Если кто-то вдруг подумает, что первый визит Виктора Луи в Америку был столь же бесполезным, сколь и первый визит в эту страну Никиты Хрущёва, то жестоко ошибётся. Хрущёв из своей первой заокеанской поездки привёз навязчивую идею всюду сажать кукурузу. Луи же привёз контракт на съёмку уже к тому времени отставленного Хрущёва или, по крайней мере, устные договорённости о такой съёмке и царском вознаграждении за неё.

Несколько слов о том, как работает «мировая фабрика эксклюзива».

Самым ходовым товаром в СМИ являются, конечно же, сопутствующие сенсации горячих актуальных событий, объединённых под общей этикеткой «шокирующие подробности». Скажем, «чумовой эксклюзив» — интервью редкого выжившего пассажира после авиакатастрофы: «Он впервые прервал молчание». Это, если угодно, лидеры продаж. Всегда в цене так называемые «звёздные» эксклюзивы: опять-таки «шокирующие откровения» какой-нибудь звезды о постельных переживаниях с другой звездой. «Звёздный секс» для бульварных СМИ — беспроигрышная лотерея, даже если его не было, однако, не все медиа могут до этого опуститься.

Чуть менее дорогими, но всегда лакомыми были для журналистов «интервью с экс-великими», если, конечно, это действительно «эксклюзив»: то есть ты первый и до тебя никому. В девяностые — нулевые годы эти медиа-камбэки отставных властителей мира подешевели по сравнению с предыдущими тридцатью годами — великие вымерли. В конце же шестидесятых, когда телевидение уже было «важнейшим из искусств», первые киносъёмки бывшего лидера ядерной державы ценились на вес золота. То, что они были из-за «железного занавеса», делало их платиновыми. А то, что мир мог впервые увидеть живого, здорового властителя СССР в отставке, но не через решётку, придавало таким кадрам стоимость бриллиантов. Это на языке прессы — «мегаэксклюзив».

Теперь замолвим словечко о том, как такие «мега» добываются.

Можно, конечно, запросить контакт с неким «бывшим» через официальные структуры, но таковые существуют, как правило, чтобы контакт не состоялся. Да и какой же это эксклюзив, если ещё триста таких же умных пойдёт той же дорогой? И можно ли представить, что в Кремль в 1966 году приходит письмо из американской телекомпании NBC с просьбой предоставить press-opportunity с мистером Никитой С. Хрущёвым? Нет, это вариант для слабаков.

Но есть и два других, оба — чудовищно трудоёмких. Первый — «окучивать» клиента или его ближний круг самому, втираться в доверие, становиться чуть ли не родным, и тогда есть шанс, что тебе перепадёт. Второй — найти посредника, которого придётся щедро «не обидеть»: он, в свою очередь, опять-таки на журналистском жаргоне, «имеет доступ к телу» и послужит соединительным звеном.

И, наконец, ещё один нюанс. Оба метода попадания к такому «клиенту» обладают едва различимым, но характерным запашком: будущий герой публикации (фильма, передачи и прочего) не умом, а сердцем не до конца понимает, что используют-то его «втёмную» или как минимум «в серую». Да, он знает, что, пуская к себе репортёра Сидорова или репортёра Смита, совершает акт паблисити, однако ж подсознательно всё ещё уговаривает себя, будто это интервью «для Сидорова» («для Смита»), будто он у этого Сидорова «на гарантии» и беседа ограничена некими доверительно-союзническими допущениями.

Но для Сидорова-Смита «наша маленькая тайна» заканчивается, как только он покидает дом «клиента». Теперь материал надо как можно выгоднее «продать», в смысле — препарировать и презентовать. Тут-то и появляются анонсы и рубрики вроде «шокирующие откровения» и «сенсационные признания». Сюда же подмешиваются и высказывания врагов героя, о которых он не подозревал, а сам репортёр Сидоров-Смит как действующее лицо беседы вообще может ретироваться. Доверчивый «бывший» в эфире или публикации предстаёт во всей подноготной красе. Упредить от такой аберрации может либо натренированный медийный ум самого героя, либо высококлассный пиар-советник. И больше ничего.

Ни того, ни другого у пенсионера союзного значения Никиты Сергеевича Хрущёва в 1966 году не было.

Но у него было желание «ещё повоевать», и оно затмевало все остальные «если». Так сложился медийно-коммерческий четырёхугольник: есть собственно «товар» (Хрущёв), который не против; есть «покупатель» — западные телезрители; есть продавец — американское телевидение, а именно телеканал NBC. Не хватает только одной золотой вершины этого четырёхугольника — того самого посредника, «связного», «трансформатора», который замкнёт цепь. Виктор Луи, повторим в сотый раз, был гением места и времени.

Рассказывают, что идея оформилась, когда он побывал на популярных в то время «закрытых просмотрах» в одном из московских домов творчества — показывали что-то о фронтовых генералах, рассказывавших свою, а не государственную, правду о войне. Луи, несмотря на кажущуюся «тефлоновость», умел был растроганным. Римма Шахмагонова его поддевала: «Удав прослезился». Неизвестно, как у удава, но у этого хищника такое было искренне. Эмоциональный touch мгновенно слился с инстинктом игрока: надо брать! Через несколько часов Луи уже набирал номер Льва Петрова, зятя Никиты Сергеевича.

С этим спокойным, интеллигентным человеком, литератором и переводчиком, женатым на удочерённой внучке Хрущёва Юлии, Луи был знаком некоторое время. Теперь он убеждал Лёву, как его оригинально называли друзья, что его тесть — величайшая личность, незаслуженно забытая, а он, Луи, обязан ему тем, что может сейчас ходить на закрытые показы, звонить Лёве и ездить за границу, как к себе в Баковку. «Удав» не кривил душой: если бы не Хрущёв, срок Луи закончился бы только в 1972 году, да и после этого он не смог бы вернуться в Москву.

Лёву уговаривать было не надо — надо было, чтоб он, Лёва, уговорил «старика».

