то дальние родственники, готовые дать приют несчастному младенцу и сопровождающим лицам. Причем в июле месяце, когда на взморье запросто можно купаться.

И мы поехали. Я, моя бабушка с папиной стороны — Анна Александровна (царство ей небесное) и… сейчас попытаюсь определить степень родства третьего члена концессии (тоже, конечно, царство небесное).

Это был муж сестры моего деда по маме. Поняли? У отца Людмилы Ивановны, Ивана Васильевича, была сестра — Клавдия Васильевна. А у нее был муж. И звали его очень оригинально — Флор Агафонович. Вот он с нами и поехал, потому что рижские родственники, у которых можно было остановиться, как на грех, оказались именно его родственниками.

Воспоминания пятилетнего ребенка чаще всего расплывчаты и неопределенны, но ко мне это абсолютно не относится. Я стала себя прекрасно помнить лет с трех, поэтому к пяти я уже так натренировалась в самоидентификации, что ясно помню не только события, но и погоду, запахи, вкусы и тому подобное далее.

Рига меня потрясла. После правильного, хоть и живущего в смешении стилей от классицизма до барокко и питерского модерна Петроградского района Рига показалась мне городом сказочным, далеким от бытовой рутины, тем более что жить нам довелось в самом центре — а это что? Правильно, романский стиль и готика. Узкие улочки, башни, сцепляющиеся петухами-флюгерами в небе, богато декорированные дворцы. Ну как есть город из сказок, которых я к тому моменту прочитала уже довольно. В пять-то лет. А с собой у меня была книжка «Малыш и Карлсон», и, читая перед сном, я могла смотреть в окно на островерхие черепичные крыши и даже пыталась искать там домик человека с пропеллером.

На пляж нужно было ездить на электричке. Путь неприятный, потому что, несмотря на будние дни, народу в электричку набивалось много; люди потели и толкались. Одна радость скрашивала дорогу — я точно знала, что, когда мы выйдем на перрон, бабушка купит мне мороженое — и весь путь до непосредственно пляжа я смогу с наслаждением кусать большое эскимо. У нас такого мороженого не было — питерское-то все равно вкуснее, но то было необычным — надо же, эскимо, и не маленькое, кругленькое в серебряной бумажке с надписью красной краской «Эскимо» (причем бумажка скручена как конфетный фантик), а большое, прямоугольное, в хрусткой калечной обертке с иностранными буквами. Его хватало как раз до пляжа.

На пляже бабушка раскидывала подстилку, ставила сумку с бутербродами и сбрасывала сарафан, потому что купальник был уже на ней, Флор Агафонович сразу отправлялся переодеваться. Купальников на пятилетних девочек тогда было днем с огнем не найти, поэтому снять платье и остаться в трусах — дело минутное.

В этот день все так и было. Флор Агафонович степенно удалился в сторону кабинок для переодевания. Мужчина он был диабетный, габаритный, посему достаточно медлительный. Бабушка уже раскинула покрывальце, а я доела свое мороженое и тоже разделась.

Что такое Рижское взморье на том месте, куда мы ездили? Это длинная-длинная полоса песчаного пляжа, простирающаяся на километры. Через каждые пятнадцать метров на пляже стоят скульптурные композиции из трех круглых мусорных баков (латыши были уже тогда гораздо культурнее нас и не бросали огрызки, окурки и бумажки и даже не зарывали их в песок). С одной стороны пляж омывало Балтийское, так сказать, море — на тот момент теплое и прозрачное. И мелкое, естественно. То есть дойти, чтобы искупаться, — устанешь. Но мне, по сути, младенцу, было хорошо плескаться и так, на теплом мелководье. Строить песчаные фортеции и вообще развлекаться по мере сил.

С другой стороны песчаной полосы росли сосны. Роняли шишки и иголки на песок и создавали сказочную кружевную тень, причудливо меняющуюся под легкими дуновениями балтийского ветерка.

Если хорошенько покопаться в песке, то можно было найти красивый камушек. Или даже крошечный янтарь.

Так вот, вернемся к бабушке. Бабушка дала мне в руку бумажку от мороженого и наказ — выбросить. Я, как послушная девочка, взяла бумажку, пошла к левой группке баков, выбросила бумажку и повернула обратно. Дошла до места — нет бабушки. То есть — вот была бабушка на подстилке — и ее нет. И подстилки тоже нет.

Я пошла вдоль ряда лежащих тел ее искать. Долго шла — нет бабушки. Остановившись и хорошенько подумав, что ушла я, пожалуй, далековато, я повернула обратно. И опять долго шла, вглядываясь в лежащих отдыхающих.

Наконец наступил момент, когда я для себя точно определила — я потерялась. Все стоящие трехштучными группками баки были совершенно одинаковы — синие, круглые, на одинаковом расстоянии. Лежащие тела были тоже одинаковыми — они равномерно поворачивались под теплым июльским солнышком.

«Угу, — подумала я, — что-то жарковато. Пойду-ка я искупаюсь».

И пошла. И искупалась. Далеко не заходила, потому что — как же! — техника безопасности.

Познакомилась с какими-то детьми, с которыми мы минут сорок весело катались с горки в воду. Потом за ними пришла мама и увела. Предварительно она критически осмотрела мои сгорающие плечи и подозрительно спросила:

— А ты с кем?

— Вон, вон там лежит моя бабушка! — со всевозможным энтузиазмом ответила хитрая я, показывая пальцем в сторону ряда подстилок на краю пляжа.

— А-а-а! — протянула женщина и, успокоенная, ушла.

Потом я погуляла еще немножко. Потом немножко поискала бабушку. Потом погуляла еще немножко. Потом добрые дети, с которыми я опять познакомилась, накормили меня еще одним мороженым. И я, в очередной раз расставшись с детьми, как порядочная, выбросила бумажку в бак.

А потом мне чего-то взгрустнулось. И я пошла и села в тенек под соснами. Зарылась ногами в песок, поглубже натянула на уши панамку и стала делать животных из сосновых шишек. Мимо шли люди на электричку. Они смеялись, разговаривали, кое-кто, из особо любопытных, спрашивал про взрослых, которые со мной.

— Бабушка писать пошла! — небрежно махала я рукой в сторону спрятавшегося вдалеке в кустах сортира. Люди смущались и отставали.

Солнышко уже светило не так ярко, в тени я уже даже начала подмерзать в своих трусах.

Тут в моей голове сформировалась мысль, что неплохо было бы уже ехать в Ригу. Отсутствие денег меня не смущало. Потому что дети до шести лет могли ездить бесплатно. Смутила меня единственная вещь — не столько отсутствие одежды, сколько обуви, потому что пришлось бы идти до перрона по дорожке, усыпанной сосновыми иголками и шишками.

Поэтому я поймала за руку проходящего мужика и, глядя на него наивными серыми глазами, сказала:

— Мне кажется, я потерялась…

Мужик был молодым, веселым и латышом. Но латыши раньше все по-русски разговаривали.

— Хорошо, — сказал он мне, — пойдем в спасательный центр.

Был там такой — радиорубка, прокат лодок и каморка спасателей.

Это я потому помню, что, когда мы стали подходить к строению, из него выскочили полубезумные Анна Александровна и Флор Агафонович. Ну да, повезли ребеночка отдохнуть на море, а ребеночек исчез на пять часов. Обезумеешь тут.

А потому что нечего, отправляя девочку выбрасывать бумажку в одинаковые баки, тут же ложиться и прикрывать морду шляпой. Нечего. А когда я обратно шла в своем поиске, бабушка уже вовсю кричала в радиорубке. Поэтому я ее опять не нашла. А так как искала сосредоточенно и вообще была человеком с глубоким внутренним миром, то все вопли из радиорубки совершенно не потревожили мой слух.

Я считаю: привел ребенка на пляж и отправил куда-то — сиди, где приколочено. И следи за дитем. А то дите моей степени самостоятельности многое может. Даже в пять лет.

Наконец-то! Наконец-то мои папа и мама вернулись в Питер! И, даже несмотря на поздравительную открытку, мама вышла на работу на старое место, в тот же самый институт.

Надо заметить — институт был как институт, научно-исследовательский, но личности в нем работали колоритные, а порядки были военные.

 

Глава девятая

Терракотовое чудо

Однажды маме моей сильно подвезло. Появился в ее жизни ОН. Прекрасный, дефицитный, терракотовый брючный костюм. Я, хоть и была мала, но его красота меня завораживала — он был несравненен, во всяком случае, с другими шмотками, имеющимися в гардеробе, он не шел ни в какое сравнение. Среди скромных — синих, черных, серых и белых вещей он флиртовал, он заигрывал, он гордился своим необычным цветом. На маме костюм сидел волшебно.

А куплен был этот волшебный импортный наряд в сельпо, в поселке Кара Ненецкого Национального Автономного округа. В этом сельпо ненцам, которые даже в вошебойку ходили за деньги, а так не мылись никогда, был предложен еще широкий ассортимент прекрасных индийских махровых полотенец, а также японских шейных платков натурального шелка. Что и говорить, за полярным кругом — самая необходимая вещь. Вот там маменька и отоварились под бурный хохот местного населения.

Моя дочь Сонька, которая пока не появлялась в этой истории, надо отметить, унаследовала мамочкину фигуру. Короткое туловище, покатые плечи, высокая талия и длинные ровные ноги. А маму, надо заметить, даже в мюзик-холл танцевать приглашали. Если бы не травмированные мениски, которые она побила в юности, неудачно приземлившись с гимнастического бревна, то, может, и задирала бы ноги в кордебалете. Так что брючный костюм, да еще терракотовый — все, мужики падали и укладывались в штабеля.

Где можно продемонстрировать такой костюм с наибольшей разрушительной силой? Правильно, на работе, потому что работа — это не просто работа, а в/ч, где основной коллектив состоит из боевых и не очень офицеров, а дамы — по штуке на комнату, исключительно для облагораживания коллектива, профилактики семиэтажного мата и отсутствия окурков и заварки в цветочных горшках.

И вот раннее утро. Макияж намакияжен, кудри навиты, каблуки нацеплены, ногти наманикюрены, и костюм надет. И, дыша духами и туманами, мама выдвигается на работу. И собирает достаточное количество восхищенных взглядов по дороге.

Уже почти не касаясь ногами асфальта, она добегает до проходной, машет пропуском и… все. Дальше не пускают. Туда, где блестят задницами и локтями бравые офицеры, — не пускают. Дежурный на вахте — солдафон и бюрократ. Он не ценит женской красоты, если она не во флотской форме. Поэтому он разворачивает маменьку на 180 градусов и отправляет переодеваться. Поняли, почему? А потому что нельзя теткам в брюках на работу. Вот офицеры все, как один, в брюках, а тут — нельзя. Несправедливо, я считаю.

Мама расстроилась и отправилась переодеваться. И приехала на работу в юбке. Юбка была классная — темно-синяя, из пальтового сукна, подол вырезан фестонами, все швы были оформлены декоративной строчкой. Красивая, в общем, юбка.

Приехала на работу, а там ее припрягли какой-то плакат рисовать — мама страшно талантлива в этом — чертит изумительно, пишет плакатными перьями миллионом шрифтов, и вообще почерк у нее каллиграфический. Столы освободили, два вместе составили и чертеж там разложили. А матушка на стуле на коленках стоит и, высунув язык, что-то пишет. А за ее спиной дверь откроется — и закроется. Откроется — и закроется. И не заходит что-то никто.

А потом юбку эту я отказалась надевать, когда меня в пионеры принимали. В третьем классе. Потому что она была слишком короткой.

 

Глава десятая

На перекладных

Зато опаздывать в части было нельзя. Не приветствовались они, эти опоздания.

Просто ни разу до полного лишения премии. Работник мог, прядая ушами и паря в пространство, ввалиться на рабочее место, ну а потом, уже будучи пересчитанным, медленно и печально раздеваться, остывать, три часа пить чай и разговаривать разговоры. Читать, правда, на рабочем месте ничего не дозволялось, кроме газеты «Правда». Но разговоры — это можно.

Да, revenons a nos moutons, опаздывать было нельзя. А транспорт ходил, сами помните как — ничуть не лучше сегодняшнего. Правда, доехать от дома до маменькиной работы можно было на рубле. Поутру эти рубли еще были. Вот до сих пор меня забавляет эта странность — почти в любой конец города можно было доехать за рубль — столько стоила, скорее, не поездка на расстояние, а поездка как таковая.

Поэтому маменька, бывало, ловила утром частников. Например, где-то рядом с нашим домом, видимо, жил водитель скорой помощи. На которой неоднократно маман добиралась до работы. Без сирены — если не сильно опаздывала, с сиреной — если сильно.

Иногда на остановке троллейбуса на Большом проспекте Петроградской стороны их скапливалось несколько — этих несчастных опаздывающих. Две, например. Или три.

Пару раз она одна или с подругами ездила на правительственных «Волгах». Один раз на большом и суровом, как Баренцево море, «мерседесе» белого цвета (откуда он взялся в наших краях, наука в лице британских ученых не объяснила). Один раз на их зовы и крики о помощи остановился четыреста двенадцатый «москвич». Девушки в количестве трех штук ломанулись, двери открыли — а там, в салоне, только одно сиденье — водительское. А на остальных местах мешки с цементом лежат.

Ну и что, что они при прическах, маникюрах и на каблуках? Опоздание дороже — прекрасно доехали и на цементе.

Пару раз маменька, поддернув юбку по самое не хочу, гордо сползала к проходной со ступенек «КамАЗа».

А еще раз был совсем уже сюр. Опять эти тетки были втроем и опаздывали уже капитально. Так опаздывали, что уже увольнение грозило за прогул, потому что времена были строгие, андроповские. Вот они и скакали по дороге, размахивая руками как потерпевшие. И добрый человек остановился. И тоже он был на «москвиче». Правда, «москвич» был каблук с надписью «Пирожные» на борту.

А как втроем туда сесть, если «москвич» — вообще машина узкая, а оставаться на остановке ни одна не хочет, а все хотят, наоборот, на работу, чтобы предстать пред светлые очи начальства? Чтобы оно, начальство, их сосчитало.

В результате, когда автомобиль, гордый тезка жителя столицы, отъехал от остановки, на переднем сиденье, рядом с водителем, гордо сидела Ирка (девушка она была крупногабаритная), а в кузове каблука, в позах оригинально-эротических, держась за задвинутые в угол пустые лотки из-под пирожных, стояли моя маменька и ее подружка Таня.

Маменька рассказывает.

«Залезли мы туда, водитель снаружи дверь закрыл. Темно, страшно, про чистоту одежды уже и не думаешь, потому что руками так и норовишь схватиться за что-то „в крЭме“. Когда на дорогу можно смотреть — уже хорошо, а когда вокруг полная темнота, то кажется, что едешь не по ровной городской улице, а по колдобинам проселочной дороги.

Стоим себе, радикулит придерживаем, повороты и светофоры считаем. И думаем, успеем мы таки на работу или не успеем. И вдруг Танюшка и говорит: „Люся, все пропало! Эта сволочь уже сделала два лишних поворота!“ Мы напряглись и стали не просто из последних сил держаться, а еще и осознавать свою полную беспомощность, запертые и увезенные неизвестно куда. Одна надежда на Ирку — женщину крупную и серьезную. Тем более с развязанными руками и в кабине. Уже совсем было попрощались с семьей и детьми, тут машина останавливается, и дамы, благоухающие ванилью и стряхивающие кондитерские крошки со свежевыглаженных утром шмоток, а брызги крема со свеженакрашенных утром ресниц, вываливаются прямо на руки командиру части прямо у проходной родного института. Зато — не опоздали».

 

Глава одиннадцатая

Про ответственность

С одним дяденькой вообще знаете, что случилось? Маменька моя в последние годы работы в в/ч трудилась в бухгалтерии. И туда, естественно, стекались все больничные листы как офицеров, так и вольнонаемных.

Если вы еще помните, то в больничном листе для диагноза есть несколько строчек. И вот, появляется в бухгалтерии больничный. Причем первая запись сделана в больнице. Поступил человек туда с диагнозом «закрытый перелом руки», а вот выписан на амбулаторное лечение с диагнозом «закрытый перелом ноги». Проржавшись некоторое время, господа бухгалтеры поползли узнавать, в чем же дело. Оказалось вот что.

Один офицер опаздывал на работу. А опоздание на работу, если ты военнослужащий, — ох, какое неприятное занятие. Если кто-то из нас опаздывает на работу, то этого могут даже и не заметить. А если у них — то сначала тебя перепишут на вахте, потом в 09.00 по всему зданию института зазвонит звонок, а в 09.02 в твою комнату уже заходит начальник отдела и окидывает взглядом присутствующих. А также места отсутствующих. А потом репрессии, соответственно…

Так вот, опаздывал он на работу и еле-еле втиснулся в нужный троллейбус. В первую дверь. Водитель троллейбуса тоже, видимо, опаздывал на работу, поэтому гнал по маршруту как умалишенный. Но на остановках останавливался, правда резко, чтобы тщательно утрамбовать имеющихся пассажиров и быстренько загрузить новую партию.

На одной из остановок нашего героя, который стоял около кабины водителя, утрамбовали так, что горизонтальный поручень, присобаченный к кабине, набросился на него и сломал ему руку. Больно, конечно, и на работу уже можно не спешить. А спешить нужно, наоборот, в травму.

И вышел он раньше нужной остановки, и пошел себе в больничку. Где добрые доктора приняли его, написали про перелом руки и наложили гипс. На руку, естественно. Тут бы ему и успокоиться, но человек был очень ответственный. Поэтому побежал позвонить на работу, куда опаздывал, чтобы предупредить о своей неявке.

Видимо, Господь мог бы сказать ему, как в старом анекдоте: «Мужик, ну не нравишься ты мне, вот и все!» Потому что на лестнице дядька поскальзывается, рукой в гипсе удержаться не удается, поэтому он падает и ломает ногу. Так и не позвонив.

Добрые доктора решают, что мужику уже ходить никуда не надо, поэтому нахально пристают к нему и гипсуют ему еще и ногу, складывая при этом на койку. Да вдобавок ногу на растяжку привешивают, потому что перелом нехороший такой получился.

Когда он таки приходит немного в себя и уговаривает соседа по палате пойти и позвонить на работу (вот это ответственность, я просто в восхищении), оказывается, что телефоны не работают. Так что зря мужик ногу ломал.

 

Глава двенадцатая

«Веселая компания на камушках сидит»

Разговоры о ремонте дома шли давно. И не просто о каком-то косметическом! Наш дом со всеми коммуналками по плану шел на капитальный ремонт. И родителям стали давать смотровые на новую площадь. Не только родителям, конечно, но и всем родственникам, жившим с нами в коммунальной квартире. Дед мой к тому времени умер, а вот прабабушка была еще в уме и здравии. Зато тетя моя Оля, мамина сестра, вышла замуж и родила младенца, так что народу не только не убавилось, а еще и прибавилось. Получалось так, что из двух сугубо смежных комнат в коммуналке мы получим аж две двухкомнатных квартиры! В одной квартире будут проживать мои родители со мной и с прабабушкой, а во второй — бабушка и Оля с семьей.

Как бы нас ни заманивали новыми районами — родные стояли насмерть! Как можно? С Петроградской стороны куда-нибудь в Озерки? Да не смешите. Вот тут, например, лев в зоопарке по весне рычит — так у нас рюмки в серванте звенят, разве там такое будет?! Они ездили смотреть предлагаемые апартаменты, отказывались в очередной раз и продолжали сидеть в доме с отключенным электричеством и без воды. В своих двух сугубо смежных.

Наконец кому-то из чиновников это надоело, и результат был достигнут! Нам дадут две квартиры в этом же доме и даже по одной лестнице, а пока мы снимаемся с якорей и переезжаем во временный фонд! И мы переехали. Все в разные стороны: мама с папой — в квартиру на улице Куйбышева, я — к бабушкам и тетке с папиной стороны в Колпино, а бабушка Нина, ветеран коммунальных боев, и семья моей тетушки — в соседний дом, на улицу Лизы Чайкиной. Прабабушка уехала жить к одному из своих многочисленных сыновей.

Я очутилась в Колпино не просто так — во временной квартире было бы, конечно, хорошо с родителями, но она оказалась не очень приспособленной для детского жилья — крысы, тараканы и трещина в стене, а мне нужно было идти в первый класс. И прилежно учиться, на радость папе и маме.

Родители же, почуяв волю и впервые в жизни оказавшись на свободном пространстве, стали даже принимать у себя гостей. Времена раньше были в какой-то мере проще, чем теперь, — Интернета не было, телевизор показывал три программы, да и те скучные и только до 23.00. На работе раньше не было принято засиживаться, поэтому, вы не поверите, у людей были компании, и они этими компаниями встречались! И не просто встречались, а отмечали все дни рождения, Новый год, 8 марта, 23 февраля и даже могли День Шахтера, если было настроение.

Как-то так получилось, что в эту взрослую компанию моих родителей входило, кроме них самих, большое количество маменькиных сослуживцев — народ там был молодой, креативный и активный. Тем более, если народу много, устроить себе праздник просто.

Но ни одна из их встреч не скатывалась к банальной пьянке — к праздникам готовились долго, коллективно и весело. На день рождения Сережи, мужа моей тетки, папа нарисовал картину размером метр на два — на ярко-голубом фоне стоял Геракл с Серегиной головой и держал на руке ангелочка, подозрительно смахивающего на его дочь Женечку. Выбор такого античного персонажа был не случаен — Сергей был мастером спорта, дискоболом, и в раздетом виде его было от того Геракла не отличить, помогало только отсутствие бороды.

На Новый год девушки устраивали ситцевый бал — каждая дама должна была себе сшить новое выходное платье из ситца, причем оправдания типа «а я шить не умею» не прокатывали совершенно. Они сочиняли стихи, спектакли, сценки, рисовали стенгазеты, пели, танцевали и вообще радовались жизни как могли.

А на 8 марта мужчины решили взять все хлопоты по готовке на себя. Девушки прически крутят и маникюры рисуют, а дядьки по магазинам шастают. И торт украшают, выкладывая на нем жирную восьмерку поливитаминами. Наступило время «Ч» — пора веселиться. Маменька Людмила Ивановна кокетливо Александру Васильевичу:

— Саша, пойдем танцевать!

А он сидит на стульчике в углу, плечи ссутулил:

— Ты что, с ума сошла??? Я с восьми утра у плиты!

Подчас даже ловлю себя на чувстве зависти — вон, могли же. Правда, обязанностей по отношению к жизни и возможностей у них было меньше, зато свободного времени — не в пример больше.

 

Глава тринадцатая

Лучший штурман

Про одного приятеля расскажу подробней. Звали его Вова, и он стал потом лучшим штурманом Северного флота. Это я не зря говорю.

В 1985 году было очень громкое дело — наша подводная лодка всплыла в территориальных водах Швеции. Естественно, когда накануне празднуешь день рождения в тесном кругу запаянных вместе с тобой товарищей, сложно сосредоточиться на таких мелочах, как координаты в пространстве. Поэтому Вова отштурманил, как могла его больная голова. Ну, промахнулся немного. Километров на сотню. Что и послужило причиной понижения в звании, гнобления со стороны начальства и гордого звания «невыездной». Но это не снизило градуса веселости его характера.

Он, ничуть не задумавшись, слагал юморные вирши — качества, правда, не очень высокого, зато быстро и смешно. Он приходил на каждую вечеринку в компании с новой дамой, причем злодейски давал им характеристики, типа:

— А завтра я приведу вам особенно голосистую! — и появлялся в сопровождении сильно делькольтированного создания. Он ничуть не смущался, вытанцовывая на столе канкан в одолженном платье и фуражке, выделывая кренделя волосатыми ногами, украшенными форменными носками и ботинками.

Но один раз он на маму очень обиделся. Потому что на работе тоже же бывали праздники. И, естественно, на 8 Марта каждый из сотрудников всего огромного института норовил поздравить малочисленный женский контингент. Вова и подарил маме лотерейный билет. И не какой-то там пошлый спринт, а как положено — лотерея ДОСААФ, праздничный, на котором красовалась фигуристая красная восьмерка. Приняв с благодарностью подарок, матушка на некоторое время забыла про него, поскольку розыгрыш был еще через две недели.

Время себе потихоньку шло, а тут в туалете (все самое ценное и импортное, от шуб до колготок, продавалось в туалете, если кто помнит) были выставлены на продажу сапоги. Время призакрыло, какие — то ли югославские, то ли итальянские. И, представьте себе, какая удача — ровно матушкиного размера.

Ну, так везло очень редко, поэтому срочно нужно было брать быка за рога. Вот маманя и обратилась к Вове с просьбой — занять денег в долг до получки. А у многих офицеров были счета в сберкассе неподалеку от конторы — зарплаты были большие, поэтому деньги товарищи офицеры хранили в сберегательной кассе. Вова добрый — он согласился. И вот выбежали они из института. Вова заполнил квиток на снятие и стоял в очереди. А матушка от нечего делать решила проверить лотерейный билет.

Счастливый Вова с пачкой денег подбегает к мамане — в долг ей давать.

А она ему:

— А мне, Вова, твои деньги теперь без надобности! — Показывает билет и тычет наманикюренным пальчиком в таблицу.

А там номер этот и выигрыш — «легкий мопед». Мама получила выигрыш и купила-таки сапоги.

Вова сильно расстроился, заставил все-таки Людмилу Ивановну взять у него денег в долг на месяц — типа, не зря же он в очереди стоял. А на день рождения подарил ей уже не лотерейный билет. А набор марок — «Ядовитые змеи Средней Азии».

Большой был Вова оригинал, поэтому я даже расскажу вам, что было с ним дальше, когда он уволился из в/ч. Настали несоветские времена — и Вова с товарищем стали перегонять яхты по заказу. Вова несколько раз пытался получить штатовскую визу, но ему ее не давали, видимо, боевое прошлое пугало американских чиновников. Но в Тихий океан он выходил. С минимальной командой из трех человек, чего совершенно недостаточно для тех судов, которые были на их попечении. Однажды, во время шторма, Вову смыло за борт. И погиб он в пучине, и мы даже выпили за помин его морской души.

Грустная была бы история, если бы лет через пять Вова не позвонил из Штатов. Уж как ему удалось провернуть это мероприятие — мы не знаем. Но он до сих пор жив и здоров. И шалит по-прежнему.

 

Глава четырнадцатая

Арбуз и перчик

Второго Владимира в компании тоже звали Вовой, так уж сложилось исторически. Этот был ловелас и сердцеед. И присутствовал в компании с женой. До определенного момента, пока не развелся и не женился вновь на другой даме из того же коллектива. Был хорош собой, галантен, зато страшно любопытен. Поэтому с ним и приключилась эта история.

Когда я жила в пригороде Петербурга на букву «П», то есть в Колпино, там был фанат цветоразведения — папина тетка, Елизавета Александровна. В те годы она только вышла на пенсию, сил было много, поэтому цветов этих у нее было — хоть попой ешь. То есть четыре стойки, каждая на двадцать горшков, плюс те, которые на подоконнике, плюс те, которые висели на стенках по отдельности.

И младые мои годы были омрачены поливкой, опрыскиванием, протиркой и разными другими подобными процедурами, делать которые мне совершенно не хотелось.

Ну и маменька тоже не фанат. Правда, она может с интересом понаблюдать за процессом, но вмешиваться в него, скорее всего, не будет. В порыве доброты может какой-нибудь цветок спасти, но потом строго ему скажет: «А теперь сам как знаешь!» Они с перепугу растут.

В институте у нее росла фиалка в горшочке на подоконнике. Потому что не все же с грубыми мужиками якшаться, можно и на что-нибудь прекрасное посмотреть. И однажды маменька задумала фиалке земельку поменять. Не знаю зачем, видимо, делать больше было нечего. А земельку поехать купить поленилась, ей было нелениво только выйти на улицу и наковырять совочком с газона. Ну, наковыряла, цвет пересадила, живет себе спокойно дальше. Но пересадила, конечно, не как все люди, а холодной осенью.

А в горшке рядом с фиалкой стал пробиваться сорняк. И не просто сорняк, а сложно сорняк, чей странный рост побудил маму не выдергивать растение, а наоборот, наблюдать за ним со всей пристальностью. Растение жило, и колосилось, и выпустило сначала несколько крупных листьев причудливой формы, заявляя о себе как о бахчевой культуре, а потом и зацвело. Маменька, тот еще Мичурин, решила, что она пчелка Майя, и поковырялась кисточкой во всех цветочках, потому что глубокой осенью найти настоящую пчелку или, к примеру, муху, разбудить ее, умыть-причесать, а потом заставить порхать по цветочкам практически невозможно.

И вот — появилась завязь. Одна. Она росла-росла и стала зеленым, ярко-полосатым арбузом размером с теннисный мяч. Произошло это под профессиональный праздник — 23 февраля.

Сослуживцы замирали и с восхищением смотрели на ЭТО. И уговаривали посмотреть, что же внутри. И уговорили. В торжественной обстановке мамуля сняла урожай, его помыли и взрезали бритвой. Да! Это был настоящий созревший арбуз. В нем было 6 семечек, и был он ярко-красного цвета. Сладкий. И, несмотря на то, что резать его продолжали бритвой и попробовать хватило отнюдь не всем, но смуту в ряды вооруженных сил он внес немалую. Потому что пах, зараза, как большой — на всю часть.

А потом маменька, вдохновленная экспериментом, вырастила на окне перец жгучий. Но это был какой-то странный сорт — на высоком деревце висели миниатюрные перчики, с виду страшно похожие на болгарские сладкие.

Поэтому коллега Вова, блестящий, как и положено, офицер, не вняв маминым крикам: «Не надо!», решил пошалить, сорвал перчик и откусил половину с ехидной улыбкой на морде.

Все. В этот день ехидные улыбки не сходили с лиц товарищей.

Потому что Вова разговаривать уже до конца дня не мог. Он бегал как заведенный по зданию института, открывал форточки и высовывал в них свою морду лица с высунутым языком. Пил воду из всех попадающихся на пути графинов. Направлял себе в рот вентилятор, но было только хуже.

Иногда мысль о мести сбивала его с кругового маршрута, он появлялся в комнате, где сидела маменька, и под довольное хихиканье окружающих одной рукой махал перед открытым ртом, а второй — показывал ей кулак.

А ведь сразу же сказали — не жри все, что на глаза попадется.

 

Глава пятнадцатая

Умники

Думаете, коллеги хоть немного сочувствовали? Да ни за что. Они ехидничали. В целом, несмотря на звания, они были с чувством юмора.

В комнате маменькиной сидел коллега по фамилии Уминг. И звали его Вадим Эрминигельдович. Что для посыльных-матросов было почти высшим пилотажем.

Раздается звонок с вахты. Звонивший представляется:

— Матрос Иванов (к примеру). Мне бы Умника.

Резвящийся Май Алексеевич Годэн (еще один коллега) в ответ:

— Милейший, а какого именно умника вам позвать? У нас тут есть не только хорошие инженеры, но и несколько докторов наук!

Тот же Май Алексеевич со своего рабочего места женщинам, пьющим чай за шкафом:

— Девочки! Сколько можно! Пожалуйста, говорите громче, а то приходится прислушиваться!

(Кстати, фраза давно и надолго взята мной на вооружение.)

Но и ему не удалось увернуться от коллективного осмеяния.

Работала там одна дама. Товарищи ее звали «мама Келина». И не за счет возраста — она не намного старше моей, к примеру, маман. А звали ее так исключительно за практический подход к решению жизненных вопросов.

Она была, наверное, первым человеком в Советском Союзе, который купил кооперативную квартиру в долг. Причем, в долг она брала по рублю. Толстая, 96-листовая тетрадка была заполнена фамилиями, напротив каждой фамилии стояла сумма — 1 рубль. Несколько лет расплачивалась мама Келина с долгами, аккуратно вычеркивая из тетрадки фамилию за фамилией. И жила в кооперативной квартире.

А отказать в рубле в долг ей не мог никто. И не потому что, а затем. Мама Келина ездила во все подобия тогдашних шоп-туров — в Таллин, в Ригу, в Вильнюс, в Ивангород — и привозила оттуда огромные баулы дефицита. Нет, не себе, вы неправильно подумали. Товарищам. И, как товарищи не сопротивлялись, оделяла их материальными благами, купленными ею на свой страх и риск, но по размерам сослуживцев.

Глаз у нее был как у Левши, «пристрелявши». Так, к примеру, привезла она маменьке моей рыжего цвета сабо на высоченном каблуке. Мама обалдела от такой наглости и целый день отбрыкивалась со словами:

— Мне не надо, я такого не ношу, денег нет, НЕ ХОЧУ, В КОНЦЕ КОНЦОВ!!!

Хрен. Даже два хрена. Сабо были втюханы, и мама проносила их лет семь. А потом еще я лет семь. Такой удобной и ко всему подходящей обуви я больше никогда не видела.

Так вот, в том кабинете, где среди своих коллег сидела мама, была экранированная комната — некая выгородка из помещения, уж и не знаю, какие испытания там проводили. И в быту ее использовали иногда не по назначению — например, дамы могли примерить там наряды, купленные в туалете.

Да, так вернемся к маме Келиной. Маю Алексеевичу, носившему гордую фамилию Годэн, она привезла трусы. Дефицитные. Несколько пар. Забежала в комнату, шмякнула трусы ему на стол, посмотрела в глаза и строго сказала: «Меряй!»

Влияние харизматичных и уверенных в себе личностей может быть просто страшным.

Когда блестящий офицер с трусами в руках покорно плетется к экранированному помещению, это вызывает нездоровый ажиотаж в рядах сотрудников.

А когда он, беззащитный и беспомощный, в форменной рубашке, кителе, галстуке и новых трусах выходит в центр помещения на глаза изумленной публики и с надеждой спрашивает у Келиной: «Ну как, нормально?» — армия наша опять-таки теряет баллы своей боеспособности и деморализуется.

Надолго. Потому что там и младшие по званию были, не говоря уже о дамах.

Между тем, боеспособность надо поддерживать. Регулярно, два раза в год, в институте проходили учебные тревоги, по которым работники должны были занимать места согласно купленным билетам, натягивать на себя противогазы, резвиться с табельным оружием и тому подобное далее.

Ну, офицерам-то положено, а вот девушки из вольнонаемных оставляли эти занятия где-то на периферии сознания.

Мамина коллега Ира, девушка крупная, статная, красивая какой-то цыганской красотой, заняла свое место у планшета. И противогаз, как и положено, где-то рядом. А тут комиссия. И надо же было какому-то проверяющему придурку поинтересоваться:

— Скажите, пожалуйста, а какой у вас размер противогаза?

Естественно, этот садист ввел девушку вопросом в глубокий ступор. Ну кто их знает, эти противогазы, каких они бывают размеров. Может, как обувь — тогда размер как минимум двузначный, может, как американская обувь — тогда размер содержит одну циферку.

А отвечать надо быстро, потому что комиссии еще целый институт обегать нужно. И наконец Ира решилась.

— Седьмой! — с гордостью сказала она.

— Девушка, вы что, лошадь?!! — обалдела комиссия и хотела было рисовать жирный минус отделу, но спасла положение моя мама.

— А вы скажите мне вот что, — обратила она на себя внимание, — у меня зрение — минут двенадцать. Мне очки куда надевать — под противогаз или на противогаз?

Один из комиссии был, видимо, не совсем военным.

— Если у вас противогаз тоже седьмого размера, то такие мелочи уже значения не имеют!

Каждый офицер должен уметь стрелять. Не, не из кортика. Из пистолета. Поэтому в военно-спортивные игры входила также стрелковая подготовка. И даже место для ее проведения было. В подвале. И господа офицеры вместе с дамами там собрались. Выстроились в очередь — и давай по мишенькам пулять. Дамам, кстати, пулять было не обязательно — они вольнонаемные, да и пистолет тяжеловат для тонкой женской ручки. Отдача, опять же, есть.

Но это были советские дамы — и тут же нашлась желающая. Пострелять.

Ну как, как можно отказать девушке в таком невинном желании? Дали ей в руку «макаров», поставили на рубеж, сами сгрудились сзади. Девушка руку подняла, курок нажала — нет выстрела. Тогда она, не опуская руки и с периодичностью раз в секунду нажимая на курок, стала поворачиваться к толпе со словами:

— Мальчики, а чего он не стреляет?!

Смотрит — а мальчики все как есть в парадной форме на полу лежат. И остатних девушек с собой положили. На грязный пол. И чего-то головы им прикрывают, все прически помяли, изверги!

Пистолет отобрали, конечно. И больше развлечься не дали.

 

Глава шестнадцатая

Тройка по японскому

Кстати, одаренные военные там тоже были. Вот, например, один морской летчик с трагической судьбой. А вот почему.

Случилось что-то в Датском королевстве, и в тот полк, где служил наш герой, прибыли новые машины. Но чтобы сесть за штурвал, нужно было пройти курсы переподготовки.

Желающих испытать себя было много, поэтому для поступления на курсы нужно было сдать экзамены, а первый из этих экзаменов, конечно, отсеивающий — иностранный язык.

Ну, понятно, сорокалетний офицер с огромным количеством налетанных часов, знающий свой летательный аппарат наизусть, иностранный язык не просто забыл, а зацементировал в подкорке, потому что это была Северная морская авиация. Однако где-то зудело: «Ну как же так! Я хороший летчик, почему такая несправедливость?!», и он записался в очередь.

Наступила пора первого экзамена. Для курсантов где-то в степу построили летний лагерь. Когда нашего бедолагу спросили, какой же иностранный язык он будет сдавать, тот, немного помявшись, сказал:

— Японский!

А фигли, почему бы и нет, на тот момент его познания в японском были такими же нулевыми, как и в любом другом. Дня три ему ловили в том степу преподавателя японского. И нашли какого-то сощурившегося дедульку.

Вот и экзамен. Несчастный кандидат в курсанты в красках расписал преподавателю, какой он классный специалист, и на хрена иностранный язык в воздухе, тем более поговорить там, кроме диспетчера, все равно не с кем. Дедушка-японист сжалился и поставил ему тройку. А потом кандидат сдал остальные экзамены.

Каково же было удивление его начальства, когда в полк пришли результаты проделанной работы. У нашего героя были все двойки и только гордый трояк по японскому языку.

А летчик-то напрасно дедушку убеждал, что ему иностранный язык ни за что и никогда не понадобится. Вот, например, язык великого Дюма, про которого уж точно знают все, что он француз. Казалось бы, зачем? Расскажу, не утаю.

 

Глава семнадцатая

«А что ей до меня, она была в Париже…»

Было время, когда и компьютеры были большими. А мобильных телефонов вообще еще не было. Поэтому согражданам приходилось звонить со стационарных, а иногда и того хуже — из автоматов.

Я уже не говорю о таких мелочах, как вызов скорой помощи — вот человеку на твоих глазах стало плохо, а ты, вместо того чтобы уже вызвать какую-никакую карету, начинаешь нарезать вокруг него круги в поисках работающего автомата.

И ведь это не голословно — бабушка у меня была, царство небесное, инвалид-астматик с тяжелейшими ночными приступами. Так это одни из самых первых воспоминаний детства — сначала папа выбегает на улицу в тапочках, а потом свисает праздничной гроздью из открытого окна — ждет скорую.

Да и если все здоровы — тоже дело такое. Вот намылился ты в гости. Это сейчас народ может затаить злобу и обиду, если не сообщишь заранее, а тогда все было проще — понятно ведь, человек оказался в твоем районе, у всех автоматов на его пути были оборваны трубки, что ему, бедолаге, делать, если он писать очень хочет?

А я вовсе даже и не об этом хотела рассказать. А как раз о боевом офицере. Имен называть не буду — мало ли, империализм-то не дремлет, а мы воспитаны в строгости. Еще на тяжелых черных эбонитовых аппаратах в институте, где я работала, были наклейки: «Враг подслушивает!» Поэтому будет наш герой, например, Иванов. И, например, Сергей.

Так вот, выдался одному капитану второго ранга волшебный шанс — поехать в командировку во Францию. В город-побратим Марсель. Прелестное, надо заметить, местечко. Порт, опять же.

Он долго собирался, готовился, но угнетало одно — иностранного галльского языка наш капдва не знал. И английского тоже не знал, хотя французы, проклятые националисты, в те годы тоже делали вид, что такого тарабарского наречия не существует вообще. А наш клиент из иностранных знал только русский матерный без словаря. Устный. А зачем технарю еще что-то другое?

Страшно, конечно. Но добрые товарищи его утешали (хотя какое тут утешение): прямого рейса в Марсель как не было, так нет и сейчас, а пересадка в Париже в аэропорту Шарль де Голль — аттракцион для сильных духом, особенно если ты нем, как глубоководный карп.

Зато, сказало начальство, в Марселе нашего бедолагу будет встречать представитель советского по тем временам консульства. Заберет его вместе с чемоданом и там уже будет всячески обихаживать, переводить на французский его ненормативную лексику.

Короче, простился с родными и близкими и полетел. Самое дорогое — бумажку с телефоном консульства, который дали на случай, «если кто-то кое-где у нас порой», спрятал глубоко-глубоко у самого сердца. И там же спрятал монетки и мелкие купюры, которые ему дали в дорогу.

Пересадка в Шарль де Голль прошла как по маслу. От ужаса наш герой так нарезался за те два недолгих часа, которые самолет летит до Парижа, что честно дошел до состояния багажа. Который багаж дисциплинированные французские грузчики и положили в самолет до Марселя.

Народ у нас стойкий и несгибаемый. Зная, что его будут встречать в аэропорту официальные лица, тоже при погонах, орел наш дон Рэба почти пришел в соответствие своему званию. Надел лицо, получил багаж, залихватски завязал белый форменный шарфик и давай высматривать табличку со своей фамилией.

А таблички-то и нету. Кое-кого, конечно, встречают с табличками, а вот ничего похожего на искомое, даже приблизительно, не наблюдается. Тут процесс протрезвления пошел семимильными шагами. Потому что по ихнему, французскому, времени уже было десять часов вечера. И суббота.

Погуляв еще полчасика по аэропорту, обливаясь холодным потом от страха и свыкшись с мыслью, что что-то все-таки произошло, решил он звонить по имеющемуся авральному телефону. Благо автоматов в аэропорту до фига, да и деньги с собой были.

Крепко зажав чемодан между ног и забросив денежку в деньгоприемник, набирает наш капдва номер. Там длинные гудки. Потом трубку на том конце снимают, и нежный женский голосок говорит:

— Бон суар.

И дальше что-то бла-бла-бла, перемежающееся красивым грассирующим «р».

— Здравия желаю! Капитан второго ранга Иванов по месту командировки прибыл и ожидает встречающего! — бодро рапортует наш герой, с облегчением от сознания, что кто-то в такое время в консульстве не спит.

С той стороны озадаченно замолчали. Потом голосок прощебетал еще какие-то «лё, дё, экскюзе, силь ву пле», и… раздались короткие гудки.

«Во блин!» — подумал Серега, но решил, что это какая-то тупая французская секретарша, не разумеющая, как нужно отвечать, и собрался перезвонить через пятнадцать минут.

Он перезвонил через пятнадцать минут. Потом еще через пятнадцать. И еще. В промежутках выходил на улицу нервно курить, смотрел, как счастливые люди с чемоданами усаживаются в автомобили и автобусы и отбывают куда-то туда, где их, видимо, ждут.

Голос на той стороне телефонного провода становился с каждым звонком все напряженнее. Появились какие-то раздраженные нотки. Кажется, тон стал сухим, а в последний раз мадемуазель вообще повысила голос. Но деваться-то некуда. Поэтому он звонил и звонил, продолжая представляться и спрашивать, что же случилось. Один раз он даже задал вопрос:

— Шпрехен зи дойч? — Хотя сам знал на немецком только одну эту фразу.

А потом, при очередном наборе трубку взял мужчина. Тот даже не дал договорить дежурную фразу. После «Здравия…» он разразился гневной длинной тирадой, состоящей из одного рычания. Какое там «Французский — язык любви и романтики»; от трубки можно было просто прикуривать.

Кстати, прикуривать… Сигареты-то с собой были, и он в очередной раз вышел покурить под звездами. Курил и понимал, что все — жизнь его кончена. Потеряется он тут нафиг в этой долбаной стране, и запишут его как перебежчика. Жене с дитями жизни не дадут. И решил: позвоню в последний раз — будь что будет, а потом буду искать полицию.

Зашел там же, на улице, в первый попавшийся автомат, набрал набивший оскомину номер.

— Дежурный старший лейтенант Синицын слушает! — вдруг совершенно по-русски раздалось из трубки.

Серега присел на чемодан и не смог вымолвить ни слова. Услышав хамское, но такое родное: «Говорите!», он стал говорить, захлебываясь словами.

Что вот он, Иванов Сергей, командировочный из Санкт-Петербурга, вот уже три часа пляшет в аэропорту и совершенно не знает, что ему дальше делать, потому что все имеющиеся финансы он уже почти потратил на телефон.

Дежурный бодро сказал: «Щас выясним!», и через полчаса наш герой уже сидел в теплой машине и ехал по направлению к отелю. А перед сном еще и ужин обещали. И говорили с ним по-русски. Жизнь наладилась и заиграла новыми красками.

А случилось вот что. Действительно, сломалась машина, и его опоздали встретить. И очень ждали звонка, потому что на уши поднялось все консульство. Но телефонные автоматы, которые стоят ВНУТРИ аэропорта Марселя, напрямую соединяют абонента с Парижем. Поэтому наш Иванов целый вечер имел мозг какой-то ничего не подозревающей французской семье. А чтобы позвонить по марсельскому телефону, нужно было одно — из этого аэропорта выйти. И позвонить снаружи.

Так что, в общем и целом, поездка прошла удачно, и даже начальство не стало, в своей привычной манере, метать громы и молнии.

 

Глава восемнадцатая

Гроза на Олимпе

Про начальство отдельный разговор, начальником отдела был мужчина выдающийся. Он выдавался, во-первых, должностью, во-вторых, ростом (ну, если каблуки на ботинках повыше, то метр шестьдесят, может, и наберется), в-третьих, блестящим умом (в смысле, был лыс, а остатки шевелюры безжалостно уничтожал и, видимо, натирал голову воском, потому что она блестела как бильярдный шар). Плюс к этому обладал выдающимся басом и не менее выдающимся набором матерных выражений.

Его кабинет одной стенкой соприкасался с лестницей, а второй — с нормальным рабочим кабинетом, где сидели товарищи по оружию. Так вот — в соседнюю комнату он велел баб не сажать.

— Когда я с товарищами рабочие проблемы обсуждаю, так в соседней комнате цветы дохнут, а вы хотите туда женщин посадить. Я ж не смогу работать — буквально с коллегами ни о чем не поговорить!

Ну и не сажали, правда. Потому что его глубокий густой бас пробивал тонкую перегородку, и все рабочие проблемы выливались широким потоком в люди. Он даже секретаршу из предбанника выселил в отдельное помещение, она там себе сидела и в тишине и спокойствии печатала нужные бумаги.

Имечко и фамилию начальник тоже имел соответствующие. Фамилия была звучной и гремела при царствовании Александра Первого. Однофамилец начальника был действительным тайным советником, реформатором и кавалером ордена Александра Невского. Но того звали незатейливо. А начальника нашего звали Геракл Михайлович.

Все уже, конечно, привыкли. Ну, сидит у себя в кабинете маленький басовитый Геракл в черной форме и с лысой головой. И даже имя не вызывало ни у кого никаких ассоциаций. А с чего бы? Вон, у маменьки в комнате — Георгий Тоевич, Май Алексеевич и Вадим Эрминигельдович.

И вот однажды, когда начальник с утра был не в лучшем расположении духа и метал громы и молнии, из Москвы, из штаба, приехал в командировку проверяющий.

Проверяющих всегда встречали с пиететом и отдаванием оставшейся чести. Мундира. Ну, так положено. Поэтому проверяющий имел взгляд гордый, выправку как надо, костюм тоже, конечно, капраза, но должность выше. Потому как проверяющий, из штаба и из Москвы-столицы.

Все в нем было хорошо, вот только росточком он тоже подкачал. Та же щуплость и метр шестьдесят в ботинках. Видимо, что у одного, что у другого все в ум пошло. Но бас тоже имелся. Не такой рокочущий, но тоже бас.

И вот сидит наш раздраженный с утра Геракл Михайлович, как паук в середине паутины, и порыкивает басом. Тут дверь в кабинет открывается. В проеме появляется щуплый мужичонка (не, не лысый, с волосами) и в форме капитана первого ранга. Геракл Михайлович выходит из-за стола, протягивает руку и глубоким басом представляется:

— Здравия желаю. Геракл Михайлович.

На что щуплый мужичонка протягивает руку в ответ и тоже басом представляется:

— Здравия желаю. Аполлон Моисеевич.

Секундная пауза прервалась страшным:

— Да кто вам дал пррррраво издеваться!

В отделе наступила гробовая тишина. А потом… Двери в остальные кабинеты захлопывались подобно автоматной очереди. Диффенбахия в приемной с перепугу отдала концы. С лимона в кабинете облетели листья. Гость молча протянул предписание.

— И действительно, Аполлон Моисеевич, извините…

Последняя фраза была произнесена уже тихо, и наш Геракл, подождав, пока челюсть проверяющего встанет на место, приступил к обсуждению цели его визита.

 

Глава девятнадцатая

Молодожен

А вот у еще одного сослуживца, Ильина, были такие фефекты фикции, что матом он мог ругаться хоть в церкви — даже Господь наш всемогущий не понял бы, про что речь. Уж не говоря о церковных мышках. То есть гласные-то он выговаривал. А вот остальные звуки — нет.

Когда он женился, повез свою жену в свадебное путешествие.

Приехали они в пансионат к вечеру, уставшие как собаки, потому что поезд идет только до Симферополя, а потом пришлось ехать на автобусе да по жаре — короче, первая брачная ночь была на разных верхних полках в поезде, а на вторую у них сил не хватило. Упали в койки и вырубились, как ляльки.

Но молодого, влюбленного и счастливого подкинуло ни свет ни заря.

«Кофе, что ли, новоприобретенной жене в постель?» — подумал он.

Но все его хождения в полседьмого утра в поисках чашки, кофе и подноса оказались бесплодными. Не нашел он искомого, потому что был тогда махровый социализм, и предприятия общепита начинали работать самое раннее в восемь.

«Ну и ладно!» — подумал последний романтик и побежал на базар.

Долго ходил по рядам и в результате вернулся в номер с целым ведром цветов.

Новобрачная сладко спит, придавленная переменой климата, а муж, на цыпочках, стараясь ничем не потревожить сон любимой, раскладывает вокруг нее на кровати цветы. И там положил, и там. Аж не дышит, чтоб не разбудить до того, как сюрприз будет готов. Иначе — какое же это будет удовольствие.

Разложил все. Медленно-медленно и осторожно отошел к двери, чтобы оценить самому свой сюрприз, повернулся, посмотрел на свое сокровище…

После чего хлопнул себя по ляжкам, заржал как племенной жеребец и заорал:

— Йоп твою мать! Ижит ведь, как в гьобу!

От этих слов сюрпризуемая и проснулась.

 

Глава двадцатая

Склероз

Маменька моя, 1948 года рождения, проработала в этом НИИ двадцать пять лет. Вольнонаемной, конечно. А вот среди офицеров типа того же Вовы — лучшего штурмана — встречались и те, кто были еще выпускниками кадетских корпусов.

Когда мама только пришла устраиваться на работу, ей было чуть за двадцать, поэтому со старой гвардией она проработала так долго, что они уже начали считать ее за свою.

— Людочка, а где вы сейчас живете? — вопрошает коллега.

— На проспекте Максима Горького.

— А до этого где жили?

— На Гороховой.

— А в школу какую ходили?

— На Фонтанке.

— А помните, на углу Гороховой и Фонтанки городовой стоял?

(Надо отметить, что в школу этот карапуз бегал мимо городового в 1916 году.)

Его коллега и ровесник нежно берет его под локоток, отводит в сторону и говорит с укором:

— Сеня, ты совсем сошел с ума. Что ты спрашиваешь у девочки, как она может это помнить? Сеня, ты старый маразматик!

После чего этот, который в здравом уме, обращается к маме:

— А сейчас, сейчас вы живете напротив зоопарка? — и, получив положительный ответ, спрашивает: — А помните, как в 1942 году там, напротив вас, американские горы горели?

На что мама как честная женщина говорит, что помнит это все прекрасно, а также в ее памяти надежно отложился проезд танковой колонны по проспекту в 1944-м. Особенно ее впечатлили искры, выбиваемые траками из булыжников мостовой…

 

Глава двадцать первая

«Крылья, ноги, хвосты»

В общем и целом, часть характеризовал один эпизод.

Страна праздновала День Военно-морского Флота. И мамины сотрудники тоже праздновали, что они, хуже людей, что ли? Они сначала на работе праздновали, потом поехали на Невский гулять и тоже праздновать. В форме.

А один блестящий офицер так напраздновался, уже отколовшись от коллектива, что прям в форме и при эполетах стал в девять вечера отливать на угол гостиницы «Октябрьская». И его, офицера в парадной форме, с кортиком, под белы ручки приняли другие офицеры, милицейские. И передали с рук на руки патрулю. А патруль (тоже, надо заметить, при параде) отвез надежду русской армии в комендатуру.

Позор части! Два дня народ клубился в курилках, и все разговоры были только вокруг этого случая. Состоялся Суд офицерской чести, где виновника журили за несдержанность в физиологических отправлениях. На что он, уже трезвый, только мекал:

— А лучше было бы в штаны?..

Потом его ругали за несдержанность в лексических отправлениях. Оказывается, он лексически отправлялся и на милицию, и на патруль, и даже на коменданта. Тут он уже счел за лучшее промолчать.

А потом было общее собрание части. Где матушкин отдел лишили звания «Отдела коммунистического труда». Вроде мелочь, но премии накрылись. Обидно.

Собрание закончилось, нарушитель убежал, стыдясь товарищей. Остальные, обсуждая происшествие, направились к выходу. Маменька с подругой впереди, остальные отдельские сотрудники, все сплошь мужчины, позади.

И тут наконец господа офицеры пришли к единому мнению, которое выразил один:

— Да ну, мужики, фигня все это. Зато — смотрите: у наших девочек ноги — самые красивые!

Правильный вывод, я считаю.

 

Глава двадцать вторая

«Нинка как картинка…»

Вот пока суть да дело, пока я вам тут про офицеров рассказывала, нам же дом отремонтировали! И мы въехали — наша с родителями квартира на третьем этаже, бабушка Нина Леоновна и Олино семейство — на втором. Да и соседка наша Капа с сыном Юрой, кто не забыл, тоже тут же, но на пятом. А если пройтись по другим этажам — тоже встретишь бывших соседей, много, оказывается, было тех, кто не согласился ни на какой другой вариант. Над нами, на четвертом этаже, например, оказалась Нинка с мамой и дочкой.

Надо заметить, что из детей я была самая старшая, поэтому как бы приближалась к женской части нашей когорты. И многое из того, что проходило мимо детей, от меня не скрывалось.

Итак, Нинка. Я восхищалась ею тогда, восхищаюсь и сейчас. Как «Женщиной как таковой» и «Блондинкой в полном смысле слова». Вот это была настоящая «Чистая линия», что бы ни говорила нам сегодня реклама.

Она была несколько раз замужем, причем за мужчинами гораздо старше себя (старше — это минимум лет на сорок, а то и на сорок пять), и получала от этого настоящее удовольствие. Будучи даже верна своим мужьям в краткие периоды брака, она была искренне блядовита в промежутках. Старые мужья дарили ей подарки, содержали, снабжали деньгами, а она жила в полной уверенности, что уж старых козлов, которые будут носить ее на руках, на ее век хватит. Среднего роста, тонкокостная, с большой грудью, крутыми бедрами и тонкой талией — она всегда была нарасхват.

А теперь несколько фактов из жизни женщины.

Факт первый

Один из старых мужей подарил ей шубу из леопарда. Нет, вы представляете, что такое в восьмидесятые годы двадцатого века было иметь шубу из леопарда? Когда Нинка выходила в ней на улицу, бабы падали и складывались в штабеля от зависти. Шуба была длинной, роскошной, муж привез ее откуда-то из глубин Африки, будучи там в командировке (он был, кстати, неоднократным олимпийским чемпионом. Сколько раз и в каком виде — не скажу).

Заходим мы к ней как-то кофе испить, и что же мы видим? На полу разложена шуба, а Нинка ползает вокруг нее на коленях и маникюрными ножницами отстригает половину. Пока мы поднимали челюсти с пола, Нинка подняла голову, сдула непослушную прядь, упавшую на глаз, и сказала:

— Только что слышала по телевизору: в этом сезоне в моду входят полушубки!

Факт второй

Нинка в промежутках между браками очень увлекалась театром. Мариинским. И ходила на спектакли по контрамаркам, одновременно переимев всю мужскую часть труппы. Периодически она приглашала своего очередного любовника со товарищи к себе домой, где они выпивали, потом гости пели оперные арии у нас на лестнице, а потом соседи пугались, когда в темноте подъезда хорошо поставленный бас гремел на всю лестницу: «Эх, не нае…уться бы!..», а после этого исполнял «Блоху» со всей оперной мощью.

Надо отдать должное, когда Нинка находилась в связи с кем-то из труппы, она, как честная женщина, ходила на все спектакли хахаля (правда, практически никогда не досиживала до конца, да и приходила не к началу). И не скупилась на знаки внимания.

И вот — «Аида». Почти четыре часа оперного действа. Нинка в тот момент только что стала любовницей Л., известного тенора. Поэтому она как следует подготовилась к выходу в свет.

Совсем незадолго до этого ей из Америки привезли платье — ярко-голубое, шифоновое, все такое летящее и блестящее. В общем, это обращение к тем, кто помнит, как одевались женщины в начале восьмидесятых годов. Нинка в зале Мариинского театра была как яркая райская птица среди невзрачных воробьев. К тому же на коленях у нее стояла роскошная корзина с цветами.

Партию Амнерис пела великолепная Ирина Богачева, народная уже к тому моменту.

И вот дело к финишу. Из дырки в стене выходят монахи. Нам с партера или балкона не видно, но все они слегка подшофе. Наш Л. тоже выходит каким-то двадцать пятым по счету. Спектакль окончен. Гром аплодисментов, овации, а по проходу, обращая на себя внимание всего зала, на каблуках в одиннадцать сантиметров, в блестящем развевающемся голубом платье резвой ланью несется Нинка с корзиной.

Взлетает на сцену, Богачева протягивает руки…

Не тут-то было. Нинка на хорошей скорости огибает Богачеву, пролетает половину монашеского ряда, хлопает корзину на пол перед Л., кричит ему в лицо (стоя к Богачевой спиной) «Браво!» и убегает.

У Л., говорят, были потом неприятности в театре. А из роскошного, один раз надеванного голубого платья Нинка, как и следовало ожидать, сшила купальник.

Факт третий

Имела она не только оперных певцов, но и киноартистов тоже. Утром пришла к нам помятая, видно, что после бурной ночи, которая была после возлияний. Села в уголок молча, налила себе кофею, подперла голову рукой и говорит грустно:

— Только что ушел А. Мало того, что трахаль — так себе, так еще и вся жопа в прыщах…

Верите — как только вижу этого человека на экране, первое, что приходит в голову, — эта фраза.

Факт четвертый

На улицу Нинка выходила только при макияже, маникюре, одетая достаточно вызывающе для того времени. Каблуки высокие.

