Всё, о чём шла речь в предыдущих главах — самое запоминающееся, эпохальное, «верстовое». Словно красные флажки на глобусе в «конторе» Луи, расставленные им в новейшей истории страны маркеры-ориентиры.

Это не укладывается в мозгу, но почти за всеми значимыми событиями хрущёвско-брежневской (плюс постскриптум) эпохи различимым контуром стоит фигура Виктора Луи. Он одновременно был и «серым кардиналом», и «тайным каналом», и человеком-стендом советского режима. Один крупный медийный начальник с обширными лубянскими связями как-то сказал мне: «Виктор Луи был витриной строя. Он был нужен тем на Западе, кто имел деловые интересы в Советском Союзе: мол, смотрите, господа ястребы, есть в этой стране и нормальные люди!».

Помимо событий, сделавших историю, Луи сообщил миру о десятках менее судьбоносных, но не менее интригующих событий эпохи.

Осенью 1971-го из Лондона по подозрению в шпионаже выслано рекордное количество советских сотрудников, причём разом: 105 человек! Британские газеты назвали их «красной сотней». Вскоре Луи публикует заметку о том, что Москва непременно ответит высылкой на высылку, хотя поначалу заявляли обратное: но Луи снова не ошибся.

В феврале 1973-го Король Сенсаций передаёт будоражащее известие о том, что СССР могут посетить члены британской королевской семьи принц Филипп и молодая принцесса Анна. Собственно сенсацией было то, что нога Виндзоров принципиально не ступала в Советскую Россию после расстрела их родственника Николая Второго. Официальный повод — конные соревнования в Киеве. Информация была точной, королевские особы прилетели в сентябре. Поездка, впрочем, была не самой радужной: принцесса Анна сломала ключицу, но Луи тут был ни при чём.

В конце того же года он публикует, выражаясь на журналистском сленге, «фичерсную» заметку о московской субкультуре клееных настенных объявлений, которые из-за своих поперечных разрезов — чтобы было удобно срывать телефонные номера — получили название «лапша». Едва ли здесь стоит усматривать тайные сигналы Кремля: видимо, автору просто понравилась тема.

В 74-м Виктор Луи кратко сообщает о человеке, которого хорошо понимает: советский гражданин Чебанюк собирается на своей яхте обогнуть земной шар без единой визы.

В феврале 75-го он «выгораживает» Брежнева, который не появлялся на публике 51 день: в заметке о визите британского премьера Уилсона, Луи вскользь, как бы случайно, упоминает о том, что у генсека банальный грипп. А в декабре описывает лондонские злоключения армянского гастрольного танцовщика, которого якобы держала и била британская разведка, понуждая «выбрать свободу».

1976 год был особенно плодовитым. В январе Луи первым пересказывает западным читателям эпохальную статью в советской газете «Красная звезда», где британский премьер Маргарет Тэтчер была названа «железной леди». Это прозвище переведут на сотни языков, оно до сих пор употребляется репортёрами чаще, чем само имя баронессы. Придумал обзывательство не Луи, но он красиво продал его на Запад. Летом он сообщает о бешеном ажиотаже на билеты перед московским концертом британской рок-н-ролльной легенды Клиффа Ричарда. В сентябре — о предъявленных обвинениях двум молодым британцам, пойманным в Шереметьево с марихуаной на пути из Таиланда в Лондон.

Под занавес лета 1976-го он «проговорился» британскому репортёру об инциденте на даче советского премьера Алексея Косыгина, которого сердечный приступ настиг прямо в бассейне (естественно, казённом, — второй человек в стране, в отличие от Луи, не мог себе позволить частный бассейн): он начал захлёбываться и тонуть, но охрана его оперативно спасла. Официально Луи отмежевался от сообщения, но вся пресс-тусовка кивала в его сторону: конечно же он! Зачем? Затем, что Брежнев был уверен, что Косыгин его подсиживает, и всячески его «топил» (без намёка на случай в бассейне).

Интенсивность того, что пишет он, не слабее напора того, что пишут о нём: статьи о Луи разрастаются в книги. В 77-м в Италии выходит первая попытка написать биографию Короля Сенсаций. Это делает итальянский журналист Илларио Фьоре, который, по словам Марины Голынской, «всё ходил за ним и чего-то выспрашивал». Предвзятое название книги — «Икра с Волги, шпион из Кремля» — не опровергается остальным содержанием: Виктор Луи в ней— мелкая изворотливая и лживая левретка ГБ, упивающаяся своим талантом врать и лицемерить. У Фьоре — каков Луи, такова и страна: объяснимый антисоветизм разрастается в слепое русофобство. Все триста страниц текста автор, частенько отвлекаясь от своего героя, исходит ядом по поводу страны пребывания, вся история которой — череда варварства и зверства. Зная об отношениях Луи с зарубежными собкорами, представляется, что герой книги чем-то обидел автора: недокормил кремлёвскими секретами? Или той самой икрой с Волги из названия? А зная судьбу книги — её перевели только на один язык, китайский, — чудится, будто ради этого перевода она и писалась.

Весной же 1977 года на улице Луи большой праздник: в Кремле надеялись, что 39-м президентом США переизберут сговорчивого Форда, что сузило бы «тайный канал» Виктора. Но побеждает демократ Джимми Картер, который свернул «разрядку» и всё покатилось вспять: гонка вооружений, бойкот Олимпиады в Москве, приём диссидента Буковского в Белом доме. Когда молчат музы, говорят пушки, пусть даже пропагандистские: каждое дыхание Луи при новых заморозках «холодной войны» кажется глотком тепла.

Жизнь «информационного трубопровода на Запад» снова налаживается: в марте 77-го Виктор передаёт, что третий человек в американском посольстве в Москве — шпион. А через год — и вовсе фейерверк шпиономании. Сначала в Нью-Йорке сбегает крупный советский ооновский чиновник Аркадий Шевченко, и когда его жену нашли мёртвой в московской квартире, Луи первым сообщает на Запад о том, что смерть — не от инфаркта, а от передозировки снотворным: самоубийство.

А уже через два месяца следует вендетта Кремля: «Известия» сообщают о поимке с поличным американского вице-консула в Москве Марты Петерсон, которая… заложила муляж булыжника в нишу моста, а в камне — яд, деньги, украшения, радиоприёмник! Это Виктор Луи, естественно, сразу же пересказывает в британской прессе.

С виду обычный камень… Кажется, такое нарочно не придумаешь: это готовый сюжет для шпионского триллера, надо только сесть за бумаги и расписать сценарий.

Что и сделает в течение нескольких месяцев писатель Юлиан Семёнов (настоящая фамилия — Ляндерс), который создаст свой нетленный роман «ТАСС уполномочен заявить…» (телеверсия выйдет на советские экраны в 1984 году). Кто знал Виктора Луи, оценил остроумие автора: он-то знал его очень хорошо (говорили, что внешностью Семёнов копировал Эрнеста Хэмингуэя, а повадками — Виктора Луи). Насчёт прототипа советского разведчика Виталия Славина не может быть двух мнений: это копия Виталия Луи. Тонкий, проницательный, даже аристократичный, наделённый интеллектом, галантный с дамами, с европейской внешностью и манерами, стойкий, бесстрашный, изобретательный, безо всякой пролетарской прямоты.

В «ТАССе» много неслучайных совпадений: прежде всего — имя: Виталия Славина иностранцы называют «Вит»: «Виталий», «Виктор» — Витя. «Славин» — от «Слава», так звали куратора Луи из Второго главного управления КГБ. Далее: герой книги не раз упоминает о Гонконге, куда ему не дали визу— Луи тоже там бывал, и для него тоже Гонконг закрывали. Славин имеет дело с власовцами — Луи тоже с ними поимел дело в Чили. Славин, кстати, как и Луи, попадает в тюрьму по наводке ЦРУ. Ещё: вымышленная страна Нагония, где хотят взять власть ставленники ЦРУ и соседних государств, то есть Ангола, где бывал Луи и куда вторгалась ЮАР. И наконец, для тех, кто ещё сомневается, имя своего кумира автор зашифровывает в названии города, где разворачивается действие, — Луисбург.

Луи не мог не знать об этих шарадах — знал ли Андропов?

Есть ещё одно совпадение: когда в фильме оперативники КГБ следили за предателем Дубовым посредством видеокамеры через окно квартиры напротив, в это же время (в 1984 году, когда прошла премьера) в Горьком спецслужбы точно так же, из квартиры напротив, снимали академика Сахарова. Но это, очевидно, вышло всё же не нарочно.