Самый высокопоставленный пенсионер страны за всю её историю (до 1991 года, когда такой статус появится у Горбачёва) жил в Петрово-Дальнем, обычно принято добавлять — «затворником». Это неверно: затворник затворяет себя сам, Никита же Сергеевич не был создан для скита, его, напротив, тянуло на простор. КГБ его тоже формально не держал под домашним арестом. Но всё было в режиме полутонов: пока он вёл себя тихо, «девятка» (ныне ФСО) его как бы «охраняла», но как только нарушал тишину, она превращалась в подобие наружки.

В его распоряжении была «Волга» (шушукались, что ему отомстили за попытку пересадить на «Волги» членов ЦК), на которой он был номинально волен ездить куда хочет, и КГБ не мог силой преградить ему путь. Более того, у сексотов не было чёткого плана, что делать, если Никита начнёт «шалить», так как это был уровень ЦК. Однажды отставник из-за чего-то разнервничался, сел в машину и приказал везти себя в центр — начался переполох: испугались, что старику пришло в голову появиться на каком-то массовом мероприятии. Несколько минут продолжалось замешательство, пока машина с Хрущёвым не изменила направление. Все перекрестились.

Примерно та же игра игралась и в смысле доступа к Хрущёву посторонних: свои заезжали без проблем, а вот навязчивым иностранным газетчикам давалась отставка при въезде: не положено!

Луи приехал как гость в компании Льва Петрова и Юлии, и его никто не останавливал, хотя в руках у пассажира была кинокамера: ну и что, в 60-х все повально увлекались любительским кино. Как отнесётся к его задумке сам хозяин, Виктор тоже не знал, а потому приехал по-семейному, с женой. Вроде как на чай.

Доподлинно неизвестно, но некоторые иностранные журналисты, работавшие с Луи, уверяют, будто встреча эта была не первой, и Луи присутствовал на хрущёвской даче, когда тот ещё премьером принимал в неформальной обстановке того самого фермера из Айовы Росуэлла Гарета, который «заразил» его кукурузой. И тогда, мол, Хрущёв отказался от услуг официальных переводчиков, попросив переводить Луи.

Как бы там ни было, в тот день к отставному политику приехал не чужой человек. Для Виктора, способного обаять даже головореза (вскоре этот навык понадобится), расположить к себе обделённого вниманием «бывшего первого» не составило труда. Как принято говорить, «установился хороший контакт». Остальное было делом техники в прямом и переносном смысле: съёмочные аппараты у блестящего торговца информацией были всегда новейшие и никогда не отказывали.

То, что снял в тот день Луи, вскоре увидели сотни миллионов людей во всём мире, но только не в Советском Союзе. Это были превратившиеся в пожизненные выходные будни старого человека, потерявшего власть над гигантской толпой и страдавшего без аудитории больше, чем без самой власти. Его царство, как у последнего китайского императора, запертого в Запретном городе, сжалось в тысячи раз, до размеров дачного гектара. Человек, который мог уничтожить полмира (и едва этого не сделал), сегодня показывал приветливым супругам с камерой свои пенсионерские аттракционы: грядки, какие-то банки, опыты с гидропоникой. Что-то там посеял, но ещё не взошло. Ещё были кадры за обеденным столом с женой и внучкой — тут Хрущёв сидит уже в галстуке.

Как и в октябре 1964 года, Луи держал в руках планетарный эксклюзив, и снова благодаря своему ничего не подозревавшему спасителю-кормильцу, Хрущёву.

Громыхнуло в середине лета 1967-го. Несмотря на мёртвый сезон, фильм «Никита Хрущёв в изгнании: его мнения и откровения», показанный телекомпанией NBC, наделал гигантский шум. Продюсер Люси Джарвис, снявшая до этого несколько мировых эксклюзивов, наложила на кинокадры из Петрово-Дальнего закадровый голос Никиты Сергеевича. Советское посольство в Вашингтоне раскалялось добела от обилия звонков отовсюду, в том числе из Москвы.

Назавтра грянул скандал.

В ответ на показ невесть откуда взявшихся кадров с опальным Хрущёвым, которого недолюбливал и боялся Брежнев и неосталинисты в его команде, власти СССР решили прервать работу NBC над фильмом о советских тюрьмах: этим АПН утром огорошило телепродюсеров, уже прилетевших в Москву. Все американские газеты разразились комментариями и пересказами документальной ленты. И хотя Хрущёв был назван в фильме unperson и «позабытым садовником на клумбе своих воспоминаний», в целом эти части мозаики давали благоприятную картину: в Советском Союзе, как и в Соединенных Штатах, есть отставные лидеры страны. Они наслаждаются заслуженным отдыхом и внуками, вспоминают, размышляют…

Расчёт Луи, который всегда отрицал свою причастность к фильму Люси Джарвис, опять оправдался.

Дисциплинарные меры не коснулись лично героя картины (ведь Луи не мог не получить добро на свой манёвр «наверху»), тем не менее начальник хрущёвской охраны был снят и заменён. Его, видимо, решили наказать не за «политику», а за то, что «зевнул» лазутчика с камерой, а заодно избавиться от слишком лояльного к «царской семье» стража. По рассказам Сергея Хрущёва, от нового шефа охраны кроме «нельзя» и «не положено» они ничего не слышали.

Сына в день съёмок на даче не было, и о выходке Луи он узнал позже, зато Виктор сделал для себя ещё одно бесценное открытие: Хрущёв взялся за мемуары. Луи ещё не знал, что с ними можно сделать и сколько из них выжать, но уже знал: можно. И сделал так, чтобы Лев Петров знал, что он это знает.

Именно поэтому осенью 1967-го, когда Луи ещё продолжал свою македонскую пиар-стрельбу по мемуарам Аллилуевой, на его даче появился необычный визитёр.

Этот — не подпадает ни под одну из категорий: не «проситель», не «луёнок», да и «важняк» он какой-то не такой. Не еврей-отказник, не диссидент. Ему не нужны чеки для похода в «Берёзку». Однако в этом невысоком человеке в очках, рыхловатом, коренастом, но с добрыми чертами лица легко угадывалась физиогномика отца. Перед Виктором Луи стоял Сергей Никитич Хрущёв.