Субботнее утро. Мы пошли компанией в магазин. А с черного хода нашего гастронома продавали курей. Помните, раньше была такая мода — в дверь вставлялся пластиковый столик, на который водружались весы, и тетенька торговала только одним товаром. Или куры, или сосиски, или масло.

Так вот, в тот раз это были куры. По рубль семьдесят пять. С печально неяркими гребешками, задумчиво прикрытыми глазами и желтыми когтистыми лапами, напоминающими об избушке Бабы-яги. Мы встали в очередь. Людей, которые стояли до нас, мою маму и меня обслужили достаточно быстро. И тут очередь дошла до Нинки.

Это теперь мне понятно, что своим отношением к жизни, этой невыносимой легкостью бытия, внешним видом она страшно раздражала большинство сограждан. И тетенька продавец не оказалась исключением. Посмотрев на Нинку как на врага народа, она стала копаться в ящиках с курями. Копалась очень долго, повернувшись к нам задним фасадом. Потом достала двух требуемых курей, взвесила их, очень долго считала, сколько же они стоят, а вот потом она сделала ошибку. Не додумала что-то… Она сложила этих курей на пластиковый столик и толкнула их в направлении Нинкиного нарядного живота. Куры послушно проскользили по столику и впечатались в платье.

Дальше было как в замедленном кино. Вот на лице тетки проступает глубокое удовлетворение. Вот Нинка медленно наклоняет голову и видит результат столь ярко выраженной агрессии, растерянно обводит глазами очередь, понимает, что никого это не возмутило, хватает курей за их желтые ноги и со всей дури бьет тетеньку по мордам.

А потом это эфирное создание орет:

— Бабы, атас, уходим дворами!!!

После чего я, моя матушка, моя тетка и Нинка с дробным топотом исчезаем в глубине проходных дворов Петроградки, оставив тетку истошно вопить и метаться в проеме, перекрытом столиком с весами…

 

Глава двадцать третья

Открытые двери

Мое среднее детство прошло при открытых дверях. И как-то так сложилось, что двери в квартиры закрывались только днем, когда народ уходил работу работать, а дети — в школу. А уж если часов в девять вечера по лестнице пройти — все двери открыты, как есть. Нет, ну что вы, не нараспашку, конечно. Просто замки у всех французские, и язычок отщелкнут. И дверь можно открыть простым нажатием на ручку.

Как только вечер опустится синий, начинаются лестничные миграции. То сосед Леша, философ по образованию и профессии, зайдет к папеньке обсудить свежевозникшую концепцию мироощущения. То его жена Наташа, наоборот, повар, забежит и принесет на пробу какого-нибудь свежеизобретенного блюда. То бабушка забежит, Нина Леоновна, то Оля с кроссвордом и энциклопедическим словарем.

Дети, опять же, уроки пообсуждать.

То я уйду к Нинке, смотреть, как она режет маникюрными ножницами леопардовую шубу. То маменька уползет к приятельнице обсудить какой-нибудь фасончик. И у каждого, кто подходит к соседской квартире, даже не возникает мысли позвонить в дверь. Просто нажимают ручку и заходят. Не, звонят, конечно, но только тогда, когда закрыто. Потому что — а чего они закрылись? Пусть открывают!

И все ведь норовят что-нибудь принести. Я несу соседям сушеных грибов, а в это время у нас дома соседка Галя втюхивает моей матушке яблоки — антоновку. Приходишь домой, а там на кухонном столе — дары природы. Сами проросли.

Однако на ночь закрывались. Нет, не на цепочку, верхний замок, нижний замок, щеколду и еще шваброй припереть — а так, язычок замка отщелкивали.

И вот однажды чуть не случилось страшное.

Тетушка моя, наразгадывавшись кроссвордов, пошла домой. Дома было тихо, уже все спали — бабушка и дети малолетние ложились рано, да и Сергей, муж ее, на тот момент еще тренировался, поэтому соблюдал спортивный режим.

Олечка тихонько вошла в квартиру, защелкнула дверь и пошла в душ. Плескалась она там, как наяда, долго. Потом феном голову на кухне сушила. Дверь в кухню, конечно, прикрыла, чтобы родных не побудить.

Потому что фен был изумительный. Наверное, кто-нибудь еще помнит такое — фен назывался «Локон» и был настольным. Из большой коробки доставались две шняги: одна, с двигателем и вентилятором от «запорожца», килограмма в два весом, ставилась на стол. А вторая — колпак с трубой — втыкалась в первую пластмассовым переходником на трубе, а колпак натягивался на голову. Главное было не особо шевелить головой, потому что пластмассовый переходник сразу после покупки начинал вываливаться из гнезда. Так что, если хочешь во время сушки книжку почитать, то уж головой не шевели — или все время придерживай этот хобот рукой.

Ну вот, посушила Олечка голову и решила фен на место, в ванную отнести. Вышла в коридор и обо что-то споткнулась. Ногой потыкала — мягко. И тут это мягко как заворочается и давай ее за ноги хватать!

Нет, это очень кое-кому повезло, что Олечка, будучи не робкого десятка, включила свет в коридоре, а не попыталась обезвредить это что-то феном «Локон». Включает свет — а это сосед у нее в коридоре спит. Серегины ботинки под щеку пристроил, половичок на плечико натянул — и радуется жизни. Прям посреди коридора.

Оказалось — подпил мужик и устремился домой, потому что против автопилота не попрешь. Почти дошел до своей квартиры, но тут его качнуло, он плечом в Олечкину дверь уперся — и впал в квартиру, потому что по приходе дверью-то она клацнула, а вот язычок отщелкнуть забыла. Тело, обрадовавшись окончанию пытки, тут же предприняло самостоятельные действия — нашло себе подушку и одеяло. И вырубилось.

Пришлось, нарушив режим, будить Серегу. Дядюшка мой взял соседа за ремень, вынес на площадку и аккуратно положил к его порогу. А дверь они с тех пор тщательнее на ночь проверяли.

 

Глава двадцать четвертая

Оля

Я про Олю вот чего сказать хотела. У меня есть тетя. Даже две тети. Причем родных. Вот так повезло моим родителям, что каждый из них имеет младшую сестру.

Папина сестра живет в славном пригороде Петербурга на букву «П», то есть в Колпино, но она человек замкнутый, абсолютный интроверт, и про нее я писать не буду.

А вот Оля — это мамина сестра, и с ней до сих пор мы поддерживаем близкородственные отношения.

Ну это так, вводная, чтоб знали, про кого разговор пойдет.

Итак, Олечка с детства начала заниматься спортом. Девочки обычно чего хотят? Правильно, гимнастику. Лучше художественную. Но наша девочка хотела другого, поэтому пошла в академическую греблю.

Конечно, прошли годы, она уже не так юна, как была когда-то, и на фоне современных акселерированных девушек смотрится совсем уж почти дюймовочкой, но в те славные времена она была крупным спортивным объектом.

В воспоминаниях моего босоногого детства академическая гребля — это что-то сродни гладиаторским боям. Я помню, как Оля приходила с тренировки и ложилась на пол, раскинув руки в стороны — а на ладонях все время были пластыри и повязки, и под ними скрывался ужас. А еще было здорово ездить по квартире на банке, отталкиваясь ногами.

Образование Олечка получила верхнее, в институте Лесгафта. На анатомии, ничуть не смущаясь, дергала препараты за все выступающие мышцы и сухожилия, когда преподаватель отвернется. И еще совсем недавно участвовала в заездах для ветеранов.

В разные периоды времени, как и все мы, Оля экспериментировала со стилями одежды.

Сейчас, конечно, она предпочитает эдакий удобно-спортивный стиль — джинсы, свитера, куртки и обувь на низком устойчивом каблуке.

Но это было в самом начале восьмидесятых годов, и прикид она себе прибарахлила по тогдашней моде — пальто было черным и расклешенным. Сапоги черные, на высоченной шпильке. А на голове — маленькая черная фетровая шляпка с вуалеткой. Перчатки, опять же, лайковые. Тоже черные, потому что очень модно было. На похороны, значит, в таком наряде хорошо.

Вместо этого она в магазин поплыла. За продуктами.

Напоминаю, начало восьмидесятых. Поэтому, заполнив два пакета продуктами, на верхний этаж каждого пакета она пристроила по десятку яиц, которые продавались сложенными в маленький полиэтиленовый мешочек. И пошла домой.

Идти, надо заметить, было недалеко — магазин в соседнем доме. А дальше она сама рассказывает.

«Выхожу это я из магазина — красавица, ну и что, что с двумя сетками. На голове шляпка с вуалеткой, на ногах — сапоги на шпильках, осанка королевская, глаз накрашен. Несу себя народу как большой подарок. Суббота, народ в зоопарк приехал, поэтому на нашем проспекте Максима Горького народу, как на Невском.

И тут, чувствую, ноги нашли покрытую молодым ледком кочку и едут вперед сразу обе, даже не пытаясь вцепиться шпильками в асфальт.

В воспаленном мозгу забилась мысль: „Яйца!!!“, и руки с сетками автоматически взлетели вверх.

И вот сижу я на заднице ровно, вся в пальто и сапогах, а шляпка от удара свалилась на нос, поэтому ничего не вижу.

Натренированные руки гребчихи держат сетки высоко над асфальтом. Каблуки без особой надежды на успех скребут ледок. Поставить тару на землю — в ум не приходит. И тут, конечно, пробило меня на хи-хи.

А недобрые сограждане даже помочь не пытаются — столпились вокруг веселой стайкой и ржут.

Но ничего, самаритяне нашлись, сетки отобрали, шляпку подвинули, на ноги поставили, отряхнули.

Оставшиеся сто метров до дома я шла уже не такой королевской походкой».

 

Глава двадцать пятая

Персики

Отдыхать мы с Олей и ее дочкой Женечкой тоже ездили. В Крым, конечно.

У нашей хозяйки в Судаке, куда мы много раз ездили большими компаниями — родители со мной, а также сослуживцы с детьми и близкие родственники тоже с детьми — во дворе росло персиковое дерево. А Галина Сергеевна работала, и ей было не до грибов. Поэтому как-то раз (а это мы именно с Олей и Женей тогда отдыхали) она нам и говорит эдак строго:

— Девки! Что хотите делайте, но чтобы персики не пропали!

А они были волшебные: во-первых — много, а во-вторых — ужасно вкусные. Ну мы и давай, того-сь. Собрали. Стали чистить и варенье на солнце варить.

Ну конечно, Женечка напробовалась персиков по самое «не хочу». То есть она радовалась и веселилась до вечера, а потом легла спать. И через полчасика радовались и веселились все остальные. Ребенок дристал так, что даже уже простынку под нее не подкладывали — так на клееночке и дристала. Лекарства не помогали, но к утру поток кончился, и ребенок, веселый, здоровый, хотя и несколько похудевший, побежал на пляж.

А вот перед отъездом пошли мы с собой полузрелых персиков купить. Раньше всегда с югов везли всякого. Ну вот, пришли в магазин. А девочка как увидела, куда ее маменька глазом косит, так тут же и улеглась посреди торгового зала, стала помавать конечностями, а также побивать ими мамулю и кричать:

— Мамочка! Не надо! Я не хочу персиков!

Продавец, глядя на нее, произнес философски:

— Да… Кажется, ребеночек наелся…

Но мы, конечно, купили два ящика, которые и взяли с собой в поезд.

— Не забудьте на ночь закрыть дверь купе! — сказала проводница и самостоятельно, чтобы не оставить нам уже никакого выбора, с лязгом и скрежетом ее задвинула.

Мы возвращались домой. С юга. И в купе нас было пятеро. На верхней полке напротив меня возлежал папаня мой героический, Александр Васильевич, а на нижних расположились моя матушка и моя тетушка Оля. Рядом с Ольгой, на одной с ней полке, уже полчаса как мирно посапывала моя двоюродная сестричка Женечка. Женечке на тот момент было два с половиной года. Она была вполне доброжелательным, общительным и улыбчивым ребенком. Кроме рассказанной уже истории с персиками, она не доставила нам за все время отдыха никакого беспокойства.

Ночь мало того что упала сверху, придавив тяжелым и горячим медвежьим телом, она еще и ворочалась, гоня начавший было приходить сон. Простыни тоже были горячими и липкими. Воздуху не хватало. Даже переворачивание подушки спасало только на несколько минут. Периодически чья-нибудь рука начинала шарить на столе и хвататься за бутылку с водой.

Вода, конечно, тоже не помогала. Она тут же испарялась и делала окружающую действительность еще жарче и мокрее. Наконец все угомонились, перестали вертеться и заснули. В жаркой духоте купе воцарилась тишина.

Тыгдымский конь поезда равномерно и послушно говорил свое «тыгдым-тыгдым». Полчаса прошло в мирной обстановке. И тут на верхней полке раздалось «кхм». А потом «кхе-кхе», а потом кашель из сдерживаемого превратился в оглушительно громкий. Это наступили последствия папенькиного курения. А курили они «Беломор» фабрики Урицкого. И на юг с собой брали его же. Но папирос не хватило, поэтому прямо перед отходом поезда Александр Васильевич прикупили себе краснодарского «Беломору».

Проснулись я, мама и Оля. Не говоря уже о папе, которого крючило на верхней полочке. Мы поили его водичкой, давали ментоловый леденец, и, наконец, кашель стих, и измученный папа немедленно отбыл в сон.

Тут, с задержкой на двадцать минут, проснулась Женечка. Она села на полке, потерла кулачками глаза и захныкала. «Хнык-хнык» перешел в «а-а-а…», а потом в «А-А-А!». Ольга схватила дитя на руки, дала попить водички и стала укачивать. Что в условиях духоты и жары только раздражало младенца. Не, правильно, кому бы было по душе, чтобы вас прижимали к горячему и липкому, да еще и трясли вверх-вниз.

Наконец измученное дитя потеряло все силы и замолкло. Наступила тишина. По коридору, обивая двери боками, прошел в туалет кто-то, разбуженный детскими криками. И схватился за ручку нашего купе. Матюгнулся и пошел дальше.

Бдительный папа привстал на своем покладочном месте и грозно вопросил:

— Что такое?

Хриплый со сна голос работал плохо, и папа решил откашляться. «Кхм». Но дальше не смог спросить уже ничего, потому что это «кхм» переросло в знакомое нам «кхе-кхе», а потом дошло и до апофеозо модерато — кашель рос и ширился, поднимая нас с полок.

Как только папа завершил свою симфонию для кашля с оркестром, потому что, кашляя, он пристукивал рукой по краю полки, вступила Женя. Она опять села, оглядела присутствующих и сказала детским ангельским голоском:

— Хочу к мамочке.

Оля кинулась к своему птенцу и попыталась обнять.

— Уйди, я хочу к мамочке! — закричало дитя и стало отмахиваться от нее двумя ручонками. Вечер переставал быть томным.

Мы с мамой сидели на нижних полках и тупо пялились в черноту за окном. Сверху с неизбежной частотой доносились приступы кашля. В тамбуре, под аккомпанемент детских рыданий и стук колес, Оля качала Женечку и периодически вскрикивала:

— Я, я твоя мамочка!

Мы возвращались домой свежими и отдохнувшими. Под нижней полкой стояли, дозревая, два ящика персиков.

 

Глава двадцать шестая

Очки

С тем самым местом, где тетя в шляпке и с яйцами, которое у «Молокосоюза», был связан еще один эпизод. Правда, участие в нем принимала не Оля, а моя бабушка, Нина Леонтьевна Бабушка в последние годы жизни очень редко выходила на улицу. И не потому, что ходила плохо. Нет, ходила-то она хорошо, но вот астма у нее была. Наличие такого заболевания мешало ей, аки птичке, вспархивать по лестнице.

Детство мое прошло под вывешивание папы из окна в ожидании неотложки, сипение ингалятора и надсадный бабушкин кашель. Астма. Тяжелейшая. Настолько тяжелая, что неотложная докторица, заехав к нам после вселения в новые квартиры, искренне удивлялась:

— О, Нина, ты еще жива? — И они обе весело ржали, прерывая ржание бабушкиным кашлем.

Потом ей нашли какие-то гормональные таблетки — приступы стали гораздо реже и короче, зато любой удар и просто сильное прикосновение заканчивались огромными черными гематомами.

Когда бабуля еще могла выходить на улицу, поскакала она как-то в поликлинику. И пропала. Искали мы ее много часов, нашли в больнице. Оказывается — упала с лестницы, ударилась чем можно и головой, сломала ребро и потеряла сознание. При этом празднично украсилась огромной гематомой во все тело. Когда ее привезли в больницу — решили, что с пожара.

Ну, мы помчались в больницу. Забегаем в палату — Нины Леонтьевны нету. Где старушка со сломанным ребром, астмой, парализованной левой рукой (старая травма) и вся в синяке? А молодой доктор говорит — а она в соседней палате пол моет. Потому что нянечек не хватает, а ей оттуда воняет. И повел нас.

Тут бабуля из соседней палаты выруливает. С забинтованным ребром и ведром. И доктору эдак кокетливо:

— А скажите, юноша, когда здесь будут танцы?

Наступила весна. На улице было не то, что сейчас, а совсем другое — то есть не снег хлопьями, а наоборот — журчащие ручьи, воробьи в редких лужах и практически сухой асфальт. И бабушка решила прогуляться до магазина. Магазин, нареченный до конца дней своих «Молокосоюз», находился в соседнем доме. Идти недалеко, а покупать там она много и не собиралась — так, чтоб повод был выйти.

Собралась она, кудельки на голове накрутила, губы красной помадой накрасила — и пошла. Почти уже до магазина дошла, тут ее кто-то сзади по плечу хлопнул. Ну, бабуля решила, что кто-то знакомый. Обернулась — а там мужик. Лежит. А перед ним лежат очки.

Бабушка сначала подумала, что мужик споткнулся. Смотрит — весна, а он одет как-то легко, в тренировочные штаны и майку. Не по сезону. А народишко вокруг чего-то примолк и загадочно на бабулю смотрит. Причем много их так, примолкших.

Оказывается, мужик-то с пятого этажа прыгнул. И очками слетевшими бабушку мою по плечу задел. Ну, бабушка моя фаталисткой была, потому что тяжело болела.

Пришла она домой страшно сердитая.

— Ну совсем безмозглый самоубивец пошел! А если бы дети из школы шли? Смотреть надо, куда самоубиваешься! — Помолчала и добавила: — А я вообще-то в новом белье, с прической, да и помада в этот раз попалась сильно удачная… (Она тоже была сторонницей нарядного нижнего белья, в смысле, вдруг под машину попадешь, чтоб не стремно было.)

 

Глава двадцать седьмая

Насморк

Бабушка и Оля жили на втором этаже, поэтому мы заходили к ним часто — и по пути вниз, и по пути наверх. И вот, опять-таки неожиданно, эпидемия гриппа. Бабушка дома сидит, потому что на улицу в принципе не выходит, однако тоже легкую простудку подхватила. А маменька в своей части посильнее простудилась и дышит уже через раз и то ртом. Ползет с работы, аптеки по пути не попалось, так она к бабушке зашла — мало ли у родственников нужное завалялось.

Бабушка порылась в аптечке и говорит:

— Люся, взрослых капель нет, но вот детские я нашла, давай закапаю.

И держит в руке пузырек темного стекла и пипетку. Детские, взрослые — когда дышать нечем, разницы уже никакой.

— Только ты мне, мама, не по две, а по четыре капли закапай!

Правильно, не детской же дозировкой взрослые сопли пробивать.

Маменька безропотно очки сняла (а зрение у нее такое, что его даже и зрением называть неудобно), на диван легла, бабушке на колени голову положила и нос подставила. Бабушка честно четыре капли в правую ноздрю залила. А маменька тут как забьется, закричит и вырываться стала. Бабушка же, стойкая старушка, цепко держит маменькину голову и приговаривает:

— Люся, ну как не стыдно! Детские же капельки, мы Женьке (сестра моя, ей по тем временам лет пять было) капаем, а ты тут ведешь себя как черт знает что! — И недрогнувшей рукой быстро засандаливает четыре капли в левую ноздрю.

Маменька продолжает биться в конвульсиях (хорошо хоть, очки сняла, разбила бы, как пить дать) и разговаривать непечатно, громко и уже почти не насморочно.

А когда она отрыдалась, отплевалась, отсморкалась и вообще пришла в себя, то вот тут уж и выяснилось, что в пузырьке нашатырный спирт хранился. Отлили немножко у соседей для каких-то нужд.

Был бы не такой охренительной силы насморк — сожгла бы себе все слизистые к чертовой матери, а так — ожог, конечно, был, но потом прошел. Насморк, надо заметить, тоже прошел сразу.

Если у кого будет насморк — так можете пользоваться рецептиком. Кстати, у меня еще один есть, тоже достойный.

Его практиковала маменькина сотрудница из пресловутой в/ч. Пригрипповала она. И, чтобы она не заражала сотрудников и не заставляла их любоваться на слезящиеся поросячьи глазки и огромный распухший нос, ее отправили домой. Болеть. И дали советов стопийсяттыщ штук, как лечиться.

И не было ее аж две недели, а когда она пришла, то, слов нет, морда приобрела нормальный вид, зато походка… Походка стала загадочной. Как вы помните, женщин у маменьки в части было строго для облагораживания коллектива вояк — по штуке на комнату. И вот из каждой комнаты дамы выплывают в коридор как павы — каблуки высокие, походка от бедра, а Оленька выковыливает в тапочках. Враскорячку так выковыливает. И на вопросы — что случилось? — поначалу не отвечает.

А потом раскололась. Ей посоветовали насморк лечить так: берешь два носовых платка, греешь их на утюге и прикладываешь по очереди к переносице. Греешь носовые пазухи, так сказать. Ну вот, она, болезная, решила совету последовать. Взяла утюг, платки, устроилась в постели (больная все же), утюг умостила между ног ручкой вниз и включила его в сеть.

Так удобно! Один платочек на утюге греется, второй к носу приложен, поменяли-продолжили. А тут и доктор пришел. Оленька на звонок-то дернулась, утюжок-то и… того-сь, провалился. В результате — ожог внутренней поверхности бедер до пузырей. Пока она ковырялась и утюжок от себя отлепляла, еще и руку обожгла. Насморк — страшная болезнь.

А я в это время уже в новую школу ходила. Поскольку бабушка была под боком и могла изредка навещать меня в течение дня, родители даже не раздумывали и забрали меня из Колпина.

 

Глава двадцать восьмая

Камасутра

Прихожу это я в новый класс, 4 «А», а там — ба! Знакомые все лица. Район-то мы не поменяли, поэтому я и оказалась в компании двух девиц, с которыми в детский садик ходила. И еще в компании своего будущего мужа, правда, об этом ни он, ни я тогда не подозревали. Ну и дружбу мы с Наташкой возобновили и укрепили. У нее родители тоже работали.

В глубоком советском прошлом, когда секса, как известно, не было, по телевизору все передачи шли только до 23.00 и завершался день знакомым погодным позывным: «Тамта-там, та-там-та-там, та-там-та-та-дара-дарай дам дам…» Узнали? Кто узнал, тот одной с нами крови.

За окном веселым коммунистическим шагом шел 1979-й, родители наши стремились выполнить пятилетку в четыре года, а мы старательно учились, собирали макулатуру и ходили с ключом на шее. Ну, или в кармане, кто не терял. После школы расходиться сразу было скучно, поэтому мы так и норовили пойти друг к другу в гости, потом погулять, потом еще чего набедокурить.

Погожим декабрьским днем, покинув родную альма-матер, мы с Наташкой бросили портфели у меня дома, дождались Таньку, которой приходилось показывать лицо дома, и пошли гулять. На Петропавловку.

У нас вообще-то гулять было где и поближе, но в те благословенные времена самые лучшие горки были именно там. И не горки даже. Бастионы раскатывались до состояния венецианского стекла, и главное было не влететь в стену какой-нибудь постройки, неосмотрительно вышедшей прямо на траверз. И катались мы так, катались… Катались-катались… Пока не замерзли. А самым точным индикатором замерзания было то, что рейтузы и варежки промокали насквозь, покрывались ледяными катышками и весело погромыхивали при ходьбе.

И вот, веселые и довольные, возвращаемся мы обратно и заходим куда? Правильно, ко мне, потому что уже и чаю горячего хочется, а я к деревянному мосту ближе всех живу.

Ну что, разделись, мокрые рейтузы с варежками в ванну покидали, чаю выпили.

Тут-то Наташка и говорит… И говорит она загадочно так презагадочно:

— А что у меня есть!

У Наташки могло быть много чего интересного. Потому что папенька ее был затейник еще тот. Один раз, когда мы развлекались у нее дома, мы решили найти какую-то фотографию на антресолях. Антресоли были богатые — глубокие и забитые. Если взять стремянку, то туда даже можно было залезть целиком. А там… И чемоданы с прекрасными нарядами… И какая-то бижутерия в коробочке… И альбомы и коробки с фотографиями…

Много чего. Но мы же за фотографией полезли, где Наташка хотела мне собачку показать. Ну, на даче жила у них собачка, с которой трехлетняя Наташка сильно дружила, а потом собачка ее тяпнула, и Наташка стала дружить с кошками. Во-о-от. А фотографии, которые в коробках, они не просто в коробках, а еще и пачечками в такие черненькие пакетики бумажные засунуты. Ну, напечатаешь фотографии с пленки, а потом их в пакетик из-под фотобумаги и сложишь. Мы один пакетик проверили — нет собачки, второй проверили — нет собачки. В третий полезли — а там ну чисто в женской бане! Тетки голые, но все, как одна, не моются, а наоборот — кто в зеркало на себя пялится, кто на стуле сидит, расставив ноги, кто на кровати валяется, а мыться и не думает даже!

Не, вы нас за отсталых-то не держите, мы сразу поняли, что фотографии эти запретные, нам их смотреть нельзя, и голые эти бабы точно Наташкиному папеньке принадлежат. Правда, зачем они ему были — непонятно. Хотя, что сказать, симпатичные тетки там были — в бане гораздо негораздее экземпляры тусовались.

Так вот, вернемся к нашей прогулке. Когда Наташка сделала загадочное лицо, нам сразу стало понятно — затейник папенька припрятал еще что-то интересное! И точно — достает Наташка из портфеля точно такой же конверт от фотобумаги, а из него — пачку листов. С текстом, но абсолютно без фотографий. Фу! А мы-то думали еще по половому вопросу просветиться! Голых баб мы уже видели, хотелось бы голых мужиков!

Зря мы расстраивались. Просветиться нам удалось, господа, потому что праздничные рассказки оказались Камасутрой. «О способах возлежания», значит. И стали мы читать. Но сложно же втроем читать — и так ничего не понятно, а тут кто быстрее, кто медленнее, да еще и без картинок — полная фигня получается.

Поэтому меня, как самую бестрепетную и некраснеющую, заставили читать трактат вслух. Я читала, сидя на диване, а девки по очереди пытались на полу изобразить то, о чем я читала. Многое для нас так и осталось непонятным, потому что паре из трактата ежесекундно должны были грозить вывихи, переломы, удушения и тому подобные страшные концы.

Запыхавшись и практически так и не поняв, что же куда вставляется и что же дальше со всем этим делать, мы доизучали индийскую правду до раздела классификации половых органов. Женские прелести в виде «слоних», «кобылиц», «газелей» и тому подобное далее мы проскочили кавалерийским наскоком, а вот на мужских причиндалах задержались. Потому что все эти «мулы», «жеребцы» и «слоны» измерялись в пальцах. Я уже не помню подробностей, но «слон» был больше двенадцати пальцев.

И вот тут наступил наш апофигей. Я гордо встала на диван, отбросила книжку со словами: «Нет, вы подумайте, какое наглое вранье!» — и стала прикладывать от сгиба ноги вниз палец к пальцу. Девять получилось до пятки, а еще три пальца были приложены уже по полу. «И они что, этот свой лингам вокруг пояса наматывают, что ли?!»

Короче, так мы и ходили озадаченные обретенными знаниями, пока нам кто-то добрый не сказал, что пальцы надо было прикладывать не в длину, а в ширину.

Так что просвещение наше шло полным ходом и в школе, и дома.

 

Глава двадцать девятая

Ташкент

Летом же мы обязательно ездили куда-нибудь отдыхать с родителями. И иногда в нетривиальные места. Например, после моего четвертого класса мы поехали в Ташкент.

Помните песню:

А у нас там жили дальние родственники. Настолько дальние, что и степень родства трудно определить. Но что-то по первому мужу маминой сестры, а моей, стало быть, тетки, родственники.

Поскольку нам было интересно, то один из отпусков мы решили провести именно там. Нет, действительно, что может быть интереснее месяца июля в городе Ташкенте? Правильно, практически ничего.

Времена были сложные, поэтому мы собирались основательно. Кроме всех тех вещей, которые мы должны были передать этим родственникам, нам, как людям порядочным, пришло в голову, что нужно квази-родственникам, у которых мы собираемся жить месяц, привезти мясо. Ну да, именно мясо, а что вы удивляетесь? И мы купили его. Много.

А вот мысль о том, что нам нужно ехать трое с половиной суток по жаре, пришла в наши безумные головы уже на вокзале.

И дальше началось. Поезд был длинный — поэтому пришлось пройти все вагоны, пока мы нашли тот холодильник, в котором был шанс довезти подарок без потерь. Потом мы в три горла уговаривали положить туда мясо, живописуя тяжелое материальное положение родственников в столице Узбекистана. Потом мама выдавила слезу из правого глаза. Короче, победа была за нами.

Ну что — сели и поехали. Билеты у нас были купейные, кроме нас троих, в купе ехал еще какой-то мужичок. Мамуля моя, переодевшись в футболку и спортивные штаны, возлегла на полку. Через два дня мужичок аккуратно так поинтересовался у папы:

— А что, жена ваша — больная?

— Что вы, что вы, — ответствовал папенька, — она у нас, наоборот, очень здоровая!

Согласитесь, больной человек на такое не способен — дрыхнуть двое суток, несмотря на удушающую жару, и встать только два раза в туалет и два раза попить.

И вот, пока мамуля дрыхла под белой простыней, демонстрируя мне, какой я буду спустя лет пятнадцать, мы с папой мучительно смотрели в окно. Поезд полз медленно-медленно. Вокруг были какие-то степи, ровные как стол и совершенно не разнообразные.

Иногда пейзаж оживляли могилки, построенные с такой затейливостью, которую могут позволить себе только пустынные жители. Могилки были веселенькие, с мозаикой, ажурными заборчиками, и вообще радовали глаз под жарким солнышком.

А потом мы увидели верблюда. Верблюд стоял, привязанный к придорожному столбу, и жевал. Что он жевал — не знаю, наверное, «Орбит» был у него с собой. Он окинул презрительным взглядом поезд, посмотрел нам в лицо из-под аристократически опущенных век с длиннющими ресницами и повернулся кормой. До самого горизонта пустыня была пустынна. Мы не сдались и перебежали к окнам с другой стороны поезда. Там тоже была пустынная пустыня, не было даже могилок. Хозяин верблюда не наблюдался ни с одной стороны.

На остановках мы выбегали из вагона, неслись к вокзальному буфету и покупали две трехлитровых банки березового сока. Это был единственный сок, который можно было пить гекалитрами. Пить и потеть. И мы пили и потели (в отличие от мамани, которая не потела. Впрочем, практически и не пила). Вот в таком режиме мы и добрались до Ташкента. И нас даже встретили, и мы на такси доехали до места дислокации.

Поскольку лет мне было чуть поболе, чем сейчас Соньке, похвастаться тем, что я помню названия улиц, я не могу. Поэтому буду так, в общем.

Первое, что меня поразило тогда, это узбеки на улицах. Нет, не те, которые в офисах, а те, которые на улице в национальном колорите. Мужчины в ватных халатах, тюбетейках, каких-то опорках на ногах, а вот женщины — женщины были прекрасны. Их волосы были прикрыты косынками с люрексом. Платья из поражающего воображение многоцветного шелка, такие же шаровары, а вот потом — и это было самое сильное впечатление — обязательно мужские носки и галоши. Да-да, галоши, черные, блестящие, с кровавым подбоем. И лица — приветливые, сильно загорелые на уже смуглую кожу, и паутинка светлых черточек вокруг глаз. Причем практически независимо от возраста.

Первая экскурсия у нас случилась уже в день приезда. Мы поехали… Правильно, на Алайский базар. За продуктами. Причем, перед тем, как ехать, мама долго копалась в сумке — искала какой-то ташкентский телефон. Нашла. А сейчас я расскажу, что за телефон и откуда он взялся.

Лучший штурман Северного флота — Вова (фамилию не скажу, но вы же знаете, о ком речь?) был в Ташкенте за месяц до нас. Первым делом он с поезда поперся на Алайский базар, потому что в Ташкенте у него были знакомые, и он хотел в гости не с пустыми руками, а с дынькой. Приходит он, значит, на рынок, и у первого же от входа продавца дынь начинает покупать продукт. И убеждает-таки продавца, что он ему полностью доверяет выбрать дыньку. Да не просто дыньку, а чтоб в гости не стыдно. Продавец ему спроворил, достал откуда-то из глубины плод килограммов на пятнадцать, долго хвалил.

На что Вова в присущем русскому офицеру духе отвечал:

— Если дынька хорошая, то я завтра вернусь и еще куплю, а вот если плохая — тоже вернусь! — И улыбался при этом нехорошо. Продавец, видимо, не силен был в физиогномике, потому что Вовину ухмылку не воспринял как угрозу.

Ну, допер Вова подарочек, стали его пилить, а он — отвратный. Кормовая дынька-то оказалась. То есть — сочная, конечно, но ни вкуса, ни запаха — ничего.

Пацан сказал — пацан сделал. Вова аккуратно упаковал обе половинки дыни в сеточку и, тяжело вздохнув, поехал на Алайский рынок. Подошел к продавцу, достал две половинки дыньки и тщательно и аккуратно надел их продавцу на уши. Так как дынька была очень большая, то продавец и умылся, и наелся.

Тут Вову забрали в милицию, а поскольку он настоящий русский офицер, переправили в комендатуру. Там он, как ему и положено, обаял тетку-офицера и выпросил ее телефончик.

А вот когда маман озвучила, что она собирается в Ташкент, Вова стал ей этот телефончик совать.

— Люся, я тебя сто лет знаю. Когда ты пойдешь на рынок, и тебя загребут в ментовку, просись сразу в комендатуру. А потом звони вот по этому телефону — выпустят.

Телефончик, надо сказать, не пригодился. Мамочка вела себя очень пристойно по нашим меркам. Хотя кое у кого было другое мнение на этот счет.

Мамочка моя — как змея. Чем жарче — тем ей комфортнее. Она не мучается, не потеет, не ищет холодной водички и тенек. Первое, что она сделала на Алайском рынке, — бодрой птицей облетела весь рынок, спрашивая направо и налево:

— Ата, почем помидоры?

Тот ата, к которому она приставала больше всего, продавал помидоры «бычье сердце» — огромные, сладкие, розовые. Помидоры лежали в тени, а вот сам ата сидел на солнцепеке, взблескивая снежно-белой бородой поверх трех ватных халатов.

— Тырыдцать копеек! — сурово заломил он цену и отвернулся, тихо прея и не желая вступать в торги. Мама легкой пташкой унеслась прочь. Совершая второй круг по рынку, она опять стала приставать к тому же старцу. Он мученически взирал на нее.

— Дывадцать копеек! — наконец донеслось из недр белой бороды. Маман кивнула, и ее унесло на третий круг.

Когда она, свежая, как майская роза, в третий раз припорхала к тому же продавцу и задала ему сакраментальный вопрос: «Ата, почем помидоры?» — он сломался.

— Даром быры, только не бегай туда-сюда! — в раздражении повысил он голос. Ну, даром нам ничего не надо, но «бычье сердце» по десять копеек килограмм — для нас, жителей северных болот, — это были сказки Шехерезады.

Думаете, почему я про этого ату знаю? Мы с папой смогли сделать только один круг — рынок-то огромный. И напротив помидорного дедушки мы и забились под навес рядом с автоматом с газировкой. Мама поэтому бегала и мимо нас, периодически сбрасывая нам под ноги приобретенный товар. Там были вкуснейшие лепешки, баклажаны, зелень, какие-то специи, домашняя лапша и арбуз. Арбуз еле влез в такси — такой он был огромный. Еще мы купили абрикосов размером с яблоки, за что наши хозяева нас страшно ругали. И мы до ночи не могли понять — почему.

Прошлявшись половину светового дня по улицам, мы получили ожидаемый эффект. Все части тела, доступные солнцу, радостно обгорели. И не просто обгорели, а почти обуглились. Поэтому, придя домой, мы все намазались сметаной и сидели в жаре, распространяя запах мяса по-французски. Эдакой термообработанной сметанки. Не хватало специй, и хорошо было бы посыпать нас лучком.

Но полегчало, чего уж там скрывать.

Дело шло к вечеру. Вернее, к ночи. На улице потемнело и даже несколько попрохладнело. И народ начал выползать во двор погулять. Днем-то гулять, конечно, не комильфо — погоды стояли не просто жаркие, а экстремально жаркие. Температура воздуха на улице была неопределенной. Нет, по радио, конечно, передавали: «41 градус выше нуля», но верить этому радио было нельзя. Дело в том, что в те годы в Ташкенте была верхняя планка рабочей забортовой температуры. То есть, если 42 градуса, то на работу можно не ходить. И пусть тебе градусник показывает хоть 48, хоть 50, но по радио все равно 41 — хоть что хошь делай.

Люди, которые ходили на работу, все были с соплями до колена и трубно кашляли. А все потому, что в конторах — кондиционеры, настроенные на 22–23 градуса. И человек, вваливающийся с 50 внешних в 22 внутренних, получает перепад в 28 градусов. Уберечься от простуды в такой ситуации невозможно.

Так вот, выползают люди гулять во двор часикам к 11 вечера. Жили мы в центре города, в пятиэтажном доме, который вместе с тремя своими братьями-близнецами образовывал правильный квадрат со сквером в центре.

Что у нас в таких скверах в Питере растет — ну, в лучшем случае, липы. Или тополя. А у них — абрикосы. Да-да, те самые, величиной с яблоко. И вот сидишь на лавочке, разговоры разговариваешь, тут тетька или дядька с ведром, полным абрикосов. И — плюх его к лавочке. Ешь — не хочу.

И в бадминтон мы играли тоже ночью. Под фонарем. Нормально так играли. Иногда только приходилось останавливаться, потому что, если хочется произвести резаный удар, то есть большая вероятность не попасть по волану, а поймать на сетку ракетки летучую мышку. А потом — останавливаешься, отцепляешь эту тварюшку, а она мало того, что зубья скалит, так еще и так цепляется, сволочь, за сетку, что — попробуй, отдери.

Квартира, в которой мы жили, находилась на пятом этаже. Это у нас — подумаешь, а там — это квартира под крышей. А значит — самая горячая квартира в доме.

Спать приходилось ложиться, заматываясь в мокрую простыню. Она высыхала, конечно, минут за двадцать, но можно было попытаться за это время заснуть. И вообще приход домой выглядел следующим образом — ты заходишь в квартиру, скидываешь обувь и идешь в ванную. Там снимаешь одежду и — под прохладный душ. Берешь халат — и его мочишь. Выжимаешь слегка, надеваешь — и ты дома. Идешь чай пить.

Пью я мало. В смысле, жидкости потребляю немного. И мне и в голову не могло прийти, что восемь-десять пиал чая могут поместиться в мой организм. Ан нет. Жара была такая, что, пока ты пьешь вторую чашку, первая уже успевает испариться. А до чая, конечно, нас баловали национальной кухней. Шурпа, например, плов настоящий, манты с бараниной. И телевизор. Фильм, например, «Чапаев» мы там смотрели. До сих пор помню оттуда крылатые фразы:

— Васил Иваныч, патроны бар?

— Йок, Петка.

— Ой-бой!

Или еще басню читали по телевизору и тоже с «ой-боем»:

— Ой-бой, какой я был дурак! Нам познакомиться киряк!

И вообще фильмы, дублированные на узбекский, были чудесны. Тем более все их мы уже видели, потому что ничего национального там не показывали, в смысле кино. Национальные показывали только концерты, и это было очень красиво. Я вообще люблю смотреть фольклор, а в узбекских плясках у девушек совершенно волшебные руки.

А спала я на полу, потому что там чуть-чуть прохладнее. Мой матрас лежал вдоль секретера, у самого окна. Окно было открыто нараспашку, на улице стрекотали какие-то насекомые, у меня над головой на секретере тикал будильник. Будильник был настоящий, с круглым большим циферблатом, с черными стрелками и суровым голосом. Он басом говорил «тик-так» и уговорил меня поспать. А потом на меня напал.

Быстрым соколом этот толстый враг спланировал прямо мне на голову. И попал. Кстати, до сих пор меня мучает мысль — может, это я после того нападения такая больная на всю голову? А дальше начался локальный кошмар. Пол в комнате стал каким-то зыбким и дрожащим, стены тоже поплыли куда-то в безвестную даль. В полной темноте в дверном проеме белой птицей материализовалась Вика — наша хозяйка. Командным голосом она закричала:

— Двери открыть, документы и деньги с собой, на улицу — марш!

Через полторы минуты мы, все в ночном неглиже, стояли во дворе, прижимая к груди пакетик с документами и деньгами. И такими стоящими мы были не одни. Все жители четырех домов в пижамах и ночных рубахах сиротками стояли, подняв головы наверх. У кого-то в руках тревожный чемоданчик, у кого-то такие же пакетики, как и у нас, у кого-то оригинальные сундучки и шкатулки. Земля под ногами жила своей жизнью.

Я тогда даже не испугалась. Болела, конечно, шишка на затылке (и хорошо, что я сплю на животе, правда?), и ощущения организма были примерно такие, как после какого-нибудь зубодробительного аттракциона, когда голова не сочетается с ногами.

Минут через десять все закончилось. Лица вокруг стали не такими тревожными, народ стал расползаться по домам.

Развлекались мы иногда вместе, иногда по отдельности. Мама совершила круиз по рынкам. Семь крупных, десять мелких — это только в Ташкенте, а еще она предпринимала выезды на автобусе в пригород. Она прекрасно себя чувствовала среди этой сумасшедшей атмосферы многоцветья, криков и запахов.

Нам, конечно, было невозможно соответствовать такой активности. Поэтому мы с папой совершали выезды на пляж, на Комсомольские озера. Только там я видела картинку, когда человек спит, погрузив все тело, кроме головы, в воду. Там мы тоже играли в бадминтон. (Папа мой в юности был чемпионом ЛЭТИ по этому виду спорта, если кого-то интересует, почему именно эта игра была у нас так популярна.) Играли-играли, а потом воланчик улетел и упал на гаревую дорожку. И папа, поскольку было очень горячо, сделал два шага на пятках, чтобы достать инвентарь.

Господа, я в первый раз видела ожог до пузырей на ПЯТКАХ у взрослого человека.

Лучший музей Ташкента, который мы посетили, это был музей Ленина. У него было множество неоспоримых достоинств: во-первых, он находился на площади, где шпенделяло множество фонтанов, в которые можно было нырять. Во-вторых, музей был огромным, прохладным, кондиционированным и совершенно пустым. И, наконец, в-третьих, там, в музее, продавали мороженое.

Очень хотелось пойти в цирк, но единственный взгляд на слепящий на солнце купол отвратил нас от этого желания.

Улицы города — сами по себе музей. Да-да, купола, мозаики, решетки небесной ажурности — все это было. И ишачки маленькие, нагруженные так, что, кажется, тонкие ножки сейчас сломаются. В общем, восточный колорит был впитан в полном объеме.

Перед отъездом мы купили казан. Это было лучшее приобретение, сделанное нами в Узбекистане. Я до сих пор пользуюсь этим замечательным прибором и счастлива. А еще в дорогу с собой мы стали покупать разное — виноград, помидоры, абрикосы.

Мама так и не загорела за месяц. Она не очень сильно темнеет на солнце, да и закрывали мы после первого сильного ожога все, что можно закрыть. И когда ее спрашивали на базаре, откуда она, а она говорила, что из Ленинграда, продавцы были уверены, что из блокадного. Жалостливо покачивая головами, они укладывали в ящики овощи-фрукты — снизу зеленые, посерединке — полуспелые и почти уже готовые с самого верха.

Уезжали мы из Ташкента, груженные, как караван верблюдов. Тюбетейка, привезенная оттуда, куда-то делась, мантышница тоже затерялась при переездах, а вот казан — с нами.

Он мне потом очень пригодился. Родители работали, а я училась, и у меня находилось некоторое количество свободного времени. В воспитательных целях. Потому что тогда главной женщиной в семье была мама, а я так, на подхвате.

 

Глава тридцатая

Курочка Ряба

Быть главной женщиной в семье — это засада из засад. Пока дети небольшие и полноценно участвовать в ведении хозяйства не могут, а муж, родной и любимый, так и норовит увильнуть от домашних трудов под предлогом «это не мужское дело» — весь этот воз лежит на плечах работающей женщины, периодически придавливая ее к свежепомытому полу.

Не, сейчас грех жаловаться — мужики наши хоть и ленивы, но хотя бы теперь могут облегчить участь любимой женщины всяческими техническими приспособлениями. Одна стиральная машина-автомат чего стоит. Уже взрослой несколько лет я играла в игру под названием «прокипятим белье и не ошпаримся» и «постирай джинсы руками». И даже освоила, хоть и с потерями, стиральную доску. Теперь, если припрет, я могу и на доске нашкрябать чего угодно до хрустальной белизны.

Потом наступило улучшение — появилась стиральная машина типа «Сибирь». Правда, появилась она не из магазина, а была отдана мне задаром, поэтому центрифуга у нее работала через раз, а вода из бака не выливалась. Поэтому использованную грязную воду нужно было вычерпывать ковшиком. Однако по сравнению со стиральной доской это была такая фигня!

Но после покупки и установки стиральной машины-автомата я (можете смеяться, даже хохотать) примерно недели две сидела по-турецки перед ее окном и с умилением заглядывала в крутящийся барабан. А уж когда она мягко взрыкивала и начинала это белье отжимать, причем почти до сухого, я впадала в экстаз, переходящий практически в нирвану.

Да и посудомоечная машина сейчас — это не фантастический прибор из романа про загнивающий Запад, а вполне нормальный кухонный агрегат.

В принципе, и с готовкой тоже полегче — если уж совсем невмоготу, то можно прикупить полуфабрикатов, и некоторые из них даже получше, чем «нормалная человеццкая каклета за 12 копеек».

Но в те далекие времена, когда мне было двенадцать лет, всего этого не было. Конечно, я уже приняла на свою шею некоторый груз домашней радости — глажку, полы, пыль, посуду — но готовка оставалась в маминых руках. Папенька Александр Васильевич как-то, сидя на кухне и почитывая книжечку, поднял глаза и увидел любимую жену, которая, придя с работы, как оглашенная металась вдоль плиты. И позвал меня.

У нас в семье вообще были приняты странные эксперименты. Например, глобальное мытье полов и окон было на папе. В этот день мы старались уйти из дома, чтобы от наблюдения этой картины не разорвало в клочья, вдребезги пополам.

Нет, папенька все мыл очень хорошо и тщательно. Правда, помыв, например, половину комнаты, он мог сесть передохнуть, увлечься книжечкой и затормозить процесс на пару часов. Или намылить рамы и пойти погулять, оставив после себя разруху, валяющиеся везде рваные мокрые газеты, тряпки, воду в одном тазу, покрывшуюся ледяной коркой, и воду с марганцовкой в другом тазу, которая уже стала не розовой, а коричневой.

Так вот, папенька осмотрел еще раз поле битвы и сказал мне сурово:

— Галюшка! Мать изнывает под бременем! Мы должны ее освободить. Поэтому готовить будем по неделе — неделю мама, неделю я, неделю ты!

Равноправие, фигли ж.

Мамина неделя прошла как всегда. Затем наступила папина. В первый день было коронное блюдо под названием «яичница пригоревшая с сосисками в приваренном целлофане». На второй день было блюдо «рис полусырой с развалившимися фрикадельками». На третий день были «котлеты по 12 копеек с комковатым пюре». На четвертый день мама встала к плите, и папеньку мы решили туда больше не допускать. И не потому, что не могли есть то, что он приготовил. Совсем нет — мы бы сожрали все, что сделано не своими руками.

Дело в том, что любое блюдо папенька готовил, обложившись книжками по кулинарии, а так как там было не написано, что яйца, к примеру, для варки неплохо не просто положить в кастрюльку, но и воды в нее налить, то он прибегал в комнату и начинал задавать маме уточняющие вопросы.

— Людмила, а когда варишь рис, его нужно в холодную воду засыпать или в горячую? А когда соль? А сколько? А что значит — на глаз — это сколько в граммах? Как — никогда не взвешивала, чем ты вообще столько лет на кухне занимаешься? А что с ним будет, когда он будет готов? Пойдем со мной на кухню, ты на него посмотришь — как-то мне не очень нравится, как он выглядит…

И все подобное в этом же духе. Сбегав на кухню раз 10–12 за вечер, маменька не выдержала и встала к мартену сама. Я вот считаю, что это было большой ее ошибкой. Это ведь как с детьми — никогда не нужно пытаться делать все за них.

Понятное дело, что ты взрослый человек, и у тебя все получится гораздо ловчее и быстрее, но дитя-то твое так навык и не приобретет! Лоханулась маманя, короче. Папину неделю доготавливала она.

Потом наступила неделя моя. Нет, к двенадцати годам я уже вполне сносно могла сварить какой-нибудь супчик, наляпать котлет, натушить овощей. Но были в кулинарии еще и неизведанные для меня глубины. И вершины. Я тут же решила начать их покорять.

Первым делом я пошла в магазин и купила курицу. За рупь семьдесят пять копеек килограмм. Синяя птица счастья была не очень частым гостем на столе, поэтому опыта работы с ней у меня не было. Получив из рук продавщицы кулек из серой оберточной бумаги, откуда торчали скрещенные в коленках изящные желтые конечности с длинными царапучими ногтями и жопка с пучком перьев, я оценила уровень предстоящих трудов и приняла решение — зайти к бабушке и таки поинтересоваться, как же все это нужно делать.

Бабушка, если вы помните, жила с семейством тетки моей на втором этаже по той же лестнице, что и мы. Однако, несмотря на почти парализованную левую руку, на которой действовали только два пальца, готовила на семью и, надо заметить, таких вкусных супов, как у нее, я не ела ни разу в жизни. Да и вторые блюда у нее получались славно.

Ну вот, пришла я к бабушке (а двери тогда, если помните, не запирались, и проникать в квартиру можно было после простого нажатия на дверную ручку), прошла на кухню и сложила свою добычу на кухонный стол. И принялась бабушку пытать.

В квартире на тот момент происходило вот что. Бабушка сидела в большой комнате и одним пальцем подбирала на пианино «Под окном черемуха». И пела дребезжащим старческим голоском. У ее ног примостился крупный русский спаниель Азик и, блестя глазами из кущ антрацитово-черной шерсти, подпевал. Они прекрасно понимали друг друга и были настолько поглощены происходящим, что мой приход стал для них сюрпризом. В маленькой комнате моя двоюродная сестрица Женя нянькалась с куклой.

Бабушка бросила свою фисгармонию и стала мне в красках расписывать процесс потрошения курицы. Предлагала показать, но мы же гордые, нам расскажи, а потом мы сами! Холодея, я выслушивала советы типа:

— И очень важно не раздавить желчный пузырь, потому что иначе курицу придется выбросить. Кстати, проверь, до конца ли ты вытянула трахею, потому что это тоже может плачевно сказаться на вкусе блюда… А вот когда выпотрошишь, надо обязательно опалить ее над газом, и не забудь снять рассекатель!

А потом бабушка решила меня проводить, а заодно посмотреть, какого же монстра мне подсунули в магазине. Выходим мы на кухню и видим Женю, которая вытащила мою курицу из бумаги, завернула в свежепоглаженную наволочку и ходит по кухне, напевая «Баю-баюшки-баю…», причем одной рукой пытается натянуть веки на закатившиеся курицыны глаза. Голенастые ноги несчастной птицы при каждом повороте оверштаг цокают когтями о кухонную мебель.

Несмотря на детские протесты, еда была отобрана и унесена. И вот я оказалась лицом к лицу с птицей, вооруженная ножом и ценными указаниями. Указания были, конечно, прекрасны, а вот нож оказался не очень острым. Поэтому, когда я смело ухватила куру за голову и стала отпиливать, вся остальная ее часть принялась весело скакать по доске, так и норовя соскользнуть с нее на стол и по пути, уже привычно, тяпнуть меня когтями за руку.

Оставив шею наполовину отпиленной, я стала пилить лапы. Лапы были холодные и кожистые. Хорошо, что у меня бабушка врач. Я сразу поняла, где пилить, несмотря на нежный возраст. Мой, а не курицы. Лишившаяся своего главного орудия, птица стала выглядеть гораздо более миролюбивой, и можно было продолжать отрывать ей башку.

И вот — передо мной на столе лежит уже нечто похожее на то, что мы наблюдаем сейчас на прилавках магазинов. Только со всеми внутренностями и огромным количеством перьев по тушке. Y-образный разрез, как сказали бы патологоанатомы, дался нам с курицей нелегко. Она так и норовила прилечь на бочок, подставив под нож мои пальцы вместо своего киля, и вообще вела себя некорректно. Посмотрев на тот страшный распил, который я на ней сделала, можно было бы назвать меня маньяком. А не поваром-любителем. Так. Теперь меня ждала непростая задача. Среди всего того, что какой-то весельчак напихал в курицу, мне нужно было найти две вещи — желчный пузырь и трахею.

И я их нашла! Вы не поверите — оба органа были удалены мной неповрежденными, и драгоценная курятина стала гораздо ближе к народу, то есть к столу. Сначала я копошилась над бедной птичкой, держа ее двумя пальцами одной руки и двумя пальцами другой. После получаса борьбы мы настолько сроднились, что, отдирая лишнее с тушки изнутри всей пятерней, я уже чувствовала готовность к поступлению в медицинский. Казалось бы, все уже сделано — ан нет, очаровательная небритость курицы мешала поместить ее в сковороду.

Я зажгла газ, сняла рассекатель, ухватила курицу за крыло и противоположную ногу и поднесла к огню. Естественно, тут же запахло стоматологией, строптивое животное выдернуло у меня ногу и плюхнулось животом прямо на горелку. Все еще больше зашипело, на животе остался ожог, перьев не убавилось.

Так мы поборолись еще минут двадцать. Курица была большая, держать неудобно, близко к огню подносить страшно. Поэтому я бросила эту затею и стала пытаться опалить птичку спичками, но эта идея быстро доказала свою несостоятельность. Потратив еще минут двадцать в поисках рейсфедера, которым мама выщипывала брови, я нашла фотопинцет. Ну, которым фотографии в ванночках полоскать.

И, господа, этим пинцетом я общипала клиента до состояния «гладкость шелка — ты этого достойна». Или как там. Вот теперь страшно жалею, что тогда не было эпиляторов — дело бы пошло гораздо быстрее и продуктивнее.

Своим тупым ножом я попыталась разрезать курочку на порционные кусочки. Хрен мне. Курочка была немолода, и не только кости, но и суставы у нее были о-го-го! Поэтому я ее посолила, натерла специями, поперчила, обмазала чесноком и сложила на сковородку. Сверху придавила крышкой, а на крышку поставила старинную чугунную мясорубку винтом кверху. И вспомнила про нее только тогда, когда по квартире поплыл чудесный аромат.

Когда родители пришли домой, их ожидала курица с картофельным пюре (с пюре было уже гораздо проще, тем более у нас был миксер, подаренный родителям на свадьбу. Если что, до сих пор работает, во немцы делали!), картошка была нежной и воздушной, курица розово-коричнево отсвечивала своей шелковистой кожицей. Ну и что, что я забыла хлеба купить? Не все же сразу. С тех пор я хорошо готовлю.

 

Глава тридцать первая

Белорусские просторы

За вычетом родительских отпусков, я в основном проводила лето в пионерских лагерях. Но иногда мне везло — и удавалось съездить куда-то еще. Первый раз в деревню я попала в сознательном возрасте четырнадцати лет. Не будем считать осознанным посещение сего знакового места в год, а тринадцать лет спустя мы вместе с бабушкой поехали к ней на родину — в Белоруссию, под Оршу.

Мы ехали не просто так, а в гости к бабушкиному брату. Брат был хорош необычайно — толстый, хромой, веселый мужик. По деревенским меркам у него было несколько огромных плюсов — пил он мало, работал много, да и руки не распускал.

Женат он был три раза, причем первую жену он, как и положено, привел в свой дом, где жил вдвоем с матерью. Потом развелся, женился второй раз — и что бы вы думали, привел вторую жену, как и положено, в свой дом, где жил втроем — с первой женой и матерью.

Но это еще не все — он снова развелся. Что вы подумали? Правильно, и женился в третий раз. Но теперь ушел к третьей жене в примаки, оставив двух первых маме на память.

Как ни странно, все три женщины уживались достаточно мирно. Изредка плавное течение их жизни нарушали споры первой и второй жен о том, кого из них Павел больше любит. И они бежали к «маме» жаловаться друг на дружку. Павел воспринимал эту ситуацию с неистребимым чувством юмора, хотя я считаю, что гораздо большее чувство юмора требовалось его маменьке.

Приехав на родину, бабушка тут же пошла по домам, чтобы обозреть оставшуюся в живых родню и знакомых. Я с ней не пошла. Вернее, пошла, но быстро откололась. Потому что при появлении бабушки тут же накрывался стол. И народ напивался столь центростремительно, что даже не успевал ответить на задаваемые ею вопросы. Пили там все — женщины, мужчины, дети и даже коза.

Пьяная коза — это, доложу я вам, явление наукой, поди, не исследованное, но страшное. Козе поднесли специально. То есть паслась она, привязанная к колышку, никого не трогала, а народ уже веселился вовсю, поэтому накрошил в миску хлеба, залил самогоном и поднес козе. Она с удовольствием сожрала тюрьку, даже не поморщилась.

Прошло минут пять. И тут ее вставило конкретно.

У козы зрачки очень странные. Горизонтальные — это раз, прямоугольные — это два. А тут стали непонятной геометрической формы. Как у всякого пьяного, выражение морды лица сделалось бессмысленным, борода, вся в крошках пьяного хлеба, скособочилась куда-то на сторону. Периодически несчастное животное взбрыкивало всеми четырьмя ногами, подскакивая на месте и размахивая выменем справа налево, потом приседало назад и пыталось с разбегу боднуть кого-то из проходящих. Поскольку проходящие проходили далеко, а факир был пьян и привязан, фокус не удавался. Время от времени коза «мекала» — сначала обиженно, а потом сердито. В конце концов она задремала, прислонившись к своему колышку.

Конечно, я познакомилась с местной молодежью. Молодежь была прикольная, но очень вшивая. То есть сидеть рядом было можно, но это «рядом» было достаточно далеко, потому что если ближе, то начинаешь наблюдать, как по голове стройными рядами маршируют милые домашние зверюшки, путешествующие по своим важным вшивым делам.

Там меня втянули в преступление. Разбудили ночью — дядя Павел с женой. Выдали ватник, резиновые сапоги и сказали: «Пойдем». Ну я и пошла, дурочка. И повели они меня в ночь темную, сказали, что, мол, надо. А я доверчивая была, сил никаких нет. Привели они меня куда-то ночью огородами, дали какой-то мешок, и мы пошли обратно. На середине дороги я проснулась и догадалась: «Батюшки, мы же комбикорм с фермы воруем!» Встала посреди шоссе и заявила, что сейчас понесу все обратно.