В 78-м Луи, уже сам герой книг, сообщает о приговоре диссидентам Гинзбургу и Щаранскому, передавая «привет» московской администрации Картера: мол, так надеялись, что Щаранского просто вышлют, но что ж поделаешь, если Картер пошёл на нас «крестовым походом»…

В том же 78-м имел место ещё один характерный для Луи эпизод: после того, как кардинала Войтылу избрали Папой Римским, Виктор и Елена Кореневская отправились в церковь Святого Людовика, единственную функционирующую католическую церковь в Москве, взять комментарий у ксёндза, литовца по национальности. Уже прощаясь, Луи вдруг сказал что-то по-литовски, после чего священник побледнел. «Что Вы сказали, Витя?» — спросила Кореневская. «Я ему просто упомянул кардинала Крачкаушкаса, с которым лежал на соседних нарах».

Но вот лето того же года было для московской медийной среды на удивление увлекательным: впервые — не интриги, не кремлёвские старцы, не шпионы КГБ возбуждают иностранную прессу, а молодые, красивые и богатые. В стране, где официально вместо секса были «долгосрочные семейные союзы» и, в самом крайнем случае, «двух сердец одно решенье», вдруг гейзером бьют слухи о романе советского чиновника из Совфрахта Сергея Каузова с наследницей мультимиллионной танкерной империи Аристотеля Онассиса Кристиной. В прессе закручивается «санта-барбара». Мимо этой любовно-денежной истории Луи не мог пройти, не вставив «свои двадцать копеек»: он едет домой к маме Каузова Марии Сергеевне, которая говорит ему трогательную фразу: «Я думала, эта девушка хочет замуж за Серёжу из-за его денег, и только потом я поняла, кто она…». Личный опыт позволяет Виктору фантазировать, какими благами (валютные магазины, дачи) молодые смогут пользоваться в Москве со своим статусом. Через две недели Луи сообщает, что Кристина собирается управлять бизнесом из советской столицы. Не ядро «Империи зла», а Беверли-Хиллз какой-то.

Через десять дней после свадьбы пресса вновь бурлит: вместо медового месяца на Байкале Кристина улетела из Москвы в Лондон, где пересела в частный самолёт и помчалась в Афины. По слухам, ей популярно объяснили: мол, Каузов — гэбист, и надо разводиться. Луи из Москвы всё это опровергает: «Сергей сказал, что ждёт жену назад в Москву и что всем этим сообщениям не верит». Поездка на Байкал состоялась, но через шестнадцать месяцев они всё равно развелись.

По совпадению, именно в 78-м «образцовый город» Москва сделал ещё один робкий шаг к статусу светской столицы: с помощью административного ресурса Виктора его жена Дженнифер, совместно с «посольскими жёнами», организовала Международный женский клуб (IWC of Moscow).

Не все предсказания Луи сбылись, но не сбывались, как правило, потому, что он их озвучил. В мае 1979 года Виктор положил начало многолетней детективной истории гибели заместителя Гитлера по нацистской партии Рудольфа Гесса. В то время он сидел в германской тюрьме Шпандау и в общей сложности находился в заточении 38 лет — с тех пор, как перелетел на самолёте в Британию в 41-м и был взят в плен. Так вот, в 79-м Луи разродился в Times сенсационным материалом о том, что Москва готова освободить старика по «соображениям милосердия». Однако ни в 79-м, ни в 80-м, ни в 85-м Гесса не выпускают. К этой инициативе вернулись при Горбачёве: все ждут, что осенью 87-го 93-летний нацист выйдет на волю, однако за несколько недель до этого его находят мёртвым — якобы самоубийство. «Советы согласны меня выпустить, а значит, англичане меня убьют», — сказал Гесс своему сыну незадолго до гибели.

Что означало сообщение Луи за 8 лет до смерти Гесса? Что Москва — готова, а Лондон, получилось, нет?

В начале 1980 года советские власти делают попытку вырваться из афганского капкана, понимая, что «коготок увяз — всей птичке погибель». И в конце февраля Луи через свою газету доносит до официального Лондона «неформальное послание от источников, близких к г-ну Брежневу» о том, что британский МИД мог бы инициировать переговоры между СССР и Западом по афганской тематике, которые способствовали бы проведению выборов в Афганистане и последующему выводу оттуда советских войск. Это «послание» Луи не мог подписать своим именем: были бы уши видны, и он вкладывает его в уста «политического редактора Джона Дикинсона». Сенсационная инициатива, не получившая развития: сколько жизней советских солдат и афганских жителей можно было спасти, начав вывод войск хотя бы в 1981-м!

В 1980 году его «материнскую» газету London Evening News вследствие корпоративных войн поглотило издание Evening Standard, на которое, а также на Sunday Express, теперь работает Виктор. Любопытно, что именно Evening Standard в 2009 году купил российский бизнесмен со спецслужбистским прошлым (и настоящим?) Александр Лебедев.

А ещё в районе олимпийского 80-го Виктор объезжает места своей отсидки: посетил остатки, а точнее останки, лагеря в Казахстане. Европанский денди с накинутым на плечи твидовым пиджаком, стоящий посреди степи, совсем не подходит к этим развалинам. Абезь, по данным Йлларио Фьоре, он посетил еще раньше — в 1970 году. Что испытывал он, бродя по местам, где чуть не сгинул? Как правило, тяжело вспоминать о хорошем, когда стало хуже — боль слаще, а тоска светлее, если всё наоборот. «В истории каждого народа, как и в жизни каждого человека, есть факты, которых можно стыдиться, однако лучше не говорить о них», — любил повторять Луи.

В 1983-м Луи приходится вспомнить и о своём главном «заклятом друге» — Китае, который снова стал конкурировать с СССР, но уже с другой стороны. Если раньше КНР представала страной дураков, которых заставили коммунистическому богу молиться, они и лоб расшибли (в коммунах обобществляли даже кур!) — Советский Союз на их фоне был эталоном цивилизации, — то теперь на фоне рыночных реформ в КНР уже Москва выглядела старообрядным долдоном.

В своей обширной статье, написанной в западной публицистической манере, Луи по сути пересказывает свою же книгу, слегка освежив контент: мол, неминуемо восстание малых народов Китая «против синофикации (окитаивания. — Прим, автора)». Делится он и новой порцией «инсайда» о том, что порядка 60 тысяч уйгуров, киргизов и казахов, перешедших на советскую сторону, пройдут военную подготовку и получат экипировку для борьбы с центром. Шестидесятитысячная хорошо тренированная партизанская армия свяжет полуторамиллионную правительственную, «и тогда второй Вьетнам для китайцев неизбежен», — грозит Луи.

11 марта 1985 года именно в Standard Луи сообщает о смерти последнего предгорбачёвского вождя Константина Черненко. Газеты верстаются вечером, и Луи о кончине генсека уже знал. Более того, он первым спекулирует о раскладе в Политбюро и смело предполагает, что новый лидер — молодой Михаил Горбачёв. Интересно, что, вопреки устоявшейся традиции, занятия в школах в центре Москвы в день похорон решили не отменять: новая власть дала ясно понять, что «гонка на лафетах» окончена, это — последний заезд. Но номер лондонской газеты был отпечатан тогда, когда Горбачёв ещё не «подрезал» конкурента Григория Романова: то есть Луи, тряхнув стариной, тоже рисковал — далеко не так, как после снятия Хрущёва, но рисковал.

Есть пошлый журналистский штамп: «С ним ушла целая эпоха».

С последним застойным властителем СССР, постскриптумом эпохи застоя, действительно уходила целая эпоха, но не только старорежимной формации, но и эпоха её информационного виртуоза Виктора Луи. Он ещё не знал, что его строки в мартовской заметке о «хороших шансах молодого члена Политбюро», были первыми строками приговора самому себе. Только в тёмном царстве можно быть лучом света, только горемычный маразм кремлёвских старцев и сексотская серость выгодно оттеняют изысканного и молодого, динамичного сибарита, только при отсутствии явного — есть смысл в «тайном» канале.

Приход к власти Горбачёва не обрубил этот канал в одночасье: Виктор Луи ещё летел некоторое время по инерции, но с каждым даже не годом — месяцем эта инерция затухала.

В феврале он ещё по заведённой традиции информирует о новом витке шума вокруг Анатолия Щаранского: ходят упорные слухи, что в целесообразности высылки еврейского диссидента «верхи» убеждает не кто-нибудь, а всё тот же Луи. И вот Щаранского всё-таки освобождают и высылают в Израиль, где Анатолий станет Натаном и успешно займётся политикой. Потепления с Израилем хотели они оба: и Горбачёв, и Луи, но, видимо, первый для этого не нуждался во втором. Тогда, в дни высылки Щаранского, многие западные аналитики укажут: это — один из последних крупных «скупов» Короля Сенсаций. Его доступ к кремлёвскому инсайду стремительно уменьшался.

Проявился ещё один синдром — вендетты за прошлое. Пока он был «близок и вхож», пока у власти стояли его люди (если угодно — те, чьим человеком был он), трюки Луи воспринимались как должное, как атрибутика строя.