Привёз его всё тот же Лев Петров, но теперь уже — зеркально наоборот — Хрущёва на дачу Луи. Первые ритуальные слова — как и всегда, о погоде, быстро ли доехали, какой шикарный у Вас дом, а у отца такого не было даже в бытность его… и так далее. Младший Хрущёв держится достойно, не оглядывается по сторонам, глазки не бегают трусливо-воровато из стороны в сторону. Но неуверенность, как говорится, сквозит: за пару дней до этого Петров предложил Сергею подъехать к «другу, у которого собираются любопытные люди, а сам он — корреспондент английской газеты».

Сам Хрущёв-младший описывает это так в своей книге:»… Последние слова меня обеспокоили. Я работал в ракетной фирме, и общаться с иностранцами нам категорически запрещали. Я поделился своими сомнениями с Лёвой.

— Пустяки. Разве я предложил бы тебе что-то такое, — успокоил он меня, — с иностранцами мы встречаться не будем, а хозяин наш человек, проверенный».

Посетитель просит выйти на улицу, и Луи снисходительно ведёт его сквозь задворки, останавливается на пригорке: проверено — жучков нет, соглядатаев вокруг тоже. «Начинать разговор я не спешил, — пишет Хрущёв-младший, — да и не знал, как произнести первые слова. Этот разговор отделял мою «легальную» деятельность от «нелегальной». Мне было здорово не по себе. Неизвестно, чем это могло кончиться: арестом, ссылкой?».

И вот он перешагивает черту, беседа начинается. Сергей вкратце обрисовал Виктору ситуацию: «Отец вот уже несколько недель как забросил свою любимую гидропонику, утром вставал, наскоро завтракал, хватал магнитофон, бежал в дальний угол участка и диктовал, диктовал, диктовал…»

В том, что после себя надо оставить некий массив знаний, обличённых в текстуальную форму, отставника Хрущёва убедил всё тот же Лев Петров. Старик был не против, но сам себя не очень представлял сидящим с ручкой за бумагами, а экзерсисы с самим Петровым в качестве писаря не пошли. «Бывший» сбивался, мысли скакали, как блохи, стройности повествования не получалось. Но тут словно вмешался перст Бога: сын где-то достал (слово «купил» тогда редко употреблялось) и подарил отцу компактный, тогда ещё бобинный, изящный магнитофончик, а к нему такой же маленький аккуратненький микрофон. Всё это было сделано в ФРГ, слабость экономической формации которой в сравнении с ГДР Хрущёв так яростно доказывал, будучи при власти.

Магнитофон спас дело. Хрущёву нравился агрегат, нравилась иллюзия быть единственным демиургом своего наследия. Как ребёнок игрушку, он клал его у подушки. Позабыв про свои плодово-выгодные эксперименты, «старый малый» с удовольствием и подолгу надиктовывал, а Лев с Сергеем только и успевали подносить «патроны» — бобины. Речь экс-вождя стройнее не стала: это был словесный понос с обилием междометий, метаний с темы на тему, неуместных фольклорных идиом. Но они — уже были. Они — воспоминания бывшего руководителя огромной ядерной державы.

Как писалось в русской летописи XIII века, «со звероподобным усердием принимались за дела Божьи». Вот так и разудалый царь Никита Чудотворец, засадивший страну до полярных широт кукурузой, запустив спутники и сельское хозяйство и едва не отбомбившийся по Нью-Йорку, сейчас метал воспоминания погонными метрами. Он ожил. Он перестал быть дряхлым и вновь обрёл стать крепкого партийца из народа. Казалось, три года были дурным сном: вот сейчас подъедет снова ЗИЛ, Никита усядется на заднее сиденье и рявкнет: «В Кремль!».

Идея создать и издать мемуары, поквитаться за позорное смещение вдохнула в старика новую жизнь.

Да, дача не была зоной, и ГБ не устраивала дважды в день шмон. От серых людей со штампованными лицами можно было скрыть какие-нибудь записи. Пару бобин. Камеру Виктора Луи. Но появлявшиеся ящиками магнитофонные ленты быстро притянули к себе внимание Большого Брата, и потому взрослый сын хотел поскорее спасти отца от неприятностей, а его магнитное наследие — от уничтожения.

Но как? Купить здоровый сейф и спрятать от КГБ? Детство. Зарыть в землю? Даже не смешно. Передать их, скажем, лично в руки московского корреспондента «Шпигеля»? Но тогда это будет уже почти измена Родине, да и отец на такое не пойдёт: ведь даже отставленный, он партиец, патриот, а воспоминания — исповедь посвятившего жизнь советской власти.

Диссидентом Хрущёв быть не желал: ведь сам же в Манеже костерил Эрнста Неизвестного почём зря, сам же называл нонконформистов «пидорасами», а теперь вроде как сам переходит в этот профсоюз? Нет. Но сама идея вывоза лент за границу его не смущала: в лихую годину, мол, Ленин тоже публиковался за бугром…

Всё это не нужно было объяснять Виктору Луи. Возможно, когда-нибудь выяснится, что в ту секунду, когда машина с Сергеем Хрущёвым парковалась у ворот ваковской дачи, Луи не только всё знал, но и успел согласовать свою будущую затею с теми, от кого Сергей собирался прятать отцовские записи.

Стоя на пригорке, конспираторы не произносят, но понимают, что нужно прятать. Однако ж Луи — не казначейство и не депозитарий, а бобины не золотые. Прятанье денег не даёт: ему интересен не просто вывоз, а вывоз для публикации. Младший же Хрущёв не понимает, куда клонит Луи: он вроде как приехал к «своему» человеку, который «сможет помочь», а у того что-то своё на уме. И Сергей наивно гнёт свою линию:

— Работы ещё на несколько лет, нам нужна не сенсация, а законченный труд. О публикации сейчас нечего и думать. Но есть другая проблема, на сегодня более важная — сохранность материала.

