Специфическое ремесло Виктора Луи рождало сотни, тысячи мелких и крупных конфликтов. Наверное, его фигура заинтересовала бы исследователей в области конфликтологии. Словно таблетка шипучего аспирина, Луи генерировал вокруг себя сонмы брызг, стаи лопающихся пузырьков и уйму шипения.

Он шёл, оставляя позади шлейф из врагов.

Его ненавидели советские диссиденты за то, что он боролся с ними лучше любого гэбэ и репрессивной психиатрии. Его презирали западные собкоры, потому что он вертел ими, как хвост, который виляет собакой. Ему по-чёрному завидовало ближнее окружение за его успех и богатство. Партийно-кагэбэшные боссы не любили его за несправедливость: они вроде как главнее, а ему почему-то можно больше.

У Луи было очень много врагов.

Но едва ли он всех их считал своими врагами — просто потому что они были не более чем тактические противники, а видеть врагов в обычных завистниках, лизоблюдах и обиженных лишенцах не солидно.

Настоящий враг должен быть тебе под стать, должен быть тебе ровнёй. С ним надо оспаривать жизненное пространство, статус, влияние, деньги, власть. Такая вражда не может быть одноразовой — она если и не на всю жизнь, то кажется, что на всю. Главный твой враг должен занимать твои мысли, «резидентом висеть» в мозгу, влиять на решения. Хочешь ты того или нет, с ним надо перманентно соизмерять поступки и действия. Говоря высокопарно, враг — он, в каком-то смысле, внутри тебя.

Это — ВРАГ. И такой враг бывает, как правило, один.

У Виктора Луи такой враг был, пусть даже этот враг, возможно, и гнал от себя эту мысль, не желая с ней мириться, ставя себя на порядки выше. Он был сравним с Луи по мощи интеллекта, силе духа, воле, хитрости, коварству, упрямству, амбициям. И хотя по объёму доступного человечеству оставленного наследия и планетарной известности Луи с ним даже не сопоставим, это были люди, которые стоили друг друга.

Главного врага Виктора Луи звали Александр Исаевич Солженицын.

В 1968-м рукопись «Ракового корпуса», перепечатанная через две, а то и три копирки, уже гуляла по рукам. Самиздат принято было читать за ночь, что снижало риск и для дающего, и для берущего. Именно поэтому считалось, что запретной литературой насыщаются «под одеялом».

Впрочем, такой уж «запретной» рукопись Солженицына не была: сам он, хоть и сцеплялся с властями, всё ещё состоял членом Союза писателей СССР, раньше даже выдвигался на Ленинскую премию и уж тем более не считался подпольщиком после прорывных «Одного дня Ивана Денисовича», впервые открыто рассказавшего народу о ГУЛАГе, и «Матрёнина двора».

В конце 67-го «Раковый корпус» даже отдаётся в набор: читатели ещё ждут, что, несмотря на запрет другой его нетленной вещи, «В круге первом», новая повесть появится «у Твардовского», то есть в самом либеральном на тот момент «толстом» журнале «Новый мир». Не все верят, что «оттепели» конец: людям мерещатся большие перемены, которые принесла бы публикация. Вообще, тогда — не в пример тому, что сейчас — верили, что одно событие, одна книга, одно слово могут перевернуть мир, изменить жизнь. Быть может, это и есть то, что называется патетическим словом «надежда». На интеллигентских кухнях надеялись, что страна станет другой.

Словом, то, от чего в низах «бродили умы», в верхах «закипал мозг».

Солженицын в то время жил на несколько домов: в Рязанской области, где осел после возвращения из сталинской ссылки, в доме в деревне Рождество-на-Истье под Москвой, в гостях в Переделкине. В начале 68-го консерваторы проталкивают через ЦК политическое решение по «Раковому корпусу»: не публиковать. Печатание тиража сорвано. Твардовский пытается спасти «проект», но становится только хуже: Солженицын ещё больше огрызается, пишет письма в Союз писателей. Он сопротивляется, но мостов не сжигает, надеясь на то, что «верхи» в последний момент сменят гнев на милость.

Есть современный миф о том, что «советская власть была сильной властью». Сильной после Сталина она никогда не была. Она была слабовольной и достаточно трусливой, однако неимоверно упрямой. «По Солженицыну» неоднократно заседает ЦК, в итоге побеждает реакционное течение, названное позднее «неождановизмом»: не пущать!

Так бы и бодался телёнок с дубом, но весной 68-го происходят события, перевернувшие всё вверх дном: из западногерманского Франкфурта-на-Майне приходят вести о том, что машинописная копия «Ракового корпуса» уже лежит в эмигрантском издательстве «Грани», где её активно готовят к публикации.