Но вот умер Андропов, чьим личным конфидентом был Виктор, а за ним и Черненко — и в Луи уже видят обособленного злодея, на котором, как на козле отпущения, можно сорвать всю злость и обиду за пережитое. Диссиденты теперь всё меньше маргиналы и всё больше структурная оппозиция, с которой для порядка борются, но не на уничтожение. Кумир бунтарей Сахаров объявлен патриотом.

А Луи тогда кто ж?

«Неруколожатным» среди диссидентствующей публики он стал уже в середине 70-х, когда воевал с Солженицыным. Однажды в театре «Современник» в антракте премьерного спектакля Галины Волчек «Восхождение на Фудзияму» о культе личности, на который пришла вся московская богема,

Виктор Луи подошёл к писателю Льву Копелеву — завести знакомство. Копелева считали прототипом солженицынского Льва Рубина из «В круге первом». Луи представился…

— Не желаю иметь с вами никаких дел, — впечатал его Копелев.

— Почему же?

— Вы — жулик! — распалялся писатель-прототип. — Откуда вы узнаёте то, что может знать только КГБ?! Почему вы свободно ездите туда, куда нам путь заказан?!

Вот и поговорили: «Почему ты ездишь, куда нам нельзя» — главная претензия «демшизы» к «коллекционеру стран».

После «горьковских лент» нерукопожатность Луи из спонтанной становится обиходной, даже, в некотором смысле, модной. Нечто подобное — и за рубежом. Раньше Запад в нём видел противника, но достойного солдата невидимого фронта, воюющего за свою страну. После стычки с Сахаровым и Боннэр — всё перевернулось. «Либеральные американские журналисты — это в основном евреи, — говорит Мэлор Стуруа. — Луи они тоже считали евреем. И они верили, что работая на органы, он в какой-то мере предавал не только профессию, но и своих кровных братьев. И ему они не прощали то, что прощали другим советским журналистам. Он — как бы перебежчик…».

«Многим он напортил, помогая: даже так можно сказать, — продолжает размышлять Мэлор Стуруа. — Вот он хочет кому-то помочь, но получается, как у Мефистофеля: когда Мефистофель прикасается к цветам, они опадают. Он, бывало, хотел искренне помочь человеку, не за что-то, а просто так, потому что симпатизировал. Звал на дачу. А раз на дачу приехал — уже засвеченный».

Друзьям Луи втихую делился, что после горьковской эпопеи получил много гневных писем. И вспоминал, что однажды, в конце 60-х, принимал на даче одиннадцать художников, а на следующий день появились десять доносов. Эти доносы он читал — такие письма «куда следует» были понятны и объяснимы с поправкой на эпоху. Теперь — это были письма такие же анонимные, но — ему.

На второй год горбачёвских реформ, будто по заказу из омоложённого Кремля, в Вашингтоне появляется текст поопаснее итальянской книжки: Госдепартамент США составляет секретный доклад, в котором, в частности, перечисляются действия Москвы по вербовке иностранных журналистов и превращению их в агентов влияния на западную политическую элиту — «при-нимателей решений». Авторы доклада прямо называют Луи «агентом КГБ» (со слов советских перебежчиков) и «дезинформатором». Конгрессмен-республиканец Джесси Хелмс подытоживает: «Советы считают первоочередной задачей вербовку иностранных журналистов для создания нужного общественного мнения». Всё это — тоже рикошет горьковских баталий.

Но всё это ещё не смертельно: Луи — стреляный воробей, который сам что угодно от себя отрикошетит, таких называют «тефлоновыми». Самый страшный удар он получил не от вашингтонских правдоискателей и не от советских антисоветчиков. Он получил его, когда Черненко ещё доживал последние месяцы жизни и власти. Получил в самый тыл — оттуда, откуда никак не ждал.

Четвёртого октября 1984 года ближе к вечеру в том самом уникальном гараже Виктора Луи, что прилегал к фасадному забору его участка и располагался прямо при входе, начинается возгорание. За считанные минуты очаг разросся в сильнейшее пламя, которое, словно огненный водоворот, со свистом и взрывами, уничтожило сокровища. Слесари, производившие ремонт, к этому времени были уже увезены с объекта: заметить возгорание и потушить его в зародыше было некому.

А потом — сделать ничего было нельзя: запасы горючего, хранившиеся в деревянной постройке, угробили даже призрачные шансы спасти содержимое. Супруга Дженнифер, по рассказам друзей, бегала вдоль гаража и никого не подпускала близко: удержать бы пожарище в его границах, не дать бы перекинуться на дом!

Официально это было признано «несчастным случаем», в котором, «к счастью, обошлось без человеческих жертв». Неосторожное обращение с огнём, спонтанное возгорание. История умалчивает, были ли на месте происшествия следователи МВД, или расследование ограничилось уровнем пожарных, но версия была примерно такая: окурок попал на стружку, пропитанную маслами и прочими горючими смесями, та тлела-тлела и — вспыхнула.

На том пожарище в жертву воображаемому автомобильному богу было принесено несколько неповторимых машин. Обидной потерей были пятисотый Mercedes и «жигули», но это наживное. «Про «жигуль» я вообще не говорю, — сказал Луи, — за Mercedes я получу страховку». Тяжёлой потерей стал раритетный BMW-328, но это тоже можно было пережить. «Чёрт с ним, я к нему давно остыл, — объяснял погорелец, — меня измотали его бесконечные ремонты». Но потерей абсолютно трагической стала англо-германская мурлычущая игрушка-малышка Adler-Bentley 4 1/4 гибель которой под огнём мирного времени не могла покрыть никакая страховка.

«Сложите сумму, — считает в уме Александр Хлупнов. — Получается, в одной Bentley сгорело тысяч сто советских рублей. На BMW он потратил десять при покупке и ещё минимум тысяч десять — пятнадцать на ремонт, так что вместе с «жигулями» можно говорить о сумме под сто пятьдесят тысяч. Это если не считать застрахованный Mercedes».

Мучительная инвентаризация, напоминавшая Виктору опознание человеческого тела после пожара, показала, что у Bentley выгорели английский тент и салон, деревянный каркас обуглился, алюминиевый капот расплавился, шины лопнули. Игрушка стала головёшкой.

У него ещё была надежда — вернуть малышку к жизни, не мучаясь с московскими слесарями и столярами, а отправив её на историческую родину, в Англию. «Bentley должны делать только на Bentley!», — провозгласил Виктор, внутренне смирившись с будущей цифрой на счёте за услуги и воспрянув духом. Но составленная в Англии калькуляция превзошла самые жуткие его догадки: кто-то из автомобильных друзей Луи назвал сумму в 30 тысяч фунтов. Дешевле, кажется, было собрать такую же новую на заказ.

Луи принимает, кажется, самое тяжелое в жизни решение: не восстанавливать «малышку» и попрощаться с мечтой. Александр Новиков вспоминает: «Виталий Евгеньевич сказал своему дворецкому: «Петя, вывезите эту машину». Петя подгоняет прицеп, рабочие грузят её. А потом выяснилось, что Петя её не выбросил на помойку, он её запарил за целых две тысячи рублей!».

Среди фанатов автораритетов эту Bentley до сих пор почитают, как богиню, а её уцелевшая надкапотная фигурка, буква «В» с крылышками, — нечто вроде мощей, ей поклоняются. О своей «малышке», как мужчина — о внезапно потерянной любви, Луи предпочитал вспоминать как можно реже.

Попытка купить редкий старинный Buick и засластить им горькую память о «Четыре с четвертью» не увенчалась успехом. «Это было последнее увлечение Виктора, — говорит Новиков. — Buick 30-го года был привезён из Америки строителем Горьковского автозавода. Он так его полюбил, что боялся выезжать на улицу, и до 80-х годов автомобиль так и простоял в гараже в хорошем состоянии. Луи не проявил достаточной энергии, и Buick у него увели из-под носа. Потом он долго пытался его выкупить у нового владельца, уже не за тридцать тысяч рублей, а за пятьдесят, но не успел».

Так что же всё-таки это было? Что спровоцировало пожар?

Позднее, успокоившись, Виктор изложит верному Михмиху следующую версию: в поджоге он подозревает кого-то из гостей, которые в тот день приезжали к нему на ланч. Один из них мог, ритуально осматривая гараж, оставить там зажигательную ручку или иной неприметный джеймс-бондовский «гаджет», который и сделал своё дело.

Но — кто?

Он, может быть, и знал, но никому не сказал. Часть друзей Луи не верит в теорию заговора. Другая часть — в диверсии даже не сомневается. Римма Шахмагонова намекает, что спалить гараж из мести могли не диссиденты «вообще», а кто-то из экстремистски настроенных жертв его пиар-войн. Её дочь Екатерина, дружившая с сыновьями Луи, скорее склонна видеть в этом не политический теракт, а «месть черни буржуям». «Когда он проезжал по территории на очередной своей иномарке, — вспоминает она, — многие местные «баковские» зеленели от злобы и зависти. Этим должно было кончиться». Марина Голынская её поддерживает: «Писательские дети, они всё это слышали: что противный, что «стукач». Откуда, мол, деньги такие?

