Летом же мы обязательно ездили куда-нибудь отдыхать с родителями. И иногда в нетривиальные места. Например, после моего четвертого класса мы поехали в Ташкент.

Помните песню:

А у нас там жили дальние родственники. Настолько дальние, что и степень родства трудно определить. Но что-то по первому мужу маминой сестры, а моей, стало быть, тетки, родственники.

Поскольку нам было интересно, то один из отпусков мы решили провести именно там. Нет, действительно, что может быть интереснее месяца июля в городе Ташкенте? Правильно, практически ничего.

Времена были сложные, поэтому мы собирались основательно. Кроме всех тех вещей, которые мы должны были передать этим родственникам, нам, как людям порядочным, пришло в голову, что нужно квази-родственникам, у которых мы собираемся жить месяц, привезти мясо. Ну да, именно мясо, а что вы удивляетесь? И мы купили его. Много.

А вот мысль о том, что нам нужно ехать трое с половиной суток по жаре, пришла в наши безумные головы уже на вокзале.

И дальше началось. Поезд был длинный — поэтому пришлось пройти все вагоны, пока мы нашли тот холодильник, в котором был шанс довезти подарок без потерь. Потом мы в три горла уговаривали положить туда мясо, живописуя тяжелое материальное положение родственников в столице Узбекистана. Потом мама выдавила слезу из правого глаза. Короче, победа была за нами.

Ну что — сели и поехали. Билеты у нас были купейные, кроме нас троих, в купе ехал еще какой-то мужичок. Мамуля моя, переодевшись в футболку и спортивные штаны, возлегла на полку. Через два дня мужичок аккуратно так поинтересовался у папы:

— А что, жена ваша — больная?

— Что вы, что вы, — ответствовал папенька, — она у нас, наоборот, очень здоровая!

Согласитесь, больной человек на такое не способен — дрыхнуть двое суток, несмотря на удушающую жару, и встать только два раза в туалет и два раза попить.

И вот, пока мамуля дрыхла под белой простыней, демонстрируя мне, какой я буду спустя лет пятнадцать, мы с папой мучительно смотрели в окно. Поезд полз медленно-медленно. Вокруг были какие-то степи, ровные как стол и совершенно не разнообразные.

Иногда пейзаж оживляли могилки, построенные с такой затейливостью, которую могут позволить себе только пустынные жители. Могилки были веселенькие, с мозаикой, ажурными заборчиками, и вообще радовали глаз под жарким солнышком.

А потом мы увидели верблюда. Верблюд стоял, привязанный к придорожному столбу, и жевал. Что он жевал — не знаю, наверное, «Орбит» был у него с собой. Он окинул презрительным взглядом поезд, посмотрел нам в лицо из-под аристократически опущенных век с длиннющими ресницами и повернулся кормой. До самого горизонта пустыня была пустынна. Мы не сдались и перебежали к окнам с другой стороны поезда. Там тоже была пустынная пустыня, не было даже могилок. Хозяин верблюда не наблюдался ни с одной стороны.

На остановках мы выбегали из вагона, неслись к вокзальному буфету и покупали две трехлитровых банки березового сока. Это был единственный сок, который можно было пить гекалитрами. Пить и потеть. И мы пили и потели (в отличие от мамани, которая не потела. Впрочем, практически и не пила). Вот в таком режиме мы и добрались до Ташкента. И нас даже встретили, и мы на такси доехали до места дислокации.

Поскольку лет мне было чуть поболе, чем сейчас Соньке, похвастаться тем, что я помню названия улиц, я не могу. Поэтому буду так, в общем.

Первое, что меня поразило тогда, это узбеки на улицах. Нет, не те, которые в офисах, а те, которые на улице в национальном колорите. Мужчины в ватных халатах, тюбетейках, каких-то опорках на ногах, а вот женщины — женщины были прекрасны. Их волосы были прикрыты косынками с люрексом. Платья из поражающего воображение многоцветного шелка, такие же шаровары, а вот потом — и это было самое сильное впечатление — обязательно мужские носки и галоши. Да-да, галоши, черные, блестящие, с кровавым подбоем. И лица — приветливые, сильно загорелые на уже смуглую кожу, и паутинка светлых черточек вокруг глаз. Причем практически независимо от возраста.