Как она туда попала? Кто вывез? Кто посмел? Солженицын и раньше кое-что переправлял за границу, но в основном «по мелочи». А тут — совсем другое дело: ведь ещё шла борьба за выход повести на Родине, ещё не всё, как казалось, было потеряно, ещё можно надеяться на жизнь в затворничестве, но не в подполье… А это — явная провокация. Кто-то хотел подставить Солженицына, дать КГБ законный повод репрессировать его за антисоветскую пропаганду за рубежом.

Но — кто? Подозрения падают на Виктора Луи как на эксклюзивного экспортёра и «уполномоченного» поставщика Самиздата на Запад. Однако даже сейчас ещё не всё потеряно: «готовить» к публикации — не значит публиковать. «Новый мир» тоже «готовил», но потом пустил тираж под нож. И действительно, в «Гранях» сидели не идиоты: там разгадали комбинацию и, не желая «палить» писателя, дёрнули стоп-кран. Возможно, такую подсказку им дал сам Солженицын или кто-то из его окружения, обслуживавший канал перекачки на Запад его архива.

Другими словами, все изготовились к броску, но никто первым не начинает.

Ситуация становится похожей на сложную шахматную партию, где оба соперника заняли позицию выжидания — у кого первого сдадут нервы: публикация подготовлена, но приостановлена и в СССР («Новый мир»), и на Западе («Грани»),

Выжидание — это, впрочем, не месяцы, а дни. В начале второй декады апреля одним прекрасным утром к дому Солженицына в деревне Рождество-на-Истье подошёл почтальон. Он принёс волнующую телеграмму от Твардовского: «Срочно приезжайте или выходите на связь. Это очень важно. Важнее чем всё, что было прежде!»

Солженицын садится в свою машину, мчится в Москву, вбегает в редакцию «Нового мира», где перед ним молча кладут другую телеграмму, уже из ФРГ. «Ставим вас в известность, — с ужасом читает Солженицын, — что комитет госбезопасности через Виктора Луи переслал на Запад ещё один экземпляр «Ракового корпуса», чтобы этим заблокировать его публикацию в «Новом мире». Поэтому мы решили это произведение публиковать сразу. «Грани», 9 апреля 1968 г., Франкфурт-на-Майне».

Это был наполовину ультиматум, наполовину жалоба. Антисоветчики-«граневцы», солидаризируясь с советскими коллегами из «Нового мира», сообщали, что, дескать, и вас, и нас припёрли к стенке. В переводе на нормальный язык это означало следующее: кто-то, недовольный тем, что «Грани» выкобениваются, отвёз экземпляр рукописи конкурентам то ли в ФРГ, то ли в соседней стране: мол, либо публикуете вы, либо опубликуют без вас. Как и в случае с официальным издателем Светланы Аллилуевой, «Грани» хотят спасти деньги и принимают решение экстренно запустить печатный станок. Кто бы мог подумать, что в издательском бизнесе столько драйва!

У этого «кого-то» расчёт был математически, а точнее, экономически верный: мол, скупцы-издатели, как увидят пачку купюр, тут же позабудут про все рыцарские принципы. «Грани», тесно связанные с глубоко антисоветским Народно-трудовым союзом (НТС), этой телеграммой, посланной врагам за «железный занавес», как бы извиняются: «Простите, что мы топим вашего парня, но если не мы, то потопят другие».

В мае 1973 года временно проживавший в Лондоне ученый-генетик Жорес Медведев в интервью журналу Time Magazine подтвердит истинность телеграммы: «Экземпляр «Ракового корпуса» был передан в издательство «Посев». И сделал это — Виктор Луи».

Твардовский ещё надеется на чудо. Он предлагает Солженицыну отправить в «Грани» запрет на публикацию, но тот вспылил и вместо письма «Граням» пишет знаменитое письмо в секретариат Союза писателей СССР с требованием провести расследование: «Кто такой Виктор Луи, что за личность, чей он подданный? Действительно ли он вывез из Советского Союза экземпляр «Ракового корпуса», кому передал, где грозит публикация ещё? И какое отношение имеет к этому Комитет госбезопасности?».

И далее: «Этот эпизод заставляет задуматься о странных и тёмных путях, какими могут попадать на Запад рукописи советских писателей. Он есть крайнее напоминание нам, что нельзя доводить литературу до такого положения, когда литературные произведения становятся выгодным товаром для любого дельца, имеющего проездную визу…».