Это всё рождало агрессивную зависть. Поджогов там, в Переделкине, было предостаточно».

Так судьба Bentley мистическим образом связала два пожара: на даче художника, от которого машину унаследовал Луи, и на даче самого Луи.

Он хорохорился, убеждал всех, что пожар в гараже — вещь проходная, но это была фальшпанель: Луи медленно сдавал. Как тает филигранная ледяная скульптура при первых лучах тепла, так и твердыня этого человека словно растворялась, чёткие грани — оплывали. С фотографий 1986 года на нас смотрит не былой щёголь, а какой-то окуклившийся в своём плаще человек с усталым, слегка одутловатым лицом.

«У него была ещё и душевная обида, — говорит Римма Шахмагонова. — Потому что он был уверен, что это поджог. Ну за что? За что? Кто так мог обозлиться, что взял да и спалил гараж с машинами? Он сидел растерянный, обескураженный от этой обиды. Ну ненавидишь человека — убей его, в конце концов. Но спалить любимые машины…».

Виктор Горохов был участником одной мизансцены лета того же года, когда Луи попросил поехать с ним на кладбище к маме и бабушке. Идя по аллее, что сразу за монументальной постройкой колумбария, он бросил вроде бы хохмаческую, но полную обречённости фразу: «Иду вдоль могил, а как будто вдоль столиков в «Национале» и раскланиваюсь…».

Как же они жгли в этом «Национале»! Виктора Луи, среди прочих тусовщиков эпохи, позднее вспомнит даже достигший занебесных высот Андрей Кончаловский. А каким шиком на грани фола считалось занять столик у окна, заказать жюльены, фирменный судак «Орли», как парижский аэропорт, сто пятьдесят коньяка, правда армянского, к которому Луи почти не прикасался, кофе, а потом отпускать рисковые шуточки, кивая головой на окно. А за окном — Кремль…

На кладбище между друзьями имел место такой диалог:

— Нелегко приходить на свою могилу, — сказал задумчиво Луи.

— Вить, да ты что?! — искренне не понял Горохов.

— Да всё о-кей. Я уже отдал распоряжения. Вы меня похороните здесь, рядом с мамой.

Помолчав немного, повторил то, что часто повторял:

— Вить, я очень боялся умереть за колючей проволокой, меня мутило от одной только мысли быть сваленным под номером, как полено, в общую могилу. Так что здесь лежать — одно удовольствие.

На рубеже 86–87 годов стало ясно, к чему был весь этот декаданс.

Луи снова испрашивает визу в Америку. Несмотря на разгромный доклад Госдепа — вот удивительный американский менталитет! — визу ему выдают: в графе «Цель визита» Луи указывает «лечение». Под перестройку американцы махнули руками уже на всё.

На этот раз Виктору было не до авантюр: он правда прибыл на обследование. Он уже давно подозревал, что с печенью что-то не то. Что-то серьёзнее, чем спина, которую лечил в Израиле, чем нога, которая не вылечивалась больше, чем было возможно. Апатия, дурное самочувствие, странные ощущения, да ещё и возникшее не пойми откуда похожее на икоту подкашливание: друзья говорили, что это может быть плохим признаком.

Обследование подтвердило худшие догадки: онкология.

— Что делать? — спросил он у знакомого доктора.

— Ничего, — ответил тот после паузы.

Ничего…

На его месте другой бы запаниковал, потом впал в депрессию обречённости, умер бы ментально раньше физической смерти. Другой бы отнёсся к смерти философски, как дзэн-буддист: прожил интересную жизнь, заработал денег не на одно поколение вперёд, пора и честь знать…

Но для Луи всё это были «неправильные» ответы. В том, что что-то делать было надо, сомнений не было, но — что? Можно как-нибудь продлить жизнь? Выторговать? На что-нибудь обменять? Купить?

Как и в лагере, он принимает решение: выживать, во что бы это ни стало. Он верил, что безвыходных ситуаций не бывает, как не бывает некрасивых женщин — бывает лишь плохое воображение и плохие менеджеры. Выход есть — просто он его ещё не видит.

И он не ошибся. Там же, в Штатах, знакомые медики сообщают ему, что способ побороть неизлечимую болезнь действительно существует. Спасти может относительно недавно практикуемая, во многом экспериментальная операция по трансплантации печени — в СССР, где не было даже одноразовых шприцев, такие не делались. Да и на Западе они пока ещё штучные — и вообще, это авантюра чистой воды, к тому же астрономически дорогая. Потерять можно всё: и кошелёк, и жизнь.

Ему предлагают сразу же лететь в Англию, где такие операции проходят наиболее успешно, так как время, за которым он всё время гнался, теперь «поставило его на счётчик». В Англии и комфортнее: родина жены и сыновей, рядом — если что — тёщин дом, всё любимо-знакомо, да и от Баковки не через океан. Елена Кореневская вспоминает, что Виктор ответил на это предложение: «Ну давайте, — сказал он и сразу же опять схохмип — Только евреев и коммунистов не предлагать!».

Но вместо Лондона Виктор летит в Москву: попрощаться. Кто-то утверждает, что он умудрился заехать даже в Париж: повидаться — в последний раз — с лагерным другом Шимкевичем.

В конце февраля 87-го в Москве он собирает друзей, устраивает ужин и сообщает: «У меня обнаружили рак, наступают мои последние дни». Инна Черницкая, его товарищ по лагерю (коллега по ковровой мастерской) и личный референт, разрыдалась, но Луи её «убрал» репликой в своём стиле: «Инн, ты чего ревёшь? Ведь умру я, а не ты!». Даже в таком положении мысль этого человека работает вперёд — как бы их удивить? Сообщая трагическую новость, он уже смакует план спасения и то, как все раскроют рты, узнав о чудесном исцелении.

Но были и серьёзные нотки. Близкому другу Фёдору Шахмагонову он сказал: «Федька, если на моих нападут, ты — единственный, кто сможет их защитить». С каждым днём страна, в которой жило семейство Луи, отдалялась от тоталитаризма, но становилась всё более чужой. У другого друга, Горохова, он спросил: «Вить, не знаешь, с кем бы можно попи. деть по поводу рака?» (передано свидетелями дословно). Ему привезли врача-акупунктурщика, но иглотерапию решили не делать, так как стадия болезни была слишком тяжёлой.

Осталось одно — пересадка. Это парадокс для его ситуации, но запах авантюры опять решил всё: Виктор готов пуститься в последнее в своей жизни экстремальное приключение.

И вот они вдвоём с женой снова в Шереметьево, снова перелёт: быть может, в последний раз, и уж точно, в первый раз — не в радость.

В Кембриджском госпитале, огромном комплексе, своими размерами и очертаниями похожем на завод, завод по вылечиванию болезней, иностранный пациент с необычным для этого учреждения паспортом проходит сложное обследование, сдаёт множество анализов. Операция обычно длится много часов, и врачам прежде всего нужно оценить выносливость сердца. Через несколько дней «русский пациент» выходит на улицу: начинается самое мучительное из того, что может высверливать разум смертельного больного, — ожидание.

Когда речь идёт о трансплантации органа, это ожидание имеет деликатный, морально-этический привкус: чтобы Луи имел шанс жить дальше, кто-то должен скоропостижно умереть — печень надо у кого-то взять. Тогда не было мобильных телефонов, а выезд на операцию должен быть стремительным: органов второй свежести не бывает. Но существовал прообраз пейджинговой системы: теперь Виктор ходит с электронной коробочкой, ещё одним технологическим «дивайсом», без которого он опять не может обойтись.

10 марта 1987 года пейджер выполнил свою одноразовую задачу — пронзительно заверещал, что означало: есть свободная печень, выезжать немедленно!

Донором советского информационного гения стал ничего не подозревавший молодой человек, которого сбила машина. Начинается подготовка к операции, что для Виктора, не в пример другим пациентам, было очередным аттракционом. Он пытается рассмотреть и запомнить детали приготовления, чтобы потом, если всё будет хорошо, снова удивлять, удивлять и удивлять. Он обращает внимание на то, что его поначалу кладут на водяной матрас — зачем? Чтобы температура Вашего тела, мистер Луис, сравнялась с температурой тела Вашей будущей печени, иначе, как говорится, не срастётся…

Этот больной не был бы Виктором Луи, если б не учудил ещё кое-что из своего репертуара: он подговаривает одного из больничных санитаров, чтобы тот снял происходящее на Викторовы фото- и видеокамеры. В советское время была газетная рубрика «Журналист меняет профессию», когда корреспондент идёт, например, работать на стройку, погружается в среду, а затем пишет свой материал «изнутри». В случае Луи — наоборот: журналист не меняет профессию. Даже на границе жизни и смерти.

В операционной стоят приборы, фиксирующие параметры жизнедеятельности больного. Что-то щёлкало.