На что жена Павла быстренько провела мне ликбез по оплате своей работы в совхозе. Она у него была непьющая и работящая, спору нет. Алмаз, одним словом, по тамошним меркам. А зарплата в совхозе — не то что слезы — рыдания. И если не воровать комбикорм, то корову держать невозможно. И все знают, что доярки этот комбикорм воруют, негласно это даже разрешается, а вот напрямую — нет. Уж и не знаю, правда — не правда, но в краже я участвовала, потому что нести этот комбикорм обратно два километра сил уже не было. Так что грешна.

Клуб. Ох, этот клуб, кино и танцы… Очень-очень романти к, несмотря на вшивость. А так как вшивые там были все, кроме меня, так вроде и ничего, только селекция и выведение новых пород. Кино, конечно, было сначала. И фильм показывали какой-то французский. Но смотреть его было тяжело, потому что я, как увидела зоосад в молодежных волосах, так и чесалась до отъезда. Все мне казалось, что уж на мою-то гриву они точно перепрыгнут как-нибудь.

А потом настала пора танцев. А ведь деревня, там все не просто так. Молодежь сползается и съезжается из всех окрестных деревень. В клубе огромный зал, по одну сторону на лавочках сидят девушки, напротив на лавочках сидят юноши. Причем половая дискриминация присутствует. В общность «девушки» входят молодые особы женского полу от тринадцати до, примерно, двадцати двух-трех лет, а вот «юноши» — буквально любого возраста, только неженатые. То есть юноши встречаются и сильно за сорок. И все уже теплые. То есть подогретые.

А потом, конечно, частушки под баян. С перепевом.

Как романтично, вы только представьте. С дроботком на середину вываливается дородная девица в самом соку и поет:

(это там форма такая, «мне милый» — негламурно)

Или такая же девица — пол под ногами прогибается:

Ну практически страдание.

Или персонифицированное женское обращение к сопернице:

Или похвальба:

В общем, полная пастораль. И все в таком же духе.

А я, дура городская, мне это все как-то в новинку, поэтому я мило краснею, слушая простые деревенские перепевки.

Потом начались танцы. Как ни странно, сначала был какой-то народный танец под тот же баян (или гармонь, подробности выветрились), который плавно перерос в «а теперь — дискотека!». И длилось это безобразие часов до трех ночи. Я, правда, в два уже засобиралась домой. А одной идти боязно, но мои знакомые девушки уходить не хотели ни за что.

Чтобы попасть к дому, нужно было сначала от клуба добраться до деревни, а потом еще по деревне идти. По деревне-то уже проще, потому что там фонари горят, а вот до деревенской околицы, которая была явно обозначена плетнем, приходилось переть только при свете луны.

И вот вышла это я из клуба, обогнула компанию разгоряченных молодых людей, которые еще не дошли до стадии «махаться», но уже прошли стадию «ты меня уважаешь?», и пошла себе по дороге. Тишина, какие-то насекомые подают голоса в траве. Слышу — кто-то догоняет.

Это кавалер у меня нарисовался. Тракторист из соседней деревни. Первый, практически, на ней парень. Догоняет и спрашивает так, вежливо:

— А, бля, ничо, бля, если я тебя до дому, бля, провожу?

Здоровенный такой парниша, в самом красивом прикиде для танцев — гимнастерка, заправленная в галифе, ремень офицерский — чудо, а не ухажер.

На что я не менее вежливо отвечаю, что найду дорогу сама. Но при этом боюсь страшно — черт их знает, этих деревенских, что там у него, в алкогольном бреду, в голове сформировалось.

А сформировалось у него, что я вполне себе объект для ухаживаний. Все дело в том, что в четырнадцать лет я выглядела гораздо старше собственного возраста, эдакий вполне себе свежий персик. Поэтому до околицы мы шли противолодочным зигзагом: он пытался приобнять меня то за плечи, то за талию, а я пыталась уйти красивым финтом.

Вот и околица. Плетень, высотой примерно метр. И мой кавалер начинает меня к нему притирать. А мы уже под фонарем. Я смотрю — глаз красный, хвост дудкой — вот-вот целоваться полезет, а то и еще чего покруче. А я цветок. Боюсь его — сил нет. Уговаривала я его отстать, уговаривала, а он все лезет и лезет, скотина безрогая. Поэтому от испуга я схватила его за офицерский ремень и посадила ухажера на плетень. Прямо на колья. Травм, несовместимых с жизнью, я ему не нанесла, зато штаны порвались, и он повис, зацепившись рваными штанами за кол. А «Гарун бежал быстрее лани».

Вывод, что физически он не повредился, я сделала из того, что страшным криком он не кричал, зато матерился преизрядно. Честно говоря, я думала, что он мне на следующий день шею свернет, однако степень его подогретости была такова, что назавтра он не смог вспомнить, с кем же это он так красиво гулял «под большое декольте».

Да, еще посещение деревни было ознаменовано приездом автолавки. Для местных жителей — это событие; для меня автолавка стала событием еще большим, потому что в ней были книги. Кто помнит, как мы сдавали макулатуру, получали талоны и покупали книги, польские дезодоранты и туалетную бумагу? Так вот, там, в этой автолавке, все было без талонов. А уж желающих на дезодоранты и книги вообще не было.

И единение с природой. Например, мне было дано задание — накормить бычка. Бычок — молоденький, хорошенький, рожки еще не прорезались, а только вспучились бугорками — бродил по загону и чесал свои будущие рога о перекладины. А тут и я с ведром. Зашла в загон, как большая, ведро поставила и нагнулась перемешать его содержимое.

Ну конечно! Конечно, вид моей обширной задницы (надо заметить, что она была отнюдь не в красных пролетарских шароварах, а в скучных синих тренировочных штанах) привел бычка в веселое расположение духа. Он разогнался, как мог…

Полет был недолгим, но стремительным. Мордой в укроп. Еще пару дней сидеть я просто не могла, потому что синяки на каждом полупопии категорически возражали против сидячего положения, а сама я ходила и удивлялась, как это ловко я пролетела между горизонтальными слегами и не задела их. Бычок страшно радовался каждый раз, когда я перемещалась мимо загона, но повторить попытку кормления скотины я так и не решилась.

Еще эти люди попытались научить меня доить корову, но это мероприятие им не удалось. В пятом, примерно, классе, чтобы отучить меня от дурной привычки грызть ногти, мама заставила меня сделать маникюр. Поэтому длинные когти мешали мне въехать в процесс как следует, а стричь их я не соглашалась ни за что.

 

Глава тридцать вторая

Санитарка, звать Тамарка

В школе я училась хорошо. Просто прекрасно я училась, не считая литературы и физкультуры. Но если по физкультуре я еще могла что-то сделать с помощью силы воли — я даже сдала нормативы на серебряный значок ГТО — то с литературой дело было швах. Родителям объяснили, что даже репетитора мне нанимать бесполезно, потому что знание литературы — это от Бога. Ага, особенно в пределах школьной программы.

Зато с другими предметами все было отлично. Правда, преподаватель НВП меня чуть не пристрелил, но это не за малые знания. Вот как дело было.

В школьные годы чудесные был у нас такой предмет — НВП. То есть для тех, кто моложе, — начальная военная подготовка. И в рамках этой радости мы изучали всякое. А еще наш класс принимал участие в разнообразных «Зарницах» и «Орленках». Поэтому нас учили странному. Меня, например, научили азбуке Морзе и флажковой азбуке (я, типа, была связист). А подружка моя, Лийка, была санитаркой. И эти наши знания мы должны были демонстрировать не просто так, в классе, а на пересеченной местности.

Во время «Орленка» нас вывозили куда-то за город, где мы не просто шли на лыжах, а еще и по команде «Газы!» должны были продолжать движение на лыжах в противогазах. На ремне у каждого участника болталось по две толкушки для картошки, разрисованных под хохлому — они изображали, как вы поняли, гранаты. И, между прочим, мы закидывали ими курсантиков, притаившихся в окопах.

Одного так удачно закидали, что он был увезен скорой помощью, потому что получить по бестолковке ловко брошенной толкушкой для картошки в некоторых случаях равносильно взрыву настоящей гранаты. И потом мы каждый должны были на своей полевой станции продемонстрировать свои знания и умения, за что школе начислялись очки.

Вернемся к Лийке и опишем окружающую действительность. Жила она на тот момент в нормальной коммуналке на Петроградской стороне — их семья, соседка с сыном и еще две старушки — Серафиме не помню, сколько было, а баба Галя уже преодолела восьмидесятипятилетний рубеж. Телефон один — в коридоре.

Накануне «Орленка» подруга моя поняла, что чего-то недоучила, и стала звонить мне. Наша жизнь вообще проистекала оригинально. Каждое утро Лийка приходила ко мне, будила, варила кофе, а в это время я конспективно рассказывала ей все домашние задания, которые нужно было сделать на сегодня. Пока я умывалась и одевалась, она списывала письменные задания. Во время завтрака я просвещала ее по поводу устных. За пять минут ходьбы до школы я умудрялась даже заставить ее выучить кое-что наизусть. В общем, все были довольны.

И вот звонит она мне: «Галка, выручай, ни одну повязку не помню». Я пришла к ней и, не жалея бинтов, на наглядном примере и ее бренном теле продемонстрировала ей все повязки, которым нас учили. Начнем с головы — там, конечно, шапочка Гиппократа. Потом повязки на ухо, нос и подбородок. Затем — повязка на плечо, давящая на грудь. Повязка на кисть, на палец на другой руке, «колосок» на локоть, фиксирующая на руку. Повязка на промежность, «носок», повязка на колено (колено при этом согнуто).

И тут раздается звонок. Телефонный. А должен был позвонить юноша, которому моя подруга в тот момент симпатизировала. Она рвется в коридор, но ходить в таком виде невозможно, поэтому она прыгает, балансируя на одной ноге, в темный коридор. Допрыгивает до телефона и тянет руку к трубке.

А баба Галя, которая в тот момент проходила мимо, включает над телефоном свет. Надо отдать должное, крепкая была старушка, только тихо пискнула. Тяжелая жизнь, война, блокада закалили женщину. Хотя, надо сказать, что, будь я медиком, диагностировала бы Базедову болезнь, глядя на ее лицо. Да и чего удивительного — на телефонный звонок из комнаты выпрыгивает юная нимфа, как будто упавшая с самолета на тюремную ограду, и начинает кокетливо чирикать в телефон, помахивая явно сломанной рукой со следами всех возможных повреждений. Хотя повязка на промежности дает надежду на платоническое развитие сюжета.

 

Глава тридцать третья

Ворошиловский стрелок

Военрук Николай Александрович был настоящий (нет, не полковник) майор. Несмотря на то, что имел он статус школьного преподавателя, военное прошлое было написано на всем его организме. Говорил он громко, голос имел командный, ножку держать требовал, как на настоящих строевых учениях, а вид колготок любого другого цвета, кроме телесного, вызывал у него стойкую аллергическую реакцию.

Зато он научил нас вот тому, оригинальному.

Я тогда достигла почти совершенства — у меня было три совершенно волшебных результата. 19 секунд — это снаряжение магазина автомата Калашникова, 16 секунд — его разборка и 25 секунд — сборка. И это, позвольте заметить, с контрольным спуском курка и с установкой автомата на предохранитель.

Правда, иногда результат разборки был 18 секунд — это когда мой длиннющий наманикюренный ноготь застревал в процессе доставания пенала. Да-да-да, я делала это виртуозно. Хотя, если бы начались военные действия, мои умения по сборке и разборке пригодились бы слабо — зрение у меня и тогда было не ахти.

Про стрельбу расскажу поподробнее.

Итак, винтовка ТОЗ-8. Тот еще агрегат. Мы сидим на уроке, преданно едим глазами начальство, и вид имеем лихой и придурковатый. Я — на первой парте по слабости зрения и смелости для вызова к доске. Перед нами Николай Александрович при форме и при винтовке. И рассказывает нам про нее, рассказывает. В это время в дверь класса просовывается голова Лариски (она училась в параллельном до восьмого класса) и начинает корчить всяческие рожи на предмет вызвать в коридор подружку.

Товарищ майор строго смотрит на кривляющуюся голову и командирским тоном приказывает ей подождать с той стороны конца урока. Голова перестает корчиться и исчезает. Рассказывает военрук не то чтобы весело, ну ни разу не Жванецкий, поэтому у меня поза, как и у многих в классе, — подбородок подперт рукой, а глаза так и норовят закрыться, хоть речь и про войну.

А педагог наш все про свое — и так уж он эту винтовку повернул, и эдак, и патрон в нее учебный вставил (учебный, потому что с пробитым капсюлем). И затвор передернул. А я по-прежнему сижу на первой парте, у самой двери, и почти сплю. Но его слышу. Наставил, значитца, военрук ружьишко на класс и сам же строго так говорит: «Строго! Запрещено! Направлять! Даже не заряженное оружие! На людей!»

Небрежно так поворачивает винтовку в сторону двери и нажимает на курок. Раздается большой БУМ. Почти дуплетом раздается второй БУМ. Это моя голова соскальзывает с руки и бьется лбом в парту с большой помпезностью. И лежит там, вся такая ударенная. А сверху ее хоть и не сильно, зато красиво присыпало щепками.

Я совершенно не хочу сказать, что он в меня стрелял. А что пуля из того самого учебного патрона сантиметрах в тридцати от моей головы прошла, мы потом измерили.

И тут до Николая Александровича доходит, что за дверью-то Лариска подружку ждет. Слава богу, до инфаркта дело не дошло, хотя было к тому близко. Единственный раз в жизни я видела, что это такое — «стать белым как бумага». Причем не просто бумага, а мелованная, высшего, так сказать, качества.

А Лариска в это время в буфете пирожки трескала. Так что, кроме шишки на моей многострадальной башке и дырки в двери, никаких потерь не было.

И еще мы сами стреляли. Нас вывезли в тир и дали в руки ту самую винтовку. И сказали принять положение «лежа». Ну, господа хорошие, у кого было НВП, кто помнит, как неприлично выглядит положение «лежа»? Тем более, если тебе шестнадцать лет, ты в компании таких же оболтусов, целого класса, на тебе синяя школьная форма с пиджаком-футляром и короткой юбкой, весишь ты почти девяносто килограммов, а перед тобой пять полосатых матрасов?

Посмотрела бы я на ту даму, которая смогла бы принять это положение, я уж не говорю — изящно, а просто — не порнографически.

Мы давай отказываться, а Николай Саныч настаивает, двойкой в четверти грозит, потому что ему как-то очень сложно было с этим тиром договориться. Пришлось примерять роль порнозвезды с винтовкой. Причем я ему говорила, что вижу плохо, а он: «Очков у тебя нет, Горланова, следовательно — зрение хорошее! Стреляй давай!»

Давай-то оно давай. До мишеней — 25 метров. А у меня один глаз -2, второй -5. И мишени эти я вижу о-о-очень приблизительно. То есть их наличие. Не говоря уже об их размере, разметке и десятке.

Ну, я даже не особо целилась. Так, куда-то в направлении. Выстрелила — и даже попала. Да-да, я попала в гвоздик, на котором висела соседская мишень, утопив его в стенд по самую шляпку.

После такого грандиозного выстрела винтовку отобрали. И больше никогда не давали.

Зато я знала флажковую азбуку, азбуку Морзе и то, что в момент близкого ядерного взрыва следует завернуться в белую простыню и ползти к ближайшему кладбищу.

 

Глава тридцать четвертая

Фея на отдыхе

После девятого класса, чтоб набраться сил для последнего рывка, родители меня вывезли на юга аж на два месяца. Месяц я была с папой в Крыму, а потом месяц с мамой и нашей общей подругой Ирой на Кавказе, в Геленджике.

То есть и Крым, и Кавказ были охвачены мной в полном объеме.

С папенькой мы отдыхали вдвоем, а вот в Геленджик я и мама отправились в компании Иры. Если уж быть совершенно точной, то Ирка была скорее подругой моей тетушки, но поскольку общение, как вы помните, у нас у всех было очень плотное, то и нашей подругой тоже. И моей, и Людмилы Ивановны.

Разница в возрасте у нас была 10 лет. У всех. То есть — мне пятнадцать (выглядела на девятнадцать-двадцать), Ирке двадцать пять (выглядела на свои), маменьке тридцать пять (выглядела на тридцать).

Иришка, как и моя тетушка, была спортсменкой, поэтому в ее южном чемодане завалялся прекрасный стальной свисток, который маменька узурпировала, чтобы голос не напрягать. Поэтому, когда мы выходили на пляж живописной группой, и Людмила Ивановна бодро командовала: «Девочки, купаться!» или наоборот: «Девочки, на берег!» под свисток, а мы не менее бодро выполняли команды, народ вокруг не мог разобраться, кто из нас кому кем приходится.

А место-то на пляже столбится одно и то же. Особенно спустя пару недель начинаешь воспринимать лежащие вокруг тела как, пусть и не особенно близких, но родственников. Поэтому однажды особо любопытные поинтересовались у маменьки на предмет интересующего всех обстоятельства. На что она гордо ответила: «Это мои дочери!» А на круглые глаза спрашивающего добавила: «От разных браков!», чем не объяснила такую близость по визуальному возрасту, зато обрубила дальнейшие расспросы.

Соседи по пляжу относились к нам с благорасположением до одного случая.

Я по малолетству на мужиков внимания особо не обращала, маменька была давно и прочно замужней дамой, а вот Ирка-дорогая обладала не только исключительно яркой внешностью, но и искренней любвеобильностью. Глаза строила всем мужикам подряд, правда, больше одного кавалера для интимных утех не заводила. Маменька, провожая Ирку в ночное, строго спрашивала, взяла ли та презервативы, и наказывала вернуться не позже, чем завтра. Ирка, утомленная ночной жизнью, каждое утро исправно появлялась на пляже и продолжала строить глаза всем мужикам окрест.

Да, так по поводу яркой внешности. Смуглокожая брюнетка с ярко-зелеными глазами, правильным носом, улыбчивым ртом и фигурой, поражающей мужиков как из пушки, — девушка наша была невысокой, приземистой, но тонкая талия, большая упругая грудь и обширная попа (сейчас бы сравнили с Дженифер Лопес, а тогда не с кем было) делали ее абсолютно неотразимой.

Мужики вились вокруг Ирки, как пчелы вокруг докторской колбасы. Ирка томно восклицала: «Ах, как хочется пить!», и пара-тройка самцов тут же срывалась за лимонадом. Отставляя наманикюренный мизинчик, Ирка поглощала кишмиш и взмахом ресниц благодарила принесшего. Кокетливо сбегала к полосе прибоя, виляя всей своей лопесовской попой, высоко подкидывая пятки и взмахивая прижатыми к тельцу руками, когда на нежную кожу падали холодные капли.

Короче, строила из себя эфирное создание. Мужики млели, и каждый так и норовил подставить крутое плечо.

Надо заметить, когда ее стали звать играть в волейбол, она долго отказывалась. И — «маникюр», и — «я правил не знаю», и — «я обгорю на солнце», и даже напоследок «я ногу подвернула». Но десять молодых козлов настойчиво звали девушку присоединиться, чтобы она уже смогла оценить их молодецкую удаль.

И она пошла. Играть в «картошку». Помните, что это такое? Играют в волейбол в кружочке, если пропустил мяч — садишься на корточки в центр круга и пытаешься поймать мяч. Можно выбивать «картошку» одной рукой. Выбитый выходит из игры. А если поймал мяч — все выходят играть, а плохо выбивший садится в центр.

Так вот, играла Иришка, играла как нежная фея, вскрикивая при каждом ударе мяча и дуя на подушечки пальцев. И оказалась в центре, в виде «картошки». А один из кавалеров решил ее выбить в запале игры и попал-таки. Не больно, но девушка пришла в состояние боевой готовности и к пониманию вечной истины, что «все мужики козлы». Поймала мяч и встала играть со товарищи.

Короче, вся фейская шелуха свалилась с нее единовременно. Маникюр пошел к черту, а Игра пошла по-крупному. Потому что, когда мы с маменькой, истошно свистевшей в свисток, прибежали к игрищу, четверо кавалеров отдыхали в тенечке, держась за разные части тела, а Ирка со зверским лицом летела в полутора метрах от земли и пыталась убить, а не выбить, очередного бедолагу.

Ну да, с той игры к нам относились с опаской. Ухажеров у Иришки несколько поменьшело. А незачем заставлять девушку играть мышцой, когда она настроена играть локонами. Особенно если она мастер спорта по гандболу.

 

Глава тридцать пятая

Очередь за билетами

А из Геленджика мы, знаете, как уезжали?

Не, я уверена, что многие помнят — приезжаешь на юг и на второй день идешь к билетным кассам. Записываться в очередь на обратные билеты. А потом, вместо того чтобы лежать ленивым тюленем на пляже или плавать быстрой наядой в море, ходишь два раза в день по этой ужасной жаре к кассам, толкаешься там в потной толпе, чтобы на свою фамилию, выкрикнутую громким голосом, тоже выкрикнуть изо всех сил: «Здесь!!!»

И так вот ходишь недели полторы-две. Одно счастье — раньше на юг на неделю не ездили. Уж как минимум дней на двадцать. Но все равно — удовольствие ниже среднего.

Когда мы приехали в Геленджик (с Иркой и маменькой, знамо дело), то во второй, как и положено, день решили прошвырнуться до билетных касс. Гуляем так себе по набережной — еще не потыканные локтями и с непотоптанными ногами. И до касс таки догуляли.

Перед кассами клубились люди, потому что мы подошли примерно к началу вечерней поверки. Они волновались, переступали с ноги на ногу, вытягивали шеи. Мы тоже стали клубиться, вытягивать шеи и искать человека с тетрадкой, в которую мы и должны были записаться. Нашли — дюжий мужчина сжимал в руках засаленный канцелярский предмет с обтрепанными листами и вложенной в него шариковой ручкой.

Ручка от усталости оставляла на бумаге жирные фиолетовые плевки. Но нас записала. Последними в список.

Народ в очередной раз взволновался, но в помещение кассы по-прежнему никто не входил, хотя кассирша уже подошла к стеклянным дверям и отодвинула щеколду.

Подходы к двери защищал, как танк на Курской дуге, тот самый мужик с тетрадкой. Он торжественно уместил ее на руке и начал зачитывать.

— Сидоров!

— Тут!

— Иванов!

— Я!

— Колобородько!

— … (Тишина.)

— Колобородько! (Еще громче.)

— … (Тишина.)

— Вычеркиваю!

(И фиолетовая ручка смачно заплевывает опальную фамилию.)

— Агеева!

— Я за нее!

— Дулин!

— Здесь!

Тут мужик запускает названных в кассу и продолжает перекличку. Будущие пассажиры топчутся и потеют. Так продолжается минут пять, и вдруг мужик кричит:

— Подошла моя очередь, у кого тут громкий голос?

— У меня! — командирским скандированием отвечает на эту провокацию маменька Людмила Ивановна и перехватывает у мужика тетрадку.

Следующие десять минут мы с Иркой смотрим на маменьку как на ненормальную, потому что уже можно было бы и сбегать за мороженым (список-то охренительно длинный, а мы в самом конце), а она продолжает громко и четко называть фамилии и запускать очередников в кассу.

И тут…

— У кого тут громкий голос? — вопрошает Л. И. — Моя очередь подошла!

— Это я! — отзывается какой-то дядька, и Людмила Ивановна, никем не схваченная за руку, проникает в помещение кассы.

Еще через десять минут мы, совершенно обалдевшие, рассматриваем обратные билеты — два нижних и одно верхнее. Не у туалета.

Ведь главное в женщине что? Ну уж не ум, конечно. А хитрость и умение приспособиться к обстоятельствам.

Ну, учеба шла-шла, да и закончилась. Неожиданно оказалось, что выпускные экзамены уже завтра. А мою неокрепшую душу стали волновать, кроме бытовых, еще и философские вопросы. Вот например — внешний вид.

 

Глава тридцать шестая

Красота — это страшная сила

А вас интересует, как выглядят люди на улицах? Я думаю, что человек, который чешет по своим делам и весь такой озабоченный, внимания на вас не обратит, хоть вы как принарядитесь. И, понятно дело, если бы так было лишь сейчас — сейчас каких только разнообразных странностей не насмотришься, пока на работу едешь. Но и раньше было так же.

Мы заканчивали школу и готовились к экзаменам. Поэтому, несмотря на то, что за окном стояла обычная июньская рабочая неделя, все сидели с книжками по домам. История, как сейчас помню, на носу.

А к экзаменам я готовилась всегда ночью — тихо, спокойно, по квартире никто не шастает, в Александровском парке соловьи поют. И вот, проведя ночь в бдениях, но еще не угнездившись спать, решила я помыть полы. Поэтому накинула на себя халатик, маловатый мне к тому моменту, да еще и чуть-чуть сильно рваный на боку (халатик был, типа, с запахом, вот то место, куда одна из завязок должна вставляться, и расширилось до полного изумления). Нечесаные длинные патлы подхватила на затылке фиолетовым газовым шарфом и завязала его на макушке в виде огромного банта (если кто хочет понять, какой был бант — то у Мальвины в старых книжках такой же). Тапочки надела, которые уже настолько пардону просили, что только моя несравненная лень не давала мне отнести их на помойку. А тут, думаю, самое то, по воде-то. Схватила ведро и тряпку и принялась драить пол.

Мама к тому моменту уже из дома слиняла, а вот папенька, всегда ходивший в присутствие очень изысканно-художественно, только закончил завтракать и собирался выходить.

И тут раздается телефонный звонок. Подружка моя звонит, Лийка, которая живет в соседнем доме. У нее беда — утюг перегорел. А нам — на консультацию.

— Принеси, — говорит, — дорогая Галина Александровна, мне утюжка попользоваться, а то из дома не выйти, вид — как из попы вынули. И заодно книжку — «История КПСС» называется. Красная такая.

Мне ж для подруги ничего не жалко. Отставила я швабру, взяла книжку, утюг и собралась выходить. И тут мне папенька говорит:

— Я с тобой в таком виде рядом не пойду, и не проси! Это же народ головы свернет.

Тут я и предложила ему эксперимент — он пусть идет сзади и оценивает, кто же обратит на меня пристальное внимание.

Ну, вышли мы (идти-то метров сто, не больше).

Вот представьте — по залитому солнцем тротуару, по Кронверкскому (тогда Максима Горького) проспекту идет такая вполне себе в теле девушка. Ногу приволакивает, потому что правый тапок держится только на его, тапка, самолюбии. Халатик зелененький и очень рваненький. На голове бант, как у Мальвины, фиолетовый. В одной руке «История КПСС», а в другой — утюг. И шнур от утюга сзади по асфальту волочится.

Я оказалась права — никто не обернулся.

Наверное, потому, что мы живем около зоопарка.

 

Глава тридцать седьмая

Зоопарк

Зоопарк находится прямо напротив нашего дома. То есть — через дорогу. Сейчас там забор, билеты по 250 рублей и аттракционы. А раньше, совсем раньше, там была дырка в заборе, так что можно было прогуляться по зоопарку после школы, и лекторий за 10 копеек.

И вообще как мы познакомились — я не помню. В смысле, с зоотехником. Но ей было скучно, а мы с подружкой — девки веселые, поэтому она с нами с удовольствием познакомилась. И призывала захаживать в гости, особенно когда у нее ночное дежурство.

А мы что — нам же интересно, нам же только свистни. Ну вот, должна я вам доложить, что зоопарк ночной и дневной — это две не просто большие, а огромные разницы. Кстати, девушку звали Света. Это я сейчас вспомнила. Так вот, нас с подружкой Лийкой она с удовольствием использовала в качестве дополнительной рабочей силы. Первое наше посещение закончилось для меня травмой — мне дали покормить из пипетки свежерожденного бельчонка, но эта сволочь, хоть и пила молоко, закатывая глаза и пуская пузыри, умудрилась своими мелкими, но острыми зубами прокусить мне палец насквозь. Принцип «за хвост и об дорогу» в отношении животных мне гораздо ближе любого другого, но животное было государственное, поэтому пришлось сдержаться.

Таинственно и загадочно выглядит изнутри ночной зоопарк. На его территории не горят фонари. На фоне светлого ночного питерского неба листва деревьев раскинула черную кружевную шаль. Запахи — свежести, каких-то цветов, остывающего асфальта, воды, острые животные запахи. И звуки — в какой клетке заворочался во сне, что-то пробурчал, хрюкнул, пукнул или рыкнул этот непонятный кто-то. Периодически, просыпаясь или во сне, что-то чирикают птицы. И все вместе так необычно. Если закрыть глаза, можно подумать, что ты где-то в джунглях.

Но если взялся помогать — помогай на полную катушку. У львицы родились дети. Как мать она была никакушка. Посмотрела на своих детей — и пошла мясо жрать. А дети тоже жрать хотят, но мясо не могут. Поэтому нам вручались бутылки со смесью, и надо было сначала впихнуть эту смесь в котят, а потом долго-долго массировать им животы. Животы были круглые, как мячи, потому что смесь усваивалась плохо, несчастных мучили газы, и они дристали, как пожарные машины на выезде. Струей. Но деваться было некуда, долг дружбы звал, поэтому мы сидели в бараке у хищников, вдыхали их хищные запахи и массировали котятам пузы.

Громкое приключение в зоопарке было уже не в бараке, а под открытым небом. Где медведи.

Если как следует вспомнить, та ночь начиналась так. Я пошла в зоопарк одна. Светка критически меня оглядела и сказала, что, поскольку колготки дороги, а я как раз в джинсах, то и кормить медвежонка именно мне. После чего, вручив мне литровую бутыль с кашей, запихнула меня в клетку к медвежонку и пошла на обход. Я присела на пенек (там было куда присесть) и осмотрелась.

Клетка маленькая — два на два. И медвежонок маленький. Странно пахнущее существо ему сначала не занравилось, поэтому он забился в домик в углу и только взблескивал на меня из темноты глазами. Но голод не тетка, а потом я же девушка харизматичная, поэтому он мало-помалу выполз из домика, походил вокруг, обнюхал меня и с размаху уселся мне на ногу, обхватив ее лапами. Так и хотелось покачать этой самой ногой и поприговаривать: «По кочкам, по кочкам…» Но животное было занято — оно жрало кашу. И в конце концов ее сожрало. А отцепить его от ноги не представлялось возможным. Потому что медвежонок маленький, а когти у него, как у большого. И когда его пытаешься отодрать, он мяукает возмущенно и впивается когтями прямо в родную мне ногу.

А Светы все нет и нет. А сидеть на пеньке с медведем на ноге мне уже надоело. Я бы уже и походила, да почти негде. А время идет. Короче, когда подруга нарисовалась, она застала такую картину: в клетке, согнувшись пополам, потому что высота потолка метр пятьдесят, с висящим на ноге медведем выхаживаю я, рассказывая тому медведю, что в тюрьмах, даже в карцерах, заключенным животных на ноги не вешали.

Света похихикала, но с ее помощью мы сняли груз и выпустили меня на свободу. И пошли прогуляться по аллейке. А там в клетках еще медведи. Только взрослые.

Один из них, бурый, дрыхнет, лежа на полу, босоножки в разные стороны, задняя лапа задрана на решетку. Огромная такая лапа, когти желтые, кривые, подошва черная — по виду напоминает автомобильную покрышку.

Дух исследователя во мне всегда был силен. А мозгов как нет, так и не было. Поэтому вопрос «А боятся ли медведи щекотки?» сильно взволновал мой неокрепший организм. И я перелезла через забор, мучаясь и матерясь, и пощекотала ему пятку.

Обратно через забор я перелетела. Потому что такое посягательство на святое было пресечено тут же. Оскорбленный самец бросался на решетку, ревел, вставал на дыбки, пытался выломать прутья, а в его маленьких черненьких глазенках горела такая жажда мести, что скорость нашего удаления от клетки была близка к звуковой.

В зоопарке, в рабочих помещениях, живут тараканы. Большие, мадагаскарские. Ползают, сволочи, где хотят. И мало того, что ползают, они еще и летают. Идешь, бывалоча, по коридору, а он летит навстречу как пикирующий бомбардировщик, низкое гудение издают его жесткие крылья. А с каким звуком он шлепается об стенку и падает! Это если ты успеваешь увернуться, и он не стукается об дурацкий лоб.

Так вот — обезьяны еще в зоопарке были. Например — орангутаны. Незадолго до нашего знакомства со Светкой зоопарк приобрел в Германии парочку — самца и самку. Обезьян привезли, рассадили по соседним клеткам на период акклиматизации и всячески за ними присматривали и их обихаживали.

Орангутан — это что? Мало того, что огромная физическая сила, так еще и некоторое количество сообразительности и гораздо большее количество агрессии. А показать, кто здесь хозяин конюшни, самец любил страшно. Рожи корчил — не приведи господь какие, на прутьях клетки висел, носился по ней черно-рыжим смерчем.

А мадам его приболела в пути. Ничего страшного — простуда, но чувствовала она себя не ахти, подкашливала, сидела грустно, притулившись в углу. И девушку нужно было, конечно, лечить. Уж не знаю, что с ней делали днем, а вот во время ночного обхода Света должна была дать ей какое-то лекарство.

На обход мы пошли втроем — Света, я и мой папа, которого я по доброте душевной пригласила тоже поучаствовать в такой экзотике — ночной поход в зоопарк. Светка приготовила банку из-под зеленого горошка «глобус», приплюснутую так, чтобы получился носик, налила туда воды с вареньем и насыпала лекарство. Потом подумала-подумала и приготовила вторую такую же банку, только с питьем, без лекарства, объяснив нам, что если поить только самку, то орангутан так беснуется, что просыпаются все остальные обезьяны.

И вот мы почти на месте. Там, где содержатся крупные особи, зрители от обезьян отделены сначала крупной решеткой, потом проходом вдоль клеток, а потом мелкой сеткой от пола до потолка. Мы стоим у стеночки, метрах в четырех от клеток, а Света, поскольку деваться ей некуда, идет по проходу. В одной руке — одна банка, в другой руке — другая, под мышкой — журнал обходов.

Первой на ее пути была дама. Дама подползла к Свете, протянула длинную волосатую длань, взяла банку и стала пить, вытягивая губы трубочкой, если так можно назвать этот гобой.

Орангутан страшно разозлился за те несколько секунд, когда бабе уже дали, а его временно обделили. И стал плеваться в Светку. Она сначала прикрывалась журналом, потом ей это, видимо, надоело, и с криком: «Ах ты, сволочь валютная, зараза ФРГ-шная!!!» она ка-а-ак плюнет ему в морду. В ответ.

Что тут началось — содом и гоморра в одном флаконе. Джентльмен попытался выломать прутья клетки, орал не своим голосом, размахивал граблями, пытаясь снять с подружки скальп. И, самое интересное, он все время плевался. Сквозь зубы, как приблатненный подросток. Но, в отличие от подростка, делал он это с чрезвычайной меткостью.

Я уходила от оплевывания противолодочным зигзагом, а папа застыл на месте, поэтому только очки спасли его правый глаз.

Ну, я вам доложу, это действительно страшно. Во-первых, в дополнение к дебильной роже, которая маскирует природную сообразительность, это создание имеет невообразимой длины клыки. И вообще зубки у него — дай боже. И он это дай боже с удовольствием демонстрирует. Во-вторых, вес у него тоже не птичий. Вообще орангутаны доращивают свои габариты килограммов до 200. А наш был килограммов на 130, если, например, сравнить его с нашим литовским другом Таутвидасом. И, наблюдая за тем, как это создание (орангутан, а не Таутвидас) демонстрирует свое недовольство, понимаешь, насколько человек хрупок и беззащитен.

А еще в зоопарке, там же, в изоляторе, жил попугай. Большой нарядный красно-синий ара. Он сидел в уголке клетки, задумчиво полуприкрыв глаза и наклонив голову набок. Правда, иногда он возбуждался, разводил крылья в стороны, и изумленному взгляду наблюдателя открывались выщипанные догола грудь, ноги и внутренняя сторона крыльев. Было полное ощущение, что какой-то шутник приклеил перья к тушке по рупь семьдесят пять.

А потом Светка уволилась. И мы перестали ходить в зоопарк ночью. Да и днем ходим редко, тем более дырки нет.

 

Глава тридцать восьмая

«За храбрость и преданность делу!»

Как меня занесло перед одним из экзаменов домой к однокласснице Оле — одному богу известно. Или забрать хотела какой конспект, или отдать — десятый класс уже заканчивался, и все мы усиленно готовились к выпускным экзаменам.

Оля появилась у нас только в девятом классе. Девятые классы были не во всех школах, поэтому на место «бесславно ушедших в техникумы и ПТУ» пришли из других школ те, кто был достоин получить полноценное очень среднее образование.

Некоторые товарищи тут же влились в коллектив, а некоторые, к каким принадлежала и Олечка, в коллектив, наоборот, вливаться не стали, а тихо-мирно доучивались свои два года.

Так вот, жила Оля с мамой, занимали они две комнаты в коммуналке — нормальной такой коммуналке с пятнадцатиметровым темным коридором, изогнутым на манер аппендикса, с высоченными потолками, где лепка смещалась к краю комнаты, потому что была разрублена напополам перегородкой, с кухней на четыре плиты — короче, знакомая нам картина.

Обстановка в комнатах была средняя — ну, как у всех — польская или чешская стенка, кресло-кровать, диван-книжка, полированный стол, ковер на стене. И вдруг — неожиданно — стеклянная горка с единственным предметом — шаром на полуметровой подставке, резным, из слоновой кости.

Я как увидела — так даже про конспект забыла. Тут мама Ольгина заходит (как ее звали, за давностью лет из памяти, конечно, выпало). «Что, любуешься? А хочешь, расскажу, откуда у меня такая красота?» Ну, конечно, я хотела. И ожидала, скорее всего, гангстерскую историю, потому что вещь-то музейная. Поди, подрезала маманя какую экспозицию.

Олина мама — прелестная маленькая женщина. Правильные черты лица, миниатюрная, всегда на каблуках и при маникюре. Потому что у нее ответственная должность — она высококлассный переводчик с китайского. И на него же. И работает на каких-то запредельно высоких переговорах.

А дальше будет рассказ от первого лица.

«Так вот, работала я на переговорах в Пекине. А после официальной части была намечена неофициальная. Банкет для руководства, так сказать. День тяжелый — все время на ногах, да еще и синхрон. А у нас, синхронистов, день переговоров иногда выливается в минус три килограмма веса. И ответственность такая — кошмарная, потому что высокие лица свои мысли выражают, а ты попробуй нюансы не передать — это же международный скандал может получиться.

На банкете, правда, попроще — там и о жизни могут поговорить, не только о политике. И про цветочки-погоду-гастрономию тоже могут. Но переводить легче, потому что, даже если я от усталости переведу, что наш посол лютики не любит, хотя он их просто обожает, никто от этого не пострадает. Ну удивится другая сторона: „Надо же, лютики — это же суперцветы, а вот гляди-ка…“ Ну и все.

Повезли нас в ресторан — там все интимно и по-китайски. И столы таки крутятся, и утка по-пекински, и креветки королевские. А потом Важный Китаец и говорит: „А сейчас мы вас угостим деликатесом, специально к вашему приезду готовили! Это очень, очень вкусно!“ Я перевожу, конечно.

Первое вкусное вынесли красиво порезанное и разложенное на тарелке. Это были синьхуадань — „императорские яйца“. Прозрачный янтарный белок и антрацитово-черный желток. И специфический запах. Раз Русский был тоже очень важным, то это были яйца не месячной, а гораздо большей выдержки. Выдержанные такие. Но красивые. Поскольку мне тоже было предложено сидеть за столом вместе с Важными Людьми, то официант поставил и передо мной деликатесную тарелочку. Для того чтобы это съесть и не продемонстрировать предыдущие блюда (это хорошо, что я от усталости и есть-то почти не могла!), я представляла себя в Риге, прогуливающейся по рынку вдоль янтарных рядов.

Так что протокольная пара ломтиков проскочила совершенно свободно.

Важный Китаец был уже достаточно смешлив и слегка прищурил свой и так не очень широко открытый глаз. Конечно, наблюдать за переводчицей в конце дня — занятие презабавное. И сказал: „А вот сейчас вам подадут самое вкусное!“ Я чего-то напряглась — и не зря. Тарелки поменяли. За плечом материализовался официант с футляром в руках. Легким движением руки он развинтил футляр и вывалил на тарелку… макароны. Макароны лениво шевелились и смотрели на меня с подозрением черными печальными глазами.

Оба Важных Человека с интересом уставились на меня. „Кушайте-кушайте, — ласково подбодрил китайский. — Специально к вашему визиту нарочным курьером доставили из дальней провинции!“ А что делать? С одной стороны — протокол не позволяет отказаться. С другой стороны — организм не позволяет согласиться. И говорит (организм то есть): „Ты только попробуй эту гадость в рот засунуть, я тебе!..“

Рука с трудом взяла палочки. Прекрасные золоченые рисунки на красном дереве корчили рожи и угорали от смеха. Палочки, коварные палочки самостоятельно ухватили одну меланхоличную живую макаронину и понесли ко рту. Мозг в это время предпочел впасть в кому, потому что второй раз переводчиком такого уровня его хозяйке стать явно не удастся, надо использовать этот шанс.

Как животное было проглочено — знали все, кроме меня и животного. Потому что живой интерес на лице Важного Китайца трансформировался в глубокое удовлетворение. Он подозвал телохранителя и сказал ему пару слов. Тот поклонился и убежал.

Потом был чай, еще разговоры, еще переводы. И вот — пора собираться и уезжать. И тут Важный Китаец, испросив разрешение у Важного Русского, подарил мне эти шары. Как он сказал: „За храбрость и преданность делу!“»

Вот так.

 

Глава тридцать девятая

Почти Гауди в Петербурге

Экзамены прошли на удивление легко, за исключением, конечно, литературы. Ну не дал мне Господь таланту на пятерку, поэтому и получила я свой аттестат попорченным. Зато можно было задуматься, в какой же институт мне поступать.

Сначала я думала, что пойду и подам документы в университет, на физфак. И маменька моя, Людмила Ивановна, на это надеялась. И вот, настало время «Ч», я пошла в университет, а потом позвонила маме на работу.

— Мамуля, это я.

— Ну как, документы подала? — с тревогой в голосе.

— Нет, — говорю. — Уж больно там очередь была большая. Завтра пойду.

До следующего дня мама еле дожила. Она сидела на работе и гипнотизировала взглядом телефон. И, наконец, в телефоне опять возникла я.

— Мамочка, привет!

— Привет-привет. Как документы?

— Подала!

Тут с маминой стороны явственно послышался облегченный вздох.

— Но не в университет.

— А куда?!!

— В ЛЭТИ. Я подумала — вот там, в универе, вчера и очередь была большая, и ездить далеко — в Петергоф, а тут — рядом с домом.

ЛЭТИ — вы уже поняли, что в нем учились и мои родители. Как раньше говорили — Ленинградский Эстрадно-Танцевальный Институт с легким электротехническим уклоном. Народ там учился веселый, любящий капустники, театральные постановки и выездные концерты. А куда им было деваться, если многие лекции проходили в пятом корпусе?

Эх, до чего я это дело люблю и уважаю — про архитектуру поговорить. Ну и что, что я в этом не разбираюсь? Ну и что, что из всех архитектурных стилей больше всего уважаю эклектику, потому что с нее взятки гладки — можно с умным видом эклектикой назвать все что угодно. Даже барокко, рококо и пошлый классицизм. Уж не говоря о модерне и ампире. Потому что везде можно найти что-то взаимопроникающее и вторгшееся. С готикой, правда, посложнее, но если начать копаться…

А вот сама я придумала новый стиль. То есть могу считать себя новым Корбюзье, Шарлем и даже где-то Эдуардом. Рабочее название стиля было следующее: «Хорошо погуляли». Хотя следовало бы назвать как-нибудь по-научному, типа «шизофренизм» (перекликается с «конструктивизмом») или «делириумный облом» (перекликается с «северным модерном»).

Впервые я столкнулась с этим моим новым стилем, когда поступила в институт. Пятый корпус института начали строить, когда туда поступал учиться мой папенька, а вот закончили аккурат тогда, когда в институт поступала я. То есть — двадцать четыре года строительства, и вот он, гордый представитель «шизофренизма» уже в действии.

Странные архитектурные решения открывались не сразу, они находились на протяжении почти пяти с половиной лет моего обучения.

Ну, например. Двери в Большую физическую аудиторию были на втором этаже и на полтретьего. Нормальное дело, Большая физическая была построена амфитеатром, и туда должен был влезать весь поток. Вот и двери там, как в кинозале, сверху и снизу. С нижними дверьми, кстати, все было окейно. А вот с верхними беда. Если смотреть из коридора, то верхняя дверь в аудиторию была расположена примерно в метре от пола. И ступеньки к ней, конечно, были. Но находились не под дверью, а на два метра правее.

На одной из лестниц, пронизывающих здание от минус первого до шестого плюс этажа, в углу каждой лестничной площадки было устроено волшебное сооружение, которое мы называли «студенческий лифт». В смысле, работать он мог только в одном направлении — вниз. С любого этажа до первого. И представлял он собой аккуратные дырки, примерно 50 на 50 см размером, расположенные на площадках одна над другой. Заглянув вниз, можно было увидеть заплеванный и засыпанный бычками пол минус первого этажа. Особенно аккуратно нужно было ходить по этим лестницам вечерами, потому что освещение там всегда было не ахти, а вот студенческий лифт, как вы понимаете, всегда в рабочем состоянии.

Отопление там тоже было на уровне. Вот представьте себе, в стенку вбиты костыли, на верхних костылях висит секция батареи, на нижних костылях висит секция батареи. С правой стороны батареи соединены между собой трубой. Все вроде в порядке? Так нет же, они и с левой стороны соединены такой же трубой и представляют собой совершенно автономную конструкцию, не подсоединенную больше ни к чему. Хотя, может быть, это я возвожу напраслину, и это не батареи, а просто архитектурный изыск и пошлое украшательство.

Да, в центре пятого корпуса были воздвигнуты еще две оригинальных лестницы, в просторечии именуемые «ДНК». А потому что похоже. Одна из них вела на второй, четвертый и, как ни странно, пятый этажи. А другая — на третий, полпятого и шестой.

Возникала странная ситуация — ты мог разговаривать с товарищем, находящимся от тебя в паре метров, а вот чтобы пожать ему, к примеру, руку, нужно было бежать минут пятнадцать различными коридорами бодрой рысцой.

Иногда это приводило к тому, что в коридорах института встречались несчастные студенты химфарма (соседней конторы), которые забежали в исключительной красоты и оснащенности буфет пятого корпуса, а потом свернули не туда и, как Фарада, кричали: «Здесь были люди! И я их найду!» Пока кто-нибудь сердобольный не провожал их до выхода из здания. Вот именно тут мне и предстояло учиться. Кстати, из-за этих странностей планировки я умудрилась опоздать на первый экзамен.

 

Глава сороковая

Концерт на сортировке

Несмотря на это, сдала я оба вступительных экзамена — математику и физику — на пятерки и была отпущена на все четыре стороны аж до сентября месяца. Потому что в сентябре надлежало явиться в альма-матер, выслушать речь ректора с поздравлениями, взять рюкзачок и отбыть на картошку. Учить нас еще не начали, но вот помощь родной стране мы уже должны были оказать.

Ну и что? К тому моменту мы уже всякого навидались на грядках, еще в школе, а тут был такой прекрасный повод познакомиться.

Вывезли нас куда-то под Любань и бросили в нечеловеческих условиях. Вода там, конечно, была, но только холодная.

Такая холодная, что руки сводило, пока их помоешь. А нагреть негде. И из посуды у нас первую неделю были одна ложка и одна миска на троих. И еду готовили наши же девчонки; как вам, например, такое блюдо — макароны с бычками в томате. Гадость преизрядная, но, когда больше ничего нет — очень даже вкусно получается.

Брезгливость ампутировалась достаточно быстро. Нас не заставляли собирать картошку вручную, мы все работали на комбайнах. Стоишь, эдак, у ленты и выбираешь с нее камни. Периодически по этой ленте ехали небольшими коллективами семейства голых полевых мышат, это когда под копалку попадало гнездо. Восемь часов на комбайне в столбе пыли. Волосы и морду лица приходилось плотно заматывать платком, предварительно подняв на максимум воротник свитера. Глаза постоянно слезились и гноились.

Вечером, переодеваясь в тот свитер, в котором спишь, обнаруживаешь у себя на теле свитерный узор, намертво втатуированный пылью в кожу. А помыться негде.

Но вскорости народному хозяйству понадобилось другое. И нас бросили на сортировку.

В огромном ангаре была терриконом свалена картошка, которую мы и сортировали. Сентябрь стоял холодный, сидеть в ангаре на ящике целый день — тоже не сахар. Правда, перед тем, как послать нас на сортировку, нам выдали униформу — солдатское б/у — гимнастерку и галифе, кирзовые сапоги, портянки и ватники. Вот ватник — это, я вам скажу, вещь! Когда тепло, в нем не жарко, когда холодно — можно здорово согреться. А еще на него можно сесть. Или лечь в межу. И вообще.

Да, очень украшало наш быт следующее обстоятельство (это я опять возвращаюсь к брезгливости). Местность под Любанью не совсем ровная. А (это же подумайте, какая удача) чуть выше сортировки была построена ферма. И если бы это была молочная ферма, все бы было ничего. Буколическая такая картинка получилась бы. Но ферма была свинячья. И свинячье дерьмо то тонкими ручейками, то широкими быстрыми реками стекало как раз к сортировке.

Кстати сказать, когда нас первый раз привезли туда на работу, мы крякнули. И стали дышать ртом, чтобы от запаха только глаза щипало. Ну, это я для тех говорю, кто уж совсем родился и жил в мегаполисе и не знает, как оно пахнет, это свинячье дерьмо. Эксклюзивно оно пахнет. Просто ВОНЯЕТ!!!

Да-да-да, именно туда, на сортировку, нам и привозили обед. И мы его там же, в перерыве, и ели. Сначала шло тяжеловато, а потом ничего, привыкли.

Обедать мы выходили на «свежий воздух». Во двор, рядом с ангаром. Там была одна такая классная штука — эстакада для машин, на которую были положены доски. Вот там, а также вокруг на земле, подстелив ватники, мы и располагались с мисками в руках.

И вот однажды обедаем мы, а из голубой дали к нам приближается ярко-красный чистенький «Икарус». Пока мы промеж себя обсуждали, откуда же он тут взялся, начальство объявило нам, что это к нам едет студенческая агитбригада, которая нам спляшет и споет, и поэтому, сучьи дети, освободите сцену, на которой вы почему-то расположились с мисками и в грязных сапогах.

Конечно, мы обрадовались, празднично вытерли рукавами грязные морды и горящими глазами уставились на приближающееся чудо.

Автобус подъехал и эффектно развернулся. Двери открылись, и оттуда вышли два негра в костюмах, как для кубинского карнавала. За ними вышла негритянка и попыталась встать в красивую позу (как мы поняли потом, именно она и должна была танцевать).

Красивой позы не получилось, потому что она окинула взглядом нас, помоечных, с алюминиевыми мисками, в которых было недоеденное малоаппетитное что-то, потом вдохнула «свежий деревенский воздух» и упала в обморок. Хорошо еще, что ее товарищи были гораздо более стойкими и успели подхватить ее до того, как она упадет в свинячье дерьмо.

Так что песни нам были — бойцы оказались действительно бойцами, а девушка пришла, конечно, в себя, но затребовала, чтобы автобус вместе с ней отъехал от места нашей работы на безопасное расстояние, откуда она с жалостью взирала на своих товарищей, отдувающихся на импровизированной сцене по полной.

А мы что? Мы с удовольствием доели еду и послушали песен. И поработали в этот день поменьше, конечно. Жизнь удалась! А теперь про коменданта расскажу. Колхозного.

 

Глава сорок первая

Комендант Амбарцумян

«Черная кошка, белый кот» смотрели? Там был персонаж, который все жениться хотел.

Вова Амбарцумян, учившийся в ЛЭТИ параллельно со мной, носил усы покороче и росту был чуть поменьше. А так — один в один.

Нам он тогда казался очень старым. Очень. Ему на момент поступления было двадцать семь лет, что по сравнению с семнадцатью годами в среднем по больнице было неприлично много. Да еще и черная борода, украшавшая всю ту поверхность лица, которую не занимал нос, прибавляла ему солидности.

Вообще-то это был человек сложной судьбы. Родился и вырос он в какой-то горной деревушке, жил в мазанке, пас овец, а потом решил спуститься в город за какой-то редкой надобностью, типа — галстук захотел купить, потому что настала пора жениться. Спустился, и что? А повязали его там под белы руки представители военкомата, и, вместо того чтобы идти под венец, Вова пошел служить в армию.

За два года доблестной службы он узнал, что мир вокруг прекрасен и разнообразен. Расхотел жениться, а также возвращаться в свою деревню, прямо в дембельской форме приехал в Питер и по квоте поступил в институт. Электротехнический, прости господи.

Первая моя встреча с Вовой произошла именно там, в колхозе. Настало время моего дежурства по кухне, и, сварив макароны и открыв десять банок тушенки, скормив всю эту лабуду товарищам и помыв посуду, я пошла драить столовую. Столовая была большая, вдоль длинных столов стояли грубо сколоченные лавки.

Я задумчиво елозила шваброй по доскам пола, когда над моей головой авторитетный баритон с акцентом спросил:

— Э-э, ты пачиму скамэйки на столы не ставил?

Поднимаю я голову, а надо мной гневно трясется черная борода. «А-а-а, так вот он какой, наш комендант Амбарцумян!» — подумала я. Комендантом Вова был выбран за возраст и солидность, а также за явную хозяйственную жилку.

По-прежнему гневаясь, Вова стал с хеканьем поднимать лавки, переворачивать их и ногами вверх водружать на столы. При этом он продолжал учить меня, малолетку, жизни:

— Каждый скамэйка с четырмя ногам. Вокруг каждая нога останется гряз. Поэтому скамэйки надо ставить на стол. Ты что, не знаешь? Стыдно тебе. Ты что, никогда в армии не служила?

Я хихикала, сдерживаться больше сил не было.

— Нет, Вова, не служила!

— Пачиму?

— А у меня, Вова, белый билет. Пять сотрясений мозга и справка от психиатра. И вообще я, как бы, женщина. И мне, кстати, еще только семнадцать лет.

— Да-а? — Он не уточнил, какая именно причина показалась ему весомой. — Так бы сразу и сказал!

А потом мы с Ленкой пошли в барак к мальчикам, чтобы выбрать кухонного рабочего. Котлы мыть, большие и тяжелые. Как выбрать? Запросто, по штанам. Знакомы мы были еще мало, поэтому решили: найдем пару штанов большого размера — вот и будет нам кухонный мужик. Я шла по проходу, хватала штаны и демонстрировала их Ленке.

— Во! — говорю. — Смотри, и длинные, и широкие. Самое то!

Ленка согласно кивает.

И тут опять, неожиданно, уже от дверей:

— Женсчина-а-а-а… — Баритон откровенно страдает, но мою половую принадлежность он уже выучил. — Слюшай. Положи. На мэсто положи, да?!

— Это почему это?

Я была полна решимости сделать котлы чистыми.

— Патаму. Пачиму? Патаму чта… — Пауза была театральной. — Эта маи бруки!

Через две недели Вова был уже лучшим другом. Братом почти. Звал меня исключительно «Галищка», звал на шашлыки из добытого где-то барана, но мне было жаль животное, и я не пошла.

 

Глава сорок вторая

Вова в институте

И мы стали учиться. Но я училась в седьмой группе, а Вова в шестой. Зато уроки физкультуры у нас проходили совместно. Осень пролетела, наступила зима, и нас заставили выйти в Сосновку на лыжах.

Нашему преподавателю удалось принудить Вову надеть этот ужас на ноги. Надо ли говорить о том, что лыжи он до этого времени видел только на картинке или в телевизоре? Потому что служил он в Узбекистане, а там как-то на лыжах не особенно. Не любят, что ли?

Добрый преподаватель, войдя в положение, разрешил Вове бежать не десять километров с мальчиками, а пять с девочками.

Картинка до сих пор с изумительной яркостью стоит перед глазами. Сосновка. Заснеженные деревья, шапки снега на ветках, справа и слева от лыжни — целина полуметровой глубины. Мы потихонечку ползли по колее, не гонясь за результатом. Параллельным курсом, по соседней аллее, матерясь как четыре боцмана на русском и армянском, шел Вова. Он сосредотачивался, усилием воли выкидывал вперед одновременно правую руку и правую ногу и изо всех сил упирался палкой в снег. Палка проваливалась в целину. Когда Вова переключал внимание на левые конечности, правые выходили из-под контроля. Вперед летели левая рука и левая нога, а в это время коварная правая лыжа проскальзывала назад, откидывая отважного лыжника на прежние позиции.

Вова не сдавался — он же мужчина, чо. Поэтому он изобрел другой вид передвижения. Нога не скользила вперед. Он поднимал лыжу под углом тридцать градусов к поверхности, втыкал пятку лыжи в снег и делал рывок. Потом делал все то же самое другой ногой.

Скажу честно — такого способа я не видела никогда. Он двигался вперед, но медленно, очень медленно.

Мы, юные стервы, уже никуда не двигались. Мы сидели на жопах — лыжи врастопырку — и ржали до слез, до колик. Пытались подняться — и в изнеможении падали обратно в снег.

Между прочим, для тех, кто сомневается, Вова был настоящим гордым восточным мужчиной. Среднего возраста. Правда, странные люди, называвшие себя преподавателями, так и норовили ущемить чувство Вовиного достоинства. Но это не мешало ему с блеском и самоуважением преодолевать все преграды. Несмотря на сельскую школу в прошлом. Например, на первом курсе у нас была химия. Ну такая, неорганическая. И вел ее профессор Лебедев — здоровенный шумный мужчина с седой шевелюрой и грубыми шутками. Но не злой, даже чувство юмора присутствовало.

На экзамене Вова взял билет и углубился в него, подперев волосатое лицо не менее волосатой рукой. Нос печально нависал над совершенно пустым листом, не обезображенным никакими буквами и цифрами. Не, кое-что из химии он, конечно, знал. Из бытовой. А тут — совершенно неизвестные вопросы.

Профессор Лебедев опросил уже почти всю группу и развлекался Вовиными страданиями. Наконец это зрелище его утомило, и он на всю химическую аудиторию прогремел:

— Эй, Арарат, иди уже сюда!

Вова встал, взял совершенно пустой листок, выставил грудь вперед:

— Э-э, слюшай, если я и Арарат, то семдесят тыретьего года!

Лебедев заинтересовался. Он был давним болельщиком «Зенита» и за футбольными перипетиями следил внимательно. Дальше они беседовали шепотом и очень азартно. Потом Вова повысил голос:

— Слюшай, я не могу этот твой формула написать, но ты даже фамилий мой не можешь запомнить, чего гордишься? — После чего резко поднялся, подошел к доске и нарисовал там что-то витиеватое и не поддающееся расшифровке.

Лебедев ржал как конь и даже попытался изобразить на доске что-то похожее. Сдался и поставил Вове трояк.