Письмо было размножено в неимоверном количестве — около 250 экземпляров — с расчётом на то, что хоть один попадёт на Запад. И это случилось.

Луи был в бешенстве и растерянности. То ли он действительно был пойман за руку, то ли его очень профессионально подставили. Мы не знаем ответа, но в любом случае кто-то на Западе выбрал момент, чтобы наказать его за манипуляции с рукописями, и применил против него его же пиар-методы. На современном приблатнённом языке, «Луи грамотно слили».

Неприятность была и в том, что к Солженицыну, обладавшему огромным авторитетом, прислушивались — и в Союзе, и за границей. В итоге, «там» всерьёз занегодовали и начали задавать Луи неприятные вопросы: «А Вы что, правда торгуете краденым?!»

Репутация тогда стоила куда больше, чем сегодня, особенно для того, кто ею зарабатывал. Ветеран советской контрразведки Станислав Лекарев так оценил этот эпизод: «Здесь [органы] пошли, в общем-то, на подрыв авторитета Виктора Луи, что свидетельствует о том, что Солженицын был для них важнее. Фактически, пошли на «сжигание» своего агента. Но «сжигания» не произошло, потому что все и так знали: то, что Луи говорит, — это то, что разрешено Кремлём и Лубянкой».

Может, оно и так, но собственный имидж Луи всё же был если не «сожжён», то изрядно «подпалён»: кто впредь станет работать с вором и контрабандистом?

«Обман был запланирован по методу операции со Светланой, — пишет беспощадный к Луи Илларио Фьоре, — но ставка была куда более высокой, так как речь шла о живом символе интеллектуального бунта в СССР… лишь только случайное звено цепочки разрывалось, сразу раскрывалось мошенничество, до того, как продукт достигал потребителя».

Виктор занервничал. Он редко паниковал, и уж точно этого не показывал, но тут он начал обзванивать друзей и искать поддержки. Драматурга Юрия Шерлинга Луи попросил срочно встретиться. Тот думает, что беседа пройдёт, как обычно, вальяжным чином в одном из «намоленных» мест творческой тусовки вроде «Националя», но друг начинает разговор прямо в машине, которую припарковал на обочине. Волнуясь, он уверяет Шерлинга, что обвинения против него надуманны и что слух о вывозе им «Ракового корпуса» — ложь и подстава. Он, очевидно, надеется, что Шерлинг поможет создать «правильное» мнение о нём в еврейской среде.

Во второй половине апреля копии «Корпуса» достигают также Италии и Британии, где повесть фрагментами печатает «Литературное приложение» к The Times: любопытно, что именно от него Дженнифер Луи была аккредитована в Москве.

Через несколько лет, когда на баковскую дачу приедет писатель Виктор Некрасов, Луи первым заговорит о Солженицыне. «Поверьте мне, ничего этого не было, — чувственно произнесёт он. — Рукопись я не вывозил, в издательстве «Грани» уже лежал экземпляр. Это обычная издательская интрига. Эмигранты торопились набрать очки путем скандала, открывающего им дорогу к скорейшей публикации».

Если и так, то скандал получился: история вышла крайне неприглядной — что называется, «осадок остался». А пиар-возможности у Солженицына были не меньше, а может быть, даже и больше Викторовых.

Слухи расползаются, как тараканы во время ремонта. Александр Исаевич сам их невольно (или вольно?) опишет в 1971 году в «Бодался телёнок с дубом» — документальном произведении, где он, почти как репортёр, описал, как власть его выпихивала в диссиденты: «…И сразу находится бывшая зэчка, сидевшая с ним (Луи. — Прим. автора) в карагандинском лагере, приносит дивный букет: никакой не Луи, Виталий Левин, сел необучившимся студентом, говорят — что-то с иностранными туристами, в лагере был известным стукачом, после лагеря не только не лишён Москвы, но стал корреспондентом довольно «правых» английских газет, женат на дочери английского богача, свободно ездит за границу, имеет избыток валюты и сказочную дачу в генеральском поселке в Баковке по соседству с Фурцевой. И рукопись Аллилуевой на Запад отвёз — именно он».

С классиками не спорят. Но вопросы сами лезут на язык: «Что за «зэчка»? Она сидела в мужском лагере? Откуда она знает, что он «Левин»? В тундре был Луи, а как в Казахстан переехал, так Левиным заделался? «Не лишён Москвы» — а почему должен быть лишён, если, как Солженицын, попал под амнистию в 56-м и реабилитацию в 57-м?»

