Хрусталь, погружённый в воду, становится почти невидимым, в другой же среде, скажем в интерьерах классической гостиной, он может переливаться изящными очертаниями бокала или вазы, за которые — только ради созерцания — платят большие деньги. Так же и люди, события, явления: в одном контексте они уникальны и неповторимы, они потрясают воображение, приковывают внимание и переворачивают жизнь; в другом — сливаются с пейзажем, с себе подобными и — исчезают из вида.

Вся жизнь Виктора Луи — это уникальность непохожего, а сам он — уникум места и времени. Он обладал «мерседесами» и «бентли», но за те деньги, которые они стоили, он покупал не комфорт и не способ самоутвердиться, он покупал собственную избранность. Проще говоря, чтоб сказали: «Бывают такие, бывают этакие, а бывает — Виктор Луи». Его молодому приятелю было невдомёк, что ездить по Германии на «мерседесе» — неинтересно, «беспонтово». Как невдомёк нынешним — детям 90-х, нулевых и десятых — что, покупая в Москве новую «бэху» или «порш кайенн», чтоб не отстать от соседей по офису, они продолжают быть такой же посредственностью, только с другой покупательной способностью.

В отличие от них, между «быть» и «казаться» Луи выбирал «быть, чтобы казаться».

Сегодня мы уже не забиваем подвалы финскими сосисками и датским пивом— не потому, что жить стало так здорово, а потому, что есть коммерческая целесообразность: зачем сковывать свои площади и денежные средства, если можно всё это условно «хранить» на складе гипермаркета: пришёл, увидел и купил, когда надо. Пищевые погреба Луи — это ведь не просто буржуйство, продиктованное любовью пожрать и покормить других. Это в конечном счёте тоже — попытка погрузить себя в уникальную реальность, особое измерение.

Как говорят современные маркетологи, «надо просегментироваться» — имея в виду, что «надо придать нашему продукту черты уникальности, дабы потребители думали, что он такой один, и тогда мы будем в этом маленьком сегменте рынка монополистами». Вот и Виктор Луи — блестяще «просегментировался», сделав себя незаменимым. Так и подмывает спросить: что, у огромного КГБ не было в арсенале людей, средств, возможностей, рычагов для достижения тех же пиар-задач? Что, штатных сотрудников не хватало? Площадей, видеокамер, «жучков», чтобы «всем отделом навалиться» на какую-нибудь Аллилуеву и разметать её в пыль? Что, мощи непобедимой Красной армии с наштампованными боеголовками было мало, чтоб рявкнуть на китайских хунвейбинов?

Оказывается, да. Потому что Виктор Луи мог предложить абсолютно уникальные услуги, выполнить совершенно недублируемые функции. Поэтому к нему обращались, терпели его таким, какой он был, и столько ему разрешали. Раз ему дозволяли быть единственным легальным советским долларовым миллионером — значит, на такую сумму он представлял для них ценность.

Безусловно, Луи не был в иерархическом смысле слова «дисижн-мейкером», «принимателем» формальных решений на политическом уровне, а был гением места, точнее сказать — «гением текущего расклада». Но — где теперь эти «дисижн-мейкеры»? Что в народной памяти осталось от Брежнева, кроме архитектуры барачного типа на всём постсоветском пространстве? Что осталось от Андропова, кроме смешков по поводу облав в банях в 83-м году? И мемориальной доски, которую повесили чекисты на здании всё того же КГБ-ФСБ сами для себя? (Ведь другим нельзя её сфотографировать.)

От Виктора Луи не осталось улиц, названных его именем (хоть бы в Абези, что ли, одну переименовали?), в книжных магазинах и библиотеках не стоят его труды (антикитайская книга и диссертация по экономике Бирмы в диссертационном зале бывшей Ленинки не в счёт), его не цитируют в Посланиях Президента Федеральному Собранию (в отличие от Франклина Делано Рузвельта). Говорят, в недрах сВр и ГРУ есть сверхсекретные и суперзакрытые учебные пособия, которые содержат «луёвские» наработки и передают их поколениям разведчиков — но это всё, согласимся, «не для народа».

Виктор Луи оставил нам нечто большее. Я против деланной патетики, однако не побоюсь сказать, что он оставил нам другую конфигурацию гражданского сознания. Конструкция советского (читай: сталинского) строя в принципе не допускала состязательности мнений, соревнования идей, борьбы альтернатив. В этом смысле Сталин «правильно» делал, что ломал любое ответвление. При раннем Хрущёве просто перестали пачками сажать и расстреливать, но суть была той же.