Первая экскурсия у нас случилась уже в день приезда. Мы поехали… Правильно, на Алайский базар. За продуктами. Причем, перед тем, как ехать, мама долго копалась в сумке — искала какой-то ташкентский телефон. Нашла. А сейчас я расскажу, что за телефон и откуда он взялся.

Лучший штурман Северного флота — Вова (фамилию не скажу, но вы же знаете, о ком речь?) был в Ташкенте за месяц до нас. Первым делом он с поезда поперся на Алайский базар, потому что в Ташкенте у него были знакомые, и он хотел в гости не с пустыми руками, а с дынькой. Приходит он, значит, на рынок, и у первого же от входа продавца дынь начинает покупать продукт. И убеждает-таки продавца, что он ему полностью доверяет выбрать дыньку. Да не просто дыньку, а чтоб в гости не стыдно. Продавец ему спроворил, достал откуда-то из глубины плод килограммов на пятнадцать, долго хвалил.

На что Вова в присущем русскому офицеру духе отвечал:

— Если дынька хорошая, то я завтра вернусь и еще куплю, а вот если плохая — тоже вернусь! — И улыбался при этом нехорошо. Продавец, видимо, не силен был в физиогномике, потому что Вовину ухмылку не воспринял как угрозу.

Ну, допер Вова подарочек, стали его пилить, а он — отвратный. Кормовая дынька-то оказалась. То есть — сочная, конечно, но ни вкуса, ни запаха — ничего.

Пацан сказал — пацан сделал. Вова аккуратно упаковал обе половинки дыни в сеточку и, тяжело вздохнув, поехал на Алайский рынок. Подошел к продавцу, достал две половинки дыньки и тщательно и аккуратно надел их продавцу на уши. Так как дынька была очень большая, то продавец и умылся, и наелся.

Тут Вову забрали в милицию, а поскольку он настоящий русский офицер, переправили в комендатуру. Там он, как ему и положено, обаял тетку-офицера и выпросил ее телефончик.

А вот когда маман озвучила, что она собирается в Ташкент, Вова стал ей этот телефончик совать.

— Люся, я тебя сто лет знаю. Когда ты пойдешь на рынок, и тебя загребут в ментовку, просись сразу в комендатуру. А потом звони вот по этому телефону — выпустят.

Телефончик, надо сказать, не пригодился. Мамочка вела себя очень пристойно по нашим меркам. Хотя кое у кого было другое мнение на этот счет.

Мамочка моя — как змея. Чем жарче — тем ей комфортнее. Она не мучается, не потеет, не ищет холодной водички и тенек. Первое, что она сделала на Алайском рынке, — бодрой птицей облетела весь рынок, спрашивая направо и налево:

— Ата, почем помидоры?

Тот ата, к которому она приставала больше всего, продавал помидоры «бычье сердце» — огромные, сладкие, розовые. Помидоры лежали в тени, а вот сам ата сидел на солнцепеке, взблескивая снежно-белой бородой поверх трех ватных халатов.

— Тырыдцать копеек! — сурово заломил он цену и отвернулся, тихо прея и не желая вступать в торги. Мама легкой пташкой унеслась прочь. Совершая второй круг по рынку, она опять стала приставать к тому же старцу. Он мученически взирал на нее.

— Дывадцать копеек! — наконец донеслось из недр белой бороды. Маман кивнула, и ее унесло на третий круг.

Когда она, свежая, как майская роза, в третий раз припорхала к тому же продавцу и задала ему сакраментальный вопрос: «Ата, почем помидоры?» — он сломался.

— Даром быры, только не бегай туда-сюда! — в раздражении повысил он голос. Ну, даром нам ничего не надо, но «бычье сердце» по десять копеек килограмм — для нас, жителей северных болот, — это были сказки Шехерезады.

Думаете, почему я про этого ату знаю? Мы с папой смогли сделать только один круг — рынок-то огромный. И напротив помидорного дедушки мы и забились под навес рядом с автоматом с газировкой. Мама поэтому бегала и мимо нас, периодически сбрасывая нам под ноги приобретенный товар. Там были вкуснейшие лепешки, баклажаны, зелень, какие-то специи, домашняя лапша и арбуз. Арбуз еле влез в такси — такой он был огромный. Еще мы купили абрикосов размером с яблоки, за что наши хозяева нас страшно ругали. И мы до ночи не могли понять — почему.