А с физкультурой еще не все, нет. Кроме зачета по лыжам у нас был еще зачет по плаванью. В бассейне. Мы собрались веселой стайкой, потому что зачет был необыкновенной халявой — плыли мы не на время, нужно было просто преодолеть 50 метров любым стилем, хоть по-собачьи.

Приехав в бассейн, мы переоделись и пошли тусоваться на бортике, ожидая, когда молодая тренерша в спортивном костюме назовет наши фамилии. Вова мрачно стоял метрах в двух от нашей компашки, выставив вперед одну ногу, сложив руки на волосатой груди и глядя, вернее, взирая на финишную сторону бассейна.

Плыли парами. Первыми были Абрамова и Авакумова. Наташка встала на тумбочку, а Нинка не торопясь спустилась по лесенке и взялась руками за поручень, упершись в стенку ногами. Прозвучал свисток. Наташка, подтверждая свой разряд, рыбкой нырнула в зеленоватую воду, вынырнула где-то на середине бассейна и под наши аплодисменты хорошим кролем мигом догребла оставшиеся метры. Нинка, не торопясь, как самоходная баржа, оттолкнулась ногами, комфортно легла на воду и, кое-как шерудя конечностями, тоже преодолела дистанцию.

Вова как-то напрягся, глядя на Наташкины экзерсисы, и даже нос его стал выражать беспокойство. Он сменил позу, поставив руки на пояс, и мы прыснули — Вова прикупил себе плавки шортиками, до талии (тогда такие не носили, ежели что). Картину дополняли коротко стриженая голова, волосатая грудь и нательный золотой крест размером с ладонь, висевший на столь же основательной цепи.

— Азаров и Амбарцумян! — провозгласила тренерша. Серега поскакал к тумбочке, а Вова к тренерше.

— Слюшай, а там (он показал пальцем на край бассейна) гылубако?

— Четыре с половиной метра, — авторитетно ответила тренерша, кивнув в сторону вышек.

Вова даже рот приоткрыл от возмущения.

— Ты… Ты эта… Женсчина, ты савсем сумашеччая, там же гылубако, я же утану!

— Да ладно вам, Амбарцумян, в случае чего вон — коллега спасет.

По противоположному бортику медленно и печально бродил мужик в плавках и с багром.

— Не. Как эта он меня сыпасет? Он же не дабежит! Ни за что не полэзу!

В том горном селе, где жил Вова, речка-то была. Но даже в самый свой полноводный период она если и поднималась до колена, то не каждый год. А в Узбекистане, где он служил, не любили не только лыжи, но и плаванье. Я так думаю.

Короче, пока мы преодолевали свои кровные пятьдесят метров, Вова в наполеоновской позе, опять сложив руки на груди, стоял посреди лягушатника. Там было хорошо, там глубина 90 сантиметров, и под присмотром дядьки с багром Вова прошел бассейн в гордом одиночестве аж три с половиной раза подряд. Пятьдесят метров были покорены, а про глубину чаши указаний не было.

Так что, как хотите, а лыжи, плаванье и химия Вове удались.

 

Глава сорок третья

Шпаргалки

Ах, институтские годы не зря называют лучшими в жизни — ты уже взрослый, тебе практически все можно, зато обязанностей — почти никаких: учись прилично, и никто не будет приставать к тебе с глупостями. А для этого нужно сдать экзамены. И почти все писали на эти экзамены шпаргалки. Я тоже писала, но не брала с собой — страшно было попалиться. Сейчас, когда нынешних студентов развратили мобильные телефоны с Интернетом, уже никто и не помнит, как они делались-то и каких стандартных видов были.

Начнем ликбез. Прошу любить и жаловать — шпаргалки.

1) Гармошки

На длинной ленте шириной три-четыре сантиметра студент писал то, что желал почитать во время экзамена, складывал это все гармошкой и надежно прятал. Каждый загиб был примерно по сантиметру, чтобы эту конструкцию — 4 × 2 — можно было спрятать в ладони.

Сдавали мы математику, курсе уже на втором. В маленькой-маленькой аудитории — преподавательский стол и три ряда парт по три штуки в каждой. Дело в том, что мой год обучения был кастрирован. То есть в нашей группе, например, было восемь девок и один юноша. А все потому, что всех остальных в том году забрали в армию. Из института. Феня такая была. То есть на год старше у всех была отсрочка, все учились как люди, поэтому даже возвратиться после армии в институт к нам было некому.

И вот сидим мы, пишем работу, а профессор Ярцев бегает вдоль доски, зорко вглядываясь в наши действия из-под кустистых бровей. И вдруг он замечает, что одна девушка на последней парте ведет себя подозрительно. Явно пользуется шпаргалкой. Он на цыпочках подходит к ней и дергает за конец бумажки. Бумажка серпантином взмывает в воздух, но не заканчивается, второй ее конец по-прежнему в кармане у обалдевшей студентки.

Ярцев хватается второй рукой за ленту посередине, дергает… Но лента опять не заканчивается. Профессор, заинтригованный, предлагает сделку: «Дотяну до доски — поставлю пятерку!»

Наши люди непобедимы; он мало того, что дотянул ее до доски, так еще и с полметра художественно свисало.

Надо заметить, что преподаватель у нас был человек честный, поставил пятерку, как и обещал.

2) Бомбы или крокодилы

Это вам не шпаргалки. Это качественно написанные ответы на все вопросы на листах формата А4. Нужно было только незаметно вытащить нужные листы, не перепутав вопросы. И места, конечно, эти бомбы занимали много — ну-ка, расположи на хрупком девичьем теле ответы на шестьдесят вопросов по физике твердого тела. Подробные, между прочим, ответы. Поэтому народ делал так: делился на пары. Один человек пишет ответы на первые вопросы билетов, второй на вторые. И садятся в большой аудитории друг за другом. А в большой химической аудитории рабочие места расположены амфитеатром. То есть ноги сидящего за тобой находятся на уровне твоей талии. И там в парте такая удобная дырка…

Начинается экзамен по физике. Курс нам читал, а следовательно, и экзамен принимал профессор Шкловский. Он, как честный человек, ни разу не выходил за время экзамена из аудитории, зато приносил с собой газетку, садился на первую парту спиной к экзаменующимся и закрывался газеткой как лошадь шорами. И делал вид, что стрррашно увлечен. Но это было не так просто, как кажется.

Вот, например, был у нас потоковый экзамен. Так получилось, что прямо за Шкловским на второй парте сидела моя подруга Ленка. Она писала первую половину крокодилов. Прямо за ней сидела Ольга со второй половиной листов. Выбрав из пачки то, что ей было нужно для ответа на вопрос, Ленка повернулась к Ольге и выразительно на нее посмотрела, типа: «Меняться будем?» Та утвердительно кивнула. Ленка протянула руку, Ольга, ничего не опасаясь, стала передавать ей бомбы, и тут…

Профессор Шкловский непредусмотрительно шелестнул газетой. Ольга уже выпустила листы из рук, а Ленка от шелеста быстро руку опустила. Поэтому бомбы сделали то, что делают все бомбы, — они стали падать. Правда, зрелище было феерическое — толстенная пачка исписанной бумаги планирует полистно, забиваясь во все возможные и невозможные места.

Тишина в аудитории установилась звенящая. «Е… твою мать! Кажется — приехали!» — раздался в этой тишине печальный громкий Ленкин возглас, после чего она медленно встала со своего места, с кряхтением опустилась на карачки и стала собирать упавшее.

Самая сложная роль была у Шкловского. Он был вынужден делать вид, что не замечает происходящего вокруг. Особенно тяжело ему было, когда Ленка обнаружила, что самый нужный лист с ее вопросом находится ровно у профессора под башмаком.

Она не нашла ничего лучшего, как взять профессорскую ногу в руки и переставить ее на десять сантиметров правее. Шкловский по-прежнему делал вид, что увлечен периодикой.

Экзамен, кстати, она сдала. Как и я.

Та же Ленка сдавала экзамен по высшей математике сто пятьдесят три раза. Потому что в помрачении мозга, приготовив вопрос, она попыталась подозвать преподавателя щелчком пальцев, как полового в трактире.

 

Глава сорок четвертая

Джузеппе Сизый Нос

Прихожу я как-то в институт, а подруга моя Ленка сидит рядом с гардеробом, пальто не снимает, и морда вся шарфом замотана.

Ленка дама высокая, в теле, но стройная, черная коса до пояса, соболиные брови, синие глаза, опушенные черными же ресницами, небольшой, чуть курносый носик, пухлые яркие губы. В общем, заметная личность, эдакая Оксана из «Ночи перед Рождеством».

А тут забилась в уголок и сопит в шарфик. «И чего это с тобой, подруга?» — спрашиваю я. Она что-то невнятно и замотанно бормочет, потом опускает шарфик под подбородок.

И даже я, несмотря на бабушку-доктора и дружескую солидарность, начинаю хлопать руками по бокам, а так как смеяться нет сил, то уже только тихо всхрюкиваю.

Потому что там, где был милый курносый носик, посреди этого свежего девичьего личика располагается огромный синий баклажан, который печально нависает над ярким ртом. Уголки рта опущены вниз, как у Пьеро.

— Называется — подруга! — гундосит Ленка, и из ее глаза выкатывается слезинка. Да, конечно, подруга, но картина была настолько зрелищной, что любая комедия дель арте ей в подметки не годилась.

Оказывается, накануне вечером все было нормально, а ночью, видимо, на носовой перегородке вырос фурункул. Скоропостижно. И произвел волшебные преобразования в подружкиной внешности. Плюнули мы с ней на лекции и помчались в Военно-медицинскую академию, куда Ленка была приписана как дочь своего отца.

А я с ней, для поддержания боевого духа.

Приезжаем мы, значит, с ней по адресу. В регистратуре берем номерок и прямиком в кабинет. Заходим вместе. А там два молодых-красивых в белых халатах сидят и внимательно на нас смотрят. А Ленка на них своими большими печальными глазами из-под капризно изогнутых бровей.

— Ну-с, и что у нас стряслось? — спрашивает один молодой и красивый.

— Я вам покажу, только вы смеяться будете, — из-под шарфа шепчет Ленка.

— Да что вы, милая моя, я же врач! — явно гордясь своим высоким званием, отвечает наш Гиппократ.

Дальше было так. Ленка медленно, как стриптизерша, снимающая последнюю деталь туалета, опускает шарф с лица. Двое медиков молчат несколько секунд, а потом весь этаж слышит здоровое молодецкое ржание, переходящее во всхлипы и икоту. Параллельно я ругаю докторов непечатными словами, глядя на подругу, по баклажанному носу которой течет одинокая слеза. Но моя ругань должного эффекту не производит, потому что я прерываю ее для поржать от души.

Нет, фурункул в носу они ей все же вскрыли. И все промыли. И сделали в лучшем виде, потому что уже на следующий день было буквально незаметно. Но жизнь мы себе все продлили основательно.

 

Глава сорок пятая

По следам Макаренко и Сухомлинского

Дело шло к концу года, когда в моей буйной головушке родилась еще одна мысль. О том, что оптоэлектроника оптоэлектроникой, а надо, кроме этого, сеять «разумное, доброе, вечное. Сеять. Спасибо вам скажет сердечное русский народ». И в ожидании того «спасиба» я работала несколько лет воспитателем в пионерских лагерях.

Видимо, на сей подвиг подтолкнуло меня то, что сама я провела в этих заведениях все свое славное детство. Другой причины я не нахожу, тем более что в свете своей мизантропии продолжаю повторять: детей (как подмножество множества взрослых) я не люблю.

Но, как ко всякой задаче, я подошла к этой задумке основательно.

Для того чтобы не выглядеть полным профаном, приехав в лагерь первый раз, я почти год посещала так называемый «педагогический отряд», организованный при Институте им. Иоффе. Потому что в лагерь собиралась ехать тоже от этого института.

Как весело и по-дурацки мы проводили там время: учили разнообразные игры для детей всех возрастов, устраивали ролевые игры, пытаясь предугадать ситуации, могущие возникнуть в нашей работе! Сочиняли какие-то стишки, речевки, сценки. И так два раза в неделю с октября по май. Как мы планировали отрядные посиделки, когда каждый из детей должен поделиться сокровенным и наболевшим! Как учились сглаживать конфликты и утешать обиженных!

Ровно ничего из этого мне не пригодилось ни разу.

Для начала — я все время работала с первыми отрядами. Те, кто помнит советские лагеря, знают, что первый отряд — это четырнадцати-шестнадцатилетние оболтусы, которых обычно отправляют на организованный отдых «во избежание».

И вот первый день работы. Нас привезли в лагерь заранее, чтобы мы устроились, успокоились и подготовились. А потом приехали дети. Мы сидели за столиками в столовой, куда к нам должны были подходить пионэры и отмечаться. Когда я увидела в окно этих тетек и дядек, выгружающихся из автобуса, мне по первости сплохело. Юные девы с макияжем «боевой раскрас Чингачгука», юноши росточком под два метра… Было от чего впасть в экстаз. С надеждой на вечерние песнопения и «круг друзей» я оглядела более мелкую публику, движущуюся к моему столику. «Может, эти, помладше, дадут поиграть с собой в ролевые игры?» — надеялась наивная чукотская девушка в моем лице.

— Это вы, что ли, будете воспитателем в нашем отряде? — поинтересовался симпатичный белокурый мальчуган, которого я уже мысленно включила в хороводы и речевки, и тут же добавил, чтобы у некоторых не создавалось превратного впечатления: — Тут еще дней пять очень скучно будет, а потом моя любовница приедет — вот тогда и оттянемся!

Сказать, что я была в шоке, — значит ничего не сказать. Потому что год был 1986-й. Тогда так было не принято. А там — принято, потому что детишки сотрудников института были продвинутыми личностями. В основном, они учились в языковых интернатах — китайском и испанском, где, конечно, и набрались всякой гадости.

К каждому воспитателю в каждом отряде прилагается пионервожатый. И мне полагался. Как я ни просила, ни молила, мне не разрешили самой выполнять пионервожатские функции без воспитательских. А разница в двух этих должностях такова: пионервожатый отвечает за развлечения и трудовые подвиги, а воспитатель — за все остальное, включая жизнь и здоровье. Почему воспитателем сделали все-таки меня, я поняла в первый же день.

С утра ко мне подошел стриженный под полубокс молодой человек — небольшого роста, но широкий в плечах. Это и был мой вожатый. Тоже студент. Но! Студент Военного института физкультуры.

Около десяти вечера я командирским голосом, в котором явно чувствовалась угроза, приказала:

— Всем в сортир, умываться, и чтобы к десяти все были в койках!

Народ побрел готовиться к отбою. А я стала искать своего Сережу, потому что в одиннадцать нам нужно было вдвоем на планерку. Ищу, ищу — нет Сереги. А детишки уже все по кроваткам — устали, бедолаги, первый день сложный не только для нас.

Бегаю я из палаты в палату, туда-сюда жальце засовываю — нет Сереги, как корова языком… И что меня стукнуло в голову заглянуть к нему в вожатскую?

Заглянула — картина следующая. На кровати, явно умытый и сходивший в сортир, лежит аккуратненько мой Сереженька. На спинке, ручки культурно на одеялке. Глаза закрыты.

— Моб твою! — зверским шепотом закричала я. — А кто на планерку пойдет?!!

На что юноша, открыв свои очи, на голубом глазу отвечает:

— А что? Вы же сказали — писать, мыться и в койку…

В отряде моем было ни много ни мало — 47 человек. И каждый со своим представлением о жизни, которое к пятнадцати годам формируется окончательно.

Чудный возраст — авторитетов нет нифига, зато самомнения — предостаточно.

Я, конечно, сначала пыталась применять к этим детишкам те методы, которым мы учились в «педагогическом отряде». Поняв всю безнадежность попыток, я стала применять те методы, про которые вычитала в «Педагогической поэме».

Например. Захожу в палату перед обходом (это когда начальство в сопровождении лагерного врача проверяет чистоту и аккуратность коек, тумбочек и полов в палатах) и вижу — на разобранной кровати возлежит один из моих пионэров, взгромоздив одну ножищу в кроссовке на спинку кровати, а второй помавая в воздухе. Лежит, скотина, хоть бы хны, и на мое возмущение отвечает, что у него, мол, самочувствие не очень, вегетососудистая дистония, типа, поэтому он, больной, и лежит в кровати.

— А что же ты, сокол мой, в грязных штанах на чистом белье валяешься? — резонно спрашиваю я.

— Потому что у меня джинсы на болтах, разводной ключ нужен, чтобы снять. Хотите попробовать? — хитро посматривая на меня, говорит этот малолетний гоблин.

— А то! Конечно, хочу! — радостно откликаюсь я на это предложение, подхожу к кровати чеканным шагом кремлевского гвардейца, расстегиваю и выдергиваю из его джинсов ремень, после чего обход застает в палате такую картину — через кровати молодым козлом скачет с криками «А может, попытаетесь все-таки снять мои штаны?» юное дарование, а в проходе колобком мечусь я с широким ремнем в руках, периодически попадая им по заднице воспитанника. Влетело мне, конечно, за антипедагогические методы, но я продолжала их применять.

Какое наслаждение сидеть теплым летним вечером на крылечке деревянного корпуса, облокотившись спиной о столбик веранды и вытянув ноги, когда мимо тебя раз в две минуты, топоча как полосатые слоны, проносится стадо молодняка. И пусть посмотрят на меня криво и косо педагоги со стажем — только так я, молодая девушка, могла укротить огонь, бушевавший в их головах.

Двадцать пять юношей на две палаты — разве можно тут уснуть после отбоя? И шумели они, козлики, изрядно. Поэтому — кеды на ноги и бегать. Вокруг корпуса. Потом мыться — и спать. А перед сном Галина Александровна почитает стихов Лейкина. И будет смешно или грустно. Или непонятно-щемяще. Или даже просто непонятно. Странно то есть.

Нет, они меня не боялись. И даже любили. Хоть я и садистски заставляла их бегать вокруг корпуса. И лупила ремнем.

И запирала девочек в палате, когда они умудрились назначить свидание местному молодняку. А молодняк — из соседней деревни — только демобилизовался.

Это были такие времена, когда секса не было. Однако когда я приперла к стенке физрука и стала бить его об эту стенку бестолковой головой за нежную привязанность к одной пятнадцатилетней пионэрке, он изумленно вопрошал:

— Галка, ну что ты так волнуешься? Мы же предохраняемся!

И в этом же лагере я заимела первые седые волосы. Зайдя ночью в палату к мальчикам на какой-то странный шум, я застала две пары голубых в процессе. Это сейчас я циничная, битая жизнью и умудренная. А тогда я была невинна аки ангел. Единственное, что я позволила себе сделать, — это упасть в обморок. В настоящий, глубокий.

Молодые, но ранние прервали процесс и перенесли меня в вожатскую. Когда я пришла в себя, мне удалось только жалобно проблеять: «А на линейке завтра слабо повторить?»

Конечно, я их не выдала. Конечно. Но осадочек, совокупно с седой прядью на затылке, остался. А все потому, что они были такие продвинутые, а я была их воспитателем, ответственным за их жизнь и здоровье.

Один из отрядов в нашем лагере был очень специфическим. Он не имел номера, его корпус находился в значительном отдалении, и вожатые и воспитатели там были свои. Это был отряд детей-сирот. Альтернативно одаренных, как сказали бы сейчас.

И в этом отряде случилось ЧП — воспитательница сильно избила ребенка, поэтому ее срочно отправили в город, а за детьми нужно было следить до того момента, пока не приедет новый педагог.

И меня выбрали жертвой. И я, воспитанная в принципах «если не я, то кто же?», пошла.

Всего три дня работы в этом отряде (причем при помощи моих великовозрастных козликов и козочек из первого) оставили ярчайшие воспоминания на всю жизнь.

Первой и самой яркой эмоцией был ужас, когда я вошла в палату. Вроде как это просто — войти в палату и элементарно улыбнуться детям. Просто до того момента, как ты поймешь, что мимо твоей головы только что пролетела табуретка, зацепив ножкой волосы и разбившись об стену.

Эти дети были отказными. Страшным было многое — и то, что они сразу все начинают называть тебя «мамой». И настойчивые, граничащие с маниакальными, просьбы об усыновлении/удочерении.

У каждого из них был свой диагноз. У кого-то полегче, у кого-то посложнее. Но я не могу передать те эмоции, когда девочка, по документам Наташа Сивоконь (сколько лет прошло, а я не могу забыть, как звали это создание), разозлилась на какого-то мальчика, добежала до пожарного щита, разбила стекло, сорвала топор и с криком «Зарублю!» стала бегать за ним по лагерю. Девочка была в пубертатном возрасте, у нее менялся пол. Вроде как на женский. Поэтому психика была ранимой и нестабильной. Все эти слова говорила я себе, гоняясь за ребенком по территории и отбирая у него топор. Сильна девочка, надо заметить, была необычайно. Через три дня приехала новая воспитательница. Возвращаясь к своим подросткам, которые в эти три дня очень мне помогли, я испытала странные чувства.

Но было и много прекрасного. И КВН — где мои ребятки заняли первое место, хоть и долго-долго отказывались участвовать. Смешные поделки, совсем детские, которые они мне дарили. Истории, которые рассказывали. Слезы, которые они сначала лили, а потом нет. Доверие. Большое такое, почти безграничное. И попытки поговорить об умном, хоть и не получается. И умение слушать. И ведро черники, которое они собрали мне на день рождения, встав в пять утра и уйдя в лес всем отрядом, за что были жестоко наказаны начальством. И танцы под тра-ла-ла вместо дискотеки, куда их не пустили.

Я надеюсь, что у них у всех все хорошо.

 

Глава сорок шестая

Справа кудри токаря, слева кузнеца

Начался новый учебный год. Училась я совсем неплохо, получая, между прочим, стипендию аж в целых 55 рублей, а не 40, как большинство студентов.

Деньги — это отличная штука. И на студенческую жизнь такой стипендии вполне хватало, учитывая, что жила я не в общежитии, а в семье. Но тут, когда мы перешли на второй курс, у нас с подружкой Ленкой возникла мысль следующим летом поехать отдохнуть на юг. Причем на деньги, заработанные собственным трудом.

И мы пошли на — как бы сейчас сказали — молодежную биржу труда.

Приперлись. Объяснили, что учимся на дневном, правда, на таком дневном, что занятия у нас начинаются в 14.00. Хотим, мол, работать, работы не боимся и т. д. и т. п. Усталая, замученная жизнью тетенька осмотрела мой километровый маникюр и сказала, что вакансия есть только одна, но она вряд ли нам подойдет. Мы с телячьим юношеским оптимизмом закричали: «Подойдет, подойдет!», схватили направление и поехали устраиваться на работу.

Приезжаем. Станция метро «Черная речка». Сначала улицы, потом задворки, потом закоулки — и вот мы рядом с унылым забором, на котором уныло написано на синенькой облупленной табличке «Газовое предприятие № 2». Мы в управление, а там тоже смотрят подозрительно на мой маникюр, но, следуя бумажке, направляют нас в цех. Оказывается, будем работать мы токарями.

В первый день нас ознакомили с плацдармом. Поскольку мы приехали уже после обеда, то все сто процентов работников были на сильной кочерге. По цеху плыл густой запах одеколона «Гвоздика». Первое впечатление — мы попали в страшный сон.

На газовом предприятии № 2 делали краны для газовых плит. Вот у кого газовая плита, то там делали ту деталь плиты, на которую насаживается пластмассовая черненькая рукоятка. Или красненькая, если от духовки. У этого крана две основных составляющих — сам кран и внутренний стержень. Кран делают из латуни, а стержень — из каленой стали. Просто, как правда. Потом эти две детали совмещают, предварительно полируя внутренность крана.

На протирке и сборке работали женщины. Именно они и пахли «Гвоздикой», но не потому, что ею душились. Они ее пили. Разводили водичкой, получали молочно-белую жидкость и пили. С непривычки мы пытались блевануть от запаха. Но сдержались. Второй раз мы пытались сделать это же, когда нам предложили присоединиться. Но тоже сдержались. И даже сказали спасибо за предложение, поскольку оно было сделано от чистого сердца.

На токарке и фрезеровке работали мужчины. Основная масса станков была выпущена еще до революции, потому что на фрезе, куда меня сажали, когда основной контингент выпадал в осадок, была надпись «Авербахъ и Ко, 1915 г.». Но не все так плохо, был еще «агрегат» — станок, производящий сразу несколько операций, было несколько станков с ЧПУ.

На станках с ЧПУ работал Валера. Такого кадра я видела впервые в жизни и, думаю, больше никогда не увижу. Он приходил на работу с утра свежий, как огурец, привязывался к станку двумя ремнями и выпивал первый стакан. К обеду он доходил до такого состояния, что иногда его рука застывала над миской с заготовками, и он мирно похрапывал стоя, как боевая лошадь, не слышащая зова трубы. Иногда товарищи жалели его, отвязывали, он мирно падал на бетонный пол, спал полчасика, просыпался, привязывался, и все начиналось сначала.

Народ в цеху был боевой. Действительно, кто до тюрьмы, кто после, а кто и вместо. На химии, так сказать. Трезвых в обозримом пространстве было только трое — я, Ленка и мастер. Мастера звали задорно — Владимир Ильич Пуччини. Откуда такая итальянская фамилия — ума не приложу. Мы с Ленкой просто не пили. Мастер был трезв, потому что подшился. А подшился он потому, что ему на рабочем месте оторвало все пальцы на руках, кроме больших, и это его как-то вдохновило на столь противную организму процедуру.

У меня было четыре токарных станка, на которых я и работала, если не случалось пробела на каком-нибудь другом участке технологического процесса. Правда, надо отдать должное, все четыре вместе они почти никогда не работали. Ломались. Стоишь, эдак, у станка, думу думаешь, куришь сигарету «Памир» без фильтра, а тут и наладчик подваливает. Говорит эдак ласково, как детский доктор: «Здравствуйте, Галочка. Как настроение? Ну, что тут у нас, опять станочек поломался? А что у нас с ним? А вот мы сейчас посмотрим!»

Хитро улыбается, поворачивается к больному и посылает его восьмиэтажным матом. Одну из фраз я даже записала, но родная дочь мне попеняла, что, мол, неприлично такое писать в книжке-то.

Как-то на «агрегате» выпал из обоймы оператор. Выпал в прямом смысле слова. В осадок. Там, в осадке, и валяется. Владимир Ильич подбегает, хватает меня за руку и начинает по-быстрому объяснять, как с этой штукой управляться. А штука — огромная, метра три высотой, карусель, где одновременно двадцать деталей — какая сверлится, какая крутится, какая еще как-то обрабатывается. Я стою от страха в ступоре, глаза по полтиннику, почти ничего из того, что Владимир Ильич говорит, не слышу. Слышу только окончание фразы: «…вот сюда, вот сюда, вот сюда и вот сюда руки не совать — оторвет и будет как у меня!» И трясет у меня перед носом своими культяпками с одним пальцем на каждой руке.

Я, интеллигентная девушка, интеллигентно говорю ему: «Фиг!!!» — и строевым шагом ухожу к своим токарным станкам. Так я на агрегате и не поработала.

Стержни для кранов обжигаются в печи. В металлическую корзиночку набрасываются стержни (это 3,5–4 килограмма металла), и эта корзиночка с помощью метровой длины щипцов засовывается в печь для обжига. Печь электрическая, напряжение 380 В, а так как она тоже древняя, то в раскаленной глубине печи можно видеть висящие над корзиночкой спиральки, которых нужно бы не коснуться металлическими щипцами, а то будет тебе пипец.

Так вот, подбегает ко мне Владимир Ильич в полной панике. Время уже послеобеденное, поэтому стали выпадать в осадок даже те, кто стойко держался в первой половине дня. А в печке… Да, а в печке забытая корзинка со стержнями. И обязательно надо ее оттуда вытащить и опустить стержни в эмульсию для охлаждения.

Надо сказать, что зарплату мы получали сдельную. Типа, что потопаешь — то и полопаешь. А мастер получал деньги от общей, так сказать, выработки цеха. И стержни в печи волновали его чрезвычайно. Конечно, если бы не его руки, он бы сам вытащил на свет божий это безобразие, но беспалыми руками много не навытаскиваешь. А тут я — цветок цветком.

Нет бы мне, дуре, подумать, что меня ждет. Но у нас же чувство повышенной ответственности, поэтому я напялила асбестовые рукавицы, взяла в руки щипцы, с предельной осторожностью зацепила корзинку и выдернула ее из печи.

Вот тут-то все и началось. Подумать о том, как я буду нести на метровом рычаге почти четыре килограмма раскаленного металла в мелкой расфасовке, мне было недосуг. Подумала я об этом тогда, когда меня, как в мультфильме, повело мотать по цеху с этой байдой на отлете. Уронить нельзя — держать невозможно. Кое-как допорхала я до бака с эмульсией, тут мои слабые ручонки не выдержали, и я вывалила всю корзинку в бак. Владимир Ильич тихо охнул и пошел пить водичку, потому что в его воспаленном мозгу уже, наверное, мелькали цветные картинки, как я вываливаю стержни на мирно отдыхающих подле своих станков гегемонов.

А на сверловке стоял дядька Коля. Дядька молчаливый, весь в татуировках, химик. Очень бы понравился Ломброзо , поскольку абсолютно подходил под его теорию. Дядька, глядя на пробившуюся по копоти слезу на моей щеке, подошел к баку (а бак высокий, примерно мне по пояс будет) и стал заниматься вылавливанием стержней. О чудо! Оказывается, я была не первой, и награда нашла своего героя. Опрокинула я в бак одну корзинку стержней, а вытащили мы их оттуда аж на пять корзинок. Зарплата в этот день для меня и Коли зашкалила. С тех пор он стал моим молчаливым другом.

Подруга моя Ленка в папах имела каперанга. Поэтому я ходила на работу в джинсах и ковбойке, а Ленка — в джинсах и папиной старой форменной рубашке. Натаскавшись ящиков с железом, которые мы с помощью «интегралов» возили по полу, позу хочется принять стандартную. Это когда ты стоишь, упираясь обеими руками себе в спину. На моей рубашке не было видно, а на желтенькой Ленкиной форменке гордо отпечатались две черные пятерни в районе задницы. Над чем очень смеялись коллеги до принятия первого стакана.

Там мы много узнали из физики. Например, мне в голову не пришло бы тушить окурок в баке с горючкой.

Сидела я и на сверловке. Тоже достаточно тяжело. Дырочки, значит, в стержнях делать. Сидишь на высоком табурете у станка и сверлишь, и сверлишь… С одной стороны — чугунная плошка, в которой стержни без дырочек, с другой — с дырочками. Сижу, никого не трогаю, работаю. Тут в цеху нарисовался какой-то отпускник, которому, видимо, жена во время отпуска не давала расслабляться так, как он привык на работе. Вот его и потянуло. Пришел к обеду, отметился спиртным со товарищи, дошел до рабочей кондиции и тут увидел меня…

Наверно, я ему понравилась, потому что он подошел ко мне сзади и нежно обнял, засунув мою руку под сверло и порадовав мое обоняние запахом застарелого пота и не менее застарелого перегара, освеженного только что. Сверлом я поцарапала, конечно, руку. Этой же недрогнувшей рукой я взяла чугунную плошку и, не глядя, дала товарищу по башке. Товарищ упал.

Тут я, конечно, напугалась сильно, поскольку все сделала на полном автомате и от испуга, и собралась было плакать. Положение спас молчаливый друг Коля, который подошел к свежеубиенному (на мой испуганный взгляд) гегемону, потыкал в него пальцем, взял за ремень штанов и в виде чемодана оттранспортировал в раздевалку, сказав мне: «Очухается, но в следующий раз лучше я». В раздевалке покойник воскрес и продолжил празднование отпуска. Перед уходом подошел ко мне, уже с лица, сказал «пардон» и пополз домой.

Несмотря на то, что руки в тот период моей жизни у меня были в прямом смысле слова «золотыми» (латунная пыль намертво внедрялась в кожу, и не отмыть ее было никак), маникюр я сохранила.

А так как мы с Ленкой не пили, то хоть и работали не полный рабочий день (чтобы успевать в институт), зарабатывали в месяц от 150 до 200 рублей. Что в придачу к 55 рублям стипендии было очень сильно. Могли позволить себе и ресторан, и поездки на такси. И на юг мы поехали, не докучая родителям просьбами о деньгах.

 

Глава сорок седьмая

Крымская баллада

Когда человек собирается поехать отдыхать, у него две проблемы. Куда поехать — это первая проблема, а вторая — с кем.

Классно, конечно, если ты можешь поехать с гарантированно проверенными людьми. С теми, с кем тебе будет весело, приятно и комфортно. У меня, например, такие есть.

Страшно оказаться в ситуации, когда твой отдых, то благостное время, которое тебе дается для набраться сил перед новыми свершениями, проходит в компании, тебя не устраивающей. Нет слов, возможно, с этим человеком ты чудно общался в городе, сидел за соседними столами в конторе, выходил на перекур и вообще разговаривал на разные темы. А на отдыхе он начинает тебя подбешивать. И с каждым днем все сильнее и сильнее. Вдруг оказывается, что ты должен составлять ему компанию в разнообразных сумасшествиях. Или, если это дама, у нее открывается бешенство матки, и тебе приходится все время волноваться, вернетесь вы вдвоем, или ты уже будешь сопровождать цинковый груз. А еще твой компаньон может разбрасывать по комнате вещи. Или брать попользоваться твои.

А самое страшное — если из тебя начнут делать «мамочку». Для меня это просто непереносимо. Человек ведет себя так, как будто ты его родная и единственная мать, главное чаяние которой — обслужить своего крошку и облегчить ему жизнь. А тебе же тоже хочется отдыхать, а не заниматься отдыхом других? Да! Девочки! Я забыла про ПМС! Он есть у обеих, если они еще не двумя ногами в климактерическом периоде. А девушкой начинаешь становиться ровно по приезде на место отдыха, если это юг.

Вернемся к подружке Ленке, потому что, заработав денег, мы же поехали отдыхать. Надо отметить, что на момент принятия решения мы обе были уверены, что знаем друг друга очень хорошо. И не доставим друг другу никаких хлопот. И именно эта уверенность чуть не обернулась трагедией.

Значит, поехали мы. В Крым. Естественно, дорога на поезде была очень утомительна, в Симферополь мы приехали в пять утра, потом до часу дня бродили по городу. Осмотрели местную достопримечательность — Ильича в парке. Ильич был очень трогательный — размером примерно сантиметров семьдесят, он стоял на постаменте, выкинув руку с кепочкой в привычном жесте. Заботливые симферопольцы покрасили его серебряной краской и отполировали лысину.

Мы сходили в кино, пообедали в кафе и на автобусе, как порядочные, отправились в Судак.

Нехилый промежуток времени в автобусе без кондиционера под палящим крымским солнышком благости не добавляет. В Судаке еще с часок хождений по пыльным раскаленным дорогам, и вот — комнату мы сняли. Сняли, расположились, переоделись, помылись — и поняли, что мы обе девушки. В полный рост. И ПМС, со всеми вытекающими, присутствует. На этом месте подруга моя Ленка легла на кровать и стала, постанывая, говорить, как ей плохо и как она, кроме того, хочет есть.

Ну, есть так есть. Но для того, чтобы осуществить процесс, нужно же где-то добыть какой-то еды? Тушенка у нас, слов нет, была с собой, год как-никак был какой-то из восьмидесятых, но ведь тушенку одну жрать не будешь? Жирно и невозможно.

Ладно, в конце концов мы из пионеров, и я поперлась на рынок. Купила картошки, помидоров, перцев, сметаны. Вернулась. Жарко, потно, голые плечи, защищенные только кожей, начинают гореть. Организм слабнет от этого всего. Ленка лежит на кровати, стонет и не выражает никакого желания участвовать в процессе готовки.

Ладно, пионерская готовность еще не испарилась. Поскольку хозяева были в отлучке, я долго ковырялась ножиком в консервной банке. Для того чтобы ее открыть. И открыла-таки, хотя высшее техническое образование на тот момент было еще только начато. Но на тот же самый момент Ленка моя начала меня подбешивать. Потом я почистила картошку и попыталась пристроить подругу к приготовлению салата. Но подруга по-прежнему строила из себя слабую больную девушку и на провокации не поддавалась. Пришлось стругать салат самостоятельно. Причем с каждой минутой я чувствовала, что подбешивание активно превращается в самое настоящее бешенство. Первоклассное, когда пар идет из ноздрей, а крышечка на голове подпрыгивает. На просьбу накрыть на стол подруга также ответила отказом, что, как показала практика, было тактической ошибкой.

И вот — стол накрыт, и тут обнаруживается, что нужно сбегать за хлебом, благо магазин, где продают хлеб, ровно за углом. На Ленкину фразу: «Ну, ты, конечно, сбегаешь?» — я беру ноги и себя в руки и бегу за хлебом. Прибегаю. Раскладываю картошку с тушенкой по тарелкам, заправляю салат и зову подругу к столу. Она садится, довольным взглядом окидывает стол (я в это время стою у двери, потому что есть уже не хочу, а воду для мытья посуды надо бы погреть), отправляет первую ложку в рот и говорит:

— Так, я не поняла, что-то ты недосолила…

На этом месте глаза мои стали белыми. И изнутри, и снаружи. Я строевым шагом промаршировала к подруге, недрогнувшей рукой взяла ее за волосы и окунула лицом в горячую и жирную картошку. С тушенкой. И подержала там для надежности. После чего спросила:

— А так — досолено? — И направилась обратно к двери.

Обернулась я на какой-то странный звук. Потом провал в памяти; следующее воспоминание — торчащий сантиметрах в десяти от моей головы нож, который моя красномордая уже на тот момент подружулька с большим энтузиазмом в меня запустила.

Потом мы немножко пришли в себя и осмотрелись по сторонам. И увидели — оппа! Где мы оказались.

Когда мы приехали в Судак, дело было за малым — найти жилье. И, конечно, жилье это было не в каком-нибудь там пансионате, а в самом настоящем частном секторе. Причем, надо сказать, адрес у нас был — когда я была маленькой девочкой, мы несколько раз большой компанией останавливались у одной дамы. И она бы нас, конечно, приютила, но нам даже в ум не пришло, что перед выездом из Питера неплохо было бы поинтересоваться ее планами на жизнь. А не пришло потому, что лето для жителей Судака — всегда сезон сдачи жилья. А вот то, что она могла уехать (как потом выяснилось, к дочке, нянчить недавно приобретенного внука), — мы не предусмотрели.

Постояв у закрытой калитки, повздыхав в унисон нутриям, которые вздыхали за сеткой рабицей на соседнем подворье, мы пошли искать ту самую пресловутую койку — рубль в сутки.

Передвигались мы, описывая концентрические круги вокруг заветного дома. И достаточно скоро нашли себе пристанище. У Клавдии Петровны и Ивана Петровича был дом на соседней улице. От калитки к дому вела дорожка через яблоневый садик. Первое, что мы увидели, — это туалет типа сортир, состоящий из двух кабинок. На каждой кабинке были буквы «М/Ж». И на одной, и на другой. То есть совершенно без половой принадлежности сортиры.

Домик был двухэтажный, причем хозяева не ютились. Они жили в самой большой и просторной комнате. Однако предприимчивость Клавдии Петровны вызывала сначала ужас, а потом восхищение. Итак, посчитаем, сколько же народу проживало в ее доме.

Зайдя в дверь, вы попадали на просторную веранду. На веранде стояло три холодильника, три плиты, большой стол со стульями вокруг него и несколько маленьких столиков, разделяющих плиты. За столом всегда сидела Клавдия Петровна. Дело не в том, что это самое прохладное место в доме, как утверждала жалующаяся на климакс Клавдия Петровна. А в том, что тут она в курсе — кто когда пришел, кто когда ушел, кто что готовит и кто о чем говорит. Огромным достоинством съема угла в этом доме была баня, которая топилась каждый день; все проживающие могли ежедневно там мыться. Горячей водой. Кто помнит отдых в Крыму в середине восьмидесятых, тот оценит.

Итак, кроме хозяйской комнаты на первом этаже было еще три. В каждой жила семья. В одной — четыре человека, в другой — три, в третьей — пять. Итого — двенадцать. Снаружи, вдоль стены дома, на расстоянии метра от нее, был построен забор из дощечек; этот коридорчик накрывала крыша. В коридорчике спинка к спинке стояли три кровати, разделенные занавесками. Хозяйка сдавала их тоже, называя эту постройку «Экспресс Москва — Пекин». И даже желающие находились, хотя каждый житель центрального вагона жаловался, что у него в «комнате» окно, выходящее в хозяйскую комнату. А хозяева очень любят жареную рыбу. И весь запах концентрируется именно у него в вагоне. Итого (считаем?) двенадцать плюс три — это пятнадцать.

Этаж второй — в одной большой комнате жили мы. Но в одиночестве мы находились только три дня — там стояло пять коек. Еще три девушки появились совершенно неожиданно для нас, но оказались вполне мирными и, к нашей радости, активными — они редко бывали дома, что приятно.

А койки койками назвать рука не поднималась. Мое ложе было не знаю из чего, но для того, чтобы заснуть, приходилось придавать телу сексуальный изгиб. Когда я все-таки заинтересовалась, что же такое подо мной, выяснилось, что вместо матраса на этом чем-то лежат три черных мужских пальто с жесткими плечами. Вот промежду этих плеч я и изгибалась.

Кроме этой большой комнаты было еще три маленьких. В двух из них жили еще более-менее ничего, поскольку кроме трех коек в каждой еще умещалось по тумбочке и журнальному столику. А вот в третьей располагалась молодая пара, поскольку кровать там была только одна, зато двухспальная, и, открыв дверь, нужно было сразу залезать на кровать. Для этого обращенная к двери спинка кровати была отвинчена. Чемодан стоял под кроватью, поэтому, чтобы достать что-нибудь из чемодана, нужно было выползти в коридор.

Теперь опять посчитаем. Пятнадцать на первом этаже, на втором 5 + 3 + 3 + 2 = 13. Пятнадцать плюс тринадцать — это двадцать восемь. Но это опять не все. Склонная к романтике хозяйка организовала проживание молодежной компании из восьми человек в сарае — это двадцать восемь плюс восемь — тридцать шесть. И это только постоянный контингент.

Но к ночи наше количество увеличивалось. Предприимчивая Клавдия Петровна на ночь расставляла в саду раскладушки, отгораживала их друг от друга простынями и называла это мероприятие «Аллея любви». Ночующих под открытым небом было от одного до десяти за ночь.

Ладно, ночи в Крыму теплые. Им бы было, может, и здорово, если бы не коварный петух, который тихо-тихо, на цырлах, выдвигался из курятника, подкрадывался к спящему на раскладушке человеку, балансируя крыльями, устраивался на краю раскладушки и НАЧИНАЛ ОРАТЬ, СКОТИНА, В ПЯТЬ УТРА!!! Если проснувшийся в адреналиновом припадке человек пытался поймать наглую птицу и свернуть ей шею, петух рысью убегал за дом, ждал там перемен, а потом выходил и повторял издевательство над жертвой. Причем жертву он выбирал одну и издевался над ней до тех пор, пока отчаявшийся курортник не поднимался ни свет ни заря. И, может быть, к лучшему, потому что тогда ему не грозила участь быть затоптанным остальными тридцатью пятью отдыхающими, которые устремлялись поутру к сортиру. Кстати о сортирах — там постоянно были сломаны защелки, что придавало особую пикантность посещению этих заведений.

Клавдия Петровна была шалунья. Ах, как она рассказывала про снег, единожды, на ее памяти, выпавший и не сразу растаявший.

— А какого снеговика мы слепили! — умиленно вспоминала она. — С во-о-о-от такими синими яйцами! — И показывала руками величину снежных мудей.

Пошла я поутру на рынок. Проходя мимо Клавдии Петровны, поздоровалась, разговоры разговаривать не стала, поскольку торопилась — нужно было еще успеть на пляж. И только на обратном пути с рынка поняла, что на меня как-то странно посматривает народ. Оказалось, что, когда я проходила мимо хозяйки, она прицепила к моей юбке прищепку с веревочкой. Незаметно. К веревочке были привязаны перышки, фантики и тряпочки.

— А что — очень красиво! — хихикала она на мои возмущенные потрясания веревочкой у нее перед носом.

А потом она направила ко мне юношей в количестве трех штук, когда я мылась в бане. Уверила их, что баня совершенно свободна.

Конечно, мы были смущены все, поскольку времена были тогда гораздо более пуританские, чем сейчас.

— Ну-ну! — сказала я себе. — Мстя моя будет, может, и не страшна, но будет.

И заняла наблюдательную позицию на верху лестницы. И дождалась, когда Клавка сама пошла мыться. И, конечно, отправила к ней в баню одного из отдыхающих с «Аллеи любви». Ха! Она кричала так же громко, как смеялась надо мной.

А еще она по вечерам выносила баян и пела матерные частушки, развлекая отдыхающих.

В комнате у нее стоял огромный сейф, куда она складывала деньги, золото и паспорта отдыхающих. А не сдашь деньги и документы — она не сдаст тебе койку. Сейчас я понимаю — правильно, чтобы не потеряли важное, чтобы не ограбили вечером и чтобы хватило денег расплатиться за комнату. Народ-то был, в основном, молодой. Деньги она выдавала жильцам под роспись, несмотря на то, что это были их деньги.

А вы говорите — три звезды в Турции могут быть не комильфо.

Если вы думаете, что после попыток членовредительства мы с Ленкой никогда в жизни не разговаривали, — так нет. Остальной отпуск прошел хорошо. Она больше не пыталась делать из меня мамочку, я никуда не окунала ее лицом, она не метала ножи. Но больше мы в отпуск вместе не ездили никогда.

 

Глава сорок восьмая

Бедный ежик

Мы сидели в беседке и играли. Сначала в преферанс, потом на гитаре. Нет, конечно, на гитаре играли не все, а только один представитель нашей замечательной компании. А вот пели все, потому что, хоть вокруг было и темно, хоть глаз коли, время еще позволяло.

А мы — это я, Ленка и замечательная компания студентов из Тулы.

Вечер пах магнолией и сортиром, дорога, идущая вдоль дома, была второстепенной, поэтому ни один даже самый замухрыжистый фонарь на ней не горел. Конечно, у каждого домовладельца висел осветительный прибор на воротах, но экономика должна быть экономной.

Круг света от лампочки, висящей посреди потолка беседки, охватывал метра два территории в диаметре, а потом проигрывал в борьбе с настоящей южной ночью. Поэтому и цикады вели себя совершенно разнузданно.

Беседка, в которой мы тусовались, стояла почти прямо на «Аллее любви» и в непосредственной близости от сортиров МЖ и ЖМ. Ну, тех, которые без защелок. И идти в них совершенно не хотелось.

В то же время арбуз, съеденный после ужина, уже давал о себе знать.

Ну, мы же порядочные, поэтому по очереди, озвучив свои намерения, взяв с собой коробок спичек, отправлялись отдавать долг.

А в компании нас, напомню, десять человек. А посещение сортира со спичками, с открывающейся дверью, да еще и дышать там надо было через раз, как и во всех южных толчках, — дело небыстрое. Не тридцать секунд.

Поэтому те, чья очередь оказалась не первой, не второй и даже не третьей, — потихонечку начинали нервничать.

Тут одна из тульских девчонок говорит:

— Все, больше не могу. Пойду исполнять этюд «Выхожу одна я на дорогу».

И пошла на дорогу, под деревце грецкого ореха, которыми та дорога была обсажена с двух сторон.

Мы ее отговаривали — нехорошо, мол, да и вообще — люди еще вовсю шастают, кто-то с дискотеки, кто-то на кораблике катался, кто-то просто по набережной гулял — теперь возвращаются.

А она нам:

— Да я тихонечко, никто и не заметит.

И пошла.

Ну, мы думаем, правда никто не заметит. А облегченное журчание мы сейчас заглушим какой-нибудь элегической песенкой хором.

И запели: «В полях под снегом и дождем, мой бедный друг, мой бе-едный друг…»

И тут раздается дикий вопль. Не скажу, что девичий, плавно переходящий в женский, но типа того. Тут все хозяева на улице как кинулись свои фонари над калитками включать.

Дорога осветилась, как Невский проспект в праздничном убранстве.

Из каждого дома на крик выбежало по 10–15 человек, создав приличествующую случаю толпу.

Под прелестным ореховым деревцем стояла наша подруга с безумными глазами и в спущенных штанах. Слава богу, была не в шортах, а в сарафане.

А у ее ног даже с более безумными глазами сидел крупный такой, кормленый еж.

Он настолько обалдел от попыток сначала его раздавить, потом утопить и еще и контрольно оглушить, что с места двинуться уже не мог.

 

Глава сорок девятая

Секретная справочка

Вот так славно мы там время проводили, а ведь почти забыли о самом главном — об обратных билетах! Помните, как мы из Геленджика уезжали, и маменька моя проявила чудеса смекалки? Она и тут проявила. Но не до конца.

Итак. Когда отправлялись мы с Ленкой на юг, билеты туда у нас были, а вот перспектива пол-отпуска толкаться в очередях за обратными висела над нами дамокловым мечом. Потому что, несмотря на идущие годы, ситуация с билетами с юга домой не изменилась совершенно. И настроение портилось уже загодя. Карма тоже.

— Фигня, — сказала Людмила Ивановна, — я дам тебе с собой справочку, что ты являешься сотрудником в/ч. А уж по этой справочке билеты брать — одно удовольствие. Идешь в воинскую кассу, демонстрируешь документ и паспорт — и вуаля! Билет на нужное число у тебя в руках!

Время в сборах прошло незаметно. В день отъезда маменька хлопнула себя по лбу:

— Галюшка, а справочку-то! — И унеслась куда-то в комнату.

Обратно она появилась с торжествующим лицом и с конвертом.

— Я тебе в конверт ее сложила. А еще туда же сунула новое лезвие бритвы — сейчас уже не успеваем, а когда приедешь, ты на справочке мои инициалы подрежешь, а свои впишешь! Да не тяни с походом в кассу, а то ведь и в воинских билеты могут разобрать.

Надо заметить, Людмила Ивановна обладает каллиграфическим почерком, а уж как она пишет любыми шрифтами — это любой компьютер обзавидуется. А умение срезать лезвием, изогнув его лодочкой, с ватмана что угодно она передала мне по наследству, и я тоже делаю это виртуозно.

— Да, мамуля, конечно! — сказала я, бросила конверт в чемодан, и мы благополучно отбыли на черноморское побережье.

А потом мне было не до того, я думала, что успею; прошла уже почти неделя на югах, а я так и не удосужилась заняться вопросом обратной дороги. Не думайте чего, это не так страшно, раньше мы на юг ездили на 28–30 дней, поэтому неделя — еще не предел.

И вот, сплю это я ночью, никого не трогаю, а тут меня хозяйка непроснувшаяся в халате за плечо теребит:

— Тебе телеграмма. Срочная. Иди, получай.

Я с перепугу чуть с лестницы не упала. Добегаю до почтальона, расписываюсь, он мне протягивает запечатанный бланк. Там всего несколько слов: «Позвоню в пять утра, будь на переговорном пункте. Мама».

И все. И никаких больше подробностей. Я аж похолодела вся. Смотрю на часы — времени три. До пяти еще целых два часа. Которые я и провела у переговорного пункта, долетев туда за десять минут.

Что я за эти два часа передумала — это черт знает что я передумала. Началось, конечно, с печальной кончины всех родственников, потом пошли тюрьмы, застенки, болезни, преступления и тому подобное далее.

И вот пять часов.

— Ленинград, кабина номер три! — разносится по залу.

Врываюсь в кабину, хватаю трубку. В трубке маменька. Ни тебе «здрасьте», ни тебе «как дела?». А сразу так с места в карьер:

— Ты за билетами ходила?

Я прям смутилась. Думаю, чего это маменька проверяет — схожу я, схожу за билетами, куда денусь.

— Нет, — говорю, — не ходила еще, как-то недосуг все еще пока было.

А на том конце трубки такой то ли вздох, то ли всхлип и смешок странный-странный.

— Галюшка, ты только ИНИЦИАЛЫ СО СПРАВОЧКИ НЕ СРЕЗАЙ!!! — кричит с того конца провода Людмила Ивановна. — Я ТЕБЕ НЕ ТУ СПРАВОЧКУ ДАЛА!!

Кое-как успокоила я маменьку, обещала клятвенно привезти бумажку в целости, непорезанную, узнала, что все живы и здоровы, и побрела обратно.

И первым делом, конечно, сунулась смотреть — и что же она мне там дала? Дорогое Провидение, какая удача, что я не пошла за билетами раньше. Справочка была вовсе не про то, что такая-то является сотрудником такой-то военной организации. Это была допусковая справочка, если кто понимает, о чем я говорю.

Это был тот волшебный документ, по которому сотруднику из секретной комнаты выдавали его секретный чемодан. Собственно, с чем и работали.

Спустя некоторое время после нашего отъезда маменьке понадобилось справочкой воспользоваться. Сунулась — нет. Уж она искала-искала, и тут вдруг ее осенило, когда она ту, мне обещанную, нашла в своей косметичке. Маменька покрылась холодным потом, который стекал с ее бледного чела и образовывал вокруг ног лужи странной конфигурации. И кинулась к начальнику. Начальник испускал громы и молнии, но сделал новую. На три недели. С условием, что первоначальный вариант будет возвернут на место в целости и сохранности.

Короче, билеты нам пришлось брать, как всем нормальным людям, — толкаясь в очереди. Но маменькина честь, свобода и работа были сохранены.

Зато трудности продолжились.

 

Глава пятидесятая

Кабачковая икра

Мы славно отдыхали, но тут наши тульские приятели уехали, а у нас случилась незадача — читать было нечего. А мы очень до этого дела охочие. И взяли мы у соседа фантастики почитать. Радовались, сняли с нее обложку, чтоб не помять, обернули в чистую бумажку, вырывали друг у друга из рук. И представляете наш ужас, когда эту супердефицитную книжку у нас украли в кафе. Из пляжной сумки. Сейчас ведь что прут — бумажники, права, но уж на книжку вряд ли кто покусится. А тогда, во времена книжного голода, очень она смотрелась аппетитно — толстая, большого формата. И осталась у нас одна суперобложка.

Ну, что делать? Пошли мы на рынок, где можно было купить все, что душеньке угодно. А тогда было не то, что сейчас. После покупки книжки (мужик бы не понял, если бы мы ему такую радость не вернули) денег у нас осталось — на железнодорожные билеты, на проезд автобусом до Симферополя, по пять копеек на метро в Питере и на двоих три рубля на жратву. И жить еще неделю.

А банка кабачковой икры стоила десять копеек. Первые два дня мы шиковали — ели ее с хлебом. Последние дни без него, потому что покупали квас. Пить очень хотелось. Хорошо хоть, жарко, голод не особо гложет. Вот сейчас счастье — сейчас мы бы дошираком ох как развлеклись. Но дело было давно, в советские времена.

И вот, лежим мы на пляже, две нимфы, с отвращением рассматриваем очередную банку с кабачковой икрой, и тут на соседнем камне (мы загорать ходили не на общий пляж, а туда, где нужно было еще доплыть до индивидуального загорательного камня) один парень решил зачитать приятелю цитатку из журнальчика «Знамя». Лет уже прошло, сколько люди не живут, а я ту цитатку наизусть помню: «А за ним два холуя несут осетра. А третий — графинчик водочки. А графинчик инеем покрылся, подлец!» Как мы его не убили — до сих пор непонятно.

В поезде в Питер мы ехали тоже весело. Как вы понимаете, на момент посадки в поезд денег было по пять копеек на рыло.

А дорога — сутки с половиной. Наши боковые места без белья были бельмом на нарядной физиономии возвращавшего отпускников вагона. А четыре купейных места занимала семья — мама, папа и двое детей. Которые непрерывно ели — курицу, персики, колбасу, яйца. Чтобы дети не путались под ногами, им всовывалось в руки по огромному красному яблоку и предлагалось «пойти посмотреть во-о-он в то окошко». И дети шли, опирались локтями о наш столик и хрустели яблоками под перекрестным огнем наших голодных глаз. Наконец мамаша семейства сообразила, что что-то происходит не то: девки уж давно едут, а за еду все не принимаются. Пожалела она нас, бедолаг. Мы уже практически впали в анабиоз, потому что, когда спишь, есть уже не так хочется. Эта добросердечная женщина разбудила нас, растолкала и радостно сказала:

— Девочки! Я вас сейчас угощу кабачковой икрой!

Таки да. Прошло уже больше двадцати лет. Но кабачковую икру я не ем.

Зато тульскую компанию студентов мы потом навестили. Прям в Туле и навестили.

И оттуда я привезла два ярких воспоминания.

 

Глава пятьдесят первая

От улыбки станет всем светлей

Принимали нас очень здорово, мы даже побывали в разных общеобразовательных местах. Ну, Левша Левшой, а пили в то время в Туле знатно.

В дом, где нас принимали, пришел брат хозяйки. В субботу. И так развлекся за накрытым столом, что отправлять его в таком состоянии домой было просто бесчеловечно. Поэтому добрые люди положили его спать на диванчик, не раздеваясь. В гостиной. Под часами с кукушкой. А мы, как водится, сидели на кухне и разговаривали разговоры всю ночь напролет.

Песни пели и водку пили. Спать как раз не ложились.

В восемь утра на пороге кухне нарисовывается брат хозяйки. Мятая рубаха, жеваные брюки, на башке как черти горох молотили, мешки под глазами, но глаза бриллиантово поблескивают, на морде триумф, а в руках пассатижи, в которых зажата кукушка. Он победно оглядывает присутствующих и произносит: «Во!!! Я эту, бля, суку с четырех утра караулил!!!!»

Впечатление догнало еще раз, когда мы поняли, что пассатижи он достал из кармана…

Улыбаетесь? Так я вам еще про одну улыбку расскажу. Тоже оттуда.

Самое приятное в этом отдыхе было то, что компания, хоть и состояла из юношей и девушек вполне себе горячего возраста, не выделяла из себя влюбленные пары, а была неким единым коллективом с легкой сумасшедшинкой. В этот коллектив мы и влились.

Но я про одну девушку хочу вспомнить.

Девушка с интересным именем — Юна. Миниатюрна до чрезвычайности — рост где-то метр сорок. Но в остальном — великолепная фигура: длинные для ее роста ноги, высокая грудь, тонкая талия. Темные вьющиеся волосы все время подняты высоко и забраны в пучок. Занимается народными танцами. Даже на отдыхе в свободные минуты — то батманы, то плие, то еще какие антраша.

Как результат — эта дюймовочка крайне атлетична. Гладкие в моменты покоя конечности при малейшем движении начинают демонстрировать имеющуюся в них мускулатуру. С удовольствием смеется, но улыбается редко. Спрашиваю — почему? Отвечает — в ансамбле устаю. И рассказывает.

Намылился в Тулу какой-то партийный босс и, естественно, городское начальство вознамерилось принять его по высшему разряду. Охота, баня, вручение сувенирных ружей, пулеметов и подкованных блох, наряженных в знаменитые тульские шали, закусывание водки печатным пряником — и концерт.

Для проведения этого концерта были мобилизованы лучшие тульские силы, в том числе и ансамбль народного танца, в котором уже не первый год танцевала Юна. Ансамблю досталось три номера в концерте, причем из-за какого-то аппаратного сбоя в программе первый был в первом отделении, а два других — во втором, к тому же подряд.