— А счётчик что считает? — спросил Виктор у людей в «зелёнке».

— Дыхание, сэр.

— Да? А я думал, фунты насчитывает.

Во сколько ему встала эта печень? Цифры разнятся, точная сумма — коммерческая тайна. Друзья Луи говорят с его слов о 2 000 фунтов за нахождение в госпитале в день, плюс 3000 фунтов за лекарства на два дня. Плюс сколько-то, немало, за саму операцию. Другие источники называют 30 000 фунтов за всё. Британские журналисты уверяют, что с лечением, уходом, медикаментами и прочим на круг вышло не менее ста тысяч фунтов.

Много ли это? Для советского, скажем, врача (или журналиста) — немеренно. Для миллионера, докупающего себе дополнительное время, — подъёмно.

Операция длилась много часов. Узнав о том, что друг семьи лёг под нож, Марина Голынская заказала в Елоховской церкви молебен о здравии по полному чину. Молились о нём и другие советские друзья — каждый, как мог.

Закончили к утру — операция прошла успешно, пациента начали выводить из наркоза.

На следующий день он потребовал, чтобы у его кровати поставили телефон, и стал под впечатлением проделанного с собой обзванивать друзей. Дозвонился и до Шахмагоновых:

— Виталий Евгеньевич, это ты? Но тебя же только вчера прооперировали!..

— Ну и что! Они меня уже заставили идти пешком в столовую!

После советской, западная медицина, особенно методы выхаживания послеоперационных больных, потрясали своей «бесчеловечностью»: никакой лежачки, встань же и иди! Это было действительно чудесное воскрешение: через десять дней после сложнейшей операции Виктора уже выталкивали из госпиталя.

А 22 марта в газетах появляется короткая, из пяти-шести строк, заметка под названием: «Советскому журналисту сделана операция». Этого было достаточно, чтобы вызвать в британской прессе страшный галдёж: почему сотни и тысячи вынуждены ждать имплантата, страдая и умирая, а какому-то советскому гэбисту чужую печень подносят на блюдечке с голубой каёмочкой?

Госпитальное начальство оправдывалось: есть группы крови, есть моменты совместимости, пересаженную мистеру Луису печень ни у кого не отбирали. «Как будто я печёнку у Черчилля украл!» — ворчал сам Виктор.

В марте 1987 года начинается период, который сам он назвал «жизнь взаймы»: это часть выкупленной, выторгованной у судьбы жизни, каждый день которой в прямом, а не фигуральном, смысле стоит больших денег. Что это — с точки зрения небесной канцелярии? Расплата за его былые грехи или, наоборот, призовая игра за былые заслуги?

Как бы то ни было, этой весной он начинает мотать свой последний, пожизненный, но недлинный срок.

— Ну, что обещают врачи? — спросил Виктора по телефону кто-то из друзей, когда он позвонил из Англии.

— Если приживётся, лет пять. Но я бы согласился на более тяжёлую статью: лет двадцать пять… — ответил тот.

Из его самого сложного путешествия Луи встречали несколько друзей, которые собрались в Баковке. Когда машина подъехала, именитый фотограф генсеков Эдуард Песов вышел к калитке встретить победителя. Увидев его, Виктор вдруг схватился за воротник и резким движением порвал на себе рубаху — дорогую сорочку, обнажив послеоперационный шрам. Вот уж точно: рвёт на себе рубаху от «Версаче»! Экспрессии ему не занимать.

И был не прощальный ужин, а снова приветственный: Луи бы зря старался, идя на операцию, если бы в этот вечер не удивил гостей, сразив наповал. Он выждал момент, чтобы по одному подвести друзей к потайному шкафчику, где стоит трофей. Страшно подумать, что стоит… Сосуд, а в нём — заспиртованная старая печень. «Теперь, — хвастается Луи, — у меня их две!!!»

Когда Виктор Горохов предложил ему сесть за мемуары, подобно Хрущёву, тот ответил:

— Не думаю… Кому нужен ещё один плутовской роман о Жиль Блазе из Сантильяны? — горько усмехнулся Луи.

— Но где же твой неизменный challenge? Ты же так любишь повторять это слово! — подначивал его Горохов.

— Мой challenge теперь — чужая печень, — закрыл тему Луи.

Вернувшись из Англии, он, кажется, впервые начал терять кураж, в его речах появились страдательные нотки. Римма Шахмагонова помнит, что после операции он стал чаще говорить о смерти. К её — смерти — отсроченному, но всё равно скорому приходу ему приходилось покорно привыкать, «как и дату своего ухода — надо благодарно принимать».

И всё же это не были годы бессилья, отверженности, немощи. Это не было, выражаясь языком социальных чиновников, «возрастом дожития». Луи продолжал много ездить, раздвигая географию своего «Полного путеводителя по Советскому Союзу»: снова посещает вольнодумную Прибалтику, ездит в Сибирь. Приятель Михмих вспоминает о совместной поездке в Новокузнецк: вечером, когда попутчики шли ужинать, Виктор говорил: «Вы наверное думаете, что я уже и выпить с вами не могу? Отчего же, я выпью бокал вина».

Ездит и за границу, но его поездки, наперекор нарастающей гласности, теперь всё менее гласны: возможно, это связано со слухами о том, что его взяла под крыло куда более закрытая контора, чем даже КГБ — ГРУ. Зарубежные выезды теперь носят не прикладной, а показательно-символический характер: Луи, как сказали бы медийщики, «работает лицом». «Я стал международным пугалом, — жаловался он друзьям, — меня посылают куда-нибудь, чтобы кого-то напугать». То есть сам факт его визита куда-либо несёт определённый сигнал от одного адресата другому. Это всё ещё «тайный канал», но по нему уже идёт примитивная морзянка.

Приблизительно в конце 1987 года Виктор Луи в последний раз едет в Израиль как связной: теперь восстановление дипотношений с этой страной — вопрос не интриги, а времени. Луи, который считал этот проект своим детищем и даже немного ревновал к нему других, хочет быть главным liaison office между двумя странами.

Такое мессианство, впрочем, как и всегда, уживалось в его голове с практической задачей: окружение Луи уверяет, что он рассматривал возможность покупки дома где-нибудь у моря, возможно в Эйлате — там, где есть прямое авиасообщение с Лондоном для полётов на обследования и лечение. И — быть может — не исключал для себя к концу жизни стать евреем не только по маме, но и по паспорту.

Его близкие друзья уверяют, что он не раз проговаривался: мол, выйду на пенсию — поселюсь в Англии. Раньше, в шестидесятые, семидесятые, его тоже подначивали: «Вить, ты чего в Англию не уедешь? У тебя ж жена оттуда!» «А там надувать некого», — отвечал Виктор. Теперь он, быть может, и хотел бы туда, да его там не хотели. «Железной леди» Тэтчер по прозвищу Мэгги приписывают фразу: «Пока я премьер-министр, этот мерзавец никогда не получит вид на жительство!». Редактор The Times Майкл Биньон, долго работавший в Москве и знающий лондонскую политическую кухню это, по сути, подтверждает: «Здесь были серьёзные опасения по поводу его связей с КГБ, и ему не удалось бы приехать и обосноваться в Британии. Он был нежелателен, пока коммунизм был официальной философией в СССР».

«Вывезенный» Виктором писатель Давид Маркиш вспоминает, как однажды, уже в перестройку, снова прилетел в Москву: «Мне нужно было портрет кисти Глазунова вывезти из Союза, а не выпускали. Я ему звоню, говорю: «Витя, помоги мне. Это подарок Ильи, хочу домой привезти». А он мне отвечает: «Ты через какой коридор проходишь в аэропорту, через красный или через зелёный?» А я был с делегацией. «Через зелёный, конечно», — говорю. А он мне: «А я вот уже через красный…». Это значит, что его теперь проверяли».

Луи не выкинули на помойку, но до определённой степени вывели из игры. «Тайный канал» затухал, так как Горбачёв хотел всё делать явно, и желательно — сам. В 1986 году у Горбачёва появляется пресс-секретарь: тем, кому сегодня до тридцати, сложно представить себе, что у главы огромной страны не было пресс-секретарей — уполномочены заявлять были ТАСС и МИД, которые, как выясняется после раскрытия феномена Луи, не были так уж уполномочены…

Всё, что раньше «сцеживал» Луи, теперь говорили Герасимов, сам Горбачёв или уполномоченные (но в информационном, а не дезинформационном смысле) советские журналисты: например, глава бюро АПН во Франции Дмитрий Якушкин, будущий пресс-секретарь Б. Ельцина. «Именно он, Горбачёв, закончил эпоху Луи, — говорит Майкл Биньон. — Потому что фактически взял себе все его функции. И тем самым лишил его хлеба: Луи стал просто не нужен».