Прошлявшись половину светового дня по улицам, мы получили ожидаемый эффект. Все части тела, доступные солнцу, радостно обгорели. И не просто обгорели, а почти обуглились. Поэтому, придя домой, мы все намазались сметаной и сидели в жаре, распространяя запах мяса по-французски. Эдакой термообработанной сметанки. Не хватало специй, и хорошо было бы посыпать нас лучком.

Но полегчало, чего уж там скрывать.

Дело шло к вечеру. Вернее, к ночи. На улице потемнело и даже несколько попрохладнело. И народ начал выползать во двор погулять. Днем-то гулять, конечно, не комильфо — погоды стояли не просто жаркие, а экстремально жаркие. Температура воздуха на улице была неопределенной. Нет, по радио, конечно, передавали: «41 градус выше нуля», но верить этому радио было нельзя. Дело в том, что в те годы в Ташкенте была верхняя планка рабочей забортовой температуры. То есть, если 42 градуса, то на работу можно не ходить. И пусть тебе градусник показывает хоть 48, хоть 50, но по радио все равно 41 — хоть что хошь делай.

Люди, которые ходили на работу, все были с соплями до колена и трубно кашляли. А все потому, что в конторах — кондиционеры, настроенные на 22–23 градуса. И человек, вваливающийся с 50 внешних в 22 внутренних, получает перепад в 28 градусов. Уберечься от простуды в такой ситуации невозможно.

Так вот, выползают люди гулять во двор часикам к 11 вечера. Жили мы в центре города, в пятиэтажном доме, который вместе с тремя своими братьями-близнецами образовывал правильный квадрат со сквером в центре.

Что у нас в таких скверах в Питере растет — ну, в лучшем случае, липы. Или тополя. А у них — абрикосы. Да-да, те самые, величиной с яблоко. И вот сидишь на лавочке, разговоры разговариваешь, тут тетька или дядька с ведром, полным абрикосов. И — плюх его к лавочке. Ешь — не хочу.

И в бадминтон мы играли тоже ночью. Под фонарем. Нормально так играли. Иногда только приходилось останавливаться, потому что, если хочется произвести резаный удар, то есть большая вероятность не попасть по волану, а поймать на сетку ракетки летучую мышку. А потом — останавливаешься, отцепляешь эту тварюшку, а она мало того, что зубья скалит, так еще и так цепляется, сволочь, за сетку, что — попробуй, отдери.

Квартира, в которой мы жили, находилась на пятом этаже. Это у нас — подумаешь, а там — это квартира под крышей. А значит — самая горячая квартира в доме.

Спать приходилось ложиться, заматываясь в мокрую простыню. Она высыхала, конечно, минут за двадцать, но можно было попытаться за это время заснуть. И вообще приход домой выглядел следующим образом — ты заходишь в квартиру, скидываешь обувь и идешь в ванную. Там снимаешь одежду и — под прохладный душ. Берешь халат — и его мочишь. Выжимаешь слегка, надеваешь — и ты дома. Идешь чай пить.

Пью я мало. В смысле, жидкости потребляю немного. И мне и в голову не могло прийти, что восемь-десять пиал чая могут поместиться в мой организм. Ан нет. Жара была такая, что, пока ты пьешь вторую чашку, первая уже успевает испариться. А до чая, конечно, нас баловали национальной кухней. Шурпа, например, плов настоящий, манты с бараниной. И телевизор. Фильм, например, «Чапаев» мы там смотрели. До сих пор помню оттуда крылатые фразы:

— Васил Иваныч, патроны бар?

— Йок, Петка.

— Ой-бой!

Или еще басню читали по телевизору и тоже с «ой-боем»:

— Ой-бой, какой я был дурак! Нам познакомиться киряк!

И вообще фильмы, дублированные на узбекский, были чудесны. Тем более все их мы уже видели, потому что ничего национального там не показывали, в смысле кино. Национальные показывали только концерты, и это было очень красиво. Я вообще люблю смотреть фольклор, а в узбекских плясках у девушек совершенно волшебные руки.

А спала я на полу, потому что там чуть-чуть прохладнее. Мой матрас лежал вдоль секретера, у самого окна. Окно было открыто нараспашку, на улице стрекотали какие-то насекомые, у меня над головой на секретере тикал будильник. Будильник был настоящий, с круглым большим циферблатом, с черными стрелками и суровым голосом. Он басом говорил «тик-так» и уговорил меня поспать. А потом на меня напал.