Это нам, глупым, кажется, что пять-семь минут веселые мальчики и девочки легко порхают над сценой. То девочки фуэте покрутят — ножка, на которой она стоит, полусогнута, а вторая ножка в элегантном сапожке поднята на уровень талии — и все эдак весело, с улыбочкой. То мальчики вприсядку по сцене — ручки как у прилежных первоклассников сложены перед собой, и носочки, носочки вытянуты, и покрикивают так задорно: «Эх-ма!»

И всего-то времени ничего прошло, народ радуется, в ладошки хлопает, а артисты вошли в кулисы — и хвать банные полотенца. Морду промокать. Вытирать нельзя — потому что грим, а у девочек и вообще могут ресницы отклеиться. Те, которые по шесть сантиметров и на глаза давят. А уж с солиста льет — как из водонапорной колонки с хорошим водонапором.

Вернемся к концерту — первый номер отплясали с феерическим успехом, отдохнули, а во втором номере у Юны — соло. То есть это она выпрыгивает на середину, крутится как юла, выделывает всяческие коленца и вообще раззадоривает публику. И, конечно, улыбается. Улыбается так, чтобы показать все свои 64 зуба, и чтоб с последнего ряда видно было. Второй номер тоже прошел успешно. Но вот когда они в кулисы убирались, у девочки одной подошва на носке сапожка чуть расклеилась. И она КА-А-АК споткнулась! Да КА-А-АК упала на обе коленки. Да одну и повредила. Коленка стала на глазах распухать. (Вот я это пишу примерно в реальном масштабе времени. Потому что от забега в кулисы с номера до выбегания на следующий у них было секунд несколько — окончание музыкальной фразы, объявление следующего номера и вступление.)

Все бы ничего, да девочка эта, павшая которая, должна была в третьем номере солировать. А опозориться никак нельзя — в первом ряду сидит московское партийное начальство, благосклонно кивает головами и даже ножкой в такт притопывает. Руководитель хватает Юну за руку и говорит:

— Придется тебе!

Юнка улыбается еще сценической улыбкой и отрицательно мотает головой, потому что партия чужая, и знает она ее так, постольку-поскольку.

— Ну тогда — меня уволят с работы, а тебя отчислят из училища!

Угроза возымела действие. Юнка исключительно замечательно (по свидетельству очевидцев) отработала номер. Высоким гостям очень понравилось. Правда, их немного удивило, почему солистка в последнем, грустно-лирическом танце все время улыбается во всю пасть.

Они и предположить не могли, что у Юнки от ужаса морду лица свело. От ответственности за судьбу свою, руководителя и ансамбля в целом. Поэтому она как улыбалась сценической улыбкой, так и продолжала улыбаться еще четыре дня, гуинплен эдакий. Говорит, что во сне очень во рту сохло, а потом щеки болели.

Ну это еще мелочи, хорошо медвежья болезнь не началась. Прям во время третьего номера.

В отпуск мы с Ленкой больше не ездили, но общаться продолжали с удовольствием. Просто выяснили для себя: нам хорошо, когда каждая из нас может вечером помахать подруге ручкой и удалиться к себе домой.

Вот следующей весной, к примеру, она ж меня чуть замуж не выдала. А дело было так.

 

Глава пятьдесят вторая

Две смерти Сары Бернар

Возьмем, для примера, существо женского пола — одна штука. Причем юное. И откуда, спрашивается, в его спинном мозгу может возникнуть идея, что склад ума у него технический? Да, в общем, ниоткуда. А почему? Да потому, что никакого другого мозга, кроме спинного, у этого существа нет, а следовательно, ума нет тоже.

Но! У меня эта мысль возникла. Может быть, я слышала ее от кого-то из бродивших вокруг меня мужчин — от папы, например. Не в смысле, что у меня такой склад ума, а в смысле, что у него. Кстати, дальнейшая жизнь внесла свои коррективы, я окончательно убедилась, что ни мозга, ни ума у меня нет, вкупе с его техническим складом.

Поэтому я благополучно отучилась первые два курса.

Летняя сессия пронеслась без особых сюрпризов — оценки были получены, зачетка подписана, июнь приближался к концу. Казалось бы, все в этой жизни хорошо… Огляделась я вокруг и поняла — я ни в кого на данный момент не влюблена, работы на июль не предвидится, стоит жара. Жара стоит, а депрессия приходит. Пришла. И я стала в нее впадать.

Вместе со мной в институте учились две моих подружки. Несмотря на разницу в расписаниях и полное несоответствие в учебных планах, мы встречались ежедневно.

И вот приехали они ко мне в гости, а я слезы лью по поводу загубленной судьбы и активно приглашаю их на похороны Сары Бернар, которая бесславно закончила свои дни в глубине моей души. Девки надо мной цинично смеются и говорят, чтобы я училась уже, где учусь, и не полоскала им мозг.

— Ага! Вы мне не верите! А спорим — если захочу, то и в театральный институт поступлю! — в жару дискуссии вырвалось у меня. (Если бы у меня был мозг, то самым правильным был бы диагноз «мозговая горячка».)

— Давай, хотим!!! — заорали эти две ненормальные.

Чего не сделаешь на спор, особенно в девятнадцать лет?

Первым шагом был поход к факультетской секретарше Ирочке, у которой я, с ощущением неизбежности, попросила свои документы.

— И зачем они тебе? — спросил этот нежный цветок, который уже лет восемь сидел в деканате и видел всяческие истории.

— В артистки пойду! — гордо сказала я (дура дурой).

— Ну вот что. Документы я тебе дам, но никому об этом не скажу. Если передумаешь, через неделю принесешь обратно.

Видимо, она ко мне хорошо относилась. Спасибо ей большое.

Да. Так вот, взяв в руки пакет, поскакала я сдавать эти документы в Институт театра, музыки и кинематографии им. Черкасова, что на Моховой. И сдала.

И первое испытание, которое мне предстояло, было испытание басней.

Несколько дней я жила в том, наверное, состоянии, в котором порядочные люди всходят на костер. Это когда уже не страшно, а из всех мыслей остается одна: «Была не была!!!» Причем именно так, с тремя восклицательными знаками.

В день экзамена две мои подружульки поперлись со мной. Болеть под дверью. Как ни странно, я до сих пор помню басню, которую тогда читала. Правда, не исключено, что с купюрами.

Ни автора, ни откуда я ее взяла — не знаю. Привожу текст.

Читала я эту басню весело, бодро, с огоньком, потому что на спор. Нахальство выбора заключалось еще и в том, что год был 1987-й. И читать следовало Крылова. На крайний случай — Эзопа. Если честно, мне было все равно, пройду я этот тур или не пройду. Поэтому, прочитав сие произведение, я веселым Бэтменом вылетела из аудитории, не озаботившись поговорить с людями, которые меня слушали. То есть — влетела, на хорошей скорости отбомбилась и вылетела. Буквально рейд «Ночных ведьм». А вылетела, чтобы не выслушивать, как мне будут рассказывать, что у меня технический склад ума, и что творческого начала во мне они не нашли.

Может быть, призрак Жанны д’Арк настолько явственно выглядывал из моих замутненных зрачков, что комиссия не посмела ему перечить.

Когда на следующее утро мы с подружками поперлись любопытствовать, каков же результат, — выяснилось, что помпезность моих заявлений не была пустым звуком.

Я прошла.

Совесть не позволила мне и дальше морочить людям головы, поэтому документы я вернула в обратный зад. То есть в ЛЭТИ. Наверное, от лени, поскольку два года были уже отданы этому уважаемому учебному заведению.

Вот так Сара Бернар умерла во мне второй раз, а депрессия не закончилась.

 

Глава пятьдесят третья

Уж замуж невтерпеж

Депрессия немного ослабила давление, однако окончательный свой конец нашла одним теплым воскресным июльским днем.

Я сидела и грустила дома, понимая, что жизнь я проживу скучную, неинтересную, стану физиком-оптиком в конце учебного пути, а также останусь старой девой, и вообще никому я не нужна. Ну, в общем, как всегда.

Вот так, тюкая пальчиком по клавишам слоновой кости кабинетного пианино начала девятнадцатого века, представляла я свою жизнь. А пальчиком по клавишам я тюкала потому, что пианино с деревянными колками, то есть ненастраиваемое из-за возраста в принципе, да и играть я не умею.

Те ужасные звуки, которые издавал инструмент, как нельзя лучше подходили к моему настроению. Теплый летний день за окном не радовал, солнечный яркий свет вызывал раздражение, но тут опять приперлись они, мои институтские подружки, взяли меня под белы руки и поволокли на Петропавловку загорать.

Я старательно дула губу, открывая рот только для того, чтобы выразить свое «фе» окружающей действительности или злобно прокомментировать увиденное вокруг себя. Мы лежали на подстилке, вокруг нас на травке были равномерно расположены сограждане, подставляющие спинки и бока под теплые лучи.

Вдруг подул ветерок (это я здорово загнула), налетела тучка, из тучки посыпался теплый летний дождичек, народец похватал манатки и забился под деревянный мостик — одеваться. Мы тоже оделись, а так как никуда не торопились, то расположились на опоре под мостом и оттуда обозревали окрестности. Моя поза Аленушки с известной картины должна была поведать всему миру о моей глубокой скорби по поводу того, что жизнь не удалась. Подружки всячески старались поднять мое настроение и обращали мое внимание на достойных, с их точки зрения, молодых представителей мужеского полу, которые прыгали на одной ноге, надевая брюки, там же, под мостом.

— А вот этот вроде ничего… — задумчиво проговорила я, осматривая одного юношу.

Юноша был хорош собой. Он был высок, строен, светловолос. Мужественным подбородком он прижимал к груди рубашку и прыгал на одной ноге особенно грациозно.

— Выйду я, пожалуй, за него замуж! — решительно сказала я обалдевшим девкам и стала кричать: — Молодой человек! Да-да, именно вы! Подойдите, пожалуйста!

В то время так было не принято. И даже, где-то, считалось наглостью. Поэтому он растерялся и подошел. Я тут же спросила, женат ли он, на что он, по-прежнему в обалдении, сказал, что холост. Поскольку терять было уже нечего, а развлечься хотелось, я кавалерийским наскоком узнала, что зовут его Толя, что он приехал в командировку из Тольятти, где работает на автомобильном заводе и учится заочно в институте, что папа его тоже работает на том же заводе. Далее наш диалог проистекал примерно так:

Я: А скажите мне, Толя, умеете ли вы играть в шахматы?

Он: Да, а что?

Я: А папа мне сказал, что если мой жених не будет играть в шахматы, то он никогда не согласится на такую свадьбу. Кстати, так как вы учитесь заочно, то сможете переехать жить к нам, в Питер, а ваш папа сможет помочь с покупкой автомобиля.

Он (хихикая): Я еще и анекдоты рассказывать умею.

Я: Здорово. Значит, женимся. А заявление сможем сходить подать завтра. У вас когда заканчивается командировка? Через три дня? Так мы все успеем, у нас есть знакомые во Дворце бракосочетаний.

Он: Конечно, женимся. А квартира у вас отдельная? А отопление центральное? А кто папа с мамой по профессии?

Я: А вы детей любите? Или хотя бы собачек? Не очень? Хорошо, заведем попугайчика.

Он: Ну что, может, пригласите в гости? Чайку попьем, будущее обсудим, список гостей на свадьбу.

Я: Конечно-конечно, пойдемте немедленно, буду очень рада, заодно с родителями познакомлю.

Он: А музыка у вас есть?

Ну и так далее. Девки в это время тоже не теряются, встревают в разговор, рассказывают, какая я замечательная хозяйка, рукодельница, как я люблю детей, как меня уважают в коллективе, как ко мне хорошо относятся преподаватели, как я умею работать (это Ленка, с которой мы работали на Газовом предприятии № 2), и тому подобное.

В процессе разговора мы собираем шмотки и веселой гурьбой идем по направлению к моему дому. У нас с девками, когда мы обсуждали это впоследствии, сложилось впечатление, что молодой человек решил, что идет в гости в общагу. Там у нас, слава Создателю, таких общаг есть.

Ну идем, значит, обсуждаем, уже вдаваясь в разнообразные подробности, нашу семейную безоблачную жизнь, поднимаемся на третий этаж, заходим в квартиру. Толя двумя движениями скидывает с ног кроссовки.

На этом месте я говорю:

— Папа, мама, идите знакомиться, я жениха привела!

Из комнаты выходит папа, протягивает руку, представляется:

— Александр Васильевич!

Из кухни выпархивает мама:

— Меня зовут Людмила Ивановна. Вы мороженого хотите?..

Секунд пять длится немая сцена… после чего мой «жених», схватив в левую руку кроссовки, правой дрожащей рукой пытается выломать дверь, потом все же ее открывает. С балкона мы наблюдали, как этот несчастный бежал до Кронверкского проспекта босиком, с обувью в руках. Так он и скрылся за поворотом…

И тут мы начали ржать… Кобылы молодые, одним словом, дуры, прости господи…

Ведь я его честно предупреждала, что поведу с родителями знакомиться, а он что подумал? Чего он ожидал?..

Или я его в качестве жены не устроила? И чем, казалось бы? Вроде всем хороша… Правда, сволочь первостатейная.

Зато депрессия ушла окончательно!

Все время, пока я училась в институте, я параллельно работала. Скруберщицей на «Светлане», сборщицей микросхем на ЛОМО, там же на конвейере собирала кинопроектор «Русь». А еще шила кимоно, паковала мягкие игрушки и вообще развлекалась, как могла. Но не только я так делала. Видимо, это была примета меняющегося времени — сейчас подрабатывает каждый второй студент, а в наше время это было редкостью. Хотя и подруги мои тоже не отставали.

 

Глава пятьдесят четвертая

Сладкая женщина

Моя подружка Ленка (ну та, которая мордой в пюре) работала совершенно в другом месте.

Это место, кондитерская фабрика имени Крупской, было знаковым для Питера. Уж не знаю, что там такое наделала Надежда Константиновна сладкого для сограждан, но изделия этой фабрики всегда пользовались заслуженной популярностью. Вкусно потому что.

И Ленка, польстившись на чистоту, красоту и вкусность, устроилась туда работать. Первые результаты работы стали видны уже недели через полторы. Морда подружкина слегка округлилась, щеки налились, а вот талия, наоборот, стала как-то нивелироваться.

И неудивительно.

Оказывается, азартная натура моей подружульки сослужила ей нехорошую службу. Она очень легко велась на всякие соревнования и споры. Вот, например, такое соревнование — взять заготовку для вафель — вафельный лист 50 × 70 см, подставить его под струю жидкого шоколада, подождать несколько секунд, пока подзастынет, и начать проедать — кто быстрее по длинной стороне. Пара-тройка подобных соревнований в день, и на луковом супчике придется сидеть уже месяцами. Ну, чтобы хоть как-то достичь приемлемых габаритов.

Так вот, собиралась я одним прекрасным днем в общежитие. Курсовик делать по физике твердого тела. А Ленка мне тут и говорит:

— Ты подходи вечерком под окна, я тебе конфеток выкину.

Общежитие наше было недалеко от фабрики. И вот, нарешавшись уже задач до заикотки, решила я прогуляться до фабрики. Пришла, гуляю. Туда-сюда.

Нет, сейчас я, конечно, понимаю, что нехорошо и тому подобное далее, но тогда очень уж конфеток хотелось.

Тут и Ленка меня определила. Рукой помахала и скрылась на время в глубине цеха. Ненадолго. Появилась с полиэтиленовым пакетом в руках и с криком «Берегись!» и утробным хеканьем выкинула пакет в окно.

Пакет смачно плюхнулся на землю, но «не разбился, а рассмеялся».

Килограммчика три там было конфеток. И не просто конфеток, а свежесделанных трюфелей. И пахли они совершенно одуряюще. Но попробовать я их смогла только в общежитии.

Объясняю, почему.

Когда Ленка подставила пакет под сыплющиеся конфеты, они были еще теплые и не обвалянные в какао. Поэтому, плюхнувшись на землю с высоты третьего этажа, конфеты сцементировались в один огромный трюфель — тепленький и обалденно пахнущий.

А потом мы всей практически группой сидели вокруг этой большой конфеты и алюминиевыми столовыми ложками отковыривали от нее маленькие трюфеля. Я больше никогда не ела конфеты таким образом.

Поскольку трудились мы в течение года ударно, то и летом отдыхали тоже ударно — месяцок я работала в лагере, а вот второй проводила на море. Но просто «на море» — это не для нас.

Предположим, у девушки-студентки возникла мысль отдохнуть по туристической путевке. И если эта девушка — Галка в молодости, путевка, ясен пень, будет не в санаторий.

 

Глава пятьдесят пятая

Велопробегом по бездорожью и разгильдяйству

И была эта путевка велосипедная. По прекрасному маршруту Армавир — Туапсе. То есть нужно было доехать на велосипеде из Армавира до Туапсе, а вот там уже — отдыхай, загорай и купайся в море.

До Армавира мы доехали на поезде — весело и непринужденно, потому что еще не знали, чем же встретит нас этот славный городишко. А встретил он нас сорокаградусной жарой и абсолютным безветрием. Дело было в августе, потому что в июне я сдавала сессию, в июле работала в пионерском лагере, а вот август решила посвятить отдыху. С подружкой поехала, ясное дело. Она тоже, дура, не представляла себе, как может проходить такой отдых.

Пара адаптационных дней на турбазе прошла отлично. Однако потом нам выдали по велосипеду, заставили на них мало того что сесть, так еще и поехать. Казалось бы — от Армавира до Туапсе не так уж и далеко — около двухсот километров. Но вы учтите, дорогие мои, что эти двести километров нужно было преодолеть за пять дней, причем первые два дня мы проезжали километров по двадцать, не больше. Потому что больше не могли.

Только такие придурки, как мы, могли решиться на эту аферу. В группе были и мастера в велосипедном спорте, и кандидаты в нем же. А мы, одуванчики, несли в своей душе только воспоминания о славном четырехколесном друге детства с надувными шинами и маленькими красненькими запасными колесиками, где тебе с передней стойки приятельски улыбался зайка с морковкой.

А тут — совсем же другое дело! Мастера с кандидатами ломанулись вперед, как скипидаром намазанные, а мы никуда не торопимся — едем, окрестности озираем. Скоро стало понятно, что хоть мы и не мастера, но какие-то зачатки ума у нас все же были, несмотря на молодость. Это потому, что некоторые вырулили на маршрут в майках и шортах, а мы, как умные, в рубашках с длинными рукавами и спортивных штанах. Это к тому, что деревьев в том степу, по которому мы ехали, не было. Дорога проходила в страшных местах — в государстве вовсю бушевала борьба с пьянством, поэтому мы со своих велосипедов могли наблюдать, как в некогда роскошных яблоневых садах резвились бульдозеры, выкорчевывая такие опасные, такие плодоносные яблони. Зато никто не говорил ни слова, когда мы сползали со своих велосипедов и срывали с лежащих на земле деревьев краснобокие яблоки. Для того чтобы дать отдохновение совершенно запорошенному пылью горлу. И, когда дорога проходила через села, на нас никто не показывал пальцем, что мы, типа, голые да верхом. Там, вдали от столиц, нравы строгие.

Ну, не леди Годива мы, что говорить, тем более, что ровно через полчаса с момента старта пыль, поднятая первым эшелоном нашей группы, уже прочно укоренилась на потном челе и образовала красивую и крепкую корку. И не только на челе. Пыль была везде. Ее ровный засохший слой нарушали только русла от ручейков пота, стекающих по груди, спине и заднице.

Через два дня пути я поняла, что страшно хочу помыть голову и помыться сама. Ну просто до того страшно, что готова ради этого на многое. И пусть говорят, что часто моются те, кому чесаться лень. Просто через два дня мне стали мерещиться всякие ужасы — на волосах (а они у меня были длинные, много их) грязевая глазурь, кожа под ней зудит, поэтому полное ощущение, что в волосяном лесу толпами прогуливаются разнообразные насекомые.

— Мыться, а то умру! — крикнула я товарищам, и товарищи откликнулись.

Надо заметить, что стоянки, где мы останавливались, были стационарные — то есть в приличном месте. Там были уже выстроены навесы, столы и скамейки. Расставил палатки, развел костерок — и радуйся жизни. Эта стоянка была на берегу речушки. Мелкой, примерно сантиметров семьдесят, но очень быстрой и холодной. Просто очень. И с заросшим мелкими деревцами берегом. Попробовав пару раз пристроиться так, чтобы голова помылась, я поняла, что это невозможно. Длинные волосы одной рукой не промоешь, а третьей руки, чтобы держаться за хлипкий стволик и не сверзиться в речку, у меня нет. Помучившись некоторое время в попытках ее отрастить, я позвала товарищей.

Далее мое мытье выглядело следующим образом. Один товарищ стоял по это самое в воде, держа в одной руке ствол дерева, а в другой — мою ногу. У другого берега точно в такой же позе стоял второй товарищ, отзеркаливая первого.

Сначала они попытались сплавить меня мордой вниз, но скоро поняли, что я сильно возражаю и пытаюсь утонуть.

Тогда они перевернули меня мордой вверх. Я извлекала мыло из трусов купальника, намыливала голову, засовывала мыло обратно, потом болталась в потоке, смывая с головы пену. Операция повторилась несколько раз, несмотря на то, что добровольные помощники дружно стучали зубами и просили закончить процесс побыстрее. Мне, с моими акробатическими действиями, было даже жарко.

 

Глава пятьдесят шестая

Лошадки

Потом в нашей биографии случился Зеленчукский перевал. Ничего особенного. Это горка такая, длиной в семьдесят километров. Угол подъема — глазу не видать на просторах Краснодарского края. Только к вечеру мы поняли, что такое расстояние все время в горку — это практически невозможно. Потому что, доехав до костра, который уже развели наши кандидаты и мастера, мы упали на бок вместе с велосипедами. И наши скрюченные в характерных позах ручки и ножки было не разогнуть достаточно долго. Но к ночи мы отошли.

И тут на стоянку пришел мужик. Вернее, он приехал на коне. «Ехал Ваня на коне, вел старушку на ремне…» Нет, это не оттуда. Он предложил нам сфотографироваться ночью, на перевале, верхом на лошади. Мы радостно закричали «Ура!» и согласились. (Для тех, кто подумал, что у меня есть такая фотография, — так у меня ее нету.)

Когда подошла моя очередь, и я взобралась в седло (в первый раз в жизни, честное слово), ощущения у меня были сказочные.

«Чьорт побьери! — подумала я себе. — Это же мечта всей жизни!»

И тут у фотографа кончилась пленка.

— Секундочку! — сказал он мне и отвернулся, чтобы вставить новую.

За это время в голове моей, испорченной чтением романтической литературы про ковбоев, мушкетеров и всадника без головы, пронеслись все описания лошадиных скачек, прочитанные за недолгую жизнь. И при этом, видимо, отвалился какой-то винтик.

— О-го-го! — сказала я себе и пнула лошадь каблуками.

— Иго-го! — изумленно ответила лошадь, взглянула на меня через плечо и кокетливо взбрыкнула задом.

В руке у меня были поводья.

К несчастью, меня не проинструктировали, что делать с этой горой мяса, которая посмотрела на меня так презрительно. Видимо, я сделала что-то не то, потому что лошадь, презрев команду своего хозяина, резво поскакала в сторону леса. Моя тушка, увесистая и несинхронно болтающаяся у нее на спине, сильно ей мешала. А я никак не хотела этого понять и вцепилась в луку седла со всей невесть откуда взявшейся богатырской силушкой.

Со стороны мы представляли собой следующую картину. В неверном свете большого костра от поляны до леса растянулась процессия — впереди я на лошади, движущейся к лесу неторопливой рысцой с подкидыванием зада, за лошадью бежит непрерывно матерящий ее хозяин, за хозяином бежит непрерывно матерящий меня инструктор. Путь был страшен, но недолог: въехав в лес, я сразу же нашла лбом ветку. Или она меня. И тут даже богатырская силушка не спасла. Мы с лошадью расстались. Когда подбежали хозяин с инструктором, я валялась на земле с видом блаженным и ничего не понимающим. Надо мной стояла лошадь. Даже, кажется, разочарованная тем, что все быстро кончилось.

Кстати, я очень просила, чтобы меня все-таки сфотографировали. Но некоторые нервные и неадекватные личности категорически отказались это делать. И велели мне ближе чем на пять метров к животному не подходить. И вообще.

Лошадки еще потом появлялись в моей жизни. Неоднократно. Про самое первое знакомство вы уже прочитали, но вот верховой ездой я бы это не назвала. По крайности, несчастным случаем. А вот именно попыток сознательного движения верхами было две.

Во-первых, в славной Турции мы с мужем моим Ховановым купили экскурсию под названием «Отдых на ранчо». Ну, типа, катание на лошадях, обед и по пути осмотр разнообразных достопримечательностей. Купили, пришли рано-рано утром на место встречи — а кроме нас там никого. И справа никого, и слева тоже. А автобусов стоящих вообще не наблюдается. Мы было пригорюнились, но тут (о, чудо!) рядом с нами тормозит белый лимузин, откуда нам улыбается молодой и даже где-то красивый парень. Русский. И приглашает нас, приглашает садиться. Оказалось, что экскурсия проводится только для нас двоих.

Привезли нас на это Ранчо Самаранча, гид наш пошел кофий пить, а его заменил инструктор — турок как есть. Молоденький. Ка-а-ак напрыгнет. Как станет на нас причиндалы разные нацеплять — гетры какие-то, шлемы. А потом знаками показывать, как на лошадь садиться. Не, мы поняли, мы же не по уши деревянные. Садиться, типа, нужно слева. Ну, то есть когда потенциальный всадник слева от лошади. Угнездились мы, значит. А пацанчик этот вскочил на коня и в голову нашей процессии из трех одров встал.

Русского он не знал. Зачем ему русский, если он круглосуточно с лошадьми возится. Правда, несколько слов он все же выучил. А если уж быть совершенно точным, то четыре слова. Четыре слова он знал. «Привет», «рысь», «шагом» и «галоп». Ну, это мы потом только узнали, что три. Потому что он сказал сначала: «Привет, шагом», и наши лошади направились вслед за его конем по шоссе к пустынному песчаному берегу. А потом по кромке воды. Шагом, конечно. А потом он как свистнет молодецким пописком — лошади сразу уши навострили. А он громко так: «РЫСЬ!» Ну, они все и порысили. Хованов сзади вокруг своего седла болтается, бьется об него и кричит:

— Те-е-ебе, Га-а-алка, х-о-р-о-ш-шо! У тебя попа толще-э-э-э!

Как ни странно, спустя пару минут мне удалось вступить с седлом в более-менее миролюбивые отношения. То есть посредством привставания на стременах и выделывания различных телодвижений седло перестало бить меня по мягкому месту. Но тут дорожка в горку пошла. А наш инструктор (фигли ж, мы ведь на ранчо приехали) как опять свистнет. Я аж напряглась. И правильно, кстати, сделала. Потому что он заорал: «Галоп!» А коняхи тренированные, команды знают четко, поэтому они кэ-э-эк в галоп…

Ну, что вам сказать. Хованов потом делился, что ему очень не хватало бурки и шашки (в Турции ведь никто не предложил, это вам не Абхазия!). А в моих воспоминаниях сохранился очень громкий процесс — лошадь подо мной шумно дышала и екала селезенкой, в ушах свистел ветер, и сзади доносилось Евгеньичево: «Ух ты!» Стоишь на стременах стоймя, как зайка под елкой, и думаешь: «Боже, только бы не навернуться!» У меня, кстати, тогда была спина больная, и падать мне было нельзя.

Это второй раз. А третий раз был, когда мы мой день рожденья отмечали в Петергофе, как раз на конюшне. Потому что главный начальник этой конюшни — друг нашего друга Вячеслава Абрамовича. И он нас допустил туда и с нами праздновал. И там меня посадили на лошадь. Вернее, я сама села. С левой стороны, как учили. Не учла я только одного — мне, как имениннице, хорошего коняку вывели, ахалтекинской породы. Красавец — прям обрыдаться. Не могу сказать, что конь был очень высоким, но шею имел лебединую, ноги как у балерины, хвост держал высоко, боками блестел. И звали его (а может, и теперь зовут, давно дело было, но с таким ядовитым характером только долгожители получаются) Ахтанбей.

Не, ну вы представляете, что эдакий гордый восточный красавец оказался отягощен какой-то вареной женской тушкой? Я сижу себе в седле, а он посмотрел на меня через плечо лиловым глазом с явной яростной сумасшедшинкой, заржал эдак обидно, задирая губу и демонстрируя мне полную челюсть огромных, по-настоящему огромных зубов. После чего с легкостью завернул голову свою на 180 градусов назад и попытался выкусить мне коленную чашечку. Намерение его было почти близко к осуществлению, хорошо у меня хватило самообладания достаточно жестко повернуть его голову вперед.

А потом мы поехали с ним кататься по манежу. Сначала он жаждал притереть меня ногой к забору. Потом попытался потянуться к кусту — пожрать, типа. Полдник у него. Потом попробовал встать и изобразить из себя памятник лошади. Потом пошел рысью какой-то сумасшедшей — подбрасывая зад каким-то иезуитским вывертом. Короче, развлек меня по полной.

Да. И еще раз был в Абхазии. Привезли нас к лошадкам на совершенно раздолбанной газельке. Прямо совсем на ладан. Не успели мы приступить к оглядыванию дороги в окна, как тут — опа! — говорят выходить.

А отъехали мы всего ничего, минут пятнадцать всего, в Жоэкварское ущелье. По которому река Жоэквара течет. Собственно, ущелье начинается от площади Абхазца как такового, Гагарина то есть. Ну, и немножко по ущелью вверх.

Выходим — а там уже лошади стоят, дружка дружке в хвост смотрят. Стоят и не шелохнутся. А на первой, подперев голову рукой и подтянув коленки под подбородок, инструктор.

Инструктор провел инструктаж. «Садимся слева, жрать им не даем, пить даем, больше ничего не делаем — идут сами!» Какие там шлемы и гетры — ха! Мы же джигиты, должны садиться на коников. Не, хоть я и девушка с возрастом, на лошадь еще могу взгромоздиться самостоятельно, даже без помощи подручных средств. Слава тоже взлетел аки беркут. А вот дальше за ним ехала тетенька, которую загружали на коняку уже два подручных средства. Потому что тетенька мало того, что оказалась очень корпулентной, так она еще и ростом была сантиметров сто пятьдесят, если на каблуки ее, к примеру, поставить.

Ну вот, все посажены. Наш сопровождающий обошел ряд смирных коняг с сидельцами и некоторым особо выдающимся сидельцам (типа меня и Славы) раздал прутики с веревочными петельками. Объяснил так: «Ручной газ!» Цокнул языком, и мы тронулись.

Лошади шли друг за другом размеренным шагом, не отвлекаясь практически по сторонам. Ну, только если пару раз на кусты. Иногда норовили остановиться, но на этот случай и был ручной газ.

Дорога наша проходила по местам живописнейшим. И кто бы мог предположить, что в Жоэкварском ущелье самшитовая роща! Господа, это просто волшебно. Всякие там режиссеры детских сказок очень много теряют оттого, что не снимают волшебный лес в самшитовой роще — зрелище просто нереальное. Тихо, сумрак, бородатые тонкие деревья. Лошади шли по тропе, по которой пешему было бы очень трудно. Узкая тропинка пересекала мелкие горные речушки, взбиралась куда-то наверх, спускалась вниз, лошадиные копыта скользили на валунах, и широкие спины под нами вздрагивали в неожиданных направлениях.

Ехали мы так, ехали, проводник бежал где-то в роще сверху, иногда подкрадываясь и придавая дополнительное ускорение особенно ленивым особям. Наконец наш караван остановился. Народишко — кто спустился с лошадей сам, кого сняли оттуда доблестные проводники (откуда-то взялся второй; видимо, все это время он маскировался под складки местности). Лошади сделали вид, что они не живые существа, а макеты лошадей, и стояли совершенно неподвижно.

Нам дали команду — и мы побежали по крутой тропе в горку. Конечно, любоваться очередным водопадом. На краю обрыва — сухое сломанное дерево. И мы подходили к нему (кто мог не тошнить) и смотрели на красоты сверху. А потом еще небольшой кросс по головоломным тропинкам — и мы уже смотрим на то же дерево снизу.

Потом была такая же прекрасная дорога назад. Периодически плавный ход каравана тормозился тем, что от какой-нибудь лошади отваливался кусок, килограмма на два. В эти интимные моменты животины совершенно не выказывали желания двигаться дальше, и я их понимаю. Коняка, на которой впереди меня ехала девушка, решила справить заодно и малую нужду. Видимо, очень воспитанная была коняка. Она решительно вышла из строя, не слушая всадницу, заползла в рядом стоящие кусты, там громко помочилась, секунд тридцать постояла, глядя на окрестности и ловя кайф, и только после этого заняла свое место.

Когда мы добрались обратно и спешились, лошади так же строем направились к стойлам. И дисциплинированно заняли свои места, не толкаясь, не пихаясь и не создавая пробок на дорогах. За 10 рублей можно было купить морковки, чтобы отблагодарить-таки скотинку. Что мы и сделали.

 

Глава пятьдесят седьмая

Практика и вежливость

На четвертом курсе института опять пришлось совмещать работу с учебой. И не потому, что такое уж было провальное материальное положение — нет, но привычка-то уже сформировалась! Тем более родной институт давал нам возможность практиковаться, если не в лазерной физике, то уж в труде как таковом.

Так вот, началось все с того, что нас отправили на практику на ЛОМО. Это, если кто помнит, Ленинградское оптико-механическое объединение. На месяц.

Привели нас, будущих физиков, на рабочие места и бросили буквально на мины. Потому что каждому выдали паяльник, припой, резиновый коврик, халат, а самое главное — наручник. Вида он был устрашающего. И мы сразу подумали, что это для того, чтобы мы с рабочего места не убегали.

Ан нет, не для этого. А для того, чтобы во время работы не случалось разнообразных казусов. Потому что некоторые умные наручник-то не надели и — хвать паяльник. И ну платы паять. А минут через двадцать ка-а-ак шарахнет статикой. Аж лампочка над рабочим местом вырубилась.

Знаете, как были галстуки придуманы? У одной дамы был непослушный муж. Поэтому она его иногда к батарее привязывала. А он однажды оборвался и убежал с обрывком веревки на шее. Вырвался на улицу, а остальной народ подумал, что модно.

Это я так, поток сознания. Потому что наручник был для снятия статического электричества. И он не просто так в воздухе болтался, а был намертво прицеплен к коврику, на котором стоял стульчик.

Если кто не в курсе, то маладец-маладец, надевший на работу синтетические тряпочки и обувь на резиновой подошве, может накопить на теле заряд аж до 35 киловольт. Во! Тут уж не только микросхеме, но и самому может не поздоровиться.

Ну да ладно, надели мы наручники — и давай работать. До сих пор удивляюсь — работали все. Но ведь не у всех же руки заточены под паяльник. Тем более, если помните, у нас в группе было «восемь девок — один я». То есть Митяй и мы, сиротки.

Ой, про Митяя-то я ж ничего не рассказала! Мальчиков-то наших всех из института в армию забрали, только Митяй и остался.

Одинокий юноша в дамской группе — потому что молодой отец и псих по справке. Но вежливый. Вот, посудите сами.

В институт мы ездили все примерно одинаково. Я от дома на 128 автобусе, а те, кто жили подальше, — сначала на метро до «Петроградской», а потом уже на 128 автобусе, маршрут которого пролегал очень удобно — кругом, захватывая и 3-й корпус, и 1-й, и 5-й. Так что под конец в транспорте оставались почти одни ленивые студенты. Неленивых не было, те пешком ходили.

Так вот — почти лето, теплый май. У метро завалились в автобус мои одногруппники, если можно так их назвать. Потому что одногруппник у нас был только один — Митяй. Остальные протирали портянки в армии.

На тему «что такое не везет — и как с ним бороться». Поступая в 1985 году в институт, мы знать не знали, что каким-то чудом всех наших мальчиков призовут в армию. Те, кто поступил на год раньше, — учились как учились, а у нас из 32 человек остались 8 девочек и Митяй. Ну, понятно, электротехнический институт, ребят было больше. А Митяй — что Митяй. У него был годовалый младенец, жена его же возраста и совершенно непередаваемое чувство юмора. Собственно, о Митяе речь и пойдет.

Едем, болтаем, тут встает молодая женщина — готовится к выходу. Стоит, держась за поручень, а ее попа совершенно отдельно съела ситцевую широкую юбку. Поэтому юбка висит сзади красиво двумя крыльями. Митяй, не прерывая разговора, делает шаг к даме и дергает за подол, принимающий, наконец-то, сообразное приличиям положение.

Девушка оборачивается и обрушивает на Митяя всю волну своего гнева. Мол, и нахал он, и такой, и сякой, и разэтакий. Раскраснелась, ножкой топала, слова непечатные говорила. После чего отвернулась опять к двери и стоит так с высоко поднятой головой.

Митяй, как настоящий джентльмен, говорит даме:

— Извините меня, пожалуйста! — Делает ладошку дощечкой и аккуратно заправляет юбку в попу обратно.

Хорошо, тут двери открылись, и дама вышла. Мы в институт не пошли.

Работа на ЛОМО начиналась в страшное время — 6.45. Поэтому приходилось выгребаться из дома к первому трамваю, садиться на первый поезд метро и просыпаться уже на пути к заводу. Потом галопировать до проходной, а там под противное зудение заводского гудка пытаться запихнуть пропуск в свою ячейку в огромной стене из плексигласа. В 6.46 сверху с нечеловеческим грохотом падает фанера, намертво закрывающая все ячейки. И ежели ты не успел, то оказался претендентом на вручение Оскара — идешь к начальнику цеха, пишешь объяснительную, а тебе еще грозят пальцем и обещают депремировать.

Зато — платили хорошо. И молоко давали за вредность — я домой приносила. Правда, к концу месячной практики думала, что закукарекаю. Дело в том, что мы с подружкой ненавидели очереди. Поэтому, когда подходило время обеда, мы бежали, конечно, в столовую, но в стайерском режиме. Спринтеры нас опережали, и на нашу долю в обширном заводском буфете оставалось только блюдо под названием «Яйцо под майонезом».

Волшебное, надо сказать. Это было вареное яйцо с фиолетовым желтком и желтоватым белком, разрезанное пополам. Сверху на эту красоту было плюнуто жидким майонезом. Когда в буфете оставался еще и хлеб, мы очень радовались, потому что можно было раздавить яйцо вилкой, перемешать с плевком и намазать на хлеб. Когда хлеб заканчивался, было хуже.

Я-то к тому времени уже токарем успела поработать, мне эти ихние паяльники не страшны были совершенно. Ну и что, что они оловом капают? Прямо на руки? Нам, после печи для обжига стержней, это даже незаметно.

Танюшка, подруга моя, страшная сова. Приходит на работу — и ее тут же кидает в сон. И она кидается. Мордой на коврик.

Трудно потом доказывать бригадиру, что ты совершенно не спал, когда у тебя на щеке, скуле и даже немножко на лбу четко прорисован рельеф из клеточек. И вон, да-да, поближе к носу — даже виден дефект рисунка.

Чем еще та работа была хороша? А курили мало. Потому что на перекур тоже был звонок. Шесть минут — и звонок с перекура. А если бы я там еще поработала, то и вообще бы курить бросила, потому что помещение, отданное под этот порок, было не то чтобы очень большим — метров двадцать, а курящих — человек пятьдесят. А перекур — одновременно.

Но практика кончилась, а я решила еще месяцок поработать там же. Потому что уже привыкла, что деньги, собственными силами заработанные, у меня есть всегда.

 

Глава пятьдесят восьмая

Конвейер

Но на том хлебном месте, где я так удачно паяла микросхемы, меня не хотели. Потому что отпуска закончились, и народ вернулся на свои законные человеческие места. А мне предложили местечко на месяцок в другом цеху — в сборочном. «Ну, месяц пособираю, что бы они мне там ни предложили собирать!» — подумала я и тут же согласилась, дура. Тут же подписала договорчик, меня взяли за руку и повели.

Мы долго петляли, шествуя по запутанным коридорам между цехов, поднимались и спускались по лестницам, пока наконец не открылась дверь и мы не вошли.

Тут я увидела — о ужас! — конвейер.

Оказывается, я — наивная чукотская девушка — подписала договор, что буду месяц (МЕСЯЦ) принимать участие в некоем ритуале под названием «Сборка изделия — Кинопроектор „Русь“». Это, если кто помнит, в школах такие стояли, в кабинетах географии там или литературы.

Я сопротивлялась, цеплялась за столы, тормозила каблуками. Попытки ухватиться за конвейерную ленту были самыми провальными, потому что ехала она, по моему мнению, очень быстро. Ну, как у Чаплина, помните?

Видимо, им все-таки очень не хватало работника именно на эту операцию. Все мои попытки были пресечены, меня посадили на высокий табурет, дали в руки охренительной длины отвертку и объяснили задачу: вот представьте себе, что в железяке просверлено отверстие глубиной в двадцать сантиметров и диаметром миллиметров пять. В это отверстие нужно бросить сначала шайбочку, потом винтик головкой наверх, засунуть в это отверстие отвертку (поэтому она такая длинная), усилием воли попытаться совместить винтик и отверстие шайбочки, потом резьбу брошенного на произвол судьбы винтика и отверстия, в которое его надо поместить. И завинтить.

И это все надо делать быстро, потому что следующая железяка уже наползает на тебя неумолимо.

Вокруг конвейерной ленты сидят тетки — одни тетки, мужчин в этом цеху не было никогда. На мой вопрос — почему? — мне ответили, что мужики на такой работе спиваются через полгода. Очень уж однообразно.

Я очень старалась. Высунув от усердия язык, я ввинчивала и ввинчивала непокорные железки. Которые никак не хотели совмещаться друг с другом. Самое главное, отвертка никак не хотела совмещаться с прорезями в головке. И тут что? Правильно, винтик выпадает на пол, а я, вместо того, чтобы взять новый, слезаю с табурета и заползаю под конвейер его искать.

Тетка рядом со мной бледнеет, зеленеет, тоже соскакивает с табурета и с тем же сладострастием и скоростью, как первую морковку с грядки, выдергивает меня из-под опасного агрегата. Грозит пальцем — чтобы никогда! Ни за что! Под работающий конвейер! И прыгает обратно на свое место, и начинает с бешеной скоростью орудовать своими инструментами. В результате передо мной возникает завал приехавших от нее единиц продукции.

Блин! Ну мы же тоже не пальцем деланные! Да чтобы я да не смогла! Ни за что. Поэтому первый день я помню очень плохо. Вернее, совсем не помню, как в тумане. Но ленту из-за меня не остановили ни разу, и я не задержала никого.

Пришла домой — спать хочется, сил нет. Тут же плюхнулась на диван, прикрылась пледиком, закрыла глаза — а там винтики, шайбочки, дырка, отвертка, винтики, шайбочки, дырка. Отвертка…

На второй день пошло легче, и я уже смогла осмотреться по сторонам. На конвейере сидят дамы — все в районе моего сегодняшнего возраста — около сорока. Треплются между собой, обсуждают мужей, детей, подруг. Кто-то о похудении — худых там точно не было. Кто-то о кулинарии — что на ужин приготовить. Простые такие разговоры, жизненные.

А мне даже и поговорить не с кем — потому что нечего мне сказать на предложенные темы. А то, что я на развале книжку Каттнера оторвала, — это им неинтересно. И вообще.

У меня заболела голова. Сначала я думала, что это от непривычной работы. Потом я поняла причину и ужаснулась. Потолки в цеху были метров шесть-семь высотой. В самом углу, под потолком, висел транслятор — цеховое радио. И по нему уже пятый раз за день какой-то мудель тянул: «Льдинка, льдинка, скоро ма-ай! Льдинка, льдинка, ну-ка, растай!» В этот день он повторил свой призыв из четырех куплетов с припевами и повторами семнадцать раз. И если на пятый мне хотелось взять какую-нибудь деталь кинопроектора и попытаться-таки добросить ее до радиоточки, то на семнадцатый я уже готова была лезть по вертикальной стеклянной стене как муха, цепляясь за выступы потными ладонями, лишь бы оно замолчало.

Зато работа от злости пошла быстрее. Адреналин выплескивался из ушей, я скрипела зубами и с невиданной быстротой и силою крутила руками.

И всю ночь перед моими закрытыми глазами плыли детали на ленте конвейера, а коварный мозг периодически подвывал: «Льдинка, льдинка, скоро…»

Музыка для меня вообще загадка. Я ее не люблю. Ну, например, в машине я ее редко включаю. Так и еду в тишине, заодно и подумать о чем-нибудь можно.

Вот, например, джаз люблю. Или, например, Цезарию Эвору. Или Щербакова, тоже например. Или Ивасей. И вообще — что хочу, то и люблю. А вот это, как тогда называли, эстраду — с трудом-с.

На следующий день радио с утра молчало. Аж часов до восьми. Только я сосредоточилась на процессе навинчивания винтиков, как оно прокашлялось, два раза пернуло и завело: «Белые розы, белые розы, беззащитны шипы…» Я с размаху стукнулась лбом о ленту. Не помогло, это была не галлюцинация. В этот прекрасный день я семнадцать раз прослушала про беззащитность шипов и поклялась себе, что поэта, срифмовавшего в моем присутствии «розы-морозы», буду душить, пока он не станет цветом, как у Щербакова: «Мотор подъехал чужеземный, фиолетовый…»

В этот же день я пошла и купила себе беруши. Потому что плееров тогда еще не было, а магнитофон у меня был «Весна» — уже модный, для кассет, а не для бобин. Хотя и бобинный «Маяк» еще вовсю работал.

В общем, «и дольше века длится день…», я еле отработала тот месяц, причем заработала себе репутацию нелюдимой, странной, молчаливой, нервной и достаточно злобной личности. Когда я бросала свой горящий взгляд на радиоточку, а потом обводила им окрестности, то замечала, что на меня смотрят эдак… с опаской…

Кстати, меня очень просили остаться еще на месяцок, но никакие деньги, хоть я их нежно и люблю, меня на это подвигнуть не смогли.

Зато опять у нас были честно заработанные деньги на очередные каникулы. С Ленкой мы отдыхать вместе уже не ездили, но приятельница для поездки у меня была.

 

Глава пятьдесят девятая

Родина-мать зовет

Когда в настоящее время встает вопрос об отдыхе — мы, недолго думая, ползем в Интернет. И начинаем изучать условия, сайты, цены, страны.

Раньше было совсем по-другому. Те извращения, которые нам приходили в голову, теперь настолько недоступны, что даже и пробовать их придумать не стоит.

Нам, мне и моей подружке Наталье, юным студенткам с достаточно ограниченными финансовыми возможностями, хотелось туда, где тепло. И, желательно, яблоки. А тут мы узнаем, как здорово отдохнула моя тетя (ну, про нее вы уже знаете) с семьей в Волгограде.

Волга — попасть туда и посмотреть, что же это такое, очень хотелось. Но и в самом городе париться месяц — не очень здорово. Поэтому, прежде чем поехать в Волгоград, мы договорились с какими-то знакомыми, что они к нашему приезду снимут нам дачу.

Дачи под Волгоградом расположены не так уж далеко от города, на берегу Волжского водохранилища.

Мы приехали, переночевали одну ночь у знакомых и поехали смотреть наши будущие хоромы в обществе их хозяев.

Хоромы были так себе, как я сейчас понимаю. Ну, во-первых, у того домика, который нам сдали, не было крыши и второго этажа. Во-вторых, за водой нужно было ходить на колонку. В-третьих, плита представляла собой железную коробку, стояла на улице и топилась, как ей, плите, это и положено, дровами. В-четвертых, даже замка на входных дверях в этом домике не было, закрыть сооружение можно было только на наружный навесной.

Зато — народу поблизости тоже не было. То есть совсем. Кроме субботы и воскресенья. Потому что мы жили в том районе, где были дачки у работающих людей. И еще было тепло — прямо настолько тепло, что можно было бы даже и похолоднее.

Это хорошо, что хозяева дали нам понять, что до магазина будет неблизко. Ближайший магазин оказался так далеко, что аж даже в Волжском — то есть пешком туда не попасть, даже если очень захочешь. Но мы были страшно умными и кое-какими продуктами запаслись. А добрые хозяева разрешили нам пользоваться помидорами и перцами с разбитых рядом с дачкой грядок.

Ни телевизора. Ни радио. Ни, тем более, компьютера, об этом тогда и думать было нечего — компьютеры были большими. Мало того, книжек у нас тоже было две — по штуке на лицо. И телефона там тоже не было.

И вот, выгрузили нас хозяева на дачке, показали, где сортир и колонка, и слились по-быстрому. Чтобы мы еще по какому поводу не расстроились.

А мы и не расстроились. Потому что всего каких-то пятнадцать минут пешком — и вот оно, Волжское водохранилище.

Не знаю, как там сейчас, а тогда — чистейшая вода лениво перебирала насыпанный на берегу желтый мелкий песочек. На всем пляже не было ни единой души. Стрекотали цикады, напоминающие, что мы все-таки в степи, одуряюще пахли из сумки помидоры, только что сорванные с грядки, солнце слепило, и его блики делали всю видимую поверхность водохранилища серебристо-белой.

И тишина. Такой тишины я, пожалуй, не слышала больше никогда в жизни.

Когда нам надоело валяться на пляже, мы пошли погулять по поселку.

В питерских окрестностях на дачах всегда народ каком кверху. Или бабушки с детьми. А там — безлюдные проезды между домиками посыпаны тем же желтым песочком, на участках — летние души, сделанные из внешних оболочек каких-то огромных снарядов, троллейбусы с пристроенными верандами и вторыми этажами, закрытые только на веревочку калитки.

Прямо перед нами на дорожку выполз скорпион. Постоял-постоял, помотал хвостом и опять убрался в помидорные заросли соседнего участка — жарко.

Первый же день ознаменовался ожогами — солнечными и от печки. Это мы, две городские девочки, решили нажарить кабачковых оладий на том подобии плиты, которое у нас было.

Нет, огонь внутри мы развели — что мы, безрукие, что ли? А вот с регулировкой силы того огня с помощью колец на горелке дело пошло хуже.

Однако — справились, поужинали, сели на крылечко и стали песни орать во весь голос — потому что электричества среди имеющихся у нас удобств тоже не было, и две наши книжки к вечеру становились совершенно бесполезными.

Поорали, поорали, да спать легли.

Просыпаемся ночью — кто-то ходит по участку. Причем не один, а явно в коллективе. Страшно. Ну, мы затихли, прикинулись ветошью и стали делать вид, что нас там просто нет. Кстати, и правильно. Как нам потом рассказали найденные в дачном хозяйстве люди, это солдатики из соседней части чистили хозяйские огороды. Помидорами и перцами, значитца, пользовались.

Ничего не хочу сказать о наших доблестных военных, но в то время мы очень радовались, что наше пребывание на незапертой недостроенной даче не было обнаружено — а вдруг мы бы показались им чем-то наподобие помидоров и перцев?

Проснувшись утром, мы не ощущали оптимизма. Как-то неуютно показалось и неспокойно. И, полежав пару часов на пляже, мы опять пошли развлечься — побродить по поселку и посмотреть на чудеса дачной архитектуры. А заодно обсудить — а не послать ли этот отдых к едрене фене и не уехать ли обратно в город. Тем более, что один раз в день автобус-то ходил даже по будням.

И вот, идем это мы, идем, а нам наперерез периодически, еще усиливая состояние тревожности, проносится огромная черная овчарка. То справа налево, то слева направо. «С ума, видать, сошла», — подумали мы и еще больше забоялись. Мало того, что солдатня под окнами по ночам бродит, да еще и собака сумасошлатая носится, как будто у нее под хвостом реактивный двигатель. Но про собаку мы плохо думали недолго. Это она не просто так носилась. Это она за зайцем носилась. Вернее, за зайчонком.

Прошли мы еще пару улиц и слышим крик, заунывный такой: «Жрать хочу-у-у!» Интересно, и кто бы это мог быть? Еще несколько поворотов — и вот оно. Дом двухэтажный, каменный, гараж, забор опять же, весь увитый вьюнком, ворота железные, на первом этаже окно открыто. А в окне парень торчит, нашего, примерно, возраста. И орет в безлюдную даль.

Ну, мы встали, смотрим. Тут и он нас увидел, даже замолчал. А потом как заорет: «Цыган! Цыган!» Ну, думаем, наверно, совсем у парня от голода крыша съехала.

И опять были не правы. Цыган тут же нарисовался. Правда, без зайца, один. Встал и с интересом так на нас пялится.

— И чего ты орешь, совсем оголодал? — спрашиваю.

Оба — и Цыган, и тот, который в окне, звучно сглатывают.

Оказалось, родители свое чадушко и его двоюродного брательника отправили на дачу — к вступительным экзаменам готовиться. Нет, не после школы — после армии. И предусмотрительно не дали им денег. Зато холодильники забили по полной программе. Но не учли одного — ни пацаны, ни тем более Цыган готовить не умели.

И он нам так умоляюще:

— Девчонки, ну ведь сил же никаких нет, ну сбацайте что-нибудь!

И мы сжалились. Суп сварили, котлет наляпали. Вареников с вишнями налепили, тем более что готовить было одно удовольствие — в этом-то доме и тебе электричество, и газовая плита, и телевизор, и магнитофон, и радио. Даже видеомагнитофон там у них был и камин — вообще уже по тем временам круть необычайная.

Тут и брательник подтянулся. Супу налопался и давай нас уговаривать:

— Девчонки, а живите здесь, на втором этаже! Здесь вон какие бытовые удобства, даже водопровод есть и водогрей электрический. А вы нам за это готовить будете.

И мы согласились. Когда наши хозяева на выходные приехали нас навестить, мы быстренько свой договорчик и расторгли на их недострой. Вот кто бы мне сказал, что такое возможно: два парня и две девушки почти три недели под одной крышей — и ни намека не то что на секс, а даже на романтические отношения.

Они нам ключи от второго этажа выдали — мы там и поселились. Все необходимое для еды можно было найти в огромном подвале, где стояли два холодильника с мясом, банки с консервами домашнего производства, и лежала картошка. Ребята готовились к экзаменам, мы готовили еду. Ходили на пляж. А по вечерам добирались до элеватора — он был достаточно далеко — ложились сверху на гору зерна (а оно теплое, несмотря на вечернюю прохладу) и смотрели на небо. Стихи еще читали. Или смотрели, как на другом берегу водохранилища (а берега у него неровные, не пугайтесь) мигают огоньки города Волжский.

Вот в этот-то Волжский мы и поплыли ночью за пивом. Втроем — я, Сашка и Цыган. Плыть было не так чтобы уж очень далеко — не через все водохранилище, метров четыреста. Но в полной темноте, ориентируясь только на горящие редкие огоньки.

Ненормальные? Естественно, ненормальные. И вы ненормальные, если думаете, что мы на лодке, — лодок там не было. Я по сию пору покрываюсь холодным потом, когда вспоминаю. Ладно мы, говно не тонет, а вот Цыгана было бы жалко — люди все-таки плавают получше собак.

Деньги Сашка завернул в полиэтиленовый пакет и засунул за резинку плавок.

И мы поплыли. Нервничал больше всего Цыган. Башкой вертеть в воде собаки не особо могут, а он должен был отслеживать оба болтающихся в воде объекта.

Доплыли, выбрались на берег, дошлепали до домов. А в Волжском тогда очень просто было ночью пива купить: если в первом этаже или полуподвале светится окошко, то стучи в стекло. Из форточки высунется рука, куда вставляются деньги на нужное количество бутылок. Рука убирается, а потом из форточки начинают появляться бутылки. Главное — вовремя подхватить, чтобы не разбились. Такой вот своеобразный пивной автомат.

Тихонько шикая сквозь зубы, потому что ночь, освещение так себе, а мы босиком, нашли такое окошко и произвели вышеназванные действия. И оказались счастливыми обладателями полиэтиленового пакета, набитого пивными бутылками. И тут нам одновременно в пустые глупые головы пришла одна мысль — а обратно-то как? С пакетом-то не поплывешь?

И стали мы пытаться поймать машину. Как ни странно, машины были и даже много. Но на призывно поднятую руку Сашки, который в плавках и с пакетом стоял на обочине, они не останавливались, а только разгонялись и с проворотом колес исчезали в неосвещенной дали.

Помучившись так минут двадцать и начиная подмерзать, мы решили изменить тактику. И выставили на обочину все мои почти девяносто девических килограммов в купальнике. А Сашка и Цыган, как и положено по закону кинематографии, залегли в кустах.

Надо заметить, что остановилась прям первая машина. И была она, как и ожидалось, «Волга».

Ну вот не умеют все-таки режиссеры передавать выражение лица водителя, который останавливается ночью подвезти почти обнаженную кустодиевскую длинноволосую красотку, а через секунду оказывается, что с заднего сиденья на него дышит черная морда собаки Баскервилей, а на соседнее пристраивается юный поклонник Шварценеггера. С бряцающим пакетом.

Надо отдать должное нашему спасителю, лицо у него было странным секунд десять, а потом он радостно заржал. Как конь. И долго и весело крутил пальцем у виска, когда узнал, почему же мы оказались «на том же месте в тот же час».

Вдохновившись нашим сумасшедшим поступком, он даже довез нас прямо до дому, где Наташка с Ильей уже с большим успехом наметали тазик икры, потому что отсутствовали мы достаточно долго, и они, конечно, успели подумать, кто именно из нас утонул. А пиво с нами пить не стал, правда, взял одну бутылку в качестве платы за проезд.

А в выходные приехали родители Ильи и, как ни странно, очень обрадовались нашему присутствию (о времена, о нравы!) и даже оставили нам одну машину из двух, на которых приехали. По тем временам мало у кого из даже очень обеспеченных товарищей было две машины на семью. Вот и у родителей Ильи была одна машина — «Волга» (как и ожидалось), а вот вторая — «Победа». Темно-зеленого цвета. Именно на ней нам и удалось покататься — то есть съездить в Волгоград на экскурсию.

Внутри машины было очень странно. Несмотря на внешнюю жару — прохладно, на сиденьях были ковровые чехлы, первое представляло собой один большой диван, а заднее стекло было таким маленьким, что смотреть в него можно было, только встав на коленки и повернувшись к водителю спиной. Но она ехала!

Мы посетили-таки Мамаев курган. И осмотрели Родину-мать, по груди которой в большом количестве ползали занимающиеся ею реставраторы. Выглядело это, надо заметить, комично. Хотелось ее, того-сь, продезинфицировать. А потом мы подошли к какому-то мемориальному орудию. Как ни отговаривали меня друзья, я тут же взгромоздилась на металлическую зеленую сидушку, представила себя в каске, посмотрела в прицел и стала наугад вертеть ручку. Какую нашла ручку, ту и стала вертеть.

Нет, оцените мое удивление и страх, когда ствол орудия стал плавно, но неуклонно двигаться, нацеливаясь на ближайший жилой дом. Меня с того стульчика как ветром сдуло. И через тридцать секунд я уже совершенно растворилась в толпе гуляющих по набережной.

Через положенное время, когда наш отдых подошел к концу, ребята на зеленой «Победе» отвезли нас на вокзал, поцеловали в лобик и помахали рукой. И мы даже никогда не переписывались и не созванивались. Но я их помню и люблю.

 

Глава шестидесятая

Пропажа из платины

Вот так, работа, экзамены, учеба — и пять с половиной лет института, диплом и распределение в ГОИ. ГОИ — это Государственный оптический институт им. Вавилова. Я мало того, что закончила тот же институт, что и мои родители, так я и распределилась в то же заведение, где трудился мой папенька.

