Именно Мердер в день восстания декабристов 14 декабря 1825 года перевез 7-летнего мальчика, за пару дней до того официально провозглашенного наследником престола, из Аничкова в Зимний дворец. Восставшие полки все еще находились на Сенатской площади, и исход событий был далеко не ясен. Николай I приказал вынести Сашу к стоявшему во дворе Зимнего Саперному батальону, и, обратившись к солдатам, просил «полюбить его сына, как сам он их любит». Впоследствии 14 декабря ежегодно отмечали в семье как особый день: никакого табу на память о восстании наложено не было. «Избави тебя Бог от подобного начала, – писал Николай I сыну 14 декабря 1838 года, – и дай Боже, чтоб на себе я искупил все тяжелое для тебя». Не дал…

Николай I с младшими сыновьями Николаем и Михаилом. Рисунок О. Верне. 1830-е гг.

Знакомство с «Записками» Мердера (бесценным источником, позволяющим понять многие человеческие свойства Александра) убеждает: многолетнее воспитание мальчика было гораздо глубже формальной дрессировки и принуждения. Главной своей задачей воспитатель видел формирование в нем чувства долга – сложного иерархического представления об огромной ответственности и многочисленных обязанностях будущего монарха (ни в коем случае не о правах!) – перед Богом, семьей, страной и миром. Воздействие на Сашу в этом духе было постоянным и очень настойчивым. Естественно, Карлу Карловичу приходилось преодолевать серьезное психологическое сопротивление мальчика. Особенно активно он боролся в нем с качеством, которое называл непостоянством. «Все, что доставляет вам малейший труд, пугает вас и вам противно», – говорил он наследнику. «Не помню, чтобы когда-нибудь он чего-нибудь желал сильно и настойчиво, – меланхолически констатирует Мердер в другом месте дневника. – Ему случается провести час времени, в продолжение которого ни одна мысль не придет ему в голову; этот род совершенной апатии меня приводит в отчаяние…» После очередного упрека в «вялости» Саша (ему было в этот момент уже почти 11) не сдержался, заявив: «Я желал бы не родиться великим князем». Но Мердер не уставал убеждать его: «Веселость и чистое удовольствие сердца имеют источником точное исполнение обязанностей».

Естественно, приходит в голову, что выбор воспитателя не был случайным: родители явно признали, что протестантская педагогическая традиция наилучшим образом соответствует задаче формирования характера будущего самодержца. Отметим также отсутствие в воспитании наследника какого-либо акцента на национальных или православных мотивах (которые, разумеется, не отвергались, но и не педалировались). Характерно, что товарищами (мальчиками-компаньонами) Александра были избраны поляк Иосиф Виельгорский и немец Александр Паткуль. В 1826 году разработка стратегии воспитания была поручена В. А. Жуковскому – человеку в высшей степени светскому и настроенному космополитически. В духе того времени религиозность воспитателя была, так сказать, общехристианской, основой же программы образования цесаревича, которую он составил, стали достаточно абстрактный гуманизм и неизменный сентиментализм («чувствительность») – фирменный знак Жуковского-поэта.

При этом в одном важном отношении поэт-воспитатель проявил достойную уважения настойчивость: он последовательно противился «милитаризации» воспитания наследника: «Страсть к военному ремеслу стеснит его душу: он привыкнет видеть в народе только полк, в Отечестве – казарму. Мы видели плоды этого: армии не составляют могущества государства. Если царь занят одним устройством войска, то оно годится только на то, чтобы произвести 14 декабря». Эти слова, обращенные к императрице всего через 10 месяцев после восстания декабристов, звучали резко и по-настоящему смело. Но спустя три года Жуковский уже почти смирился: «Желал бы убедиться, что частые появления Его Высочества на парадах, видя, что из парада делают государственное дело, не будут иметь на него дурных последствий: легко может ему прийти мысль, что это действительно дело государственное, и он может ему поверить». Проблема заключалась в том, что эта мысль была не случайным заблуждением: именно как к государственному делу (конечно, не единственному) относился к парадам, разводам, точности шага и ровности строя сам Николай I, и никакой Жуковский, конечно, не мог убедить его в обратном.

Бессмысленно изображать Николая Павловича тупым солдафоном: он им не был. Но нельзя не замечать и той любви к форме в ущерб содержанию, к внешнему порядку в ущерб настоящей устроенности, которая стала чуть ли не самой характерной чертой его царствования. Увлечение мальчика и юноши «красивой» стороной военного дела понятно и простительно. Гораздо менее простительно оно у тех, кто направляет судьбы страны. Впрочем, отец и сам чувствовал опасность такого «формализма», хотя, может быть, не отдавал себе отчета в его системном характере. Как-то раз он в свойственном ему приказном тоне поделился своими опасениями и с Мердером: «Я заметил, что Александр показывает вообще мало усердия к военным наукам. Я хочу, чтобы он знал, что я буду непреклонен, если замечу в нем нерадивость по этим предметам; он должен быть военный в душе, без чего он будет потерян в нашем веке. Мне казалось, что я заметил, что он любит одни только мелочные подробности военного дела». Оправдываясь, воспитатель достаточно откровенно отвечал, что он прилагает все свои усилия, чтобы сделать Александра «великим полководцем», а винить мальчика нельзя, потому что «у нас вообще обращают более внимания на мелочи военной службы, чем на предметы истинно важные».

Карл Карлович Мердер. 1830-е гг.

