ПРЕДИСЛОВИЕ

По старым меркам я – многодетная мать. У меня трое детей – все дочери, с разницей в возрасте примерно десять лет. У нормальной женщины с рождением ребёнка жизнь начинает отсчитываться с нуля. Сколько детей в доме – столько жизней у матери.

Однажды я услышала от своей соседки фразу: «Если в доме на полу не валяется ни одной игрушки – дом пустой». Свой дом я наполнила до краёв, так мне теперь кажется.

Пока мои девочки росли, каждой из них я рассказывала сказки, читала книжки, пела детские песенки, в принципе – одни и те же, из своего детского запаса, разве что с небольшими дополнениями, в зависимости от обновления книжного рынка и песенного репертуара. Каждый мой «номер» повторялся с десятилетним интервалом.

Иногда возникали моменты, когда я прибегала к своему жизненному опыту. Разве без этого обойдешься? Приходилось обращать внимание очередного ребенка на те камни, о которые я спотыкалась в свое время, на те заборы, которые рвали мою одежду или вставали на пути.

Один ребёнок за другим слушал мои истории про синяки и шишки, про друзей и врагов, о школе и пионерском лагере, а также о многом другом, о чём я сама, наверное, сейчас уже позабыла. Годы шли, дети росли. Вместе с ними и я в четвертый раз оканчивала школу, в третий – институт. Короче, все шло своим чередом.

В какой-то момент я стала замечать, что дочери при разговоре со мной, когда я вдруг начинала что-то вспоминать из своей жизни, почти хором заявляли мне, что слышали всё по сто раз. Мне это было неприятно, и я совсем перестала что-либо говорить о прошлом. Но вскоре выяснилось и кое-что другое. Оказывается, что всё знали обо всём только две дочери, старшая и средняя, особенно средняя. А вот младшему моему ребенку почему-то «не досталось» почти ничего из моих рассказов, как заявила она мне.

К моему изумлению дитё не знало, как зовут моих бабушек и дедушек, какая фамилия была у меня в девичестве, на какой кладбище похоронены наши родственники, ходила ли я в детский сад, как училась в школе. Ничего не знала она и о своих двоюродных тетках и дядьках, ни об их здравствующих ныне детях и внуках. Больше всего ее интересовала моя жизнь. Она считала себя обделенной и требовала восстановления справедливости.

Вот для нее, для моего последнего ребёнка, я и хочу рассказать некоторые истории из моей жизни, с того момента, когда я стала осознавать себя существом, принадлежащим к человеческому роду, и до того времени, когда этот род можно было бы и продолжить.

Мне всегда казалось, что помню я себя чуть ли не с самого рождения, но со временем многое стирается, кое-что начинаешь «помнить» по рассказам окружающих, а этим рассказам не всегда можно доверять. Поэтому писать я стану о том, что хорошо врезалось мне в память или подтверждено документально, а все мои персонажи будут носить свои собственные имена.

Мои герои, если называть их по-другому, теряют для меня вместе со своими именами и свою индивидуальность. Не может какая-то выдуманная девочка Валя ломом разломать сделанную мной с огромным трудом и любовью ледяную горку! На это способна только Райка, моя соседка, враг и соперница. Я не хочу даже случайно кого-то обидеть. Всё, что я расскажу, – это взгляд назад глазами ребёнка.

Будучи ещё совсем маленькой, я уже понимала, что не все окружающие меня люди – умные и добрые, не все – красивые и честные. Многие казались мне чудными и убогими, кое-кого я очень жалела, а кого-то просто побаивалась. Некоторые же люди оставили о себе такие яркие и нежные воспоминания, что берегу я их всю свою жизнь.

Из детей вырастают, как правило, взрослые, и какие они получаются, очень часто зависит от того, из чего они «сделаны». Пусть мой ребёнок увидит процесс вылепливания личности и узнает, какие же мастера и подмастерья приложили свои руки к продукту под названием «Мать».

ХОЛОДНАЯ ПЕЧКА

Я сижу на кровати одетая в зимнее пальто и прижимаюсь к холодной печке. Возле меня стоит двоюродная сестра Лида в бабушкином платке, повязанном крест-накрест над толстым животом. Очень холодно. Я плачу, она меня успокаивает. Это похороны бабушки. Все уехали на кладбище, а нас оставили дома. Меня – по малолетству, её – по беременности.

Вот мое первое, как бы черно-белое фотографическое воспоминание. С этой «фотографии» я начинаю свой детский альбом. Дальше будет все в цвете и в движении.

МОЯ СЕМЬЯ

Воспитания родителей я практически не ощущала. Иногда меня лупили полотенцем, но жестоких расправ не было, так как и грехов больших тоже не было. Сейчас мне кажется, что задача воспитания, как таковая, даже и не ставилась. Мать с отцом просто пытались нас с сестрой накормить и одеть во что-нибудь. Только в тот послевоенный год, когда я родилась, были отменены продовольственные карточки. Сами понимаете, какое это было время.

Своей матерью я вполне сознательно считала старшую сестру. Все игры, мелкие хулиганства, прогулки, «рукотворчество» и многое другое, в основном хорошее, происходило именно с ней. Она телом загораживала меня не только от врагов и обидчиков, но и от родителей. Этому было свое объяснение.

Сестра родилась перед войной. Все ее «малое» детство выпало на страшную пору. Видимо, поэтому ей хотелось, чтобы моя жизнь протекала иначе. Была и другая причина: Лариса не ладила с отцом. Выросла она практически без него.

По комсомольским путевкам мать с отцом, будучи рабочими газеты «Правда», уехали на Дальний Восток, в Хабаровск. В 38– м году они поженились, в 39– м родилась Лариса. В начале 40– го года отца забрали в армию. Потом началась война, которую он провел в Манчжурии.

В Москву отец вернулся только в 46– ом году. Ларисе было уже семь лет. Она с нетерпением ждала его. Но мать не была уверена, сложится ли у нее жизнь с мужем после стольких лет разлуки.

В тот день, когда отец приехал домой, родители вместе пошли за дочерью в детский сад. По дороге они обсуждали свою дальнейшую жизнь. Увидев рядом с матерью человека в военной форме, Лариса догадалась, кто это, и бросилась на шею, но мать ее остановила, сказав, что та ошибается. Это не ее отец. Лариса была разочарована и обижена.

Позже родители выяснили свои отношения и решили не расставаться, но сестра не простила матери ее слов. «Не мой отец – так не мой», – вот что заявляла она иногда. Сестра моя была девочкой замкнутой и упрямой, а отец особо не отличался дипломатией. Между ними все время происходили стычки.

Я часто слышала, как после очередной разборки Ларискиных «полетов», она требовала от отца, чтобы он вернул ей пирожок с капустой. Однажды, встречая дочку после детского сада, отец съел пирожок, который Лариса получила на полдник. История была давнишняя, но требования повторялись из года в год довольно долгое время. Я даже просила отца купить Ларке десять таких пирожков, только бы она перестала повторять со слезами на глазах эту дурацкую фразу. Я тогда не понимала, что за этим стоит. Никакие пирожки не смогли бы решить эту проблему.

Для отца я стала первым ребенком. Лариса, конечно же, ревновала его, но на себе я этого не ощущала.

Когда я родилась, отцу почему-то захотелось назвать меня Нелькой, но домашние были против. Это имя, по мнению моей родни, больше подходило для собачки, чем для девочки. Назвала меня Лариса. Она передала в роддом конфеты. На пакетике стояло мое имя.

Сестра была старше меня на восемь лет. Я считала ее почти взрослой. Мое воспитание Лариса негласно взяла на себя. Я молча радовалась. Остальные об этом не задумывались.

Росла я тихим, послушным ребенком. Все были довольны. Втихаря проходила и моя дворовая жизнь. Не помню, чтобы я жаловалась кому-то на обидчиков. Свои проблемы я старалась решать сама. К помощи сестры я прибегала в крайних случаях. Ларису я очень любила и жалела. Что бы ни случалось между нами за всю жизнь, мы ни разу не поссорились с ней по-настоящему.

Семья в то время жила в крошечном старом деревянном доме, стоявшем рядом с длинющей кирпичной стеной, почти в конце заросшей травой улочки, убегавшей куда-то к лесу. За домом торчали заваливающиеся сараи, помойка и туалеты. Эти сооружения, сколоченные из серых корявых досок, просматривались и продувались со всех сторон. Пройти мимо них не задохнувшись было невозможно.

На пустыре за сараями и помойкой доживали свою жизнь страшные черные бараки, в которых ютились после войны временные рабочие. Где-то рядом находился лес с ужасным озером, в котором били холодные ключи, сводившие конечности незадачливым пловцам. Не было недели без утопленника.

Мне казалось, что живем мы на краю света, в какой-то глухой и всеми забытой деревне, но со временем я узнала, что лес носит название «Тимирязевский парк», а улочка зовется «Кочновским проездом». Кирпичная стена принадлежит подземному авиационному заводу, охраняемому солдатами. По ночам там испытывают моторы для самолетов. Вся эта глухомань располагается в пяти минутах ходьбы от Ленинградского проспекта, около метро «Аэропорт». И все это находится в Москве.

Но мне до всей этой цивилизации еще только предстояло дойти своими ногами и своей головой.

БЕЛИСЯ

Однажды меня оставили дома с теткой Верой, маминой сестрой. Все было хорошо. Мы даже пошли гулять, но вскоре я замерзла и стала просить «Белисю». Почему-то я не смогла объяснить ей, что это такое. Чего бедная тетка только мне ни предлагала! Все кончилось жуткими слезами. Только когда вернулась с работы мама, моя нянька узнала, что «Белися» – это детское плюшевое белое пальтишко с капюшоном.

Белися долго жила у нас в доме. Потеряв в процессе эксплуатации свой непорочный цвет, она была перекрашена в малиновый. В этом цвете ее использование происходило как бы по другому назначению, хотя суть оставалась прежней. Белися теперь хранила тепло не моего щуплого тела, а подходившего в ведре теста. Если с вешалки из-за печки доставалась Белися, я точно знала, что пришел какой-то праздник и мама будет печь пироги.

Наши знакомые иногда спрашивали, почему мы называем Белисей малиновое чудовище, заляпанное засохшим тестом. Мне ничего не хотелось отвечать. Хотелось только обидеться и заплакать.

Милое, обожаемое малиновое чудовище! Тайно ото всех надевая тебя, я представляла себя маленьким белоснежным медвежонком. Куда я только ни уносилась в своих мечтах!

Мне кажется, что никакая другая одежда не приносила мне такого удовольствия и такого полета фантазии.

ЧАШКА С НЕЗАБУДКАМИ

Не помню, кто подарил мне в день рождения малюсенькую детскую чашечку с блюдечком белого цвета, с голубыми незабудками. Чашка была мне очень дорога. Мне хотелось играть в чаепитие с утра до ночи. Из чашки было вкусно пить даже простую воду! Когда мой живот раздувался от воды и я не могла уже ничего пить, игра все равно продолжалась. Скорее всего, чашка мне нравилась из-за цветов. Незабудки надолго стали для меня символом какой-то трепетной любви.

Наверно кто-то захочет спросить: что за тема «Чашка с незабудками»? Может быть, кому-то станет жаль слишком восторженного ребенка, потому что, по законам жанра, чашка должна разбиться.

Все случилось, как всегда бывает в жизни или пьесе – чашка разбилась. Мне казалось, что горю не будет конца. Но детские слезы недолгие – они быстро высыхают. Все постепенно забылось бы, но у этой истории оказалось продолжение, которое, собственно, и заставляет меня вспоминать ту злосчастную чашку. Все дело было в моей сестре.

Однажды вечером Лариса мыла посуду и в руки ей попалось блюдечко от моей чашки. Я стояла рядом. Все было тихо и спокойно. И вдруг сестра ни с того ни с сего бросила в пустое помойное ведро блюдце с незабудками, которое разлетелось на мелкие кусочки.

«Зачем блюдце, если нет чашки?», – спросила она. А действительно, зачем?

СОСЕДИ ПО ДОМУ

Дом был поделен на две половины. В нашей жила публика, условно говоря, приличная. Соседями за стеной, у которой стояла моя кроватка, а позже – наш с Ларкой диван, была семья старухи Юнихи. С бабкой я ладила. Она была вечно ругающейся матом маленькой, беззубой старушкой в белом платочке, с зажженной «Беломориной» во рту. При всем при этом Юниха была очень доброй и хорошо относилась ко мне, ласково называя меня Седенькой, видимо из-за моих белокурых волос.

Любимыми занятиями бабки были игра в карты на замусоленные рубли во дворе, у сараев, где постоянно собирались «петушатники», а так же вычесывание гнид из своей головы с помощью полукруглой гребенки, сидя на той же скамейке. Больше ни в каком криминале она замечена не была.

Ее дочь – тоже матершинница – Вера, курившая, как и бабка с утра и до вечера, но только папиросы «Север», была замужем за шофером Николаем, довольно тихим и миролюбивым существом, пока не напивался. Тетка Вера особо запомнилась тем, что, волнуясь, начинала запинаться, и мат у нее получался какой-то затейливый. Еще она иногда надевала шубу из меха кротов, которой очень дорожила. Таких шуб я никогда больше ни у кого не видела. Мне сначала было не понятно, из чего она сшита.

Как-то раз Лариса привезла из пионерского лагеря шкурку крота. Из этой шкурки мы сшили крошечную шубку маленькому голышику. Шубка была с пуговками, вырезанными из старой фетровой шляпы. Вот тогда до меня и дошло, из чего сделана шуба тети Веры. Лариса мою догадку подтвердила.

У Веры и Николая был сын Витька – скромный бандит со вставными передними зубами. К нам он никогда не лез. У него была своя компания.

Витьке очень хотелось, чтобы волосы на его голове росли не вперед, а назад, как у взрослых мужчин. Тогда была мода на такие прически. Одно лето он каждые пять минут мочил голову водой, зачесывал волосы назад и придавливал их тюбетейкой. Бился он упорно, однако ничего не получилось. Он и потом ходил с торчащей вперед челкой.

Была в этой семье и «младшенькая» – Раечка, любимица бабки Юнихи. Она ее обожала и никак по-другому не называла. Эта Раечка была старше меня на год. С ней я условно дружила, хотя наши отношения были столь многогранны, что одним словом здесь не обойтись.

Кроме нас в этой половине дома также проживали вечно курящие тетя Поля и дядя Вася. Из их комнаты дым от папирос валил, как при пожаре. Это была одинокая престарелая пара, все время угощавшая меня конфетами. Такое отношение ко мне было неслучайным.

Когда я была чуть ли ни в грудном возрасте, мама несла меня на руках мимо их комнаты. Дядя Вася в это время выходил. Удар дверью пришелся, в основном, на мамину руку. В лоб я не получила, но зато систематически получала конфеты как пострадавшая.

Во второй половине дома жила семья Волковых, состоявшая из какой-то серой и замученной жизнью тетки Нюры и троих ее сыновей: отпетых хулиганов – двойняшек Саши и Миши и тихого мальчика моего возраста – Толи, который часами просиживал во дворе за столом, когда не было картежников, и рисовал.

Рядом с этой семьей жила тетя Катя, приходившаяся Раечке крестной. У нее был взрослый сын Колька по кличке Атака, который привез с целины красавицу жену. Выйти замуж он заставил ее, гоняя по полю на тракторе со словами: «Не выйдешь – запашу!». И запахал бы – такой он был отъявленный бандит. Их брак продлился до приезда в Москву. Почти сразу же они развелись.

Кто-то из друзей отца, переезжая в новую квартиру, подарил нам настоящую старинную фисгармонию в очень хорошем состоянии. Отец привез инструмент на машине и пошел искать помощников, чтобы затащить его в дом.

Колька-Атака вертелся во дворе. Не успели снять инструмент с машины, как Атака откинул крышку и, не вынимая папиросы изо рта, начал лихо выводить каким-то воровским голосом: «Белла, белла донна, донна дорогая…», стуча пальцами в татуировке по клавишам. Он был страшно удивлен, когда не вышиб ни одного звука из фисгармонии. Он не знал, что надо нажимать на специальные ножные педали, чтобы подать воздух к трубочкам, отверстия которых открывались клавишами. Но все это и я тоже узнала позже. Фисгармонию поставили к печке.

«Украшением» второй половины дома была семья Балдавешек, состоящая, собственно, из Балды (кличка сестры) и Яхи (полное имя брата – Иохан). Они были поляками и славились тем, что постоянно дрались. При этом Яха умудрялся всегда разбивать о голову своей сестры тонкостенный стакан. Окровавленная Балда с воплями выбегала во двор на потеху картежникам. Тут же вызывалась милиция, Яху забирали.

С головой, замотанной специально предназначенным для этой цели старым халатом, Балда отправлялась (несколько торжественно, как мне тогда казалось) в поликлинику ставить какие-то загадочные «скобки». Затем она возвращалась домой, вызволяла Яху из милиции, опять покупала стаканы из тонкого стекла вместо алюминиевых кружек, стирала свой «головной» халат и дожидалась нового побоища. Этот спектакль происходил чуть ли не каждую неделю.

В своем сарае Балда выращивала свиней. Один поросенок отъелся таким огромным, что она даже боялась к нему заходить. Кормила она свою скотину через маленькое окошко внизу двери, откуда высовывался только огромный пятачок. Свинья обожала есть красные кирпичи. Балда молотком разбивала кирпич на небольшие кусочки и совала в окошко. Свинка грызла их, словно сахар, с таким же звуком, а из ее пасти текли красные, как будто сладкие, слюни. Это было для нас маленьким цирком.

Резать свинью Балда позвала всех мужчин. Даже мой отец зачем-то пошел туда. В подобных делах он не был мастером и крови боялся. Зарезать свинью толком не смогли. Даже с перерезанным горлом, она носилась по двору, орошая все вокруг кровью и распугивая неумелых мужиков.

Чем это все кончилось, я не знаю, но меня потом долго не пускали во двор.

КАК Я НЕ ПОШЛА В ДЕТСКИЙ САД

Между двумя и тремя годами я мечтала о домике для кукол. Это сейчас у всех Барби да Синди, а тогда у меня не было почти никаких игрушек. Зато мои мозги работали, как дизайнерское бюро какой-нибудь заграничной игрушечной фирмы. Мысленно я наряжала кукол в роскошные наряды, а свой кукольный дом украшала различной обстановкой. Чего у меня там только не было! Короче, в моей голове было все то, что сейчас есть у моих детей в детской комнате. На мечте меня и поймали.

В три года родители решили отдать меня в детский сад. Мама мне говорила, что все, о чем я мечтаю, есть в детском саду, и во все это добро можно запросто играть. Я поверила и согласилась. Оформили документы. Меня привели в детсад. Оставалось только показаться врачу, и в группу!

В медкабинете произошло следующее: меня поставили на кушетку, и врачиха задрала майку, чтобы послушать легкие. К этим процедурам я не была морально готова. На мне почему-то не оказалось трусов, а в кабинете был мой отец и еще какой-то мужчина. Я одернула майку вниз. Грубой рукой ее опять задрали. Потом опять! Я завопила, начала отбиваться и плеваться. Такой меня никто никогда не видел, да я и не была такой. Мне просто было стыдно, меня оскорбили!

На улице мама сказала, что ненормальных детей не берут в детские сады. Как я была рада! Мне уже не хотелось никаких игрушек.

С тех пор я сидела дома одна. За мною «присматривала» соседка Юниха, которая в это время болела и лежала за стеной. Мы с ней перестукивались. Мама платила за эти перестукивания сто рублей.

Позже моими няньками стали двоюродные братья – сыновья маминой сестры тети Веры. У нее было четверо детей: дочка Женя, старше Ларисы на десять лет, и сыновья Шура, Юра и Вова.

Какое это было время! Меня приводили к ним домой и оставляли деньги на кино, то есть вознаграждение за сидение со мной.

Больше всех со мной возился Шура. С ним-то я и просмотрела все трофейные итальянские и французские фильмы, сидя на подоконнике в полуподвальном кинотеатре со страшным названием «УЖАС». Став старше, я узнала, что кинотеатр принадлежал дому культуры Управления Железнодорожного и еще какого-то Сообщения, кажется, Автомобильного. Вот откуда такое страшное название.

МОЙ ДРУГ ДОХОДЯГА

Я никогда так не называла своего первого друга. У него были разные имена, одно даже собачье – Бося. Мы с ним играли так: я привязывала ему на шею веревку и таскала по комнате за собой, как собачку. Он лаял и бегал на четвереньках. В то время нам было лет по пять.

Мой друг совсем не казался мне худым и бледным. Но его мама просто сходила с ума по поводу здоровья своего сына. Моя же мама считала его мордастым и упитанным. Это она называла его Доходягой, как бы в насмешку. Вообще-то, его звали Толей.

Наши матери для «поправки» Доходягиного здоровья надумали устраивать показательные обеды. Я всегда ела с аппетитом. Вот они и стали сажать нас вместе обедать то в одном доме, то в другом по очереди. Я выступала в качестве наглядной агитации.

Не помню уж, как долго это продолжалось, но нам вместе было весело. Не нравилось мне в этих обедах то, что тетя Оля перед каждой едой насильно вливала в Толино горло столовую ложку рыбьего жира под страхом настоящей кожаной плетки со свинцовыми концами, а затем вставляла ему в рот хвост селедки для заедания этой гадости. Я знала, что он выпьет рыбий жир, что тетка Оля не станет его бить, но все это наводило какую-то тоску. Кроме рыбьего жира тетка Оля поила Тольку гоголем-моголем, что по сравнению с рыбьим жиром было не лучше. Попробовал бы кто-нибудь проделать со мною что-либо подобное!

Тольку я жалела, но показывать этого не могла, так как почти во всех наших играх он выступал в роли рыцаря с деревянным мечом, какого-нибудь великана или другой довольно мужественной личности. Да и вообще, он был здоровее меня на голову. Его авторитет я должна была беречь.

Толькину мать я все равно любила и даже уважала. Она была хирургом на фронте. Мне в то время хотелось быть врачом.

Тетя Оля меня тоже любила и называла сношенькой, чего я искренне не понимала. Зато моя мать все очень хорошо понимала и не любила бедного Доходягу.

ГРЕЦКИЕ ОРЕХИ

Доходяга, несмотря на свое прозвище, был довольно крупным парнем с большой головой. Как то раз выйдя на улицу с карманом, набитым грецкими орехами, он затеял с двумя своими приятелями некую игру с использованием голов. Играли днем в Толькином дворе. Я болела и могла наблюдать за происходившем только из своего окна. В чем заключалась игра, я не знала и была даже немного напугана непонятными действиями ребят.

На следующий день Толькина мать, придя меня проведать, рассказала нам ужасную историю. А произошло вот что. Накануне вечером Толькина семья собралась за столом. Не успели начать ужинать, как в дверь постучали. Отец пошел открывать. На пороге стояли возмущенные соседи по дому – родители друзей, участников так называемой детской «головной» игры, придуманной Доходягой. Они пришли жаловаться на него и попутно узнать, во что же играли их дети, если один из участников этой затеи был отправлен заботливой бабушкой в больницу сразу же после прихода домой, а второй – продемонстрировал родителям, пришедшим с работы, огромную шишку на голове, величиной с детский кулак. Кроме этого, мальчика еще и тошнило.

А теперь о самой игре. По задумке Доходяги каждый из участников по очереди должен был положить на свою голову грецкий орех, а двое других, захватив руками с двух сторон доску, ударить ею по ореху. Цель игры заключалась в испытании крепкости головы играющего.

Доходяга первым положил на свою голову орех, который был разбит с первой же попытки. Второй же орех скатился с головы следующего играющего, и удар доской пришелся на саму голову. Это было не по правилам. Третий орех не скатился с головы последнего из играющих, а был просто вбит в нее доской и не разбился. Это тоже было не по правилам. На этом игру и закончили. Единственный разбитый орех поделили на троих.

Если бы не пришедшие жаловаться родители друзей, Доходяга, наверно, спокойно поужинал и лег бы спать, забыв обо всем на свете. Но ни тут-то было!

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

На Кочновке стояли две водяные колонки. Для меня они были как бы географическими понятиями. Например, уходить за вторую колонку мне запрещалось. За первую – было можно, тем более что там находилась булочная, в которую меня иногда посылали.

Сходить за хлебом было привилегией. Объяснялось это следующим. В те времена хлеб продавали на вес. Продавщица не всегда могла на глаз точно отрезать, например, полкило, поэтому получался довесок. Съесть его разрешалось по дороге. Хлеб был всегда очень мягким. Его раскупали мгновенно. Какая же вкусная была дорога домой! Кроме этого в булочной имелся «сладкий» прилавок. Пределом моих мечтаний стал кулечек с кофейными подушечками за рубль.

Однажды доведя себя мечтами до слюнотечения, я решила провернуть одну операцию, продумав ее только наполовину. Набравшись храбрости, я заявилась к тете Оле и от имени мамы попросила взаймы до получки один рубль. Она очень удивилась размерам суммы, однако рубль выдала.

Пока я, задыхаясь от счастья, неслась за конфетами, тетка Оля перешла дорогу и очутилась в нашем доме. Разговора мамаш я, естественно, не слышала, другие ветры шумели в моей голове. Вернувшись, я очень удивилась оперативности раскрытия моего преступления. Мне-то казалось, что расплата наступит нескоро, а может быть, всё вообще забудется. О возврате денег я просто не подумала.

Меня отругали. Рубль был возвращен. Но оставался вопрос: зачем я это сделала? И тут на помощь моим мучителям пришла любимая сестрица. Нежно обняв меня, она предложила погулять. Мы вышли из дома и пошли по дорожке вдоль переулка. Ей ничего не стоило выведать правду. Угостившись конфетой, Лариса без оглядки пошла доносить. Мое плечо было еще теплым от ее руки.

Со мной ничего особенного не сделали. У тети Оли я попросила прощение. Она меня простила, сказав, что если бы я ей объяснила, на что мне нужны деньги, то вообще никаких проблем у меня не было бы.

А проблема все-таки была: плечо остыло.

КЕМ СТАТЬ?

Я не всегда мечтала быть врачом. Когда взрослые спрашивали меня, кем я хочу стать, когда вырасту, я просто говорила, что буду дворником. Все, конечно, смеялись, но я говорила вполне серьезно.

Нашу Кочновку в те времена подметала дворничиха-красавица: химическая блондинка с накрашенными алой помадой губами, одетая в белый фартук с металлической блямбой на груди. Звали ее Ольга.

Уж не знаю, откуда появлялось это чудо. Мне даже казалось, что из сна, но родители уверяли, что она существовала наяву. Я была влюблена в Ольгу, ее белый фартук и золотую блямбу. Мне казалось, что ее труд при такой рабочей одежде – дело почетное и им стоит заниматься.

Потом Кочновку перестали мести. Наглядный пример пропал с глаз, и мне захотелось стать хирургом, как мать Доходяги. Эту мечту подогревала во мне моя родительница. Она говорила, что когда придет старость, я буду ее личным доктором.

Коллекция медицинских инструментов началась со шприца, подаренного Доходягиной мамой. Потом появился скальпель, пипетки, клистирные трубки и груши, стеклянные баночки и много всяких «драгоценностей», относящихся к медицинской технике.

Первым объектом моих экспериментов стал Ларкин одноногий медведь. Так как медвежья нога была давно утеряна, пришить ее, то есть сделать настоящую операцию, я не могла. Медведя пришлось подвергнуть терапии. Я исправно делала ему уколы. Но он не хотел выздоравливать. Кроме того, внутри у него что-то «испортилось», и он стал пахнуть. Вскоре из медведя полилась мутная вода. Как я ни билась, пришлось снести его на помойку.

После этого случая у меня случилась еще одна потеря. Как-то к маме пришла в гости знакомая с маленькой собачкой. Я в это время играла на полу. Все мои «сокровища» лежали там же. Не успела я опомниться, как собака схватила пипетку с пола и съела ее. Хозяйка впала в панику, я тоже. У каждой из нас были свои причины. Пострадала только я одна. Через минуту чертова собака выплюнула стекляшку. Радостная хозяйка понеслась домой с живой и невредимой собакой. Я же оплакивала потерю – резиновый наконечник, без которого пипетка не работала.

Лечение живой, но очень дикой кошки, тоже вышло мне боком. Лариса в то время занималась шитьем нарядов для своей куклы. Ей вдруг стукнуло в голову, что, мол, неплохо было бы обзавестись живой моделью. Наш девиз: «Сказал – сделай!». Минут через пять Ларка вернулась домой с очень худой кошкой в руках.

Сначала «красотка» не хотела влезать в платье, потом ее пришлось покормить под одеялом, потому что она страшно шипела. Наконец животное успокоилось и как-то подобрело. Вот тут-то стукнуло уже в голову мне: а не полечить ли нам ее? Хорошо накормленное животное можно полечить, сделав ему клизму.

Все было выполнено по правилам: кончик трубки смазан вазелином, пациент уложен на бок. Санитарка держала ноги, все четыре. Операция была проведена сначала с блеском, а потом с треском. «Больная» с диким воем вырвалась из наших рук и, орошая все вокруг сами знаете чем, вылетела в открытую форточку.

Все бы обошлось, если бы она не убежала в платье. Модель надо было спасать. Мы бросились за ней. То, что я увидела, было ужасно. Кошка, дико мяукая, неслась по двору, спотыкаясь о подол платья. За ней бежала сестра «милосердия», а им вслед ковылял на костылях одноногий дядя Ося, деревянных дел мастер из соседнего дома, вынужденный оторваться от картежной игры. То, что кричал он вдогонку, было непередаваемо: сплошной мат. Тогда я ничего не поняла, а сейчас уже не вспомню. Кошка оказалась не бездомной сиротой!

Здесь следует также упомянуть, что не только медицинская практика, но и теория волновала меня. Однажды я, сидя во дворе, размышляла, чтобы такое сделать, «чтобы не было мучительно горько за бесцельно» проведенное утро.

Рядом на ступеньках, возле сараев расположились наши соседки по дому: тетка Катя (Атакина мать) и Балда (свиновод). В то время им обеим было лет по пятьдесят. Здоровье уже не то. Тетя Катя стала рассказывать Балде, что существует прекрасный способ избавиться от… (шел неизвестный мне медицинский термин) с помощью мочи. Я «встала в стойку». Ну, подумала я, сейчас пополню запас своих медицинских знаний.

Тетя Катя стала излагать методику лечения. Надо было, оказывается, не что-то там делать с мочой, а пить ее по определенной схеме. Я просто обалдела. Пить! Мочу! И, видимо, при этом шевельнулась. Тетки вдруг замолчали, повернули головы в мою сторону и уставились как на марсианку. Потом Балда сладким голосом проговорила: «Иди, деточка, поиграй в сторонке, а то ты скучаешь».

Как же! Я-то совсем не скучала, а даже наоборот. Но пришлось притвориться незаинтересованной деточкой и уйти. А как же мне хотелось послушать все до конца и обогатиться бесценным опытом!

Несмотря на некоторые неудачи и промахи, я не забрасывала свою медицинскую практику, но случай с кошкой научил меня кое-чему. С некоторых пор больных я выбирала более спокойных и молчаливых.

Впрочем, врачом я так и не стала, сама не знаю почему.

РАЗВЛЕЧЕНИЯ С ПРИЯТЕЛЕМ

С Толиком, или Доходягой, я никогда не скучала. Мы с ним составляли отличную игровую пару: никто из нас не верховодил. Мы были спокойными, незадиристыми и творческими личностями. В зависимости от времени года мы старались играть в «сезонные» игры. Это выглядит по-дурацки только на первый взгляд.

Однажды, еще до принятия этого правила, мы с ним играли в «Спящую красавицу». Дело было зимой. Я, естественно, исполняла роль красавицы. Мне предстояло проспать до тех пор, пока мой освободитель не перерубит всех врагов. Я устроилась на столе в саду. Толик для красоты засыпал меня снегом и красивыми сосульками, а сам отправился на битву.