А ему, Луи, нужна сенсация. Далее последовал диалог, который вернее привести в изложении самого Хрущёва:

— Но ты ведь не дурак. У тебя должна быть не одна захоронка, — отреагировал он (Луи. — Прим, автора).

— Хотелось бы найти место понадёжнее, как в швейцарском банке, — пошутил я. — Никогда не знаешь, насколько «Они» тщательно будут искать, и всегда есть опасность, что найдут.

— Да, скорее всего, найдут. Это «Они» умеют, — подтвердил Виталий Евгеньевич.

Дальше тянуть не имело смысла.

— Я хотел тебя попросить сохранить копию. Для этого надо ее вывезти за рубеж, может, в Англию. Ведь там у твоей жены Дженни — мама.

— Сундук тещи не самое надежное место, — отпарировал Луи.

— Можно найти и понадежнее, — продолжал я. — Главная проблема — как вывезти.

— Дело, конечно, непростое, но решаемое. Конечно, потребует соответствующих затрат, — перешел ближе к делу Виталий Евгеньевич.

— В случае публикации гонорар будет очень большим, а мы заинтересованы в сохранении материала, а не в получении денег, — быстро отреагировал я. — Все практические вопросы обсудим позже. Я уже сказал, что сегодня речь идет не о публикации, а о безопасности.

— В денежных вопросах лучше иметь ясность заранее, — как-то задумчиво, но твердо проговорил мой собеседник.

— Не это главное. Мы согласимся на любые варианты. Понятно, что такое дело требует больших затрат. В конце концов, в денежных делах последнее слово останется за тобой, — внёс я окончательную ясность.

— Хорошо, я сделаю всё, что возможно. Думаю, дело уладится.

Игра сделана.

В своей книге Сергей Хрущёв приводит ещё какие-то вопросы, которые задаёт Луи, и какие-то ответы на них. Но это — простите, уважаемый автор, за такую дерзость — лишнее. Для Луи диалог закончился именно на этом месте: в денежных вопросах последнее слово за ним. Читай: деньги — тебе. Как сказали бы люди бизнеса: «Оферта сделана, оферта акцептирована».

В устных беседах Сергей Хрущёв пересказывал этот «гешефт» с Луи в более прямых выражениях, без экивоков: «Когда начался разговор, Луи стал сразу говорить о деньгах. И я ему сказал, что в случае издания вот ты тогда деньги и получишь».

Деньги в обмен на неприятности.

При любых нелегальных и сомнительных сделках, сговорах, высокопоставленных подкупах, «заносах» и прочем, как правило, используется схема с двумя посредниками: один — от одной стороны, другой — от другой. Посредники «контачат» друг с другом и со своими заказчиками, создавая надёжный двойной санитарный кордон в месте сцепки. В случае провала дела или критической утечки балласт в виде посредников сбрасывается: их всегда можно объявить частными лицами.

Здесь схема повторялась: Луи был медиатором от издателей, от Хрущёва таковым был его сын Сергей. В случае чего, сепаратные контакты Сергея с Луи можно было объяснить, например, распитием коньяка и разговорами о бабах.

Через несколько дней Хрущёв-младший снова появляется на даче у Луи, в руках у него — большая коробка из-под печенья, обмотанная коричневой упаковочной бумагой и затянутая шпагатом. По уровню конспирологического абсурда это было примерно то же, что в 90-х «коробка из-под ксерокса».

Луи обиделся: «Так дело не пойдёт. Я должен видеть, что повезу».

«На секунду я заколебался, — вспоминает С. Хрущёв в своей книге. — …Материалы уходили в чужие руки, и запечатаны они или нет, не имело больше никакого значения… Я раскрыл коробку, Луи осмотрел её содержимое, пересчитал кассеты и закрыл её обратно.

— Теперь всё в порядке, — сказал он и спрятал коробку в большой резной шкаф чёрного дерева».

А ведь это уже не аллилуевская рукопись, которую Луи вывозил «вдогонку», ничем не рискуя. И вообще, по сравнению с новой эпопеей те игры со Светланой теперь казались детской шалостью, «игрой в войнушку» понарошку, стрельбой пистонами. Ну а тут — попахивало настоящей тайной операцией, «перемещением ценностей».

Луи, как Шерлок Холмс, подолгу закрывался в «конторе», курил «Кэмел», что-то чертил карандашом, просчитывал комбинации. Его стол, как и всегда, был устлан несколькими «культурными слоями» бумаг. «В принципе, — думал он, — всё должно срастись: ну и что, что воспоминания Хрущёва выйдут «там»? В конце концов, он — не Аллилуева, а уважаемый на Западе государственный деятель, «освободитель», десталинизатор. При этом живёт у нас, не посажен, не осуждён. К тому же первый, кто в СССР ушёл с высшего поста не ногами вперёд. Определённо, это сыграет нам, Советам, только на руку: демократизм по отношению к предшественнику — лучший штрих цивилизованности политического режима. В целом, всё как у них: вышел в отставку, сел за мемуары.

Надо, надо «их» убедить, что «мемуары Хрущёва» сделают куда больше, чем сожравшие все бумажные запасы страны миллионы и миллионы томов Ленина на девяноста языках, печатавшиеся к его столетию.

Может, сделать проще? Уговорить людей в ЦК поручить издание нашему Агентству печати «Новости»? Может, напечатают, как мой (Викторов) путеводитель, на нескольких языках, да продадут тираж на Запад через Внешторг?

Нет, на это они не пойдут: странно — на английском печатать, а на русском нет. Поползут слухи, «левые» переводы. И главное, на это не пойдёт он, Виктор: гонорар тоже что ль Внешторгу дарить? Дудки!»

Как именно Луи «проталкивал» проект «наверху» — неизвестно: эту тайну унесли в могилу все участники переговоров. Рассказывают даже о его якобы имевшей место встречи с Андроповым, уже возглавившим КГБ. Такие встречи всегда проходили на нейтральной территории, как бы случайно, «ох, кого я вижу!» и «ах, какие люди!»: к своим опекунам Луи никогда не ездил на Лубянку — наездился. Так вот, из рассказов следует, что Луи лично сообщил Андропову о готовящемся вывозе, спросив шефа в лоб:

— Юрий Владимирович, хотите прочитать?