Но — залп дан, снаряд вылетел. Словно выстрел из ПЗРК, слухи, пущенные окружением Солженицына, сами находят Луи в Союзе и за границей. Его подталкивают — надо объясниться лично. Близкие знакомые (в их числе называют и поэта Евгения Евтушенко) уговаривают подать голос, ведь молчание было бы знаком согласия с обвинениями.

В конце лета 68-го войска Варшавского договора входят в Чехословакию — всем не до этого. А в начале осени Луи решается. Ведь он, охотник, теперь сам подранок, и никакая Госбезопасность его не спасёт. В схеме «деньги в обмен на неприятности», неприятности нельзя сдать. Политтехнологии уже бессильны. Только вылазка в логово соперника, бросок, атака, расчёт на внезапность могут что-то решить.

Самое время освежить лагерный обиход: Солженицын тоже зэк, он поймёт. Нужно толковище. Один на один. По понятиям.

7 сентября 1968 г. Луи садится в один из своих многочисленных автомобилей, выезжает с баковской дачи и едет в сторону Киевского шоссе. Курс — Нарофоминский район, деревня Рождество-на-Истье, что примерно в восьмидесяти километрах к юго-западу от Москвы. Для «своих» у дачи было кодовое название «Борзовка», и нетрудно догадаться, как и где этот адрес раздобыл Луи.

Вдвоем с приятелем они подъехали к дому: на участке никого не было, а в гараже слышалось какое-то копошение. Это сам Солженицын в старых брюках и спецовке, не отличаясь от обычного советского автолюбителя в выходной день, лежал под своим «москвичом» — так что у Луи появился шанс потолковать с ним не только как зэк с зэком, но и как автомобилист с автомобилистом. Рядом стояла, ассистируя, его первая, она же вторая, жена Наталья Решетовская.

Позже она вспомнит в интервью «Московским новостям», что Солженицын вышел к ним, в чём был, с грязными руками. Луи сразу перешёл к делу:

— Вы смешали меня с дерьмом! Теперь друзья не здороваются, говорят, что я оболгал Солженицына, а западная пресса пишет обо мне как о торговце чужими рукописями! — выпалил Луи, достал из портфеля пачку иностранных газет и начал раскладывать их на багажнике машины.

— Ничем не могу помочь. Обратитесь в «Новый мир» или «Литгазету», — сухо отрезал Солженицын.

— Дайте интервью! Разрешите сделать репортаж о встрече с Вами…

— Нет!

— Разрешите Вас сфотографировать!

— Ни за что!

— Но мы оба зэки. Посмотрите мне в глаза! У вас ведь нет доказательств, что это я передал в «Грани» вашу рукопись…

Солженицын согласился сделать письменное заявление, которое продиктовал Виктору. Доказательств того, что Луи вывез рукопись «Ракового корпуса» и продал её немцам, у него, конечно же, не было. Продиктовал будущий нобелевский лауреат примерно следующее: «Я не утверждал, что В. Луи продал на Запад мои произведения. Я только спрашивал «Литературную газету» и Союз писателей: «Как такое могло случиться?»»

Это не было спасением, это не было победой. Но это был, пусть слабый, антидот для его сильно отравленной репутации на Западе.

Сам Луи, в пересказе Виктора Горохова, описывал свою встречу с классиком немного по-другому:.

— Кто вы такие и что вам здесь надо? — вышел к незваным гостям и спросил писатель. — Я вас не звал, не о чем мне с вами говорить, давать интервью я не намерен!

— Ну отчего же? — с полуиздёвкой произнес Луи. — Вы же любите заменять иностранные слова русскими… «Интервью» в переводе с английского значит «беседа». А мы с вами — уже беседуем. К тому же я бывший зэк, мой лагерный стаж покруче вашего. По лагерным понятиям, «я сейчас имею мазы на вас». Извольте объясниться. А лучше — отзовите свое письмо и публично извинитесь.

Извиняться Солженицын не стал и в дом визитёров не пригласил, а Решетовская — как уверяет Луи — их с приятелем и вовсе прогнала.

— Не понравился он мне, — заявил Луи по дороге обратно, — не таким я его себе представлял…

«Вскоре после вылазки, — вспоминает Виктор Горохов, — Луи собрал у себя группу бывших зэков. Те, кто пришли, единодушно постановили, что «вольняшка Солженицын и до сих пор действует по лагерной привычке: если что «не по-ихнему», надо срочно нести заяву лагерному куму, дабы чего не вышло». Ведь Луи надеялся, что он едет в Рождество-на-Истье, чтобы не драться, а мириться. И тогда, рассчитывал он, раз не сработал план «Светлана», запустится план «Тарсис»».