Вокруг сада торчали из снега засохшие палки и ветки, игравшие роль неприятеля. Деревянным мечом, обклеенным серебренной фольгой, мой рыцарь принялся уничтожать сухостой, что-то громко выкрикивая. Я же «спала». Все больше разгорячаясь, он увлеченно рубил направо и налево. Я терпеливо «спала».

Когда Толик устал, вид у него был как у коня, проскакавшего сто миль без остановки. Я же представляла собой трясущееся от холода, синее, сопливое существо, которое даже коню не захотелось бы оживлять поцелуем.

В тот раз я долго болела. С тех пор было решено: если плыть куда-то, то летом, чтобы не простудиться, если играть в верхолазов, то обязательно зимой – мягче падать.

Когда погода не позволяла болтаться на улице, мы с удовольствием смотрели диафильмы. Самым любимым была сказка о братьях Лю, в которой семь китайских близнецов успешно дурили какого-то мандарина и в конце концов утопили его в море.

Оставаясь одни дома, мы часто сидели под столом с опущенной до пола скатертью, и тихо рассказывали друг другу разные истории. Вредный мальчишка неожиданно поднимал краешек скатерти и, жутко вращая глазами, показывал пальцами в сторону печки. Я видела чьи-то ноги, обутые в сапоги. А ведь, дома никого не было! Толька начинал дико хохотать. У печки стояли начищенные сапоги его отца. Хоть я и знала про этот трюк, но каждый раз пугалась.

Я любила бывать у Тольки в гостях еще потому, что у них в комнате на обеденном столе стояла чудесная ваза, которую можно было рассматривать часами. Ваза представляла собой толстое, развесистое дерево, у подножья которого сидел пастушок со стадом овец и играл на дудочке. Из вазы свешивались фантастические цветы, напоминающие ветки дерева. Так хотелось стать крошечной, сидеть под деревом, слушать дудочку и мечтать.

Тетя Оля всячески поощряла нашу дружбу. Она боялась, что на улице ее сын наберется от мальчишек всякой гадости. А чему плохому могу научить я?! Только одного не учитывала тетя Оля: выходя на улицу, мы все равно в ней растворялись, общаясь со всей нашей дворовой шпаной. Правда, к нам как-то ничего особенно плохого не прилипало.

ПОДРУЖКИ

Всю жизнь мне не везло на подружек. Ребят вокруг всегда было полно, и со многими я дружила. А вот девчонок моего возраста насчитывалось всего две-три. Мы иногда играли вместе, но это было, скорее, исключение, чем правило. Все сидели по своим садам и дворам.

Одну из девчонок я хорошо запомнила по детской обзывалке. Мы дразнили ее: Софа-немома. Так, и еще что-то прибавляя, кричала высунувшаяся в форточку бабка, когда хотела загнать внучку домой. Софка обижалась до слез, может быть и не на нас, а на свою бабку, понять которую мы не могли.

Софкина бабка была непростая. Несмотря на преклонный возраст, она кормила семью из пяти человек совершенно одна, умудряясь работать только три месяца в году – летом.

С моей тогдашней точки зрения, работа у Софкиной бабки была замечательная. Она торговала газировкой, наливая сначала из огромной, длинной колбы фруктовый сироп, а затем шипучую воду. Ее «водяная точка» неизменно находилась на углу книжного магазина у метро «Сокол» до тех пор, пока везде не поставили водопойные автоматы, а произошло это повсеместное «газирование» где-то в семидесятые годы. К этому времени все мои подруги уже повзрослели и разъехались по разным квартирам. Уехала и Софа-немома со своей бабкой. Кочновку ломали.

Вынужденной «подругой» на какие-то короткие периоды (постоянно общаться было просто невозможно) была соседская Раечка, внучка Юнихи, – капризное, избалованное, грубое и агрессивное существо. Еще могу добавить: немытое.

Что, по моему мнению, было в ней «хорошее», так это – патологическая трусость. Зная слабое место, я ее не боялась, хотя она была и старше, и крупнее, и сильнее меня. Когда я ее вспоминаю, на ум приходит одна из героинь сказки «Снежная королева» – маленькая бандитка. Проблески «доброго сердца» у моей соседки иногда тоже случались, но, скорее всего, это был мираж.

Мне никогда не хотелось с ней играть, но сидеть дома одной было скучно. Я выходила во двор, где Райка кого-то уже валтузила или устраивала унизительные игры типа: «Ходи за мной по кругу и подбирай из пыли надкушенные и выплюнутые виноградины». И с ней «играли»! Многие дети не видели винограда. Да какого винограда, хлеба было мало! С этой «девочкой» я общалась только по своим правилам. Если они нарушались, всё немедленно прекращалось.

Один раз у нас дело все-таки дошло до драки. Была зима в полном разгаре. Я затеяла строить горку перед садиком, куда выходили окна нашей комнаты. Мне не было шести лет, сил тоже было маловато, но съезжать с горки на маленьких саночках было моей мечтой.

Я упорно катала большие снежные комы и укладывала в основание, потом заполняла пустоты снегом и всё утрамбовывала. Возилась как муравей. А в это время за мною наблюдала Райка, сидя у своего окна, выходившего на ту же сторону, и попивая с любимой бабушкой чаек. Кстати, бабка Юниха и спасла Райку, так как тоже смотрела в окно. Об этом я узнала чуть позже.

Так я возилась довольно долго, выводя из себя своим трудолюбием «милую» соседку. Когда дело подошло к концу, пошел сильный снег, и мне пришлось уйти домой. Еще было светло, когда снег перестал валить. Я вышла с веником. Можно было почистить горку и проверить, как сверху намерзает лед.

И тут терпение Райки, видимо, лопнуло: она, полураздетая, выскочила из дома с тяжеленным ломом в руках и молча, как бешенная, стала буквально вбивать этот лом в мою горку. Что было у нее в голове, и откуда взялись такие силы? Мне тогда было непонятно. Я с ужасом смотрела на это разъяренное существо, но и во мне уже закипала злость.

Не помню, как все произошло, но, когда нас разняли, у орущей во все горло Райки все лицо до крови было разукрашено моим веником. Мне она ничего не сделала, видно, от сильного изумления.

Драк больше не было. Наши родители почему-то не поссорились.

СТРАШНЫЕ СЕКРЕТЫ

Дворовые бандиты – двойняшки Саша и Миша – любили иногда «порадовать» младших товарищей.

Я вто время очень увлекалась «секретами». Секрет изготавливался следующим образом. После долгих исследований окрестных помоек набиралось некоторое количество разноцветных стеклянных осколков, которые разбивались камнем до одного размера. К ним добавлялись шарики из фольги, перышки, разноцветные бусинки и пуговки, кусочки битого зеркала и даже настоящие цветы. Затем выкапывалась неглубокая ямка, в которую в художественном беспорядке выкладывалось все это добро. Ямка накрывалась кусочком прозрачного стекла, и все засыпалось песком или землей.

Играли мы так: каждый из детей делал по одному секрету. Задачей было отыскать наиболее интересный. Найденный секрет сначала аккуратно раскрывался: пальцем расчищалось от песка окошко. Затем содержимое разглядывалось. Если попадалось что-нибудь ценное, то секрет немедленно разграблялся. Мы с увлечением рылись целыми днями в земле, пополняя свои сокровища.

Однажды двойняшки преподнесли нам «подарок». Я уже не помню, кто наткнулся на тот ужасный секрет. Когда стекло было полностью очищено от песка, мы увидели окровавленные трупики еще неоперившихся птенцов, уложенные в ряд, как в братской могиле.

Сколько же радости было у этих великовозрастных негодяев! Как здорово они сумели подшутить над малолетками!

Мы были очень напуганы, я даже плакала. Рыться во дворе уже не хотелось.

СЛАДКИЙ ЛУК

Сосед дядя Вася, даривший мне конфеты, как-то весной решил посадить в своем крошечном огородике перед окном репчатый лук. У него получилось две грядки, в которые, к нашему с Райкой удивлению, он воткнул настоящие луковицы, только маленькие. Мы за ним наблюдали из-за забора. Нам тогда не были понятны его действия. Действительно, зачем закапывать настоящий лук в землю? Что из него может вырасти, картошка, что ли?

Хитрая Райка подбила меня сначала на авантюру, а затем на воровство. Как старшая, она стала задавать мне различные вопросы, которыми ставила в тупик. Короче, мы решили провести расследование непонятных поступков дяди Васи. Просунув руку через забор, Райка выковырнула одну луковицу, и мы пошли за сараи. Там луковица была сначала рассмотрена, а затем съедена. К нашему изумлению, лук оказался сладким.

Мы по-очереди бегали к грядкам бедного огородника, пальцами выковыривали лук и жадно съедали его за сараями. В это время сам хозяин огорода играл во дворе в «петуха». Как ни был он увлечен игрой, мы все же привлекли внимание своей беготней от его забора за сараи и обратно. Дядя Вася сделал перерыв в игре и пошел домой. Из окна его комнаты наши действия хорошо просматривались.

С нами он поступил благородно: рассказал, что из маленьких луковичек сначала должен вырасти зеленый лук, а затем и большие луковицы. И еще сказал, что рад, так как поймал нас сразу же после посадки, а то всходов пришлось бы ему ждать до зимы.

Потом мы под его руководством восстановили весь огород и при этом еще получили по целой горсти маленького лука для съедения.

Чтобы я больше так не делала, мать за печкой тихо отлупила меня своим любимым полотенцем. Райку даже не ругали.

ШУБА ИЗ КРОЛИКА

В дни получек отец заходил в «Детский мир», чтобы купить мне игрушку или что-нибудь из одежды. Однажды он появился дома с пухлым свертком в руках. Это было чудо! Из свертка вывалилась белоснежная шубка из кролика. Я была безумно рада, а отец расстроен. Задремав в метро, он чуть не проехал свою остановку. Выскочив из вагона, он обнаружил пропажу второго свертка, в котором была меховая шапка к шубе. Я не очень страдала по этому поводу, так как шапку не видела и, значит, вроде бы не теряла.

Теперь с Доходягой мы представляли прекрасную зимнюю пару: я – в белой кроличьей шубе, он – в черной, цигейковой. Во многие игры сразу стало играть и теплее, и интересней. За одну такую игру мне чуть не оторвали голову.

Из кирпичной стены завода, располагавшегося рядом с моим домом, торчала труба диаметром сантиметров пять, из которой прямо в переулок иногда вытекала вода. В ту зиму воду лили довольно часто, и под трубой намерзла огромная, гладкая ледяная шишка размером с таз. Вода иногда вытекала горячая. Ледяная шишка располагалась под струей, а около самой стены был небольшой проход.

Тольке пришло в голову совершить героический поступок: пролезть под трубой в момент вытекания из нее горячей воды. А что такого? Когда вода хлынула, он довольно ловко пролез под трубой, не намокнув ни капли. Настала моя очередь. Вода полилась, я нагнула голову и шагнула вперед. Нога почему-то поехала, и я, больно ударившись о ледяную шишку, оказалась в огромной луже прямо в середине переулка. Доходяга вытащил меня из воды.

Мы долго прятались за сараями, потому что в мокром виде я боялась вернуться домой. Холода я не помню, мне было только страшно предстать перед родителями. Вода на шубе замерзла сосульками. Что бы они не очень бросались в глаза, Толька оборвал их вместе с мехом.

Мне очень крепко попало в этот раз, но не за то, что я, промокнув насквозь, заболела, а за испорченную шубу. Приди я домой сразу после «купания», и шуба, и здоровье были бы целы и невредимы.

ПОДАРОК К ПРАЗДНИКУ

К празднику 8 Марта я накопила денег и отправилась на «Инвалидный» рынок за подарком маме. Назывался этот рынок так, потому что после войны на нем торговали одни инвалиды. Там располагались различные палатки и маленькие магазинчики, в которых можно было купить всякую мелочь. Мне хотелось порадовать мать чем-то хозяйственным, например, набором для специй или еще чем-нибудь в этом духе.

На свою беду, я столкнулась на рынке с моей двоюродной сестрой Женькой – дочерью тети Веры. Допросив меня о цели посещения столь популярного места, она вдруг вызвалась мне помочь, в чем я совсем и не нуждалась. Весь процесс мне хотелось проделать самостоятельно. Но эта здоровая баба и слушать ничего не хотела. Я упоминала, что Женька была старше моей родной сестры лет на десять, следовательно, старше меня лет, эдак, почти на двадцать. Что мне было делать?

Она больно схватила меня за руку и начала таскать за собой из палатки в палатку. В толкучке я не могла протиснуться поближе к прилавкам и, естественно, разглядеть ничего тоже не могла. Приятный процесс стал превращаться в каторгу. Наконец она завопила, чтобы я доставала деньги. Мне ничего не оставалось, как подчиниться.

В результате этой операции в моих руках торчал какой-то сверток и сдача – двадцать пять рублей. Женька, наконец, отцепилась от меня и сказала, что ей некогда. Я вздохнула с облегчением.

Боясь посмотреть, что же завернуто в бумагу, я решила оставить все до дома и потратить оставшиеся деньги. В маленьком магазинчике я приглядела белого гипсового ангела и подумала, что он будет приятным дополнением к основному, неизвестному пока подарку.

Дома я развернула сверток, и меня чуть не хватил удар. Хорошо, что мое шестилетнее здоровье было достаточно крепким. То, что там лежало, стало потом притчей во языцех на долгие годы. Женька даже в этом осталась Женькой!

Со слезами и тяжелым сердцем я вложила белого ангела в середину ненавистного свертка и с ужасом стала ожидать наступления торжественного момента.

Момент наступил. Растроганная мамаша на глазах у гостей стала разворачивать «мой» подарок. Надо сказать, что мама у меня невысокая, худенькая женщина.

Вот сейчас можно падать! Она достала огромные, пятьдесят шестого размера панталоны до колен китайского производства, причем, канареечного цвета, да еще зимние с начесом! Из них выпал белый ангел, почему-то с отбитой головой. Такого позора я не ощущала никогда!

Портки эти никто даже не примерил. Слава Богу, с головой у всех нас (кроме, конечно, Женьки) было все в порядке. Долгие годы они попадались на глаза в каком-то тряпье, вызывали жуткий смех и, может быть, до сих пор «живут» где-то на даче.

МОЙ «РЕКОРД»

У нас был радиоприемник «Рекорд» с красивым окошечком, в котором зажигался зеленый огонек. В центре окошка вращалась красная стрелка настройки. Все мои любимые герои жили в удивительном мире, расположенном по ту сторону окошка, я же находилась как бы на улице. Мне всегда хотелось заглянуть внутрь приемника и неожиданно застать там кого-нибудь из них. Особенно, когда передавали сказку «Городок в табакерке».

В ту пору наша страна дружила с Китаем. Часто из приемника раздавалась песня «Москва-Пекин», шли различные передачи о дружбе двух великих народов и о каких-то социалистических соревнованиях. Кроме этого транслировалось много различных спектаклей, в том числе и детских, например, «Седая девушка».

Сколько пролила я слез, слушая душераздирающую историю про бедную китаянку Си-Эр. Злая хозяйка колола ей шилом губы за разбитую крышку от супницы и довела девушку до того, что та в свои юные годы стала седой.

Мне же было непонятно, как можно расколоть крышку от кастрюли, ведь она железная. Слова «супница» я тогда не знала и считала, что это просто так называют кастрюлю в переводе с китайского. Что-то тут не сходилось.

Однажды мы с мамой пошли на колонку за водой. Когда вернулись, по радио шла передача, в которой было много грохота и кто-то кричал. Мама велела выключить приемник, а я вдруг побоялась дотронуться до него. Мне показалось, что от такого шума и гама все ручки стали горячими. Я стояла и не двигалась. Приемник был для меня каким-то существом, жившим своей жизнью.

Больше всего я любила слушать передачу «Театр у микрофона». Сколько же я пропустила через себя всяких историй! Учитывая, что с трех лет я сидела дома одна, а радио было почти единственным развлечением в плохую погоду, то девицей я была «подкованной». Не всё мне было до конца понятно, но в основных вопросах, особенно идеологических и любовных, я разбиралась.

Мне очень нравилось слушать заседания КОАППа. До сих пор помню, из чего в лесу можно сделать бумагу и чернила; как определить даже ночью части света; какие ягоды, грибы и корешки можно есть; из чего построить шалаш, и как, вообще, не заблудиться и не умереть с голоду или от жажды.

Спасибо создателям этих передач: леса я никогда не боялась, любила его и хорошо себя в нем чувствовала. Любовь к животным, я думаю, оттуда же.

К музыке я относилась спокойно: петь не умела и не очень любила. Видно, мне кто-то на что-то наступил в детстве, но классическая музыка меня всегда вдохновляла на разные «подвиги».

ШАЛОСТИ ДВОРОВЫХ

Одним из невинных занятий подростков нашего переулка было катание на помойной машине. Дома в округе были деревянные, следовательно, «удобства» располагались на дворе. Эти «удобства» и помойки приезжала чистить специальная машина с кишкой для откачки содержимого.

Умелыми руками ребят гнулся длинный арматурный прут в виде салазок и делался специальный крючок. Когда помойная машина после своей работы выезжала со двора, надо было незаметно для водителя зацепиться крючком за кишку, засунутую в специальный карман под цистерной.

Таким способом можно было проехаться до конца переулка, что неоднократно и проделывалось. Остальные ребята, чтобы не привлекать внимание водителя, тихо бежали вслед за машиной. В основном это происходило по вечерам, когда мало прохожих и ничего не видно. Целых фонарей в переулке было немного.

Однажды произошел случай, последствия которого были обнаружены только весной. Катаясь, ребята случайно вырвали кишку из машины, содержимое которой равномерно вылилось от конца нашего переулка почти до самого начала. Был довольно сильный мороз, а к утру выпало много снега, так что следов преступления видно не было. А вот когда наступила весна, и талые воды потекли по канавам вместе со следами преступления, то-то было «радости» и «веселья».

Из «винных» шалостей, например, была такая. Яма посередине переулка, в которую я упала, играя с Доходягой, зимой покрывалась льдом. Я любила пяткой разбивать его от нечего делать, если до меня кто-нибудь не проделывал это. Окно комнаты двойняшек Саши и Миши выходило на эту яму. Они и стали инициаторами следующей «забавы».

По переулку за нашим домом возвращались со смены рабочие типографии, в которой трудилась и моя мать. Вторая смена заканчивалась поздно ночью. Вот для этих рабочих, в основном женщин, и была устроена засада.

Неутомимые на всякие подлости двойняшки целый день углубляли и расширяли яму, затем она искусственно была заполнена водой, так как естественного тока из трубы не было. От холода вода на поверхности быстро замерзла. Тонкий ледок забросали снегом. Все вокруг было выровнено и замаскировано, будто дорога и в самом деле была ровная и чистая. Фонарь около дома давно не горел. Всё было готово. Какое чудовищное трудолюбие проявили Саша и Миша!

Поздно вечером большая компания ребят засела у окна, как у телевизора (тогда о таком чуде и не слышали). Мамаши преступников почему-то не было дома.

Несмотря на морозы, женщины в то время одевались крайне неразумно. Тогда носили фильдеперсовые или фильдекосовые тонкие чулки со стрелкой и узорной пяткой, а также ботики с мехом, которые надевались прямо на туфли с каблуками. Красиво, правда? После войны женщинам хотелось выглядеть привлекательно.

Вот примерно таким образом одетая группа женщин и угодила по колено в ледяную воду. Впрочем, другая одежда и обувь вряд ли спасли бы положение. А до метро надо было еще суметь добежать по крепкому морозу.

Была ночь, не к кому было обратиться за помощью. ПОЧТИ все спали.

ПЕРВЫЕ КНИЖКИ

Первая настоящая книга, которую я любила и очень берегла, называлась «Кувырк» и другие рассказы». Написал ее Виталий Бианки. Мне было года три. Я тогда не умела читать и мучила своими бесконечными приставаниями сестру и мать. Книгу зачитали до дыр. В ней мне нравилось всё. Медведь – главный герой рассказа «Кувырк» – потрясал меня до слез своей обреченностью. Я видела перед собой не животное, а оказавшегося в беде человека и очень ему сочувствовала.

Суть рассказа такова: медведь попадает лапой в капкан, прикованный к бревну цепью. Он таскает бревно в лапах, пытаясь избавиться от тяжелого и больно вцепившегося врага, но ничего не получается. Наконец, измученный и обезумевший медведь подходит к обрыву и выбрасывает ненавистную ношу в пропасть, не сознавая, что и сам погибнет вместе с нею.

Мне представлялось, что и я могу когда-нибудь попасть, как медведь, в безвыходное положение. Но при всем этом, несмотря на свой малый возраст, я четко понимала, что дело не в бревне. Мишке следовало избавляться от цепи.

Когда я бывала в гостях у своей двоюродной сестры Нины, нам читали книгу Маршака, ставшую предметом моей белой зависти. У меня такой большой и интересной книги не было. Я слушала «в три уха», пытаясь всё хорошенечко запомнить, чтобы унести в памяти свою добычу – чудесные стихи и сказки.

В то время моя мама работала в типографии Воениздата. Кроме специальной литературы там печатались книги из серии «Военные приключения», в которых речь шла, в основном, о шпионах и пограничниках. Книжки эти я обожала. Они привлекали меня не только небольшим форматом, что важно для игры в библиотеку, но и своим содержанием. Каждый месяц печаталась новая книга, и наша «четырехэтажная» этажерка была ими забита. Чего я только не почерпнула из этих книг!

Взахлеб рассказывала я своим друзьям о госпоже Барк, у которой была кукла с головой, набитой взрывчаткой. О тайных записях на яичной скорлупе и лысых головах китайских шпионов. Об учительнице, устроившейся в дом советского генерала для обучения его дочери и писавшей свои шпионские донесения в ученической тетради, из листов которой делались голубки, перелетающие через забор сада прямо в руки связников. Майор Пронин был бледной фигурой на фоне моих любимых героев.

Очень скоро я научилась читать. Теперь в помощниках не было нужды. Кончилась и моя зависимость. Я вырвалась на простор. Книги буквально «проглатывались». Никто и ничто не могло меня остановить. Жаль только, что никто не пытался меня направлять.

ИГРУШКИ

Как я уже говорила, отец меня любил и баловал. Из «Детского мира» он привозил иногда игрушки. Почему-то у меня скопилось множество уток. Играть в них было невозможно: у этих птичек ничто не крутилось. Все они были похожи на закрытые мыльницы с головами разного размера. Летом в тазу плавали мыльница-мать и мыльницы-дети. Я их не любила. Кукол не водилось до поры до времени, но я терпеливо ждала своего часа. Мечтала о том, что моя кукла будет и ходить, и говорить.

После работы отец отсыпался на диване, а я в это время играла в «Галю». Я брала руку отца и представляла, что это девочка Галя, с настоящей теплой кожей и мягким живым телом. Я наряжала Галю в платья, сшитые Ларисой для ее куклы. Отец крепко спал и не сопротивлялся.

Любимой моей игрушкой был красный пластмассовый медвежонок с большой головой и подвижными лапками. Он весь был какой-то кругленький и удобный в игре. Я с ним очень долго не расставалась, а куда он потом подевался, уже не помню. Он сумел уйти от меня незаметно, без трагедий, оставив только приятные воспоминания.

В память о моем мишке осталась фотография, на которой я стою у березы и держу медвежонка так, чтобы и он был виден.

Особую нежность я питала к лебедям, которых можно было купить на Инвалидном рынке. В тарелке для супа, стоящей на грязном прилавке, они плавали небольшой белоснежной стайкой. Лебеди были сделаны из парафина. Продавали их почему-то цыгане.

Накопив денег, я однажды пошла совершенно одна на рынок за своей мечтой. Лебедей мне положили в фунтик из газеты. Сначала я очень осторожно несла его в руках, потом по дороге решила показать лебедей подружкам и зашла в гости. Девочки где-то гуляли. Я отправилась домой, но надо было закрыть за собой калитку. Кулек я положила в карман. Когда я очутилась дома и достала свое сокровище, оно представляло собой горсточку парафиновых крошек. Горький опыт не прошел даром. Через неделю мои новые лебеди успешно плавали в тарелке.

Однажды гуляя с отцом, мы нашли маленькую, величиною со сливу, белую фарфоровую собачку с желтеньким мячиком. Она положила начало моей миниатюрной коллекции игрушек. С собачкой я играла так: между рамами окна стояла решетка, я привязывала к ней за нитки спичечный коробок, укладывала в него собачку, как в люльку, и качала, что-то тихо напевая. Певица я была никудышная, но в данном случае это было неважно. Я изображала заботливую мать.

С отцом я иногда ездила в гости к его знакомым, в семье которых было два мальчика. Играть с ними я стеснялась. Они оставляли меня в покое около ящика со своими игрушками. Как же я завидовала этим детям! Чего только у них не было!

Иногда мать возила меня на Солянку в поликлинику лечить зубы. Процедура гадкая, поэтому я соглашалась только за «что-нибудь», что могло быть и конфетами, и игрушкой. Иначе рот у меня не открывался.

Как-то, полечив зубы, мы зашли в «Детский мир» за «чем-нибудь». Я давно выпрашивала куклу, и мама вроде бы согласилась на эту покупку, потому что своей куклы у меня до сих пор не было.

Мы походили, посмотрели. Куклы на полках были, в основном, красавицы, но нам они не подходили по финансовым соображениям, а те, которые могли подойти, были откровенно страшные. Хоть я была и маленькая, но в своих просьбах никогда не «зашкаливала», так как понимала, что живем мы небогато.

Вдруг я увидела на полке человечка мужского пола с длинным носом. Он привлек меня тем, что был одет в пальто и кепку из серого в крапинку шерстяного материала, а на ногах у него красовались настоящие сапоги из кожзаменителя. Такой прекрасной одежды не смогла бы соорудить даже Ларка, мастерица на все руки. Кроме того, у всех были куклы-девочки, а вот куклу-мальчика я увидела впервые. Самое главное было то, что цена нас вполне устраивала. И я потянула мать поближе к витрине, но она категорически отказалась покупать мне «урода», как она его окрестила.

Мать видела в человечке некрасивое лицо, я же – прекрасную одежду и перспективы игры: с ним можно гулять в любую погоду, потому что тепло одет. В уговорах мать дошла до того, что была готова купить мне куклу более дорогую и красивую, но только не это чудище. Всю свою жизнь моя мать стремилась к «красивости».

Мы разругались, и, воспользовавшись этим, она увела меня из магазина ни с чем. Позже я видела таких кукол, но одеты они были как Буратино, и ни один из них не носил пальто и кепку. Моя мечта так и не осуществилась.

Настоящая красивая немецкая кукла у меня все же появилась, но с точки зрения игры, это случилось довольно поздно. Я любила свою куклу, но не очень-то в нее играла. Она не была моей мечтой, да училась я уже в шестом классе, а в это время глаза начинают смотреть в сторону живых мальчиков, а не мальчиков-кукол.

ЧУБЧИК БЕЗ КОНФЕТ

Моя мать боялась вшей. Конечно, не самих как таковых, а того, что я могу их «нахвататься», постоянно общаясь с собаками, которые были моей страстью. Она, видно, не знала, что собачьи блохи не превращаются в человеческих вшей. Лучше бы мать не выпускала меня гулять во двор.

Как-то к лету она решила заманить меня в парикмахерскую и наголо обстричь. Я всячески сопротивлялась ее планам. Мне уже было пять лет, за мною «ухаживали». Белоснежные волосы меня, в конце концов, как-то украшали, ведь красавицей я не была и это осознавала. Можете ли вы представить принцессу с лысой головой и чубчиком спереди (как расписывала моя мать эту экзотическую прическу), руки которой добивается замечательный принц Доходяга? Никогда! Это был мой ответ. Лучше умереть от вшей, чем от позора.

Но мать была старше и хитрее. Она ни с того ни с сего начала водить меня на рынок, где находилась большая кондитерская. Заведя в магазин, мать как бы нечаянно подталкивала меня к витрине с конфетами, мимоходом замечая, что если бы я не была такой упрямой, то за стрижку получила бы самую большую коробку конфет.

Сколько может выдержать такой соблазн ребенок, у которого пределом мечтаний является фунтик подушечек за рубль? Помучившись и решив, что скоро волосы снова отрастут, я сдалась.

Остригли меня в мужском зале «под мальчика». Лысая макушка, чубчик и уши в разные стороны! Когда я посмотрела на себя в зеркало, меня даже затошнило, не вру. Но главное – мать свое обещание насчет коробки конфет и не собиралась сдерживать. Мне было больше обидно не то, что я стала уродиной, а то, что меня жестоко обманули.

Почему-то никто особо не жалел меня и моего горя не принимал близко к сердцу. Фотографии «лысого периода» запечатлели меня со скорченной рожей и высунутым языком. Так я мстила своей обидчице за обман.

СОБАКИ

Собак я люблю всю жизнь. Общаясь с детьми своего возраста, я не находила полного душевного удовлетворения. Мне казалось, что только собака может понять меня до конца, ей я смогу доверить свои тайны, лишь она может беззаветно меня любить. Просить родителей приобрести собаку было бессмысленно. Мы жили вчетвером в двенадцатиметровой комнате, разгороженной печкой на две части, одной из которых была крошечная кухонька, другой – малюсенькая жилая комната. В ней помещалась родительская кровать по одной стене, наш с сестрой диван – по другой, между ними стоял стол. Впритык к дивану помещался узкий шкаф. И все. Собаку девать было некуда. Даже под высокой кроватью все было забито чемоданами с вещами и обувью. Приходила зима, и вещи вылезали из-под кровати. Приходило лето, они снова прятались обратно.

У нас был небольшой сарай для дров, но там было холодно, и держать в нем собаку было невозможно. Поэтому моя любовь распространялась на всех собак в округе без разбора.

Перед окнами комнаты был разбит садик-цветник размером с «носовой платок». Четыре шага в ширину и семь в длину. Шаги отцовские. В нем умещался стол и две скамейки. Садик был обнесен сеткой, завитой летом вьюнками с розовыми цветами-колокольчиками. Внутри, вдоль стены дома и по забору, торчали оранжевые лилии. Больше никаких других растений не было, а за теми, что росли, не надо было ухаживать. Они сами буйно разрастались каждое лето, суживая проход к столу.

В этот садик я приводила своего очередного лохматого друга, играла с ним, ухаживала и лечила. Уходя, я запирала на палочку калитку, тайно надеясь, что мой дружок не убежит и дождется меня. Когда я возвращалась, от друга простывал и след.

Моя мать, конечно, была в чем-то права, запрещая мне возиться с дворовыми собаками. Очищаясь духовно, я набиралась всякой всячины физически. Пол-лета в больнице из меня выгоняли каких-то экзотических глистов под названием «карликовые цепни». Однажды Лариса учила биологию. Параграф был посвящен аскаридам. Я в это время сидела на горшке. К всеобщему удивлению оказалось, что материал можно изучать не только по учебнику. На следующий год меня лечили от стригущего лишая, который почему-то атаковал не мою лихую голову, а грудь.

Собаки меня никогда не обижали, я их тоже. «Неприятности», которые случались со мной из-за этой дружбы, казались мне сущими пустяками.

Напротив нашего дома через дорогу был луг, обнесенный забором. В то время вся Кочновка была перегорожена высоченными заборами. За одними торчали головы гигантских георгинов, за другими носились собаки.

Хозяин луга заготавливал сено своей корове на зиму. Да, в пяти минутах ходьбы от Ленинградского проспекта водились тогда коровы и свиньи, пели петухи. Естественно, что хозяйство охранялось злобным псом, который выглядел как ротвейлер. Говорили, что он когда-то имел хвост, который был отрублен уже во взрослом возрасте собственноручно хозяином за придушенную курицу. Это обстоятельство очень повлияло на характер собаки. Кур пес больше не трогал, но гонял всю округу.

Я же эти разговоры не слушала и спокойно пролезала в дырку забора. Мне нравилось играть на траве в одиночестве. Как я упоминала, у меня было несколько крошечных игрушек: белая собачка с мячиком, поплавок от удочки, малюсенький пионер с горном, какие-то шарики, чашечки из кукольного набора и еще что-то.