Быстрым соколом этот толстый враг спланировал прямо мне на голову. И попал. Кстати, до сих пор меня мучает мысль — может, это я после того нападения такая больная на всю голову? А дальше начался локальный кошмар. Пол в комнате стал каким-то зыбким и дрожащим, стены тоже поплыли куда-то в безвестную даль. В полной темноте в дверном проеме белой птицей материализовалась Вика — наша хозяйка. Командным голосом она закричала:

— Двери открыть, документы и деньги с собой, на улицу — марш!

Через полторы минуты мы, все в ночном неглиже, стояли во дворе, прижимая к груди пакетик с документами и деньгами. И такими стоящими мы были не одни. Все жители четырех домов в пижамах и ночных рубахах сиротками стояли, подняв головы наверх. У кого-то в руках тревожный чемоданчик, у кого-то такие же пакетики, как и у нас, у кого-то оригинальные сундучки и шкатулки. Земля под ногами жила своей жизнью.

Я тогда даже не испугалась. Болела, конечно, шишка на затылке (и хорошо, что я сплю на животе, правда?), и ощущения организма были примерно такие, как после какого-нибудь зубодробительного аттракциона, когда голова не сочетается с ногами.

Минут через десять все закончилось. Лица вокруг стали не такими тревожными, народ стал расползаться по домам.

Развлекались мы иногда вместе, иногда по отдельности. Мама совершила круиз по рынкам. Семь крупных, десять мелких — это только в Ташкенте, а еще она предпринимала выезды на автобусе в пригород. Она прекрасно себя чувствовала среди этой сумасшедшей атмосферы многоцветья, криков и запахов.

Нам, конечно, было невозможно соответствовать такой активности. Поэтому мы с папой совершали выезды на пляж, на Комсомольские озера. Только там я видела картинку, когда человек спит, погрузив все тело, кроме головы, в воду. Там мы тоже играли в бадминтон. (Папа мой в юности был чемпионом ЛЭТИ по этому виду спорта, если кого-то интересует, почему именно эта игра была у нас так популярна.) Играли-играли, а потом воланчик улетел и упал на гаревую дорожку. И папа, поскольку было очень горячо, сделал два шага на пятках, чтобы достать инвентарь.

Господа, я в первый раз видела ожог до пузырей на ПЯТКАХ у взрослого человека.

Лучший музей Ташкента, который мы посетили, это был музей Ленина. У него было множество неоспоримых достоинств: во-первых, он находился на площади, где шпенделяло множество фонтанов, в которые можно было нырять. Во-вторых, музей был огромным, прохладным, кондиционированным и совершенно пустым. И, наконец, в-третьих, там, в музее, продавали мороженое.

Очень хотелось пойти в цирк, но единственный взгляд на слепящий на солнце купол отвратил нас от этого желания.

Улицы города — сами по себе музей. Да-да, купола, мозаики, решетки небесной ажурности — все это было. И ишачки маленькие, нагруженные так, что, кажется, тонкие ножки сейчас сломаются. В общем, восточный колорит был впитан в полном объеме.

Перед отъездом мы купили казан. Это было лучшее приобретение, сделанное нами в Узбекистане. Я до сих пор пользуюсь этим замечательным прибором и счастлива. А еще в дорогу с собой мы стали покупать разное — виноград, помидоры, абрикосы.

Мама так и не загорела за месяц. Она не очень сильно темнеет на солнце, да и закрывали мы после первого сильного ожога все, что можно закрыть. И когда ее спрашивали на базаре, откуда она, а она говорила, что из Ленинграда, продавцы были уверены, что из блокадного. Жалостливо покачивая головами, они укладывали в ящики овощи-фрукты — снизу зеленые, посерединке — полуспелые и почти уже готовые с самого верха.

Уезжали мы из Ташкента, груженные, как караван верблюдов. Тюбетейка, привезенная оттуда, куда-то делась, мантышница тоже затерялась при переездах, а вот казан — с нами.

Он мне потом очень пригодился. Родители работали, а я училась, и у меня находилось некоторое количество свободного времени. В воспитательных целях. Потому что тогда главной женщиной в семье была мама, а я так, на подхвате.