Виктор Луи старается не унывать, а перепрофилироваться, вспомнив былые навыки. Где-то в середине перестройки вспыхнул странный скандал: на аукционе Sotheby's одним из лотов оказалось полотно художника Гольбейна. Продавец — физическое лицо. Но тут же с протестом выступили власти Нидерландов: мол, картина — из так называемой «коллекции Кеннигса», которую вывезли в СССР после войны и которую Голландия требует вернуть. Мол, физлицо законно её приобрести не могло, а значит — криминал. Холст повезли в Британский музей на экспертизу: оказалось — подлинник. Состоялся суд, который постановил передать картину Голландии.

Одна деталь: имя продавца — Виктор Луи.

Что это было? По одной из версий, советские власти, которым не хватало валюты, прощупывали опять-таки тайный канал для продажи спорных ценностей. Но канал «коротнуло», и тогда сработал предохранитель: Луи объявили «частным владельцем», который быстро ретировался. Деньги в обмен на неприятности.

Один из последних крупных кушей Короля Сенсаций, когда удалось сорвать кассу с многими нулями, — публикация допросов Матиаса Руста, западногерманского пилота, посадившего свою «Сессну» на Красной площади. Точнее, их подробный пересказ. Что именно давал этот «слив» властям — неясно: то ли вычерчивал образ открытости, то ли банально пополнял валютой бюджет[101]Валерий Сухорадо, заслуженный работник культуры РСФСР, с 1962 г. и до кончины — генеральный директор фирмы грамзаписи «Мелодия». Умер в 2002 г.
.

В 90-м году, когда стало ясно, что Союз не «нерушимый», Виктор Луи, поскреби по сусекам, придумал, как в последний раз заработать на своём вечном благодетеле Никите Хрущёве. Вопрос: «Как в эпоху тотальной либерализации повёл бы себя человек, который некогда подверг цензуре книгу другого человека?» Верно: либо самопожертвенно каялся бы, либо сидел и молчал. Но тогда бы его не звали Виктором Луи: за компанию со старым другом Джерольдом Шехтером наш герой собрал всю стоящую «вырезку» из хрущёвских плёнок и издал её, назвав — в струю эпохи — «Магнитофонные ленты гласности».

Вообще, чем ближе к закату, тем больше у «разумных эгоистов» появляется в жизни мессианства. В самом начале 90-х он фокусируется на том самом здании англиканской церкви Святого апостола Андрея на улице Неждановой, недалеко от которого (со смыслом) венчался с Дженнифер. Так он пытался отдать дань своей второй (или третьей?) родине — Британии, подарившей ему дополнительные годы жизни.

С начала 60-х там хозяйничала фирма грамзаписи «Мелодия», где записывали свои песни гранды советской эстрады: буквально как на работу туда ездила Алла Пугачёва, из-за чего на соседней улице её фанаты — «алламаны» — сняли квартиру и устроили в окне наблюдательный пункт (привет Луи, Сахарову, Славину). В 0990 году, видимо не без участия Виктора, в здании церкви разрешили проводить разовые богослужения, на которые приезжал священник из Хельсинки. Луи часто говорил другу и адвокату Михмиху: «Хотите сделать богоугодное дело? Тогда выгоните из этого здания Сухорадо101 с его пластинками».

Тяжелее всего для обречённого больного — уходы тех, кого считал «с собой одного порядка». Немощный Брежнев называл похороны Суслова «репетицией своих». Так думал и Луи, провожая в последний путь двоих друзей, умерших один за одним. Сначала при странных обстоятельствах осенью 90-го, внезапно выпав в море из шикарной океанской яхты, погиб Роберт Максвелл, с которым их связывала давняя дружба и выгодный бизнес. Луи не только представлял его издательство Pergamon Press в Москве, но и через него, как поговаривают, «протащил» на Запад воспоминания Брежнева. Похороны прошли в Израиле, на Оливковой горе: скорбный повод позволил Луи в последний раз побывать на Святой земле.

А вскоре не стало «информационного крёстного отца» Луи Эдмунда Стивенса, который дожил до 81 года. Его кремировали в Донском монастыре. Бессменный Михмих рассказывал, что когда подъёмник начал опускаться вниз, Виктор, пришедший на церемонию с женой и сыном Николаем, вдруг перегнулся и стал снимать на камеру уходящий в бездну гроб учителя. Король Сенсаций — это пожизненный титул.

Бессменный Михмих вспоминает ещё одно престарелое чудачество «Луя», которого теперь всё чаще зовут Виталием Евгеньевичем: однажды, приехав домой в Баковку, тот вдруг заявил, что хочет перестелить паркет. Вместо прежнего, «генеральского», положить новый, импортный. Такое обычно бывает с отошедшими от дел владельцами бизнеса. Все попытки отговорить босса только ускоряли события: паркет был заменён.

Не добавлял жизненных сил главе семейства и «конфликт отцов и детей»: просто дети стали старше и начали создавать взрослые проблемы папе. Николай, отличавшийся любвеобильностью, к тому времени жил отдельно от родителей в высотке на Котельнической набережной, где Виктору в своё время выделили квартиру. Жил не один, а с женщиной, которую все близкие считали его невестой и, в общем-то, почти женой.

Но женитьбы не случилось: многие потом судачили, будто могущественные кураторы Луи «не благословили» этот брак. Вскоре сын-казанова сблизился со своей бывшей сокурсницей, которая, по свидетельству Михмиха, в одно прекрасное утро приехала в Баковку к «папаше» и сообщила ему: «Виталий Евгеньевич, а я беременна!». И без того ослабевшему «хозяину» стало плохо, он слёг с обширным сердечным приступом, несмотря на уверения будущей мамы, что «ни на что из имущества Луи она не претендует». Кроме сына, которому теперь-то пришлось связать себя узами формального брака.

В мае 91-го в жизни Виктора Луи происходит нечто. Не в пример последним тридцати годам, об этом не трубит мировая пресса, это не пересказывают возбуждённо на банкетах. В общем, на фоне того, что происходило со страной — Новоогарёвское соглашение, фактическая подготовка к упразднению СССР, — это вообще никто не заметил: каждый день в буквальном смысле приносил океан нового.

Что же это было? Это невероятно, но самый загадочный человек эпохи, перекачавший в десятки стран сотни мегабайт уникальной информации; человек, давший за границей и для заграницы сотни часов интервью; человек, изменивший страну и мир — ни разу не высказывался в прессе своей страны. Тридцать с лишним лет он, Луи, был нападающим, хищником в погоне за добычей. Теперь же всё перевернулось, и он — диковинный зверь в золотой клетке, на которого все хотят посмотреть. Сегодня он сам станет жертвой полупиратского интервью: на баковской даче поздней майской ночью зазвонил телефон.

На проводе — журналист правых взглядов, член общественной комиссии Фонда Сахарова и друг покойного академика Геннадий Жаворонков. Это не был звонок репортёра в современном понимании. Тогда, на сломе эпох, так было принято: интервью как акт прямого действия, публикация как гражданский поступок. К чёрту непредвзятость и нейтралитет! Это было пышное время оценочно-побудительной газетной патетики: «Доколе?…», «Когда же?…», «Не могу поступиться…», «Когда молчанье — золото…», «Конверсия. Конверсия? Конверсия!» и так далее.

— Позовите Луи, — потребовал Жаворонков голосом, не допускавшим отказа.

Пауза.

Вздох.

— Это я, — обречённо, но бодро ответила трубка.

Далее приведём авторский текст с небольшими купюрами.

«Уже почти свыкнувшись с мыслью, что Луи — миф, я оторопел. Потом, представившись, попросил о встрече. Конечно же, последовало, зачем? и что меня интересует?. Выслушав, Луи вполне вежливо отказал:

— Зачем мне оправдываться перед кем-то здесь, когда я всё, что считал нужным, уже сказал на Западе. Все воспоминания обо мне либо неправда, либо полуправда. Все свои разговоры с именитыми людьми я записывал на диктофон и сохранил плёнки. Почему я богаче других? Много работал! (Я подумал, что всю свою жизнь тоже не лютики собирал, но бассейн, какой есть на его даче, имею лишь в Сандуновских банях.) Сотрудничал с КГБ? Чепуха. Они меня не трогали потому, что я своё уже отсидел! <…>

Что мне истина? Я вообще ничей. Какие-то части моего тела не мои и незаконно перевезены через границу. Например, я один из немногих, кому трансплантирована печень! Мемуары Хрущёва? Да, это я передал их на Запад. Ну и кому от этого стало хуже? <…>

Фильм о Сахарове в Горьком? Да, это сделал я. Поспорил с приятелем на бутылку коньяка, что Сахаров жив, и снял. Как? Ну, это уж моё дело. Тогда на Западе много говорили о его смерти, и я опроверг все эти слухи. Плёнки передал Тане Янкелевич, можете спросить её, она подтвердит. <…>

Посудите сами, ну стал бы Запад сотрудничать со мной, подозревая во мне агента Кремля или КГБ? Зачем? Они видели во мне журналиста, способного добывать сенсационную информацию. Вот и весь секрет. Все остальное — домыслы. А вы что, не верили в советскую власть? Я верил! И ничего плохого ни ей, ни Западу я не сделал. Ну назовите, кто пострадал от моих публикаций? Да никто! Сколько шума из-за ссылки Сахарова в Горький! А я сидел, и не где-нибудь, а в сталинском лагере! <…>

Наконец я прервал его и снова попросил о встрече.