Я закрывала глаза, крепко сжимала свои игрушки в руке и начинала кружиться, потом резко раскрывала ладонь, и вся мелочь разлеталась в разные стороны. Ползая по траве в поисках игрушек, я получала такое удовольствие от находок, как будто не сама их раскидывала. Все всегда находилось, кроме одного раза, когда потери составили сто процентов. Больше играть мне было нечем.

Приходя на луг, я тайно надеялась встретить громадную собаку, но ее выпускали редко. Иногда собачий лай слышался из далекой постройки с коровой внутри. Но все же встречи были. Сидя в траве, я обнимала пса за шею. Его я совсем не боялась. Мы почти дружили. Мне было только обидно, что эта собака НЕ МОЯ. Другая девочка, подружка Ларисы, была ей настоящим хозяином и товарищем по играм.

БИТЬ ИЛИ НЕ БИТЬ?

Я не любила, когда кого-то обижали. Мне не нравились некоторые выходки дворовых ребят. Но, по-честному, я и сама кое-что вытворяла, прекрасно понимая, что делать этого нельзя.

Мы с Доходягой однажды совершили «акцию» против соседки по дому, тети Кати. Семья старухи Юнихи переехала в другую квартиру, а в их комнату из соседней половины дома вселилась тетя Катя и стала нашей соседкой за стеной. Я ее не любила, потому что она приходилась Раечке крестной; потому что она любила эту Раечку; потому что ласково называла ее всякими именами и угощала разными вкусностями, хотя та была просто недостойна такого отношения. Переселившись, тетка Катя забила одно окно с внутренней стороны фанерой, завесила ковром и поставила у этой стены свою кровать. Со стороны улицы окно выглядело нормальным, у него даже открывалась форточка. Эта форточка и навела меня на мысль сделать тете Кате к весне что-нибудь «приятное». Доходяга был ни при чем, он только помогал выполнить мою затею.

На помойке за сараями мы нашли дохлую кошку. Тело ее было вытянуто в длину и страшно заморожено. Вот эту кошку мы с трудом засунули через форточку между рамами в соседкино окно, надеясь, что скоро теплые лучи весеннего солнца растопят кошкино тело, и нелюбимая тетя Катя нанюхается вони, лежа в своей кровати.

Непонятно, кто наябедничал на нас. Меня с Доходягой никто вроде бы не видел, но потом слышали все, потому что мать лупила меня за печкой мокрым полотенцем. Этот предмет ей очень нравился в качестве «назидалки». Не могу сказать, что она специально мочила полотенце, чтобы мне больнее попадало. Просто я ей подвертывалась в тот момент, когда она мыла посуду.

Иногда моя мамаша выступала как дипломат. Когда меня надо было бы наказать параллельно с Райкой, да так, чтобы мы орали каждая в своей комнате (а вины моей особо не было), мать затаскивала меня как всегда за печку, и я там орала без битья, для «порядка». Я была для своей матери все же роднее Райки и не такой хулиганистой.

Однажды мне попало за воровство. Не знаю, кто уж меня попутал украсть маленький бронзовый колокольчик из песочницы соседских девочек, когда я была у них в гостях. Этот колокольчик я вырыла из песка, и мне очень хотелось видеть в нем свою находку, а не чью-то потерю. Колокольчик звенел. Это меня очень привлекло. Сама для себя я сделала вид, что он ничей. Просто попал в песочницу с песком. Внутри я понимала, что так нельзя делать, но очень хотелось.

Идя домой, я придумала историю, как легализовать свою «находку», чтобы впоследствии спокойно играть, не прячась. Но мать сразу всё просекла, шлепнула пару раз гадким, липким полотенцем и велела отнести назад.

Нести колокольчик назад и объясняться было стыдно. Я целый час вертелась у чужого забора и не могла постучать в калитку. Потом перебросила «находку» через забор, уговаривая себя, что колокольчик все равно был потерян, а теперь он валяется на виду, и его сразу найдут хозяева.

Матери я не созналась. Просто сказала, что всё в порядке. Но вечером я стояла в углу за печкой и опять лила слезы, потому что получила за воровство и от отца, но уже не полотенцем.

БОЛЬНИЦА

Моя любовь к животным привела меня первый раз в больницу лет в пять. Я была худенькой, и моя мать решила проверить, есть ли у меня глисты. «Есть!», – сказали врачи.

Глисты оказались крошечными. Их можно было рассмотреть только в микроскоп. Назывались они «карликовые цепни». Трудно догадаться, чей это был подарок. Круг общения у меня, несмотря на мою застенчивость, был довольно обширный.

Врачи посоветовали положить меня в больницу. Родители согласились. Мне же ничего не оставалось делать, как, обливаясь горючими слезами, подчиниться.

Так я впервые оказалась в лечебном заведении. Впечатления остались на всю жизнь. За мною захлопнулись двери. Я попала в руки каких-то теток, которые сначала окунули меня в воду, а затем обрядили в огромную пижаму, рубашка которой волочилась по полу. Штаны я несла в руках. Места в женской палате не оказалось, и меня положили в палату к мальчишкам.

Дети там были всех возрастов, но я оказалась самой маленькой. Кровать стояла в дальнем углу палаты, в которой помещалось около десяти больных. Больными этих «мужиков» назвать можно было только условно. Они носились по кроватям, орали, возились друг с другом, играли в карты и почти все матерились. Самым здоровым, по параметрам тела, был парень со сломанной ногой, годов пятнадцати. Кроме постоянной игры в карты он еще и покуривал. В палате была популярна игра, как ни странно, в цветочное лото и, конечно, в расшибалку и ножички.

Я лежала в кровати, отвернувшись носом к стенке, и почти все время тихо плакала. Лечили меня какой-то жуткой гадостью, похожей на зеленую тину. Запах от нее был такой противный, что меня бесконечно тошнило. Мне приносили мензурку лекарства после каждой еды. Я с трудом заглатывала его, отворачивалась к стене и вытирала губы краешком простыни, которая за пару дней вся позеленела.

В палате часто мыли пол и всех выгоняли в коридор, чтобы не путались под ногами. Я стояла у стены, а пробегающие мимо меня «мужики» показывали на меня пальцем и орали: «Она девка, она из нашей палаты, она глистастая!». Почему они так ко мне относились, я не понимала. Наверняка у половины этих уродов были глисты, только не обнаруженные, а попали в больницу эти ребята с другими заболеваниями. Мне казалось, что я очутилась в обезьяннике с сумасшедшими животными, а не в больнице с детьми.

В один из обедов на третье блюдо раздавали очищенные апельсины, которые доставали из большого алюминиевого бака. Одна тетка несла бак, вторая клала апельсин рядом с тарелкой обедающего. Ко мне подошли в последнюю очередь, и я получила свой апельсин. Когда же я попыталась его разломить, он начал крошиться, потому что был совершенно сухой. Есть я его не стала, деть его мне было некуда, и я взяла апельсин с собой в палату.

После тихого часа начался обход палаты группой людей в белых халатах. Они открывали тумбочки и выбрасывали в ведро все, что не полагалось хранить. Дошло дело и до моей тумбочки, в которой кроме несчастного сухого апельсина, ничего не было.

Толстая тетка начала на меня орать, что я развожу в палате всякую гниль. Я ответила, что такой апельсин достался мне за обедом. Она же не захотела поверить и сказала, что апельсин лежит у меня уже целую неделю и поэтому засох. А в столовой такого не могло произойти, потому что, все продукты в столовой свежие. Мой апельсин полетел в ведро.

Я опять отвернулась к стене и зарыдала. Что я могла сказать им? Я даже не сообразила ответить, что я новенькая, – так была ошарашена всеми этими воплями. Мне в первый раз захотелось умереть, чтобы навсегда избавиться от этого кошмара. Самое страшное для меня было то, что я не ощущала себя больной и никакие глисты мне не мешали. Я могла бы преспокойненько жить и дальше дома. Зачем мне все это устроили родители?

В больнице я пролежала месяц. За мной пришла Лариса. Она принесла мне шоколадный батончик. Мы медленно шли домой. Одной рукой я крепко держалась за руку сестры, другой – сжимала шоколадку. Мы ни о чем не говорили по дороге.

МЕРЕСЬЕВ

До восьмого класса моя сестра училась в женской школе. Однажды их класс затеял ставить спектакль. Главная мужская роль была отдана моей сестре. Всей семьей мы готовились к премьере. Одним из элементов подготовки было доставание настоящей военной формы. Ларка должна изображать самого Мересьева, легендарного летчика, после потери ног успешно летавшего на истребителе и бившего, также успешно, фашистов во время войны.

Мать где-то узнала, что в начале нашей Кочновки проживает некая женщина, сын которой учится в Академии имени Жуковского и, следовательно, является военным человеком. Втроем мы двинулись в начало переулка, вооружившись чемоданом. Я сначала не очень поняла, зачем он нам нужен. Потом обрадовалась находчивости матери.

Женщина оказалась дома, но ее сын отсутствовал по причине отпуска. Переговоры шли туго. Без разрешения сына мать не хотела отдавать военную форму в чужие руки. Мало ли что могло с ней случиться. И правда, мы очень рисковали. В то же время она понимала и все трудности нашего, вернее Ларкиного, положения: не может Мересьев быть одет черт знает во что. Он же легендарный летчик! Сын ее тоже летчик и может стать когда-нибудь тоже легендарным.

Доводы победили разум. Большую роль при этом сыграл чемодан. Он как бы подчеркивал наше трепетное отношение к военной форме и нашу аккуратность. Форма была уложена в чемодан, все клятвы были даны, а женщина приглашена на спектакль в школу.

Всего представления я не помню. Помню только, что спектакль разыгрывался в классе. Зрители сидели у дальней стены, на поставленных друг на друга партах. Наша Ларка мучительно долго ползла по полу от окна до двери, тихо шепча что-то и изображая движения обмороженного летчика. А я в это время с ужасом думала о том, как бы она не испачкала форму. Эта мысль не давала мне покоя, и я ничего не поняла в спектакле, но аплодировала громко вместе со всеми.

Форма была вычищена, выглажена и с благодарностью возвращена. Спектакль состоялся.

ТОЛИНЫ ПОДАРКИ

Толя Монин, или Доходяга, тайно за мной ухаживал. Он был первым влюбленным в меня мальчиком. В те годы (а нам было по пять лет) я уже знала, что такое детская любовь и как с ней борются взрослые. Наши с ним отношения моими родителями пока поощрялись. Тетка Оля меня просто обожала и видела в будущем своей снохой. Ко всему этому я относилась спокойно. Толька был для меня подружкой и не больше.

Мы дарили друг другу незатейливые подарки, например, живого жука в спичечном коробке, красиво изогнутую палку, которую можно использовать в игре, фантики от конфет, карандаши и всякую мелочь. Отец Доходяги был военным. В их сарае стояли мешки с настоящей дробью. Наверно, он любил охоту. Так вот эта дробь тоже выступала в качестве подарка, но в этом случае Толька шел на преступление. Дробь трогать не разрешалось, но его никогда не ловили на воровстве.

Как-то на первомайские праздники тетя Оля напекла пирогов и послала своего сына с угощением к нам домой. От смущения Доходяга дошел только половину дороги, пристроил пироги на кочке, а сам исчез. Так как за всеми его выкрутасами велось бдительное наблюдение как из его окон, так и из наших, меня отрядили спасать подношение, пока его не раздавила бы случайно оказавшаяся в наших краях машина.

Угощение было персонально для меня и с запиской. Одна заботливая мамаша написала от имени Толика поздравление с праздником, другая это поздравление мне зачитала. Пироги оказались вкусными. Чуть позже Толька все-таки пришел ко мне с настоящим подарком – двумя большущими, яркими шариками, надутыми газом, чтобы летали.

Мы стояли с ним около моего садика. Смущенный Доходяга не знал, как преподнести свой подарок. Будучи еще без комплексов, он решил пописать перед таким важным делом. Меня же такой поворот событий несколько смутил. Слегка отвернувшись к забору, увитому цветами и держа крепко в руке шары, он засопел. Мне было неприятно, что Толька писает на цветы, но самое ужасное было то, что он умудрился описать и воздушные шарики. Праздничное настроение было испорчено.

Когда же, наконец, он протянул мне свой подарок, я заявила, что терпеть не могу всякие дурацкие шарики, и что меня зовут домой.

Пока я обегала дом, слезы катились уже в три ручья. «Какой глупый мальчишка!», – думала я.

О ГРУСТНОМ

Мать моя всю свою жизнь была «по мелочи» авантюристкой. Из-за сугубо личных соображений выкидывала какой-нибудь номер и думала, что никто ничего не видит. В карты лучше не садись с ней играть: обязательно начнет шельмовать, а застукивали – так круглые глаза и честное лицо делала. Такая уж порода.

В мои четыре года она умудрялась как бы тайно натягивать мне на голову вязаную шапку наизнанку, будто по ошибке. Шапка давно выцвела: вместо зеленой с белыми снежинками была какой-то серой. Мать стыдилась нашей убогости и делала вид, что ребенок, одеваясь, перепутал стороны, а издалека не видно, все прилично.

Но я всегда ее ловила. Я не могла «перепутывать». Мы рвали несчастную шапку друг у друга из рук, пытаясь натянуть ее на мою голову, каждая своей стороной. «Лучше как есть, чем как дура», – думала я тогда, борясь с матерью. Перекрасила бы она шапку, и все было бы спокойно.

Вот так и со школой получилось. Не захотела моя мать, чтобы я училась в одном классе с Доходягой, уж очень она его недолюбливала, но вида не подавала. Пошла она тайно от всех в школу и попросила перевести меня в другой класс, хотя первоначально нас записали вместе.

На следующий день пришла к нам тетя Оля, какая-то вся расстроенная, и говорит матери, что дети почему-то оказались в разных классах. Мать и ухом не повела. Судьба значит. Я в слезы. А тетка Оля начала меня успокаивать, что, мол, упросила она директора нас не разлучать. Я обрадовалась, а матери стало обидно: не получилась затея. А зачем затевать надо было? Я-то сразу все поняла, тетка Оля тоже. Мне тогда очень стыдно было за материны трюки.

Не разлучила она нас тогда. Мы сидели на одной парте два года и все так же дружили. Но жизнь сама поставила все на свои места, как будто услышав мою мать. Толькиного отца с семьей отправили в командировку за границу. Надолго.

Доходягу привезла к нам в гости тетя Оля спустя лет восемь. Он очень стеснялся и не хотел подниматься в квартиру – остался ждать во дворе. Я предполагаю, что наша встреча была организована, в свою очередь, теткой Олей, стремившейся нас как-то соединить.

Я пошла за ним во двор и увидела здоровенного, мешковатого парня с прилизанными волосами и пробором на голове. «Видно, детская совместная кормежка пошла ему на пользу», – услышала я внутри себя зловредный голосок своей мамаши.

Я была разочарована. Куда же делся мой милый приятель с ласковым именем Бося? Мне почему-то больше не хотелось дружить. Я поняла, что мы выросли и стали чужими друг другу.

Не знаю, что подумал он обо мне. Доходяга молчал. Говорила, в основном, его мама, а я что-то «мекала». Они быстро собрались и уехали, не попив даже чая. Больше мы никогда не виделись. Потом мне рассказывали, что, окончив институт, он женился, обзавелся детьми и уехал работать за границу.

У меня сохранилась фотография, на которой нас запечатлел мой отец в «самый первый сентябрь». Перед началом занятий мы стоим с цветами и новыми портфелями в саду около его дома. Есть еще школьная фотография класса, где рядом с ним я как, настоящая боевая подруга, – маленькая белокурая санитарка с красным крестом на сумочке, висящей не плече. Тогда я была ему настоящей подругой.

БЕШЕНАЯ

После окончания первого класса меня отправили в пионерский лагерь под Наро-Фоминском. Во время войны здесь происходили жесточайшие сражения. Все леса в округе были усеяны осколками бомб, снарядами, гильзами и покореженной военной техникой. Детей в лес по этой причине не пускали. Мальчишки очень любили собирать небезопасное добро, тащить в лагерь и прятать под кроватями. Людей в лесу тоже было мало, поэтому в начале лета все было покрыто коврами ландышей.

Нас водили гулять по краю леса, и мы возвращались в палату с охапками цветов. Все тумбочки и подоконники были заставлены букетами ландышей. Воздуха не было, был один удушающий и в то же время успокаивающий дух цветущего леса. Никому в голову не приходило, что такое обилие цветов может быть вредно для здоровья. Все радовались и поэтому чувствовали себя прекрасно.

Однажды мы нашли крошечного котенка, неизвестно как попавшего в лес. Ближайшая к лагерю деревня была через речку Переплюйку. Переплыть сам он не смог бы. Наверно, думали мы, его подбросили. Мы принесли котенка в лагерь. Поселили в палате. Кормили остатками еды из столовой. Так прошло дня три, пока слух не дошел до врача. При обходе котенок был извлечен из-под кровати, и нам было приказано убрать его с территории лагеря в течение дня.

Я и моя ближайшая подруга Галя стали думать, куда бы деть котенка. Лучше всего, думали мы, отнести его поближе к деревне. Может быть, он прибьется к какому-нибудь дому. Мы пошли в сторону Переплюйки. Хоть речка была и узкая, но на переправе, где лежали скользкие камни, она текла довольно быстро.

Взяв котенка на руки, я двинулась по камням. Мне было страшно, ноги в кожаных сандалиях скользили. Конечно же, я не удержалась и растянулась, бултыхнувшись одной ногой в воду. Котенок когтями и зубами вцепился мне в руку. Я начала отрывать его от себя и окончательно села в воду, больно ударившись о камни задом. Котенок вылетел из моих рук, и его понесло по течению.

Галя с трудом добралась до меня и стала помогать вылезти. За котенком никто из нас не бросился. Я вытирала сопли, кровь с руки и слезы, а Галя просто испугалась.

Речка уходила за поворот, там были кусты. Когда мы вылезли на берег и побежали вдоль реки по течению, котенка нигде не было видно. Мы решили, что он утонул.

Из руки текла кровь. Мокрые мы вернулись в палату. Руку я перевязала носовым платком, но Галя все говорила, что надо смазать рану йодом, как бы не получилось заражения. Мама у нее работала медсестрой, и Галя относилась ко всему, что связано с медициной, очень серьезно. Она уговорила меня пойти в медпункт.

Вот тут всё и началось. Пришлось во всём признаваться. Врачиха орала, что котенок бешеный и что нужно срочно сделать мне укол. Ребят отправили на поиски животного, а меня посадили в машину и повезли в наро-фоминскую поликлинику, где сделали укол в живот и сказали, что, если котенок не найдется, придется делать еще тридцать девять уколов от бешенства.

Мне было уже всё равно. Мало кто знает, какие болезненные уколы в живот. Но самое страшное было то, что я невзначай «прославилась» на весь лагерь. Кроме как «бешеная», меня уже никто не называл.

Через пять дней котенка нашли. Он был совершенно здоров. Я же все пять дней страдала от уколов, а больше всего – от нездорового (или очень здорового) интереса ко мне. Потом все об этом позабыли, а я помню до сих пор.

КАТОК

Мои отношения со школьной физкультурой всегда были вялотекущие. За отцом особых спортивных достижений тоже не наблюдалось. Единственным любимым снарядом у него был диван. Всё, что произошло в то незабываемое воскресенье, лежит на совести двух наших домашних спортсменок: матери и Ларки.

Зимой все центральные парки Москвы покрывались льдом. Катание на коньках в ту пору было почти единственным из доступных зимних городских развлечений. С лыжами было сложнее: в первую очередь, их нужно было иметь, а во вторую – выезжать за город. Коньки же выдавались напрокат в любом парке культуры, но главным в этом деле было заставить меня с отцом захотеть встать на них. Каким-то чудом мать с сестрой этого добились. В полном составе мы отправились в то чудесное воскресное утро на каток.

Единственная пешеходная дорожка в ЦПКО им. Горького, посыпанная песком, вела к пункту проката, где мы взяли коньки-гаги для всех и железную каталку для отца. На коньках он почти не стоял. Я же держалась на ногах благодаря ручке на отцовой каталке.

Ларку мы потеряли мгновенно. Она вышла из дверей пункта проката и растворилась. Мы с отцом тихо тащились по краю катка, напоминая собой выздоравливающего героя войны на каталке и ухаживающую за ним сестру милосердия. Зато наша мать, заложив за спину одну руку и размахивая другой, описывала вокруг катка один круг за другим. Мы не теряли ее из вида благодаря ярко-зеленым шароварам. Я впервые увидела мать, как говорится, в деле и была поражена ее шустрости. Мне в то время она казалась не очень молодой: ей было уже под сорок. На катке играла музыка, все веселились.

Юность матери прошла под развевающимся флагом «Трудовых Резервов». В то время вся наша необъятная страна была охвачена спортом. В одной детской книжке ищут героя, совершившего подвиг, по статной фигуре и значку ГТО на широкой груди и никак не могут найти, потому что так выглядели тогда все молодые люди. Сейчас бы его отыскали в два счета.

Значок ГТО означал: «Готов к Труду и Обороне». Вот таким человеком была и моя мать. В альпинистской связке она покоряла Памир, летала на планере, прыгала с парашютом, рвала грудью ленточку в конце марафонской дистанции, совершала забеги на лыжне и делала многое другое, нашедшее подтверждение в домашнем архиве в виде грамот, значков, фотографий и газетных вырезок тех лет.

По части спортивных достижений Ларка тоже не отставала от матери. Многие из них были особо зафиксированными. Например, когда сестра училась плавать, засовывая волейбольный мяч под майку с буквой «Д» на груди и доводя себя до полного посинения и изнеможения, мать после множественных угроз сама заходила в воду, фиксировала на Лариной шее полотенце и только так могла вытащить ее из пруда. Буква «Д» на Ларкиной майке означала «ДИНАМО». В ее комплекс ГТО также входили колка дров, прыжки с крыши сарая и раскачивание на макушках деревьев. Многие спортивные достижения сестры были отмечены громадными, непроходящими до самой зимы болячками на коленках.

Но вернемся на каток. Отец сдался первым. Он примерз намертво к каталке. Я с трудом дотолкала ее до пункта проката и усадила отца в тепле пить кофе. Когда его лицо стало розоветь, а губы начали шевелиться, я поняла, что он пытается произнести. Я была с ним солидарна. Мои ноги мало того что не стояли ровно и все время тряслись в коленях, были еще белые в ступнях и синие в пальцах. Я судорожно терла их шерстяными носками, пытаясь впустить кровь, которая была где-то в моем теле еще теплой. Музыка играла, наших нигде не было видно.

Спустя часа два примчалась краснощекая мать узнать, как мы развлекаемся. Мы завыли и стали проситься домой. Ларку искали до вечера. Только сумерки и голод заставили ее появиться на горизонте.

Усталые и хорошо отдохнувшие, мы возвращались домой. Больше такого никогда не повторялось.

ИЗЯ

Первая моя учительница Анна Васильевна почти не оставила у меня никаких особых воспоминаний. Это была очень спокойная, худощавая женщина с железными зубами. Она учила нас четыре года и спокойно передала в руки учительнице математики Марии Васильевне, которая стала нашей классной руководительницей.

Марья, как мы ее звали, говорила, вернее, все время орала на нас пронзительным голосом с каким-то хохлятским местечковым акцентом. Была она, в общем, доброй, но не очень умной женщиной, я не имею в виду математику. С математикой у Марьи было все в порядке.

В нашем классе учился мальчик Изя Резник. С первых дней учебы ребята всячески изводили Изьку. Было все беззлобно, в классе никогда не было отъявленных хулиганов, никто и никогда не причинял ему боли, но для толстого, косоватого и заикающегося Изи эти приставания были мучительными.

Мальчишкам все время хотелось его валтузить, тискать, прижимать ножками стула к стене или, лучше, к доске. Между ножками он крепко застревал, и когда хотел освободиться, то начинал елозить вниз или вбок, а стул неуклонно полз за ним, придерживаемый крепкими руками. Своей спиной Изя частенько вытирал не только стены, но и доску.

Мать Изи прибегала в школу «спасать» мальчика и жаловаться на мучителей. Ничего не помогало. Мне было жалко Изю, особенно когда он отвечал у доски. Застенчивый, и от этого еще больше заикающийся, он раскачивался из стороны в сторону, да так сильно, что казалось: он может упасть прямо на пол.

Однажды наша Марья после очередного посещения Изькиной мамаши, вошла в класс и подняла нас из-за парт. Все решили, что будет очередной разнос, но то, что «отколола» наша учительница, поразило всех до глубины души. Ею было сказано дословно следующее: «С сегодняшнего дня Изю зовут не Изей, а Игорем, фамилия у него теперь не Резник, а Резников. Кто назовет его по-старому, получит двойку по алгебре в четверти». После слов Марьи класс буквально взвыл от хохота.

Бедному «Игорю» житья не стало совсем. Матери пришлось перевести Изю в какую-то другую, спокойную, школу, но где эти спокойные школы находятся, никто не знал.

Мы тогда еще не знали толком ни географии, ни истории. Мы не знали, что полное имя Изи – Израиль. Не знали и того, зачем надо было менять его на Игоря. Тогда никто не мог предположить, что спустя десятилетие страна с одноименным названием станет вдруг для некоторых моих сверстников и одноклассников вожделенной точкой на глобусе.

Мы тогда очень многого не знали. Мы еще только начинали учиться жить.

МОРСКОЙ АКВАРИУМ

Однажды отец принес с работы огромную цилиндрическую банку из стекла высотой сантиметров пятьдесят и такого же диаметра. Он сказал, что один его знакомый подарил ему морской аквариум.

Морской аквариум был не просто банкой, а банкой с красивым гротом, песочком и камушками, но самое главное: к нему прилагались настоящие живые рыбки. Рыбок было шесть: пара вуалехвостов красного цвета, черный вуалехвост, две золотые рыбки и темный сомик. Когда рыбки без остановки плыли вдоль стенки аквариума, им, наверно, казалось, что они находятся на воле, а не в замкнутом пространстве. Я думала, что аквариум, поэтому и назывался морским – без конца и края.

Я была влюблена в своих рыбок, часами наблюдала за ними и, конечно, мечтала бог знает о чем. Мы только переехали в новый дом, друзей там еще не было, хвалиться было некому, а так хотелось.

Постепенно все вошло в свою колею. Радость утихла, появились заботы. Надо было отстаивать воду. Воздушной продувки не было, и воду приходилось часто менять. А когда меняли воду, промывать и сам аквариум, и грот, и камушки, чистить ракушки, а то все могло зарасти зеленой скользкой плесенью.

Рыбки оказались на редкость живучими. Когда вода портилась, они дышали открытыми ртами, поднимаясь на поверхность. Когда корм заканчивался, я иногда кормила их белым хлебом. Ничего с ними не делалось: были здоровыми и веселыми.

Но однажды все закончилось трагически. Отец мой был очень ревнивым. Как-то под Новый год он разругался с матерью и запустил в нее стулом, который угодил прямо в аквариум. Всё разлетелось вдребезги, рыбки оказались на полу. Они бились в осколках и хвое под елкой, а я, рыдая, никак не могла их собрать. Осколки были и от аквариума, и от елочных игрушек, и от зеркала трельяжа, разбитого заодно.

Только одна рыбка серьезно пострадала: осколком стекла была порезана головка, а у черного вуалехвоста чуть поломался плавник. Все остальные были здоровы. Теперь они плавали в тесной трехлитровой банке. Чуть позже их отдали в хорошие руки, а главное – в большой аквариум.

С отцом никто не разговаривал, да и сам он чуть не плакал от расстройства. Вся ссора этим и закончилась. Рыбок я больше никогда не заводила.

МОЯ РОДНЯ

Я не знала, что это такое: дедушки и бабушки. Дед Никита, отец моего отца, служил в царской армии двадцать пять лет. Во время своей службы он женился и после каждого ежегодного отпуска домой оставлял своей любимой жене Елизавете по ребенку, а то и по двойне. Мой отец был последним, семнадцатым, ребенком у своих родителей.

Когда родилась я, была жива только баба Лиза, но и она вскоре умерла. На тот период у отца от всей семьи осталось три брата: Александр, Николай, а также совсем не известный мне Михаил и две сестры – Зинаида и Елизавета. Это все мои дядьки и тетки с отцовой стороны.

Моя мама была предпоследним ребенком у своих родителей: Александра и Евдокии. Кроме мамы в семье было две дочери Катерина и Вера, а так же сын Сергей.

Дед Саша умер во время войны, бабушка Дуня – после. Она долго болела, а я, будучи совсем крошкой, подходила к ее кровати и говорила: «Баба, пей полосок». Это были чуть ли не первые мои слова. Умирая, бабушка говорила, что ей ничего не жаль, только очень хотелось бы увидеть взрослой «своего миленького» – так она называла меня. Бабушку я совсем не помню.

ПЕРОВСКИЕ

В нашей родне всю семью старшего брата отца, дяди Шуры, звали перовскими. Жили они тогда в Перово. Дядя Шура во время войны был сапером, вернулся с войны без ноги и ходил на костылях. Многие инвалиды в то время не находили места в жизни и, как правило, спивались. Дядя Шура остался для семьи главою и кормильцем. Каждое утро он забрасывал на плечо мешок с семечками и уходил на рынок торговать. Может быть, это занятие казалось ему постыдным, но он «вытягивал» семью как мог. Дядя Шура никогда не пил и был очень скромным человеком.

Мне запомнился один случай, когда он приезжал к нам в гости. В то время мы жили на третьем этаже, без лифта и телефона. В доме был ремонт. Красили стены и перила лестницы. Дядя Шура не смог без перил подняться на наш этаж, а попросить кого-нибудь сбегать к нам он постеснялся. Так и уехал назад домой через всю Москву.

Женат он был на тете Шуре – толстой, неопрятной женщине, болеющей астмой и все время что-то строчившей на швейной машинке в задней комнате. Когда мы приезжали к ним в гости, я ее иногда не видела, а только слышала. Наверно, она подрабатывала шитьем.

У них было две дочери: Люся и Рита. Рита была ровесницей Ларисы, а Люся – старше их лет на десять или чуть больше. Она рано вышла замуж и уехала на Север зарабатывать деньги. Впрочем, скоро вернулась с крошкой Надюшкой, золотыми зубами и без мужа, которого никто и не помнил.

Маленькая Надя с малых лет носила очки. Гуляя по саду, она умудрялась развешивать их на кусты, а потом забывать, где оставила. За лето ей покупали пар десять. Все они растворялись в листве. Зато поздней осенью, когда листья опадали, дед Шура собирал с кустов смородины и крыжовника уже другой урожай.

Младшая дочь дяди Шуры Рита была красавицей с длинной черной косой и соболиными бровями, очень похожая на актрису Элину Быстрицкую, но нрава дикого. Это отмечали все.

Семья жила в собственном доме с большим плодовым садом, со свиньями и курами, кошками и собакой Джимкой, которую назвали сначала Джимом, потом оказалось, что собака – девочка.

Джимка была умнющей немецкой овчаркой, однажды поймавшей сразу двух воров, покушавшихся на поросенка в сарае. Одного вора с поросенком в руках загнала на высокий забор, второго прижала внизу и так держала, пока не приехала милиция.

Кормили Джимку из утятницы, ко дну которой была приварена проволока. Проволока удерживала кусочек мяса на дне, и, пока собака не съедала всю похлебку, мяса ей не доставалось.

По соседству жил Володя Баранов. Он был ровесником Люси, дружил с нею, а любил с детства маленькую Ритку, носил ее на руках и обещал жениться. Когда Рите было лет восемь, Володю забрали в армию. Но и возвратясь уже вполне взрослым, он дожидался, когда Рите исполнится восемнадцать, чтобы жениться на ней. Такой преданной и трогательной любви я не видела ни у кого. Что же думала Рита по этому поводу, не знал никто. Но всё разъяснилось в день ее совершеннолетия. Родню пригласили на свадьбу.