Институт, кстати, сейчас не знаю, чем дышит, а вот когда я туда устраивалась работать, то можно было еще кое-где найти неразрушенные напоминания о том, что здание-то главное — это особняк Елисеевых. И Дубовый зал был еще ничего себе. И мраморную тетку, которая стояла на первом этаже, изящно обрамленная завитком лестницы с дубовыми перилами, можно было осмотреть.

Правда, когда я попала в институт году эдак в девяносто седьмом, тетки уже не было.

А вот некоторая особняковая загадочность осталась. То есть, чтобы дойти из одной лаборатории до другой, нужно было иметь при себе карту и компас. Тем более в комплекс института входило не одно здание, а несколько. И некоторые из них соединялись между собой. Я уж не говорю о том, что лаборатории, например наша, частенько располагались в подвалах.

Как во всяком порядочном научно-исследовательском институте, тут были не только лаборатории, где люди в белых или синих халатах играли в разные эксперименты, но существовало еще и производство.

Вот, например, очень много было в те времена твердотельных лазеров. А основной предмет в таком лазере что? Правильно, твердое тело рубинового стержня. Для получения корунда нужных характеристик необходимо и достаточно было просто вырастить искомое в производственной лаборатории. Размерчик нужный подобрать, хрому нужное количество подсыпать — короче, развлечься.

Приходим мы однажды на работу, а там суета какая-то нездоровая. Вернее, не у нас суета, а рядом, на производстве.

Чтобы в наш подвал попасть, приходилось проходить три вертушки, и это очень портило нам жизнь. А потому что так бы мы жили с третьей формой допуска; а вот для прохождения коридора между второй и третьей вертушками пришлось повышать уровень секретности. То есть, чтобы попасть в наш подвал, нужно было зайти в здание, показать пропуск, подняться на третий этаж, еще раз показать пропуск, пробежать по коридору, третий раз показать пропуск, а вот потом уже спуститься в подвал — и ты на работе!

На пропусках у нас стояли не только синенькие кубики и зелененькие полумесяцы, но еще и красные звездочки, которые губили все наши надежды на посещение зарубежа.

Так вот, бегу это я по коридору третьего этажа (там, где секретно), а народ не работает, а как-то мечется нервозно. И все куда-то под столы заглядывает. И в шкафы. И безнадежно, но упорно открывает ящики столов. Типа, ищет что-то небольшое.

Прибежала я в подвал к себе, а товарищи и рассказали, что ищут. Вот не зря я про твердотельный лазер. Стержни же рубиновые там. Не, они не очень дорогие, ну, баксов 100, 200 стержень может стоить. Разве ж это деньги в масштабах нашей Родины? Но вот растят их с помощью дорогих прибамбасов. Ежели, например, по методу Вернейля, то все в порядке, а уж ежели по методу Чохральского, так там платиновые тигли используются.

Вот такой-то тигель и пропал. Исчез. Фьють — и нету тигелька-то. Мне вам за платину надо рассказывать? Тигелек был не маленький, полулитровый. Я вот даже для интересу пошла и посмотрела, сколько такой тигелек сейчас стоит.

И стоит он, дорогие мои, тыщ четыреста. Тогда, конечно, деньги другие были, но машину на деньги за тигелек и тогда можно было купить.

А обнаружилось все совершенно закономерно — инвентаризация. Где тигель платиновый одна штука? Ан нет тигелька-то. Стали думать — а уж месяца три его никто не видел. Ну, не было заказов на рубиновые стержни. Стекло плавили, линзы разнообразные точили, а вот бедный Чохральский не надобился.

Три дня институт лихорадило, особенно наше крыло. Все косились друг на друга подозрительно, товарищи из первого отдела протоптали дорожки по нашим научным коридорам, даже милиция была замечена на этаже. Ученые морщили высокие лбы и пытались вспомнить, когда же они в последний раз лицезрели эту мерзкую лабораторную посуду. В каждый шкаф, в каждый ящик, в каждый угол заглянули сто тыщ раз. Тигля не было.

А потом он нашелся. На лестнице. В нем три месяца подряд товарищи хабцы тушили. Потому что слишком ретивая уборщица непредусмотрительно выкинула предыдущую баночку из-под кофе.

 

Глава шестьдесят первая

Шутка

Папа мой, Александр Васильевич, тоже там же работал. Только в другом отделе. Про папу можно отдельную книжку писать, он этого, несомненно, достоин. Но я не про папу сейчас, а про его друга Петрова. Казалось бы, папин друг какое имеет отношение ко мне? Разные ведь ареалы разведения? Ан нет. С папенькой в одном отделе мне работать не пришлось, а вот с Вовой пришлось.

Я уже давно хотела донести до народа эту историю, но все как-то сомневалась в том, что смогу описать по-человечески технические подробности. Однако не попробовать не могу.

Друг Петров — не просто такой себе приятель, а вовсе даже давний. Сколько лет они дружат, я точно не знаю, но началось это еще до моего рождения.

Вова до сих пор бодр и весел. Приходя в гости, он ласково, любя, спрашивает мою маму: «Ну, как живешь, гнида волосатая?», а в процессе проведения разнообразных рабочих экспериментов страшно матерится. В общем, весельчак.

Рабочее наше место находилось в подвале. Там и лазерные установки стояли. И только в некоторых комнатах были окна — такие, в виде горизонтальных бойниц, намертво законопаченные вековыми наслоениями пыли и грязи. Планировка — как у любого подвала — затейливая и странная. Потолки, опять же, низкие, два десять, не больше. А за углом, где стояли шкафы, вообще была ступенька, а расстояние от пола до потолка — два метра без хвоста. В этом же углу начинала свой путь узкая воздушная шахта, которая сначала поднималась сантиметров на семьдесят вертикально вверх, потом уходила метров на пять горизонтально, а потом опять устремлялась к небу и стремилась так аж до самой крыши. Над горизонтальной частью шахты (на первом этаже) и была расположена одна из комнат бухгалтерии, где работала тетечка, которую Вова незалюбил и над которой решил подшутить.

А шутку Вова придумал вот какую. Делается дымовуха, поджигается, Вова встает под шахтой, позиционируется, подпрыгивает так, чтобы рука вошла в шахту, и кладет дымовуху вбок, на горизонтальный шахтный рукав. Воздухоток, хоть и слабый, идет от нас наверх, дымовуха лежит себе, страшно дымит и воняет ровно у бухгалтерской дамы под ногами, дым просачивается через металлический в том месте пол — в общем, мы смеемся, она плачет.

Дымовуху он сделал сам. Взял кусок страшенной целлулоидной пленки, скрутил ее в трубку (это было непросто), сверху закрепил алюминиевой фольгой, и получилась эдакая конфетка. Предвкушая событие, Вова позвал товарищей смотреть. Поджег дымовуху, просунул руку в трубу и подпрыгнул. Но до горизонтали не достал. Тогда он подпрыгнул повыше — но до горизонтали опять не достал. А дымовуху и вниз бросить нельзя — у нас помещение непроветриваемое почти — и положить не получается.

В это время горящая дымовуха стала жечь Вове пальцы. И он подпрыгнул еще повыше, опять до горизонтали не достал, зато врезался головой в перекрытие. Следующую минуту он высоко подпрыгивал с увеличивающейся частотой, каждый раз впиливаясь башкой в потолок, но упорно не прекращая попыток. Глаза его стали безумными, изо рта вырывался мат вперемешку с шипением. И наконец он положил свой девайс.

В результате шутки у Вовы была шишка на темечке, обожженные пальцы и раненое самолюбие. Чего-то он не рассчитал, и тетка его происков даже не заметила.

На самом деле Вова очень хороший и добрый человек, просто, несмотря на то, что ему уже ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, он до сих пор пацанье шкодное.

Что, думаете, раз я уже работала, так экзамены меня оставили?

 

Глава шестьдесят вторая

«Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем…»

Все нонеча не то, что давеча. Экзамены, например. У кого-то дети, кто-то сам сдает. И вообще, напряженная создается обстановочка. И тут я задумалась — а сколько же в жизни пришлось сдавать этих самых экзаменов?

Нет, я не имею в виду те задачи, которые ставит перед нами само непростое наше существование. Я говорю именно о тех — о школьных, институтских и тому подобное далее.

И стала я вспоминать. Вот у меня сначала было все просто; школа — экзамены в восьмом классе, потом экзамены в десятом. Потом первый институт, потом второй, потом всякие мелочи типа автошколы… Но был в моей жизни еще и не мой экзамен.

Сестра моя двоюродная Женя, то бишь кузина, всю свою сознательную юную жизнь занималась спортом. Сначала, годков с семи — баскетболом, потом греблей. И последние школьные годы чудесные она провела в спортивном интернате. Но, как и все хорошее, школьные годы имеют злобную привычку заканчиваться. И они закончились, как им и положено, выпускным вечером.

И остро встал вопрос — что же делать дальше? Ну конечно, поступать в институт! А в какой? По размышлении была выбрана Лесопилка, она же Лесотехническая академия, экономический факультет. Шансов сдать экзамены самостоятельно мало, одна надежда на спортивные заслуги. Перед началом вступительных экзаменов этих вундеркиндов повезли на спортивные сборы на Карельский перешеек, в Лейпясуо.

И вот они там тренируются себе спокойно, к экзаменам готовятся постольку-поскольку, а я живу себе безмятежно, работаю инженером в ГОИ пять дней в неделю и отдыхаю в выходные.

В пятницу вечером в нашей квартире раздается звонок — за дверью стоит моя тетушка и роет копытом землю. И с ходу начинает меня уговаривать: в субботу у Женьки экзамен — физика, а вот как раз в физике-то она и не сильна (если уж совсем честно, то уж и не знаю, что это она именно физику выделила, как будто математика хуже). И я, как порядочная сестра, должна немедленно взять себя в руки и помочь сестре сдать экзамен. Ломалась я долго. Разница у нас в возрасте — восемь лет. За это время я благополучно успела забыть почти намертво школьный курс и с трудом вспоминала даже основные законы термодинамики. Но куда ж деваться, уламывала она меня долго и уломала часам к трем ночи. Тетка все же. Любимая.

А экзамен, попрошу заметить, в субботу в девять утра. А самое страшное — что он там и проводится, в Лейпясуо. Преподаватель приезжает прямо туда, и детишки пишут свои работы. Ага, вот это я попала! Но — согласилась, значит согласилась. Поэтому в пять утра меня поднимают, умывают, одевают и складывают в джип одного знакомого, тоже мобилизованного на благо общества.

Положили меня, тепленькую, на заднее сиденье и повезли. Правда, был шанс не довезти. Знакомый этот был замаскированный Шумахер со склерозом, поэтому, когда он меня складывал, забыл заблокировать заднюю дверь. На опасных поворотах машину бросает в кювет, как известно, но в кювет нас не бросило, просто открылась задняя дверь, и мирно похрюкивающая Галка стала медленно выползать из бешено мчащегося транспорта. Когда я открыла глаза и увидела проносящийся перед глазами асфальт, я изобразила из себя напуганного моллюска, втянулась в автомобиль, трясущейся рукой нажала на кнопку и до самого Лейпясуо лязгала зубами. Зато на место прибыла бодрая, как рак из кипятка. И глаза на стебельках сверху болтаются.

Место, куда мы прибыли, было обычным, типовым пионерским лагерем. Деревянные коттеджи в сосновом лесу, спортплощадки, отдельно стоящее здание столовой. Вот о столовой хочется пару слов. С самого начала было известно, что таинство проверки молодежных знаний будет проходить именно там.

Коварные тренеры предусмотрительно вынули пару стекол из самого нижнего ряда квадратиков примерно в тех местах, где должны были сидеть самые альтернативно одаренные. Не хочу никого обидеть, но в той группе это были боксеры.

Меня посадили в один из ближних коттеджиков. И даже благородно отдали мне мою сумку, где лежал кстати захваченный справочник по физике. Чем ближе было к девяти — тем больше накалялась обстановка. Надо отдать должное — сами экзаменуемые были спокойны, как окаменелости до-кембрийского периода. Волновались родители, волновалась почти до медвежьей болезни я, но больше всех волновалась старший тренер. Звали ее, как и меня — Галя.

Это была девушка средних лет, но очень не средних габаритов. Олимпийская чемпионка, между прочим. И рост у нее был олимпийский — под два метра. И голос — батареей командовать. Замечательная во всех отношениях женщина. Дети сидят чинно на своих местах в столовой, я дрожу как заячий хвост в коттеджике, а это цунами носится по лагерю, ломая в щепки попадающиеся на пути скамейки. Иногда она врывается ко мне в комнату и басовой скороговоркой шепотом (для конспирации, видимо) кричит: «Галка, тебе чего-нибудь надо? Не надо? Ну, тогда я побежала встречать!» и уносится ломать инвентарь дальше. На шее ее болтается свисток, который уже не свистит, потому что изгрызла она его в мочало.

Между тем экзаменатор задерживался. Еще бы десять минут — и не осталось бы от спортивного лагеря даже воспоминания. Но любая проблема стремится к логическому концу — он приехал!!! И не один. Он привез с собой крошечного щеночка кокер-спаниеля, умещающегося на ладошке, но в ошейнике с поводком, как будто он большой. Галя сразу же закричала:

— Дайте, дайте это чудо мне! Я буду дышать его свежим воздухом!

Обалдев от громких раскатов нижнего регистра, собак нервно присел и напрудил лужу. Однако экзаменатору деваться некуда — передал он несчастное животное этой матери-родине в натуральную величину и приступил к экзамену.

Вариантов было — каждому по штуке. Билеты они тянули, хоть экзамен и письменный. Ну, то и понятно — и так послабуха на природе.

Я сидела в своей комнатухе, пила кофий и нервно листала справочник по физике. Тем временем Галя с криком «Ой, ой, он меня тянет, мне его не удержать!» хитрым маневром подпинывала щенка ногой к дыркам в стеклах, куда экзаменующиеся должны были ухитриться выбросить требовавшие решения задачи.

Я-то думала, что сестре еду помогать. Фига. Мне принесли сразу три варианта, которые следовало быстренько решить. Я начала с Женькиного. Задачи, кстати, можно было решать в любом порядке. Решила первую, что-то с плотностью. Передаю решение, Галя проводит манипуляции с животным, получаю ответную записку: «А что значит эта закорючка?» Это юное дарование интересовалось жизненным смыслом буквы «ро». Пришлось условия задачи писать еще и словами.

Над очередной задачкой я задумалась. Сижу, репу чешу ручкой. В помещение врывается Галя, вокруг которой на поводке, подобно сателлиту, крутится собака, и говорит мне эдак угрожающе:

— Ну!!! И чего это ты сидишь?!!!

Я говорю:

— Думаю.

— Чего тут думать, решать надо!

Короче, решила я четыре варианта. Три гребцовских — Женькин и двух ее подружек. И один боксерский. Из человеколюбия. Когда я вышла на минутку и заглянула в столовую, в черепной коробке этого одаренного спортсмена со скрипом вращалась шестеренка, а его взгляд был еще более тоскливым и безнадежным, чем у экзаменаторского кокер-спаниеля. И мне его жалко стало. А я уже в разгон пошла, поэтому еще один вариант — были уже мелочи.

Женьке и ее подружкам поставили по четверке. Боксеру — три, но ему и этого хватало. А самое главное, представляете, Галя, возмущенная до глубины души, поперлась выяснять, почему не пять! Преподаватель ей объясняет — то, что он в очках, еще не значит, что он дебил. И вообще кокер ему все рассказал, и они на пару понесли такой моральный ущерб, что о других оценках лучше не заикаться, а то заставит пересдавать. Галя заткнулась и слилась.

Домой меня доставили уже с заблокированной дверью. Потому что я опять спала. А я вообще такая.

 

Глава шестьдесят третья

Не стареют душой ветераны

Мне с родителями повезло. Посмотрела я тут на них, и вдруг мне в голову стукнуло — а ведь познакомились-то они в 1964 году. Это ж кошмар какой. А в 1967-м поженились. И живут вместе, не делая попыток развестись. А ведь повод — даже два повода были. Правда, на первом буквально году совместной жизни.

Ну, люди они были молодые, шаловливые. И вот однажды выходила мама из комнаты, дверь из которой открывалась наружу. И вся она такая молоденькая, хорошенькая хозяйка. И передник на ней надет. А папаня подшутить решили. Когда мамин корпус уже пересек порог и стал двигаться по коридору, папенька схватили длинные концы завязок передника и дверцу-то прикрыли.

И вот картинка: с одной стороны закрытой двери папенька с завязками от передника в руках давится от смеха, с другой стороны двери бьется, как рыба об лед, маменька — а куда деваться? Передник не снять, да и от двери не отойти. Шутка такая. Киргуду.

Нет, она его, конечно, простила. Но не забыла. А дождалась, пока он сам про этот случай запамятовал.

Папа брился у подоконника. Подоконник был надежным и широким. Папа ставил на него зеркало, садился на табуретку и при свете дня увлеченно елозил бритвой по морде. И вот — он уже и зеркало поставил, и бритву достал, начинает садиться — а маманя табуретку предусмотрительно убрала, неслышно подкравшись сзади. Помпезно получилось. Шутка такая. Бамбарбия.

Он ее, конечно, тоже простил. Но вот спустя годы вспоминает и, конечно, коронное: «Если бы сразу убил, уже два раза бы вышел…»

Это юмор у папы такой. Черный аж в антрацит. Видимо, сказывается, что его мама, Анна Александровна, врачом была. А дети врачей, как известно, так же циничны, как и их родители.

С другой стороны, врачебный этот ген ему и помогал в жизни неоднократно. Придавал спокойствия в критических ситуациях. И здравомыслия.

Например, резала как-то мама салатик. Остро отточенным ножом. Резала, резала, да заодно и кусок большого пальца себе и ампутировала. У-у-у-у! Что было! Маменька шипит сквозь зубы, отрезанную деталь в ведро мусорное бросила, кровища хлещет!

Тут и папа на кухне нарисовался, конечно.

— Людмила, что случилось?

Маменька, шипя сквозь слезы, рассказывает и поливает кухню красненьким.

— Угу, понятно. Сейчас поправим.

И папа полез в помойное ведро. Нашел там среди огуречных хвостиков кусок пальца, прополоскал его в перекиси и решительно примотал на место.

Через пару дней мама в медпункт в части зашла, повязку сменить, и очень насмешила медсестру своим рассказом.

— Да ну, не приклеится все обратно, как ни старайся. Только загноится и хуже будет. Давай повязку-то сменю.

Бинтик размотали, а там… Правильно, кусок-то прирос! А сейчас даже и незаметно почти.

Вот вы небось думаете про меня — тетке уже давно не двадцать лет, а она все такая загадочная? Так мне есть в кого! Я вам про мамочку мою напишу — серьезная во всех отношениях женщина, сейчас поймете.

Случай мимолетный. Для информации — мама старше меня на 19 лет. Почти на двадцать. А что? Удобно, я считаю, тем более, что у меня с Сонькой разница в тридцать лет без тех же копеек. Поэтому юбилейные у нас одни и те же года.

Так вот, был ясный июньский день, плавно переходящий в вечер. Мне было семнадцать лет, поэтому вокруг все было ярким и красочным, люди — красивы и доброжелательны, погода чудная, и мы с мамой договорились встретиться в семь часов, чтобы посетить хозяйственный магазин.

Стою на остановке, жду, тут подплывает маман — вся в чем-то летящем, каблучищи сантиметров двенадцать, личико накрашено, прическа еще сохранена. Ну, куда деваться, в в/ч трудилась, облагораживала мужской коллектив.

В магазине нас ожидал приятный сюрприз — там продавали вьетнамские метелки. До сих пор плачу горючими слезами при воспоминаниях — длинная бамбуковая ручка, и сама подметательная часть из какого-то натурального материала. Отстояв очередь, мы стали счастливыми обладательницами эдакой прелести. И на Большой проспект Петроградской стороны вышли в приподнятом настроении.

Идем себе, беседуем — что вот, мол, какая несправедливость — мы такие красивые, летние, а ни одна сволочь даже не посмотрит заинтересованно.

«Ха! — сказала мама. — Сейчас они посмотрят!» Я, честно говоря, даже замерла в предвкушении. Потому что нам нужно через дорогу переходить, а светофора нет. Слов нет, зебра, конечно, нарисована, но кто же будет уступать вам дорогу, если можно ее не уступать.

Мамочка подходит к краю тротуара, ОСЕДЛЫВАЕТ МЕТЛУ и, размахивая сумочкой над головой, с залихватским «Эгегей!», пристукивая тонкими острыми каблуками и поводя головой, как норовистая лошадь, скачет через дорогу.

Сказать, что на нас обратили внимание, — значит ничего не сказать. Нет, мамуля беспрепятственно, кавалерийским наскоком преодолела Большой, а сзади шла я. Нет, не шла, а ползла, схватившись одной рукой за живот и жизнерадостно похрюкивая от счастья.

Второй рукой я отталкивалась от асфальта в те моменты, когда слабый организм готов был упасть на землю и корчиться в муках. Транспорт не просто замедлился — он встал.

Все наши выезды на коньках, лыжах, велосипедах, все построенные воздушные змеи — исключительно папина заслуга.

Вот только одна незадача — живем мы с папой в одинаковых пространственно-временных векторах. Как это? А вот так. Если вдруг мне в голову пришла мысль срочно пойти из кухни в комнату, то в папиной голове тут же возникает мысль пойти на кухню и поставить чайник — и мы обязательно столкнемся лбами в темном коридоре. И шагаем мы с разворота в одну точку, правда, я на миллисекунду раньше, поэтому папина нога оказывается в аккурат на моей.

С годами я научилась уворачиваться, но опасные ситуации по-прежнему случаются.

А иногда не опасные, а мистические.

В хорошую погоду субботним или воскресным днем наша улочка, небольшая и тихая в будни, превращается вся в автомобильную стоянку. И если бы не огороженный забором двор, втиснуть свою машину было бы некуда, если тебе вдруг вздребезднулось и сопритюкнулось съездить, к примеру, на рынок.

Места вдоль тротуара заняты все. А почему? А потому, что улочка наша находится аккурат напротив входа в зоопарк. И весь народ, отягощенный детьми, стремится поужасаться содержанию животных в неволе. Вот и едут. И паркуются. Такое, кстати, еще происходит, когда на «Петровском» «Зенит» играет. Та же байда. Могут задавить даже на тротуаре.

Так вот, народ ставит машинки и стремится в зоопарк. А к машинкам стремятся наркоманы и бомжи. Потому что владелец гарантированно будет пару часов обозревать облезлых львов и красножопых макак, а не свое средство передвижения.

К слову, машины жителей они уже выучили и не трогают. А и действительно, себе дороже — поймают потом и сломают что-нибудь. Район-то Петроградский. Тут каждую шавку в лицо знаешь, бомжей тем более — с кем-то учился, с кем-то в садик ходил. А сам не увидишь — так добрые люди расскажут.

Так вот, можете верить, можете не верить, но дело было так.

Папенька проснулись в охрененную рань — часов в двенадцать. Такое происходит нечасто, но иногда бывает. Проснулись, умылись, выкушали кофею и выперлись на балконец, посмотреть, какие же стоят погоды — предсказанные или не очень.

Погоды стояли солнечные и теплые. Папа увидел голубое небо, синие облачка, даму с собачкой, шпиль Петропавловки и наркомана, сладострастно ковыряющего замок плачущего автомобиля. Заорав:

— Сволочь, отвали! — папенька набрали милицию, представились и рассказали о произошедшем.

Милиция приехала быстро — чего тут ехать, пятьсот метров — и осмотрела поврежденный автомобиль. Поскольку дверца было недовскрыта, милиция, опросив папу, уехала.

Тут папенька опять вышел на балкон. Смотрит — а дальше по улице уже бомжики в машинке ковыряются. Но далеко — не доораться. Александр Васильевич опять за телефон — милиция из машины, видать, выгрузиться не успела — приехала через минуту и даже спугнула бомжей. Правда, поймать их не смогла — скрылись проходняками. Зато опросила папу и уехала.

Теперь все уже представляют, что дальше было? Через час выходит папенька на балкон…

Ну? Все знают, что он увидел? Правильно, только тут уже в окошко автомобилю колотили кирпичом. Папа за телефон, милиция в машину, а дежурный так грустно ему говорит:

— Вы бы уже, Александр Васильевич, завязывали на балкон выходить, а то статистика какая-то странная получается…

Александр Васильевич очень много знает и умеет. Обои клеить, например, может. Да и странно было бы, если б не мог. И маменька моя умеет. И я. Когда бабуля Нина Леонтьевна жива была, так она девочек своих заставляла раз в полгода в квартире обои переклеивать для праздничности.

Один раз клеили мы с маменькой обои у меня в квартире.

Дошли до крохотного коридорчика, эдакого выверта перед сортиром. Стала я обои тряпкой разглаживать, а вот то, что там, под обоями розетка со снятой накладкой — забыла.

Кэ-э-эк меня шарахнет, хорошо, лететь недалеко, некуда. Я сначала заблеяла что-то, потом все слова вспомнила, которым меня на заводе научили. А маменька сложилась вдвое и ржет как конь. Вернее, как лошадь ржет.

— Чего это вас, маменька, так разобрало?

А она отвечает:

— Мы так с папой твоим обои клеили. Он мне: «Прижимай, прижимай сильнее!», ну, и ситуация аналогичная, так же, как ты, и отлетела. И слова заводские сказала. На что Александр Васильевич и выдает: «Какой кошмар! Люда, как тебе не стыдно! Почему ты ругаешься, как портовый грузчик, — видишь же, двести двадцать тебя не берет!»

С другой стороны, такие мелочи, как, например, в какую школу я хожу, или в какой класс — его абсолютно не трогают.

Когда маменьке исполнилось 35 лет, она сказала:

— Тихо, ша! Это становится опасным. Поэтому на этом возрасте и остановимся.

И далее на вопрос о возрасте каждый раз уверенно отвечала: «Мне 35!» Поскольку маменька не то чтобы прям так уж юная нимфа внешне, но очень позитивна по отношению к жизни и уверенно носит свое доброе лицо, то никто и не возражал, а наоборот, верили.

И папа тоже верил. Потому что у мужчин вообще с датами слабовато. Они, пупсики, не понимают, когда настоящая женщина целый день ходит обиженная на то, что «этот козел не поздравил меня с четырнадцати-с-половиной-летним юбилеем первого вручения им мне букета!». Тут я с мужиками согласна: хочешь, чтобы мужчина вспомнил дату, — скажи ему об этом за неделю. И не успокаивайся на этом, дурочка, напоминай каждый день, а накануне два раза. Причем не в стиле «ты помнишь, о чем я тебе говорила?», потому что он, конечно, не помнит. А говоришь: завтра такой-то праздник, не поздравишь — убью.

Я так хорошо об этом знаю, потому что эта замечательная черта есть у меня в полной мере. То есть моя мужская составляющая явно перевешивает женскую. В папеньку я, значит. Однако если мужчине много раз повторить какую-нибудь цифру, то он ее, возможно, запомнит. Вот так и с тридцатью пятью мамиными годами.

Многократно слыша эту цифру, папа проникся и теперь уже точно знал, сколько лет его жене.

И вот, однажды коллеги по работе (ГОИ, где Александр Васильевич трудился всю свою сознательную жизнь) спрашивают:

— Саша, а Людмиле-то сколько лет? Не знаешь, наверное?

На что преисполненный гордости папа отвечает:

— Почему это не знаю? Знаю! 35! — И обводит коллег победоносным взглядом.

Сотрудник Сережа ехидно:

— А Галка, кстати, уже институт закончила. И трудится, вон, в соседнем отделе! — это он папеньку уесть думал.

На что папа не менее гордо:

— Ну и что! Возможно, она когда-нибудь даже станет старше!

Когда мы по возрасту сравнялись, мама выбрала другую цифру — 55. С ней теперь так и живет.

А еще у папы есть привычка доходить до сути всего. Подход такой. Вот например.

Затеяли мы однажды ремонт.

Добрый мой отец совершил перестановку мебели от одной стенки к другой. В процессе переезда обнаружилось некоторое количество вещей, которые как-то не замечались в последние несколько лет.

А я пришла с работы. Сходила в магазин. Приготовила ужин. Накормила семейство. Помыла посуду. Потом пол (а голова, между прочим, болит). Села к компьютеру. А ноутбук у меня стоит на подоконнике в кухне. И я перед ним на табурете.

А вот тут и папа пришел. С барометром, который он нашел на стенке. Причем, надо заметить, в нашем доме два барометра. И это не потому, что мы такие уж фанаты контроля атмосферного давления, а просто мамуля моя хрен знает сколько лет работала в институте, полном мореманов. Поэтому и дарили ей такие странные до ужаса подарки.

Вернемся к барометру. Папа осмотрел его критически. Вытер пыль. Обнаружил патину на металлических частях — принес пасту ГОИ и сделал барометр блестящим и сияющим. Потом принес отвертку и разобрал прибор на составляющие. Потом попытался собрать — но не тут-то было. Потому что конструкция совковая — винтик, которым крепится механизм, закреплен гайкой. Потом, в процессе производства, наложены стрелки, стекло, металлический обод. И обод завальцован. Поэтому при вывинчивании винтика конструкция распадается на составляющие, но обратно не собирается.

Следующие два часа проходили с большой помпезностью — винтик вырывался из рук упорного папы и улетал по загадочной траектории в некоторую область кухни. Папа тихо интеллигентно матерился и начинал его искать. В первом же поиске он решил осмотреть пол вокруг табурета, для чего следовало подвинуть табурет. Та мелочь, что на табурете сижу, уткнувшись в экран, я, папу ничуть не смутила.

Счастливо избежав падения и перелома спины, я говорю этому мужчине, который родный отец:

— Папа! — говорю я ему. — Завтра обои клеить, может быть, вы меня уже после этого убьете или покалечите?

— Какая ты нежная, подумаешь! — ворчливо отвечал мне папа и продолжал бросаться винтиком, привлекая для его поисков всех попадающих в поле зрения членов семьи и двигая стол, кухонный уголок, пустой табурет, меня на табурете. А также передвигаясь по кухне в стиле «гамадрил в горах», то есть на четырех полусогнутых конечностях.

И вот — придумана новая оригинальная схема, разработан план — винтик таки завинчен! Прибор собран! В доме праздник!

Счастливая улыбка папы сопровождает слова:

— Ну вот, теперь я могу его со спокойной совестью выбросить!

 

Глава шестьдесят четвертая

Под знаменами капитализма

Трудовая деятельность моя в ГОИ длилась до того момента, пока не грянул девяносто первый год. И совсем мы было загрустили — зарплату не платят, на работу ходить не разрешают. Правда, и тут нам повезло.

В тяжелые времена наш начальник лаборатории очаровал некоего канадского профессора, который выбил денег, и мы всей лабораторией уволились из Оптического института. Стали самостоятельной единицей.

Начальником Сережа был хорошим. Талантливый администратор, харизматичная личность, он так строил свои огромные еврейские глаза, что руководство канадской компании тут же открыло филиал в Питере. Где мы все и работали.

Да, нельзя отказать Сереге и в научной мысли. Мысль была. Но вот появлялась она у него очень оригинально.

Легкое отступление — я выполняла в фирме множество разнообразных функций. И в том числе была секретарем и делопроизводителем. И еще кадровиком. И еще меня иногда в налоговую посылали, потому что главбухом у нас была Сережина жена.

Как секретарь я обещала любимому начальнику, что я на свои небольшие деньги куплю ванну, куда поставлю его стол, стул и компьютер.

Вот если вы кофе пьете, то куда вы гущу из чашки выливаете? На клавиатуру, правильно. А куда стряхиваете с ладошки крошки от пирожка? На кофейную гущу, правильно. А если вы еще после этого и курите, то я даже стесняюсь спросить, куда вы стряхиваете пепел.

А после всего вышеизложенного у вас возникнет вопрос, почему «ля» на клавиатуре западает?

У моего начальника этот вопрос возникал постоянно. С тех пор я виртуозно умею мыть клавиатуры любых конфигураций с помощью зубочисток и палочек для ушей. Даже не разбирая. Но это мелочи. Это так.

Как и все творческие личности, беспорядок вокруг себя мой начальник наводил не только в виде свинарника на рабочем месте. Его странно устроенный мозг определял любой вещи, откуда-то взятой, новое место. И это место было иногда настолько оригинально, что определить его логически было невозможно.

Например, теряет начальник чайную ложку. И только я знаю, что он ее, конечно же, поставил в органайзер вместе с ручками и карандашами. За несколько лет работы я выработала в себе очень полезную привычку — периферийным зрением я все время отслеживала его передвижения и телодвижения. И это было даже неким аттракционом — когда он уже как бешеный таракан носится по комнате с криком: «Где оригинал договора с нашими учредителями?!!!» (видно, что нервничает) — с невозмутимым лицом достать стоящие на книжной полке «Желтые страницы» и извлечь оттуда договор, использованный в качестве закладки.

А вот когда Серега заходил в соседнюю комнату — коллеги плакали. Там находился оптический стенд — святая святых любых лабораторных исследований. Для непосвященных рассказываю — мы занимались производством лазеров. Индивидуальные схемы, уникальные зеркала и волшебные характеристики. Для того чтобы это воплотить в жизнь, на стенде выстраивалась оптическая схема. Метров десять длиной и полтора шириной стальная плита, в которой по всей поверхности через каждые пять сантиметров насверлены дырки. В дырках — резьба. На конструкциях, называемых подвижками, установлены зеркала, линзы и тому подобная лабуда. И эти подвижки с помощью винтов крепятся к стенду в примерно нужном месте. А потом производится юстировка. И делаются замеры.

Хозяйство сложное, громоздкое. Когда великие умы задумывались о том, как же улучшить какую-нибудь характеристику, то частенько можно было лицезреть картину: стенд, лазер работает, луч мечется, а вокруг стенда, опершись о него локтями и периодически пуская струю дыма (тогда луч видно), стоит мужская часть нашего коллектива в полном составе. Часами так могли стоять и беседовать научно, пока нужная мысль не придет.

Постоят-постоят, а потом жалуются — у всех рукава драные. Мне, между прочим, жалуются и нитку с иголкой просят. Если не зашить. Я ума не могла приложить, за что там на стенде зацепиться можно, а потом выяснила.

Серега, когда стоял и научно общался, вкручивал в дырки стенда коварно припасенные заранее и вынутые из кармана винтики.

Мужики озлились и отлучили его от стенда. И это было их ошибкой. Он, продолжая вести научную дискуссию, начинал крутить верньеры приборов и щелкать всеми попадающими под руку тумблерочками. Пару раз загубил результаты недельной работы всего коллектива: только-только они нашли нужное все — и тут это все было моментально разрушено. Хоть Серега и начальник, а бежал от разъяренных сослуживцев, как тот практикант.

Научную мысль не убить, ИТР непобедим. Поэтому, когда Серега в следующий раз посетил гнездо науки, его отвели в уголок и там затеяли разговор. И разговаривают, разговаривают, а еще ни одного короткого замыкания нет. Вроде и эксперимент очередной не срывается, идет себе.

А эти орлы ему фальшпанель сделали. С тумблерочками, ручечками, огонечки мигают — на совесть, старались из последних сил. Серега винтик из кармана — а и тут подумали — разного размера дырочки, да резьба с разным шагом — буквально есть где поговорить о высоком.

А еще Сергей портфель свой терял. Я уж не говорю о том, что портфель с бумагами в холодильнике — это, по меньшей мере, оригинально. Но в холодильник несчастного портфеля можно было и не ставить. Самая любимая мной потеря портфеля была такой: прибежал начальник откуда-то из внешних сред, прямо посреди комнаты стал рассказывать коллегам что-то научно-познавательное, а портфель бросил там, где стоял, — вот посреди ее и бросил. А я коварно не стала переставлять портфель в его кабинет.

Несчастный яйцеголовый начальник с двух до семи прыгал через портфель, вернее, тщательно его перешагивал. К концу рабочего дня вызвал меня к себе в кабинет и говорит так интимно:

— Галка, у меня беда. Где-то оставил свой портфель — ищу-ищу, а найти никак не могу. Ты мне не поможешь?

И в глаза заглядывает. Как спаниель, прости господи.

Пришлось помочь.

 

Глава шестьдесят пятая

Рукоделие в науке

Как мы клепали лазеры на колене — история красоты неописуемой. При тех небольших деньгах, которые канадцы отстегивали нам на пропитание, они получали великолепные результаты, от которых их японские коллеги истекали слюной. Завидовали. Они просто не знали, что русский человек способен на такое многое, что им в голову даже не придет.

Например, когда нам понадобился трансформатор совершенно определенных характеристик, его не оказалось в продаже. Вернее так — его не оказалось в производственной природе. Что бы сделал на этом месте канадец или японец? Правильно, тяжело вздохнул. Что делаем мы? Наматываем трансформатор вручную.

Поскольку в лаборатории я была единственной женщиной, то мне эту работу не доверили. Сначала ее пытался сделать один мой коллега. Страшные, невнятные (в силу присущей ему интеллигентности) матюги целый день раздавались из его угла. Потом он матюгнулся разборчиво, порвал проволоку и швырнул катушкой в проходящее начальство. Начальство не удивилось и передало это задание другому коллеге. На следующий день картина была такой же, единственным различием было то, что второй коллега в конце трудового дня затребовал коньяку «можно без лимона, но побольше» и бросаться катушкой не стал, а просто молча положил ее начальству на стол.

Тогда начальство все-таки передало эту работенку мне. Я села рядом со стендом, пристроила на него две пары тисочков, в одни тисочки поставила лупу, во вторые — катушку для трансформатора. Господа! Мотать трансформатор из проволоки 0,2 мм, виток к витку, изолируя каждый накрученный слой, — вот он, оргазм. Достигается на третьем слое.

Там же был случай, когда японцам понадобилось очень большое зеркало. С изменяемыми характеристиками. Им бы и в ум не пришло, что мы сделаем его из детского надувного бассейна.

Один из произведенных нами приборов был с водяным охлаждением. И в системе этого охлаждения был патрубок, который было необходимо загерметизировать, чтоб водичка не капала. И еще было бы неплохо, чтобы герметик снимался и был темным. А на Съездовской линии открыли один из первых кооперативных магазинов. Я заходила туда любоваться разнообразными предметами. Особенно меня радовал унитаз золотого цвета, на нем так жизнерадостно скакали солнечные зайчики. И вот, разглядывая витрину, я увидела ЭТО! И срочно побежала на работу, рассказывать коллегам, какого счастья я нашла.

Гордая, как китобой у туши кита, я донесла до ребят информацию. Они подхватились, Васька сунул в карман штанов патрубок, и мы, как кавалерия в атаке, понеслись в магазин.

Далее картинка. В коммерческую лавку врываются девушка (типа, я) и три молодых мужика. Девушка с огнем в глазах и в предвкушении триумфа кричит продавщице:

— Скажите, пожалуйста, у вас черные презервативы есть?

Продавщица говорит, что есть. Девушка, шевеля губами и явно считая что-то в уме:

— Тогда нам… 20 штук! — И далее: — Васька, доставай, счас примерим!

После чего один из мужиков начинает расстегивать куртку, а там в штанах что-то очень существенное…

Потом, конечно, он это существенное достал. И один мы тут же примерили. Облегчение, с которым выдохнула продавщица, мы не оценили.

 

Глава шестьдесят шестая

Что русскому хорошо, канадцу — смерть

Наше канадское начальство было совершенно прозрачным, как сосулька в марте.

Головное предприятие находилось, как ему и положено, на канадчине, в Квебеке. И начальство находилось там же. Питерский филиал контора открыла исключительно благодаря обаянию и харизме моего непосредственного начальника, ну, того, который тумблеры все время переключал. И вот однажды профессор Клеменс, куратор нашего филиала, решил посетить Россию.

Поскольку из Питера прямых рейсов не было, то путь его должен был лежать и туда и обратно через Москву. Иностранцы, надо отметить, тогда были совершенно непуганые и очень непосредственные.

Потусовавшись в городе на Неве, поговорив о том о сем с нашим начальством, удовлетворившись качеством производимой нами продукции, наш гость собрался домой. А вот чтобы он доехал до своей канадчины без приключений, меня и моего коллегу Диму отправили вместе с ним в командировку в Москву. И задача стояла следующая — взять профессора, довезти его без приключений на поезде в вагоне СВ до столицы, потом доставить в аэропорт и посадить в самолет. Дима-то просто ехал в Москву в командировку, а меня послали для того, чтобы я помогла Клеменсу в быту, поскольку на английском он говорил из рук вон плохо, а я понимала три слова по-французски.

Выехали мы поздно, профессор сразу заснул и так и не высунулся из своего купе, которое для его спокойствия было оплачено целиком.

Первой радостью было утреннее посещение профессором туалета. Нет, это хорошо, что было душно, и меня вынесло в коридор в шесть утра. И, протирая глаза, я себе не поверила, решила, что снится. По коридору в направлении туалета в халате и белых носках шел Клеменс, намереваясь совершить утренние процедуры. Я еле успела перехватить его на пороге и объяснить, что неплохо бы для посещения туалета надеть какую-нибудь обувь.

«Зачем?» — вопрошал он меня, глядя большими наивными глазами из-за стекол очков. Тогда пришлось открыть дверь и показать ему — зачем. Нет, в СВ сортир, конечно, не такая помойка, как в плацкарте, но я бы не рисковала посещать его практически босиком. Профессор хмыкнул, но внял голосу разума.

Потом мы посетили московский филиал, где нужно было оформить какие-то бумаги, целый день до позднего вечера проторчали там и двинули на выход из страны.

До аэропорта мы добрались практически нормально. А тут сюрприз — рейс откладывается на два часа. Нужно ждать и развлекать заморского гостя разговорами. Господи, как же это непросто. Во-первых, нужно как-то светски беседовать на языке, который я не откапывала из могилки со школы. Во-вторых, нужно как-то по-человечески реагировать на его сетования, что вот, мол, дома травка на газоне уже как полторы недели не стрижена, и это для него така-а-ая проблема.

Тоже мне, о проблемах он будет мне говорить — девяносто первый год на дворе был, все по талонам, 250 грамм подсолнечного масла на месяц — а у него травка, понимаешь. И сидит, зараза, весь лучится оптимизмом.

Пойдемте, говорит, Galine, кофейку изопьем и съедим чего-нибудь. Съесть — это, конечно, было бы здорово. А то мы в поезде позавтракали домашними припасами, в обед выпили чаю с бутербродом в буфете, пока директор московского филиала профессора в ресторане ублажал разговорами, а вот поужинать не случилось. И к одиннадцати вечера тот часовой бутерброд уже подзабылся.

Ну, поднялись мы с ним в кафе. А в Шереметьево чашка кофе стоила тогда — ай да ну! Семь долларов по курсу она стоила, а денег у меня впритык, потому что Клеменс возжелал ехать до аэропорта на такси, и все денежки, которые нам дали, я туда и потратила. А своих почти и не было. Посмотрела я, посмотрела и говорю:

— Чего-то, мол, не хочется мне кофею, прямо воротит от одного вида. Я вот лучше водички из-под крана попрошу.

Дальше как в харчевне «Три пескаря» — Клеменс делает заказ, берет какое-то мясо с гарниром, десерт, фрукты, кофе и эдак роскошно:

— А для дамы — стакан воды!

Сели мы за столик, он кушает культурно, я водичку свою пью не менее культурно. Надо ж как-то незаметно сглатывать слюну. А за соседний столик присел молодой человек интересной наружности. Весь такой восточный, волосы в косу заплетены, снял с плеча рюкзак (дорогой, кожаный), а коробочку, которую держал в руках, на стол поставил. Принес себе с раздачи какие-то котлетки с картошкой и стал одну котлетку прямо в пыль разминать. Ну, мы с профессором обсудили, что, видно, совсем у парня плохо с зубами, раз он так старается.

Это мы зря обсудили. Он коробочку открыл и вытащил оттуда… хомячка, думаете? Если это был хомячок, то длинный, очень стройный, без лапок и даже без шерсти. С красивым раздвоенным языком. И стал этот хомячок котлетку жрать. А Клеменс как раз перестал.

Даже жевать забыл. Смотрит, как загипнотизированный, на эту змейку и явно впадает в транс. Я его под локоть, конечно, пихнула — типа, хватит уже, жуй дальше. Он сглотнул судорожно и шепчет мне:

— Это точно арабский террорист! Если он полетит со мной на одном рейсе, я останусь в Москве!

Вижу — дядька мой совсем не в адеквате. Испугался сильно. Я уж ему и так рассказываю, что змея — не бомба и даже не пистолет, что если парень с животным, значит, есть какие-то разрешения, иначе бы его не пустили в самолет. И вообще, может, он провожает кого-то или встречает. Но не помогало ничего. Я бы так и провела последние часы под прессингом испуганного профессора, если бы ему не пришло в голову, что у него остались русские рубли, которые срочно нужно обменять на доллары.

Думаете, только французы страшно экономный народ? Не только… Канадцы, особенно квебекские, тоже страшно экономные.

Нет, вы понимаете тяжесть задачи? Рублей оставалось — кот наплакал (как я злобно думала, как раз мне на чашку кофе или плюшку какую). Но — начальство просит — надо действовать. И на обмен этих двадцати или тридцати баксов я потратила следующий час. Прибегаю — профессор в кресло вдавился и боится двигаться. Мало того, что в соседнем ряду юноша со змеей сидит, так еще и начали подгребать ближе к моменту посадки остальные пассажиры. А в Квебеке тогда, не знаю, как сейчас, было очень много украинцев. Жили они там. И вот к ним и ехали гости. Мягкий малороссийский говорок становился все громче, шановни громодяне хвастались, какие утюги, водку и икру они везут в подарок своим родным. Ничего не понимающий Клеменс пялился в очки. Я поняла, что у меня еще одна проблема. В общую очередь на паспортный контроль он с ними не пойдет. Потому что боится.

Вот хорошо тогда было — я была молода, хороша собой и совершенно не имела никаких комплексов. Пошла к работникам паспортного стола и, тыкая в своего замершего в кресле тушканчика, попросила пропустить его через зеленый коридор, благо, багажа у него практически не было.

Профессор помахал мне рукой, произнес фразу типа: «Будете у нас на Колыме…», чем вызвал у меня нездоровый смех и непроизвольную улыбку, и отправился домой.

 

Глава шестьдесят седьмая

Загадочный Восток

Налаживание заграничных контактов шло полным ходом. И не только наш харизматичный Серега в этом преуспел. Были еще люди, налаживавшие контакты. С Западом, а также с Востоком.

Папа Александр Васильевич отправился в командировку в Китай. Научным сотрудникам из России дали возможность прогуляться по Пекину, потом посадили в самолет и увезли на самый север страны.

И не потому, что боялись их, как иностранных шпионов, просто крупный научный центр, занимающийся разработкой оптоволокна, находился как раз там.

Поселили в гостиницу. Звезд на ней нарисовано не было, но, судя по рассказам папеньки, их должно было быть не две.

Первым делом наши инженеры-физики засели вокруг унитаза. С чисто исследовательскими целями. Потому что в унитазе выше половины чаши плескалась вода. Они нажимали на пимпу и смотрели, как унитаз наполняется почти до верхнего обода, а потом вода, издавая ниагарские звуки, проваливается куда-то в небытие.

Сейчас-то фиг кого этим удивишь, мы даже знаем, что такая система называется друкшпюлер, а они-то видели в первый раз. Рулон туалетной бумаги был моментально разорван на клочки, которые изрисовывались возможными схемами слива и после этого топились в бачке.

Унитаз послушно глотал бумажки, возникали новые схемы.

Сопровождающие еле извлекли инженеров из сортира, чтобы отвести в ресторан.

О! Банкет. Встреча русских светил, так сказать. Вышколенные девочки и мальчики в униформе стояли по струнке в полуметре от стены на всем протяжении банкета. Иногда срывались, чтобы вынести очередное блюдо — например, предлагали жареных членистоногих типа кузнечиков или тараканов — кормили то бишь деликатесами.

Папенька смотрели с интересом, но пробовать отказались.

Я, честно говоря, не удивлена. Был в нашей жизни такой случай — Людмила Ивановна, мама моя, решила сварить суп из снетков. Так ей, бедняжке, пришлось им всем, снеткам этим, головы ножницами отстригать. Папе казалось, что снетки смотрят на него с неодобрением.

Поэтому и в Китае хотелось ему этих официантов куда-нибудь отослать. А то сидишь за столом, а на тебя неотрывно смотрят десять пар черных узких глаз. Как снетки, право слово.

Ну, потом в Центр поехали, где их местные особисты в количестве двух штук все время сопровождали. Все бы ничего, если бы эти особисты еще немножко в оптике разбирались, а то всегда поперед батьки: «Мы, мы ответим на все ваши вопросы!», а что отвечать, и не знают. Мучительно, короче, шел научный процесс. Да еще и через переводчика. Слава Провидению, что со времен советско-китайской дружбы и штанов с начесом Хунань остались люди, знающие русский язык. И упрек ему же, что у этих людей было плохо с научной терминологией.

К вечеру вернулись в гостиницу. Только расползлись по номерам — к папеньке в дверь стучится приятель.

— Саша, а нет ли у тебя щипчиков маникюрных или ножниц, а то вот заусенец жизни не дает — прям всюду цепляется?

— Нет, нету, — говорит папенька, — но мы ж в цивилизации, в гостинице, сейчас найдем!

Папа знает (и в этом мы с ним похожи), что нет неразрешимых задач. Бывают сложные и неприятные решения.

Из иностранных языков у папеньки в памяти осталась только фраза: «Их бин бёзе вайсе Фриденштаубе!», что означает «я злой белый голубь мира». Но в глухой китайской провинции, хоть она и научный центр, это не помогает. Особенно если тебе нужны маникюрные ножницы. Поэтому Александр Васильевич вооружился блокнотом и ручкой и пошел в люди.

Следующие полчаса он изображал театр одного актера, делал круглые глаза и дул на свой совершенно здоровый палец, изображал из себя клиента и маникюршу одновременно, рисовал в блокноте ножницы, себя, товарища с заусенцем, палец с панарицием и вообще развлекался, как мог. Вокруг стойки ресепшн стали скапливаться администраторы, горничные, подтянулись официанты из ресторана…

Пока, наконец, в холл не вошел третий папин товарищ, владеющий английским. И очень радовался — администратор ему рассказала, что они все собрались, потому что вот этот русский (элегантный жест в сторону папы) торгует маникюрными ножницами. Но пока никто не понял — почем.

 

Глава шестьдесят восьмая

Девушка с прутком

А мы, проводив Клеменса, тоже отправились домой, новые подвиги совершать. Буквально не успев вернуться, я стала «Девушкой с прутком».

Мне как почти единственной женщине в коллективе (не считая бухгалтера, которая сидела дома) доставались разнообразные поручения, слабо связанные непосредственно с наукой. Светлые мужские головы ломались над предложенными нам проблемами, а я осуществляла, так сказать, материальную часть.

Например, Сережа (директор) вызывал меня и говорил, старый склеротик:

— Галя, для нас на грузовой таможне Пулково вот уже месяц валяется СО2 лазер. Нужно поехать на таможню и получить его. А вот платить за хранение — не нужно.

Я три минуты лупала глазами, потом поджимала все, что есть в организме, и ехала на таможню. Там я вдумчиво узнавала, что нужно сделать, чтобы получить прибор, потом изображала среди ангаров беременный обморок, на кривой козе объезжала очередь на заполнение ГТД, дарила сопливому пацаненку кладовщицы конфетки, шоколадки, жевательные резинки и добывала лазер. Потом в степу у грузового склада ловила машину, грузила вместе с водителем эту бандуру на багажник и ехала на работу.

Вызывает меня однажды любимый начальник и начинает опять с того же.

— Галка, — говорит он, — нужно поехать на склад металлоизделий и получить по накладной алюминиевый пруток. Поедешь после обеда, а вернуться нужно до конца рабочего дня — он нам вечером очень нужен. Так и быть, возьми машину, потому что пруток длиной 2 метра, а диаметром 10 мм. Не тяжелый, так что одна справишься.

Утром, собираясь на работу, я решила, что в нашей стране даже гланды удаляют через задний проход, поэтому наверняка пруток будет длиннее, да и двухметрового проката я что-то не помню. И взяла с собой ножовку по металлу.

До обеда все было хорошо, а потом я поправила на плече рюкзачок с ножовкой и поехала. Февраль месяц. Весело, с посвистом, дует ветерок. Снег не то чтобы есть, скорее есть его останки, которые равномерно распределены по земле. Температура — не сказать, что холод, но очень влажно, поэтому страшно мерзнет морда. Времени три часа, но уже стало темнеть.

Добравшись до склада, я с радостью увидела, что работает он до пяти. Размахивая платежкой и накладной, я прорвалась на территорию и нашла, хоть и с трудом, нужный мне ангар. Захожу. Огромное, темное по углам, пустое помещение, где в живописном беспорядке раскиданы железки — где швеллер, где уголок, где еще какая гадость. Народу нет. Вдалеке, за штабелями железяк, еле светится какая-то лампочка. Я, конечно, ломанулась туда. Свет вырывался из пустой каморки, где, очевидно, предполагалось какое-то официальное лицо.

Поплясав рядом с каморкой (холодно, в металлическом ангаре с металлическими штуками еще холоднее, чем на улице), я поскакала искать кого-нибудь живого. И нашла. В соседнем ангаре бабулька, закутанная в пуховый платок крест-накрест поверх шубейки, в валенках с галошами и в огромных рукавицах, пила чай. Рукавицы она не снимала, пить ей было неудобно, поэтому она сначала долго примеривалась, потом делала глоток. Я, конечно, стала трясти у нее перед носом своими бумажками. Она долго их изучала, потом велела мне идти обратно в мой ангар и ждать.

Я пошла и стала ждать. Дверь на улицу открылась, и появилась моя бабулька в сопровождении двух своих клонов. Одеты они были точно так же и напомнили мне малолетних детишек, которых мамы страшно кутают зимой, поэтому на прогулке приходится буквально переставлять их с места на место. Бабульки подползли ко мне и отняли мои документы. Долго совещались, потом одна из них поманила меня пальцем и пошла в глубь ангара.

Подходим к куче каких-то железок, она говорит:

— Вот, тебе сюда, только пруток пятиметровый, а тебе нужно два метра. А Петрович уже ушел.

— Ничего-ничего, — говорю я, — у меня есть ножовка по металлу! — И оборачиваюсь.

Нет. Это не может быть мой пруток! Я пытаюсь убедить бабульку, что мне нужен именно пруток, сантиметровой толщины, а она тычет меня мордой в мои бумажки, на которых ясным по белому написано: «Пруток алюминиевый, длина 2 метра, диаметр (внимание) 110 мм». И тут я выпадаю в осадок.

В осадке я провалялась недолго, минуты три. После чего в моей голове родилась идея — надо позвонить и выяснить. Но не тут-то было! Мобильных телефонов тогда еще не существовало, мало того, на складе телефон был только в управлении, а управление, в отличие от склада, работает только до трех. Приехали. А на работе меня ждут с прутком.

— Так, — сказала я себе, — что у нас там с избой, которую нужно поджечь? — И достала из рюкзачка ножовку.

Как я пилила этот пруток! Это апофеозо модерато я буду помнить всю жизнь. Мне достаточно скоро стало тепло, а потом и жарко. Пот заливал мне глаза, когда я терзала вязкий алюминий своей доморощенной ножовкой! Естественно, этот прибор не был предназначен для такой работы. Естественно, распил пошел винтом, и я с ужасом думала, что я сейчас напилю изящную спираль по этому прутку. Но, в конце концов, мне удалось соединить концы распила, и я продолжила свою работу. Два часа я изображала рефлектор в ангаре. Три бабульки в каморке пили чай, периодически выдвигаясь на смотровую площадку и споря, удастся мне этот подвиг Геракла или не удастся.

Подвиг почти удался. Но, когда только в центре прутка остался неотпиленный участок с пятикопеечную монету, ножовка сломалась. Это была катастрофа. Нужно было придумать что-то, чтобы мои старания были не напрасными. И я придумала. Я усадила трех бабушек на один конец прутка, а сама, как бешеный гамадрил, стала прыгать на втором конце. В результате мы его обломали.

Но этим история не закончилась. Заполучив в руки эту металлическую бандуру с изящным конусом на одном конце, я оказалась на улице. У черта в заднице. На улице, по которой изредка ездят машины. Как вы думаете, много желающих было подобрать девицу с двухметровым бревном темным и холодным февральским вечером, когда нормальные люди торопятся домой? Наверняка тот человек, который в конце концов остановился, был добрым самаритянином. Мы запихнули мой груз и меня (потому что вдвоем мы с грузом влезали не очень хорошо) и поехали на Рижский проспект. Когда автомобиль остановился у института, кто-то из товарищей увидел меня, вылезающую из машины. Тут же передали это начальству, и Сережа с криком: «Что же ты так долго!» — вывалился из проходной. И тут он увидел пруток. Его большие выразительные еврейские глаза стали настолько выразительными, что их не испортило даже российское «Еп…».

 

Глава шестьдесят девятая

Рыба под названием «Пила»

Кстати, мои навыки по распилу металла потом очень пригодились мне в быту. Достаточно скоро. Видимо, если бы о моей жизни снимали фильм ужасов, он бы назывался неоригинально. «Пила». В их загнивающем Западе такой фильм уже был. Но какой-то он далекий от реальности. А я — гораздо ближе.

Шла я домой — и было мне хорошо. Потому что была суббота, шла я из магазина, несла в пакете овощи и фрукты, а дома, в миске, размораживалась курица, с огромным трудом добытая с самого утра. В те времена курица в миске была равноценна медведю, заваленному с помощью рогатины, так как усилий на ее приобретение затрачивалось примерно столько же.

А еще у меня в пакете — мороженое, которое я очень хотела и купила себе в награду. Черносмородиновое, причем не гнусного розового цвета, а настоящее фиолетовое, с кислинкой. Короче, жизнь играла яркими красками.

В лифт я не полезла — вот еще, руки заняты, а лифт, во-первых, в сетчатой шахте, где нужно дверь самостоятельно открывать, во-вторых, если дверь открыл, то тебя по заду хорошенько приложит сильно подпружиненная внутренняя дверь, в-третьих, этой же дверью тебе прищемит руку, когда ты захочешь закрыть внешнюю, в-четвертых, повезет он тебя только до полтретьего этажа, а в-пятых, из него нужно еще таким же макаром выйти. Ну его.

Поэтому я пешочком, пешочком.

Вот и квартира. Достать ключи, открыть нижний замок, потом верхний… Тут мороженое начинает перемещаться в пакете, и я понимаю, что сейчас его накроет картошкой. Делаю движение на удержание, нечаянно бью коленом в дверь — и все. Катастрофа, приехали.

Верхний замок — ригельный. В качестве запирающего механизма — два штыря. От удара ключ как-то перекосился, выскочил из скважины и больше в нее не вставился ни за что. Потому что один стержень уже убрался в замок, а второй соскочил, воткнулся в гнездо и по-прежнему держит дверь.

Тут я достала мороженое — не пропадать же добру, думаю-то я медленно, и стала обозревать жизненные обстоятельства.

В квартиру не попасть — это понятно. Родители, у которых есть запасные ключи от моей квартиры, на даче. Поехать к ним на дачу — это значит вернуться только завтра, а курица? Моя прекрасная, дивная курица, которая явно заскучает на летней жаре без холодильника? Нет, это тоже не пойдет.