Но действительно — не вышло…

Есть и третья версия встречи с Солженицыным, изложенная давней коллегой Луи Еленой Кореневской. «Я к вам обращаюсь не как агент Лубянки, не как человек с такой репутацией, а как зэк к зэку, — пересказывает Кореневская якобы слова Луи. — Вы знаете, что если бы я был стукачом, это было бы известно? Я-то знаю ваше прозвище, Ветров, и вы это даже не отрицаете…».

Вот что пишет об этой «встрече с прекрасным» сам Солженицын в «Телёнке»: «На истьинскую мою дачку повадился ходить изнеженный Луи со своей бригадой — выяснять отношения, а я вылезал к нему, чумазый и рваный работяга из-под автомобиля. Он тайно фотографировал меня телеобъективом и продавал фотографии на Запад с комментариями вполне антисоветскими, а по советско-чекистской линии доносил на меня само собой, да кажется и звукоаппаратуру рассыпал на моём участке».

Насчёт «звукоаппаратуры» — это всё же, видимо, не к Луи, а к ребятам с Лубянки. Что касается «повадился», то Виктор и правда вновь приезжал в Рождество-на-Истье, как рассказывали, с неким фотографом из Тбилиси. Но пришельцы уже не стали нарываться, а сфотографировали окрестности и опросили местных жителей. У репортёров «жёлтых» изданий так принято: сначала добывается главный эксклюзив, потом «отрабатывается вокруг».

Око за око, зуб за зуб, слух за слух. На войне компроматов — как на войне. Если одна сторона взялась за запрещённое оружие, странно ждать, что вторая за него не схватится. Солженицын решил бить наотмашь («стукач Левин»), и теперь Луи тоже не стал притворяться невинной институткой. В начале 1969-го в нескольких западных изданиях, в том числе в Washington Post, Survey и Stem, появляется убийственный материал Луи, который, как булка изюмом, начинён отрывками из «интервью» с Солженицыным. Того самого, что «взял» Луи, приехав к писателю в «Борзовку».

Это то самое знаменитое «интервью», которое диссиденты назовут «сфабрикованным» и «сфальсифицированным». То есть, как такового интервью в статье нет — есть авторский текст плюс умелая компиляция из грамотно расставленных высказываний писателя.

Солженицын у Луи — этакий плаксивый нытик, не держащий удар. От его слов веет эстетикой упадка, а местами он откровенно хнычет. Приведём отрывок из Викторовой публикации.

«Почему с 21 апреля до 26 июня [1968 года] они [в «Литературной газете»] не печатали мой протест и запрещение публиковать «Раковый корпус» на Западе? — хмурится он. — Газета три месяца готовила пасквиль в ответ на моё письмо о запрете. Поэтому я объявляю, что больше не буду делать публичных заявлений. Не буду ничего писать. Я кончил писать. Публично. Это всё. Я усвоил урок».

Основной посыл Луи к западному читателю таков: мол, Солженицын на самом деле очень хотел напечатать на Западе свой «Раковый корпус», но создавал притворный шум, будто не хотел. Вот ещё отрывок из статьи.

«Я человек, у которого нет никаких прав, — жалуется он, — который не может ответить двум или трём сотням клеветников». Он продолжает: «Я заклеймён. Я связан по рукам и ногам вот уже три года». Русские любят мучеников, и Солженицын входит в роль: «Я настолько несчастен, что в своём письме Съезду писателей написал абсолютно открыто, что готов принять смерть, и я действительно готов, даже сейчас. Пусть первый штык придет и поразит меня. Я готов встретить смерть в любой момент. Меня уже зарыли в землю по шею».

Но это мелкие тычки. Крупный удар — в конце. Позднее диссиденты будут уверять, что Луи сфальсифицировал слова Солженицына, якобы оправдывающего Гитлера. На самом деле это не совсем так: такой контекст и правда проброшен, но вложен в уста некоего «другого писателя». «…У него (этого неназванного писателя. — Прим, автора) впечатление того, что Солженицын пытается сказать, будто русские крестьяне были счастливы только дважды после Революции: сначала во времена НЭПа, а затем во время немецкой оккупации», — пишет Луи. И педантично добавляет: «Это пример крайнего отношения к писателю [Солженицыну]».

Вся статья Луи от начала до конца — это не клевета, а «стёб» над соперником, которого он малюет с изуверским наслаждением, высмеивая «псевдотолстовскость» и «псевдодостоевскость». «[Солженицын] начал отращивать бороду, но она не выдерживает сравнения с толстовской. Его имение тоже плохо сопоставимо», — ёрничает Луи, очевидно, сопоставляя со своим имением.