Сама свадьба ничем особенным мне не запомнилась, кроме двух эпизодов. Первый – такой: я была самая маленькая на этом торжестве, быстрее всех устала от шума и суеты, поэтому зашла в комнатку, которая служила Ритиной маме швейной мастерской, и завалилась спать на продавленный диван. Своим телом я полностью заполнила углубление. Света в комнате не было.

Проснулась я оттого, что кто-то тяжелый сел прямо на меня. Я сначала захотела завопить, но, окончательно придя в себя, поняла, что сидят на мне счастливые молодожены и страстно целуются. Пришлось из деликатности притихнуть и терпеть. Хорошо, что это продолжалось недолго. В соседней комнате завопили «горько», и влюбленная пара исчезла. Они до сих пор не знают, что сидели на мне.

Второй эпизод произошел на следущее утро. Я умывалась на терраске. Рядом сидели Джимка и серая кошка. Мне захотелось узнать, как поведет себя собака, если ей на голову посадить кошку. Я быстренько все это проделала, но ничего не произошло. Собака опустила голову, и кошка съехала, как с горки, на пол. Я ушла в комнату разочарованная.

Праздник продолжался. Дело было к вечеру. Я опять зачем-то вышла на террасу, и тут кошка, тихо подкравшись, вцепилась зубами мне в ногу. Я страшно испугалась и, естественно, закричала от боли. Произошло все очень неожиданно для меня.

Когда моя нога была намазана йодом и забинтована, дядя Шура сказал, что свою кошку он хорошо знает и наказывать ее не будет. При этом он погрозил мне пальцем.

ФИЛИН

Второй брат моего отца – дядя Коля по кличке Филин. Он тоже воевал и был покалечен: у него не могло быть детей. Впрочем, женщины его обожали, а детей у них и своих хватало. Вот такой у нас в роду был «огурчик», как он сам себя называл. Филин был дважды женат. Обе жены были старше его на двадцать лет.

Отец с Филином были очень похожи. Однажды летом я вернулась из лагеря. Когда мы с мамой вошли во двор, то услышали, что из нашего сарая раздаются какие-то звуки. Я решила, что там что-то мастерит отец. Недолго думая, я разбежалась и прыгнула ему на спину. Только когда бедный Филин дико завопил, я поняла, что ошиблась.

Потом он рассказывал, что приехал помочь брату делать мебель для новой квартиры. Филин был краснодеревщиком и учил моего отца столярному ремеслу. Переодевшись в рабочую одежду, он тихо строгал в прохладном и темноватом сарае, и вдруг что-то большое неожиданно прыгнуло ему на спину. Он тогда чуть не описался с испугу.

Первой женой Филина была Васса Ивановна – красивая, статная женщина с толстой косой ниже колен. Все говорили, что волосы у нее были необыкновенные. Она обожала своего Колюню, а ее любили и уважали в нашей родне.

Лариса рассказывала мне, как она играла с Вассой в «лошадки». Васса Ивановна заплетала волосы в две косы, Лариска ухватывалась за них, как за вожжи, и они обе носились по лесу, что-то изображая. В тот период я была очень маленькой, и Вассу помню лишь по фотографии, на которой она склонилась ко мне, годовалой крошке, стоящей с огромным белым грибом в руках.

Николай расстался со своей первой женой при трагических обстоятельствах. Васса Ивановна была женщиной не бедной. Однажды уезжая надолго из дома с Николаем, она оставила своей соседке целый чемодан всякого добра на хранение. Отец говорил, что это было наследство от родителей: столовое серебро, посуда, золотые монеты и иконы в дорогих окладах.

Когда Васса Ивановна пришла за своим чемоданом, подруга заявила, что ничего не знает, ничего не брала. Вассу хватил удар, и у нее что-то стало не в порядке с головой. Короче, она не выходила из больницы. Добро так и не нашлось. Что случилось дальше, я уже не помню.

Второй женой Филина была тетя Надя, тоже видная и красивая женщина, имевшая детей, которых он и вырастил. Тетя Надя хорошо шила, и мама как-то попросила ее приодеть нас с Ларой. Была куплена красная шотландка, и мы поехали «кроиться и шиться» к тетке.

То, что меня поразило в ее доме, я запомнила на всю жизнь. Это была старинная кукла с восковым лицом, настоящими живыми волосами, заплетенными в длинные косы, и одетая в великолепное бархатное платье с кружевами. Такого я еще не видела. Кукла стояла на комоде. На нее можно было только смотреть. Я так и делала: смотрела, открыв рот, пока шла примерка.

Тетя Надя, несмотря на то, что была старше Филина на двадцать лет, пережила его и умерла в возрасте где-то далеко за девяносто. Может быть, ей было и больше. Мама говорила, что она стеснялась быть на много старше Николая, и сумела когда-то убавить себе года.

Тетя Надя до самого конца хорошо выглядела. Однажды мама пришла к ней в гости (наши садовые участки были рядом), стала звать ее и увидела в саду женщину в купальнике с гладким загорелым телом, которая и откликнулась на зов. Вот тут моя мать и обмерла: это была почти столетняя Надежда. Вот такая была тетка.

КУКУЛЯ

Кукуля, или тетя Лиза, по праву считалась в нашей родне общественной матерью. У нее в доме, в зависимости от обстоятельств, жили по очереди все мои двоюродные сестры. Жила и я, когда мать с отцом уезжали на юг, в санаторий. Пишу только о сестрах, потому что единственный наш брат Борис был к тому времени уже взрослым и самостоятельным. Летом же тетка Лиза «пасла» нас на даче. Любимым выражением тетки было: «Скотина безрогая», но оно, как правило, употреблялось только в адрес собственной дочери.

Так уж повелось, что все сестры, когда собирались выйти замуж, возили своих женихов на показ к тете Лизе. Не было случая, чтобы она ошиблась в результатах своих предсказаний. Многие на нее обижались и, как водится в нашем роду, не говорили с ней годами. Потом все забывалось.

Вернувшись из армии, Борис задумал жениться на очень красивой девушке Нине. Он тоже привозил ее знакомиться с тетей Лизой. Я в это время жила у тетки, и знакомство происходило на моих глазах. Невеста нам всем очень понравилась. У нее был румянец во всю щеку, каштановые вьющиеся волосы и кожаные перчатки с белым мехом внутри. А еще Борис ей подарил золотое колечко с александритом, который все время менял свой цвет. Мы с Ниной не могли на него наглядеться.

Меня тетя Лиза любила, что вызывало ревность ее дочери Нины – худенькой, болезненной, капризной и очень вредной девчонки. Тетка Лиза часто говорила моей маме: «Мне бы десяток таких, как твоя дочь, чем одну мою». Нину, конечно же, это обижало. Но что есть, то есть.

Тетка Лиза вообще любила детей, особенно малышей. Лет с семи ее отдали в няньки к грудному ребенку. Она должна была качать люльку, привязанную к потолку, и смотреть, чтобы ребенок не плакал, пока взрослых не было рядом. Однажды она качала люльку, и ей самой захотелось спать. Вот она и залезла под бок к малышу. Маленькая была еще. Веревки двоих не выдержали, и люлька упала. На рев прибежали взрослые, и Лизу отправили домой, выгнав из нянек.

Эту историю тетка рассказала, будучи совсем старой. Я была как-то у нее в гостях. Мы смотрели телевизор. Показывали концерт, в котором выступал известный в ту пору всей стране бас. Тетка тогда мне и рассказала, что этого артиста она чуть не убила в младенчестве, упав вместе с ним и оторвавшейся люлькой на пол.

Муж тети Лизы Сергей был тихим и ласковым человеком с пронзительно голубыми глазами. Он, как и Филин, работал краснодеревщиком. Руки у него были «золотые», но любил выпить. Так же, как и наши дядьки, он прошел всю войну с первого до последнего дня в пехоте. Расписался на Рейхстаге и вернулся живым и здоровым домой. Родственники ласково звали дядьку просто Серега.

ЗИНАИДА И ЧЕРТ ИВАНОВИЧ

У отца была старшая сестра Зинаида. Во время войны она потеряла своего горячо любимого мужа Жоржика – так все его звали. Я видела его на фотографии с женой и сыном Борисом. Мужчина, действительно, был очень красивым. Кроме Бориса у тети Зины была дочь Зоя, одних лет с Ларисой и Ритой, симпатичная, с толстыми, длинными косами отличница, которая все время отдавала учебе.

Тетя Зина всю свою жизнь проработала в молочном магазинчике в центре Москвы. Как рассказывали, смолоду она обладала невероятной для женщины силой. В деревне при уборке хлеба запросто, наравне с мужиками таскала на плече мешки с зерном. Поэтому всю жизнь спокойно, вместо грузчиков «ворочала», как говорила она сама, тридцатилитровые фляги с молоком и сметаной. Тяжелый был труд, но дом всегда был полон добра.

Все бы хорошо, но на свою беду или счастье, тетка Зина повстречала прохиндея и драчуна, игрока и пьяницу Василия Ивановича, которого все родственники, от мала до велика, ненавидя называли не иначе как Черт Иванович. Что он только не устраивал бедной влюбленной Зинаиде! Перечислять не буду, но и в преклонные годы Зинаида появлялась на людях с синяком под глазом. Он любил бить ее половником по лицу.

Одно время вся родня отвернулась от Зинаиды, потому что Черт Иванович стал обижать Зою, которая уже училась в институте. Новый «папаша» постоянными пьянками, драками и приставаниями не давал Зое спокойно заниматься. В то время Борис был в армии, и защитить сестру было некому.

Тетка Лиза забрала Зою к себе. Дело дошло до суда. Несмотря ни на что, Зинаида была в любовном угаре. Привести в чувство Черта Ивановича она не хотела. Даже после его смерти, будучи совсем старухой, Зинаида не могла без слез говорить о Черте Ивановиче. Без слез любви. Чего только не бывает на свете!

МАМИН БРАТ ДЯДЯ ФУЗЯ

Младший мамин брат Сергей во время войны был летчиком. Вернувшись домой, он женился на девушке Клавдии, и они уехали на Север, к Белому морю, в далекий город Северодвинск. В том краю почти всегда было холодно, жутко не хватало витаминов, росла морошка, были белые ночи и северное сияние. Свою дочку, в память о теплом московском лете, они назвали Майей.

Если вдруг ночью зажигался свет в комнате, это означало, что в гости к нам приехал мамин брат. Проработав целый год на далеком Севере, дядя Сережа отправлялся отдыхать на Черное море. На обратном пути он всегда навещал свою сестру (мою мать), а мне привозил чудесные подарки. Среди них были коробочки, обклеенные ракушками, стеклянные шары с водой, в которых плавали рыбки, бутылки в виде зеленого дерева с сучками, красивые камушки и другая всячина.

Не могу сказать, что я его искренне любила, хотя он был добрый и милый человек. Наверно, все дело в том, что он обладал характером, свойственным невысоким людям: был каким-то задиристым петушком, но совершенно беззлобным. Вдруг ни с того ни с сего налетал на меня и пытался учить уму разуму, сам иногда не понимая, о чем говорит.

Еще было в нем какое-то занудство. Например, любил проверить у меня дневник, приехав всего на сутки, будто ему кроме этого нечего было делать. Выступал один раз в год в роли заботливого дядюшки, уча меня правилам поведения, которые я и без него хорошо знала. Или вдруг начинал меня допрашивать, какие я читаю книги и что в них понимаю.

Эти выходки меня всё время злили, но своего негативного отношения к нему я никогда не проявляла, боясь обидеть маму, искренно любившую своего младшего брата. К нему прилипла кличка – Фузя. Была в ней какая-то удивительная точность.

Однажды дядя Фузя рассказал мне историю о том, как он со своими малолетними товарищами затеял игру в удавку и что из этого получилось. Ребятне было лет по пять-шесть. Суть этой «игры» заключалась в следующем: мальчишке на шею накидывали длинное полотенце и тянули в разные стороны до тех пор, пока он не терял сознание, затем быстро и сильно шлепали по щекам для приведения в чувство. Так они «играли» до тех пор, пока один мальчик не отключился окончательно. Дядя Фузя тогда до смерти был напуган и, как понимала я, больше в такие игры не играл.

НАШИ ТЕТКИ

Катерина и Веруня – родные сестры нашей матери. Поодиночке я их никогда не видела. Одна сестра была старше мамы лет на семь, другая – на пять. Катерина была по характеру спокойной и поэтому полной. У Веруни жизнь сложилась тяжело: растила без мужа четверых детей, часто не доедала, поэтому была очень худой.

Муж Катерины погиб на войне, и она осталась с дочкой Лидой, моей двоюродной сестрой. Лида вышла замуж очень рано, толком не выучившись в школе. Школьные годы совпали с войной. Катерина отправила Лиду к деду в деревню. Там было не до учебы. После войны Лида вышла замуж за шофера, что в то время в определенных кругах было очень модным. Прямо как за космонавта, родись она попозже. «Мой муж – шОфер», – гордо говорила она.

Этого шОфера звали Колькой. Был он из приблатненной таганской шпаны. Каким-то чудом выучился водить грузовую машину. Выглядел Колька тоже как блатной: костюм в полосочку, брюки, заправленные в начищенные сапоги, кепка на носу и зуб золотой. Лидка, чтобы не отставать от любимого, тоже поставила себе на передний зуб золотую коронку. Была она мордастая, косоглазая и старалась все время улыбаться, чтобы сверкать «фиксой» – признаком блатного шика и благосостояния.

По пьянке, как говорила сама Лидка, сделали они себе ребеночка, Сашку, недоразвитого, глуповатого мальчика. Сашка был моложе меня года на два. Когда Лидка приезжала к нам в гости, что бывало очень редко, она приставала к моему отцу со словами: «Правда, Володя, я красивая?». При этом глупо улыбалась всем своим круглым лицом, сверкая золотым зубом и кося глазом. Отец качал головой и смеялся.

Я ненавидела ее и за нелепые приставания к отцу, и за общую дурь. Впрочем, Лидка была безобидная, без ума влюбленная в своего Кольку деваха. С нами она не особо общалась, и мы были этому рады. Тетя Катя приезжала всегда одна. У нас она отдыхала от своей семейки.

Лидкина жизнь оборвалась трагически. После смерти матери она стала заядлой собачницей. Кроме своего Оскара (огромной овчарки), она уже не видела ни сына, ни мужа. Оскар хозяйку обожал, и житья в доме не стало никому. Колька уехал в деревню, устроился там работать и не появлялся в Москве. Сашка периодически попадал в милицию за различные хулиганства. Болтался по дворам со шпаной, нигде не учась и не работая.

После смерти любимого пса Лидка начала спиваться. Однажды, что-то не поделив с сыном, была им убита в пьяной драке. Неизвестно, кто ее хоронил и где, а Сашку, так и не понявшего, что он сотворил, посадили в тюрьму.

У тети Веры семья тоже была непростая. Старшая дочь Женька без согласия матери вышла замуж и родила своего первого ребенка. Муж у Женьки (тоже Женька), драчун и пьяница был строителем-лимитчиком, приехавшим из какой-то глухой деревни. Он был ниже своей жены на целую голову. Тетя Вера его не любила, называла Карлой. Женился он на Москве, но никак не на Женьке.

У тети Веры было еще три сына: Шура, Юра и Вова. Все они жили в крохотной комнатке в деревянном бараке недалеко от нашей Кочновки. Спать приходилось на единственной кровати по очереди. Кое-кто спал и под кроватью, и рядом на полу. Накрывались драными телогрейками. Барак был дырявый. Женькин ребенок все время простужался и бесконечно плакал. Это семья была настолько нищей, что даже окно занавешивалось просто старой желтой газетой.

У нас с Ларисой были мысли забрать Женькиного ребеночка к себе и «усыновить» – так нам было его жалко. Но мы в то время этого сделать не могли: мне было лет пять, а Ларе – тринадцать.

Женьке же было все нипочем. Позже она родила еще пятерых ненужных ей детей. Она существовала, как животное: была бы еда да спанье. Ходила делать аборты чуть ли не каждые три месяца, до тех пор, пока врачи не гнали ее рожать, чтобы просто не померла. Она и рожала – сама по себе, надевая толстые штаны, чтобы не потерять очередного «наследника». Дети из нее просто вываливались.

До замужества Женька штамповала алюминиевые ложки на авиационном заводе в цехе ширпотреба. Но когда пошли дети, работа была заброшена. Она гордо называла себя матерью-героиней. На детей ей выплачивали какие-то деньги.

Я помню случай, произошедший с Женькиными детьми. На один из праздников оба родителя уехали в гости, оставив всю детвору на старшего сына, которому тогда было лет десять. Дети гуляли во дворе. Единственный ключ от дома был у Саши. Ему захотелось поиграть с друзьями подальше от дома, и он передал ключ сестре. Той тоже не сиделось во дворе, и ключ начал кочевать из рук в руки, пока не оказался на шее у самого младшего – Димки, трех лет от роду. Сначала Димка свистел в него, как в свисток, потом утопил в луже.

К ночи вернулись нагостившиеся родители. К этому времени детьми были обшарены все лужи в округе, но ключ так и не нашелся. Пьяный Женька вышиб дверь. Детей отлупили и в наказание положили спать немытыми и голодными. Так эта семья встретила 1 Мая.

Мужа Женька потеряла тоже по дури. Напившись на работе, он свалился с четвертого этажа недостроенного дома. Пьяные «товарищи» притащили его домой, ничего не сказав о падении и не вызвав скорой помощи. Может быть, они и не знали, что он упал с высоты, решили, что просто не в себе. Дома был старший сын, над которым папаша по-пьянке все время измывался. Чтобы отец проспался и ничего не вытворил, сын связал его и засунул под кровать. Там Женька и умер. Нашли его утром, когда пришло время будить на работу. По своему мужу Женька не особо горевала.

Сыновья тетки Веры нигде не учились и не работали. Они втроем гоняли голубей. Старший из братьев, Шура, держал голубятню. Тем и кормились. Младший, Вовка, во время полета птиц бегал по двору с длинной палкой, на конце которой была привязана тряпка. Размахивая шестом, он не давал голубям садиться на крышу.

Голуби и стали причиной того, что Вова оказался инвалидом. Гоняя голубей, он упал с лестницы и сломал ногу, которая так и не срослась правильно. Врачи несколько раз ломали больную ногу, но ничего не получилось. Хромым он остался на всю жизнь. Став взрослым, Вовка женился на женщине старше себя и уехал жить к ней на родину в деревню под Киев. Детей у него не было.

Средний брат, Юра, после армии пошел учиться в вечернюю школу. Все были очень рады за него. Хоть один из братьев взялся за ум. Мой отец подарил ему ручку с золотым пером, чтоб хорошо учился. Но вскоре Юра учебу бросил и женился, как и его младший брат, на женщине старше себя лет на десять и вдобавок с четырьмя детьми.

Сначала невеста говорила, что детей только двое, а после свадьбы оказалось четверо. Но Юру это не смутило. Свою фамилию он поменял на Смирнова. Такую фамилию носила его новая семья. Жену звали Марина. Она водила трамваи. Зимой особенно тяжело было переводить стрелки. Из-за этого она потеряла детей-близняшек, которые должны были родиться от Юры.

По словам тети Веры, Смирновы жили дружно. Дети называли Юру папой. С виду все было хорошо года три. Неожиданно для всех он покончил с собой – повесился, заперевшись в ванной комнате. Никто так и не знает, что с ним произошло. Без разрешения мамы Юра был похоронен в бабушкиной могиле. Мать потом долгие годы переживала, что рядом с нашей бабушкой лежит самоубийца.

У старшего сына тети Веры – Шуры, жизнь сложилась, как мне кажется, немного удачнее, чем у его братьев и сестры. Он женился на очень милой девушке Зинаиде, с которой вместе работал. Зина была с образованием и заставила мужа учиться. У них родилась девочка.

Я по малолетству не могла понять, почему у трех сестер: Катерины, Веруни и мамы, выросших в одной, очень благополучной и дружной семье, так по-разному сложилась жизнь. Почему у нас в семье все было не так, как у теток?

Приходя к нам каждое воскресенье «отдыхать», Веруня с Катериной без конца ругали своих детей, зятьев и внуков, рассказывая моей матери, что те вытворяют.

Глядя на все это, я клялась себе, что моя семья, когда я вырасту и выйду замуж, будет не такой, как семьи моих родственников, с которыми я впоследствии практически не поддерживала отношения. Поддерживать отношения с такими людьми было невозможно по очень многим причинам. Да я и не считала их своей родней.

ВОСКРЕСЕНЬЯ

Воскресное утро всегда (кроме лета) было посвящено бане. Выбор был таков: Сандуны, баня на улице Правды или, на худой конец, подвал в красных кирпичных домах у Сизарей. Это название привилось с давних пор, когда почти у всех обитателей этого места водились голуби. Было это еще до войны. В войну голубей съели. Осталось одно название.

До Ленинградского проспекта шли пешком по грязной Кочновке. Перед метро мыли обувь в луже с водой. Дальше ехали на метро или троллейбусе, в зависимости от выбора бани.

В бане мы разделялись. Отец уходил в мужское отделение, мылся, конечно, быстрее и потом дожидался нас, наслаждаясь пивом в буфете.

У нас, женщин, дело затягивалось надолго. Я сидела в шайке с водой и играла, пока мылись мама и сестра, потом очередь доходила до меня. После мытья в шайках мы вставали под душ, и это был первый приятный момент в мойке. Вторым приятным моментом был стакан газировки в буфете с длинной очередью. Я бы выпивала и больше, но дело сводилось к стакану. Мать не хотела тратиться. К обеду возвращались домой.

Не представляю, когда моя мать успевала всё сделать по дому при одном выходном дне, с водой из далекой колонки, с печкой, и еще с двумя детьми! И это не всё. Каждое воскресенье к обеду (не известно, когда приготовленному на керосинке или печке), приезжали тетки Вера и Катерина «спасаться» у нас от своих ненавистных зятьев и детей.

Тетка Катя была Ларисиной крёстной. Мама рассказывала, что они с Катериной во время войны окрестили Ларису прямо на дому. Для этого был приглашен поп, который окунул Ларку в таз с водой, а потом она сидела у него на коленях за столом и заплетала длинную бороду в косу. Попу это нравилось. Меня они тоже пытались окрестить, но отец догнал мать и тётку по дороге в церковь и запретил это «безобразие», как он выразился тогда.

Крёстной тетю Катю почему-то звали всё: Лариса, я, мои двоюродные сестры и братья, дети из нашего двора. Сначала я думала, что её просто так зовут. Когда она подходила к нашему дому по переулку, чужие дети с криками: «Крёстная идет!» бросались к нашему дому. У нее в карманах постоянно были конфеты – сосульки, которыми она всех угощала. Может быть, это сыграло особую роль в её вселенском прозвище.

Не было ни одного воскресенья или праздника в нашем доме, который тётки пропустили бы. И эта традиция поддерживалась долгие годы. Даже когда родители уехали работать за границу и мы с Ларисой остались жить одни, наши тётки были постоянным воскресным атрибутом, благо, тогда уже выходным днём была и суббота, которой мы с сестрой могли распоряжаться по своему усмотрению. Летом они приезжали пораньше, и мы всей компанией уходили в Тимирязевский парк, к озеру, и проводили на траве весь день.

У папы был друг и товарищ по работе дядя Дима. Пока он не женился (а произошло это довольно поздно), он был почти таким же частым гостем, как наши тётки. На всех детских фотографиях я у него на руках. Он казался мне красивым и необыкновенно добрым. Я его очень любила и мечтала, чтобы он был моим отцом.

Но всё когда-то кончается. Сердце моё оказалось разбитым: дядя Дима женился на очень молодой и красивой тёте Наде. Ездить к нам он почти перестал. У него самого появилось двое сыновей, а он ведь всегда мечтал о ребенке-девочке, какой была я.

СВЕЖИЕ ЗАНАВЕСКИ, ПИРОГИ И ЁЛКА С МАНДАРИНАМИ

Только Новый год из всех праздников имел для меня особенные запахи. Конечно, почти в каждом доме пахло елкой, но я не об этом. Мой Новый год начинал приближаться в начале осени, когда после отдыха в санатории у Черного моря родители возвращались с полным чемоданом зеленых мандаринов. Чемодан прятался под кровать. Есть мандарины не разрешалось, но нюхать было можно. Я залезала под кровать, приоткрывала чемодан и дышала Новым годом.

Второй запах появлялся примерно за неделю до праздника. Отец покупал ёлку и ставил её в сарай с дровами. Мои интересы перемещались во двор. Теперь я крутилась у сарая и принюхивалась к новому волнующему меня запаху.

Третий запах, который говорил мне, что вот-вот всё и наступит, был запах свежевыстиранных занавесок. Мама сушила тюль на морозе. Мне тогда казалось, что она вносила в дом ворох негнущихся занавесок, сделанных из снежинок. Такой стоял одуряющий запах озона.

Четвертый запах приближал меня уже вплотную к Новому году. Это был запах пирогов. Я любила вертеться у стола с кусочком теста в руке, но больше всего меня привлекала начинка. Ни с чем нельзя сравнить приготовленную капусту с яйцом для будущих пирогов. Я все время просила маму делать начинку в простые дни и есть её как обыкновенную еду – так она мне нравилась. Но мать почему-то этого никогда не делала. Я её не понимала. Что может быть проще жареной капусты и вареных яиц? Наконец пироги укладывались в большую кастрюлю, накрывались полотенцем и на время забывались.

Наступал черёд еще одного запаха: отец вносил в дом елку. Она просто оттаивала. Потом ее развязывали и устанавливали. Она стояла еще не наряженная, еще такая, как в лесу. Вот в этот момент и происходило смешение всех моих любимых новогодних запахов. Я всем своим существом чувствовала, что Новый год уже где-то близко, может быть уже во дворе, заваленном снегом, или даже на пороге.

Потом мы доставали из коробки елочные украшения. Прошлогодняя пыль и засохшие иголочки старой ёлки немного отрезвляли меня. Мы с сестрой начинали украшать ёлку. Я привязывала ниточки к игрушкам, а Лариса вешала их на ветки.

Каждый год мы дополнительно изготавливали новые, «саморучные», украшения: гирлянды из разноцветных флажков, бумажные домики с покрытыми ватой крышами, хлопушки с сюрпризами, длинные бумажные цепи, клоунов с разрисованными лицами из пустых яиц, разнообразными шапочками и воротничками.

На самых видных местах на ёлке висели игрушки еще довоенной поры: чайный сервиз, в который кроме чашек, чайников и сахарниц, входил самовар с носиком и крошечной крышечкой сверху, разноцветные самолеты, сделанные из бус, настольная лампа с зеленым абажуром и многое другое.

Украшали елку также целые связки бус и гирлянды с маленькими лампочками, множество всяких фруктов и овощей, сделанные из ваты и обклеенные тонкой яркой бумагой. Кроме всего этого, на елку обязательно вешали мандарины, конфеты, печенье и крошечные райские яблочки, которыми мама запасалась заранее.

Часов в десять вечера раздавался стук в дверь. Нет, это был не Новый год. Это стучались тетки, приехавшие встречать с нами праздник.

Все вместе начинали накрывать на стол. Мы с Ларкой веселились и дурачились. Отец фотографировал нас. От всей этой суеты, яркости и запахов я начинала уставать. Мне уже хотелось спать, а ведь Новый год еще не пришел. А вдруг и в этот раз я не дождусь его?!

МУРЦОВКА

Мурцовка – это такая еда, которую изготовляла для нас Лариса, когда мы вместе были дома, что происходило в основном летом. Разогревать обед Ларисе было лень. Вот она и готовила сама на скорую руку такую вкусную, судя по названию, еду, которая мне нравилась.

Мурцовка готовилась следующим образом. В сырую холодную воду крошились репчатый лук и черный хлеб, добавлялись уксус, подсолнечное масло и соль. Всё. Еда готова. Этим месивом она меня кормила.

Мы запирались в прохладном темном сарае с дровами, бросали одеяло на верстак, оборудованный отцом для всяких дел, и заваливались на него, ставя миску с мурцовкой Ларисе на грудь. По-очереди одной ложкой, чтобы не мыть лишнюю посуду, мы хлебали эту вкуснятину и мечтали о строительстве автомобиля собственного производства.

Однажды, размечтавшись, я свалилась с верстака и застряла в поленьях, разбросанных на полу. После колки дров рукой любимой сестры они лежали по всему сараю ровным полуметровым слоем. Лариска не растерялась. Она схватила меня одной рукой за руки, другой – за ноги и втянула на место, как котенка.

После обеда сестра рисовала мне на листке бумаги циферблат и посылала в дом отмечать расположение стрелок на будильнике. Таким образом я училась распознавать время.

Когда оставалось несколько минут до прихода мамы, мы бросались в дом наводить порядок. Ровно в половине четвертого выбегали в переулок и ждали, когда она покажется из-за угла.

В это время у меня уже бурчало в животе в предвкушении настоящего обеда. Мурцовка, конечно, вкусная еда, но питаться ею целый день было тяжело.

СТРОИТЕЛЬСТВО АВТОМОБИЛЯ

Мы мечтали построить своими руками автомобиль, и эта детская бредовая мечта была воплощена в жизнь.

Я своими глазами видела, как по Ленинградскому проспекту ходили одно время двухэтажные автобусы. Мы решили, что строить целый двухэтажный автобус будет многовато, а вот двухэтажный автомобиль – в самый раз.

Мы с сестрой – строители от природы. С деревом она всегда обожала возиться. В возрасте двенадцати лет, стесняясь соседей, Лариса закрывалась в сарае и колола дрова. Маме говорили, что ее муж такой работящий и заботливый. А муж в это время храпел на диване. Зато малолетняя девица колуном ухала по колоде. Почему я заговорила о дереве? Потому что другого материала у нас не было, значит, машину следовало строить из старого стола. Так мы и сделали.

Машина получилась замечательная. Наверху располагалось отделение с открывающимся окном для штурмана. Я должна была обозревать окрестности и не сбиваться с пути, Лариса – в лежачем положении исполнять роль двигателя, управляя машиной с помощью ног. Все было прекрасно. Для путешествия мы запаслись сухарями. Заветной мечтой было выехать на Ленинградский проспект.

Наконец настал день испытаний. Мы очень волновались. То ли гвозди попались гнутые, то ли клей не тот, а может быть, подвела конструкция, но смогли мы добраться только до первой колонки. Машина наша с треском развалилась. Останки мечты мы дотащили до сарая и забросили в дальний угол.

Но мы недолго унывали. Впереди нас ожидала новая жизнь с множеством приключений под кодовым названием «Холщевики». Целых два лета это слово ласкало мне слух и на всю жизнь осталось в памяти.

ХОЛЩЕВИКИ

Старая усадьба, в которой мы провели два незабываемых лета, находилась в шести километрах от железнодорожной станции с волшебным названием «Холщевики», которое так привлекло внимание тети Лизы и моей мамы, когда они поехали снимать на лето дачу. Договорились они так: заедут туда, где больше всего понравится, чтобы была река и прекрасный лес с грибами и ягодами. Забрались далеко, но ни разу об этом не пожалели.

Тетя Лиза по кличке Кукуля (сестра моего отца) решила собрать всех своих племянниц и «пасти» их все лето на снятой родней даче. Сама она обожала лес и могла часами бродить, собирая ягоды, грибы и различные травы на зиму для своей дочки Нины, девочки с очень слабым здоровьем.

Усадьба когда-то принадлежала местному попу и была расположена на берегу речки рядом с развалинами церкви.

На другом берегу, в деревне, обосновался родной брат моего отца и тети Лизы – Николай по кличке Филин.

Филин жил затворником. Ходил все время за грибами, которые Кукуля называла поганками и запрещала нам с Ниной есть, когда мы бывали в гостях за рекой. Филин же утверждал, что собирает исключительно шампиньоны. Таких грибов Кукуля не признавала и боялась, что он нас отравит.

Тайком перебегали мы сначала огуречное поле, потом переходили реку по мостику и прямиком к Филиновой сковороде с жареной картошкой и грибами. Филин нас любил, угощал всегда чем-нибудь вкусным и не разрешал рассказывать Кукуле, где мы проводим время, чтобы не попало. Нина была в то время худышкой, за что Филин ласково называл ее Опенком. Так ее и звали в родне, пока не выросла.