Но потом многое изменилось. Да, так и не появилось других политических партий (хотя формально многопартийная система была даже в Северной Корее), никто не отменил шестую статью Конституции, цензуру, «литование». Но система всё же приняла как данность то, что иная реальность существует. Допустила другие методы борьбы за своё выживание. В этой борьбе понятие «победить» сменилось понятием «выиграть». От «победить врага» мы переместились ближе к «переиграть соперника». Так стало на внешнем фронте, сюда же подтягивался и внутренний.

Уже начиная с конца 60-х и до конца 80-х, до краха режима, политические преследования Солженицына, Сахарова, Гинзбурга, Синявского, Даниэля, Бродского, Неизвестного, Белинкова, Якира, Любимова, Буковского, Владимова, Григоренко, Амальрика, Щаранского не заканчивались их уничтожением.

Их — и, конечно, Хрущёва. А таких были сотни! Виктор Луи не только придумал, но и «обучил» власть подавлять инакомыслие не танками, а интеллектом.

В этом смысле Луи был «русским Шиндлером».

Так и в «лихие» 90-е, и в «сытные» (а я бы сказал — «пустые») нулевые. В 1996 году ельцинские ястребы предлагали не проводить выборы, а отменить их под предлогом спасения страны от «красного реванша», однако решено было бомбить коммунистов не как в Чили, а пиар-бомбами. Действовать силой мысли и воли — вместо просто силы. Через три года велик был соблазн посадить рвавшуюся к власти альтернативную элиту в большой самолёт, как в Китае, и узнать, что он разбился где-нибудь в Монголии. Но вместо обычного киллера был нанят телекиллер.

Выли и десятки других примеров устранения людей не физически, а информационно-технологически — тот же экс-премьер Касьянов, олигарх Березовский, бизнесмен Чичваркин. Все нулевые Елена Боннэр последние силы тратила на критику кремлёвского режима, но при этом свободно пересекала границу, летая из родного ныне Бостона в Москву и обратно: и пока граница для неё открыта, никто о ней «там» не напишет так, как писали 85-м.

В конце концов — да простит нас оставшийся честный бизнес — рейдерство 2000-х это лучше, чем отстрелы 90-х. Это, скажем так, шаг вперёд: почти что «русский пейнтбол».

Не всё в постсоветской истории достигалось «вегетарианскими» политтехнологиями: были и октябрь 93-го, и странные взрывы домов в 99-м, и Ходорковский, и Беслан — как и не были универсальными схемы Виктора Луи. Но они, по крайней мере, — давали выбор, давали простор, «тянули класс вперёд», а не назад.

То, что сделал этот человек, нельзя пощупать и полистать, как фолиант Солженицына, нельзя этим пощёлкать и пострелять, как автоматом Калашникова. С точки зрения медийного бессмертия, сотворённое Виктором проигрышно, в отличие, скажем, от крытого рая потребления в «ИКЕА» или «Макдоналдсе», или даже московского «Третьего кольца». Он не «построил» и не «написал». Ну или, если угодно, он «написал» — другой менталитет власти, «построил» — иное самоощущение нации в мире.

Не только это, но и многое другое из «наследия» Виктора Луи успешно пережило советский строй и КГБ, укоренившись в современной России. Скажем, та же тактика «пробных шаров» или технология «клона противника»: когда некий организм (человек, сообщество, организация) создаётся и искусственно вылепляется по образу и подобию враждебной среды, после чего в неё внедряется с предоставлением широкой свободы действий до поры до времени, а потом активируется. Так, по данным, заслуживающим доверия, при участии «компетентных людей» была в конце 80-х создана Либерально-демократическая партия (ЛДП СССР), ставшая затем ЛДПР.

Смысл операции: не можешь предотвратить возникновение настоящей оппозиции — создай «свою». Эта, «своя», будет тоже играть в оппозицию, но — пока тебе это надо.

В 90-е и 2000-е годы эту партию-структуру не раз задействовали и как «внутреннего Луи», изучая посредством неё «пробники» новых непопулярных мер, инициатив, законов. В этом смысле Виктор Луи был для таких проектов «матричной моделью», первоиспытательным стендом.

Но самое главное от Луи — даже не это.

Долгое время в московском аэропорту Шереметьево-2, из которого он сделал столько вылетов, ничего не менялось: уж прошла Олимпиада, к которой его строили финны, закончился застой, захлебнулась перестройка, сменилась страна, а «второй шарик», как его называет журналистская братия, всё оставался заповедником прошлого, «парком советского периода эпохи попытки неудавшейся модернизации».