— Нет, — улыбнулся Андропов.

В переводе с Лубянского на русский это был знак согласия и доверия. Андропов, хоть и был чекистом, умел играть более тонко, чем дубинноголовые в ЦК.

Снова Шереметьево, снова чемодан, вежливо-равнодушный таможенник, «первый класс» иностранной авиакомпании, шампанское за взлёт. Повторюсь, Луи никогда не признавался официально в том, что провозил лично, в руках, что-либо из своей контрабанды. Кто знает — может быть и так. Может, и поручал кому-нибудь груз, ценность которого выше золота.

На время история законсервировалась. Никита всё больше входил во вкус: у него развилось нечто вроде «диктомании» — западногерманский магнитофон был благодарным слушателем и работал безотказно. Бобины плодились: они уже не поддавались расшифровке ввиду своего неимоверного количества, порциями переезжая в «западный банковский сейф» — так Виктор Луи называл свой «схрон» в беседах с заказчиком, Сергеем Хрущёвым.

В 1968 году раздаётся первый тревожный звонок: позабытого всеми Хрущёва, равноудалённого в Петрово-Дальнее, вызывают в ЦК. Надев костюм, награды и сев в машину, он догадался, что вызвали не для того, чтобы извиниться и попросить, как де Голля, вернуться. Так оно и было: секретарь ЦК Кириленко, беседуя с Хрущёвым на повышенных тонах, потребовал прекратить «воспоминать» и сдать надиктованное:

— Зачем вы это делаете?

— Все пишут, почему же я не могу, — пожал плечами Хрущёв, намекая на маршала Жукова, в котором тогда тоже проснулся писатель, и зная о своих врагах Молотове и Маленкове, которым писать запретили.

Разговор не получился и вылился в перебранку. Приехав домой, Никита Сергеевич пересказал домашним ещё одну фразу, выпаленную в ЦК и ставшую крылатой: «Мерзавцы! Я сказал всё, что о них думаю: в нарушение Конституции утыкали всю дачу подслушивающими устройствами. Сортир — и тот не забыли. Тратите народные деньги на то, чтобы пердёж подслушивать!».

С этим аспектом жизнедеятельности Хрущёву и правда систематически не везло: в ходе его первого визита в Америку, в одном из отелей, где он жил, из санузла его номера был сделан отвод канализационной трубы, шедшей от унитаза. Вместо стояка труба была перенаправлена в соседнюю комнату, где продукт физиологии советского вождя забирался для анализа и последующего заключения о состоянии его здоровья: для нужд спецслужб США.

1968 год ознаменовался студенческими бунтами в Париже и выступлениями в Праге, вошедшими в историю как Пражская весна. Здесь Луи тоже пригодился, но в другой своей ипостаси — опять-таки пробного шара. В западные СМИ он сделал несколько точечных инъекций, чтобы «обкатать» вероятное вторжение СССР, прощупать резонанс, разведать боем, ринется Запад защищать Дубчека или нет. Выяснилось — защищать будет, но воевать за него не пойдёт, если, конечно, ввод войск не будет такой же кровавой бойней, как в Будапеште или Новочеркасске. В итоге под грохот Пражской весны в ЧССР вторглись войска Варшавского договора: СССР, ГДР, Польши, Венгрии и Болгарии. Заводилой, конечно, был СССР, но польские товарищи, которые уже во второй раз за 20 лет вводили танки в Чехословакию, не нашли храбрости, как Чаушеску, отказаться.

После замороженной Пражской весны пропаганда «человеческого лица» СССР была ох как кстати — и Луи вновь и вновь педалирует публикацию, убеждая Сергея Хрущёва, что через десять лет никому эти мемуары будут не нужны. Но Хрущёвы тянут резину: одно дело отдать плёнки советскому человеку, связанному с КГБ, другое — напечататься на Западе. Кому, как ни «дорогому Никите Сергеичу» знать, что за это бывает — ведь сам же отправлял Тарсиса подлечиться в психушку, нервы поправить…

В итоге он сдаётся: семидесятичетырёхлетний пенсионер понимает, что не вечен, а совершить свою последнюю планетарную сенсацию — очень хочется. Вот как описывает решающий разговор с отцом Сергей Хрущёв: «Я думаю, [— заключил Никита Сергеевич, — ] предложение посредника не такое уж глупое. Обстоятельства могут сложиться так, что не только я и ты, но и он не сможет добраться до сейфа. Нам противостоят люди, способные на всё, ты не можешь себе даже представить, насколько велики их возможности. Свяжись с посредником. Пусть он поговорит условно с каким-нибудь очень солидным издательством о том, что они получат право опубликовать книгу, но не к какому-то твёрдому сроку, а только после того, как мы дадим знак».

Наивный Хрущёв не подозревал, что «посредник» уже давно поговорил с кем надо. Не стоит исключать, что Луи давно вышел на «готовность номер один»: печатать книгу без согласия семьи, либо же экстренно — в случае смерти Хрущёва. Закон жанра гласит, что если «экс-великий» забыт и устарел, то последний шанс дорого продать его «эксклюзив» — его смерть.

Составив подробный синопсис каждой плёнки (а для этого Луи потребовался не один помощник и, следовательно, солидные инвестиции в проект без гарантий прибыли), Луи снова вылетает в США, где встречается с давним приятелем, журнальным издателем Parade Magazine Джессом Горкином. Того самого Parade, что закупался у Луи фотографиями Хрущёва в изгнании и что устраивал ему встречу с вице-президентом США. Старые связи оживали при первом же запахе денег.

В отличие от проекта «Аллилуева», в нынешнем Виктор не планировал продешевить. Эта сделка должна была стать одной из самых сверхприбыльных в его жизни, сделав по-настоящему богатым человеком. Маржа превосходила норму прибыли после Великих географических открытий, но принцип был тот же: негры, ничего не стоившие в Африке, были хорошим товаром в Америке. Копеечный опий в Индии взлетал до небес в Китае. Или наоборот, бесценный Тарсис в Москве становился нулём при переброске в Европу. Голос забытого генсека, стоивший не дороже груды пластмассовых бобин в СССР, шёл по цене опия на Западе.