Дом, в котором нам сдали комнату, в то время принадлежал конюху Василию, работавшему в лесничестве. Жены его я совсем не помню. Детей у них было трое: старшая Надя (ровесница Ларисы) и два сына – трехлетний Коля и пятилетний Саша. Мальчишки с нами дружили. У меня до сих пор сохранилась фотография, на которой мы сняты вчетвером. Стоим, обнявшись за плечи: ребята в наших косынках, а мы с Ниной в их фуражках. Фотографию сделал мой отец. В то лето он много фотографировал.

В доме жила еще бабка. Мы с Ниной очень ее боялись и одно время думали, что она колдунья. За домом находился страшный круглый омут, заросший тиной и засаженный по берегу кустами черной смородины, около которой мы постоянно вертелись, несмотря на запрет. Там-то и разыгрались события, раскрывшие один бабкин секрет.

Как-то утром бабка попросила у Нины прыгалки. Нас это страшно удивило: неужели она собирается прыгать? Но этого не могло быть! Бабка была толстая и старая. Даже если бы она и очень захотела прыгать, у нее ничего бы не получилось. Прыгалки были слишком короткие для нее. А вдруг она собирается колдовать? Мы решили ее выследить.

После обеда бабка вынесла из сарая что-то замотанное в фартук и, прижимая к толстому животу, понесла «это» к омуту. Мы тихо крались за ней. Кусты были густые, ничего не было видно. Мы притаились. Вскоре послышалось кряхтение бабки, всплески воды, какое-то шлепанье и бормотание. Мы в панике рванули домой. Растрепанные и поцарапанные влетели в комнату. Пришлось честно во всем признаться тетке: где были и что видели. Уж очень странно все это выглядело.

Вечером бабка вернула прыгалки и рассказала, что ее курица повадилась нести яйца не в курятнике, а в теплой пыли под кустом, куда бабке трудно было лазить. Вот она и решила проучить непослушную. Прыгалками связала ей ноги, нарвала крапивы и понесла негодницу к омуту, чтобы окунать крапиву в воду и лупить курицу по голому животу. При этом бабка пообещала ей оторвать голову.

Мы все долго смеялись. Но, как ни странно, курица стала опять нестись в курятнике. Вот тебе и народные методы! Бабку мы больше не боялись. Она оказалась очень доброй и по утрам угощала нас топленым молоком и горячим хлебом из печи.

РОДИТЕЛЬСКИЕ ПРИЕЗДЫ

Подготовка детей к приезду родителей начиналась в субботу к вечеру. Тетя Лиза мыла нас с Ниной в тазу и наряжала в чистое белье. После этого мы бесконечное количество раз по-очереди выбегали на дорогу с одной целью – поскорее увидеть своих родителей, идущих со станции.

Народу приезжало, как правило, много: обязательно мои родители, отец Нины, тетки и дядьки со своими старшими детьми. Приходил к нам и Филин из своей деревни. Родни в Москве у нас было много. В то время все держались друг друга и часто встречались, особенно летом, когда всех детей отправляли с общей матерью Кукулей на отдых в одну деревню.

Я сознательно не перечисляю своих старших двоюродных сестер и брата, которые жили с нами в Холщевиках постоянно и переменно, чтобы не запутаться. Нас всех было слишком много, но как было весело и хорошо друг с другом! Это была сама счастливая пора жизни нашей обширной родни.

Беготня на дорогу и обратно, в конце концов, заканчивалась потому, что вдалеке показывалась группа людей, тащившая в руках сумки с гостинцами. Мы с воплями бежали им навстречу. Праздник начинался!

К приезду родни тетя Лиза пекла в русской печи хлеб. Она была особая мастерица по части еды, не говоря уже обо всем остальном.

После радостной встречи с поцелуями, садились ужинать за огромный стол в саду. Спали все вповалку в сарае, на сеновале или прямо в саду под открытым небом. Однажды ночью разразилась страшная гроза с ливнем. Все с испугу понеслись в дом, хватая простыни и одеяла с подушками, чтобы не намокли. Филин убежал без рубашки. Она осталась висеть на заборе, а утром ее сжевал теленок.

С вечера мужчины ходили на омуты ставить ловушки для рыбы, плетеные в виде корзин из ивовых прутьев, чтобы на утро, когда все пойдут загорать и купаться, быть с уловом. Однажды они обнаружили корзины дяди Коли, полные рыбы. Он поставил их накануне. Наш отец решил подшутить над братом: рыбу забрал, а ловушки набил камнями. Утром Филин еле вытащил свой «улов» на потеху зрителям.

Почти весь день проводили у воды, там и обедали. К вечеру настроение у меня портилось: предстояло прощание на неделю с мамой. Провожать шли тоже всей оравой, иногда со слезами. Вдруг начинало хотеться домой.

Как-то в такие вот проводы Лариса решила потрясти всех своим умением качаться на деревьях. Она забежала далеко вперед и полезла вверх. Была задумка красиво опуститься на дорогу перед изумленной публикой, держась за макушку березы.

Когда ничего не подозревавшие зрители подошли к намеченному месту, чуть ли не на их головы с треском свалилась Ларка, сломав полдерева. Торопясь произвести эффект, она перепутала березу с осиной. Хорошо хоть не сломала себе шею. С тех пор я помнила, что березы гнуться, а осины ломаются.

С ПОНЕДЕЛЬНИКА ДО СУББОТЫ

Утром в понедельник жизнь входила в размеренную рукой тетки Лизы колею. Поднимала она нас рано и кормила в саду. Пока накрывали на стол, кто-то из детей обязательно следил за тем, чтобы куры не воровали еду. Они постоянно крутились рядом в огромном количестве и все время пытались залететь на стол.

Самым страшным был петух – красавец и задира с громадными шпорами на косматых лапах. Он был высоким, как индюк, коричневого цвета с хвостом, переливающимся всеми цветами радуги. Больше всего мне нравились синие перья. Боялась я его панически.

Однажды меня поставили на дежурство в саду, а я зазевалась. Тетка Лиза выглянула в окно и ахнула: стола из-за кур не было видно. Она выскочила из дома, размахивая полотенцем. Куры разлетелись в разные стороны. Стол был полностью разворочен и объеден. Не знаю, попала ли тетка полотенцем хоть в одну курицу. Мне тогда показалось, что все удары достались только мне за всех кур сразу.

После завтрака, как правило, тетка вела нас в лес собирать ягоды и грибы. Перед входом в лесные заросли она командовала примерно следующее: «Всем стоять, достать носовые платки, выбить сопли и дышать через нос полной грудью!». После этого мы спокойно разбредались с баночками и корзинками в руках на поиски даров природы.

Надо отметить, что к носовым платкам Кукуля относилась трепетно. Все платки были самодельного производства: тщательно обвязанные тонким крючком по краям и расшитые нежными узорами в уголках. Теткиными платками кто только не пользовался. Одна лишь Кукуля упорно сморкалась в клочки газет, которые потом засовывала за буфет.

Однажды Кукуля задумала сварить на полдник кисель из земляники. Мы отправились в лес. Так как я была самая маленькая, то мне досталась и самая маленькая баночка из-под майонеза.

Мы долго бродили по лесу. Банки у всех были полны. Парило. Мы медленно возвращались домой. Пить хотелось страшно. Я незаметно для себя клала по одной ягодке в рот. Когда мы вернулись, только у меня одной банка была пуста.

Тетка Лиза решила поучить меня жизни. Она заявила: «Нет ягод – нет и киселя». Представляете, сказать такое четырехлетнему ребенку! Жестоко, но справедливо. На полдник все, кроме меня, пили кисель и не по одному стакану, мне же не досталось ни капли. Как же горько я рыдала за амбаром в крапиве! Как было себя жалко!

Не забуду наши полдники с пенками, которые снимали с топленого молока. Утром крынку парного молока ставили в русскую печь. Молоко томилось. К вечеру коричневая в сантиметр толщиной хрустящая пенка из сливок была готова. Каждый день пенка выдавалась очередной счастливице. Сестры не могли дождаться своей очереди. Я же эту гадость ненавидела. Когда подходила моя очередь на пенку, я отдавала ее тому, с кем поссорилась за день. Тетка Лиза приучала нас к какой-то жуткой справедливости.

Днем нас обязательно укладывали спать. Насчет здоровья и чистоты у Кукули был невероятный «бзик». Даже во взрослом состоянии, когда я приезжала погостить на очередной даче, следовало, подходя к лесу, высмаркивать нос, а в постель ложиться с чистыми ногами и «задницей», как говорила наша общественная мать. За этим она строго следила.

А вот чем мы занимались в свободное время, Кукуля не знала. Если бы узнала, то точно прибила бы. Мы полностью были предоставлены себе. Тете Лизе казалось, что, если мы находимся в пределах жидкого плетня, огораживающего дом и сад, то с нами ничего не может случиться или мы ничего не сможем вытворить. Как бы не так! Плетень не был для нас ни моральной, ни физической преградой.

Самое страшное из наших похождений – посещение острова, окруженного болотом. Перейти болото в узком месте можно было по бревну, свалиться с которого ничего не стоило. Ходили туда мы без взрослых. Иногда даже без Ларки. Случись что – спасать было бы некому. Самому старшему из нашей компании, деревенскому мальчишке по кличке Халдей, не было и семи лет. Но мы «шастали» туда без всякого страха.

Остров был совсем маленький и почти весь заросший высоченными соснами. Лариса мечтала привести на следующий год гвозди и молоток, чтобы построить на стоящих рядом четырех деревьях деревянный дом, подниматься в который можно будет не по веревке, а по настоящей лестнице.

Что-то подобное шалашу она уже изготовила на крыше старого сарая. Это убежище я нашла совершенно случайно. С Нинкой мы поругались из-за котенка. В доме жил старый серый и какой-то пыльный кот с диким нравом. Был еще и котенок, наверно, взятый на смену этому жуткому коту. Нина таскала в руках все время легкого котенка, которого мне не давала. Мне же доставалось играть с тяжелым, злющим котом, который норовил все время укусить или исцарапать. При разделе живности мы часто ссорились. У моей вредной сестрицы был на все один довод: тетя Лиза – её мать, а мы с Ларкой – сбоку припеку.

Однажды слоняясь по усадьбе после подобной ссоры, я увидала на крыше заброшенного сарая какой-то ворох из засохших веток. Я подошла поближе, нашла длинную палку и ею решила поковырять непонятное сооружение. Не успела я дотянуться до него палкой, как сверху раздался Ларкин голос, и показалось ее лицо среди веток. Потом я была втянута наверх с помощью веревки, сплетенной из лыка. Сарай упирался одним боком в старую ободранную липу. Лыко можно было сдирать с нее километрами. Я оказалась в гостях у своей сестры, тоже обиженной, только теткой Лизой.

Мы сидели в шалаше обнявшись, плакали и мечтали о том, что уйдем из дома, заберем наше одеяло и самовар и будем жить вдвоем на крыше сарая. Или, что еще лучше, построим новый дом на соснах, стоящих на острове, вокруг которого болото с бревном вместо переправы. Мы еще не знали тогда, что Ларисе больше не доведется приехать в Холщевики.

ЧТО МЫ ДЕЛАЛИ

В то лето одним из любимых моих занятий было копание в белой, пушистой пыли, которая находилась повсюду. Мне казалось тогда, что даже колхозные огурцы растут в ней. Наверно, в тех краях была какая-то особая почва. После дождя пыль превращалась в нежную, густую «сметану». Я с наслаждением запускала в нее руки и лепила всякую всячину. Когда всё вокруг высыхало, мои изделия рассыпались в пух и прах.

А еще мне очень нравилось бродить по аллее из толстых лиственниц, ведущей от дома в сторону лесничества. Дорожка всегда была горячей от солнца. При ходьбе тонкие фонтанчики пыли вырывались из дырочек между пальцев и приятно щекотали ноги. Все дело портили шишки, но я старалась не попадать на них босыми ступнями.

Через огуречное поле мы ходили на колодец за родниковой водой. Рвать огурцы тетя Лиза запрещала, хотя там их было целое море, и они вылезали прямо на тропинку.

Однажды мы с Ниной все-таки не устояли, наворовали огурцов и принесли домой. Тетка Лиза нас отругала и отправила назад отнести огурцы туда, где взяли. Мы вернулись на поле. Но где же они росли? Разве запомнишь! Мы раскидали огурцы вдоль тропинки и со слезами пошли домой.

В лесничестве была конюшня, в которой работал дядя Вася, хозяин нашего дома. Мы с Ниной тайком ходили смотреть на лошадей. Засады делали в кустах, чтобы наблюдать за еще непонятной для нас «семейной жизнью» этих животных.

Сидя однажды в кустах, я наткнулась рукой на какой-то большой и красивый камень, похожий на куриное яйцо, но в коричневых крапинах. Мы принесли его домой. Тетя Лиза сделала нам огромную, во всю сковороду, яичницу. Этот «камень» снесла индюшка. Видно, и ей приглянулась теплая пыль под кустами.

В зарослях акации мы устраивали «казни врагам», роли которых исполняли наловленные в большом количестве безобидные лягушки. Мы привязывали пленников лапками назад к веткам и расстреливали крошечными стрелами, сделанными из соломинок. Впрочем, пострадавших не было. Стрелки мы были не очень меткие. А когда заканчивался запас стрел, пленников отпускали на волю.

В это время Лариса занималась более «серьезной» работой. Тоненьким стеклышком она препарировала на широком пне тело мертвой лягушки, чтобы точно узнать, какие у нее внутренние органы и соответствуют ли они картинке из учебника биологии. Тело бедной лягушки так и засохло на пне, приколотое за четыре лапки в разные стороны. Лягушку было жаль, но наука есть наука, говорила мне сестра.

Вот примерно таким образом проходили наши летние дни от понедельника до следующего приезда родителей.

ЛЕТНЯЯ ЛЮБОВЬ

Первое лето в Холщевиках прошло под знаком любви. Все мы: двенадцатилетняя Лара, пятилетняя Нина и я, четырех лет от роду, – были тайно влюблены в одного мальчика, которого звали Володя Вислоухов или Сиволапов. Фамилию его точно никто не знал. Допускаю даже, что так называли его, чтобы подразнить мою сестру Ларису, влюбившуюся в него с полуоборота в самый первый раз.

Мы с Ниной тоже любили Вислоухова, или Сиволапова. Да как не полюбить такого красивого мальчика, учившегося в Суворовском училище и приезжающего в настоящей форме и фуражке к своей маме – школьной учительнице Инне Михайловне, снимавшей на лето комнату в поповском доме рядом с нами.

Деревня находилась в шести километрах от станции, и дорога шла лесом, но нам с Ниной всё было нипочём. Каждую субботу, после дневного сна, мы тайно уходили на станцию встречать «свою любовь» и, встретив, так же тайно крались за ним лесом до самого дома. Возвратясь домой, мы превращались в послушных девочек и начинали готовиться к встрече с нашими родителями, прибывающими более поздней электричкой.

Сейчас даже страшно подумать, что могло бы случиться во время таких прогулок с четырех– и пятилетней дурочками в лесу. При этом никто не знал, куда мы уходим. Тетка Лиза думала, что мы играем за амбаром.

Когда приезжал Володя, Ларисе очень хотелось побыть с ним наедине, но мы без конца увязывались за ними. Я думаю, что любовь была взаимной, так как, чтобы от нас отвязаться, Ларкин кавалер приносил нам с Ниной огромные охапки малины, и мы объедали ягоды прямо с веток, на время оставляя влюбленных в покое.

Однажды он накормил нас маком, который его мама клала в булочки, и сказал, что мы можем уснуть, если куда-нибудь сойдем с его крыльца. Сам же, посадив Ларку на раму велосипеда, уехал в неизвестном направлении, скорее всего в лесничество. Мы же, боясь тронуться с места, искали друг у друга признаки засыпания, пока тетя Лиза не согнала нас с чужого крыльца и не потащила домой спать уже по-настоящему.

Любимым занятием в то лето у старших ребят была игра в волейбол. Играть ходили в лесничество, там была площадка с сеткой. Нас, малолеток, с собой не брали. Мы вынуждены были играть вдвоем в саду. Лариса рассказывала мне, что вся ее «любовь» происходила как раз на этой волейбольной площадке, на глазах у всех, во время игры. Всё было так невинно.

Подробностей Ларкиной любви я не знаю, зато знаю последствия. Влюбленные жестокой рукой были разлучены. Взрослые вдруг испугались: как бы чего не вышло. А что могло выйти, не знала даже бедная Ларка, не говоря уж о нас. В двенадцать лет моя сестра была наивнее младенца.

На следующий год в Холщевики ее не взяли. Это был удар не только по ней, но и по мне. Володя тоже не вернулся на дачу. Больше мы его не видели. Так закончилась наша общая летняя запомнившаяся на всю жизнь любовь.

КАРНАВАЛЬНЫЕ КОСТЮМЫ

У моей сестры на все золотые руки, потому что пришиты они куда надо. Как мне до сих пор кажется, самым любимым и затейливым костюмом, изготовленным Ларисой, был костюм «Химии». Ларкиными руками на пышной юбке из белой марли была вышита черным тонким шнуром вся таблица Менделеева. На жилетке, прямо на месте сердца, желтым стеклярусом выведены две буквы, обозначающие символ «золото». Так она подчеркнула замечательные черты своего характера.

На голове красовался высоченный картонный колпак, покрытый серебряной фольгой и увенчанный моделью атома. Сам атом представлял собой хрустальную бусину, закрепленную на капроновых нитях в центре орбит, которые были выполнены из стальных проволочек с нанизанными на них «электронами» из стекляруса. Вся конструкция блистала и трепетала при ходьбе. Кроме того, колпак был также украшен белоснежным развевающимся шлейфом из марли.

Костюм получился потрясающим. Первое место досталось сестре. Огромный труд был оценен по достоинству.

Сложными по изготовлению и интересными по существу были костюмы бабочек, которыми снабдила нас с Ниной трудолюбивая и изобретательная Ларка, когда нас первый раз отправили в пионерский лагерь. Мне тогда было шесть лет, Нине – семь.

Лагерь был от маминого «Воениздата», очень маленький и уютный. Традиционно лагерь в конце третьей смены закрывался грандиозным карнавалом. Всех родителей предупреждали заранее, чтобы не было ни одного ребенка без костюма.

Правила казались некоторым родителям жестокими, но эффект был потрясающим. Вся лагерная детвора оказывалась переряженной. Даже если кто-то умудрялся приехать на третью смену без костюма, ему все равно доставался наряд, оставшийся с прошлого года. Многие из детей дарили свои костюмы лагерю. Все, от мала до велика, целый вечер веселились в столовой, превращенной в огромный, украшенный зал.

Наши костюмы бабочек представляли собой, естественно, два крыла, выполненные из картона и разукрашенные красками и аппликацией из цветной бумаги. Кроме этого, на нас предполагалось надеть бумажные юбочки очень сложной конструкции. Этот элемент был создан не только потому, что мы девочки. Просто костюм мальчика был менее интересен – негде было разгуляться безудержной сестриной фантазии.

Юбка представляла собой гофрированные расписные полоски из ватмана, которые при ходьбе или танцах должны были раздвигаться, обнажая складки из кальки. Вся конструкция держалась на полоске ткани и укреплялась на поясе с помощью двух веревочек. На наших головах должны были качаться усики, уже не помню из чего сделанные. На предварительной примерке костюм смотрелся великолепно.

Однако когда мы с Ниной стали наряжаться, обнаружилось, что веревочки одной из юбок отсутствуют, а когда стали закреплять юбку на теле, то порвались складки. Юбка была испорчена.

Сейчас уже не помню, кому досталась целая юбка, скорее всего Нине, потому что, она всегда скандалила с ревом и в результате отбирала себе всегда самое лучшее. Кто-то из нас двоих оказался бабочкой-девочкой в красивой юбке, кто-то – бабочкой-мальчиком в черных сатиновых трусах. Тот карнавал запомнился мне на всю жизнь.

НИНА ТИНИНА

Нину Тинину я очень любила. У нее было много замечательных качеств. Во-первых, она была подругой моей старшей сестры. Во-вторых, у нее дома жила красивая кошка Маркиза с длинной шерстью. Маркиза пела, сидя на валике дивана. В-третьих, Нина Тинина сама замечательно пела. У нас в школе давали концерт по случаю какого-то праздника. Нина выступала со сцены и без музыки пела песню со словами: «Молодая пряха у окна сидит…». Зал ревел от восторга.

Нина жила на нашей Кочновке. Лариса не всегда брала меня с собой. У нее был прекрасный способ от меня избавляться. Она просила меня принести что-нибудь. И пока я копалась, сестра очень ловко пролезала в открытое окно через прутья решетки. Внизу не хватало одной перемычки. В эту дырку Ларкино тело свободно проходило. Угнаться за ней я не могла. Пока я выходила через дверь и обходила дом, ее след уж простывал.

Одно время Лариса с Ниной увлекались фантиками. У Ларисы был крошечный детский чемоданчик, полностью набитый фантиками, свернутыми для игры. Она брала еще цветастый коврик, из остатков ткани сшитый мамой на «Зингере». Лохматый коврик девчонки стелили на траву, садились на него и «дулись» на чемоданчике в фантики: кто кого переиграет. Я для них была слишком маленькой и «третьей лишней».

А вот когда у Маркизы появлялись детки, Лариса брала меня с собой к Нине в гости. Котят всегда было много. Сначала они сидели в большой коробке на кухне, а потом бегали по всей комнате. Кошка была сибирской, и дети у нее были всегда прехорошенькие.

Мне тоже хотелось котеночка, но родители не позволяли. Мама говорила, что кошки вонючие. Когда я гладила Маркизу, то специально нюхала ее шерсть. Кошка совсем не пахла, разве что иногда, когда Нина душила ее своими духами.

Нина сразу после окончания школы вышла замуж и переехала к своему мужу. Лариса стала с ней видеться редко. Фамилия у Нины изменилась. Она стала Патутиной. Лариса рассказывала, что Нина никак не могла запомнить свою новую фамилию. И только после того, как муж произнес такую фразу: «Утя-утя, я патутя», все встало на свое место. Ее новую фамилию запомнила даже я.

Почему-то из всех Ларисиных подруг я чаще всего вспоминаю Нину и ее Маркизу.

АЛЛЕРГИЯ

Аллергия – это слово, с которым я познакомилась в процессе внезапного заболевания моей сестры. Дело было так. Мне было лет шесть, Лариса в это время училась в седьмом классе женской школы. Только на следующий год, когда я пошла в первый класс, школы были объединены.

Лариса была довольно симпатичной девушкой с кудрявыми волосами нормальной густоты и громадными серыми глазами. О фигурах тогда не говорили. Все были почти одинаковыми послевоенными детьми. Толстых особо не наблюдалось, если уж только больные, и то редко. Возможно, сестра чем-то выделялась среди одноклассниц с лучшей стороны. Не мне судить, я об этом и не думала.

Высмотрел ее учитель рисования, который внезапно заявился к нам домой в очень неподходящий момент: мы сидели с распущенными волосами и вычесывали гнид после керосиновой обработки голов, сами понимаете от кого или чего. Это дело происходило под материным контролем.

Когда раздался стук в дверь, мы всполошились, но дверь была отворена, и гость вошел в комнату. Учитель пришел, собственно, к матери с очень оригинальным предложением. Он рассмотрел в нашей Ларке необыкновенную модель для создания художественного полотна, а посему просил ее позировать в лесу на пеньке с разрешения родителей. Мать немного помялась, но разрешила: все-таки, учитель, а не какой-то проходимец. Но в этот раз она ошиблась.

Я же смотрела на этого учителя с некоторым подозрением. Во-первых, он мне не понравился внешне: был маленького роста, какой-то скрюченный и потертый. На полулысой голове торчали клочья серого цвета. Во-вторых, он был старый, и от него пахло чем-то непонятным. Для матери это были не доводы. Не замуж же он ее зовет, а позировать.

В назначенный день Ларка принарядилась и отправилась в Тимирязевский парк в условленное место. Она отсутствовала часа три. Мы уже мечтали увидеть ее на картине в какой-нибудь приличной галерее или, на худой конец, в актовом зале школы. Наконец она влетела в дом, как сумасшедшая: растрепанная и вся в слезах. Мало того. На щеке у нее красовалось багровое пятно. Мы с возмущением и интересом слушали, что же произошло в лесу.

Оказалось, что сначала все было чинно и пристойно. На красивом пне среди кущ сестра сидела в виде пастушки и грелась в лучах солнца. Учитель рисовал неотрывно, изредка бросая взгляд на Ларку. Так прошло часа три. Наконец сердце старого прохвоста не выдержало, он подошел к сестре и поцеловал ее в щеку. Ларка от неожиданности с размаху хватила соблазнителя кулаком по уху. Рука у сестры крепкая: она всегда любила колоть дрова на зиму. Несчастный заморыш рухнул в траву.

Через пять минут бега, мы уже слушали ее рассказ. Мать была возмущена, я – рада, что мои предчувствия оправдались, Ларка же боялась, что она убила учителя.

Как я говорила, на том месте, где был запечатлен поцелуй, красовалось багровое пятно. Мы сначала думали, что учитель заразный, но врач объяснил, что у Ларисы на нервной почве появилось пятно аллергического характера. Какая там «нервная почва», думала я. Обыкновенная щека. А вот слово «аллергия» мне очень понравилось.

Пятно долго не сходило, несмотря на лечение. Видно, поцелуй был очень горячим. Так мне показалось тогда.

ПРИГЛАШЕНИЕ НА БАЛ

К концу первого класса я уже хорошо писала. С двоюродной сестрой Ниной мы не состояли в переписке, еще не додумались. Вот я и решила открыть для себя новое, «взрослое», занятие – писать письма. Нина была для этого самым подходящим объектом.

Мы довольно часто виделись с ней и говорили по телефону. Поэтому письмо, да к тому же первое, должно было, по моим понятиям, нести какую-то необычную информацию. Я решила пофантазировать и как бы пригласить свою двоюродную сестру на волшебный бал в королевский дворец.

Я начала с витиеватого приглашения от имени принца. Потом меня просто понесло. Я начала расписывать, где и как будет проводиться бал, но мне этого показалось мало, или просто еще не хватало слов. Тогда я лихорадочно начала рисовать всяческие костюмы для самого принца и принцессы, кавалеров и их дам, а также для гостей. По рисованию у меня были всегда одни «пятерки».

Мало того, я решила, что письмо попадет только в руки того, кому оно адресовано. Вот тут я и развернулась. Что уж мне ударило в голову, я и сама не знаю, но, помня наши с Ниной летние проделки в Холщевиках, связанные с познаванием строения тел наших малолетних приятелей, я решила, что «глупости» могут показывать друг другу не только дети, но и взрослые, тем более не по-настоящему, а на рисунках в письме.

Правда, до самих «глупостей» дело не дошло. Я не очень представляла себе, как там все устроено, тем более изобразить на бумаге я бы просто не посмела, даже если бы и смогла. Все выглядело, с моей точки зрения, почти невинно. Я нарисовала костюмы, у которых предполагались специальные вырезы на некоторых местах. Например, декольте на платье принцессы доходило почти до пупка, но в тоже время слегка прикрывало грудь, юбка на платье имела несколько разрезов, отороченных воланами и при ходьбе заголяющих не только ноги выше колен, но и попку. Мужские костюмы тоже предполагали некоторые дизайнерские находки.

Тетка полезла в почтовый ящик за газетами, увидела письмо, адресованное её дочери-первоклашке, которая не очень-то могла читать в то время, и страшно удивилась. Она ничего лучшего не придумала, как вскрыть конверт, адресованный совсем не ей.

Тетка Лиза проявила не только сообразительность и проследила за полетом моей фантазии, но и сделала то, чего делать ей не следовало бы, по моему разумению – нарушила тайну переписки. Какая бы она ни была малограмотная, но рисунки рассказали ей очень много о предстоящем бале и об авторе письма, то есть обо мне.

Когда в очередной раз я приехала к ним в гости, между мною и теткой состоялся «мужской» разговор. Тетка завела меня в ванную, закрыла дверь на крючок и сказала: «Письма твоего я не видела, тем более не читала. Матери твоей ничего не скажу, но ты больше этой гадости не рисуй».

Надолго отбила она мне охоту писать письма. До самого пятого класса.

ОТЦОВЫ УВЛЕЧЕНИЯ

У отца были руки, которые умели делать все, да еще с двадцатикратным запасом прочности. В делах он был очень аккуратным и основательным, никакой халтуры не допускал.

Отец самостоятельно сделал для новой квартиры мебель: шкаф, буфет и трельяж. Фанеровка была из нескольких пород дерева и вдобавок с инкрустацией. Конечно, ему помогал Филин, но его помощь ограничивалась строганием и вытачиванием на станке всяких там замысловатых штуковин для украшения мебели, а тонкую отделку и полировку поверхностей отец ему не доверял, считая, что вкус имеет лучше, чем у Филина.

Я помню, как отец специальным сапожным ножом вырезал узоры и цветы из тоненькой фанеры, а затем каким-то чудом всё это было врезано и вклеено в основную фанеровку и отполировано до зеркального блеска.

Кто-то подарил отцу старинный стол с ободранной столешницей. Стол оказался затейливым: у него были витые толстые ноги, заканчивающиеся непонятно чьими лапами. Между лап, расползающихся в разные стороны, располагалась подставка для ног, а в ее середине торчала высокая, резная шишка как ананас, которую я вытаскивала, когда хотела ею поиграть. Столешница была вытянутой, восьмиугольной формы. Отец восстановил и отполировал ее, а нижнюю часть стола очистил, зашкурил и заморил под цвет красного дерева. Стол получился великолепный.

Когда пошла мода на собирание транзисторных приемников, отец преуспел и в этом деле. Все свободное время он проводил за паяльником. Приемников была тьма, и все работали.

Он любил вышивать. До сих пор на даче «живут» вышитые болгарским крестом подушки, очень качественные и красивые. Но этой работы он стеснялся и, когда занимался ею, запирался, чтобы кто-то из посторонних его не увидел.

И все же любимым занятием было рисование. Он писал маслом копии с известных картин, пользуясь альбомами с художественными иллюстрациями. Правда, картины выходили больше любительские, чем профессиональные, но кто не понимал, тот восхищался. Мы отца не обижали. Говорили, что все замечательно.

Однажды одна из племянниц отца выпросила у него в подарок большую картину с дубами и речушкой, очень похожими на Холщевские пейзажи. Каково же было удивление отца, когда, приехав в гости к этой племяшке, он обнаружил свое творение на балконе рядом со всякой рухлядью, случайно выйдя покурить. Главное, что картина была совсем не плохая. Вот только места на стене среди ковров для нее не нашлось. Отец тогда страшно обиделся, отобрал свою картину и полгода восстанавливал.

Отец еще был заядлым рыбаком. Когда он с мамой уехал работать за границу, даже там в свободное время пропадал на озерах. Мы с Ларисой часто вместо «тряпок» получали в посылках вяленую рыбу и были очень довольны.

Одно время отец по какому-то тайному рецепту гнал самогонку. Она выходила у него чистейшая и восьмидесятиградусная. И это не оттого, что не было денег на спиртное, а просто из удовольствия пить саморучный напиток. Денег, кстати, уходило на это дело гораздо больше. Кроме того, аппарат для самогонки был изготовлен из домашней посуды. В дело шли даже материны хрустальные вазы, которых отец потрескал несметное количество под слезы своей супруги. Мать это дело ненавидела и отца преследовала как могла, пока он сам не сдался из-за своего больного сердца.

Отец самостоятельно построил на садовом участке довольно крепкий дом. Рядом находился участок Филина. Строились одновременно, помогали друг другу ставить крыши. Внутри дом обит списанными чертежными досками, доставшимися отцу от какого-то КБ за ненадобностью, то есть по причине исколотости поверхностей кнопками. Так он объяснял этот подарок. Досок была целая машина.