Особенно потрясала одна неприметная деталь: на прилёте, перед паспортным контролем, стояли стойки с бланками таможенной декларации, форма которых была утверждена чуть ли не при позднем Хрущёве. Бланк отпечатан чумазой типографской краской на серо-жёлтой, с прожилками, бумаге: добро пожаловать, типа, в Советский Союз…

Мало кто читал его, бланка, содержимое. Так вот, в одном из пунктов была графа (цитата вольная): «Имеете ли при себе ценности, драгоценные металлы, иностранную валюту, советские рубли, облигации государственного займа…?». «Облигация» по-английски — bond, но в английском варианте, тогда же, видимо, при Хрущёве, допустили опечатку, прожившую десятки лет и явно пережившую тех, кто её допустил. Вместо bonds of Soviet government красовалось bones of Soviet government, по-русски — «кости Советского правительства».

И вот уж кончилось Советское правительство, а всем въезжающим предлагалось добровольно сознаться в попытке ввоза в страну его костей. Видимо, предполагалось, что в своё время их кто-то вывез и теперь искали, кого благодарить за возвращённые ценности. Или же, наоборот, наказать за это и не впустить.

И не то страшно, что опечатку допустили: с кем не бывает. Ошибались в наше время даже на купюрах и монетах, чем доставляли радость нумизматам. Страшно, что профильные товарищи её «не замечали» десятки лет, и никто не замечал, что они её не замечали! В этом есть какой-то первобытный пещерный мистицизм: «кости Советского правительства»… Песчаный марксизм. Таким был и имидж страны, её самоидентификация — как место хранения костей Советского правительства. «К чему слова, когда на небе звёзды?». Зачем исправлять ошибку в первом печатном слове, которое видит влетевший в страну иноземец, если у нас есть ракеты?

Советский Союз злобно называли «Верхней Вольтой с ракетами», а надо было называть «Тридесятым царством с костями Советского правительства». Ведь есть ещё одна досадная деталь: эти бланки лежали не только в Шереметьево-2…

То, что делал Виктор Луи, — это как раз из этой оперы: попытка избавиться от «костей», реставрировать, ревитализировать внешний образ и облик страны. Сделать его таким, чтобы ей, стране, завидовали, а не боялись. Попытаться обставить Запад, но переиграв его на его же поле, его же приёмами. Он не стеснялся ездить на «их» Bentley, потому что это удобнее, быстрее и красивее, а наперекор Bentley тарахтеть на советском «запоре» и потом ещё сутки вибрировать — это вообще не о патриотизме. И в принципе: «животворный советский патриотизм» — это «назло маме отморозить уши».

Теперь это поняли и занялись «улучшением имиджа страны». Только то, что сегодня делает весь огромный телеканал Russia Today, тогда делал один Виктор Луи.

Своими идеями, подходами, своим modus vivendi он перебрасывал нам мостик к современному переосмыслению понятий «национальная идея» и «патриотизм». Он пытался помочь вытащить русского медведя — хоть за хвост, хоть за уши — из вечной распорки крайностей: «с нами» или «против нас», «свой» или «чужой», «герой» или «шпион», «патриот» или «предатель». Из альтернативы без выбора.

Этот человек показывает нам направление «здорового патриотизма». Такого, при котором «свой путь» — это не наказание, а дополнительные возможности. При котором национальная самоидентификация идёт дальше, чем «на-кась выкуси». А величие своего народа не противоречит, а наоборот, помогает бережному отношению к не-своим. Допустим, кто-то скажет, что «инородцы захватили рынки, вытеснив оттуда русских торговцев». На это последует два полярных ответа: первый — так им и надо, русские не умеют работать; второй — давай возьмём палки и прогоним чужаков. «Доктрина Луи» выдаст третий ответ: давайте включим мозги, чтобы перехитрить обидчиков и мирно вернуться на рынки. Но это — сложное «наукоёмкое» решение, тогда как толпа требует простых.

«Давай зайдём на могилу к Киму Филби», — предложил как-то раз Виктору знакомый. «Як предателям на могилы не хожу», — ответил он. Предательство не имело для него паспортов.

Почему ястребы Запада, желавшие расчленения России и её полного краха как самостоятельной цивилизации, ненавидели Луи больше, чем Политбюро и Советскую армию? Потому что Луи, очевидно, всё делал правильно.

И наконец, ещё один штрих к портрету, который, увы, пока не передался нам по наследству, вернее сказать — «не передался по наследию».

Это был человек с фантастической до неправдоподобия волей к жизни, с запойным восхищением этой жизнью, с неутолимым к ней интересом. Это был пассионарий, для которого жизнь — не «то, что с тобой происходит», а «то, чем ты управляешь и чем живёшь». Он брал от жизни всё, создавая новое, а не отнимая у других. К сожалению, те жизненные программы, которые мы видим сегодня вокруг, — это, по меткой классификации политолога Виктора Милитарёва, либо «ломщики» («иду вверх по головам»), либо «лохи» («плыву по течению вниз и даю себя разводить»).