— Не знаю. Подумаю. Вы же всё равно будете писать. Пишите, что хотите. Право, мне всё равно. Впрочем, дайте мне свой телефон, надумаю — позвоню…

Я ждал его звонка. Луи не звонил. Его же телефон глухо молчал. А я упрямо крутил и крутил диск аппарата… И вдруг подумал: а зачем мне встреча с ним? Что он может ещё мне сказать? <…>

И что это я вторгаюсь в тихую жизнь мирного советского контрабандиста?» (сохранена авторская пунктуация. — Прим, автора).

Напечатанная в «Московских новостях» беседа двух антагонистов вышла под верным эпохе заголовком «Кто вы, Виктор Луи?» и стала единственным интервью Виктора Луи российской прессе.

Он угасал вместе со страной.

К концу 1990 года решили железобетонно — СССР не жилец, да и Луи всё больше выматывала чужая печень, а особенно «посаженный» ежедневными поддерживающими медикаментами надпочечник. Одна женщина, работавшая у Виктора, рассказала, что на встречах с людьми он, бывало, чувствовал, что не сможет встать со стула или дивана без посторонней помощи. Но демонстрация немощи — не его формат. Тогда, чтобы избежать экзекуции, он заговаривал собеседника до тех пор, пока тот не встанет и не уйдёт первым.

«Некоторые умеют распускаться, за собой не следят, всё чаще прикладываются, — говорит Мэлор Стуруа. — А он почти не отличался от прежнего Луи. На лице, быть может, и отражалась болезнь, но она не отражалась ни в разговоре, ни в поведении. Он не роптал».

Жена заботилась о нём, как могла. Выезжая за границу, искала повсюду носки без стягивающих икры резинок: после операции у Виктора сильно отекали ноги, и обычные носки «с резинкой» были ему противопоказаны.

В конце декабря с Кремля был спущен красный флаг, наша страна перестала быть «советской» и «социалистической республикой». Король Сенсаций произносит свою коронную и, кажется, ключевую фразу: «Хотелось бы ещё послужить России». Он не был «красным», он просто хотел причудливо, экспериментально помогать своей стране. Номинально человек с московской пропиской автоматически становился гражданином нового образования — Российской Федерации, но гражданин РФ Луи Виталий Евгеньевич кончался вместе с прежним государством.

Ранним летом 1992-го ему стало хуже: дополнительное время, точно отмеренное врачами, — пять лет — подходило к концу. Но он ещё верит в чудеса, которые его не раз спасали из самых гиблых историй.

Неуёмный Луи решается на повторную операцию.

Друзья отговаривают, убеждая его, что в таком состоянии болезнь лучше «не ворошить»: ещё Пирогов говорил, что «лучшая операция — та, которую не сделали». Но он — перфекционист: либо хорошо, либо никак.

И снова летит в Англию. Кромвелевский госпиталь, небольшое частное компактное здание в черте Лондона, становится его «раковым корпусом»… Кто бы мог подумать, что этот круг именно так для него замкнётся?

Операция по удалению надпочечника, проведённая 16 июля, прошла на удивление нормально. Среди друзей, правда, ходил слух о неприятном эпизоде: расходы превысили изначальную смету, и якобы от жены Дженнифер больничное начальство потребовало срочной доплаты. Мол, так и сказали: «Остаток на вашем счёте составляет ноль фунтов стерлингов». Пациент в этот момент был ещё в коме, а «максвелловская страховка» давно иссякла.

И вроде Луи пришёл в себя, начал идти на поправку, встал с кровати.

«И когда его положили в палату, — рассказывает Елена Кореневская, — он показал жене «виктори». Что, мол, победа и что на следующий день выписывается».

Но вместе с тем он что-то всё равно чувствовал. Вечером попросил Дженнифер сесть у кровати с блокнотом и надиктовал ей нечто вроде завещания: только не формальное, для родственников, а неофициальное, для друзей. Кому деньги, кому вещи: Виктору Горохову он «отписал» 2 000 долларов и несколько костюмов.

Наступило 18 июля. Медицина Англии сделала всё, что могла, чтобы сохранить жизнь своему недавнему врагу, и собиралась делать дальше. Луи сидел в кресле в палате: перед ним была куча принесённых по его просьбе газет — целых двое суток он был вне информационного контекста, вне своей среды обитания. На нём были очки, и он, вроде естественно, слегка склонил голову над привычным полотном, испещрённым текстом.

«Ви!» — позвала Дженнифер, сидевшая в палате. Что-то она вспомнила и хотела спросить.

Ответа не было.

«Ви!» — она всегда так его называла. Но сейчас он не отвечал…

Это была суббота, 18 июля 1992 года.

Врачи констатировали смерть от сердечной недостаточности. Некоторые друзья, впрочем, говорили, что это был тромбоз — оторвавшийся тромб принёс мгновенную, немучительную смерть.

Елену Кореневскую печальное известие застало за границей. «И вот мне звонок: «Похороны…» — рассказывает она. — А после смерти Виктора его жене Дженнифер позвонили из госпиталя в Доркинг, где у неё был дом, и сказали: «Как он мог терпеть? Умер-то он от сердца, но когда мы сделали вскрытие, увидели сплошные метастазы в позвоночнике»».

О его смерти написали многие англоязычные газеты, называя виртуоза советских политтехнологий уже «российским» журналистом. В целом тон был скорее доброжелательным: один из некрологов в уважаемом британском издании содержал удивительную для Британии фразу: «Он не был агентом КГБ». Видимо, в Англии и Америке в этом смысле, как в России: сегодня умрешь, завтра скажут — поэт. Похвала — только посмертно. New York Times выбрала ещё более замысловатую конструкцию, чтоб и «не промолчать», и не обидеть покойника, назвав Луи «бывшим полковником КГБ». «Бывшими», значит, бывают?

На церемонию кремации в Лондоне съехались многие из тех, кого он знал в Британии. Если в России прах принято погребать в урне, то на Западе — в небольшом контейнере в форме ларчика. Через семь дней в таком виде Виктор Луи в последний раз вернётся на Родину, куда он возвращался сотни раз. Возвращался, несмотря на назойливые разговоры о том, что он-де уже без пяти минут израильский гражданин или британский подданный, вопреки его собственным признаниям в том, что на пенсии хотел бы обосноваться в Англии.

Вторая часть панихиды прошла в Баковке, где собралась уже российская фракция друзей Виктора. Несмотря на опалу последних лет, тех, кто не струсил приехать, оказалось немало — люди едва умещались на просторных площадях «дома, который построил Луй», плюс прилетевшие из других стран.

Отпевание решили провести в храме рядом с Переделкинским кладбищем: это тоже было волей покойного, считавшего себя верующим человеком. Пока друзья и знакомые собирались на церемонию, вслух полушёпотом вспоминали разные истории. Например, как однажды ему подарили икону, на которой был изображён лик святого, один в один похожего на Солженицына — с бородой и даже линией на лбу, напоминавшей солженицынский шрам!

Но даже после своей смерти Луи, помимо таких историй, умудрился породить вокруг себя секреты и слухи: поскольку церковь небольшая, да к тому же стояла жара, не все вошли внутрь — кто-то тянул шею из задних рядов стоящих, кто-то был на улице. Учитывая, что не все знали о месте и обстоятельствах смерти, родились разговоры о таинственном «отпевании без тела».

Раритетный Buick, которым В. Луи хотел заменить погибшую «малышку», но сделка сорвалась. К рулю примеривается не только сам отец семейства, но и молодая Катя Шахмагонова, несостоявшаяся невеста одного из сыновей Виктора

Преданный друг Виктор Горохов намного пережил В. Луи. (Предоставлено М. Голынской)

«Автомобильный» друг Хрисанфов и В. Луи, уже серьёзно больной. Предп. 1986 г.

В. Луи в привычной для себя ипостаси: одетый с иголочки, за рулём иномарки. Позднее фото (80-е гг.). (Предоставлено Ю. Шерлингом)

В. Луи с двумя бывшими зэчками: личным секретарём И. Черницкой и другом семьи Р. Шахмагоновой. После операции он «заговаривал» людей, чтобы те ушли первыми и не видели, как тяжело ему вставать с кресла

Одно из поздних фото: началась «жизнь взаймы» с «контрабандной печенью». Предп. конец 80-х гг. («Московские новости»)

Очерк-некролог о В. Луи: его смерть стала на Западе не менее значимым событием, чем смерть советских вождей. Июль 1992 г.