Да и в ремонтных работах отец был мастак. Он мог починить всё. Особенно мне нравилось смотреть, как он подшивает валенки или ремонтирует обувь. Я удивлялась, как у него хватало терпения вытачивать крошечные деревянные гвоздики, которыми он подбивал к ботинкам кожаные подошвы после их приклеивания. И держалось потом все очень крепко. Когда-то давно у отца было кожаное пальто, старое и потертое. Так, он умудрялся красить его какой-то очень вонючей краской, и после этого оно выглядело как новое. Хотя у отца и не было технического образования, он мог отремонтировать практически все бытовые приборы. Ковырялся даже в телевизоре, но мать упросила не рисковать. Все же вещь дорогая.

Всю свою жизнь отец фотографировал. Фотография была частью его основной профессии и одним из любимых занятий. Он неоднократно занимал призовые места в профессиональных выставках, устраиваемых на его работе. С первых дней своей жизни я была любимым объектом отцовых съемок.

С малых лет наблюдала я за всем его «рукотворчеством». Он иногда просил чем-то помочь, но работать с ним я не любила. Он был очень требовательным, не терпел неумения, и, как правило, не был доволен результатами моей работы. Он хотел, чтобы я делала все так, будто с малолетства являюсь профессионалом, а на обучение у него не хватало терпения. Он сразу начинал орать, что все вокруг бестолковые. Характер у него был еще тот.

ОЛЯ РЫБКИНА И ЕЕ ПРИЯТЕЛЬ СПИЦА

Мне шел восьмой год, и я второй раз в жизни была отправлена на лето в пионерский лагерь. Кто был в детских летних лагерях, знает закон джунглей: сильный и нахальный бьет слабого и тихого, и от этого никуда не деться. Закон дикой детской жизни предполагает и некоторую защиту для своих подопечных: примкнуть к стае или организовать свою.

В нашем отряде был мальчик по фамилии Спица. Это был не совсем мальчик, это была сформировавшаяся откровенная сволочь. Житья от него не было никому. Он бесконечно кого-то бил, пытался что-то поджечь увеличительным стеклом, тайно курил, задразнивал более слабых мальчишек, а девчонок дергал за волосы и быстро убегал, обзывая всякими неприличными словами. И все это в восьмилетнем возрасте! Дети от него плакали с первых дней, вожатые звонили в Москву родителям, но тех не было дома. Отправив «ребенка» в лагерь, они сами уехали отдыхать, видимо устав от сына.

Спица сидел в столовой за одним столом со мной. Рядом с ним – его подпевала, Оля Рыбкина, девочка с пушистыми косами, которая спала со мной в одной палате. Рыбкина была Спицей в юбке, только что не материлась и еще не курила. Она выделывала всякие гадости на «женской» территории, мальчишек она не доставала.

После любого появления в столовой эта парочка с удовольствием доводила меня до слез. Видимо, я для них представляла тихий, безобидный объект, над которым можно поиздеваться, не получив сдачи. Оба могли спокойно бросить в чужую тарелку, из которой еще не ели, скорлупу от яиц или плюнуть в стакан с компотом. Любимым занятием было также подсыпание в суп еловой хвои или песчаной пыли. Популярной была и соль. Оба были довольно сильные, скорее всех прорывались в столовую, чтобы успеть нагадить в тарелки соседей по столу. После жалоб издевательства становились изощреннее.

Спица лез и к мальчишкам, но постепенно он оброс подручными, и вся эта компания полностью переключила свое внимание на ребят из соседнего отряда. В лесу происходили бесконечные кровавые драки. Спицу отсадили за стол вожатых, и я вздохнула свободней. Оставалась одна Оля Рыбкина. Но с ней справиться было уже можно. Обиженные Олей сбивались в кучу, чтобы не пропустить ее впереди себя в столовую. Ей оставалась только работа языком. Нам хватало и этого.

Готовясь к очередному музыкальному мероприятию, я неожиданно для себя буквально спелась с девочкой Адой. У нас здорово получалась песенка со словами: «Цып-цып, цуцарали, мои желтые комочки, мои будущие квочки…». Была такая грузинская песенка про цыплят. У меня на какое-то время прорезался голос. Мы решили вместе выступить со сцены и часами тренировались, сидя с Адой на ее кровати, которая стояла рядом с кроватью Оли Рыбкиной.

Когда рано утром раздавался горн, Оля Рыбкина не спешила вылезать из постели. Я заметила, что она не расчесывает свои волосы и никогда не переплетает свои пушистые косы.

Перед праздником песни случилась первая неприятность с Рыбкиной. Вожатая настояла на том, чтобы расчесать Олины волосы и привести ее в «божеский» вид. Оказалось, что волосы на ее голове так свалялись, что никакая расческа их не берет. Собрался даже небольшой совет вожатых для решения Олиной проблемы.

Расчесывали волосы полдня с воплями и слезами, иначе пришлось бы их остричь. В душе я торжествовала. Наконец-то эта противная девчонка сама плачет.

Вторая неприятность произошла с Олей чуть ли не на следующий день. Ада часто мне жаловалась, что от Олиной кровати все время пахнет. Настало время идти в баню и менять белье. Пока Рыбкиной не было в палате, Ада, подстрекаемая девчонками, сдернула на пол с её кровати постельное белье, которое оказалось насквозь прописанным.

Чемоданы хранились у нас под кроватями. Девчонки зачем-то открыли Олин чемодан. Он был набит сырым, вонючим бельем. Все собрались вокруг кровати и стали зло обсуждать случившееся. Не только мне одной доставалось от Рыбкиной. Оля вошла в палату, развернулась и убежала.

Рыбкину искали до самого вечера. Поймали ее километров за пятнадцать от лагеря. Она шла в сторону Москвы. На следующий день ее забрали родители.

Мне было немного жаль эту девочку. Она оказалась слабее и беззащитней, чем казалась. Свои слабости Оля Рыбкина прятала под необыкновенным нахальством и задиристостью. Но даже всесильный Спица не смог бы ей помочь.

А вожатые ругали Олиных родителей, которые отправили в лагерь такого не подготовленного к общественной и самостоятельной жизни ребенка. Им виднее.

ЛУНАТИК

Я была лунатиком. Все это знали и относились к этому спокойно, а зря. Как все лунатики, я вставала по ночам с кровати, ходила по комнате, говорила, иногда открывала замок на двери комнаты и выходила в коридор, но меня ловили и отправляли в постель. Ничего особенного.

Если я засыпала раньше всех и начинала говорить во сне, то моя сестра любила со мной «побеседовать». Задавала всякие дурацкие вопросы, а я ей что-то отвечала. Утром я ничего не помнила, а она мне рассказывала всякую ерунду и еще смеялась, правда дружелюбно. Но это только ей так казалось.

Однажды к нам в гости приехал из Северодвинска мамин брат дядя Сережа с дочкой Майей. Гости засиделись допоздна. И вдруг Лариса попросила Майку рассказать какую-нибудь северную сказку. Пока та собиралась с мыслями, я поднялась с постели и с закрытыми глазами подсела к столу ко всей компании слушать сказку. Но тут мать схитрила: она громким голосом поблагодарила Майю за интересную сказку и пожалела, что та оказалась такой короткой. Я молча, все так же с закрытыми глазами поднялась из-за стола и легла спокойно в постель.

Наши гости вытаращили глаза, но для всех остальных это было в порядке вещей. Ничего страшного, многие дети лунатничают, скоро все пройдет. Мне было тогда лет десять.

Весной отцу предложили путевку для меня на все лето в пионерский лагерь к морю. На море я до этого не была, а мне очень хотелось, и я с радостью согласилась.

Пионерский лагерь находился на берегу Азовского моря, на песчаной косе около города Осипенко, а по-старому – Бердянска. Нас везли на поезде почти двое суток. Подъезжая к месту, я все искала глазами море, но не видела ничего, кроме огромных степных просторов, пересеченных лесными насаждениями. Впоследствии насаждения оказались абрикосовыми деревьями. Даже когда мы строем пришли в сам лагерь, моря нигде не было видно.

Оно оказалось совсем близко. Лагерь был расположен на крутом берегу. Спуск казался почти отвесным. Но потом мы настолько привыкли несколько раз в день бегать туда и обратно по крутой тропинке, что уже и не замечали этого. Спуск как бы отсутствовал, так как все неслись купаться, а подъем был радостен, потому что заканчивался в столовке. Мы всегда были голодными.

Вместо привычных корпусов в этом лагере стояли армейские палатки с закинутым наверх брезентом. Все спали на воздухе. Девичьи палатки были расположены около линейки, затем шли лагерные постройки, ближе к морю – палатки ребят, с которыми мы виделись только в столовой и вечерами на танцах.

Наша жизнь протекала у всех на глазах. Скоро мы совсем перестали стесняться переодеваться на виду, потому что на пляже нас раздевали догола, и так мы проводили целый день, загорая и купаясь.

Теперь о лунатиках. Моя кровать была крайней, и в первую ночь, засыпая, я смотрела на черное небо с яркими южными звездами и была необыкновенно счастлива. Но это состояние продлилось недолго. В первое же утро я не могла найти свою подушку. Следующей ночью я обнаружила себя стоящей на сырой траве около столовой. Не помню уж, как я принеслась в свою палатку. Пока бежала, вдалеке шел лагерный обход с фонарями, и меня, кажется, заметили.

С этой ночи я стала привязывать себя за руки лентами к спинке кровати. На утро они были развязаны, и я не всегда находилась в своей постели. Пока никто ничего не замечал. Мне было страшно признаться кому-либо в своем лунатизме, а еще больше я боялась свалиться с крутого обрыва или заблудиться в степи. На несколько километров от лагеря не было никакого жилья. Ночами я почти не спала. Отсыпалась днем на пляже.

Домой после лагеря я привезла своим родным бутылку настоящей морской воды, которая протекла у меня в чемодане, несколько горстей песка с пляжа, засушенного морского конька, три дыни «колхозницы» за пять рублей и себя.

В то лето со мною ничего плохого не случилось. Несмотря ни на что, я хорошо отдохнула, загорела и научилась вышивать. Как-то проходя после полдника мимо беседки, я увидела, как одна уже взрослая девочка вышивала гладью на черном шелке хризантему. Мне это страшно понравилось. Я решила тоже попробовать, и у меня получилось. За лето я изготовила две замечательные подушки и мечтала подарить их маме и сестре.

Осенью в доме культуры была устроена большая выставка лагерных работ. Мои подушки тоже там красовались, но одну из них подписали по ошибке именем другой девочки. Руководительницу кружка мы с папой так и не нашли. Ошибку не исправили. Я ушла с выставки расстроенная. Потом отцу передали только одну подушку, а ту, которая мне казалась лучшей, отдали чужим родителям.

КОЧНОВКУ ОБНОВЛЯЮТ

Дома на Кочновке стали разваливаться. Постепенно вместо сгнивших домов начинали строить новые деревянные дома. Около первой колонки таких домов было уже много. Некоторые наши соседи по двору уже успели получить в них комнаты. Но разницы особой не было. Дома были без удобств. Приходилось все так же ходить на колонку за водой и топить печи.

В нашем дворе жила особа, которую звали Ленка-псих. Как отстраивали новый дом, Ленка-псих выбирала в нем лучшую комнату и самовольно заселялась. Когда приходили ее выдворять, она начинала биться в припадке, валяясь на полу. Ее почему-то оставляли в покое и не выселяли. Говорили, что у нее есть какая-то справка. А кое-кто подозревал, что для таких случаев у нее был припасен обмылок за щекой. Таким образом она поменяла несколько комнат, пока не успокоилась. Во всем остальном она была вполне нормальная тетка.

Семья старухи Юнихи тоже поторопилась переехать. Вместо одной небольшой комнатки у них стало две маленьких проходных. В одной лежала бабка Юниха. С ней ночевала Раечка. В другой комнатке ютились мать, отец и Витька. Правда, кухня у них стала больше, да вместо всех нас, была одна тихая соседка, которая скоро уехала или умерла, а ее комнату занял Витька.

Мы же не торопились уезжать из старого дома. В конце Кочновки начали строить настоящий каменный трехэтажный дом со всеми удобствами. Мать с отцом решили, что переезжать надо сразу в нормальное жилье, а не в разные новые избы, как соседи.

Когда дом построили и мы переехали, наши старые соседи поняли, что сделали большую ошибку. Они топили печку и ходили в уборную на двор еще лет десять. Их дом сломали самым последним на Кочновке, когда вокруг уже стояли восьмиэтажные кирпичные дома.

В новый дом мы переезжали не без приключений. Когда отец принес ордер на новую комнату, нам всем страшно захотелось скорее ее увидеть. Вчетвером мы отправились в конец Кочновки. Дом был построен буквой «П» и имел два подъезда. Наша комната находилась в четырехкомнатной квартире на первом этаже.

Когда мы пришли, соседей не оказалось дома. Дверь нам никто не открыл. Мы решили зайти со стороны окон и хотя бы заглянуть в комнату с улицы. Пока шли смотрины, я тихонечко ото всех вернулась в подъезд и решила своим ключом от старого замка попытаться открыть квартиру. Ключ намертво застрял в скважине. Когда подошли наши, я не знала что и сказать им.

Что бы мы делали, даже если ключ подошел и замок открылся? Входить в квартиру без разрешения заселившихся соседей мы все равно не могли. От отца я получила хорошую затрещину. Он пытался вытащить ключ, но тот сломался. Мы ушли со слезами и позором в моей душе.

После переезда, когда случайно на кухне мы увидели огромных размеров гаечный ключ, нам поведали историю о том, как квартиру хотели ограбить воры и подбирали для этого ключ, который, к счастью, сломался и заклинил замок. Соседям пришлось открывать свою новую квартиру с помощью этого здоровенного гаечного ключа.

Мы послушали историю, поахали, но ничего не сказали. Было стыдно.

ТОНЬКА И ЕЕ СЕМЬЯ

Самую маленькую, девятиметровую, комнату в нашей коммуналке получила Тонька – лимитчица, работавшая на стройке штукатурщицей. Не успели соседи заселиться, как оказалось, что у Тоньки есть муж, ребенок и бабка. И всех она притащила в эту девятиметровку из деревни. Если нам на четверых дали двадцать два метра жилой площади, то эта семья так и ютилась «друг на друге». Но Москва это не деревня.

Тонька много зарабатывала, кормила свою семью и «хорошо» одевалась, точнее сказать, дорого. В то время было много ярких китайских товаров. Опишу один ее выход в баню. Хоть и была в квартире ванна, Тонька упорно ходила в баню со своим желтым китайским тазом, расписанным драконами. Тонька надевала яркое, цветастое крепдешиновое платье, на него – синюю шерстяную, вышитую по груди золотыми иероглифами кофту, полы которой были вывязаны уголками и украшены кисточками. На ноги – замшевые бордовые босоножки с золотыми ободками, но обязательно на белые носки с разноцветными полосками.

Возвращалась она из бани в длинном панбархатном халате, все в той же кофте и с огромным оранжевым махровым полотенцем на голове. Не знаю уж, как она ехала в транспорте. Поблизости все бани были уже закрыты. Зрелище было еще то! Тонька жаждала «шикарной» жизни и жила ею в своем воображении.

Мать Тоньки была крошечной и молчаливой старушкой, но, как иногда обнаруживалось, обладающей пронзительным голосом, появляющимся у нее в разговорах с пьяным зятем. Сам зять был человеком-невидимкой. Я слышала его голос, точно знала, что у Тоньки есть муж, но его не было видно. Такой был человек.

Тонькина дочка была невероятно упрямая и своевольная. Может быть, просто ничего не понимала по малолетству, хотя ее и поколачивали в воспитательных целях. Едва встав на ноги, она начала ходить по всем соседским комнатам и молча хватать все подряд, что попадало ей под руку.

Однажды воскресным утром мама напекла ватрушек и мы всей семьей сели завтракать. Внезапно открылась дверь, и это существо ввалилось к нам в комнату. Мы застыли, не зная чего ожидать. Милая крошка доковыляла до стола, затем одной рукой ухватила одну ватрушку, другой – вторую и застыла. Мы смотрели на нее. Дите стояло, молчало и краснело лицом.

В это время бабка, «хватившись ребеночка», стала вваливаться во все комнаты тоже без стука. Наконец она появилась у нас на пороге. Застыв, мы наблюдали, что будет дальше. А дальше было вот что. Ребенок перестал краснеть потому, что на полу уже лежала огромная куча, размер которой явно не соответствовал размерам тела ребенка. Бабка одной рукой подхватила малютку, другой – кучу, и обе они исчезли. Никто не произнес ни одного слова. Не успели мы перевести дух, как дверь опять распахнулась, бабка ворвалась с тряпкой, подтерла пол и, так же молча, выскочила из комнаты.

Есть ватрушки отец не стал. Он пошел курить.

РТУТЬ

Не успели мы переехать, как дом стали посещать различные бригады рабочих, доделывающие недоработки строителей. Пришли и газовики. После их посещения остался запах сварки, газа и огромная бутыль ртути за нашим кухонным столом, стоявшем в углу около окна.

О существовании ртути в природе я в общем-то знала. Лариса изучала в школе химию. Я даже запомнила одну считалку, когда сестра учила таблицу Менделеева. Врезалась она мне в память в виде примерно этого: «Кали на три серебро будет хлор». Потом, Лариса делала костюм Химии и получила приз. Весь «Менделеев» красовался у нее на юбке, в том числе и ртуть.

Кроме этого, я иногда болела. При этом дело не обходилось без градусника, который не обходился, в свою очередь, без ртути. Я даже слышала как-то страшную историю, рассказанную бабкой Юнихой, о том, как в тарелке с супом у ее любимой Раечки оказался шарик ртути, видимо подброшенный братом Витькой. Раечку спасла бабка, вылив суп, а заодно спасла и Витьку, ничего не сказав родителям, чтобы не убили за проделку. Но от чего конкретно спасла бабка свою внучку, я не поняла.

Обнаружив за столом несметное сокровище, я уже мечтала о том, как буду раздавать блестящие шарики своим школьным друзьям. В то время мы увлекались шариками из подшипников, а шарики из ртути были предметом мечтаний.

Задумать-то я задумала, а вот как все проделать тайно, чтобы никто не увидел? На кухне вечно толкался народ, даже ночью кто-то из соседей курил в форточку. При этом бутыль оказалась страшно тяжелой и на поверхности ртути была налита вода. Мне хотелось отлить совсем немного. Но для этого пришлось бы выливать сначала воду, потом отливать куда-то ртуть, потом снова наливать воду. А бутыль была неподъемная. Я боялась, что могу ее опрокинуть, не удержав в руках. О помощниках не могло быть и речи. Это был мой клад и моя тайна.

Я не находила себе место. Вертелась на кухне, дожидаясь подходящего момента, но он никак не наступал. Голова у меня была забита только одним – как все проделать, чтобы не попасться и не натворить ужасных дел, вылив содержимое на пол. О том, что ртуть ядовита, я не знала. Даже рассказ Юнихи не навел меня на мысль, что можно запросто отравиться самой, а заодно отравить весь дом и всех своих школьных друзей.

Мучения были прекращены событиями, последовавшими после всеобщего квартирного новоселья. Какое-то время мои мысли были направлены совсем на другое, а когда я вспомнила про бутыль со ртутью, её не оказалось на месте. Спросить было не у кого.

А БЫЛ ЛИ ХАЛАТ ВИНОВАТ?

Как водится, при переездах всегда устраивают новоселье. Всей коммуналкой решили мы отметить это знаменательное событие. Наша семья занимала самую большую комнату, и поэтому праздновали у нас. Происходило все по одному и тому же сценарию: радостное собрание гостей, веселое застолье, пение и танцы. Но вот танцы-то и наделали переполох, перессорив нашу еще не сдружившуюся квартиру.

Надо сказать, что переезд дело не только хлопотное и радостное, но и торжественное. К этому случаю моя мать решила сшить себе новое платье. Был куплен шерстяной отрез, и знакомая портниха изобразила очень приличное платье с длинными рукавами и множеством пуговичек. Но этого показалось мало. Она уговорила мать сшить еще и длинный халат из цветастого материала, в котором прилично будет выходить на общественную кухню. Халат тоже получился замечательный. Кроме длины до полу у него были необыкновенные рукава. Они отходили от плечиков в виде крыльев до локтя и при движении развевались. Это было «ужасно» модно. Я думаю, что весь переполох случился именно из-за халата.

Как я говорила, все гости веселились, и дело шло к танцам. Решили раздвинуть столы. Тут на сцене и появился материн халат в первом действии. Она накинула его на платье, чтобы не испачкаться при вынесении грязной посуды на кухню. Халат произвел впечатление.

В нашей квартире, кроме Тонькиной и еще одной семьи, проживала очень странная молодая пара с бабушкой. Все они были чернявые, видимо с юга нашей большой родины. Бабушка была толстой и интеллигентной, дочь – очень молодой и беременной, а ее муж – джигитом лет двадцати пяти, с насыщенными черной краской глазами. Молодого человека звали Романом.

Второе действие при участии халата началось с музыки. Матери моей было тогда около сорока. Прекрасный возраст. Не успела заиграть пластинка, как Роман пригласил нашу мамашу на танец. После уборки стола она все еще оставалась в халате. Мне тогда показалась, что ей очень хочется танцевать в этом замечательном одеянии, выглядевшем, как бальное платье, и она сделала вид, что забыла переодеться.

Все было вполне прилично: под халатом было надето новое шерстяное платье с длинными рукавами и застегнутое до самого горла на множество пуговиц. Мать была вроде бы одета, но впечатление было другое. Халат сам по себе развевался рукавами и длинным подолом в разные стороны.

Роман с матерью танцевали очень складно – со всякими сложными фигурами, как профессиональные танцоры. Они выступали одной танцевальной парой, других просто не нашлось. Остальные гости за всем этим наблюдали.

Несмотря на мой еще юный возраст, я эти выкрутасы отметила и перевела глаза на моего родного папашу, который, сидя за столом, как-то очень грозно ел ножом большущий арбуз и тихо наливался краской. Танцевать он не умел, танцы ненавидел, считая их каким-то пороком, и еще при этом ревновал свою жену к каждому столбу. Столб и тут нашелся.

Я перевела глаза на беременную жену Романа. В противоположность отцу, она не краснела, а чернела лицом. «Добром дело не кончится», – подумала я и оказалась права.

Когда музыка смолкла, заплаканная Лида, хлопнув дверью, выбежала из квартиры. Роман бросился ей вслед. Минут через десять Лида пришла домой с ободранной до крови ногой и рыдала уже в голос. Все подумали, что Роман ее побил. Но это было не так. Она сама упала, налетев на кучу гравия, когда выбегала из подъезда.

Настроение было испорчено. Гости пошли по своим комнатам. Но на этом представление не закончилось. Начиналось третье действие с халатом.

Взбешенный папаша набросился на бедную мать с упреками, что та неприлично одета, припоминая при этом всех ее партнеров по танцам лет за двадцать и пытаясь оторвать рукав злосчастного халата. Мать, отбиваясь от отца и спасая свой замечательный халат, кричала что-то про его слух, неповоротливость и надуманную ревность, которой отец мучает ее все эти двадцать лет.

Для нас с сестрой эти сцены не были новостью. Родители без конца ругались, потом мирились и прожили вместе в общей сложности лет пятьдесят, пытаясь даже несколько раз развестись, но почему-то не разводились.

А вот Романа после того новоселья больше никто не видел. Видимо, эта сцена стала последней каплей в супружеских отношениях молодоженов. Лида родила ребенка и растила его с бабкой. Впрочем, мы скоро поменялись комнатами и переехали в другой подъезд. Но это уже другая история.

ЛЮБЧИК

В нашем классе училась девочка – Таня Любцева, которую все ласково называли Любчик. Однажды мы с удивлением узнали, что в нашей школе завелся какой-то хулиган по фамилии Любчик. Я этого хулигана в глаза не видела, а только слышала о нем. К нам на уроки приходил завуч старших классов и зачитывал всевозможные приказы по школе, в которых описывались художества этого «мальчика». На верхнем этаже нашего дома поселилась мамина знакомая по фамилии Любчик. Вот чьим сыном оказался незнакомый хулиган. Впрочем, на какого-то бандита этот мальчик особенно не был похож. Он всегда здоровался, был даже симпатичным и из дворовых ребят совсем не выделялся. Да из кого было особо выделяться? Из наших двойняшек Саши и Миши, что ли? Они тоже, кстати, получили комнату, только в другом подъезде, на первом этаже.

Свое новоселье двойняшки отметили довольно «оригинальным» способом. В новом доме с первого по третий этаж «заботливые» и неутомимые руки двойняшек загнали в деревянные перила лестницы лезвия бритв и обломали так, чтобы на поверхности торчали только кончики. На первый раз этого было вполне достаточно соседям-новоселам для знакомства с этой семьей.

На таком фоне Любчик казался вполне нормальным. Он жил вдвоем с мамой, очень симпатичной и милой женщиной, которая мне нравилась. Её сына я не боялась, несмотря на его репутацию и возраст. Мы не дружили, просто соседствовали.

От него я узнала, что бывают велосипеды с десятью и больше скоростями. Мама купила ему такой велосипед. Из его окна на всю округу раздавался рок (только у Любчика был в то время магнитофон). Ребята собирались петь у него дома под какую-то особую электрическую гитару. Как сейчас говорят, мама «упаковывала» свое чадо как надо.

Из школы он ушел учиться в художественное училище. Хулиганства как будто прекратились, но тут двор узнал страшную весть – маму Любчика за крупную растрату посадили в тюрьму на восемь лет. Вот, оказывается, откуда брались деньги!

Саша, так звали Любчика, стал жить один. Мать его почему-то все жалели, а ему помогали, чем могли. Он в ту пору дружил с Генкой, жившим напротив через дорогу вдвоем с младшей сестрой. Родители Генки погибли в автокатастрофе, но он сестру в детский дом не отдал. Друзья по несчастью были неразлучны. На что они жили, стало известно позже.

Года через два Сашке пришла пора собираться в армию. Мать из тюрьмы на проводы сына не отпустили. Любчика провожали всем двором: дым стоял коромыслом.

У Любчика к этому времени появилась девушка, но на проводы она прийти не смогла. К часам четырем утра Сашка подбил Генку съездить на машине за подружкой.

Около метро они завели чужую машину, заехали за девушкой и, торопясь к гостям, врезались в почтовую машину, развозившую газеты.

Сашке оторвало голову, девушку отвезли в психушку, Генку посадили. Кроме угона и убийства (погиб и шофер грузовика) его вместе с Любчиком осудили за воровство каких-то ценных металлов из сейфа художественного училища.

Любчика это уже не могло волновать. На третий день всем двором его похоронили. Мать и на этот раз не отпустили на последние проводы. Через много лет она вернулась домой совсем седой старушкой. Ее никто не мог узнать.

ДРУГАЯ КВАРТИРА

После злополучного новоселья мы недолго прожили в той квартире. Сразу же после «праздника» мать перестала разговаривать почти со всеми соседями, а особенно с соседкой за ближайшей стенкой. Что уж она с ней не поделила, я до сих пор не знаю, но ненависть была такой лютой, что пришлось меняться и уезжать в другой подъезд, где, на наше счастье, проживала точно в такой же комнате, семья соседкиной подружки, с радостью согласившаяся с нами поменяться.

Но мы поменяли шило на мыло. В новой квартире у матери появился новый враг, хотя в целом квартира была населена довольно мирными людьми.

«Вражья» семья носила фамилию Тяпкины и состояла из отца с матерью и дочери, почти моей ровесницы, которую звали Раечкой. Не везет мне на подружек с таким именем!

Родители обожали дочку. Когда она была маленькой, какая-то старушка сказала, что у девочки «открытые глазки» и ее следует ото всего оберегать. Вот они и берегли: никуда одну не отпускали, встречали и провожали.

Рая была очень красивой девочкой с голубыми глазами, постоянным нежным румянцем и белокурыми толстыми косами, которые заплетались сложным плетением почти от самого пробора по всей голове.

В нашем дворе в то время было всего три девчонки и масса мальчишек. Но несмотря на этот численный перевес и Раину красоту, у нее никогда не было ни друзей, ни поклонников.

Ребята тогда собирались целыми стаями, и пройти мимо них было страшновато. Но ее никто никогда не задирал и не трогал. Ребята расступались и молча ее пропускали. Она же проходила через них, как нож через масло. Почему это происходило, никто не знал. Её не любили и побаивались. Взгляд у нее был очень тяжелый. Во дворе ее звали просто и грубо: зараза.

У матери Раи была тоже длинная толстая коса. По утрам, часов с семи, старшая Тяпкина запиралась в общей ванной комнате и расчесывала волосы. В это время на работу собиралась вся квартира, но умыться никто не мог по-человечески. На кухне же горячей воды не было. Потом старшую Тяпкину сменяла на полчаса младшая и тоже расчесывала свои волосы за дверью, запертой на крючок. В это время все ученики собирались в школу, но попасть можно было только в туалет. Холодной водой никто не хотел умываться.

Причесываться можно было бы и в своей комнате, но Тяпкины оказались бы не Тяпкины, если бы с самого утра не «заводили» всю квартиру. Слава богу, сам Тяпкин уходил на работу раньше и косы у него не было. Говорили, что когда-то он был строителем, и на него свалилась плита. С тех пор стояли в его голове какие-то пружинки или пластинки. Тяпкина опасались. Впрочем, он был тихим и в кухонные свары особо не влезал.

Мать Раи почему-то не работала. Отправив причесанную и умытую теплой водой дочку в школу, она с самого утра что-то громко напевала в своей комнате. Так начиналось утро в коммунальной квартире. Но и день, и вечер были заполнены различными выходками соседки, иногда не объяснимыми. Связываться с ней никому не хотелось. Все считали ее ненормальной. Влезала в ссоры только моя мать, когда терпение у неё заканчивалось.

С соседями по квартире Рая не здоровалась и не разговаривала. Однако когда дело доходило до очередного скандала, орали обе: мать и дочь, хотя девчонке было лет двенадцать. Вот такая вышла история с обменом.

НОВЫЕ СОСЕДИ

Наша новая квартира оказалась многонациональной. Русскими были мы и Тяпкины, а Бабенко Мария Ивановна с Иваном Родионовичем – украинцами. Четвертую семью представляли корейцы Кимы: Сек Дюн, Эльза и их сын Олег.

Иван Родионович был громадный мужчина, вылитый Тарас Бульба, с бритой головой, только без чуба, черными кустистыми бровями и басом. В домашних условиях он был настоящим хохлом. За раз съедал кастрюлю борща на сале, сковородку картошки с мясом и на третье миску вареников со сметаной, причем вареники были с ладонь. Пел басом украинские песни и, когда курил в коридоре, сидя на скамеечке, умудрялся щипать меня за ноги, хохоча на всю квартиру.

Однажды я очень удивилась, когда из освещенной солнцем комнаты вышла на кухню, а там темно. Это Мария Ивановна постирала шаровары мужа и повесила их сушить, загородив почти все окно. Надо сказать, что потолки в доме были выше трех метров, а окна громадные. Но сохнувшие штаны загородили весь свет. Таков был этот мужчина.

А вот на улице наш Бульба появлялся совсем другим человеком. Он носил черное бостоновое пальто, настоящий котелок и трость с серебряным набалдашником. Не шел, а шествовал. Кажется, тогда он уже был на пенсии, но регулярно куда-то «выходил» при полном параде. Мария Ивановна была маленькой кругленькой женщиной довольно плотного телосложения. Она была очень суетливая, хозяйственная и добродушная.

С семьей Бабенко вскоре произошли трагические события. Тогда говорили, что эту семью Бог наказал. А вышло вот что. Жили Бабенко в девятиметровой комнатке, что при их габаритах было довольно сложно. Зато старенькая мама Марии Ивановны доживала свой век в огромной комнате на Таганке, причем в квартире с одной соседкой. Вот и задумала Мария Ивановна поменяться квартирами. Обмен всегда дело сложное, но и оно потихоньку двигалось.

Настало лето. Иван Родионович собрался куда-то на юг навестить своих детей от первого брака. Не прошло и двух дней после его отъезда, как пришла телеграмма: «Иван Родионович умер». Мария Ивановна поехала на похороны. Мы все за нее боялись. Они любили друг друга, и внезапная смерть мужа могла подкосить и жену.