И ни один закон Виктором Луи не нарушен!

Parade тем не менее (или — поэтому) отказывается от проекта ввиду дороговизны: Луи не хочет делать скидок. Горкин не в обиде и советует отнести мемуары в издательский концерн Time Life, которому принадлежит небезызвестный Time Magazine. У концерна, к счастью, оказался в наличии московский представитель — Джерольд Шехтер, которому Луи отрекомендовали лучшим образом. Идея понравилась. Шехтер, в свою очередь, советует переговорить с молодым образованным сотрудником концерна Time Life, будущим монстром публицистики.

Впервые этот вдумчивый, цепкий молодой человек приехал в Москву зимой 1968 года по студенческой путёвке. Оказалось, много в этом звуке для сердца не только русского слилось: парень после месячной побывки был очарован столицей страны, простиравшейся «с южных гор до северных морей». И он снова запрашивает визу летом 1969-го, но уже как стажёр Time Magazine. Любопытно, что вслед за ним, всего-то через несколько месяцев, в Москву подтянется его roommate по Оксфордскому университету, будущий сексапильный президент США Билл Клинтон, который проведёт в Союзе зимние каникулы на стыке 1969–1970 годов.

А самого юношу звали трудноватым именем Строубридж, хотя все его звали просто Строуб. Строуб Тэлботт. При Клинтоне он станет заместителем Госсекретаря США. Но зачем Луи нужен этот юнец, только слезший со студенческой скамьи? Оказалось, нужен. Говорят, он хорошо знает русский, интересуется идиомами, фольклорными оборотами, жаргоном. Крайне усидчив — может методично чуть ли не в прямом смысле прогрызть гранит науки. Ну а уж с расшифровкой надиктованных плёнок и редактированием текста справится, как орехи нащёлкает.

Где-то на излёте 1969-го Хрущёвы решились окончательно. В своей книге, да и в частной беседе Сергей Никитич обходит стороной последнюю каплю, которая склонила их в пользу публикации, туманно ссылаясь на то, что «надо было внести ясность в наши отношения с Луи, который постоянно возвращался к проблеме опубликования». Нет оснований не верить автору: они с отцом понимали, что с Луи процесс стал необратимым и этот фарш обратно в мясорубку они всё равно не затолкают — надо готовить и подавать на стол.

Но есть, впрочем, и ещё одна догадка: реставрируемый при Брежневе «полукульт» Сталина привёл к тому, что в декабре 1969-го «Правда» разродилась статьёй о покойном Сталине-полководце к его 90-летнему юбилею. А вот о живом Хрущёве, отметившем до того 75 лет, — ни строчки! «Злоупотребления культа личности» оценили более высоко, чем «ошибки субъективизма». А тут ещё похороны Ворошилова, на которые Никита решил пойти, несмотря на цыканье из ЦК: ни рукопожатия, ни приветствия, ни строчки в газете, что, мол, «присутствовал«…как не родной. Справедливая обида сподвигла старика на тот самый «знак посреднику».

Машина закрутилась в режиме форсажа.

Местом переговоров американцы назначили почему-то Копенгаген, а не Нью-Йорк, Цюрих или Лондон. Дома Луи сказал (видимо, особенно громко и раза три), что летит через Данию по делам в Токио. Сам же селится в шикарном копенгагенском Hotel d'Angleterre, где, по свидетельству очевидцев, секретничавших с New York Times, совместно с контрагентами «было употреблено много виски».

Это происходило, по данным New York Times, с 20 по 27 августа 1970 года: назойливым репортёрам, докапывавшимся до цели его визита, он ответил с глумливой невозмутимостью: «Я должен был лететь в Токио, но встретил друзей из Нью-Йорка и поменял планы».

С «друзьями» они сглаживали последние шероховатости. Конечно, нужно было окончательно сойтись в цене, но был и ещё один нюанс. Луи требовал анонимности, и американцы готовы были ему её гарантировать, согласившись до последнего момента называть записи кодовым именем «проект Джонс». О нём знали не более десятка человек. Но взамен требовали другого: Луи должен был отдать им все плёнки, причём оригиналы — никакие «расшифровки», «транскрипты» и стенограммы их не устраивали. Только что отгремел скандал с фальшивыми мемуарами Гитлера, да и от самого Луи можно было ожидать очередного «интервью с покойной тётей». То ли в шутку, то ли взаправду пересказывают такой диалог между Виктором и его визави:

— Луи, нам нужны оригиналы. Нам не нужны фейки!

— Боже, помилуйте, — взмолился Луи, — ведь на этих плёнках не речь, а каша… Видите ли, дело в том, что мистер Хрущёв вышел из низов и он…

— Не волнуйтесь, это наша профессия. Доверьтесь нам. И везите плёнки.

Но недоверие к Луи сохранялось: издатели были прекрасно осведомлены об «операции Светлана», западная пресса уже вовсю писала о Луи как об экспортёре чужих рукописей и литературном пирате. Ведь может же быть, что всё подстроил КГБ, чтобы «спалить» Хрущёва, скомпрометировать и раздавить окончательно?

Надо было придумать, как Хрущёв может «авторизовать» сквозь «железный занавес» своё согласие на публикацию. Тогда родилась идея трюка, исходившего, по словам Сергея Никитича, от издателей, однако по почерку она была уж очень «луишной». Трюк состоял вот в чём: Никита должен был сделать нечто невероятно-специальное, что в обычной жизни не сделал бы никогда. И это будет знаком согласия.

И вот «друзья из Вены» присылают ему две шляпы: ярко-алую и чёрную с большими полями — такие бывший «первый» добровольно сроду бы не надел. Это был пароль. По обратному адресу следовало выслать фото Хрущёва с этими шляпами. И это был бы отзыв. Фотосессию отец и сын провели полуподпольно, введя в заблуждение домашних на даче, так как жена Хрущёва, Нина Петровна, была в крайнем удивлении от этой диковинной посылки. Одну шляпу он надел на голову, вторую взял в руку и так позировал сыну. Это и стало впоследствии мифологизированным «фото с двумя шляпами», о котором говорили, что, мол, «дурак ретушёр, подрисовав вторую, забыл стереть первую».