И продолжает разжёвывать для западного потребителя: «В этой стране его рукописи так же соблазнительны, как везде соблазнителен запретный плод… Солженицын знает это очень хорошо».

«Кажется, что никто не собирается арестовывать его в настоящее время, но шансы на опубликование «Ракового корпуса» и «В круге первом» почти равны нулю», — заключает Луи, пригвоздив оппонента.

Вот и поговорили два русских аристократа через инородные газеты. Первый про второго — «стукач», второй про первого — «гитлеровец»… Ведь говорят же в народе, что «особенно приятно смотреть, когда с. утся интеллигентные люди».

Была ли статья «подлогом»? Доказать это сегодня практически невозможно, так как всех троих участников сцены в «Борзовке» уж нет в живых. Зная Луи, можно предположить, что это был адский замес из правды, полуправды и вольно скомпилированной правды, давший взрывной эффект. Этакий «медийный коктейль Молотова» — «коктейль Луи». В полном смысле слова «фальшивкой» статья, таким образом, не была, а было вот что: в ходе недлинной перебранки Солженицын что-то говорил, а Луи, уже тогда владевший инструментарием «жёлтой прессы», взял, да и напечатал. Быть может, даже записав на спрятанный под полой диктофон.

В приличных изданиях интервью с такими «грандами» принято делать обстоятельно, назначая их заранее. Загодя присылать вопросы. Расшифровывать ответы в редакции. Присылать на визирование. Луи все эти мелочи жизни опустил, поступив так, как сегодня поступает каждая уважающая себя бульварная газета и даже телеканал. Стоит ли обвинять Луи в том, что он прямолинейно выполнял свою работу, если она у него такая?

Можно. Но тогда придётся не читать большую часть газет, не смотреть большую часть телепрограмм, а также некоторые фильмы, вроде шедевров Саши Барона Коэна. Такая журналистика, быть может, малопривлекательна и неприглядна. Но ведь похожим манером пишет о Викторе Луи сама «жертва клеветы»: «Первоосведомлённый Луи шнырял на посольских приёмах, предлагал западным деятелям: «Не пригласите ли Солженицына лекции, что ли, у вас почитать?» — «Да разве пустят?» — удивлялись. — «Пу-устят!»». Это тоже фрагмент из «Бодался телёнок с дубом».

Солженицын, не выбирая выражений, называет автора статьи «мерзким обманщиком». Но то, что тогда в интеллигентских кругах называлось «обманом», «подлостью» и «клеветой», теперь именуется «медийными технологиями».

К моменту выхода «луёвской» статьи Солженицын уже сблизился со своей будущей женой, Натальей Светловой, ещё не порвав окончательно с Решетовской. Время шло, шла и игра в волка и зайца, где персонажи часто и быстро менялись ролями. На стороне Луи играло КГБ, на стороне Солженицына — Запад: по меткому выражению первого президента России Бориса Ельцина: «Что то, понимаешь, что это». В ноябре 1969-го Солженицына выгоняют из Союза писателей.

В августе 1971-го кто-то, судя по всему — опять-таки Луи, попытался вывезти для шальной публикации у знакомого нам Флегона солженицынский «Август 1914»: с Флегоном снова судятся. Это почти не больно, просто, видимо, чтоб не расслаблялся. А вот в конце года Виктор готовит против Солженицына уже настоящий силовой приём в классических традициях американской журналистики.

Было это так.

В книге «Август 1914» много автобиографических параллелей, и внимание Луи приковывает персонаж по имени Ирина Токмак, «тётя Ирина». Чутьё подсказывало медиахищнику, что рыть надо здесь. Он срывается и выезжает в Ставропольский край, в Георгиевск, что недалеко от Кисловодска, родного города Александра Исаевича. Пара дней поисков, и он хватает птицу счастья за хвост: Ирина Ивановна Щербак (фамилия в книге слегка изменена) найдена, ей 83 года, и она жива!

Такие истории «сопутствующего эксклюзива» у репортёров дороже денег: это как раз из разряда «сенсационных подробностей» и «шокирующих откровений». В наше время к «Ирине Ивановне», прознай о ней газета или телеканал, направили бы первым самолётом продюсера, который, как пёс, сидел бы возле неё и охранял от конкурентов до подхода основных сил — корреспондента с оператором или фотографом. После «окучивания» (съёмок, интервью), ей бы предложили щедрую по меркам Ставрополья сумму, чтобы впредь молчала — опять же назло конкурентам. А там глядишь — шах или ишак. Так примерно выкалывали глаза архитекторам, чтобы больше нигде такую красоту не повторили, только теперь с поправкой на век гуманизма.