Спустя неделю Мария Ивановна вернулась домой и стала собирать вещи. Тут все и открылось: перед смертью Ивана Родионовича они развелись, чтобы Мария Ивановна прописалась к матери, а потом они съехались бы в одну большую квартиру.

Мария Ивановна со слезами рассказывала, как они разводились. Пришлось на старости лет врать в суде, что Иван Родионович с ней не живет и даже обижает. Он пришел в суд весь разнаряженный, а она в драненьком платочке на голове, прямо как старушка. Даже поплакала перед судьями.

Все мы очень расстроились по этому случаю, но помочь ничем не могли. Мария Ивановна со слезами и своим горем уехала жить на Таганку.

Кимы приехали в Москву из Ташкента. Сек Дюн, или Сергей Дмитриевич (в русском варианте) был инженером-конструктором на работе, а дома на кухне – настоящим корейцем. Повязав голову Эльзиным платком, как банданой, он с самого раннего утра, по выходным, копался в сушеных корешках, грибах, бобах и травках, а затем готовил свои национальные блюда. Он был сухоньким, маленьким человечком в очках, очень воспитанным и сдержанным.

В комнате у Кимов стоял кульман. Болея, Сек Дюн работал дома. На полях чертежного листа он иногда рисовал крошечные акварельки. Его рисунки мне очень нравились, но я стеснялась попросить что-нибудь на память. А тому, кто просил, он дарил свои рисунки, предварительно вырезав их из листа ватмана бритвой.

Эльза, хоть и была на вид стопроцентной кореянкой, но по своему характеру и поведению больше походила на московскую торговку, которой, впрочем, и была.

Сначала она работала в гастрономе «Комсомолец» у метро, потом перебралась в магазин «Москва», на первом этаже которого был продуктовый отдел. Она любила выпить, погулять с русскими мужиками, и вообще, была разбитной бабёшкой. У нее все время на работе «случались» внезапные учеты, комиссии и ревизии, которые позволяли ей приходить домой за полночь. Сек Дюн ревновал, постоянно ругался, но ничего не помогало.

Однажды поздно ночью за стеной разразился очередной скандал, послышались крики и визг. Сердце у моей матери не выдержало, и она помчалась спасать Эльзу. Когда мать распахнула дверь в соседскую комнату, то увидела такую картину: на столе стоял Сек Дюн и загораживался от Эльзы стулом, а она размахивала перед лицом мужа веником и вовсе не визжала. Мать устыдилась своего порыва и тихо закрыла дверь. Эльзу спасать не было необходимости, а спасать Сек Дюна мать постеснялась и больше никогда не вмешивалась в их ссоры.

Эльза была молодая и здоровая. А муж – старше ее лет на десять, может быть и больше, с язвой желудка, постоянно болеющий. Он не мог ее устраивать даже в финансовом плане. Что ей зарплата инженера? Могла прожить и без мужа, но жила с ним из-за сына Олега, которого во дворе дразнили «китайцем». При переписи населения маленький мальчик попросил записать его русским: уж очень замучили дразнители.

Часто к Кимам приезжали гости из родного города. Когда родственники собирались домой, Сек Дюн сдирал со стен ковры, вынимал весь хрусталь из горки и выкатывал новый холодильник, который тогда можно было купить только по записи, отстояв в очереди годы. Но это простым людям, а не Эльзе. Все добро в качестве подарка не один раз уезжало вместе с родней на юг страны. Эльзе опять проблемы: стены-то голые, а она так не привыкла. Но восполнялось все быстро.

С соседями Эльза дружила. Она всем нравилась за веселый и легкий нрав. Когда отец в шутку обнимал ее на кухне, она кричала на всю квартиру: «Руки прочь от Кореи!», визжала и хохотала.

У Эльзы была толстая коса, как из конского волоса. Точно такая же, длиной и толщиной в руку, лежала, в ящике комода. Эту косу собирала Эльза из своих волос. До того они были густые, что приходилось вырезать из головы пряди и формировать косу «на старость», но и к старости у нее все равно было полно волос. Это была третья коса в нашей коммунальной квартире, но расчесывали ее в комнате, а не в запертой ванной, как соседки Тяпкины.

По утрам собираясь на работу, Эльза на газу нагревала металлическую школьную ручку и на ней завивала переднюю часть волос на голове. Завитые пряди напоминали металлические пружины. Потом она расчесывала их и делала себе «кок», а все остальные волосы заплетала косой и укладывала в большущий «крендель». Женщиной она была экзотической. Её все любили.

Когда Олег подрос, Эльза бросила своего больного мужа-корейца и вышла замуж за русского генерала. А Сек Дюн вскоре умер, то ли от болезни, то ли от тоски.

ДЕВОЧКА С ГУСЕМ

Одно лето я отдыхала в пионерском лагере под Рузой. Лагерь был огромным – двадцать отрядов. Мне в нем было не по себе. Я привыкла к наро-фоминскому лагерю, очень маленькому и уютному, а посему казавшемуся домашним. Тем более что я всех там знала, так как ездила подряд несколько лет. В лагере не стоял вопрос: чем заняться? У нас была воля и простор. Кажется, даже не было забора.

В новом лагере было только одно преимущество: в первом отряде находилась моя сестра Лариса. Единственный раз нас отправили в лагерь вместе. Но отыскать сестру было непросто. Старшие дети жили в палатках на другом конце огромной территории. Однажды я все-таки пришла к Ларисе, но ей было не до меня.

На куске фанеры с помощью лезвия бритвы Лариса вырезала герб Советского Союза из разноцветного пластилина. Она была записана в художественном кружке и готовила работу на конкурс. Сестра посоветовала мне тоже чем-нибудь заняться и не ходить туда-сюда без дела. Я ужасно обиделась и ушла.

В нашем отряде я познакомилась с девочкой, которая рассказывала, что в Москве она занимается в художественной студии и очень хочет записаться в кружок рисования и в лагере. Я решила составить ей компанию.

После полдника мы отправились на большую веранду, где дети сидели за мольбертами. Все места были заняты, и нам предложили выйти в сквер, уставленный различными гипсовыми фигурами, типа пионера с горном или барабаном, и попытаться на бумаге изобразить то, что приглянется. Мне выдали бумагу зеленоватого цвета, а подружке – белую.

Пока мы выбирали натуру, девочка рассказывала мне, как определить перспективу, какие существуют краски, методы и средства рисования и, вообще, очень многое, о чем я даже и не подозревала. Я оробела и решила, что с моими познаниями и навыками рисования нечего соваться во всякие там художественные кружки и студии.

Наконец среди кустов мы увидели гипсовую девочку с гусем, у которого был отбит клюв. Это нас не смутило. Усевшись на траву, мы принялись за дело. Несколько минут моя подружка говорила о художниках, о своей мечте рисовать настоящие картины и еще о чем-то. Я слушала ее и рисовала.

Наконец моя напарница замолчала. Прошло еще какое-то время. Мы рисовали. И вдруг девочка вскочила с места, порвала лист бумаги и убежала. Я решила, что у нее что-то заболело. Не торопясь я закончила работу. Мне казалось, что подружка вернется. Не дождавшись ее, я отправилась в отряд, занеся по дороге свой рисунок в кружок.

Во время ужина девочка со мной не разговаривала, а я не могла себе представить, что же случилось. Ни я, ни она в кружок рисования больше не ходили. До конца смены мы так и не помирились. Не было случая. Она меня сторонилась.

Ответы на вопросы, мучившие меня, нашлись в самом конце смены, когда в столовой вывесили лучшие работы ребят. На видном месте красовался Ларкин герб СССР. Была там и девочка с гусем на зеленой бумаге. Я особо не присматривалась к стенду, ведь к кружку рисования не имела почти никакого отношения. У меня не было повода искать свои работы, но зеленый листок бумаги очень выделялся среди белых.

Вот тогда я всё и поняла, а может быть, и не всё.

КАК ХОЧЕТСЯ ПРЫГАТЬ!

Как наступала весна, у меня начинался зуд: хотелось скорее надеть носки, сбросить пальто и прыгать с утра до вечера через веревку или две, как получится. Для такого занятия требовалась специальная веревка: не очень тяжелая, но и не легкая, достаточно длинная и толстая.

Своей веревки у меня не было. Приходилось болтаться по двору и ждать, когда выйдет какая-нибудь девочка с веревкой и подберется соответствующая компания. Могут и не принять, если соберутся асы в этом деле.

Через дорогу стояли еще не снесенные «деревяшки», в одной из которых жила Марина, умница и отличница, но главное: обладательница самой лучшей веревки на всей Кочновке. Девочка была к тому же красивой, знала об этом и очень задирала нос.

Меня она почему-то люто ненавидела. В своем дворе Марина всем заправляла и могла не принять в игру, а если принимала, то всячески издевалась за промахи, особенно если мы играли в какие-нибудь названия, и я делала ошибки в словах. Она была старше меня и грамотнее, а уж прыгала бесподобно.

Вскоре «деревяшки» сломали, Марина уехала, и в округе стали «заправлять» замухрышки вроде меня. У нас не было красивых кос, мы не очень хорошо прыгали, не такие были грамотные, но мы дружили и наслаждались гулянием без злостных выходок. Жаль только, что вместе с Мариной уехала и ее замечательная веревка.

ЗАГРАНИЧНАЯ ПОДРУГА

В начале шестидесятых годов было повальное увлечение перепиской с детьми из других социалистических стран. Это было вызвано прошедшим в Москве в 1957 году Всемирным международным фестивалем молодежи.

На практике процесс знакомства выглядел так: выбиралась страна, какой-нибудь город и номер школы. Причем номер старались выбрать поменьше, а то вдруг город попадется маленький и школ с большими номерами просто не окажется.

Как правило, письмо начиналось одной и той же стандартной фразой: «Здравствуй, незнакомый друг…». Дальше писали о себе, о своем городе или деревне, об учебе и т. д. Засовывали в конверт свою фотографию или открытки с различными видами городов и всяких всем известных памятников, запечатывали конверт и кидали в почтовый ящик. Если письмо доходило, его отдавали тому ученику, который хотел бы переписываться с ровесником из СССР.

Я решила попробовать познакомиться с кем-нибудь, тем более что моя двоюродная сестра Нина уже переписывалась с девочкой из Чехословакии. Я тоже отправила письмо в эту же страну в город Дечин. Ответила мне Лида Гавлова. В школе она изучала русский язык, и мама у нее оказалась русской, так что языковых трудностей не было.

В начале войны мама Лиды с младшей сестрой были угнаны немцами в Германию, а затем, после наступления мира, обе вышли замуж за чехов и остались за границей. У Лиды была старшая сестра Маруся, которая тоже писала письма какой-то девочке, живущей в Москве.

Однажды я получила письмо, в котором Лида писала, что она с родителями едет через Москву на родину мамы и прогостит у нас несколько дней. Сначала я очень обрадовалась, потом расстроилась. Гостей надо было где-то расположить, а жили мы в коммуналке, в одной комнате. Куда девать столько народа? Родители тоже растерялись, но делать было нечего, надо было встречать гостей. Мы почему-то решили, что жить они будут у нас, а не в гостинице. Как-нибудь устроимся, решили мы.

Гостей приехало вдвое больше, чем мы ожидали. Вместе с семьей Гавловых приехала сестра Лидиной мамы с двумя детьми и мужем. Чехи оставили свой багаж на вокзале, в камере хранения, и мы всей компанией отправились обедать. Так я впервые попала в ресторан «Националь».

Когда говорят, что мир тесен, этому надо верить. За обедом выяснилось, что сестра Лиды – Маруся – переписывается с девочкой, живущей в нашем дворе в старом деревянном доме. Вот тебе и большой мир!

Гавловы поселились у нас, а семья Лидиной тетки – у знакомых, живущих в нашем дворе. Благодаря переписке с иностранкой, я познакомилась с мальчиком Колей и его старшей сестрой, подругой Маруси, которые жили в соседнем деревянном доме. Без заграничной подруги это знакомство могло бы и не состояться. Мы недавно переехали в новый дом, деревяшки вокруг ломали, а их обитателей расселяли в разные районы Москвы.

Хотя «чешские мамы» и были по своему происхождению русскими, но говорили они с акцентом и по своим привычкам и поведению казались иностранками. Их мужья по-русски говорили очень плохо, но это было неважно, ведь общалась я в основном с Лидой и ее мамой. Маруся пропадала со своей подругой. Обе они были старше нас, и их интересы не совсем совпадали с нашими. Мне же хотелось наговориться с Лидой на целый год вперед, ведь не все напишешь в письмах.

В какой-то день после приезда гостей мы повезли их в центр города на прогулку и по магазинам. Гости хотели купить подарки своим родным в Москве, потому что в их стране все было очень дорого. Мы зашли в ГУМ.

В то время в моде были цветные капроновые чулки без шва и пятки. Чешки буквально набросились на этот товар. Цвета выбирали разные, но только не розовый. Когда я спросила, почему так, то в ответ услышала, что чулки розового цвета у них носят только проститутки. Про проституток я тогда и не слышала. Мы же не носили черных чулок, это считалось неприличным, а у них неприличие олицетворял розовый цвет.

Мне все это показалось очень странным. Для меня розовый цвет ассоциировался с одеждой младенцев женского пола, но никак не со взрослыми тетками, занимающимися неизвестно чем.

Тогда же я познакомилась с таким предметом женской одежды, как подследники. Их у нас еще не делали. Мы гуляли по скверу, и Лидина тетка остановилась, чтобы вытряхнуть из обуви песок. Вот тогда я и увидела, что надето на ее ноге.

Еще меня удивил размер кошельков наших гостей. Советские деньги до первой реформы 1961 года были громадными и, соответственно, кошельки выглядели, как сумки. У гостей валюта была европейского типа. Наша рублевая банкнота была размером тогда чуть ли не в половину тетрадной страницы, а у них самая крупная – в пол нашего рубля. Мелочь тоже была «мелкой». На это я обратила внимание после того, как моему папе был подарен крошечный, по нашим понятиям, мужской кошелечек, то есть, портмоне. Только после денежной реформы отец мог им пользоваться.

Еще гости подарили отцу белоснежные кожаные ботинки. Появиться мужчине в таких ботинках на людях по тем временам было равносильно самоубийству. А уж мой отец был еще тот консерватор. Забрать назад подарок гости категорически отказались. Когда они уехали, отец снес ботинки в комиссионку, тем более что они на два размера были меньше, чем надо.

Мы переписывались с Лидой несколько лет, но постепенно письма стали приходить все реже. Я тоже была занята своими, уже «взрослыми», делами. Писать стало некогда и особо не о чем. Так все и заглохло. Когда произошли чешские события, я поняла, что с Лидой Гавловой мы не увидимся больше никогда.

ТАНЯ И НАТАША

В нашем дворе построили новый восьмиэтажный дом и стали его заселять. Я с нетерпением ждала, когда, наконец, появятся во дворе девчонки. Появилась всего одна – Наташа. Мы сразу с ней подружились. Удивительно, что на весь большой дом нашлась только одна моя ровесница. Все остальные девчонки были или очень маленькие, или совсем взрослые. К сожалению, Наташа училась в другой школе.

В это же время в наш пятый класс пришло сразу несколько новых учеников. Среди них была всего одна девочка – Таня, которую посадили за мою парту. Она стала моей закадычной школьной подружкой. Плохо было то, что Таня далеко жила.

Во дворе я гуляла с Наташей, в школе общалась с Таней. Обеих я очень любила, и когда стала рассказывать одной о другой, выяснилось, что они двоюродные сестры, и к великому сожалению, из враждующих семейств. Вот тебе и Монтекки с Капулетти! Я невольно оказалась между двух огней. Сколько труда стоило мне все время сдерживаться, чтобы невольно не рассказать, какие события происходят во враждующих семьях и не навлечь на головы моих подруг неприятности.

Таня (а для меня на многие годы Перфилька) была очень симпатичной девочкой с темными кудряшками на голове, ямочками на щеках и громадными карими глазами с голубыми белками. Она говорила, что по утрам пьет синьку. Невысокая, с крошечными ручками и ножками и очень ровной спиной, не в пример всем нам, сутулым подросткам, Перфилька казалась маленькой женщиной, удивительно похожей на свою маму.

Все мальчишки в классе обмирали, видя ее. Своего сердца она никому не отдавала, но заигрывала со всеми, улыбаясь ямочками и тряся кудряшками. Те, кому она очень нравилась, почему-то быстро отставали от нее со своею любовью и просто с ней дружили.

Некоторых учителей Таня очень раздражала, хотя и хорошо училась. В старших классах из-за якобы легкомысленного вида ее не приняли в комсомол, по настоянию опять же учителей, но не ребят, хорошо знавших ее. Перфилька только казалась легкомысленной. Характер у нее был довольно твердый. На что-то подбить ее или уговорить сделать не особо дозволенное было практически невозможно. Она сама принимала решения и никогда не отступала.

До самого окончания школы она ни разу не рассказала мне о своих любовных страданиях. Может быть, она была еще и скрытной, моя подружка-хохотушка, а может быть, у нее в это время никого не было. Я просто не знала, хотя и была у нее единственной подругой.

С Перфилькой меня объединяла одна особая страсть – чтение. Каждый день, почти на каждом уроке, мы тайно глотали страницы про любовь, фантастику, путешествия и про все на свете, пряча одну книгу на двоих под партой. Таня читала очень быстро, и мне пришлось ускорить свое чтение до страницы в минуту, ведь книгу давали всего на день, а то вообще на несколько часов. Тормозить я не могла.

Наташа была совсем другой: блондинкой с пышными косами, серыми глазами и родинкой над верхней губой. Ее лицо мне казалось очень красивым, но фигура была немного тяжеловатой. На вид она казалась серьезной, но на самом деле была веселой, с хорошим чувством юмора и немного острым языком. Во дворе ее любили, но романов никаких не было.

Наташа отлично училась, но читать не любила. Сколько раз, приходя за ней гулять, я видела удручающую картину: бедная девочка за столом с раскрытой книгой, а рядом – грозный папа, наблюдающий за чтением. Какая там гулянка, одно страдание.

Я думала, что Наташа станет певицей. Иногда по вечерам мы сидели с ней на подоконнике в подъезде, и она пела для меня все песни подряд, какие знала. В то время был очень популярен музыкальный португальский фильм «Возраст любви». Из этого фильма особенно здорово получалась у нее песня «Девушка из Саламанки».

Наташа не стала певицей. Родители все-таки добились своего: она стала учителем русского языка и литературы и даже директором школы.

Таня поступила после школы в МВТУ им. Баумана. Но вскоре учебу бросила и пошла работать на мясомолочный комбинат. Она так и не получила высшего образования, удивив тем самым не только учителей, но и своих друзей.

Мы никогда в жизни не были втроем. После окончания школы пути наши совсем разошлись. Наташа вышла замуж и уехала, а Перфилька для всех «пропала». Она ни с кем из школы не поддерживала никаких отношений и никогда не приходила на вечера встреч. Меня она тоже избегала. Общие знакомые говорили, что в то время между ней и Наташей произошло что-то очень серьезное, а я потеряла сразу обеих подруг.

БЕЗ НАЗВАНИЯ

Мне было лет одиннадцать. В сексуальных вопросах я была дикой. Я не знала даже, что такое менструация, пока меня не посвятила в это моя подружка Перфилька. Интимные же отношения взрослых людей для меня ограничивались нечеткими поцелуями в художественных фильмах и спектаклях, всегда мимо губ, куда-то в бок или в щеку. Тело мне еще не о чем не говорило, а душа и голова были чисты, как лист бумаги перед контрольной.

В это время я была уже по уши влюблена в мальчика, который переехал в новый дом во дворе. Он играл с ребятами в футбол на пустыре напротив моих окон. С третьего этажа было трудно разглядеть его лицо, но оно мне уже нравилось. Нравилось и то, как он одет: в серое пальто-реглан и черную беретку. Наша дворовая шпана так не одевалась. Я его еще толком не видела, но уже любила.

К этому времени я прочла книжку «Нормандия-Неман» и представляла этого мальчика похожим на героического французского летчика. Дурь, конечно. Но мне хотелось мечтать и плакать.

Когда я долго не видела этого мальчика, мне становилось невыносимо грустно и одиноко. Я ложилась на диван, закрывалась одеялом с головой и представляла себе различные варианты нашего будущего знакомства.

Иногда я решала неразрешимую задачу: кого вперед спасать из горящего дома, свою маму или его. Чувство долга и совесть говорили, что мать, а сердце – совсем другое. Как же я мучила себя! Я была на таком душевном распутье.

Моя мать, так и не спасенная из огня, все время сдирала с меня одеяло и орала, чтобы я вытащила руки из-под одеяла, положила их сверху и не прятала. Я не понимала, что она хочет от меня, но чувствовала, что меня подозревают в чем-то нехорошем. Я не думала, что она может догадываться о пожаре. Не спички же я держу в руках. Я успокаивала себя тем, что у нее самой было что-то в голове, совсем не понятное мне в то время.

БОРЬКИНА ЛЮБОВЬ

В нашем классе появился новый ученик. Звали его Борей. Отличался он своим ростом (был выше всех), своей конопатостью и покраснением у доски. Он жил в квартире напротив.

Так как Кочновка в это время стремительно отстраивалась, то кругом были сплошные стройки, и я ходила в школу напрямик через одну из них. Мусора, битого стекла и камней по дороге в школу валялось предостаточно. Зимою ко всему этому присоединялись снежки и сосульки, и все это летело мне в спину, направляемое рукой влюбленного Бориса.

Я пыталась выходить из дома пораньше, попозже, но всегда Боря шел следом в метрах десяти и неутомимо швырял в мою спину разную дрянь. Я пыталась с ним поговорить, но упрямец останавливался на своих десяти метрах, краснел, молчал и при этом как-то нагло на меня посматривал.

Любить никому запретить нельзя, но такой извращенный способ ухаживания я видела впервые. Мне приходилось все время отчищаться от грязи. Этот ненормальный ничего не хотел понимать.

Как выяснилось позже, почти все ребята по-очереди так или иначе выражали особое отношение ко мне, добиваясь взаимности, но так явно я почувствовала внимание только одного Бориса. Уж очень он старался. Однажды, как оказалось, даже перестарался.

В подъездах дома двери были двойными, с застекленными окошками наверху и здоровенными деревянными ручками. Расстояние между ними было сантиметров тридцать, и расположены они были наискось. Вот как-то, выходя из дома, я и была зажата с двух сторон между дверей влюбленным Борей и его помощниками.

Я оказалась лицом к нему. Он держал дверь, смотрел через грязное стекло прямо мне в глаза, делал какие-то глупые рожи и смеялся всем своим красным, конопатым лицом. Это продолжалось до тех пор, пока кому-то из дома не приспичило выйти на улицу. Ребята разбежались.

Но в этом поединке выиграла все-таки я. Бедный Боря, наверно, никогда в своей жизни не видел столько ненависти и презрения во взгляде, которым я его буквально просверливала за все его выходки, выражавшие его любовь.

Он и сам не был рад этой затее. Больше за мной Боря не «ухаживал».

ОТДЫХ В КУБИНКЕ

Одно лето тетя Лиза снимала дачу в Кубинке на Москва-реке. Наша семья частенько туда приезжала на выходные. Однажды мы взяли лодку, погрузились в нее и стали плавать от берега к берегу. Отец старательно нас фотографировал, идя за нами по пояс в воде. Надо сказать, что река в том месте мелководная.

День был солнечный, на воде не было жарко. Зато последствия проявились на коже моего отца по возвращении домой. Хорошо, что соседка Эльза накануне принесла домой литровую банку сметаны, которая вся ушла на отца. Он не только покраснел до пояса, как рак, но его начало трясти, и поднялась температура. Кожа потом слезала лоскутами. Нижняя часть тела не пострадала, потому что все время была под водой.

Фотографий получилось много. На одной из них я, тощая двенадцатилетняя девочка, упираюсь ногой в бревно, из-за которого чуть было не погибла в тот день у всех на глазах.

Когда нам надоела лодка, Лариска скатила в воду то злополучное бревно. Мы зацепились за него и поплыли вдоль берега. Можно было просто идти, так было мелко, но это было не интересно, нам хотелось плыть.

Наконец и это занятие надоело. Буквально в полутора метрах от нас обедало целое семейство. Берег был крутоват, но вполне было можно выйти из воды. Я выпустила бревно из рук и оступилась. Мой конец бревна приподнялся, как коромысло, а я с головой погрузилась под воду. Под ногами оказалась глубокая яма. Люди спокойно сидели, закусывали и думали, что две девчонки балуются буквально у них под носом.

Я с трудом вынырнула, но в это время Лариса решила тоже встать на ноги и отпустила свой конец бревна. Мой конец бревна опустился в воду и ударил меня прямо по голове, показавшейся на поверхности. Я погрузилась опять. В глазах стало темно. Когда ноги сестры не обнаружили дна, она сразу же сообразила, что я не балуюсь. И не поднимаясь на поверхность, схватила меня под водой и вытащила на берег.

Слава Богу! Лариса плавала, в отличие от меня, как рыба. Я никак не могла отдышаться, а люди все ели и не предполагали, что у них буквально под носом глубокая яма на дне реки. Хорошо, что никому не пришло в голову входить в воду в том месте. Это, наверно, была единственная яма на всю мелкую в тех местах Москва-реку.

Есть еще один снимок с пострадавшим членом нашей семьи. Отец велел нам: маме, тете Лизе, Нине, Ларисе и мне, – лечь в воду и болтать ногами, чтобы поднялись брызги. Они должны, по мнению отца, хорошо получиться на фоне заходящего солнца. Мы все повалились в воду.

На фотографии моя мама находится чуть в стороне от всей компании, болтающей ногами. Оказалось, что когда все бросились исполнять отцовы указания, кто-то из нас больно лягнул мать ногою в грудь. У нее перехватило дыхание, и она просто села в воду. На лице была не улыбка, а гримаса боли.

Кроме нас на берегу было полно народа. Приехали даже четыре автобуса с отдыхающими из какого-то предприятия.

Как они «отдыхали», мы не видели, а вот какая произошла драка, наблюдал весь берег. На поляне рядом с автобусами дралось человек пятьдесят. Разнять такую массу было невозможно. Кто-то из трезвых шоферов сообразил завести мотор, просигналить и поехать, чтобы хоть как-то отвлечь людей от драки. За ним поехали остальные машины.

В открытые двери народ буквально полез. Кто не мог, того запихивали на ходу. Через пять минут поляна опустела от людей. Зато валялась куча всякого барахла. Минут через десять автобусы вернулись. Люди вышли и стали искать свои вещи. Вскоре все было собрано, и хорошо отдохнувшие трудящиеся отправились домой.

Мы тоже собрали свои пожитки. Так прошел этот незабываемый, фотографически задокументированный, воскресный день на реке.

МЫ ОСТАЕМСЯ БЕЗ РОДИТЕЛЕЙ

Мои родители постоянно ссорились на почве безудержной ревности отца. Не думаю, что мать изменяла отцу физически, скорее, измены были душевные. Вся так называемая ревность возникала из-за того, что мать не любила отца. Ему было обидно, что она с восхищением слушает певца Артура Эйзена, а не его, смотрит все фильмы с актером Столяровым, а не на него, восхищается мужем своей подруги, а не им, на праздниках в гостях танцует с другими, а не с ним.

Отец был высоким, с виду интересным мужчиной, на которого женщины всегда обращали внимание. Внутри же он был человеком не очень образованным, может быть, немного разбирающимся в политике, но в целом, как говорила мать, «неотёсанным». Толком не мог поддержать беседу, по причине ограниченности знаний, не пел, не любил танцевать. И на все имел собственное, иногда «дремучее» мнение, а свои комплексы прятал за внешней грубостью, будучи довольно застенчивым человеком.

Матери с ним было не интересно и скучно. По молодости они еще ходили в компании, но постепенно из-за выходок отца, всё это прекратилось. Матери было стыдно появляться с мужем где-либо. В гостях он сидел за столом бирюком, напивался, так как больше нечего было делать, и лез с кулаками на очередного материного якобы ухажера.

На родительском примере я сделала для себя вывод не в пользу матери. Уж если живешь с нелюбимым человеком, думала я, так найди в нем какие-нибудь положительные качества и хвали его постоянно, чтобы он не чувствовал себя совсем тебе не нужным и заброшенным. Хорошего в отце было много, но ему была нужна в качестве жены не такая женщина, какой была моя мать. Я это чувствовала и даже пыталась обсуждать эту тему с отцом, но он посчитал меня предателем и обиделся.

Родители не расходились из-за нас. Мать считала, что у детей должен быть отец, а отец любил меня и боялся расстаться. Я отца тоже любила, но постоянные скандалы не давали мне покоя. Его я считала неправым и грубым, а мать осуждала за ее действия.

Мать по характеру была очень задиристой. Иногда она сама выводила его из себя. Когда отец в очередной раз бросался на нее с кулаками, мать пряталась за нас с Ларисой, как за футбольную стенку, и еще умудрялась из-за этой стенки больно пнуть отца ногой и как-нибудь обидно обозвать. После скандала она ложилась спать с нами на диван к стене, а мы опять загораживали ее своими телами. Через нас отец не полез бы даже в пьяном состоянии.

Конечно, мать, по сравнению с папашей, была «слабой женщиной», но каким образом она нас с Ларисой использовала, было неприятно. Да и отец ей наверняка ничего такого и не сделал бы, он только обещал. По сути своей он был трусоватым и очень держался за свою работу, ведь вылети с нее, он не знал бы, чем заняться, не имея толком образования. В конечном итоге, в проигрыше оставался всегда отец.

Во всем этом я усматривала что-то ненормальное. Было стыдно за них обоих. Когда мне было лет десять, я уговаривала их развестись. Жить так было противно. У Ларисы ко всему этому было свое отношение. С отцом она с детства не ладила и была полностью на стороне матери.

Самое неприятное для меня было то, что после очередного скандала, иногда с битьем посуды и зеркал, мать запрещала мне разговаривать с отцом, независимо от того, был ли он виноват или нет.

Я боялась ослушаться мать, а отца жалела. Он приносил с работы фрукты и конфеты, которые обычно не покупались из-за нехватки денег, и раскладывал на подоконнике, чтобы этими подношениями склонить меня на свою сторону, а мать категорически запрещала мне даже смотреть в сторону окна. Я сидела за письменным столом, делала уроки, украдкой поглядывала на «вкусности» и плакала, ненавидя и стыдясь их обоих.

Однажды дело почти дошло до развода. Вдвоем с матерью мы даже ходили к метро «Сокол» смотреть комнату, в которую предполагалось переехать после развода родителей. Но судьба повернула все в другую сторону.

Как-то вечером, вернувшись после работы не в положенное время, отец позвал нас с Ларисой на кухню для тайного разговора. Ему предложили командировку за границу на длительное время, в которую он мог поехать только с женой и детьми. Если бы он отказался от предложения, могли отправить и в отставку. Он просил нас уговорить мать помириться с ним и давал нам всяческие клятвы.

Мы уговорили мать «простить» отца и отправиться с ним вдвоем. Жить им пришлось бы на чужбине «нос к носу» под контролем руководства и общественности: не загуляешь и не подерешься. Если что случится – двадцать четыре часа, и ты дома, в Москве. Пусть попробуют пообщаться одни, без детей и проблем, в хорошей европейской стране, с деньгами и в отдельной двухкомнатной квартире, о которой давно мечтали. Может быть, их жизнь еще и наладится. Так мы думали с сестрой.

Со своей стороны, мы поклялись, что жить будем вдвоем так, что они останутся нами довольны, даже в отношении учебы. Так как я категорически отказалась ехать с ними, были попытки «засунуть» меня в интернат. Но тут выступила моя «тяжелая артиллерия», то есть сестра, которая все мое дальнейшее воспитание и выращивание полностью и ответственно брала на себя уже официально.