Могила В. Луи: ни памятника, ни надгробия. Место этого уникального человека в официальной истории страны оценено более чем скромно

Три дамы, некогда — козырные. «Мадам» Дженнифер (слева), Римма Шахмагонова (справа). 2000-е гг., В. Луи уже нет в живых

Другой тайной — казалось бы, из ничего — стало место захоронения. Одни услышали о лондонской кремации и поняли, что там он и похоронен. Другие прознали о переделкинском отпевании и «погребли» Луи на Переделкинском же кладбище рядом со знаменитой могилой Пастернака. Третьи со знанием дела сообщали, что были на его могиле на «немецком» Введенском кладбище: ну, видимо, раз работал на иностранцев, значит — на немецком… Дошло до мистики: якобы он не умер, а прекрасно живёт себе в США. Так и хочется поправить — «в Латинской Америке».

Виктора Луи похоронили там, где он хотел: ларчик с прахом опустили в могилу матери и бабушки, где в таком же составе они и сейчас покоятся на Ваганьковском кладбище, на боковой аллее, сразу за колумбарием, если обогнуть его слева…

Долгое время последнее пристанище представляло из себя по-русски, точнее — по-советско-недохристиански, убогое зрелище: старый, давно крашеный, фабричный металлический крест (женщинам) и под ним, как под деревом, утопшая в зарослях сорняков каменная табличка. На ней казённо, кладбищенски, под линеечку выведено краской: «ЛУИ Виталий Евгеньевич. Ск. 18. VII. 1992».

Ни даже даты рождения…

Такие, кажется, ставит администрация кладбища, когда на погосте больше никто ничего не ставит: ни памятников, ни крестов, ни стел. Рядом, в десятке метров — исполинский акрополь родни миллиардера Тельмана Исмаилова, бывшего владельца «москвообразующего» Черкизовского рынка.

И — занявший квадратный дециметр родной земли Виктор Луи.

По окончании погребения все переместились обратно на дачу, где были организованы поминки. Здесь тоже имел место инцидент с душком: когда близкие, вернувшись с кладбища, вошли в «контору», там сидел кто-то из коллег-журналистов и рылся на столе. Оправдать это можно, видимо, только фактом понимания того, что архивы покойного хозяина могли значить для истории. Луи — «сам такой», он бы понял.

Сыновья держались спокойно: теперь это их ноша — поддерживать семейный бизнес, надводная часть которого начиналась и, похоже, заканчивалась на справочнике Information Moscow. Все дела отец им успел передать до кончины, и они, как хрестоматийные английские наследники, с сочувствием, пониманием, но и тревожной настороженностью относились к многотысячным предсмертным тратам отца на медицину.

Сколько было на счетах Луи к моменту смерти? Точной суммы мы, очевидно, не узнаем никогда, но «к счастью», есть те, кто любит считать чужие деньги. С Еленой Кореневской однажды секретничала секретарь Виктора:

«Он не разрешал вскрывать свои конверты. Но как-то раз мне нужно было послать факс, и так получилось, что я вскрыла один конверт, а это был конверт с выпиской из банка! И, вы представляете, там было больше семи нулей!».

Даже семь нулей — это минимум десять миллионов. А если больше семи? А если первая цифра — не «один»? А если счетов было несколько? Вот и на поминках многие в уме считали его сбережения.

Первым вдова попросила взять слово незаменимого Михмиха, преданного друга и автомобильного спутника мужа. Сама она переживала эту потерю стойко, даже холодно, в генетическом духе своей страны. К смерти супруга она относилась даже философски, объясняя друзьям, что было бы хуже, если б такой человек долго лежал больным, прикованным к кровати.

Не поспоришь. Мироощущение протестантки, певшей в церковном хоре на московских англиканских мессах, помогало ей оставаться на плаву. «Я её тогда спросила: «Ты хочешь остаться жить в России?» — рассказывает Елена Кореневская. — Она ответила: «Категорически нет». Она ненавидела Россию. Не просто ненавидела: этих людей вокруг него, всю эту прислугу она просто презирала, потому что все они воровали, тащили, все не хотели работать».

Виктору Луи было 64 года.

Не так уж мало для средней продолжительности жизни советского человека. Неплохо, если учесть такую нечеловеческую концентрированность этой человеческой жизни. И немного для англосаксонского миллионера, у которого, благодаря деньгам и прогрессу в медицине, всё меньше причин для смерти.

В любом случае — на его век хватило.

Жалко ли, что он ушёл именно тогда, а не через пять, десять, пятнадцать лет? Не перевалил за восемьдесят, как Стивенс или Горохов, Стуруа или Боровик?

И да, и нет.

После кончины — его и «железного занавеса» — началось, по выражению погибшего поэта Александра Башлачёва, «время колокольчиков». Появились сотни «луят», «луистов» и «луёнышей». Им теперь несть числа, а из дюжин придуманных Луи пиар-приёмов они в любую погоду выбирают, кажется, единственный — «пробашлять бабло».

В той Истории, что началась после исчезновения Красной империи, для Специального корреспондента Кремля, видимо, уже не было бы работы.

* * *

Нам надо было снять финальный кадр фильма «Луи-король» на Ваганьковском кладбище.

Мы уже здесь бывали более полугода назад: тогда шли за Мариной Константиновной Голынской, как за поводырём, разговаривая с ней, а потому не запоминая дороги.

И вот пришли снова: вроде место то же, номер участка совпадает с записанным, такие же приметы аллеи. А могилы — как не было.

Прошли один раз, вернулись, прошли второй раз, третий, четвёртый — нет.

Разбились по одному, стали с трёх сторон прочёсывать местность по секциям и квадратам. Всё совпадает, всё знакомо, те же фамилии на надгробьях — но нет Луи. Как сквозь землю провалился. Странноватая метафора для кладбища…

Тогда пошли в административное здание — воспользоваться услугой компьютерной системы, которая по фамилии покойного может выдать точное местоположение на схеме: тоже тщетно.

Тогда я стал искать в записной книжке мобильного номер Марины Голынской — нет номера. На днях — был. А теперь вот, сегодня, сейчас — нет.

Ещё через двадцать минут мне прислали нужный телефон со сложным пятизначным кодом: после смерти мужа Марина Константиновна живёт в глухой равноудалённой от всех столичных сует деревне в Ярославской губернии. Объясняю глупость своего положения, прошу сориентировать на местности, что называется, в реальном времени. Наматываю ещё пару сотен метров по кругу, от волнения громко, как полоумный, выкрикиваю в трубку фамилии с надгробий. Если есть жизнь после смерти, то Виталий Евгеньевич, надо думать, ещё никогда так не смеялся.

Ступор. Тупик. Безысходняк. Я уже почти сдаюсь.

Уловив нарастающую нервозность, Голынская успокаивает: «Не волнуйтесь, так бывает. Это же Луи! Надо остыть и сказать: «Виталь Евгеньич, ну покажи свою могилу, покажи, покажи!»».

Я оглядываюсь по сторонам, в ужасе ища потенциальных свидетелей того, что сейчас собираюсь сделать. Но и выхода другого тоже нет.

Перейдя на полушёпот, бормочу: «Виталий Евгеньич, ну покажи свою могилку…». Снова оглядываюсь: «Ну, прошу, покажи!».

Я не верю в мистику, загробный мир, перевоплощения, привидения, перерождения, колёса сансары, духов и прочую изотерическую антисоветчину.

Это невероятно. Но ровно через пять секунд я стоял у ограды.

Могила была более ухожена, чем в первый наш приход: несмотря на прошедшее лето, сорняков нет, табличка отмыта, сделана даже похвальная попытка изобразить надгробные холмики. Я вспомнил, как одна подруга семьи Луи, узнав о съёмках фильма, пообещала «устроить этим бесстыжим» (сыновьям?). Видимо, успела.

Ещё я вспомнил, как Луи боялся лежать в безымянной номерной могиле.

А постояв, вспомнил и старую притчу про восточного владыку, который, в юности взойдя на престол, решил прославиться созданием подробнейшей истории человечества. Он приказал своему визирю собрать лучшие умы и начать работу. Через 20 лет ко дворцу подогнали караван из двухсот верблюдов, гружённых фолиантами написанного. Правитель понял, что не прочтёт за всю жизнь. Дал визирю время на сокращение, но через годы понял, что не прочтёт и того, что на десяти верблюдах. Владыка старел, визирь тоже. Историю всё сокращали, а монарх всё боялся не успеть и требовал: «Ещё короче, ещё короче!» Когда он уже лежал на смертном одре, старый визирь принёс ему выжимку — толстую книгу: но и её уже не одолеть… «Скажи, визирь, одной фразой — в чём история человечества?» Старик склонился и промолвил: «Они рождались, страдали и умирали…».

«ЛУИ Виталий Евгеньевич. Ск. 18. VII. 1992»…

Эта табличка — самая короткая биография Виктора Луи.