Вкусный для западной прессы кусочек Виктор пробует пристроить — бесплатно, на общественных началах — в московской иностранно-собкорской тусовке, но не выгорело: западники перепугались, так как плохо о Солженицыне им в редакциях писать «не рекомендовали». Клюнули старые друзья из германской редакции Stern, некогда полакомившиеся из рук Луи материалами об Аллилуевой, и срочно выслали в Москву своего журналиста. Синхронно с выходом «Августа 1914» на Западе, Stern печатает длинную серию статей о «тёте Ирине», которая, как уверяла, воспитывала какое-то время маленького Сашу.

«Отец Солженицына, Исай, был сыном богатого землевладельца, — пишет журнал. — Когда он женился в 1917 году, то увеличил свой капитал при помощи своей жены Таисии, дочери другого влиятельного землевладельца Захара Щербака».

Ах, вот оно что! Солженицын-то, «выходец из народа», оказывается — феодал!..

Читаем далее.

«Это был 1970 год: Солженицын пригласил тётю [Ирину] в Рязань и послал ей деньги на поезд. «Когда я вышла из вагона, — вспоминает пожилая женщина, — я увидела Александра и Наташу, которые скрывались за навесом, чтобы спрятаться… Они стеснялись меня, и если бы при мне были деньги, я бы сразу же вернулась обратно, но меня остановило то, что с собой было лишь 20 копеек… Они содержали свой дом, живя, как буржуазная семья, — говорит она (продажа авторских прав Солженицыным на Западе давала ему состояние в миллионы). — Они регулярно ездили в Москву, чтобы сходить в театр или кино»».

Если «влиятельный землевладелец» был компроматом для внутреннего назначения, то слезливая отповедь тёти Ирины была специально выточена под западные глаза и уши. В марте 1972-го Солженицын отмёл всё, что написал Stern: тётя Ирина его не воспитывала, «вместо поместья был глинобитный дом», а сам Stern подозрительно близок к советским властям. «Это суждение пресмыкающихся подхалимов», — извергается Солженицын, входя в амплуа «Жириновского 70-х».

В феврале 1973-го Луи смакует в заметке для Evening News присоединение СССР к Конвенции о защите авторских прав: теперь, мол, такие, как Солженицын, если напечатаются за границей, будут отвечать уже по уголовной статье, за мошенничество, за нарушение госмонополии на экспорт.

Солженицын не вылезал у Луи из головы. Эта затяжная склока между Луи, наречённым антисемитской молвой «Левиным», и Солженицыным, наречённым такой же молвой «Солженицкером», не стала привычным для Луи победным блицкригом, а значит — стала редким поражением на информационно-диверсионном фронте. Одного такого поражения не миновать герою авантюрного романа, будь он графом Монте-Кристо, Джеймсом Бондом или Шерлоком Холмсом. Иначе — герой будет неправдоподобен.

Несколько лет подряд Луи «честно» пытался договориться с западными фондами и университетами о приглашении Солженицына за границу — с тем, чтобы, как Тарсиса, выманить его из страны и не впустить обратно. «Подлости» Луи не было предела: в то время как тысячи и тысячи сидели в тюрьмах и психушках, для нобелевского лауреата Виктор хлопочет о почётном выезде.

Но тот оказался «трудным клиентом», которого Луи не смог вскрыть, как консервную банку. Мавр не сделал своё дело, он может уходить. За дело берутся брутальные люди с Лубянки.

Развязка битвы титанов наступает после 2 февраля 1974 г., когда, как пишут разные источники, «КГБ начинает тайные переговоры с властями ФРГ о высылке туда Солженицына». Есть основания подозревать, что без Луи и тут не обошлось, но это уже была не его игра. 12 февраля писателя привозят в Лефортово, а 13-го — в Шереметьево, где сажают в самолёт Москва — Франкфурт. Тот самый Франкфурт, с которого началось махание шашками двух «гениев».

«Вскоре о нём перестали писать столько, сколько писали, — размышляет Виктор Суходрев. — Он ведь стал и западное буржуазное общество критиковать вовсю, на чём свет стоит, вместо того, чтобы прославлять ту свободу, которую вроде как там обрёл. Он многое там написал, ничего не скажешь. Но трибуны — лишился».

Но даже высылка Солженицына из страны по «методу Луи» не прекратила эту «такую личную неприязнь, что кушать не могу».