Пусть говорят. А издатели — успокоились.

Но это всё шпионские игры, а кому-то надо было делать адскую, каторжную работу «литературного негра» — отслушивать сотни часов хрущёвской говорильни, переваривать её, переводить на английский и превращать в читабельное повествование. Это происходило уже в Америке, куда в итоге доставили бобины. Зарывшись в бумагах по шею, ночами не вылезая из наушников, двадцатитрёхлетний Строуб Тэлботт за несколько месяцев совершил чудо.

Чудотворство свершалось под чутким надзором Луи и не обходилось без курьёзов. В пассаже про Мао Цзэдуна Хрущёв назвал его «пещерным марксистом», так как был уверен, что теоретическая часть у этого китайского экспериментатора хромает. Однако Тэлботту послышалось «песчаный». Облазив все возможные словари и не найдя толкования, он позвонил Луи. Тот, осознавая, что уточнять у автора — целая долгая история, на ходу сочинил объяснение: мол, песчаный — «стоящий на песке», нестойкий, колеблющийся. Так и пошло в тираж.

За второй конфуз можно спросить уже не с Тэлботта, а с Шехтера, представлявшего Time Life, и уж точно — с Луи. Канон американской мемуаристики предполагал рассказ автора о детстве и молодости, и два товарища, подражая хрущёвскому стилю, сели дописывать за него. Интернета с его бульварными сайтами тогда не было, и имени первой жены Хрущёва — Ефросиньи — взять им было неоткуда. Кто-то где-то слышал: вроде Галина. Так и написали. «А так как это подавалось за текст, надиктованный отцом, — вспоминал позднее Хрущёв-сын, — получалось, что он забыл имя собственной жены».

Но неприятности с КГБ всё же были: про мемуары прознал Брежнев и заволновался, что от озлобленного Никиты достанется и всему нынешнему Политбюро, и его другу «да-ра-хому Фиделю», и «лично Леониду Ильичу». Брежнев, очевидно, попенял на это Андропову, который попал в сложное положение: открыто ослушаться шефа он не может, но и запретить публикацию — значит поступить «политически безграмотно», разжечь скандал на Западе.

Андропов выбирает типично аппаратное решение: напускает на Луи с Хрущёвыми Второе («заграничное») главное управление (ВГУ) КГБ, которому, судя по разрозненным фактам, не счёл нужным сообщить все обстоятельства, а лишь скомандовал: «Разобраться и доложить!». Разобрались. Машинистка, которую Хрущёв-младший нанял для стенографирования отцовских плёнок (до их передачи Луи), очевидно, оказалась «радисткой Кэт» и печатала под копирку. Всё банально. Так хрущёвские мемуары «вторично» попали в КГБ, и Андропов со знанием дела отрапортовал, что хрущёвская писанина проверена, опасности не представляет.

Не представляла ли она действительно опасности для советского строя? На момент, когда подписывалась в печать, и когда ВГУ заправски перехватывало рукопись, нет. «На входе» же, на самих магнитных носителях, было всё же много лишнего. В наше время Сергей Хрущёв признавался, что с его молчаливого согласия Луи убрал отдельные пассажи про ракеты, тяготевшие к гостайне, кое-какие рассуждения о деле супругов Розенберг, достававших ядерные секреты, а также про тогдашних партийных боссов.

«Люди, которые нам помогают в КГБ, — вспоминает Сергей Хрущёв слова Луи, — не смогут нас прикрыть, если будут затронуты какие-то громкие имена. Ну и если Брежнев прикажет арестовать, то всё». И там кое-что было из текста изъято. Например, отец диктует: «Маршал Гречко на своих ходулях туда же бежит…» А маршал Гречко теперь министр обороны! То есть, я знал, что он убирал и как убирал».

Также «не расслышал» Луи всё, что Никита наговорил о периоде после своей отставки.

«Постричь» будущую книгу нельзя было без ведома «чернорабочего» — Строуба Тэлботта, и потому многим позже, через четверть века, когда он войдёт в истеблишмент США, многие конгрессмены-республиканцы припомнят ему «фаустовскую сделку» с советским режимом. А читатели книги Хрущёва станут догадываться, почему Виктор Луи так настаивал включить этого, казалось бы, зелёного молодого человека в проект.

Можно ли считать это цензурой? И да, и нет. Да, потому что куски были убраны умышленно, целенаправленно. Нет, потому что Хрущёв надиктовал 180(!) с лишним часов, и «выпало» до трёх четвертей всего объёма: просто не влезало. А теперь спросим иначе: знали ли американские издатели о купюрах? Несомненно. Отвергли ли они публикацию на таких условиях из идейных соображений, американских ценностей? Нет. Потому что все ценности и для них, и для Луи затмевали другие купюры — долларовые. Как сейчас говорят: «Бабло творит добро».

В итоге конфигурация выхода книги на рынок была выбрана такая: Time Life печатает журнальную версию мемуаров в нескольких номерах, а книгу выпускает дочернее бостонское издательство Little, Brown & Со. Это обычная практика — так касса снимается дважды. Договор Луи подписал от своего имени, успев всего на два года опередить присоединение Москвы к Конвенции о защите авторских прав. Многим позже, уже будучи гражданином США, Сергей Хрущёв попытается предъявить свои права на рукопись, чтобы получить хоть ломтик того жирного пирога, но ему вежливо указали на дверь.

В годовщину большевистской революции, 7 ноября 1970 года, «проект Джонс» перестал быть тайной: в западной прессе о готовящейся акции было объявлено публично — обратной дороги нет. А британская ВВС даже сделала восемнадцатиминутный фильм с картой, похожей на карту военных действий: стрелки показывали, как, куда и откуда куски рукописи перетекали из Советского Союза на Запад.