Вызвать мастеров — денег нет. Я что, зря по магазинам ходила? Нет, они есть, конечно, но внутри. А я — снаружи. Вся.

И стала я ломиться по знакомым соседям. Соседи, не будь дураки, тоже все по дачам разъехались — жара. Одну соседку нашла — она с грудным ребенком дома маялась. А муж ее, на которого и была моя надежда, умотал в командировку.

И что делать? Как жить бедной девушке, ставшей бомжом ни с того ни с сего?

Так что в этот раз на подвиг меня вдохновила синяя холодная тушка, весело растопырившая крылышки с остатками перьев.

Взяла я у соседки (правильно, вы меня уже знаете) полотно от ножовки по металлу. И стала пилить.

Если сравнивать алюминиевый пруток и часть замка — пруток был не в пример удобнее. Потому что штырь замка — это закаленный металл. Потому что ход полотна — всего пять миллиметров. И угол наклона ножовки уж больно неудобный.

Часов шесть я его пилила. Для того чтобы не поранить руки, на полотно надела картофелину. Вспомнила все карикатуры про заключенных и ножовку в булке. Прокляла на свете все мороженое, которое вздумало сползать под картошку. Подвергла анафеме курицу на столе (хотя она была совершенно ни при чем).

Мимо меня по лестнице ходили люди. И хоть бы одна сволочь поинтересовалась, а что это девушка делает с дверью? И чем это она там, тихо матерясь, елозит туда-сюда в замке? Или чтобы милицию, что ли, вызвали. Нет. При желании и некоторой сноровке я могла бы перепилить замки во всех дверях лестничной площадки. Просто сил уже не было.

Да, курицу-то я пожарила. И суп на курином бульоне сварила. А на следующий день у меня болели такие мышцы, о существовании которых я даже не подозревала, хоть и занималась шейпингом не один год.

 

Глава семидесятая

Макароны и стриптиз

Между прочим, не только наше канадское начальство приезжало в Питер, но и Сережа ездил за границу. В те тяжелые времена чаще всего на гарнир что мы ели? Правильно, картошку и макароны. Про картошку ничего не скажу, какая была, такая и осталась. А вот макароны сейчас изменились.

В те времена (даже уже противно, что я так пишу, но ничего не поделаешь!) макароны были — серые. С ними хорошо было делать макароны по-флотски и их же выдавать юнгам для продувания. Потом были рожки и лапша. Все. А, забыла про шестеренки в пакетиковых супах, но они не считаются, потому что не из пакетика же их выковыривать.

И Серега наш поехал в Канаду в командировку. Квартирку однокомнатную ему в университетском городке выдали, потому что наша MPB при научном учреждении подвизалась. И, стремясь к экономии, Серега ходил в супермаркет, покупал продукты и готовил сам.

Вот однажды вечером после трудового дня забежал он в супермаркет, в макаронном отделе схватил пакет с самыми дешевыми макаронами, прискакал домой, вскипятил воду, посолил и засыпал туда продукт.

И пошел дальше обдумывать концепцию очередного лазера. Про Серегу-то помните, что он страшно рассеянный был? Ну, как через портфель свой прыгал или искал чего? Ну да, ну да…

Прошло необходимое время, подходит Сергей к плите, поднимает крышку на кастрюле, а вся кастрюля заполнена человеческими ушами. В натуральную величину. Хорошего такого телесного цвета. Он спервоначалу даже с лица сбледнул. А есть их так и не смог. Сэкономил, называется.

Серега не жадный был, поэтому за рубеж не только он ездил. Правда, именно этот зарубеж тогда еще не стал зарубежом.

В Таллине можно было увидеть стриптиз. Нам казалось, что это волшебное слово — откуда-то оттуда, из загнивающих недр враждебного Запада. А стриптизерша — эдакая красивая, но злая фея. Посмотришь один раз на ее танец — и все, ты пропал как строитель социализма. И ни за что не выгнать теперь из глубин памяти запретное воспоминание об ЭТОМ.

Наших мужиков в количестве две штуки пригласили принять участие в конференции по голографии, которая должна была проходить в славном городе Таллине. Да-да, в те времена второй «н» в этом городе еще не было. Зато были боевые товарищи, которые отзвонились, сообщили, что гостиницу они уже забронировали, а заодно рассказали, что у них совсем недавно открылся стриптиз-бар. И они наших мужиков, Валеру и Володю, вот заранее приглашают туда сходить. В качестве культурной программы конференции.

Орлы наши всю неделю до отъезда не могли найти себе места. Нет, естественно, не из-за докладов — доклады они делать умели, да и про голографию кое-что понимали. А мучили их вопросы совершенно другие. Каждый из них хотя бы раз в день впадал в состояние прострации, закатывал глаза внутрь черепа и застывал прямо посреди производимых действий.

— Эй, Вовка, ты подвижку-то подкручивать будешь? А юстировку вместо тебя кто будет делать?

— Кстати, в чем можно пойти в стриптиз-бар, не в костюме же? — отвечал вопросом на вопрос вышедший на время из небытия индивид.

— Валера, у тебя эксперимент не закончен, нужно еще четыре замера сделать!

— А правда, что им чаевые нужно в трусы засовывать? А сколько? — Валеру волновали совсем не рабочие вещи.

Нас, конечно, тоже они волновали — как же, наши товарищи пойдут и станут смотреть стриптиз. У шеста будет стриптиз (это мы у эстонских друзей выяснили).

Валера даже от волнения ушел в запой на три дня, что с ним раз в два месяца случалось. Но тут вне графика ушел, во внутренний мир от переживаний, так сказать. Но не на неделю, а коротенько. Зато к моменту выезда был уже как огурец. Правда, маринованный.

Ну, ребята уехали, мы продолжили работать, но, когда они вернулись, мысль про стриптиз была первой, нас посетившей.

(Все-таки Павлов был не дурак. Они так прививали стриптизный рефлекс, что таки привили.)

Как только Валера с Вовкой вошли в лабораторию, мы все оторвались от своих дел и спросили хором:

— Ну, и как же вам стриптиз?

Валера странно хихикнул, а Вовка, человек степенный и обстоятельный, заранее разменявший сто баксов мелкими купюрами (чтобы в трусы совать), стал рассказывать.

— Приехали, значит, мы — и сразу в гостиницу. Разместились, вещи раскидали — и сразу на конференцию. Сами доклады почитали, людей послушали. Да мы вам потом дадим распечатки — интереснейший материал, потом с народом поговорили. Кстати, взяли пару телефонов — может пригодиться. А вечером повели нас эти… На культурную программу. Правда, сначала зашли в гостиницу переодеться. Я, например, куртку джинсовую надел, которую мне теща из Америки привезла (теща у Вовки была каким-то медицинским светилом).

В Старом городе спускаемся в какой-то подвальчик. А там — действительно — посередине сцена и шест на ней. Вокруг столики стоят. Мы столик-то выбрали поближе, чтобы лучше стриптиз видеть. Сели, пива заказали, пожрать тоже.

Тут музыка заиграла, свет в зале погас — только на сцену прожектор — и девушка вышла. В этом, как его. Короче, в банном халате девушка. И стала вокруг шеста ходить, держась за него правой рукой и ритмически подергивая головой. Потом стала держаться левой рукой и ходить в обратную сторону. Ходит, шест не отпускает. Видит, наверное, плохо, потеряться боится, потому что оглядывается иногда эдак затравленно и вздрагивает.

Потом, видимо, ей от прожектора жарко стало, потому что она остановилась, шест наконец-то выпустила, халат сняла и на сцену его бросила. В купальнике осталась. И стала вокруг шеста быстрее бегать. А иногда от него отбегать и пританцовывать. А девица-то блондинка. Крупная такая, корпулентная эстонка.

Минут пятнадцать такого диско, и она совсем запарилась — задыхаться стала и верх от купальника сняла. Лучше бы она этого не делала. Грудь тут же опала на положенное ей от природы место.

А потом — самое страшное. Она со сцены слезла и стала к нашему столику подходить. Чем ближе подходит — тем яснее возраст вырисовывается, хоть и сумерки. Грудь в такт шагам туда-сюда мотается, жирок на бедрах живет самостоятельной жизнью, работает под минусовку. Так вот, она подошла и села почти голой жопой прямо на наш столик. Рядом с моей тарелкой. Сидит — потная вся, целлюлит на столе разложила и что-то на ненашем языке лопочет.

Фу. Я аж потом есть не мог, только пиво допил, а за все пришлось же заплатить!

А эта? Ну что — посидела-посидела почти в моей тарелке, да и пошла дальше.

Нет, ребята, доллары я ей в трусы не совал. Я вообще считаю, что за такой стриптиз она должна была мне доллары в трусы совать, но ей взять было негде. Карманов у нее на стрингах было не предусмотрено.

Короче — ура, господа. Да здравствует осуществление мечты.

 

Глава семьдесят первая

В Париж!

Кстати, я когда институт-то закончила и на работу поступила, то я там, между делом, первый раз замуж вышла. И просуществовала там, взамуже, четыре года. Особо ничего интересного в нем не происходило, поэтому и заострять внимание на этом времени не буду. Пришлось развестись. И настолько это было, видимо, не мое, что спустя несколько лет приключилась вот такая сцена.

По прошествии лет все, что было связано с моим первым мужем, подернулось каким-то таким флером, что из всего происходившего я точно помню одно — фамилия его была Богданов. (Фамилия-то и осталась мне по наследству — диплом, права, документы на квартиру — все было на Богданову.) Все остальное, включая имя, плавно утекло.

На вопрос Соньки, как же звали того загадочного Богданова, я долго чесала в репе, восклицая: «Гусар же, не суслик, звали же его как-то!», но вспомнить смогла, только заглянув в свидетельство о разводе. Когда я сообщила ребенку, что Богданова звали Павел, Сонька тут же предположила, что он был негр. Когда я спросила, почему же именно негр, она ненадолго возвела очи горе, после чего с чистой совестью выдала фразу: «Ну а как же? Павел Богданов — точно негр!»

К этому времени пришлось мне уволиться из канадской-то конторы. Нет, не подумайте чего, дело было не в том, что я плохо работала. А совсем даже в том, что все мои коллеги намылились на ПМЖ в ту самую Канаду. А я уволилась по причине обострения патриотизма и любви к родине. Ну и развелась заодно.

А поскольку не работать вообще я не умела, то тут же опять нашла себе работу. Вернее, она меня нашла. И стала я работать в турфирме. Нет, поездок в дальние страны мне эта работа не сулила, наоборот. Фирма занималась приемом наших и иностранных граждан в Петербурге. Транспортом, едой, проживанием и развлечением.

Но утешать себя после смены работы и развода как-то было надо.

С детства изучала я французский язык, и меня всегда тянуло в Париж. Ну, хрен с ним в Париж, хоть бы в Израиль, но пересадку все равно хотелось в Париже.

Когда я развелась с мужем и стала совершенно свободной женщиной, на горизонте нарисовался Димка, с которым мы работали на канадцев, и стал склонять меня к страшному.

— А поехали, — говорит, — Галка, в Париж! Прокачу, — говорит, — тебя с твоей неземной красотой в город твоей мечты!

Ну, баба я циничная, поэтому сразу по поступлению предложения определила прямо человеку в лицо, что как я с ним никогда не спала, то и спать не собираюсь, несмотря на осуществление мечт. А он и не настаивал, а наоборот. «И номера у нас будут одноместные, и приставать я к тебе с глупостями не буду, а только мечтаю вдвоем с тобой красотами того Парижу насладиться». Типа, без меня ему и Лувр не Лувр, и Сена не Сена. И я купилась на это предложение. И сделала паспорт, и уже даже чемодан собрала, тем более что знала его как человека порядочного и верного своему слову. Человек напрягается, ищет фирму, покупает путевки. День назначен, путеводитель по Парижу прочитан, все готово.

И что вы думаете, я делаю потом? А вот и приглашаю его на свидание, делаю умное лицо и высказываюсь в том смысле, что поехать с ним за его деньги я никак не могу, а своих у меня нет. Человек в недоумении, а я даже и не знаю, почему так делаю. А вот потому, что воспитание у меня такое. Дурацкое. Поеду я вот так, задаром, в город мечты, а потом буду всю жизнь мучиться, что я этому человеку обязана по гроб жизни. Я что, феминистка, не приведи господи? Или мужская составляющая моего организма все-таки стала превалирующей и не дает заниматься альфонсизмом? А хрен его знает. Но не могу я так.

Или пришлось бы, действительно, в последнюю ночь отдаваться ему, чтобы не быть должной. А я не могу. Поскольку очень я ценила этого человека как друга, но представить себя с ним в одной койке в качестве партнера — это увольте.

И не поехала.

А в Париж-то хочется. Поэтому я поднапряглась и накопила денег.

Дело было, спешу напомнить, в 1993 году.

Значит, так. Поехала я в Париж. Мужа у меня на тот момент не было, поэтому поехала я с мамой — лучший вариант спутницы. Ничего не просит, развлекается самостоятельно. Тур купили не очень дорогой, сопровождающей с нами в самолете не было, а должна она была нас ждать уже в аэропорту Шарль де Голль у тридцать четвертого выхода. Ну хорошо. Сели — полетели. А, надо сказать, посетить Париж было моей давнишней мечтой, хоть умирать я пока еще не собираюсь. Зато в школе изучала французский язык, и эта самая Тур Эйфель засела в моей голове прочно.

Да, небольшое отступление. Исполнение мечты не бывает простым, поэтому в самолете я почувствовала: поднимается температура, что на Рождество — самое то, а на губе плавно выпячивается простуда — впервые в жизни.

Прилетаем, встаем в очередь на паспортный контроль. Вижу — очередь как-то медленно двигается. Пошла смотреть, что такое; оказалось, на стойке нет заявки с резервацией отеля на нашу группу, и у народа начинают плавно отбирать паспорта, поскольку бюрократы французы еще те. А перспектива провести десять дней в аэропорту не радует ни разу. Мы с маман из очереди выплыли, и я даме-офицеру говорю (на ихнем, то есть, языке): «Дама, нас там у 34 выхода ждет гид, у нее подтверждение брони есть, может, пошлете туда кого?» Она мне культурненько так: «Фиг, у меня своих дел по горло».

Ну, отбежали мы в сторону. Налево, естественно, все левее, левее и добежали до полицейского участка. А там два ажана. Я им свою песню: «Мы — туристы из России… 34 выход… пожалуйста», а они мне: «Ой-вэй, мадемуазель, у нас тут два индуса с грузом анаши, нам не до вас, решайте ваши проблемы сами. И нечего так орать». Ну, в ближайший час я бегала по аэропорту, чувствуя, что температура поднимается в поднебесные высоты, а моя беда никому не интересна.

Потом, смотрю, мальчик молоденький у какого-то прохода мается. Бросаюсь я, натурально, ему на грудь и начинаю свою песню. И плачу, знаете ли, натуральной слезой. Одной, из левого глаза. Он испугался и говорит: «Я вас сейчас к начальнику аэропорта провожу, только вы ему не говорите, что это я». Соглашаюсь, конечно, и мы идем по каким-то коридорам. (Кстати, все предыдущее время я бегала не одна, за мной, как на собачьей свадьбе, бежала сворка туристов из нашей группы, причем одна бабулька постоянно восклицала: «Мадам травай!» Что она имела в виду, осталось невыясненным.)

Заходим в кабинет к начальнику, я с ходу бросаюсь всем телом на стойку, за которой он сидит, и на повышенных тонах начинаю объяснять ему вопрос. Этот единственный в Париже красивый мужчина молча меня выслушивает, поднимает трубку, выясняет подробности моего посещения полицейского участка и вызывает одного из ажанов в кабинет. Тот моментально является. Начальник аэропорта встает и страшным шепотом говорит: «Чтобы их здесь через пять минут не было». Первым моим подозрением было, что меня убьют. Но нет, ажан хватает меня за руку и, обивая все углы моим бренным телом, волочет меня к паспортному контролю. Через пять минут оказывается на свободе вся наша группа, а также какая-то американка, которая не говорит по-французски, а значит, почти немая, и две семьи консульских работников. А там гид (трам-татарам) в автобусе, которая хотела уехать, не дождавшись нас, и два ранее выскользнувших туриста, которые не дали ей это сделать.

Приехали в отель. Голова у меня болела страшно, но по-ихнему я заговорила. Кинулась к портье, попросила номер с видом на улицу и помчалась спать. Вечером пригласила маман прогуляться по улицам Парижа. Мы вышли, повернули, конечно, налево. Смотрим — темнота, тишина, мусор в зеленых пакетах по всей улице, негр какой-то мочится за углом. Потом мне захотелось винограда. Вижу, лоток на улице стоит, а за прилавком две личности подозрительной наружности. Купила я, значит, винограду, отошли мы на пять метров, вижу — надули меня, сдачу недодали. Что я делаю? Правильно, возвращаюсь и стыжу их почем зря. Они стыдятся, возвращают недоданное и дают шоколадку в извинение. Ну, погуляли-погуляли, вернулись в гостиницу. Хозяин отельчика, старый араб, обрадовался и говорит: «Девочки, вы когда гулять пойдете, не ходите налево, там баб русских воруют, вы направо ходите, там тепло и яблоки». Мы сказали — конечно, а про то, что налево мы уже были, говорить не стали.

И еще был момент: я там познакомилась с ребятами, они рассказали, что недалеко от гостиницы чудная забегаловка — чисто, вкусно и дешево. Мы с маман пошли. Заходим — на полу дерьма по колено. За барной стойкой черная шлюшка курит анашу, а за столиком вообще, похоже, сидит Саддам. Мы гордо промаршировали через весь бар, я громко сказала: «Не катит», и мы вышли. Негритянка осталась с открытым ртом и выпученными глазами. Такие кадры, как мы, туда не ходят. На следующий день выяснилось, что женский топографический кретинизм опять подвел. Поворачивать от известного перекрестка надо было НАПРАВО!

Продолжаем разговор. Так вот. «Париж, Париж!» Почти что Питер, только машин больше. А так — разницы никакой. Походы по магазинам в Париже — это что-то. Я посетила их в количестве одной штуки. Эта штука называлась Галерея Ла Файет. Духи там продаются. Ну как же, побывать в столице Франции и не привезти оттуда духов — невозможно.

Магазин дорогой и большой. Представляет собой примерно наш СКК по площади, уставленный малепусенькими стендиками с товарами разных фирм. За стойками — настырные продавщицы, которые ловят проходящих мимо людей и норовят набрызгать им духов на все свободные и несвободные части тела. Через час я обалдела совершенно и с криком: «Ради бога, кусок дерьма!» — выскочила на улицу подышать выхлопными газами. Мама моя, Людмила Ивановна, с глазами в разные стороны, бегала по залу в поисках «чего-то понравившегося на розово-голубых перьях». Прошло еще немного времени, и мы встретились у выхода. Я купила себе набор «Фиджи». Просто потому, что я знаю, как эти духи пахнут. Мама стоит с пакетом в руках. Спрашиваю — что там? Говорит — точно не знаю, но пахнет лимончиком. Приехали в гостиницу, открыли пакет — оказались духи «Палома Пикассо». Чудный, благородный запах, но лимончик там и рядом не стоял. И не лежал.

Мимо Тати я честно прошла. Там мне предложили какую-то лабуду, сделанную явно на Малой Арнаутской, а когда я вежливо отказалась, дядька по-русски пробормотал: «И что им всем надо…»

Маман моя, очень слабо говорящая на языке, умудрилась познакомиться с каким-то французом и поволокла его гулять пешком к Сакре-Кер. На середине лестницы он почти заплакал и запросился на фуникулер. Мамочка гордо сказала: «А вот мой муж никогда не ноет!» — и покинула француза, даже не раскрутив его на кафе. Они вообще туго раскручиваются, поскольку жмоты. А сколько они жрут!!!

Пока я на Елисейских Полях выпивала наперсточную чашку кофе, пацан у игровых автоматов сумел сожрать три «бутерброда», которые представляют собой половину длинного французского батона, разрезанного вдоль нафиг пополам, а в разрез положен слой сыра, слой колбасы, слой огурцов, слой помидоров и слой зелени. Я прикинула по росту этого пацана — влезть было не должно. Однако влезло. Люди на улицах жуют постоянно. Эти бутерброды, выпечку, жареную картошку, пирожные, мороженое и разную прочую пищу. Француженки в основной массе толстые и черные. Станции метро находятся в прямой видимости. То есть у входа в метро видишь вход в предыдущую станцию и вход в следующую. Так что в Париже мне не понравилось, придется ехать еще раз.

А в Лувре очень удобные диванчики. Мягкие, с наклонной спинкой. Очень на них спится хорошо.

 

Глава семьдесят вторая

На переходе

Кстати, когда мы с маменькой путевки покупали, то это тоже происходило не просто. Уволившись из канадской конторы, я устроилась работать к маменьке в турфирму.

Чтоб в Париж полететь, надо ж было путевки купить. В турфирме.

Нет, мы, конечно, тоже работали в турфирме, но наша-то приемом занималась в Питере и в Париж нас везти не хотела. Поэтому пришлось сосредоточиться, прошерстить ворох газет с рекламными объявлениями (и нечего, нечего, Интернету тогда не было), найти подходящее предложение и рвануть за путевками.

А фирма эта находилась уж и не помню точно где, но на площади Александра Невского, где-то за Лаврой. И вот мы с маменькой посреди рабочего дня рванули в ту фирму, заказали путевки и давай обратно на работу торопиться.

Бежим это мы, значит, к метро. А тогда еще второго выхода не было, поэтому нам нужно было Старо-Невский переходить. Ну, мы дождались зеленого — и пошли. Идем себе, поездку будущую обсуждаем. Только на противоположный тротуар ногу поставили — а тут к нам милиционер кидается. В форме сержанта. Вежливо так ручкой под козырек — оппа! «Предъявите ваши документы, пожалуйста!»

Я вообще девушка законопослушная. И неконфликтная. Достаю паспорт, одной ручонкой сумку придерживаю, а второй пытаюсь паспорт на нужной морде растопырить. И тут… Тут этот сержантишко как мой паспорт цапнет! Да как побежит! Не, не очень быстро, просто я еще тогда на каблуках ходила, а дело в начале декабря было. Так что мне показалось, что он несся, как тот «Сапсан».

Мне паспорт было жалко, в нем фотография была очень приличная. Поэтому я наддала и почти его настигла. Но тут он шнырк в метро и в каптерку свою милицейскую. А я за ним! А маменька за мной, тяжело дыша и поправляя сбившийся норковый шапец.

Довольный мент с моим паспортом за стол сел. А еще два в этой же каптерке на лавке сидят. Да мы с маменькой. Народу — как в автобусе в час пик. Этот кент моим паспортом помахивает и говорит: «А сейчас, дамочки, протокольчик составим! Потому что вы в неположенном месте дорогу переходили. Придется вам штраф платить».

Не, ну если бы он сказал, что я, к примеру, шпионка какая, или в драке в магазине кому башку проломила — я б даже возражать не стала. Но это?! Я вообще дорогу перехожу только в положенных местах и на зеленый, даже когда машин нету. А тут такой поклеп прямо средь белого дня. Ну, я и обиделась на него.

А эти двое, в чинах постарше, сидят и ржут. Тут сержант протокол дописал, а я его, протокол этот, читать стала. И там написано: «Проезжую часть пересекла вне створа пешеходного перехода». Угу. А там же строчечки еще есть для замечаний правонарушителя. Грех было не использовать.

«Со своей стороны прошу довести до сведения вышестоящего начальства, что сержант (как ваша фамилия, сержант? Петров? Странно…) Петров похитил у меня паспорт и устроил соревнования на среднюю дистанцию „переход — опорный пункт“, вынудив меня передвигаться бегом и сбить по пути двух старушек, малолетнего ребенка и инвалида с костылем. (А проверить они все равно не могли, он не оборачивался, когда я за ним бежала.) Проезжую часть я пересекала по зеленому сигналу светофора. Поскольку знак „Пешеходный переход“…»

Тут у меня кончилось все свободное место на протоколе, и я затребовала еще листочек бумажки. Лейтенант, старшой, этот листочек мне дал и стал зачитывать товарищу то, что я уже написала. Петров пыхтел, товарищ хрюкал.

«…висит только на одном из светофорных столбов, а второй столб стоит ровно напротив первого, то размер створа пешеходного перехода при отсутствии наземной разметки составляет с геометрической точки зрения пятнадцать сантиметров. Обе моих бабушки, и по материнской, и по отцовской линии, пережили блокаду в нашем городе, но на мне это не сказалось. А даже если бы и сказалось, то у меня голова больше. И мы с головой в створ пешеходного перехода не поместились бы в любом случае. По ПДД при отсутствии разметки водители должны останавливать свои транспортные средства за пять метров до перехода, я же переходила дорогу в двух метрах от знака, следовательно, в безопасной зоне. Правда, при условии, что водители будут соблюдать эти правила, в чем им должен помогать сержант Петров. А также прошу выяснить и сообщить мне, почему сотрудник линейной милиции метрополитена нападает на беззащитных женщин, занимается вымогательством и вооруженным разбоем (когда он отнимал паспорт, я видела у него кобуру. В ней, наверное, пистолет!!!).

Штраф платить категорически отказываюсь, поскольку считаю, что Петров собирается построить себе загородный дом и яхту на неправедно изъятые у трудящейся женщины 100 рублей!

С уважением и надеждой на справедливый разбор ситуации,

фамилия, имя, отчество. Адрес, телефон».

Петров пыхтел, эти два орла ржали, маменька красиво сидела, покачивая ногой, и спрашивала Петрова: «А на меня акт составлять будете?»

И как вы думаете, пошел на это Петров?

Кстати, Димка, с которым я в Париж не поехала, приезжал в Питер, и мы встречались. Втроем — мы с Ховановым и он. И муж мой тут припомнил мне эту встречу.

— Ну что, Галка, профукала ты свою синекуру?! — грозно сказал мне в новогоднюю ночь Хованов, рассуждавший о странностях проживания в родной стране.

— А чо косой, чо косой-то? Я тебя ждала! — возмутилась я в ответ.

Нет, вы подумайте, этот человек предъявляет мне претензии, что я в свое время в Канаду жить не поехала. Думаю — это я ему как жена остобрыдла, или он бы надеялся на приглашение по блату?

Коллега мой Дима в свое время за мной красиво ухаживал и на мои заявления типа: «Вношу тебя в список женихов, будешь плохо себя вести — передвину в конец списка!» только покорно вздыхал.

Духи мне дарил французские, розы красные, в кино водил, в театры, даже один раз торт сам испек! И в Париж это он меня приглашал, а как же.

Может, и дура была, конечно. Димка ведь за мной ухаживал еще до того, как я первый раз замуж собралась.

А когда развелась — тут и в Париж… С Парижем как раз вообще нехорошо получилось. А когда вся контора дружно взялась за руки и переехала в Канаду, я гордо заявила, что я, типа, патриотка, поэтому никуда я с ними в Канаду жить не поеду.

Вот, стала вспоминать и заностальгировала: всем был Димка хорош — умный, с прекрасным чувством юмора, добрый, заботливый, да и собой не крокодил какой… А вот искры не было. Не искрило.

— Я же видел этого твоего Димку! Чем это он тебе не подошел? — еще больше суровеет дорогой супруг. — Мне он очень, например, понравился!

Молчу. Действительно, всем Димка хорош. Все в нем было. Но чего-то не было. А если бы что-то было, не дождалась бы я Хованова, жила бы себе тихо-мирно в Квебеке, смотрела из окон на заснеженный палисадник, вышивала крестиком у камина; жизнь была бы, конечно, спокойнее и обеспеченнее, но наверняка скучнее.

А Хованов-то каков? Пятнадцать лет прошло, а он мне тут такие предъявы выкатывает?

Чтобы успокоить Хованова, сказала, что найдем дочери нашей Соньке в Канаде жениха. Хорошо, что ей пока только тринадцать, так что время для выполнения обещания у меня есть.

У меня часто спрашивают — а почему это я дорогого супруга по фамилии зову? А я сопротивляюсь — не всегда, не всегда. Дело в том, что наши отношения с этим человеком почище всяких бразильских сериалов будут.

 

Глава семьдесят третья

Бразильский сериал

Мы познакомились, когда меня перевели из Колпино в школу в Питере. То есть в четвертом классе.

К тому моменту я была уже девушкой крупной, серьезной и отличницей. Слава тоже хорошо учился, правда, кроме школьных занятий активно снимался в кино, поэтому отличником не был — лишняя занятость иногда превращала пятерки в четверки.

Он был покрашен в рыжий цвет, на виске белела высветленная, типа «седая» прядь. Кроме того, росточком он был настолько мелок, что всерьез не воспринимался. Хотя сильно компенсировал недостаток размеров хорошо поставленной речью, сильной принципиальностью и вообще боевым задором.

Многие из классных собирушек проходили у меня дома: квартира у нас была отдельная, двухкомнатная, родители не возражали — а для Петроградского района тех лет это была большая роскошь, потому что он (район) до сих пор остается рассадником коммуналок. Но медленные танцы мы с ним не танцевали — разные весовые категории, понимаешь! Зато в конкурсах оба участвовали с удовольствием.

Пока мы учились в школе — мы общались, да. Особенно к восьмому классу. И меня, и Славу интересовала литература, несколько раз мы даже сходили вдвоем в театр. Поскольку никаких романтических мыслей у нас по поводу друг друга не возникало, то я даже не испытывала неудобства от осознания нелепости нашего дуэта. На момент театральных походов я весила почти девяносто килограммов при росте 164 см, а Слава был в весе воробья и не возвышался над моим плечом. Я могла тогда романтически думать только в сторону мальчиков постарше, а Слава, по-моему, вообще не думал в этом направлении, у него и так было много забот. В кино он уже не снимался, зато активно занимался озвучкой и готовился к переходу в другую школу.

И в девятый класс мы пошли в разные учебные заведения. Я — туда же, а он — в элитную физико-математическую тридцатку. Но периодически встречались — книжками обменяться, потому что жили на одной улице и могли помахать друг другу с балконов. И опять-таки без романтического налета.

Когда мы окончили школу, Слава подрос. Не до двух метров, конечно, но приобрел нормальный мужской среднестатистический рост в 176 см. И тут за ним стала ухаживать девушка. Девушку я знала тоже с младых ногтей — в драмкружке, в который меня так и не взяли, она как раз была. И с детства, надо заметить, девушка эта мне не нравилась. Будь это какая другая нимфа, все было бы нормально, но это была очень настойчивая нимфа. Например, зайдет Хованов ко мне с новой распечаткой Лейкина или новой подборкой Бродского, которые нас тогда так увлекали, только начнем обсуждать — в дверь звонок. Нимфа пришла. Села в комнате, нет бы помолчать, раз не приглашали, а она разговоры разговаривает, потому что не дура. А поскольку я ее не люблю — мне некомфортно. Или — встречаемся на улице. Слава мне: «Галка, я к тебе зайду?» Я: «Конечно». Он: «Только я не один зайду». А я тут оказываюсь, естественно, очень сильно занята. Поэтому и со Славой мы встречаться перестали.

Потом мы не виделись много лет. Я за это время успела изменить фигуру, отрастить волосы, сходить замуж за Богданова, который «негр» по Сонькиному разумению, и даже развестись. И тут у кого-то из одноклассников возникла мысль собраться на десятилетие окончания школы. Тем более Наташка Козлова работала барменом в кафе, так что было где.

Эти люди быстренько сложили на меня обязанность найти-таки одноклассников и организовать их сбор. Я, как девушка ответственная и на тот момент не отягощенная ни семьей, ни детьми, согласилась.

Надо заметить, Славу я искала дольше всех. Я стопийсят раз поговорила с его, как я думала, женой, а его все время дома не застать. Кто же знал, что они к тому моменту уже давно существовали как соседи? Но, наконец, нашла. И договорилась, что он будет.

И вот — настал день встречи. Все встречались с одноклассниками через много лет? Конечно, я себя приукрасила. Чего говорить — волосья завила на бигуди, лицо нарисовала вне графика, поскольку был не день рожденья и не Новый год. И платье надела красоты неописуемой. Для девочек расскажу — на тот момент из своих школьных девяноста килограммов я преобразовалась в пятьдесят четыре. И не просто пятьдесят четыре, а украшенных четырьмя годами шейпинга. Платье на мне было из черного бархата с задорной юбкой-годе от бедра. И длина этой юбки была сантиметров двадцать. И туфли черные тоже бархатные на каблуке 12 см. Напоминаю — длинные кудрявые волосы и нарисованное лицо. В общем — отпад.

Хованов тоже поразил мое воображение. Ну то, что он подрос, — это я знала. А вот его роскошные, густые вороные волосы были почти такой длины, как у меня. Собранные сзади в хвост, они напоминали о степях, узкоглазых конниках и вообще. И еще — Слава умеет танцевать. Правда-правда, и даже может вести партнершу в танце.

И вот — он поражен моей юбкой из шарфика и длинными волосами, я поражена его умением танцевать. Один из наших одноклассников, с которым мы учились в 9—10 классах и который Славу знал плохо, отбив меня на один танец, настойчиво спрашивал: «Галка, может, ему морду набить, чтобы уже отстал?» Я стррррашно кокетничала, но морду попросила не бить.

Слава убежал на такой же вечер встречи в тридцатку, как Золушка покинув нас до конца мероприятия. Меня домой отвез на машине совсем другой товарищ.

А на следующий день Хованов позвонил и попросился в гости. И приехал. А потом еще приехал. И остался. И первое, что он сделал, — это попросил постричь его налысо.

А что я? Я сказала: «Любой каприз за ваши деньги!» — и сделала это с удовольствием. Так как в доме не было машинки, и даже не было порядочных ножниц, я подстригла его маникюрными, а потом побрила его многострадальную голову безопасной бритвой.

Зрелище получилось еще то. По силе сопоставимое с той страшной историей, когда муж покрасил одной моей подруге волосы в радикальный черный цвет. Некоторое время с ней даже было малоприлично показываться на людях в солнечный день, поскольку над ее многоумной головой образовывалось нечто вроде нимба. Вот признайтесь, странно идти по улице рядом со святой.

С Ховановым все было совершенно иначе. То есть святости было незаметно, зато на морде лица явно проступили татарские корни. Скулы как-то заострились, череп весело синел, да еще и бородку он отрастил. А бородка совместно с усами у него тоже растет по татарскому принципу — эспаньолкой, то есть брить практически нечего — щеки и так лысые, а растительность формируется вокруг рта. Глядя на сросшиеся черные брови любимого мужчины и грозовой цвет черепа, очень хотелось тут же нацепить паранджу и поинтересоваться, чего же хочет хозяин. Но я сдерживалась из последних сил. И когда мы выходили с ним на июльское солнышко, он нацеплял на свой синий череп черные очки. Круглые такие, сейчас бы сказали — гаррипоттеровские. А тогда ничего не говорили, но смотрели со значением.

И вот в выходные повез меня Хованов на дачу. На даче было весело — потому что никаких домиков там не стояло, а стояло некое строение, похожее на хижины жителей острова Бали, — во всяком случае, сваи были.

Походили мы там, походили, пообозревали окрестности, но ничего более интересного не нашли, поэтому просто пошли гулять вдаль. А вдаль мы стали гулять по направлению к известному некоторым престарелым личностям знаковому месту — в Разлив. К шалашу, значитца, вождя нашего, Владимира Ильича. И догуляли.

Бродим мы по территории памятника, бродим — народу никого нет, потому что год уже, как вы можете понять, девяносто пятый, популярность вышеназванной личности ниже всяческого плинтуса. И даже любопытные и организованные китайцы, обожающие путешествовать по ленинским местам, отсутствуют.

А у меня в то время были, как вы догадываетесь, длинные волосы. И, так как было жарко, я их, конечно, скрутила в кукиш на затылке. Платье на мне пейзанское, длинное. Утомились мы гулять и присели на бревнышко покурить, аккурат напротив железного шалаша.

Надо заметить, в тех краях мужики своих барышень учили водить машины. Потому что, хоть и непопулярен Ильич, но дорожки там — не чета городским, да и шоссейкам тоже. Гладенькие были дорожки, самое то поучиться. И ментов нет.

И вот сидим мы со Славой, а тут из-за шалаша — джип с тонированными стеклами с проворотом колес выезжает и, громко заржав и встав на дыбы, тормозит. Окно открывается, оттуда высовывается характерная для девяностых мордатая личность. Редкие и светлые брови личности медленно ползут на лоб, когда он говорит своей кукле, показывая на Хованова: «О, бля, Ленин!!! — потом поворачивает голову, смотрит на меня. — И Крупская!!!»

Первое предложение Хованов мне сделал через полгода, когда официально развелся. Я отказалась. Вернее, согласилась, но не сразу, после пуда соли. Не понравилось мне как-то — ни на колени упасть, ни цветов… А потом, вдохновленный моим отказом, он делал мне предложение (такое же) два раза в год — как только я накрашусь, а он напьется — то есть на мой день рождения и на Новый год — тут же давай хотеть жениться. Но нас так просто не возьмешь. Каждый раз я соглашалась, но не тут же, потому что была не готова. Через три года родилась Сонька. На регистрации ребенка нас очень хотели зарегистрировать, но разве мы могли так бездарно прохекать повод для праздника? Потом было много разного. И отпуска, и больницы, и праздники, и похороны. И мы вместе через все это шли.

 

Глава семьдесят четвертая

Дорожная инспекция

Например, муж мой с большим энтузиазмом отнесся к идее получения мною прав. Водительских. У него-то права с детства были, он еще в школе на грузовике с перегазовкой ездил. А для меня это всегда была мечта. И я ее осуществила. Уже не первое десятилетие сижу за рулем — и ни на минуту не забываю о серых братьях.

Это я имею в виду сотрудников ГАИ, а после — ГИБДД. Хотелось бы отметить, что у меня к ним нет совершенно никаких претензий, потому что за долгие годы вождения мной автомобиля они меня ничем не обижали. И общалась я с ними всего… (ну, пальцев хватит на двух руках точно, а может, и на одной, чтобы посчитать).

Первая встреча с представителями автоинспекции у меня произошла через три дня после получения прав. Естественно, совершая маневр под названием «поворот налево», я с большой помпезностью выехала на середину перекрестка и там заглохла. Тут же нарисовался товарищ сержант. Он с интересом изучил свежеполученные права, с тяжелым вздохом отдал их мне и пожелал счастливой дороги.

Второй раз меня остановили для проверки документов, когда я уже за рулем сидела довольно уверенно, но ситуация все равно была далека от штатной. Когда мы учились на курсах, преподаватели нам активно впаривали, что выходить из машины, когда тебя останавливает инспектор, не только не нужно, но и вредно, потому что мало ли какой он инспектор, а ты нежная фиалка, поэтому можешь разговаривать с ним через щелочку в окне.

И вот останавливает меня такой кадр. Молоденький, мордаха круглая, глаза голубые. Представляется честь по чести и просит предъявить документы.

— Хорошо, минуточку! — говорю я и начинаю вылезать из машины.

— Для чего? — спросите вы.

А для того, что на тот момент я уже часа два как сидела за рулем. И сейчас это никак не повлияло бы на скорость командирского крейсера, но на тот момент я была немножко беременна. То есть на девятом месяце. И, само собой, то поясница заноет, то нога затечет, в общем, размяться хотелось. Живот был уже очень большим, но как-то умудрялась я его размещать так, что он не мешал. А вот вылезать — да, сложно. Поэтому я высунула левую ногу на улицу, схватилась обеими руками за крышу машины и стала потихоньку вынимать свое плохо отцентрованное тельце наружу.

По мере того, как я вылезала из машины, глаза у инспектора становились все круглее и круглее, потому что я, хоть и цветок, но какой-то крупный. Типа — магнолия.

— Девушка, вы что, больная? — скромно поинтересовался он.

— Да нет, я не больная, — пыхтя и сопя, отвечала я, заканчивая маневр. — Я просто беременна.

На этом месте я вылезаю-таки из машины и с довольным стоном распрямляюсь, растирая поясницу.

Глаза гаишника, в которых плещется явный ужас, начинают поднимать фуражку.

— Поезжайте, поезжайте скорее! — тычет он в меня моими же документами.

А я не сдаюсь, потому что сил на выход из машины было затрачено много, что ж теперь, и не погулять вокруг нее? А погулять можно только под руку с гайцом, потому что стоим под знаком «Остановка запрещена».

— Ну уж нет! — говорю я ему. — Хотели документы посмотреть — смотрите, ни в чем себе не отказывайте!

И сую документы ему обратно. Он, бедняга, чуть не плачет. Что ж за невезуха? Баба на сносях, да еще и уезжать не хочет. А я ему, коварно:

— А кстати, юноша, вас учили роды принимать? А то я что-то разволновалась от этой вашей проверки документов…

Юноша бледнеет, зеленеет и начинает меня под локоток подталкивать к машине.

— Нет, действительно, что-то мне не по себе… — задумчиво говорю я, морща лобик и вглядываясь куда-то внутрь организма.

Тут молодому человеку становится совсем плохо, и он пытается запихать меня на водительское место моей машины, но получается это у него не очень хорошо, хоть он и прикрывает мою голову ладошкой, чтобы я не стукнулась и не расстроилась дополнительно. А я ж не лезу, хоть «форд сьерра», на котором я тогда ездила, достаточно большая машина. Но впихнуть-то меня еще труднее, чем вынуть! Ну, сжалилась я, сказала, что поеду, пожалуй. Села за руль и удалилась. Не думаю, что в этот день ему захотелось остановить кого-нибудь еще.

А, нет, забыла. В промежутке между этими двумя случаями меня останавливали еще один раз. Еду это я в папином автомобиле, никого не трогаю. Прямо под колеса бросается продавец полосатых палочек. Я по тормозам, опускаю стекло.

— Девушка! А что это у вас за машина? — с фанатичным огнем в глазах спрашивает серый брат. Не, ну понятно — он мальчик, ему интересно. Дело в том, что одно время мы ездили на машине, которых было в городе три штуки, — это была «вольво 66». О! Этот автомобиль! Вернее, не он, а она. Все-таки та машина была девушкой. 1978 года выпуска.

Когда мы говорим «вольво», что мы себе представляем? Особенно 1978 года? Мы рисуем в своем воображении огромную колымагу с попой чемоданом, мягко приседающую на амортизаторах.

А эта машинка была очень забавной. Во-первых, объем двигателя у нее был чуть поболе, чем у «Оки», — 1,1 литра. Во-вторых, это была двухдверка размером примерно с 412-й «москвич». Правда, попа чемоданом, конечно, присутствовала, как и коробка «автомат». И еще — там были чудесные кресла. Таких чудесных кресел не было потом ни в одной из моих машин — эргономичные, удобные — хоть спать ложись, хоть песни пой. И сталь на капоте листовая — в палец толщиной.

И вот юноша, триста раз извинившись, прыгал десять минут козликом вокруг машинки, охая и ахая. Оказался просто вольвовый фанат.

Следующие три эпизода общения с ГАИ были в «речном периоде» моего существования.

Да-да, речь пойдет о той самой «Оке».

Эпизод первый. Возила я Соньку каждый день в садик, на набережную Фонтанки. Утро, птички поют, народу еще никого, потому что кто же на работу в 7.30 едет? А на площади Суворова запретили разворот. И схемку проезда повесили для особо одаренных. Естественно, я ее посмотрела, но это же так лениво — целый квартал объезжать. И ездила я так, как хотела, ездила, а потом из стакана на площади вылез серый брат и остановил-таки меня. Когда я стеклышко-то опустила, первые его слова были:

— Господи, как же вы мне надоели! Я уже две недели смотрю, как вы тут мне правила нарушаете!

Я ему резонно:

— А знаков запрещающих нет!

И действительно, знаки они еще не повесили и разметку не сделали. Дядька из стакана вздохнул, погрозил пальцем, сказал, чтобы я считала, что на эти три недели у меня был абонемент на разворот в неположенном месте, но с завтрашнего дня он будет штрафовать меня нещадно. И отпустил.

А я, хитрая, с завтрашнего дня стала ездить по схеме.

Эпизод второй. Еду куда-то по делам. Лето, жарко, я в черных очках. Тормозят всех, ну и меня в том числе — документы проверять. Потому что 300-летие города. Я и не выеживаюсь, документы показываю и интересуюсь ехидно — очки снимать для сверки меня с фотографией или не снимать. Кстати, напоминаю, что на момент эпизода я уже перевалила тридцатипятилетний рубеж и еду ненакрашенная на лимузине типа «Ока». Это я к тому, что гламуру во мне никакого, одна мизантропия и раздражение от задержки.

Инспектор выслушивает мои гумозности, тяжело вздыхает, отдает мне документы и говорит:

— Счастливого тебе пути, девочка моя!

На этом месте я чуть не выпадаю на дорогу. До сих пор думаю, не родственник ли какой, потому что по возрасту он был примерно мой ровесник.

Эпизод третий. Вечер, выезжаю с работы. Только выколупалась из подворотни, тут меня и накрыли.

— У вас не включен ближний свет! — И хочет штрафовать меня.

— Да вы что, инспектор, как можно? Конечно, включен! — уверенно говорю я ему.

Он с сомнением обходит машину, заглядывая ей в глаза. Описывает полный круг и возвращается ко мне:

— Да нет же, не включен! — но уже не так уверенно.

— Клянусь своей треуголкой, ну не поеду же я ночером без света! — продолжаю настаивать я на своем.

Он задумчиво цедит себе под нос:

— Всегда говорил, «Ока» — дерьмо машина, и ближний у нее — как габариты! — И отпускает меня с миром, поворачиваясь ко мне спиной.

Я и поехала. Ткнулась — ан действительно, прав был гаец — не включила я ближний, только габариты. Видимо, его подвела моя уверенность в собственной правоте, а так мог бы содрать рублей 100 для поддержания ушанки.

А потом мы купили «нексию». И, чтобы попробовать, как она ездит, поперлись на Крестовский остров. Ночью. Я за рулем, Слава рядом. Он мне командует — направо, налево, потому что ночью я на том острове в аллейках и запутаться могу, а он хорошо их знает, потому что все на роликах отутюжил. Вот он мне в очередной раз — «налево», я налево-то поворачиваю, а там кирпич висит, и не сразу на въезде в аллейку, а метрах в двадцати вглубь. Я ж девушка порядочная, доехала до знака и остановилась. И мы вышли из машины на перекур. У меня эмоций море, после «Оки» комфорт неимоверный, я дорогому о своих ощущениях, захлебываясь слюной, рассказываю, а тут из-за елки подкрадывается гаишная машина. Оттуда, радостно потирая руки, выползает инспектор со словами:

— И что же это мы ездим под кирпич?

На что я, как водитель, показываю столб, на котором висит кирпич, передний бампер машины, который находится в полуметре от этого столба, и делаю бровки домиком. Типа — не поняла? На этом месте лицо кислеет, он даже не пытается проверить у меня документы и грустно уезжает. А я остаюсь в охренении — что может делать машина с гайцами в час ночи в безлюдной аллее Крестовского острова? Оказывается, это была дорожка к ресторану «Русская рыбалка» — и там место хлебное, прикормленное — кто кирпич не заметит, а кто из ресторана под градусом — и за руль, ожидая, что ночью можно проскочить незамеченным. Тем более ресторан дорогущий.

А один раз я сама к инспектору приставала. Кстати, тоже на «Оке» была. Закипела моя девочка в пробке у Дворцовой площади. Машины стоят — пять рядов туда, пять рядов сюда, а мне и не выбраться. Ну, вылезла я из машины и стала приставать к дядьке:

— Я, — говорю, — там своей таратайкой все движение перегородила. Люди и так в пробке парятся, а теперь у них даже возможности объехать мою коробчонку нету. Потому — пробка. И вы должны уже сделать что-нибудь!

Кряхтел он долго, не хотелось ему. Однако дошел со мной до машины. Я, кокетка престарелая, ему намекаю — что и спина у меня болит, и нога отстегивается, а «не могли бы, как настоящий джентльмен, помочь даме оттараканить машинку в более приличное место?». Буквально включаю дуру и беспомощную нимфу. Он, надо отдать ему должное, некоторое время отнекивался, но под напором беспомощности и моих слов о его исключительности сломался.

Первые десять метров мы толкали машину вдвоем. Потом он поправил сползающую фуражку и говорит:

— Чего уж там, садитесь за руль, я вас и один оттранспортирую.

Так я и ехала от Дворцовой до стоянки перед Эрмитажем — гордо, за рулем. На гаишной тяге. Спасибо ему. Большое человеческое мерси.

 

Глава семьдесят пятая

Криминальная столица России

И другому подразделению Министерства внутренних дел спасибо. Вот через ограбление мы с Ховановым, например, прошли. Как? Да вот так. Песню помните?

Кого из нас в детстве не пугали дядей-милиционером? Меня не пугали. Поэтому выросла я, совершенно незапуганная представителями этой профессии и наивно взирающая в их сторону в ожидании помощи.

В раннем безоблачном детстве у меня, конечно, еще не было машины, да и у родителей моих не было. Поэтому такая разновидность блюстителей порядка, как гаишник, была тоже как будто мифической, далекой от меня и от моей реальности.

Но жизнь — вообще штука оригинальная. И, хоть я и считаю себя совершенно законопослушной гражданкой, несколько раз в жизни мне приходилось сталкиваться с милицией.

Дело было в 1998 году, осенью. А так точно я помню потому, что Соньке было полгода, а уж год рождения собственного ребенка я, несмотря на склероз, еще кое-как идентифицирую.

Времена были достаточно тяжелые — я не работала, Слава получал не то чтобы много, а ребенок, хоть и притворяется совершенно маленьким, но вложений требует, как совершенно большой. Не могу сказать, что мы голодали, — но деньги я считала до копеечки. И даже памперсы своему полугодовалому чудовищу покупала на два размера меньше, после чего маникюрными ножницами резала пополам липучки, чтобы подогнать размер памперса под размер попы.

Для того чтобы развлечься, а также законопатить некоторые дырки в семейном бюджете, на выходные мы иногда ездили всем кагалом к моим родителям. С ночевкой. А что — милое дело! Во-первых, на неделе мы им не надоедали, во-вторых — пообедать и поужинать на халяву, да еще и вкусно. В-третьих — пообщаться. Нам с ними, а им — с внучкой.

Так вот — собрались мы и поехали. И все было весело и хорошо, пока в час ночи в родительской квартире не раздался звонок и меня не попросили к телефону. Я подошла, уже заранее предчувствуя недоброе. «Галина Александровна?», — строго спросил меня голос в трубке. Я согласилась, а что же делать. «Вашу квартиру ограбили, просим вас срочно прибыть на место происшествия», — так же строго и безапелляционно заявил голос. «Вау!» — подумала бы я сейчас, а тогда я по-простому, по рабоче-крестьянски подумала: «Ё…»

Мы с Евгеньичем загрузились в машину и помчались домой. Дом — черный, ночной, спящий — и посреди него ярко сияющие два окна нашей квартиры. Поднимаемся по лестнице — свет из квартиры заливает и лестничную клетку, потому что дверь стоит рядом с дверным проемом. Дверь, надо сказать, хоть и была облагорожена каким-то металлом, но конструкции была довольно хлипкой. А мы и жили себе, в ус не дули, типа — брать у нас нечего. Есть чего у нас брать, если покопаться! Потому что до усаживания дома в декрет я вполне себе ничего зарабатывала, поэтому некоторые приметы обеспеченной жизни еще остались.

Заходим мы в квартиру, а там дядьки. Пачкают окружающую среду черным порошком для снятия отпечатков пальцев. Всюду-всюду пачкают. А нам рекомендуют осмотреться на предмет — чего ж пропало.

Первым ударом было отсутствие принтера и компьютера — тогда не много у кого был дома компьютер, а Хованов получил его в качестве доплаты при обмене квартиры. Еще не было телевизора с видеомагнитофоном (то-то радовались воры, незадолго до рождения Соньки мы купили редкий тогда моноблок — два в одном, поэтому уносить его было легко).

Не увидели мы и магнитофона (тоже редкость по тем временам, «Пионер» с СD-проигрывателем). Шмотки наши, любовно мной постиранные и поглаженные, включая детское барахлишко, сиротливой кучей валялись на грязном полу, вываленные из комода. Меня страшно разозлило, помнится, отсутствие двух упаковок белых носков. Ну, ношу я белые носки дома. Мне нравится. И меняю их кажинный день. Поэтому долго искала, нашла какие мне надо и купила в Финляндии три упаковки. Одну распатронила, а две лежали еще не открытые. И вот мои носочки были украдены этими сволочами.

А теперь скажу, что не пропало. Денег в доме было море — аж целых 100 долларов. Когда я увидела свой органайзер, валяющийся на полу в позе изнасилованной девственницы, у меня аж сердце екнуло. Но мой стольник был не так прост — он растопырился между двумя страницами и сумел там удержаться! «Спасибо!» — от души поблагодарила я зеленого американского президента.

Ну, конечно, у меня было кое-какое золотишко. Хоть свекровь от первого брака и забрала мое обручальное кольцо, но ведь я не на помойке найденная — у меня еще было. Где нормальные люди хранят украшения — ну в шкатулочках каких, в коробочках. А у меня в комнате жил страшный зверь по имени трюмо — да-да, это низенькая такая тумбочка, а на ней зеркало, составленное из трех створок. И перед этим зеркалом у меня, как у всякой бабы, стояли лаки, духи, дезодоранты и всякая такая лабуда. Стояли себе спокойно, потому что ребенок еще не ходил и добраться до этой красоты не мог. И шкатулочка стояла, как не стоять, правда, в ней были не кольца, а заколки и шпильки, которые злодеи, конечно, тоже вывалили на пол, разозлившись, видимо, на отсутствие драгметаллов. А драгметаллы были совсем рядом, надетые на колпачки лаков для ногтей. На каждом лаке — по колечку. На самом видном месте. Поэтому, по закону жанра, они и стали невидимыми.

А в это время на кухне один милиционер диктовал другому, пишущему протокол. Перечислив все украденное, он на секунду задумался, окинул окружающую среду взглядом и продолжил диктовать: «Пиши: ущерб значительный».

Написали они все свои бумажки, обнадежили нас тем, что вероятность нахождения похищенного стремится к нулю, испачкали порошком все, что могли, и отбыли. Оставив нас в холоде и грусти.

Сидим мы со Славой на кровати, завернувшись в детское одеяльце и притулившись друг к дружке. За окном дождливый октябрь. Холодно. Дверь, прислоненная к косяку, совершенно не держит тепла, да и то, что нам удалось поспать всего час, сказывается не на шутку. Знобит и поколачивает.

И тут вдруг (в этой истории все вдруг, все случайно и неожиданно) звонит телефон. А времени, между тем, только шесть утра. Я удивляюсь, но подхожу, конечно.

А в трубке такой же строгий голос: «Галина Александровна? Вам нужно срочно подъехать по адресу… в отделение милиции №…» И трубку кладут, не сообщив мне никаких подробностей.

Ну что ж, подъехать — так подъехать. Мне уже было все равно. Оставив Хованова сторожить квартиру и изучать объявления фирм, ставящих двери, я отправилась по указанному адресу. Пешком, потому что в шесть утра в воскресенье, да в Красногвардейском районе — никто не ездит. Никуда. Так что подъехать — это из области фантастики. Подойти.

Доползла я до того опорного пункта, захожу. Утро еще раннее, поэтому дежурный сосредоточил все свои истощившиеся силы на том, чтобы не заснуть. Сидит прямо, смотрит строго вперед, но явно спит. С открытыми глазами спит, потому что напоминает не стража порядка, а порядком обдолбанного наркомана.

Я ему в окошечко постучала и давай представляться. «Это, мол, я. Та самая Галина Александровна, которую вы так хотели видеть».

Тут милиционер зашел в себя, определился на местности и стал как-то гнусно подхихикивать.

«Пойдемте, — говорит, — многоуважаемая гражданка, я вам кое-что покажу!» — а сам хихикает. Ну, я уже решила, что или у него с головой не в порядке, или я странно выгляжу.

А он проводит меня в какой-то коридор, открывает дверь в одну из комнат, а там…

О БОЖЕ! Там стоит мой компьютер в полной комплектации, телевизор, лежит плед и, главное, две упаковки носков!

Моя челюсть отваливается и отдавливает мне ноги, а в глазах загорается огонь фанатичной любви к нашей милиции, которая так нас бережет!

Когда я закончила кудахтать от счастья, мне объяснили, что же случилось.

Оказывается, наша милиция тут вовсе ни при чем. А постаралась совершенно другая служба. И история была такова.

На первом этаже нашего дома в соседнем подъезде жил мужичок. Работал слесарем или токарем на заводе, попивал понемногу. Жил один — жены у него не было, детей, соответственно, тоже, маманя скончамшись пару лет назад, а братан в тюрьме. За кражу. Так и жил мужичок потихоньку, но тут братан из тюрьмы вышел. И в родное гнездо вернулся.

А зарплата у нашего мужичка-соседа не тыща миллион до неба, а вовсе даже небольшая. И пить на нее одному еще можно, а если квасить уже вдвоем, а то и втроем (брата посидельник навещал), совсем грустно. На закуску денег уже не остается.

И предложил криминальный братан квартиру ограбить. И ведь какую базу подвел, паскуда! «Если, — говорит, — кто тебя с тюками увидит, то ведь не заподозрят ничего, потому что ты живешь тута». Обрабатывали они так с посидельником нашего соседа, обрабатывали. И обработали. И стали мы у них подследственными. То есть следить они за нами стали из окон своего первого этажа.

Ну, на неделе это дохлый номер, потому что я дома целыми днями, а когда не дома, то могу и на лавку под окна гулять выйти. Тут же мимо меня мои носки не пронесешь — вмиг узнаю. А вот на выходных, когда мы всем семейством загружаемся в автомобиль и отъезжаем с ночевкой — редко когда можем появиться неожиданно. И решили они нас обнести с субботы на воскресенье.

Пронаблюдали, как мы собираемся и отправляемся, подождали, пока наступит вечер, и пошли снимать дверь.

Эти три брата-акробата (один, конечно, не брат, а друг, как бэ) упаковали вещички и вынесли их на улицу.

И тут вдруг мимо по дорожке, с ложного вызова сигнализации, проезжают бойцы с автоматами на своей машинке «Жигули» третьей модели. Едут себе, едут, бурчат сквозь зубы о несовершенстве мира, которое (несовершенство) заставляет их вскакивать как оглашенных, хватать оружие и нестись туда, где запертый в квартире кот поиграл проводом от телефона. И тут у старшего наряда в голове что-то щелкнуло. «А не выйти ли нам из машинки, а не поговорить ли вон с теми мужичками, что сидят на груде вещей у подъезда?» — спрашивает он у коллег. «Отнюдь», — говорят они, но, как и были с автоматами, вываливаются из средства передвижения. Разминают ножонки и направляются к нашим героям. Тот, который сосед, вообще был непуганый, с ментами ему в жизни встречаться не приходилось, на вопросы, задаваемые коварным следователем, отвечать тоже не приходилось. Секунду он держал себя в руках, потом вырвался сам у себя из рук и побежал.

Охрана видит — точно что-то не в порядке, и давай мужиков скручивать. И скрутила. А того, который убежал, догнать не успела. Догнала чуть позже, минут через пятнадцать.

Ну вот, привезли они их в ближайшее отделение милиции. Некоторое время те отпирались, но потом начали уже сознаваться в содеянном. А тут и разработка по ограблению пришла — и стало понятно, откуда ноги растут.