До весны 1976-го, до переезда в американский Вермонт, семья Солженицыных живёт в районе Цюриха. Однажды к калитке дома подошла женщина с письмом «для Александра Исаевича». Предложили опустить его в ящик — отказалась. «Взяли — рукописное письмо. От кого же? От скандально знамени того Виктора Луи, — пишет А. И. Солженицын в мемуарах «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов». — Он, простой советский человек, лежит в цюрихском госпитале, размышляет о смысле жизни; считает, что неприятности между нами теперь уже позади — и что же? Раскаивается, как разыгрывал мою слепую тётю? Как закладывал мою голову под советский топор? — О нет, пишет о своих собственных лагерных страданиях в прошлом, и чтоб я очистил его от обвинений, что он продал «Раковый корпус» на Запад; а теперь он не против бы встретиться со мной после выписки из госпиталя!».

Однако Солженицын не принял из его рук оливковую ветвь, которая в момент обратилась брошенной перчаткой. В 1981 году выходит работа под названием «Солженицын — пророк?», автор которой — небезызвестный Алек Флегон. Этот опус на постсоветском пространстве издали лишь однажды — в независимом Бишкеке в 1994 году.

«Вся жизнь Солженицына была связана с враньём. Это враньё начинается с первых слов знакомства, — бодро начинает автор, не оставляя сомнений в отношении к своему герою. —.. Так как имя отца ему не нравилось, то он просто присвоил себе ложное отчество… И поэтому он предпочёл скрыть от мира настоящее имя своего отца. Имя его отца, по утверждению Солженицына, было Исаакий… Из этого следует, что в действительности Солженицына нужно величать Александром Исааковичем, или Александром Исаакиевичем, или Александром Ициковичем, но ни в коем случае не Александром Исаевичем…».

И далее: «Солженицын отрицает, что его настоящая фамилия — Солженицкер. Но поскольку… его отрицания иногда оказываются явной ложью (когда она ему полезна), это отрицание нельзя принимать за чистую монету».

Да простит нас покойный Алек Флегон за низкую мысль о том, что настоящий автор текста — не он. Учитывая, что солженицынские корни в своё время плотоядно раскапывало КГБ и что плоды этих раскопок стали пиар-зарядом под основание классика русской литературы в изгнании, есть подозрения насчёт имени настоящего автора. Да, Флегон и Солженицын ссорились, крупно ссорились, судились. Но охота ли было экс-румыну-колхознику, сомнительному дельцу, вдруг закапываться в исследование живущего в Америке русского писателя? А вот этнически пропитанная месть за «Левина» — это уж скорее…

Самая жестокая конкуренция, как известно, внутривидовая. Эти два человека — Луи и Солженицын — были чудовищно разными, но, как две крайности, тяготели друг к другу. Они были арестованы с разницей в два года. Их дела вёл один следователь. Последние годы лагерей оба досиживали в Казахстане. Они освободились почти одновременно, в 56-м, Солженицын — из ссылки, Луи — из зоны. Обоих безуспешно уличали в доносительстве на зоне. Оба реабилитированы в 57-м. У обоих было по три сына. Оба считали частью своей работы автомобильные поездки по стране. Оба побывали на Тайване и так им впечатлились, что один о нём грезил, второй — послал туда учиться одного из сыновей. Обоих считают тайными евреями. У обоих во многом схожие взгляды на советскую власть и на конфигурацию патриотизма. Оба были миллионерами. Оба в какой-то момент очутились в Переделкине…

Но, как ангел и демон, они оказались по разные стороны: «почвенный» Солженицын — в стане западных антисоветчиков, «западнический» Луи — в лагере советских патриотов. Солженицын, который всем видом показывал, что Луи — пыль в его ногах, в «Зёрнышке» просклонял его фамилию аж пять раз (жаль, она не склоняется)!

История с Солженицыным сделала Луи другим. Одна женщина, вхожая в баковский дом, рассказывала, что «эту историю Виталий Евгеньевич не мог выбросить из головы, так сильно она его удручала».

Потому что «медийный Джеймс Бонд» впервые не выиграл? Потому что «метод Луи» по нейтрализации эмигрантов впервые дал системный сбой? Потому что Солженицын оказался для СССР полусвятым? Или потому что два гиганта мысли, как в старом анекдоте про ковбоев, съели бесплатно по куче навоза на радость челяди?

Как бы то ни было, название повести, вокруг которой Луи так жёстко схлестнулся с Солженицыным, как и всё в жизни Луи, окажется полным символизма. Сам он любил бравировать: ««Ракового корпуса» у меня нет. Я его даже не читал, из суеверия».

Но не знал, произнося это, что «Раковый корпус» для него — станет роковым.