Когда книга стоимостью 10 долларов поступила в продажу, Советское государство, по иронии судьбы, условно «вложилось» в проект, приказав советскому посольству в Вашингтоне купить несколько экземпляров, отправить диппочтой в Москву и тем самым тоже принести Луи, пусть условно, несколько долларов дохода.

Итак, журнальная публикация стартовала 23 ноября 1970 года. Тогда же Хрущёву снова позвонили из ЦК, на этот раз его вызывал к себе Арвид Пельше, глава Комитета Партийного контроля ЦК КПСС; «Есть дело, надо поговорить». Разговор снова не задался, снова перерос в перепалку. Уже страдающий сердечной недостаточностью Хрущёв кричал: «Расстреляйте!» и всячески отрицал факт передачи мемуаров на Запад. Поскольку выволочка была формальной, Хрущёв и отбивался формальными аргументами: мол, ничего на Запад не передавал.

И не врал: формально — не передавал. Фактически — всё сделал советский человек Виктор Луи. Внеся поправки по мелочам, Хрущёв подписал заранее заготовленную текстовку о непричастности к вывозу плёнок. Её опубликовали: не мытьём, так катаньем он «выступил на страницах советской печати».

Это потом Сергей Хрущёв узнал: пока одно крыло здания на Лубянке их прикрывало, в другом готовился арест Хрущёвых. «У меня был один знакомый кагэбэшник, — говорит он, — и вот как-то мы с ним изрядно выпили, и он сказал: «Понимаешь, бывают такие случаи у нас, когда человека разрабатываешь-разрабатываешь, и вот уже готов арест, а сверху говорят: «Нет»». И так на меня посмотрел, что я понял, кого он имеет в виду».

Ещё долго мировая пресса выходила из оцепенения, не понимая, что же произошло. «Что это значит? — вопрошает в New York Times недоумённый комментатор, крупный «антилуист» Харрисон Солсбери. — Было ли это советской фальшивкой? Или антисоветской? Означает ли это новые заговоры и штормы в Кремле? Пытается ли Москва создать дымовую завесу? Или это новый виток борьбы между преемниками Хрущёва, неосталинистами и поднимающимся поколением «неохрущевистов»?».

Напрасно г-н Солсбери мучается в догадках, тратя нервные клетки: безусловно, после Сталина никогда не существовало пресловутой «позиции Кремля», так как «у каждой башни Кремля» и поныне своя позиция. Шальными осколками от борьбы между башнями часто бывают необъяснимые назначения, несвойственные вольности, причудливые рукописи. Чтобы насолить друг другу по принципу: «Пусть умрёт моя корова, чтобы у соседа умерла курица», самые несгибаемые «патриоты-государственники» порой готовы на самые невероятные разовые послабления и либеральности.

Если уметь этим пользоваться, вовремя разглядывать бреши и успевать просовывать в них «свои двадцать копеек», можно быть королём. Он им и был — Луи-король.

И наконец, хочется задать культовый советский вопрос: «Сколько они тебе заплатили?» Сколько Виктор Луи смог заработать на пенсионере союзного значения с пенсией в 400 рублей? Обозреватель Стюарт Элсоп в начале 1971 года в журнале Newsweek указал точную сумму контракта между Луи и Time Life — 600 тысяч долларов. Сергей же Хрущёв в 2009 году в беседе с нами предположил, что «в общей сложности Луи получил два-три миллиона».

Сама же семья Хрущёвых, уверяет Сергей Никитич, не получила ничего, так как не хотела идти под статью: одно дело допустить утечку рукописей, другое— получить за них гонорар. «Если бы он поделился с нами гонораром, — улыбается он, — это был бы такой подарок властям с разговорами о нашей продажности, что не дай Бог!». Тем не менее тот же Стюарт Элсоп в той же статье упоминает о том, что «соглашение подразумевало открытие депозита на большую денежную сумму в швейцарском банке на имя семьи Хрущёвых».

Какой гонорар за труды полагался Строубу Тэлботту, тоже пожизненная тайна последнего: от интервью на эту скользкую тему экс-зам Госсекретаря бегает, как мышь от кота. И его тоже можно понять. В1994 году перед назначением в Белый дом ему устроят придирчивый опрос на слушаниях в Конгрессе. С первой страницы стенограмма по стилю и духу что-то неотвратимо напоминает, и ещё через пару страниц понимаешь — что: выволочки Хрущёва в ЦК КПСС. Это говорит о невероятном «сближении противоположностей» двух систем: советской и американской, объединённых понятием «совковый».

Особенно чувствуется запашок маккартизма, когда Тэлботта пытают о Луи: больше всех усердствует сенатор-республиканец Джесси Хелмс, который садистски выжаривает соискателя на сковородке. Тэлботт неуверенно отпирается: «Я никогда не чувствовал, что Луи меня использовал или мною манипулировал», при этом путая годы и события. Мэлор Стуруа в защиту Тэлботта писал, что «оба они, Строуб и Виктор, играли друг с другом в кошки-мышки, и каждый верил, что ловко использует напарника».

По крайней мере, имя Тэлботта в американском издании упомянуто прямо на обложке: «Переведено и отредактировано Строубом Тэлботтом». Не своё же имя было вписывать Виктору Луи?

И ещё пару строк в качестве постскриптума. В марте 1974-го в американских газетах появляется сообщение: «Концерн Time Inc. передаёт 180 часов магнитофонных записей бывшего советского лидера Никиты Хрущёва в «устную коллекцию» Колумбийского университета. Для исследователей доступ будет открыт в 1975 году».

Ну а Виктор Луи смог ещё не раз заработать на своём «освободителе», но уже сущие копейки.

В сентябре 1971 года, когда Никита Хрущёв скончался от сердечной недостаточности, Луи в «рабочем порядке» первым передаёт эту новость на Запад («Правда» опубликовала её только в день похорон — чтобы не было паломничества на Новодевичьем). Отдадим ему должное: Виктор сам идёт на полузакрытые похороны, чтобы попрощаться со своим «кормильцем». Речей не говорит, своего присутствия не обозначает.

Он — снова наблюдатель.

Журналист.