Уезжали родители тоже не без фокусов. Прощальный вечер прошел нормально. Гости собирались домой. Тетя Лиза и ее муж Сергей стояли уже одетые в дверях, как вдруг отец сорвал с головы Сергея старенькую кепку и запустил её в дальний угол комнаты. Пока кепка летела, как бумеранг, отец снял с вешалки свою новую модную кепку и по самые уши напялил ее на голову дяди Сережи со словами: «Носи, она мне все равно больше не пригодится». Мать аж вся побелела. Она подобрала Серегину кепку, отряхнула и сунула ему в руки. Гости уехали.

Утром на вокзале перед отходом поезда тетка Лиза передала сверток, раскрыв который мать проплакала всю дорогу до самой Германии. В свёртке оказались банка варенья, отцов «щедрый» подарок и записка со словами: «Подавитесь вашей кепочкой».

Это был 1961 год. Я училась в восьмом классе.

АФАНАСИЙ

Афанасий – небольших размеров, примерно с человеческого младенца, обезьянка. Появился он в то лето, когда я ездила на каникулы к родителям, работающим за границей. Родители жили в небольшом военном городке под Потсдамом. Стало быть, Афанасий – немец.

Мать задумала одеть и обуть меня с ног до головы, поэтому не велела везти с собой никаких старых вещей. На мне было платье и трусы, да на пальце – колечко с голубым стеклянным «камушком», а в чемодане лежали свернутые в рулон домашние стенные газеты – отчет родителям за прошедший год. Газеты отражали интересные моменты нашей жизни и пестрели не только рисунками, но и фотографиями.

Домашняя газета выходила еженедельно и называлась «Шлепок». Такое название она получила потому, что на лист бумаги «нашлепывали» всё, что приходило на ум, и все, кому что-либо приходило на этот ум. Кроме того, прилеплялись фотографии, отражающие нашу повседневную действительность, а потом коллективно или тайно ночью они подписывались. В газете отражалась и наша квартирная коммунальная жизнь, и новости двора.

Я благополучно добралась до родителей, отчиталась за себя и сестру печатными материалами, и мы с мамой пустились тратить деньги на «драгоценное барахло», как говорил мой отец.

В один из таких походов, нас занесло в крошечный частный магазинчик с детскими игрушками. Мы стали рассматривать витрины, и вдруг мой взгляд уперся в глаза, смотрящие с темной верхней полки прямо на меня. Глаза принадлежали обезьяне, сделанной очень правдоподобно. Она была как живая. Мимо такого я пройти не могла.

Моя мать опять начала песню про уродов, опять предлагала что-то красивое. Даже продавец сказал нам, что обезьяна бракованная. У нее чего-то там не доставало. Но я спокойно сказала матери, что отказываюсь от одежды в пользу обезьяны. Это ее потрясло. Вернулись домой с Афанасием. Так я назвала его по дороге.

Я долго привыкала к Афанасию. Однажды, проснувшись в одиночестве (родители были уже на работе), я начала убираться в квартире. Мне все время казалось, что на меня кто-то смотрит. Я мыла полы в гостиной и резко повернулась в сторону застекленного шкафа. К стеклу носом был прижат Афанасий, наблюдающий за мной. Мне стало плохо от неожиданности. Это так пошутил мой отец.

Свою обезьянку я любила, как ни одну игрушку. Я даже думала, что если у меня когда-нибудь появятся дети, то они ни за что не получат ее в свои руки.

Афанасию больше сорока лет. Он прошел через руки всех моих детей. От старости на морде обезьяны появилась плешь, из неё выглядывает солома. Но за все годы своей долгой жизни эта игрушка практически не пострадала от рук детей. Все трепетно любили Афанасия и очень берегли. Он стал членом нашей семьи.

Это единственная игрушка, которая так долго живет в моем доме, не считая стеклянных елочных украшений, купленных еще бабушкой в середине тридцатых годов прошлого века.

ФИГУРА

Лариса с детства любила шить. У нее это хорошо получалось. Она даже два года училась кройке и шитью, так что, сами понимаете, мастерица была дипломированная. Задумала она как-то сделать с себя манекен, чтобы набрасывать ткань на него и сразу кроить без всяких выкроек.

Манекен мы решили делать из папье-маше, короче, из газет. Лариса была раздета до нижнего белья (самого лучшего, с точки зрения подчеркивания фигуры). Я заготовила ворох газет, клейстер, и мы начали. Лариса застыла, подняв руки так, чтобы не исказить собственную фигуру и не мешать мне. Я накладывала на ее тело, от шеи до бедер, маленькие кусочки бумаги, размоченные в воде, слой за слоем. Кое-где приходилось смазывать бумагу клеем.

Мы трудились с ней несколько часов. Наконец последний бумажный слой был обмазан клеем. Наступила окончательная фаза, требующая большой выдержки и терпения. Чтобы высушить заготовку, сестре необходимо было неподвижно простоять часа четыре, облепленной со всех сторон мокрой клейкой бумагой, которая, высыхая, заставляла чесаться все тело.

Для того, чтобы Ларка не приходила в волнение во время сушки и не была отвлечена от процесса созидания собственной «фигуры», загодя были куплены билеты в кинотеатр на двухсерийный фильм. В кино я пошла с Ларисиным мужем. На дорогу и фильм уходило как раз около четырех часов. Не помню, что мы там смотрели, так как я очень беспокоилась о том, как бы сестра не простудилась во время сушки.

Когда мы вернулись, то нашли Ларку живой и невредимой. Просушенная заготовка была уже разрезана сестрой по линии плеч и боков. Теперь следовало опять соединить части, проклеить заготовку изнутри более крупными кусками бумаги для придания жесткости, вырезать отверстия по линии проймы и шеи, соответственно выкройке, и обтянуть готовый манекен тканью.

Когда готовая «фигура» была поставлена на стол, мы очень долго смеялись. Лариса ходила вокруг и удивлялась: неужели она так выглядит в жизни?

Манекен прослужил исправно лет двадцать, благо, сестра держалась в одном весе. Приезжая в гости, я иногда заглядывала в кладовку, видела знакомый силуэт и говорила ему: «Здравствуй, фигура!».

ПОЕЗДКА ПОД ТОРЖОК

Вернувшись из-за границы, мои родители решили устроить себе длительный отдых, уехать на лето в какую-нибудь глухую деревню и пожить на свободе. Выбрали деревню под Торжком. Там отдыхали знакомые и остались очень довольны.

Ни с того ни с сего племянница моей матери Лидка, еще не спившаяся, живая и здоровая, пристала к родителям с просьбой взять и ее с собой. Причина была такая: Лидкина собака – матерый кобель по кличке Оскар – «остро нуждался» в загородном воздухе.

У Лидки в этой деревне оказались какие-то родственники со стороны мужа, и она брала на себя все устройство быта. Моя мать пожалела племянницу и согласилась. Отец умолял не связываться с Лидкой, тем более что та отправлялась на отдых с огромной собакой, но мать настояла на своем.

Ехали с вещами на грузовой машине, почти доверху забитой кочанами прошлогодней капусты. Оскар любил щи, Лидка любила собаку. Всю дорогу, около пяти часов езды, Оскар непрерывно лаял. Отец не любил и боялся собак, а потому тихо, в душе начинал материться, предвкушая «отдых».

В деревенском доме была выделена для наших отдыхающих большая комната с террасой. Дверь почему-то отсутствовала, вместо нее висела легкая занавеска. Лидка выбрала террасу, так как с Оскаром надо было гулять и не беспокоить при этом родителей. Оскар гулял часто, но после прогулки заходил в комнату родителей и гадил.

Отец, тихо зверея, перегородил чемоданом с бельем дверной проем. «Собачка» с удовольствием начала брать барьер, прыгая туда-сюда через чемодан. Отца это ужасно раздражало. Прогнать собаку он не мог. Оскар на все отцовы слова скалил зубы и рычал, потом начинал опять прыгать. Отец добыл ящик, положил в него пару кирпичей и поставил на чемодан. По ночам кабель подходил к баррикаде и выл.

Баррикаду решили снять, потому что заходить в комнату было неудобно: приходилось двигать чемодан и ящик с кирпичами днем, а ночью – успокаивать собаку. После снятия баррикады Оскар угомонился: перестал гадить и начал «отдыхать на природе». Все с облегчением вздохнули. Притирка произошла. Родителям даже показалось, что и у них тоже начинается отдых.

Поспели в лесу ягоды. Земляника, как рассказывал отец, была огромная. Меньше, чем сорок граммов, он не брал – не хотелось наклоняться. Наверно, это были рыбацкие рассказы, но ягод, действительно, было в то лето очень много, особенно черники. Варенья мать наварила огромное количество. Когда все банки закончились, сливала готовое варенье в бак.

По ягоды ходили в дальний лес за деревней. Однажды так увлеклись сбором, что ушли от дома километров за десять. Отец в то время не очень хорошо себя чувствовал: побаливало сердце от жары. Сели отдохнуть. Собака легла рядом. Когда решили возвращаться, оказалось, что Оскару стало плохо. Он вдруг захромал на переднюю лапу, потом лег и закрыл глаза. Лидка обезумела от горя. Ее кобель умирает!

Бросили все ягоды, отец взвалил собаку на плечо (а весила она за сорок килограммов) и потащил на себе. Лидка бежала впереди и выла в голос, по-деревенски, а мать боялась за отца, как бы у него всерьез не прихватило сердце. Когда почти подошли к дому, Оскар соскочил с отцовых рук и, весело махая хвостом, помчался впереди всех без малейших признаков недомогания. Лидка молилась о выздоровлении собаки, а отец ушел в комнату и до вечера не выходил. В лес не ходили дня три: отец не очень хорошо себя чувствовал.

Вскоре к родителям приехал, прослышав про неслыханные урожаи лесных ягод, отцов брат Николай по кличке Филин. Он был заядлым грибником. Раз много ягод, считал он, значит, пойдут и грибы.

Грибы просто «поперли». Как рассказывал потом Филин, он срезал косой только шляпки, причем, только у белых грибов. Врал, конечно, но мать насушила шесть килограммов одних только белых. Других и не брали. Отец в то лето смастерил специальную сушилку: в деревянное основание набил штыри, на которые насаживали шляпки грибов и ставили на ночь для просушки в русскую печь. Связки грибов облепляли печку со всех сторон, как бусы новогоднюю елку.

Насолили и намариновали столько, что ели потом почти два года, обеспечив при этом всю родню лесными дарами. Я так думаю, что в тот год просто шли какие-нибудь радиоактивные испытания в тех местах. Иначе, откуда столько выросло добра? Местные жители такого тоже не помнили. В общем, все остались живы.

Но вернемся к Оскару. Отпраздновав приезд брата и поправив здоровье отца, решили пойти подальше в лес за грибами. Компания была та же, да Филин в придачу со своим способом собирать грибы. Он не просто их собирал – он за ними бегал. Отбежит от грибного места метров на сто, потом вернется, покрутится и опять бежать, уже в другую сторону. И так без остановки.

Отца такой вид сбора не устраивал. Он любил бродить не спеша, тщательно обследовать все кусты и поляны. Короче, все устали и от грибов, и друг от друга, потому что все время приходилось перекликаться, боясь заплутать. Леса в тех местах дремучие. Наконец, с трудом собравшись в одном месте, устроились на отдых и сортировку грибов. Тащить все подряд не имело смысла. Выбирали грибы явно молодые, красивые и без червей.

Когда пришло время отправляться домой, Оскар опять «заболел» : перестал двигаться, как в прошлый раз, и глаза не открывал. Вот тут-то отца и прорвало. Он высказал Лидке и про щи из тухлой капусты, которыми провонял весь дом, и про постоянное собачье дерьмо, и про плохой сон, и вообще, про свою любовь к ее животному. При этом добавил, что свою «скотину» она потащит на себе сама, а он понесет грибы. Повернулся и ушел. Мать с Филином отца поддержали. Лидка, рыдая, осталась у «бездыханного» тела, которое вскоре вскочило и как ни в чем не бывало побежало впереди всех домой. На этот раз номер не прошел.

Через два дня Филин подыскал пустующий дом. Родители переехали на новую квартиру, оставив Лидку и Оскара «отдыхать» одних.

Дом стоял на другом конце деревни. Дары леса снова радовали моих родителей. Отдых продолжался.

О НРАВАХ НАШЕГО ДВОРА

Когда во дворе появляется пара влюбленных, то нежная половина этой пары всячески оберегается местными ребятами от посягательств чужаков. Любое появление соперников, как правило, заканчивается дворовой дракой. Я несколько лет была «половиной» подобной пары и ощутила на себе все прелести дворового внимания.

Однажды, сидя в очереди к зубному врачу, со мною завязали разговор двое мальчишек. Один пришел, как и я, лечить зубы, а другой – для моральной поддержки. Оказалось, что ребята живут в одном дворе с моей родной теткой Верой (сестрой мамы) и общаются с моими двоюродными братьями. Их лица сразу показались мне знакомыми.

Лечением дело не обошлось. Пришлось вырвать коренной зуб. С развороченной челюстью и в слезах я вышла на улицу. Ребята меня дожидались, хотя никаких разговоров по поводу проводов и продолжения нашего знакомства не было. Я, честно, обрадовалась такому повороту. Мальчишки начали меня успокаивать и с разговорами и анекдотами довели меня окружными дорогами до дома. На том и расстались. Никто из дворовых нас не видел.

Было начало сентября, уже шли проливные дожди. Как-то среди дня в дверь позвонили. Лариса пошла открывать. Вернувшись, она сказала, что на площадке меня дожидаются двое совершенно мокрых парней. Я вышла и увидела своих знакомых по поликлинике. Они попали под ливень, промокли насквозь и решили заглянуть ко мне. Я думаю, что это было предлогом.

Парни развесили сушиться свои тетрадки на перилах. Оба учились в каком-то техникуме и возвращались с занятий. На площадке стоял большой деревянный ящик. Мы на него уселись, чтобы в разговорах переждать дождь. Мне было нечего делать, и я трепалась с ними без всяких задних мыслей, как с товарищами по несчастьям: зубам и дождю.

Дождь кончился, мальчишки стали собирать свои тетради с перил. Тут я обратила внимание на то, что в подъезде раздаются какие-то голоса, но никто не поднимается по лестнице и не хлопает дверями. Я насторожилась и пошла посмотреть, что там такое. У меня было предчувствие, что наши дворовые ребята засекли чужаков, несмотря на проливной дождь и ждут их внизу для расправы.

Все так и оказалось. Через один лестничный пролет я была прижата к стене когда-то влюбленным в меня соседом Борей, а остальные погнали моих «ухажеров» вниз, и в подъезде началась драка. Борька держал меня, чтобы я не полезла заступаться. Я и не собиралась. Пнув его как следует ногой и, освободившись, я побежала наверх. Помочь мальчишкам я все равно не смогла бы. Результатом драки было полное выдворение соперников и два выбитых зуба у одного из них. Наши не пострадали.

Больше всего меня разозлила не сама драка, а поведение объекта моей любви. Как он посмел проявить себя дремучим ревнивцем, чтобы кулаками защищать свои права на меня? Мне не нравились такие отношения. Я решила его наказать: перестала выходить во двор, не отвечала на звонки и, вообще, презирала. А вместе с ним и весь двор.

Примирение состоялось через месяц. Меня подтолкнула к этому подружка Наташка, а больше всего – мое «разорванное в клочья» влюбленное сердце.

Все оказалось совсем не так, как я себе представляла. Мой друг и не собирался ни с кем расправляться. Он спокойно лежал на диване и читал книжку, когда к нему ввалились дворовые ребята и стали подбивать на драку. Он уговаривал их не вмешиваться, но тут дело дошло до разговоров о чести, о том, что если вдруг он НЕ МОЖЕТ, то они и сами разберутся. Что оставалось делать? Можно было потерять всеобщее уважение и прослыть трусом. Короче, его вынудили.

Парнем он был крепким – занимался вольной борьбой, но ломать руки и ноги соперникам не стал. Ограничился двумя выбитыми зубами. На этом двор успокоился. Честь и достоинство не пострадали.

Драк больше не было, но тайные посягательства на мои чувства иногда случались. Может быть, таким образом периодически проверялась крепость моей любви. Одно из таких посягательств было совершено самым лучшим другом моего приятеля, сломавшего в это время ногу и прикованного к кровати.

Обычно гулять я выходила с Наташкой, но когда ее заставляли под присмотром читать Диккенса или Толстого, мне приходилось «дышать воздухом» с теми, кто был во дворе. Вот такой момент и подвернулся Коле. Я не думаю, что он что-то там проверял. Я училась с ним в одном классе и хорошо знала по двору. Он тогда был тайно в меня влюблен.

Было очень холодно. Темнело. Наморозившись, ребятня потихоньку расходилась по своим домам. Я стойко ждала, когда все уйдут, чтобы пойти проведать своего больного друга не у всех на глазах. Лишних разговоров мне не хотелось, тем более что гуляли не только свои. Но отделаться от Кольки мне никак не удавалось.

Мы сидели с ним на скамейке в нашем дворе и молчали. Я молила Бога поскорее остаться одной, потому что почти отморозила себе ноги. И вдруг Колька начал читать стихи Есенина про любовь, явно намекая на свои чувства. Я с удивлением на него посмотрела. Он упорно гнул свою линию. Тогда я молча встала и ушла домой.

Когда я слышу стихи Есенина, то вспоминаю тот зимний вечер, предательство друга «самым лучшим другом» и свои отмороженные коленки. Может быть, поэтому я и не люблю стихи Есенина.

ПОШЛА ДЕВУШКА ТОПИТЬСЯ

Дело было в деревне Клопово, что под самым Звенигородом. У тети Маруси, кроме нашей тетки Лизы, снимали «дачи», а точнее конурки в садовом сарае, еще несколько семей. В самом же доме одно лето квартировали родители девушки Наташи, маленькой голубоглазой пианистки из консерватории. На беду или короткое счастье, в доме жил хозяйкин сын Колька, рыжий, некрасивый, довольно взрослый парень.

В то лето, когда я приехала навестить свою тетку Лизу и сестру Нину, этот Колька был уже женат на голубоглазой пианистке. Что уж она нашла в этом увальне, по-моему, не знал никто. Интеллигентная девушка, можно даже сказать, утонченная. Наверно, просто черт попутал, так как на руках уже орало дитё. Кроме дитя, Наташа с Колькой орали тоже довольно часто. Что было между ними, я не знала, но боюсь соврать, кажется, она ревновала этого дурака к деревенским девкам и «кастрюлькам», как называли поварих из ближайшего летнего детского сада, приходивших на танцы в деревню. Несмотря на «женатость», Колька танцевальный «пятачок» посещал исправно да еще и пил.

Как-то под вечер разразился в доме очередной скандал, после которого Наташка в слезах побежала «бросаться под электричку». Отдыхающие были на улице, и все стали свидетелями этого происшествия.

Надо сказать, что пригороды Звенигорода неслучайно называют Швейцарией по своему природному устройству. Деревня Клопово расположена на высоком холме, заросшим со всех сторон красивым густым лесом. Чтобы оказаться на станции с целью попасть на электричку или под нее, надо спуститься с крутой горы к речке, а затем подняться на еще более крутую горку, которую в дождь преодолеть мало кому удается, а в сухую погоду лезть приходится с отдыхом. После этого идет уже ровная дорога через картофельное поле. Дорога, в общем, непростая. Вот по этому пути и понеслась к станции ревущая пианистка. Более длинная дорога шла лесом, а Наташа торопилась.

Когда свидетели размолвки «нежной» пары немного опомнились, то поняли, что Наташу надо догонять. Девушка она нервная, утонченная, как бы чего не выкинула. Колька, пихаемый матерью в спину, бросился вслед.

Через час он вернулся один. Наташи нигде не было: ни в лесу, ни на станции, ни под горой, ни на горе. В реке утопиться было нельзя, самое глубокое место – по колено. Все решили, что она уехала в Москву жаловаться родителям. Телефона не было, надо было ждать, а чего – никто не знал. Все ругали Кольку.

Обсудив жизнь хозяев большого дома, мы сели около своего сарая в саду пить чай. Чаепитие тетки Лизы было подготовлено еще зимой. Каждый год она накупала мешок вкусной фруктовой карамели, которую в городе и в рот не возьмешь, и наваривала ящик сгущенного молока. Баранки покупались на месте. Чай пили из самовара. Пили с наслаждением, а иногда – с собранными ягодами.

Чай помог нам забыть о Наташкином горе и о самой Наташке. И вдруг та появляется из задней калитки и идет как ни в чем не бывало по тропке, ведущей через сад, то есть прямо мимо нас. Идет и напевает. Мы решили, что она сошла с ума, но ошиблись.

Наташа с ума не сошла. Просто, несясь с горы, она повстречала свою давнюю летнюю подругу, с которой год не виделась. Вот они и сели у речки в кустах поболтать. Наболтавшись, пошли друг друга провожать, и ходили туда-сюда садами и огородами, пока не расстались. Как говорится: «Пошла девушка топиться, да заговорилась». Подруга, видно, посоветовала, что делать дальше.

На следующее лето Наташка с ребенком жила уже в Москве без своего мужа и опять играла на рояле, а комнату в доме кому-то сдали.

КАША

Рассказ Носова «Мишкина каша» знают все с самого детства. Аналогичная история произошла как-то летом в деревне Клопово. Тетя Лиза уехала по делам в Москву, оставив нас с Ниной одних. Учились мы тогда в классе восьмом. Нина считала себя очень хозяйственной девицей. Слух об этом всячески поддерживался в нашей родне. Обо мне так никогда не говорили. Все руководство по созданию обеда Нина взяла на себя. У тетки Лизы были огромные запасы крупы, из которой была выбрана почему-то перловая. Сначала Нина помыла одну кружку крупы и поставила варить в большой кастрюле на керосинке. Потом нас взяло сомнение: хватит ли каши, чтобы наесться до отвала на целый день и не возвращаться больше к проблемам питания. Подумав, Нина добавила еще и еще.

Каша прибывала, как в рассказе. Мы с ней так и не справились, потому что она не варилась, а разбухала и все равно оставалась жесткой. Короче, кастрюлю с кашей мы задрапировали полотенцем, попили чаю и ушли гулять.

Приехавшая вечером тетка обнаружила, что мы извели напрасно ее запасы перловки, и отругала нас. Но на этом дело не кончилось. Все только еще начиналось.

Утром на завтрак мы ели доваренную теткой перловую кашу. На обед у нас был перловый суп и котлеты из перловки. На ужин была перловая каша с киселем. Тетка была экономной и разумной. На следующее утро нам опять пришлось есть молочную кашу из перловки, которая уже не лезла в горло.

Предусмотрительная тетка всё время наблюдала за процессом еды. По ее убеждению, мы должны были всё съесть сами. Прямо, живодерство какое-то! Ничего другого она нам не давала. Каша на завтрак, обед и ужин.

Мы умудрялись по ложке выкидывать кашу под стол и закапывать ногой в землю; подкармливать кашей котенка, вертевшегося под ногами во время еды; кидать кашу в сад птицам. Но она, проклятая, не заканчивалась. Тетя Лиза кормила нас ею почти всю неделю. Нас спасали только кислые хозяйские яблоки, зревшие в саду и слегка разнообразившие наш рацион.

К концу недели я не выдержала и стала собираться домой в Москву. Я все-таки была у них в гостях и могла уехать в любое время, но не покидала свою двоюродную сестру только из солидарности. Своей вины в этом деле я не чувствовала. Чувствовала только, что скоро у меня будет заворот кишок.

Перловая каша, если ее правильно приготовить, наверно, не такая уж и противная, но я ее все равно не люблю.

ПРЕСТУПЛЕНИЯ БЕЗ НАКАЗАНИЯ

История с кашей позабылась. Я снова приехала погостить в Клопово. Тетка Лиза видя, что Нине со мной не будет скучно, решила оставить нас и поехать по своим делам в Москву.

Радости не было конца. Перед нами открывались перспективы отсутствия теткиного контроля на целые сутки. Мы уже представляли себе, как будем творчески проводить время, и вдруг Нине пришла в голову мысль, что и мы тоже можем совершенно спокойно отправиться на денек в Москву следующей после тетки электричкой, а вечером встретиться на вокзале, вернуться в деревню и весь вечер приятно провести на пяточке со своими друзьями.

Пяточек по тем временам представлял собой местную танцульку под пластинки вокруг столба с фонарем, который гасился, как только начинался новый танец. Свет зажигался для установки новой пластинки и смены кавалеров. В те годы мы танцевали под такие популярные мелодии, как «Маленький цветок» и «Шестнадцать тонн».

Не помню, что понесло Нину в Москву, я же ехала с мыслью о хотя бы мимолетной встрече со своей первой любовью.

В то время мы жили вдвоем с Ларисой, и мне нужно было до ее прихода с работы провернуть все свои дела и исчезнуть на дачу. Первое, что я совершила по приезде домой, квалифицировалось как форменное преступление. Я нашла в постельном белье хорошо накрахмаленную белую простынь и соорудила из нее нижнюю юбку. Край подола я обшила кружевами, припасенными моей родной сестрой для какого-то шитья.

Дальше шло еще большее преступление. Я достала из шкафа белое, в крупный синий горох крепдешиновое платье сестры. Она сшила его для торжественных случаев. Мы с сестрой примерно одинакового роста, но моя талия была тогда намного тоньше и выше. Пришлось подгонять платье по своей фигуре. Вместе с нижней юбкой все выглядело чудесно.

Завязав волосы в конский хвост и надев платье, я вышла во двор. Дело было к обеду. Я успела управиться с шитьем за пару часов. Времени было достаточно для того, чтобы продефилировать по улице, затем вокруг дома, потом пройтись до метро, как будто в магазин, и вернуться во двор.

Меня заметили, оценили и восхитились. Теперь можно было, спокойно сидя на скамейке, дожидаться принца с комплиментами. В общем, свидание состоялось. Оно оказалось мимолетным. Как же быстро летит время, когда это совсем не нужно!

В пять часов вечера мы встретились с Ниной на Белорусском вокзале. Вся Москва в то лето была завалена арбузами. Мы тоже не устояли и купили такой здоровенный, что еле втащили его вдвоем в вагон. Нам удалось занять места в электричке, и мы благополучно ехали в сторону Звенигорода. Около Кубинки погода начала портиться. Собиралась гроза. Мы легкомысленно думали, что непогода не успеет застать нас в пути, но не тут-то было.

В Звенигороде за окнами электрички стояла сплошная стена дождя, над головой висело черное небо, а впереди нас ожидала перспектива тащиться с тяжеленным арбузом по размокшему картофельному полю, потом спускаться с крутой горы к бурной от дождя реке. И это не все. Дальше следовал подъем на еще более крутую гору к деревне Клопово. Вот тебе и Подмосковная Швейцария! Делать было нечего. Идти лесом в грозу мы побоялись.

По колено в глине, промокшие насквозь, мы пересекли картофельное поле и оказались перед спуском к реке. На крутой и скользкой тропе ноги разъезжались в разные стороны, сверху текло и громыхало. Было около восьми вечера, кругом стоял лес, и стеной лилась вода. Темнота была жуткая, и поэтому казалось, что уже наступила ночь. Мы тащились вниз, цепляясь за траву и ветки. Между нами в сетке болтался громадный арбуз, как пушечное ядро.

Сейчас уже не восстановишь, кто первый выпустил ручку сетки. Арбуз, ощутив свободу, покатился вперед в темноту, мы почти на задах съехали по глине вслед за ним. Оказавшись внизу и старательно обшарив кусты, мы так ничего и не нашли.

Когда дотащились до деревни, было совсем темно. Сил не было ни на что. Мы кое-как отмылись от грязи, оставалось только рухнуть в постель. Вот тут и появился Карпей.

Володя Карпеев был соседом по сарайчику, в котором снимали конурки моя тетка и его мать. Он же иногда приезжал ее навестить. Карпей казался нам взрослым человеком: ему было двадцать пять лет, и он носил усы. К нам, четырнадцатилетним девицам, он относился как старший брат. Иногда по вечерам заходил в комнату и рассказывал на ночь всякие истории и сказки. Веселил нас замечательно. Кажется, мы с Ниной были чуть-чуть в него влюблены.

Оказалось, что Карпей беспокоился по причине нашего длительного отсутствия, тем более в такую непогоду, и, услышав возню за стеной, пришел узнать, все ли в порядке. Мы рассказали ему наши приключения от начала и до конца. Как ни странно, но он нам не поверил. Мы всячески убеждали его, что под горой валяется арбуз, а Карпей думал, что мы его разыгрываем.

Было уже часов десять, темень была непроглядная, дождь лил как из ведра. И вдруг Карпей нам поверил. Через минуту он вернулся одетый в плащ-палатку и вооруженный фонарем. Мы повисли на его плечах, умоляя никуда не уходить. Черт с ним, с арбузом! Нам было страшно оставаться одним в такую грозу. Карпей всё же ушел. Не знаю, что больше хотелось ему, арбуза или узнать, что мы его не обманули.

Мы сидели под одеялом и тряслись от страха и холода. Молнии сверкали каждые пять минут. Сарайчик трясло так, что казалось, крыша не выдержит, и он рухнет под лавиной воды, а Карпея мы никогда больше не увидим. Спустя примерно час Володя вернулся, и не с пустыми руками.

Втроем до самого утра, хохоча, как безумные, мы расправлялись с арбузом. Для этого было много причин, но самая главная состояла в том, чтобы тетка Лиза не заметила следов преступления.

Ранним солнечным утром Карпей отнес арбузные корки в овраг.

АНТОНОВСКИЕ ЯБЛОКИ

Нина была влюблена. В зимние каникулы она уговорила нас с Ларисой поехать в Звенигород кататься на санях с Клоповской горы и проведать хозяйку дачи – тетю Марусю. Я поняла, что сестре хочется встретиться со своим молодым человеком. Он учился в Москве и на новогодние праздники должен был приехать домой в деревню. С лета прошло много времени. Нина скучала и грустила. В Москве они не виделись. Не долго думая, мы собрались и поехали.

Встретили нас замечательно. Предмет Нинкиной любви и его друг Петька были на месте. Погода стояла чудесная – новогодняя. Для катания с горы приготовили большие деревянные сани, которые по старости и за отсутствием в окрестности лошадей, вполне подходили для развлечения молодежи. В сани было положено сено.

Впятером мы заваливались в сено и, лежа в санях, отталкивались ногами. Спуск был стремительным, а вот подъем саней – утомительным. Наши кавалеры хоть и были крепкими деревенскими юношами, но и они притомились. Мы решили передохнуть. Тут ребята вспомнили, что из армии буквально на днях вернулся их общий товарищ, около дома которого мы остановились. Решили и его пригласить.

На дворе стоял уже новый, 1963 год. В моде было все итальянское: плащи «болонья», черные мужские костюмы, ботинки с узкими носами, белые нейлоновые сорочки. Одетым примерно таким образом, только без плаща, предстал перед нами дембель Витька. Мы были в телогрейках и валенках, а он ни за что не хотел переодеваться – так опротивела ему форма.

Наконец, мороз его уговорил, Витька ушел в избу. Мы стали его ждать, дружелюбно пихая друг друга в снег. Вернулся Витька в тулупе, с бутылкой водки и миской антоновки, которая была прямо из погреба, еще с сенными травинками.

Здесь память моя как будто отключается. Из всего вечера я запомнила только эти антоновские яблоки, так они меня поразили, да и не только меня. Яблоки были золотыми и до самых зерен прозрачными. Но самое главное – если их потрясти, они звенели, как будто от мороза. Таких вкусных яблок я не ела никогда.

Можно, конечно, сказать, что я тогда была возбуждена катанием с горы, зимней ночью со звездами, природой и общением с молодыми людьми, может быть, немножко пьяна и слишком молода. Но когда мы собираемся вместе с сестрами, как когда-то наши матери, и начинаем вспоминать свою юность и тот чудесный зимний вечер в Клоповке, первое, что приходит на ум и мне, и Нине, и Ларисе, – это необыкновенные антоновские яблоки.

Хотя, говорят, что такими яблоками в деревне в урожайный год у всех до верху набиты погреба.