Вот так я и отделалась легким испугом. И поставила себе сигнализацию. С той поры нежно отношусь к серым братьям, даже когда случайно приезжают они ко мне по ложному вызову. А я, как в той пословице «гость на порог — хозяйка за пирог», всегда рада. Даже и штраф платить рада, потому что точно знаю: случись что — они через три минуты будут.

Кстати, тут они к Соньке приезжали.

Заковырялась она что-то, открываючи дверь. Ключ заклинило, в общем, не успела она снять квартиру с сигнализации. Тут они и понаехали.

А она так проникновенно смотрела на них своими глазищами, в которых накапливалась слеза, что они тут же стали испуганно все втроем ее утешать: «Ты, девочка, только не плачь! И маме лучше не говори, что мы приезжали, а то она тебя ругать будет!»

А эта хитрая тварюшка, дочь моя, нет, чтобы сказать, что я ее не ругаю, так только поддакивала им. А мне потом донесла, что поддакивала, чтобы штраф платить не пришлось.

 

Глава семьдесят шестая

(многосерийная). Как выйти замуж и не сойти с ума

Серия нулевая

В 2008 году я неожиданно для Славы согласилась на его двадцать шестое по счету предложение. И мы поженились, испугав загсовую тетеньку. Свадьба наша была забавна.

— Ну! — сказала я сурово и с претензией. И уперла руки в бока. — И когда же, в конце концов, ты сделаешь меня честной женщиной?

Обалдевший Хованов оторвался от компьютера и уставился на меня ничего не понимающим взглядом.

— Нет, я все-таки не понимаю, почему ты на мне до сих пор не женился?! — продолжала я с напором, наступая на него железной пятой женской логики.

— А и действительно… — тяжело задумался он, потом что-то вспомнил и вроде как воспрял духом. — Я ж тебе уже двадцать шесть раз предложение делал, а у тебя все времени нет!

Тут мне пришлось признать, что он прав. Нет, не вслух, упаси господи. Но, если честно, это так и есть. Каждый год он делал мне предложение два раза — на Новый год и мой день рождения. И я каждый раз соглашалась.

Но времени действительно никогда не было — то он работает, то у меня сезон, то ребенок в школу пошел, то родители в больнице…

В общем, как-то не получалось. А тут чего-то проперло меня. Спина сильно болит. Уж так болит, что как-то ночью, в попытке найти такое положение для поспать, чтобы не рыдать, а как-то тихо постанывать, при резком повороте стерла себе локоть в кровищу о простыню. Ну надо быть такой идиоткой?

И тут я вдруг задумалась — родители инвалиды, а если вдруг и меня скрючит, Соньке одной каталку толкать будет тяжеловато. А если помру, то Хованову мое тельце в морге не выдадут, придется брать с собой ребенка. А тельце из морга — не лучший подарок для девочки. Так уж пусть выдадут Славе. Все какая-то радость.

Вдохновленный идеей, Евгеньич дал мне задание узнать, как работает загс. Петроградский, в районе, где я собственно и прописана.

Звоню. Трубку берет дама моего, по голосу, возраста. «Здравствуйте, — говорю я, — а вот заявление на бракосочетание подать можно в какие дни?» Дама подробно озвучивает дни и часы приема. «А вот у меня еще вопросик, — не могу угомониться я, — а нельзя ли только одному из нас пойти заявление подавать, а то обоим с работы отпрашиваться стремно?» Дама рассказывает, что одному нельзя, и, кажется, начинает тихо хихикать на том конце провода. Мой дурацкий вопрос подвиг ее на разъяснения, и она спросила: «А у вас у кого-нибудь есть свидетельство о разводе?» «А как же! — радостно ответила я ей. — У нас у каждого по килограмму свидетельств о разводе!» «Не забудьте захватить, все оба-два килограмма! И заплатить 200 рублей в сберкассу», — радостно заржала дама и повесила трубку.

М-да. И где же наши свидетельства о разводах? А!!! Они в свидетельстве о Сонькином рождении, там же свидетельство об установлении отцовства, а Сонькино свидетельство вместе с полисом и Сонькой на даче.

Во блин. Опять не попадаем. Но я же не пальцем деланная. У меня есть ксерокопии всех более-менее нужных документов. То есть идти все-таки придется.

И вот утро. Я поднялась, сползала в душ, налила себе кофею и сижу, читаю новости. Тут выходит Слава.

— А ты почему не нервничаешь? — нервно вопрошает он. — Девушка в день подачи заявления должна нервничать с самого утра, употребляя главный аргумент: «Я так и знала, ты меня не любишь!»

— Ну ты-то меня любишь! — уверенно отвечаю я, на чем считаю все волнения выполненными.

Хованова явственно потряхивало, но он мужественно держал себя в руках. Мы вышли из дому и направились к сберкассе. К той, которая у рынка. Подходим — не работает. То есть работает, но с трех часов. А у нас на работах отпрошено только до часу. Я стала в задумчивости чесать репу, но решительный Слава, прочитав адрес ближайшей сберкассы на стекле, взял меня за руку и потащил за собой в даль светлую.

И сберкассу мы все-таки нашли, и даже 200 рублей заплатили, отстояв в очереди. И подошли к загсу. Заходим. А там — вы не поверите — очередь! «Ни фига себе!» — подумала я и стала исподволь подталкивать Хованова к мысли, что можно прийти и в другой раз. «Нет! — сказал он мне решительно и однозначно. — Второй раз отпрашиваться противно. Будем ждать».

Мы подождали и за это время успели два раза сцепиться. «Вот и хорошо, — сказала я, — торжественную регистрацию заказывать не будем, но новый костюмчик, светленький, я себе по этому поводу справлю».

— Что-о-о? — закричал Хованов. — Ты хочешь явиться в загс в джинсах и свитере, подписать бумажки в крошечном кабинетике и пожать мне руку?

Ну да, ну да, именно так я и собиралась поступить.

— Только в платье! — решительно сказал любимый мужчина.

— Хоть не в белом?! — ужаснулась я. — И, надеюсь, без фаты?!

Слава богу, на это он согласился, даже особо не сопротивляясь.

А еще мы быстренько обсудили вопрос о праздновании этого знаменательного события. Я хотела — он и я, а Слава хотел привлечения друзей, родственников и знакомых. «Просто так мы могли расписаться, когда Соньку регистрировали», — вот такой был у него аргумент. К полному взаимопониманию мы не пришли, но и не подрались, что уже довольно хорошо. Тут и очередь подошла, и мы, дружно взявшись за руки, вошли в кабинет.

— А вот возникла у нас мысль — пожениться, — озвучил Слава тетеньке.

Тетенька сделала соответствующее случаю лицо и словесно подтвердила красоту и правильность нашего решения. И назвала дату — 17 сентября без торжественной регистрации и 27 сентября с таковой.

— Не-е-ет, так дело не пойдет! — сказала трепетная невеста, то есть я. — Это что же, наша ирландская подруга на свадьбу не попадет? Она одиннадцатого августа приезжает на месяц. То есть мы не успеваем. Слава, пойдем отсюда, придем в следующем году. Или когда она там соберется? Ну, вот тогда и придем.

И стала решительно вставать.

В этот момент тетенька принялась совать нам заявление и советовать заполнить его в коридоре. Так вот, с заявлением в руке, мы и вывалились в коридор. И тут же возник еще один вопрос — вопрос с фамилией. Я говорю, что хочу оставить, какая есть, а Слава резонно замечает, что Богданов нам никто, ничто и звать никак, и что пусть уж я лучше ближе к коллективу, то есть к ним с Сонькой.

— Или, — говорит, — возьми девичью фамилию обратно.

— Как ты не понимаешь, глупый ты человек, что если менять, то все равно на какую — документы-то все тоже нужно будет делать новые! А это геморрой, да еще какой. Во всю, так сказать, Ивановскую!

Но он уперся — и ни в какую. Вышли покурить — и я уже почти еще три раза ушла. Во-первых, документы менять не хочется, во-вторых, на работу уже пора, а в-третьих — он еще на мне не женился, а уже стал командовать. Ну как тут жить.

Однако, что не сделаешь для любимого человека. Согласилась я, хоть и дрожали коленки, предвкушая многочасовые стояния в очередях.

Когда мы вернулись в кабинет, тетенька была поражена. Видимо, уже не ждала. Она радостно дала нам познакомиться с правилами поведения в загсе, где было сказано, к примеру, «не бросаться крупой», хотя сорт крупы был не обозначен. И еще там много чего нельзя делать, например, бракосочетаться в верхней одежде (а я, может, всю жизнь мечтала в шубейке или хотя бы в валенках). А еще нам, склерозникам, выдали напоминалку-приглашение на бракосочетание, где во фразе «Дорогие жених и невеста!» слова «жених и невеста» были жирно перечеркнуты горизонтальной чертой от стоящего поверху штампа Петроградского загса.

Выбежали мы из этого заведения и забежали в ювелирный магазин — типа, Слава еще и кольца хочет. Но не нашли в нем ничего интересного, поэтому пожали друг другу руки и побежали на работу. Он направо, я налево.

Серия первая

После того, как нами были поданы заявления в загс, времени прошло не так уж и мало. Почти два месяца. Конечно, мы задумывались, как же отпраздновать такое мероприятие. Будь это наша первая свадьба, и будь мы в два раза моложе или, хотя бы, не живи вместе до этого события столько лет, подход к процессу, видимо, был бы немного другим.

Как я понимаю этих юных невест, которым хочется лимузинов, банкетных залов, украшенных цветами, визажиста и парикмахера на дом в день знаменательного события! И гостей много-много, чтобы подружки позавидовали, а бывшие поклонники искусали бы себе все локти, что упустили такую умницу и красавицу, да-да, вот именно ту волшебную принцессу в снежно-белом платье, которая со счастливой улыбкой выпускает голубя в небесную высь.

Но чаще всего эти безумно роскошные мероприятия оплачивают родители брачующихся, или жених берет на себя львиную долю материальных трат. А невеста? Невеста, конечно, тоже суетится — нужно же выбрать ресторан, купить или заказать платье, туфли, букет. Написать список приглашенных и сами приглашения. Но вот в тот момент, когда нужно считать деньги, соображалка невесты, как показывают мои путешествия по свадебным форумам, постоянно отказывает — черт с ним, что дорого, зато будет о чем вспомнить.

Не далее как две недели назад я с грустью выслушивала историю одной молодой пары. Люди залезли в кредит, потратили на свадьбу 2,5 миллиона рублей. И через полгода развелись. Кредит еще не выплачен.

Мы себе этого позволить не могли. Правда, когда ты начинаешь думать, что все траты на свадьбу будут из сложившегося годами семейного бюджета, вдруг из-за угла выскакивает зеленая жаба, которая прыгает на грудь и начинает душить холодными скользкими лапами.

Я — жмот. У Славы гораздо более человеческое отношение к деньгам, что хорошо. Иногда ему удается сломить мое сопротивление и подвигнуть на какие-нибудь траты. Как и в данном случае.

Конечно, я хотела, чтобы мы пришли в загс, пожали друг другу руки (причем я бы была в джинсах, свитере и кроссовках), но не тут-то было. Фаты он на мне, слава богу, не запросил, а запросил мне платье, себе костюм, галстук и туфли, нам обоим кольца и собирушку в кафе. И я, дорогие мои, на все это согласилась. Потому как — сволочь, конечно, но не последняя. Не могу я любимому человеку, боевому, так сказать, товарищу отказать в таких мелочах.

Костюм, галстук и туфли Слава купил. Когда я первый раз увидела на вешалке то, чему он так радовался как удачной покупке, у меня аж в зобу дыханье сперло. Тот бледно-болотный ужас, напоминавший пижаму, который свисал печальными складками с плечиков, никак не напоминал свадебный костюм. Личико мое повело по вертикали и горизонтали, и на вопрос, одобряю ли я то, что вижу, я смогла выдавить из себя только нейтральное: «Ну что ж…», потому что ругаться было уже поздно. Единственное, что не давало мне покоя, — это как же Хованов на это повелся — уж он-то, с его требовательностью и очень избирательным подходом к вещам!

— Ну и черт с ним, с костюмом! — подумала я себе. — Пусть хоть в трениках и тельняшке идет, я не такая привередливая, вытерплю и так. — И совершенно успокоилась по этому поводу.

Про платье расскажу. Прочитав, что предлагается в разнообразных магазинах в качестве вечерних платьев (свадебные меня не интересовали, поскольку быть тортом белого цвета я не собиралась), мы с жабой пригорюнились. И она мне строго-настрого приказала — делай что хочешь, но чтобы не дороже 1000 рублей. После недельных мучений мною был закуплен креп-сатин и шелковые ленточки. На работу я потратила две недели.

Кстати, результат мне самой безумно понравился, я даже не ожидала, что это получится настолько хорошо. Шила я его в присущей мне дурной манере — на полу в кухне раскладывается материал, я с ножницами задумываюсь над ним на минуту, после чего начинаю бесстрашно кромсать лежащее, не думая о последствиях. Потом сшиваю получившиеся лоскуты. Как ни странно, все садится. А что не садится, то при примерке подкалывается булавками, а потом пристрачивается. И уже после этого садится к моей гордости и очередному удивлению. В общем, процесс быстр, прост и неизведан, как Тунгусский метеорит.

Надо заметить, жабу свою я порадовала: платье обошлось мне в 380 рублей — считаю это своим личным рекордом.

Да, оставалась еще Сонька. Ее наряд был сшит из моего свадебного платья от первого брака тем же способом. На дитя был напялен предмет, после чего все лишнее подкололось, подстрочилось и отрезалось. Для полноты образа у подруги (она и ее дети тоже сумасшедшие, не поймите меня превратно) были взяты крылья и нимб. Если вы думаете, что они участвовали в театральной постановке — так вот хрен. Дочка подруги выходила замуж, и крылья и нимбы были на обоих — и на женихе, и на невесте. Если учесть, что жених — габаритный финн, то смотрелись они тоже гламурно. Так что наш семейный ангел не только пролетел, а еще и участвовал во всех мероприятиях.

В кафе, которое мы заказали, нам по давнему знакомству разрешили принести свои соки, фрукты и спиртное. Но нужно было завезти это все накануне мероприятия.

Сонька очень хотела хоть как-то помочь, поэтому стала делать карточки, которые должны стоять на столах, отмечая места посадки. Она очень старалась, но ожидалось, что нас будет двадцать пять человек, карточки для мужчин и женщин разные, поэтому процесс растянулся буквально до того дня, который накануне.

И вот канун. На работе я пробыла до обеда. Потом заехала в «Метрополь» за пирожными. Потом домой, оставила пирожные и поехала за спиртным. Там же купила колготки, потому что мой склероз временно отступил, и я вспомнила об их отсутствии в моей жизни. Привезла спиртное — понеслась на рынок за фруктами. По пути заскочила в хозяйственный магазин и прикупила лак для ногтей, потому что моя слабая память подсказывала, что маникюр я делала очень давно, и с этого момента имеющиеся лаки могли засохнуть и покрыться глубокими трещинами. Лак я купила в самой мелкой расфасовке, заплатила за него десять рублей и сунула в карман куртки.

В это время Евгеньич сидел, не поднимая глаз от монитора, и ваял слайд-шоу, которые намеревался показать гостям.

Была, была у меня мысль закричать: «Немедленно оторви зад от табуретки, глаза от экрана и помоги мне!» Но я не стала. А стала готовить ужин, потому что свадьба свадьбой, а ужин они у меня потребуют. Тут благородный папа быстренько съездил и помыл машину, потому что после моих сумасшедших вояжей последних дней она была так празднично изгваздана, что появиться у загса на ней было бы стыдно.

Потом я быстро-быстро надписала карточки и отправила мужчин завозить все в кафе. В это время я помыла Соню, посушила и полтора часа накручивала ее на бигуди. Потом сама легла в ванну и еще час накручивалась. Хованов, приехав из кафе, довершил слайд-шоу и завалился спать, озадачив меня напоследок вопросом:

— А у меня есть белая рубашка?..

Потом я посмотрела на часы — был час ночи.

Осознав, что времени до регистрации все меньше и меньше (а она у нас была задумана в 10.45), я впала в легкую депрессию.

Во-первых, на глаза мне вдруг попались мои собственные руки, радующие глаз абсолютным, девственным отсутствием маникюра.

Во-вторых, я поняла, что не знаю, где кольца (те самые, свадебные) и косметика (вот что значит краситься раз в год по обещанию), и есть ли она у меня или уже окончательно превратилась в экспонат для археологической экспозиции.

В-третьих, жаба жабой, а букета невесты у меня нет и в помине. И вообще никакого букета нет. В-четвертых, что нужно бы уже на Сонькином платье отрезать лишнее на талии, а то ангел мой получится если не беременным, то очень жирненьким.

И я стала бороться. За результат.

Первым делом я решила сделать маникюр. Достала ножницы, пилку, маникюрный набор дочери. Осмотрела все это. И убрала. Нафиг, накрашу ногти — и будет очень хорошо.

— Ну кто увидит, есть у тебя маникюр или нет его? — вопрошала я, вспоминая, где же мой свежекупленный лак, потому что остальные бутылочки, как водится, годились только в помойку. Сунулась в карман куртки — нет лака. В другой — нет лака. Тут я почти запаниковала. Сунулась еще раз и в один, и в другой карман — нет лака! Но нас так просто на понт не возьмешь. Я стала методично выкладывать все из карманов. Нашла там два телефона, кошелек, мелочь россыпью, огромное количество чеков из магазинов, которые я посетила в этот день, ручку, сигареты с зажигалкой, перчатки, расческу (зачем она в кармане — ума не приложу), ключи от дома, ключи от машины, леденцы в коробочке, шелковую ленточку, четыре шпильки и две заколки. И все. Хорошо, что у меня хватило терпения дожить до конца этого мероприятия и еще вывернуть карманы наизнанку. Вот тут-то он и выпал, этот огромный флакон с лаком чудесного бело-розово-перламутрового оттенка.

Я счастливо выдохнула и тут же кинулась красить ногти. Забыв, что неплохо было бы сначала положить все обратно, заранее налить себе кофе и достать сигарету.

И вот полвторого, ногти накрашены, а я себе даже кофе налить не могу, потому что жидкость для снятия лака я купить не догадалась, а что я буду делать, если смажу картину, даже представить страшно. Но кофе все-таки придется налить. Вы понимаете, что это похоже на десятый подвиг Геракла, особенно если учесть, что кофе в большой банке на самом дне? Во-во, и я удивилась, когда мне это удалось. Пока я медитировала, а ногти сохли, я вспомнила, что в соседнем «Оранже» продавалась гортензия, которая при ближнем рассмотрении вполне может сойти за свадебный букет от модного дизайнера. Ну, от того, который «будем ближе к природе».

И тут я легла спать. С башкой в бигуди. Те несчастные четыре часа сна прошли под девизом «сон алкоголика недолог и тревожен». Не в смысле волнения перед свадьбой, а в смысле, что башку в бигуди очень трудно пристраивать на подушку. Какая-то она неравномерная получается.

Утро порадовало светлым небом и даже солнышком, которое появилось аккуратно, чтобы не разозлить меня в ненужный момент.

Сонька поднялась еще раньше меня, мы с ней позавтракали, и тут началось…

Когда я сняла бигуди с нее, выяснилось, что волосы такой длины и фактуры просто не могут завиться за такой короткий срок. Волосы, освобожденные от бигуди, радостно сказали: «Ух, блин!» — и повисли вниз тяжелой массой. Я сзади попритихла и судорожно стала думать, что же сказать девочке, которая так же, как и я, мучилась всю ночь. Сонька обернулась, обозрела мое лицо и стала меня утешать, что это ничего, что и так сойдет. Я выдохнула и стала раскручиваться сама. У меня другая история. Не могу сказать, что лучше. Волосы мои в три раза тоньше и в два раза короче, поэтому они-то как раз завились. Но слишком сильно.

Двадцать минут борьбы не прошли даром. Головы — моя и Сонькина — были более-менее в порядке.

Тут появился Хованов с задорным хохолком на темечке. Потому что сползал в душ перед сном — и спать. А высушить свою шевелюру не догадался. Поэтому пришлось засунуть его под душ еще раз и срочно делать укладку ему. Потому что с ним — самый ужас. У него очень непослушные волосы, они делают что хотят, с ним совершенно не советуясь.

За полчаса до рейса, то есть до выхода, я бегала по дому в лифчике, трусах и колготках. За следующие пять минут я обрезала лишнее на Сонькином платье и погладила его. И заодно погладила свое. А потом поняла, что неплохо было бы обозначить черты лица.

А косметики-то и нет. Зато есть дочь, у которой косметика есть. Подарила ей подружка на день рождения набор взрослой косметики. Хороший такой набор, дорогой. Сонька мне говорит: «Конечно, мамочка, я тебе дам попользоваться!» Дам-то дам, но сограждане убрали его в надежное место, куда — не сказали, а сами забыли. Поэтому следующие пять минут мы провели в поисках косметического набора, представляя собой живую иллюстрацию к явлению под названием «броуновское движение». Настойчивость — побеждает, мы его нашли. Параллельно я рассказала Славе про гортензию в магазине, а он порадовал меня тем, что нашел кольца.

Дальше я села рисовать лицо. Нет, дамы, вы понимаете, что с близкого расстояния я себя рассматриваю крайне редко, потому что лицо рисую раз в полгода.

И вот села я, поставила зеркало, посмотрела на себя и ужаснулась — боже, какой кошмар: морщины, какие-то неровности, глаза красные, красотка, в общем. Стала пытаться устранить недостатки — получается только хуже. Нет, навык не утерян, но моральный дух подорван. Тем более, тут вышел на свет Хованов в новом костюме, который оказался волшебно хорош, в белой рубашке и завязанном Сонькой галстуке (нет, не зря я родила себе дочь, что бы мы без нее делали?).

Тут на кухню выплывает мамуля в халате, крайне раздраженная тем, как собирается папа. А папа собирается, как все мужчины, в отличие от Хованова, который делает это виртуозно и сам. То есть:

— Люсечка, где моя рубашка, мой галстук, мои ботинки, моя бритва, мои носки, мой одеколон, а почему ботинки не блестят, их что, надо начистить?

На этом месте мамуля садится в кухне нога на ногу, и на мой вопрос, почему она еще в халате, решительно отвечает, что она с нами не поедет.

Во. Приехали. Я, натурально, зверею и спрашиваю маму, в уме ли она? А она мне — в уме, но никуда не поеду. И вообще плохо себя чувствую, и отстаньте все от меня, отойдите от гробика и не кошмарьте бабушку.

И вот мы уже одеты, и кое-кто из нас кое-как накрашен. Настроение, как понимаете, праздничное. Я выгоняю мужчин и Соньку в машину и говорю с мамой по-нашему, по-девичьи. Не буду рассказывать как, а то вы меня за приличную держите, а я… Нет, не расскажу.

После чего мама волшебным образом собирается, одевается, причесывается и приобретает товарный вид за четыре с половиной минуты. Мы выходим, садимся в машину и отъезжаем в сторону загса, где нам нужно быть ровно через шесть минут. А ехать десять. На цветы времени уже не остается. Никакого, идем по минусовому графику.

Тут Евгеньич решает — что же я за невеста без букета. На перекрестке выпрыгивает из машины и гордым северным оленем уносится в сторону «Оранжа». Посреди перекрестка у него развязывается шнурок. В общем, на то, чтобы приобрести букет, у него ушло шесть минут — с дорогой туда-обратно и завязыванием шнурка.

Так что в загс мы прибыли с минимальным опозданием.

Серия вторая — ЗАГС

Вы когда-нибудь ездили в машине, где три водителя, и все за рулем? Нет? А вот нам пришлось. Значит, так — за рулем был папа, потому что мы вроде как молодые, я еще в непомятом платье и с цветами. Но, формально, хозяин-то Слава, а водитель — я. Поэтому тут он нас и накрыл, этот когнитивный диссонанс. Потому что представление о том, как ехать до загса, у нас у всех было разное. Что неудивительно, учитывая Петроградский район ориентирования.

Ну да ладно, поругавшись немножко, доехали мы до этого замечательного заведения, бросили родителей с Сонькой в машине и помчались вприпрыжку оформлять документы.

Влетев в здание, обнаружили на ступеньках свою свидетельницу, которая, скроив ехидную морду, спросила:

— Торопимся? — и поинтересовалась: — И где же свидетель?

Дело в том, что накануне Слава пообещал Танюшке, что свидетель будет не простой, а золотой. Ну, ей-то сам бог велел засвидетельствовать наш брак — в конце концов, она познакомилась с нами обоими в 1980 году и, похоже, уверена в стабильности зарождающейся семьи.

А вот свидетель у нас был почетный — НАШЕ ВСЕ — Лейкин Вячеслав Абрамович. Один из самых моих любимых мужчин. И мужчин, и поэтов. И вообще. Когда он согласился — я возгордилась ужасно.

— Ну у кого еще Лейкин свидетелем на свадьбе? — задирала я нос, идя по улице.

Как выяснилось позже — ни у кого, потому что свидетельствовал он, несмотря на зрелую юность, впервые.

Но это все полдела, потому что свидетель опаздывал. Живет он в Пушкине, а нужную ему электричку, конечно, отменили. Потом подали другую, которая коварно отъехала на непреодолимое расстояние от станции и раскорячилась посреди поля. Все ждали, Лейкин нервничал. Время бежало.

Дислокация, значит, такая: Танюшка на лестнице головой вертит в поисках свидетеля, а тут входит троица. В форме, аксельбантах и со знаменем. Посреди знамени — черная полоса. Я от ужаса не помню, какого цвета были две другие. Мальчики, правда, ничего — моло-о-оденькие, перчатки белые, морды серьезные. Танька сглатывает слюну и сдавленно шепчет: «Который из них?.. Или все трое?» Пришлось разочаровать девушку, что это не к нам.

Мы, ошалевшие от такого гламура, побежали оформлять документы. Слава ворвался в кабинет заведующей со словами: «Нам бы пожениться. Причем — прямо сейчас». Обалдев от его напора, заведующая позаикалась десять секунд, но потом отправила нас в соседний кабинет, где у нас отобрали паспорта, а нас самих послали в комнату жениха и невесты.

В это время нарисовался свидетель. Вячеслав Абрамыч познакомился с Танюшкой и, признавшись в своей полной неосведомленности в свидетельском деле, стал приставать к ней, знает ли она, во что они влипли. Выяснив, что дама находится в этом статусе уже не первый, а вовсе второй раз, Лейкин стал у нее допытываться:

— Так и что же мы должны делать?!

— Расписаться! — скромно, но строго ответила Татьяна.

Свидетель обрадовался, а ведь подползает к золотой свадьбе.

Пока Слава обозревал прибывающих гостей и озадачивал кого-нибудь фотоаппаратом, мы с Сонькой достали отобранные у ангела крылья и приделали их к ребенку. Танюшка, как свидетельница, поддерживала нас морально. Тут в комнату робко заглянула, а потом и зашла девушка, задавшая странный вопрос.

— Это комната жениха и невесты? И что тут нужно делать?

Я ей говорю:

— Вот я, как невеста, приделала ребенку крылья и стою. А вы, как невеста, можете, к примеру, присесть на диванчик.

— Угу, — сказала она, — я, пожалуй, как невеста, присяду.

И присела.

Тут в это славное помещение начали набиваться наши гости. Сначала пришла моя подружка Галка, которая тоже ехала из Пушкина, но на маршрутке, поэтому понервничать в чистом поле ей не удалось. Потом набился Хованов, потом мама, потом Юра с фотоаппаратом. Глядя на это безобразие, в комнату стали просачиваться гости от невесты на диванчике, и скоро там стало совершенно не протолкнуться.

Наконец нас позвали и стали выстраивать в коридоре. У Славы прорезался временный топографический кретинизм, потому что, когда женщина, стоящая к тебе лицом, говорит: «Невеста должна стоять справа», то становится непонятно, от кого и с какой стороны должна стоять-таки невеста. Хованов попытался всучить тетке кольца в коробочке, а эта зараза коробочку не брала, а продолжала, собака, настаивать на своем: «И дайте мне уже кольца, пожалуйста». А Евгеньич искренне не понимал, чего от него хочет эта грымза, кольца-то он ей протягивает. Пришлось отобрать коробочку и совершить все действия самостоятельно.

В конце концов нас всех построили и запустили в зал. Зал очень красивый — нежно-фисташковые стены, белая лепнина, на полу болотный ковер с неяркими цветами. Главную задачу — не навернуться на дубовых ступеньках — мы исполнили виртуозно. Гости расселись, а государственная дама стала произносить свой текст. Родители вели себя прилично, ни одна мама слезу не пустила, сдержались из последних сил.

И тут нас пробило на хи-хи. Потому что все речи о вновь созданной ячейке общества, о светлом будущем и так далее — в контексте были очень забавны. Народ в креслах искренне ржал, правда, люди все приличные, старались сдерживаться.

Затем нужно что? Правильно, поставить свои подписи. Мы прошли к столику, сели, подписались аж в четырех местах каждый. Я подписывалась первая. Слава — второй, но столько же. Что подвинуло Хованова на неубиваемую мысль: раз он расписался четыре раза, то и выдать ему должны были четыре жены, а выдали одну.

Тут нам вынесли кольца на блюдечке. «На безымянный палец правой руки!» — стала шипеть я Хованову, который делал вид, что кольцо мне на палец никак не налезает, хотя вранье все это, кольцо 17 размера, а у меня 16,5. Ну, напялил, чего уж тут. Смешно было все равно, поэтому я гипертрофированно навинтила его кольцо ему на палец. Жених в это время трагически прикрывал лицо свободной рукой. Тетка с блюдечком прилично пыталась подавить смех.

«Молодые, поздравьте друг друга!» — наконец удалось извлечь ей из себя.

Как известно, существуют три вида поощрения: пожатие руки, похлопывание по плечу и объявление благодарности перед строем. Молодые, под радостные овации гостей и хлопанье крыльев нашего персонального ангела, пожали друг другу руки.

На этом церемония закончилась, гости кинулись целоваться и дарить цветы, которые я ловко сблочила свидетельнице, которая не менее ловко нашла жертву — носильщика, который не менее ловко сбегал и сдал все букеты в гардероб.

После чего мы попытались сфотографироваться на лестнице. Волшебник Юра, сказав, что все в кадр поместились, сделал несколько фотографий, виртуозно лишив головы брата Митьку. Теперь Митька на тех фотографиях даже ухи не просит. Ибо нечем.

Поскольку все вышеописанные события сумели произойти ровно за пятнадцать минут, и десять ушло на отрезание Митькиной головы, до прихода автобуса было еще какое-то время. Принадев пальтеца, мы вышли на улицу перекурить это дело. Хованов решил сфотографировать меня у загса, но получилось — у налоговой инспекции. Пришлось повторять.

В этот момент на улице появился ребенок в платье и шарфике и озадаченно сообщил, что они с бабушкой не знают, где номерок. Еще какое-то время ушло на поиски номерка, который, конечно, впоследствии обнаружился. Тут и автобус подгреб. Вроде бы, надо садиться, но не так все просто! Мы потеряли слона. Нет, не так — мы потеряли Слона. Костю то есть. Который сдал все цветы в гардероб.

Гардеробщица нам цветы не выдает — и абсолютно права, потому как — не мы сдавали. А Слон растворился без остатка и неизвестно где. Мы его поискали-поискали — и в зале торжеств, и в комнате жениха и невесты, и в туалете — нет никто. М-да… Хулиган и безобразник.

Тут и Слон появился, и расплата настигла героя. Слон торопился, спешил, поэтому пригнуться забыл и чуть хобот не потерял, впилившись со всей дури головой в притолоку. «Наверно, я не первый такой», — сказал он гардеробщице. «Как бы вам сказать, чтоб не обидеть… — ответила она. — Если честно — первый».

На этом серия вторая — загс — заканчивается, присутствующие садятся по автомобилям и едут в кафе.

Серия третья — кафе

И даже доезжают без потерь. Правда, чуть раньше намеченного срока. Без потерь-то без потерь, но уже когда мы парковались, папа задумался и спросил меня загадочно так:

— А ты взяла свои права?

На что я, конечно, ответила только недоуменным поднятием бровей, потому что права в документах на машину, там же доверенность, и было бы мне странно, если бы папа целый день сидел за рулем без этих важным бумажек. Но папе было не странно, а стремно, поэтому он собрался быстренько съездить домой за моими правами, чтобы уже спокойно выпить в хорошей компании. Правда, далеко отъехать он не успел — в голову его стрельнула та же мысль, что пришла и мне, и папа порылся по карманам. Конечно, он все взял, все у него было. Зато народ в тонусе.

А в кафе, как и положено, еще не все готово — столы не накрыты, зато мы сделали виртуозный ход по совету брата Митьки. Понятно же, что гости появляются и некоторое время клубятся, не зная, чем себя занять. Всем нужно снять верхнюю одежду и некоторым переодеть обувь. Кое-кто (и мы не можем их осуждать) рвется в сортир. Кому-то нужно поправить прическу и макияж. Кому-то — галстук.

А кому-то ничего не нужно, и они маются. Жалко же людей, поэтому нужно их на эти пятнадцать-двадцать минут занять. Что можно дать в руки гостю? Стакан. С вином или соком. Что и было проделано в соседнем с банкетным залом помещении. А вот тем, кто пить не хотел, мы решили дать в руки мыльные пузыри. Надо заметить, идея пользовалась популярностью, потому что все мы дети, несмотря на возраст. Так что Сонькина работа по поиску и приобретению этой игрушки даром не прошла. И, нужно отдать ей должное, пузыри у нее получались самые большие.

Чтобы напузырившиеся гости не мешали официантам, со страшной скоростью накрывающим столы, Слава запустил слайд-шоу, которые ваял несколько дней и закончил, как вы помните, только накануне глубоко ночером.

Ролики я видела впервые, стоя в красивом платье в толпе гостей. Заодно я узнала, какой же любимый ракурс при съемке меня Ховановым. Ну да, не худший, конечно, но сильно запоминающийся. А уж фотография меня, беззащитно спящей в почти голом виде — это, я считаю, провокация, приводящая к первому семейному скандалу. Хорошо, что я старая и мудрая черепаха Тортила. Меня, нудистку, этим не проймешь, поэтому Слава остался жив и даже здоров, только подленько хихикал, прячась за толпу гостей.

Тамады у нас не было. Слава богу. И конкурсов с подметанием риса и пилением дров тоже не было. Потому что, если бы мне предложили еще и на собственной свадьбе подзаняться домашним хозяйством, я бы не выдержала.

Поэтому брат Митька очень корректно предлагал высказаться желающим. Желающие нежно поругивали нас за скоропалительное решение, принятое буквально без обдумывания последствий. Наибольший энтузиазм, естественно, вызвал тост, начинающийся словами: «Дорогие мама и папа!..»

Вот всех предупреждала, что «Горько!» — кричать не надо. Потому что изображать пиявку и присасываться к Хованову я все равно не буду, он, под напором общественности, будет пытаться меня поцеловать, в общем, все обидятся. И что бы вы думали? Кто был тот подлец, который первым крикнул это слово вслух? Правильно, мой папа. Родного отца так просто не убьешь, поэтому пришлось-таки приложиться друг к другу, правда, надо отдать должное Хованову, целомудренно и по-дружески. По-настоящему мы в другое время и в другом месте целуемся. И не по заказу. И не под любопытными взглядами большого скопления народу.

Кстати, мне интересно: на свадьбах одной мне противно смотреть на несчастных брачующихся в момент их затяжных поцелуев или нет? Вот как ни крути, все равно в этот момент гости выступают в роли вуайеристов. Нет? А зачем же они тогда все время кричат: «Горько!»?

Сонька, ради которой, по большей части, и затевалось мероприятие, отрывалась по полной. То есть пускала пузыри, танцевала и вообще радовалась жизни. Нашла в кафе стрельчатое окно, в котором изображала Рапунцель, окончательно войдя в образ. По потолку были живописно разбросаны белые и золотые шарики с привязанным к ним серпантином. Оказывается, если можно ходить, периодически за них дергая, как будто ты мелко хулиганишь, жизнь становится интересней.

И в танцах мы, конечно, принимали участие. Все. И даже брат Митька танцевал со своей женой, которой через месяц рожать. Вспоминая себя, я ее очень хорошо понимаю. Беременность — не болезнь, а она цветущая молодая женщина, почему бы и не сплясать, в конце концов.

Тосты тоже говорили. Кто хотел, тот и говорил. Слава богу, не было ни одного человека, которому бы совали микрофон в нос насильно. Поэтому и слова все были такие, человеческие… Например, друг Тима, взяв микрофон в руки, тут же стал пытаться сменить тему мероприятия и уже начал было экскурсию, но был прерван другими гостями, которые поняли, что слов: «А теперь выпьем…» — можно в ближайшие два часа не дождаться.

Время приближалось к четырем, а народ расходиться не собирался. Честно говоря, к этому времени я уже была готова удалиться и прилечь. Потому как спато мало, а встато рано. И еще каблуки. Да, я на них, конечно, держусь, но не испытываю при этом оргазма. И как девушки могут (и я могла) носиться на них целыми днями — поражаюсь.

Направив народ к кофе-чаю-выходу, я дала команду паковать то, что осталось. А далее начались мои вояжи из кафе к машине, потому что нужно было запихнуть в багажник не только сэкономленный продукт, но также цветы, технику, колонки и тому подобное далее. К счастью, у меня хватило ума, несмотря на экстрим выхода из дома, захватить с собой ботинки, которые я надела со стоном облегчения. И бегала туда-сюда уже вполне бодро. Друг Юра во время мероприятия сделал из салфеток жениха и невесту (а салфетки были самые подходящие — белые и синие) и привязал их за шею к шарикам. Эти два шарика так и болтались все время у нас над столом. Когда я загрузила автомобиль предметами, то перед тем, как загружать автомобиль личностями, мы честно загадили канал Грибоедова букетом, а шарики выпустили в голубую высь. Мой шарик с невестой тут же улетел, а Ховановский с женихом виртуозно обмотался вокруг проводов.

После чего мы благополучно распрощались с гостями, загрузились в машину и отбыли по направлению к дому. Там я смогла только переодеться в штаны и футболку, разгрести оставленный с утра бардак, поставить цветы в вазы. Папа с Сонькой отправились гулять в парк, поскольку погода продолжала радовать солнышком, а меня просто срубило на пару часов.

Мне очень повезло. Я замужем за своим настоящим другом, которого люблю. И собираюсь прожить с ним всю оставшуюся жизнь. (Слава, слышишь, это я так тебя пугаю.)

 

Глава семьдесят седьмая

Романтическая прогулка

И вообще, муж у меня — натура очень романтическая. Очень-очень.

Мало того, он еще и спортивен до невозможности. Нет, в его жизни нет и никогда, наверное, не будет залов, упражнений и тренажеров, зато вот активный отдых — в полной мере. Ролики, байдарки, велосипед, лыжи, просто пробежаться по городу с фотоаппаратом как олень — это их хлебом не корми.

Слава Создателю, ребеночек подрос, поэтому ко мне любимый мужчина с этими глупостями сильно не пристает, так, предлагает иногда, а я иногда и соглашаюсь.

А вот в незапамятные времена, когда мы только начали жить вместе, нападал он на меня с разными инициативами — мама не горюй.

Например, жить на два дома — на свой и мой — он начал в июне. Поэтому, когда он жил у меня, мы организовывали и планировали досуг вместе, а когда он жил у себя, то радовал меня планами позже, при встрече.

Так вот — живет Слава у себя уже два дня и назначает мне свидание. В субботу. Вечером. На Невском проспекте. Ну, я что — у меня же период влюбленности, я молода и хороша собой, а на встречу с любимым нужно вообще явиться при полном параде.

Как я готовилась! Шею и остальные детали организма намыла, волосы длиннющие, ниже талии свисающие, на бигуди накрутила, платье длинное летнее нагладила, босоножки на двенадцатисантиметровом каблуке (да-да, это было время, когда я еще представить себе не могла, что каблуки будут вызывать у меня стойкое неприятие и раздражение) нацепила, боевую раскраску на морду лица навела. И даже на ногтях длиннющих какие-то цветуи нарисовала.

Духами надушилась — и на свидание. Встречает меня в метро Евгеньич — морда довольная-довольная. «Сейчас, — говорит, — гулять пойдем!» Ну так прекрасно, чего там, пойдем. И мы пошли. Я рядом с ним — фея феей, походка от бедра, красота моя освещает все вокруг.

Так и прошли пол-Невского, до угла с Большой Морской. Подводит меня Хованов к какому-то парадняку и велит заходить. «А нам высоко?», — спрашиваю я, наивная чукотская девушка. «А до самого верха!» — интригует кавалер.

Сколько там этажей — шесть вроде? Но таких этажей, по четыре с полтиной метра потолки. Вскарабкались наверх, а тут Слава, как лихой швейцар, дверь на чердак открывает: «Прошу!» — говорит. (Платье у меня, попрошу заметить, цвета слоновой кости, в пол почти.) И мы с ним по чердаку, прорывая мордами паутину и стараясь не вляпаться в самые глубокие озера голубиного и хрен знает еще чьего помета, продираемся к выходу на крышу.

«А сейчас, Галка, ты увидишь смотровую площадку!» — говорит Хованов и начинает подталкивать меня к хлипкой деревянной лесенке с отсутствующей ступенькой, ведущей к выходу на чердак. Потом обгоняет и первым выбирается на крышу. Ну, я полезла, вытирая подолом пыль со всего окружающего, любимый же, как тут отступить. Вылезла, выпрямилась, вытирая пот со лба, хорошо, шага не сделала. Итак — крыша. Ну, прогулочное наше место. Терренкур , панимаишь! Стою это я на шпильках в двенадцать сантиметров, закрепленных на подъеме легкомысленным ремешком, а в две стороны от меня под крутым углом улетают вниз скаты ржавой крыши. А по краю той крыши никакого, даже самого условного заборчика — нету. И вниз, во двор-колодец, шесть высоченных питерских этажей можно, пролетая, осмотреть.

Сейчас я бы повертела пальцем у виска и полезла обратно, сняв обувь. Но тогда — лето, романтика, любовь, а любимый — вон он, бодрым горным козликом скочет к круглому строеньицу на крыше, эдакая башенка, на которую тоже нужно подниматься по железным ступеням, не вызывающим никакого чувства доверия, потому что кое-где цемент покрошился и ступени покачиваются.

Хрен ли нам, кабанам!

Расставив руки в стороны для равновесия, хотя это и была полная профанация, проваливаясь ежесекундно каблуками в крышу и слабо надеясь, что это хоть чуть-чуть отсрочит момент моего полета вниз, я потащилась за ним. Перед моим носом Ховановские кроссовки бодро пересчитали ступеньки. Мысль о том, чтобы снять обувь, приходила мне в голову, но, рассмотрев битые стекла на ржавчине, я ее отодвинула. Истечь кровью на крыше старинного питерского дома как-то не входило в мои планы.

Каждый шаг, когда ступенька коварно соскальзывала под супинатор, вызывал у меня все больший ужас, а в голове билась одна мысль: «Ну, туда-то я залезу, а вот как я буду спускаться обратно?!» (Все помнят про двенадцать сантиметров и платье в пол?)

На смотровой площадке, вопреки хорошей традиции огороженной низеньким заборчиком, можно было полюбоваться видом. Ничего не скажу — вид был прекрасен. Мы находились на высоте примерно колоннады Исаакия, но вдали от него. Смотровая площадка два метра в диаметре, метра на три поднимающаяся над коньком крыши, давала ощущение полета. Солнышко светило, легкие облачка плыли по небу, там же проносились вороны и самолеты, тушь с глаз потекла, потому что глаза заливал пот.

На смотровой площадке было три вещи — старый каркасный матрас (как его туда затащили — неизвестно), какая-то книжка (сухая; значит, дождя давно не было) и использованный презерватив, который мы сбросили на крышу, чтобы он не мешал любоваться видом. Оказывается, не один Хованов романтик — подумала я, представив себе сцену занятий любовью на такой высоте.

Видом мы любовались даже дольше, чем было нужно. Нет, не потому, что занялись бурным секасом на грязном продавленном матрасе, а потому, что я в деталях представляла себе процесс моего спуска вниз и составляла в уме черновик завещания. Конечно же, все, что у меня было, я оставляла любимому — этой сволочи, повинной в моей смерти!

В тот момент, когда тянуть уже было нельзя, я решила остаться в живых. Поэтому плюнула на весь созданный гламур, заткнула подол платья спереди и сзади за трусы, нашла резинку и стянула свои роскошные кудри в фигу на затылке — плевать, что некрасиво, но зато не мешают, и полезла. Благополучно сползла, ежесекундно рискуя навернуться, доковыляла на своих шпильках до входа на чердак, плюхнулась задницей прямо на крышу и на четырех костях, царапая коленки, полезла вниз.

Когда мы вышли из подъезда на праздничный субботний Невский, меня было просто не узнать: на голове — кривенько накрученная фига, у платья грязный подол, пятно на жопе и мокрые пятна под мышками. Педикюр кое-где содрался, ноготь на левой руке отколот по мясо, по морде размазана косметика, и весь художественный размаз декорирован хорошей такой, справной паутиной.

«Домой!» — только и смогла выдохнуть я и быстро поковыляла к метро, потому что щиколотку себе все-таки потянула. Сзади бодро шагал Хованов. До сих пор не могу понять одного — почему он только у метро уже спросил меня: «Может, ты платье из трусов вынешь?»

 

Глава семьдесят восьмая

Родина предков

А для меня романтика — это в лес, за грибами сходить. Хоть я их и не ем. Но собирать люблю, потому что я хоббит.

Если вообразить себя кузбасским шахтером, «раскопать своих подвалов и шкафов перетрясти», то можно выяснить, что в 1993 году по осени мамочку мою, как перелетную птицу, потянуло на родину.

И даже не на свою, а на родину предков. Известен факт, что прабабка моя родилась в Тверской губернии, куда мы и собрались наведаться.

Дело было осенью. В самом конце августа. И ехали мы не просто так, а у нас даже было где остановиться. Потому что, хотя родина в деревне Лутовинино уже была продана, зато в соседней деревне мамины тетка с дядькой до сих пор блаженствовали летом в деревенском доме, причем эта соседняя деревня состояла из «местных» — соседний дом метрах в пятистах, где жила семья (муж, жена и двое взрослых, за сорок, сыновей), и «дачников» — тети Маши с дядей Колей (дядя Коля родился в Лутовинино). Все. Больше в деревне не было никого.

Добравшись поездом до Красного Холма, мы: я, моя мама и мамина сестра — вышли на природу рано утром, где-то в половине пятого утра. Было прохладно, вместо перрона под ногами хлюпала непролазная грязь. Родина нас встретила гостеприимным и философским восклицанием проходящего мимо крестьянина: «И какого х… они сюда приперлись в белых кроссовках?»

В здании вокзала пахло деревней. Запах был сложносочиненный — немытого тела, подкисшего молока и махры. Нас всех затошнило, пришлось срочным образом выбегать на крыльцо. На крыльце мы попали в облако того самого махорочного дыма, густо намешанного с предрассветным туманом. Первая фраза, сказанная моей матушкой на свежем воздухе, была: «Боже, как у них тут накурено!»

Несмотря на все тяготы, мы добрались до места. И вот тут начался разгул и разврат. В день приезда маме, у которой 29 августа день рожденья, подарили грохот с белыми свежими грибами, высота каждого гриба — пять сантиметров. Это очень напоминало сдобное печенье.

Грибов я не ем по причине нездоровья желудка. Зато собирать люблю. И не просто люблю, а в грибную пору ощущаю необходимость грибной охоты до почесывания внутри черепа. Готова ехать в лес на машине, на электричке, идти пешком.

Разгул и разврат заключался в том, что за грибами мы ходили два раза в день — утром и после обеда. Собирали подосиновики, подберезовики-черноголовики и белые. Других грибов принципиально не брали.

Так вот, это был единственный раз в жизни, когда я своей собственной рукой выкладывала на травку из корзинки кучки совершенно чистых, не червивых грибов, потому что места в корзинке уже не было, а те грибы, которые нашлись только что, были меньше размером и красивше на вид.

Вы можете себе представить, что я, проведя там десять дней, привезла домой две наволочки сушеных грибов, причем для сушки тетя Маша заставляла обдирать с каждого гриба мездру?

Соседи ездили за грибами на тракторе с прицепом. Но они собирали еще черные и белые грузди и рыжики.

Иногда мы читаем о чем-то в книжках, а потом, столкнувшись с этим наяву, все равно удивляемся. Все знают, что грибница чаще всего расположена так, что грибы должны расти кольцами. На одной полянке мы видели такую картину — в центре полянки стоят подосиновики с ярко-красными шляпками. Пять штук стусовались в тесный кружок. На расстоянии двух метров от первого круга водят хоровод еще двенадцать грибов. Последний, третий круг состоял из пятнадцати особей. Все это напоминало загадочные знаки в полях Айовы, но в 1993 году, как это ни странно, у меня не было фотоаппарата, о чем до сих пор жалею.

 

Глава семьдесят девятая

Спортивное ориентирование

А самый длительный поход за грибами произошел гораздо раньше. Где-то во второй половине восьмидесятых. Суббота, восемь часов вечера, я читаю книжку, и тут раздается телефонный звонок. Звонит Наташка, подружка по совместному использованию одного горшка в детском саду.

— А нету ли у тебя, дорогая Галка, лишней корзинки? — спрашивает она.

— Да конечно, в чем вопрос, у меня куча всяких корзинок! — не могла я отказать в помощи подруге, и она пообещала зайти через десять минут.

Дело в том, что в детский садик мы ходили по территориальному признаку. Мне, Анне и Наташке до детского садика было примерно по десять минут медленным шагом. Нет, вру — мне и Наташке по десять, а Анюте — пять. А до школы Наташке пять, а нам с Аней — по десять (и почему это мне все время по десять?). И если вдруг чего в жизни занадобилось, чего у тебя на данный момент нету, то подруги — вот они, рядом, всегда поспособствуют. Соли там, к примеру, или корзинку.

И Наташка пришла, но не одна, а с приятелем. Вместе с этим приятелем они собирались этим же вечером последней лошадью отбыть на дачу в Лемболово, где в воскресенье и использовать корзинки по назначению.

Если вы думаете, что это я к старости стала грибным маньяком, — так вот нет. Эти зловредные особенности были во мне заложены с самого рождения. Поэтому, пока Наташка с приятелем выпили по чашке чаю перед выходом, я уже все сделала.

Я нашла корзинку Наташке. Нашла себе. И уже вперлась в резиновые сапоги и старые джинсы, нашла нож (хотела сказать — и компас, но это было бы вранье. Хоть у меня и два высших образования, но это все равно не помогло мне научиться пользоваться компасом. Зато у меня есть третий ориентировочный глаз, и я выхожу из лесу в нужном направлении) и была готова сопровождать их в Лемболово, тем более, что переночевать было где.

А утречком, встав пораньше, побежать по росе в лес, встретить солнышко, погулять по прекрасному сосновому лесу.

Да-да, именно поэтому я и напросилась с ними. Надо отдать им должное, они и не возражали ни разу. Приятель оказался не бойфрендом, а соседом по той самой даче, другом детства с примерно таким же стажем общения, как и наш.

Я-то собралась быстро, а вот чай они пили, заразы, долго, поэтому на электричку мы не просто шли — бежали. Рысью до метро, потом бегом по эскалатору, размахивая корзинками, я — скрипя резиновыми сапогами, а Наташка, с детства отличающаяся легкой косолапостью, — шаркая голенищами. Безымянный за давностью лет и благодаря моему склерозу приятель — просто громко топая по ступенькам.

Но вот все препятствия преодолены, мы в электричке.

Сели — выдохнули. Едем. Наташка с приятелем затеяли разговор о праздновании чьего-то дня рождения. Наташка достала из рюкзачка фотографии.

А я, рыбка, сижу, в разговоре участия не принимаю — потому что не знаю никого из обсуждаемых персонажей. Пялюсь в окно. Хотя, если честно сказать, смотреть туда почти бесполезно — сентябрь, ночи уже темные, что там можно увидеть, за окном электрички?

Правильно, можно увидеть отъезжающую в безвозвратную даль табличку с надписью «Лемболово».

Писк мой был тихим, но действенным. Пару минут мы поизображали стадо молодых орангутанов, бегая по вагону и выглядывая в разные окна. Попытки пробить телом дверь тоже были, но, к нашей дальнейшей радости, бесплодные.

Делать нечего, вышли на следующей. А следующая станция — Орехово — сразу порадовала нас несколькими вещами. Во-первых, абсолютно темной платформой. Во-вторых, разрисованным под хохлому расписанием, в котором при свете зажигалок хрен что поймешь. А когда мы все-таки разобрали, что там написано, — случилось в-третьих. В-третьих, электрички кончились. В обе стороны. То есть в тот момент, когда мы выпадали в Орехово на платформу, последняя электричка по направлению к городу уже была в Лемболово.

Ночь. Сентябрь. И, между прочим, совершенно не Ташкент. Начал накрапывать мелкий дождичек, и свежая мысль — пересидеть на платформе до утра — была нами с презрением откинута.

Но Наташка же — знаток! Она ж в том Лемболово с рождения ошивается. Каждое лето. Первая идея — дойти до нужной нам станции по шпалам. Все же ходили по шпалам? Ну да, их специально складывают так, чтобы ходить по ним было не просто неудобно — а невозможно. Причем, это не зависит от роста и ширины шага, если вы уже взрослый человек. Ну, может быть, только если вам не повезло, и вы — карлик.

Напоминаю для тех, кто уже забыл: ночь, холодно, и моросит дождик. Поэтому по шпалам мы отошли совсем ничего — метров триста, когда Наташку осенила еще одна светлая идея.

— О, — закричала она, — тут же на деревьях зимние разметки для лыжников — синие на двадцать километров, красные на пять и белые на три! А трасса лыжная как раз и ведет практически к даче! Сейчас мы быстренько через лес — и дома. А дома нас будет ждать «сухая одежда, горячий чай и наше радушие!». Пойдем через лес, тем более что заблудиться тут невозможно!

— Да-да! — поддержал Наташку приятель, изрядно вымокший и подзамерзший. — Сейчас быстренько через лес — всего три километра — и мы на месте. Побежали, девчонки!

И мы побежали. Первой бежала Наташка — как самая главная Сусанина в нашей компании. За ней я, ориентируясь в пространстве исключительно на слух — я бежала за шорканьем голенищ Наташкиных сапожек. Замыкал колонну приятель, который ориентировался по светлому пятну моей куртки.

Наташка бежала не просто так, а выискивая, как полицейская ищейка, пометки на деревьях.

Вот что я вам скажу — может, зимой там и нормально для трассы, а осенью, да ночью — ой-ой-ой!

Тропинки вели себя просто неприлично — они терялись. После этого мы все вслед за Наташкой забуривались в какие-то заросли, вспугивали какую-то живность в кустах, испуганно замирали всем коллективом, потом делали поворот оверкиль (или оверштаг?), вываливались обратно на проторенную дорожку, светя зажигалками, искали метки на деревьях.

Но это не все. Наконец Наташка нас вывела на более-менее широкую песчаную дорогу. Ну, вы знаете, какие дороги бывают на Карельском перешейке? Вот, на такую и вывела. И мы по ней очень комфортно шли. Дождик закончился, тучки разбежались, на небо выползла луна, осветив все красоты вокруг. И вот так мы кайфовали еще метров сто. А потом дорога резко пошла под горку, где мы нашли мало того, что широкий ручей, так он был еще и глубоким.

Когда-то, во времена оны, через этот ручей был настил, по которому можно было даже проехать на автомобиле. Но злые люди или беспощадные силы природы оставили от него только рожки да ножки. Каким-то из летних половодий принесло поваленное дерево, которое и застряло в останках мостика.

Никто не пробовал ночью, при свете зажигалок, форсировать широкий и глубокий ручей по эдакому сооружению? Нет? Ну и не советую, тем более, что, когда мы перебрались-таки, идиоты, первая из зажигалок сдохла.

Потом мы поднялись на горку и прошли еще немного. А потом еще немного. А потом дорога, хоть она и была широкой, решила, что — баста, карапузики! — и уперлась в озеро.

И тут мы поняли, что дело пахнет керосином. В смысле, не пахнет — кончилась вторая зажигалка.

А вокруг — красота. Луна, посветив нам с часок, пошла спать, укрылась облаками и больше не появлялась. А мы, попытавшись найти то ответвление дороги, которое огибает озеро, потеряли ее окончательно. Вот стоим на пригорке — на земле мох, вокруг сосны, редко стоят, слов нет, но ведь и дороги нет, и меток тоже…

Мы нашли выброшенную кем-то упаковку из-под картофельного пюре «Анкл Бэнс», разодрали ее на полоски, накрутили фитильков и пошли искать метки.

Поиск был долгим, но результативным. Все-таки лыжи — великая вещь, особенно если они популярны — заблудиться в лесу практически невозможно.

И мы пошли. На определенном этапе стало понятно, что идем мы уже не первый час, и три километра, наверное, уже давно закончились. Но останавливаться — смешно. Потому что мы по-прежнему слегка вымокли, а за бортом — не жара. Поэтому и идем. Наташка — с гордо поднятой головой и уверенным видом, я за ней — обреченно, а приятель за мной — еще более обреченно.

Но вот, наконец — (думаете, дача? Ну нет!) — рассвет. Сначала посветлело, потом небо на горизонте стало окрашиваться в теплые розовые тона. Всходило солнце. Нам навстречу попались первые грибники. Было семь утра, и мы подходили к поселку Лемболово.

Как показала позднее проведенная экспертиза, мы действительно шли по лыжным меткам. Но не по тем, которые на три километра — белые, а по тем, которые на пятнадцать — желтые.

Ввалились мы в дом почти без сил. Наташка сбросила сапоги и завалилась на кровать. Через пять минут со стороны кровати слышалось только легкое посапывание. Заботливо укрыв подругу найденным рядом пледом, я пошла чай пить. С Валерием Петровичем, Наташкиным папой. Но ненадолго.

Как только я представила, что так и не погуляю по лесу, хотя и нашла и ножик, и две корзинки, я не смогла этого вынести.

Прихватив свой туесок, помахав Валерию Петровичу, оставив попытки растолкать безжизненное Наташкино тело, я пошла в леса.

Ходила я там семь часов, набрала грибов корзинку. С горкой. А корзинка была не маленькая, а очень даже приличная. И не заблудилась ни разу, кстати сказать.

Потом вернулась к даче, еще выпила чаю и пошла на электричку. Два километра, так сказать. Примерно. И даже в ту электричку втиснулась и доехала до дома. Где почистила грибы и в три часа ночи тоже завалилась в постель, как и делают настоящие грибные маньяки.

Очевидно, этот поход был самый длинный в моей жизни. В общей сложности, не считая отбегов в сторону, я прошла за сутки примерно пятьдесят километров.

На следующее утро было не встать. Но счастье, счастье — белые сушились на веревочках, а остальные были пожарены, разложены по мешочками и засунуты в морозилку.

Кстати, сейчас вот с этими историями про меня, моих родных, близких и знакомых закончу — и поеду за грибами. Ну и что, что я их не ем? А про то, как я двадцать лет работала в туризме, и что там происходило, — это уже в другой раз.

© Галина Хованова, текст, 2012

© Юлия Межова, художественное оформление, 2012

© ООО «Астрель-СПб», 2012