«Никто никогда не напишет обо мне правильно», — говорил Луи, словно закладывая в этот императив автоматическое опровержение любых инсинуаций против себя, разоблачений, попыток после его смерти докопаться до запретного «нутра». Но свои секреты он не скрывал, а прятал, а это большая разница. Он сам порождал и поощрял создание такого количества легенд, преданий, мифов, слухов, былин и апокрифов о себе, что истина глубоко закопалась в художественном вымысле, и не разберёшь — где она, а где игра воображения.

По-иному же поступили люди, которые шли с Виктором по жизни: спецслужбы, с одной стороны, и семья — с другой.

Все попытки обращаться в ФСБ в форме как официальных запросов, так и задушевных бесед, тонут в бездне: ни отказа, ни согласия. Ответ: «Материалы есть, но они засекречены» тоже был бы ответом, но нет и его: то есть засекречен даже сам факт засекречивания. Сотрудники этого ведомства и других спецслужб при произнесении этого имени улыбаются в пшеничные усы, но отвечают, что такого не знают. Один из «бывших», который уже не отрицал, по моей просьбе и при мне набрал номер генерала в отставке Филиппа Бобкова, который ответил, что впервые слышит о таком человеке — Викторе Луи. Другой «бывший» сказал мне, что касавшиеся Луи архивы были сожжены в 1991 году, когда КГБ опасался штурма своей штаб-квартиры. Загадка, завернутая в секрет и упакованная в тайну.

Да, ещё был третий, который «раскололся», что такие досье есть, но они не будут приоткрыты ещё лет пятьдесят, так как «вы же понимаете, семья…».

А что же семья?

Чем больше времени проходило с момента смерти Луи, тем сильнее закрывались его жена и взрослевшие сыновья. Чем старше становились дети, тем больше они стремились обрубить нити, тянувшиеся к отцу. Двоим уж стукнуло по полтиннику, а они всё «несли тяжкое бремя». Кажется, ему ничего не удалось им передать, кроме денег.

Делиться материалами, фотографиями и даже устными воспоминаниями об отце они отказывались не только с нами, «назойливыми журналистами» (каким был и сам Виктор), но и с публицистами, историками, бывшими друзьями семьи. Всем было отказано во всём. Мадам Дженнифер до последнего сохраняла лицеприятную мину, не лишая друзей покойного мужа socializing'a, светского общения, но её передёргивало, когда залезали в прошлое.

Сначала всё это объясняли «последствиями неоднозначного восприятия» фигуры отца (мужа) на Западе, «бременем наследственности», «проблемами в трудоустройстве с такой фамилией». Потом — превратностью толкования деятельности Луи в России. Потом — стремлением противостоять «жёлтой прессе», пляскам на костях вокруг его имени. Потом (одна бывшая «приближённая» донесла) — высокими творческими помыслами: сыновья-де сами собирались «что-то сделать про папу». Потом…

Потом просто ничего.

Это уже не спишешь на миссию «сохранить в неприкосновенности тайну феномена Луи». Вкупе с неухоженной могилой — это успешная миссия сохранить в неприкосновенности свой душевный комфорт и заданность бытия. Всё у них не как у папы — не будем им мешать.

Как не будем задавать бесполезных вопросов — от кого и с какой целью скрывают исторически, цивилизационно значимые для страны факты жизнедеятельности Виктора Луи? Ведь едва ли их раскрытие может навредить государственной безопасности — разве что той, которая в кавычках.

Ну, и последнее.

Домашние телефоны жителей Британии не считаются там конфиденциальной информацией, ибо она таковой быть не может, как не может быть тайной название улицы и номер дома. В Интернете я с легкостью нашёл телефон Дженнифер Луис в Доркинге. Я знал, что в практическом смысле звонить бессмысленно, потому как в любом случае получу отказ: кажется, скорее «мутные воды Темзы» потекут в обратную сторону, чем «мадам» согласится говорить о муже. Но мне было интересно, как этот отказ будет оформлен.

Несколько раз я прослушал «сдвоенные» английские гудки: «мадам» была в саду, который, наконец, приблизился к идеалу — Доркинг редко замерзает. На пятый, кажется, раз она ответила.

Всё прошло так, как меня и предупреждали: она формально-вежливо, поставленным голосом, сообщила, что вынуждена «попросить меня прекратить разговор», что решение не контактировать с прессой принимает не она (а кто? ФСБ? Ми-5? Ми-6?) и что «запретить делать нам фильм» она не может. На мою просьбу всё же подумать, изменить решение и уделить хотя бы пять минут для телефонной беседы, она с такой же отточенной непроницаемостью ответила: «Вы хотите, чтобы я эти пять минут Вам говорила «нет»?».

«Железный занавес», как видно, никуда не исчезал.