Судя по всему, выбор Мердера на роль воспитателя наследника оказался очень удачным. Постоянное обращение к чувствам, к внутреннему миру воспитанника дополняло внешнюю строгость воспитания, гуманизировало его представления о мире и о своем месте в нем. Возможно, чувствительность, которую в нем культивировали, была несколько поверхностной, но она была искренней. Очень тонко уловил эту черту молодой Александр Герцен, познакомившийся с наследником, когда тому было уже около 20 лет: «Вид наследника не выражал той узкой строгости, той холодной беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его скорее показывали добродушие и вялость». Наследник в эти годы нередко играл предписанную ему ритуалом роль заступника перед отцом, прося его проявить «милость к падшим»: наказанным, сосланным, обиженным судьбой. Но делал он это совсем не ритуально, а очень искренне, радуясь возможности помочь людям.

В 1833 году Мердер заболел и вынужден был уехать на лечение за границу, Александр очень тяжело переживал расставание с воспитателем и еженедельно писал ему очень подробные письма. Когда же через год до Петербурга дошла весть о смерти «драгоценного Карла Карловича», родители долго не решались сообщить ее юноше, опасаясь за его душевное здоровье.

Елка в Зимнем дворце. Акварель А. Ф. Чернышёва. 1848 г.

Конечно, планка, заданная воспитателями, была очень высока. «Знайте только одно, – писал 14-летнему наследнику Жуковский, – что в наше бурное время необходимее, нежели когда-нибудь, чтобы государи своею жизнью, своим нравственным достоинством, своею справедливостью, своею чистою любовью общего блага были образцами на земле и стояли выше остального мира». За пафосом этой фразы можно увидеть довольно необычную по тем временам мысль. А разве государь уже не стоит выше остального мира по праву рождения и помазания на царство? Нет, по Жуковскому выходило, что это право надо еще заслужить. А если не получится? Да и не являлась ли заведомо невыполнимой задача «стоять выше остального мира»?

У сентименталистского воспитания была еще одна сторона, которую мы едва ли найдем в монарших семьях XVIII века. Я имею в виду культивирование очень близких и теплых отношений между детьми и родителями, сестрами и братьями, наконец, многочисленными родственниками. У наследника были три младшие сестры (Мария, Ольга и Александра) и три брата (Константин, Михаил и Николай). Но, конечно, особенно душевными были его отношения с родителями. И это при том, что любить Николая I было, судя по всему, непросто, ведь воспитан тот был в далеко не идиллической обстановке, по канонам XVIII века, и был человеком крайне жестким. Боялся ли Александр отца? Насколько мы можем судить, наследник не испытывал страха перед грозным самодержцем, который был способен парализовать собеседника одним своим взглядом (и часто этим пользовался). Но авторитет отца в его глазах был поистине непререкаем. «Я, как Ты сам знаешь, по-Твоему дышу», – признавался он позже.

В. А. Жуковский. С гравюры Т. Райта. Первая треть XIX в.

22 апреля 1834 года, в день Святой Пасхи, достигший совершеннолетия Александр принес торжественную присягу «в верности государю и Отечеству». С этого дня началось формальное приобщение наследника к государственной деятельности: он был назначен присутствовать в Сенате и Синоде, а также стал генералом свиты отца. Однако 16-летие не означало, что образование будущего императора закончено: согласно плану Жуковского он еще должен был пройти высшую математику, физику, астрономию, историю, географию, статистику и финансы, право, литературу, политическую экономию, а также целый ряд военных наук. Преподавателями теперь были уже не только профессора, но и крупнейшие государственные деятели империи: М. М. Сперанский, министр финансов Е. Ф. Канкрин, видный дипломат Ф. И. Бруннов, крупный военачальник генерал А. А. Жомини.

Естественно, возникает вопрос, насколько глубоким было образование, полученное Александром. Однозначный ответ на него дать сложно. С одной стороны, преподаватели были действительно высшего класса, сам процесс был далек от механической зубрежки, а система обучения была выстроена Жуковским так, чтобы максимально мотивировать юношу. С другой стороны, нужно, конечно, иметь в виду колоссальную дистанцию в статусе: преподаватели в общем-то были лишены возможности требовать от ученика больше того, что он хотел сделать. А после отъезда Мердера контроль за успеваемостью наследника был довольно условным. Еще важнее было то, что он учился «всему понемногу и ничему в особенности». В отличие от университета, где специализация предполагает не только получение глубоких знаний по выбранному предмету, но и привычку к самостоятельной мыслительной работе (которая, собственно, и составляет суть высшего образования), Александр получал более или менее готовые знания. Естественно, что большая их часть едва ли удержалась в его голове надолго.

Важной частью воспитательного процесса и одновременно знаком его завершения, по мысли Жуковского и Николая I, должны были стать два длительных путешествия наследника. В ходе поездки по России он должен был увидеть своими глазами и узнать ближе страну, которой ему предстояло управлять. Путешествие же в Европу было посвящено знакомству с миром, точнее, с той его частью, которая была тогда для образованных русских естественной средой обитания. Особенно важным считалось первое, которое Жуковский сравнил с чтением книги: «Эта книга – Россия, но книга одушевленная, которая сама будет узнавать своего читателя. И это узнание есть главная цель настоящего путешествия». Другая, не менее яркая метафора, которую использовал поэт, – наследник «венчается с Россией».

Путешествие продолжалось более семи месяцев, с мая по декабрь 1837 года. Разумеется, в духе николаевского царствования каждое движение Александра и его свиты было расписано заранее. В специальных инструкциях император подробнейшим образом предписал всем участникам путешествия, в каком порядке должны ехать их экипажи, с кем встречаться в пути, что смотреть, от кого принимать приглашения, и так далее. Сам Жуковский должен был признать: «Мы слишком быстро едем, имеем слишком много предметов для обозрения и путь наш слишком определенен; не будет ни свободы, ни досуга, а от этого часто и желания заняться как следует тем, что представится нашему любопытству». Но любопытство – термин не из словаря Николая I, так что наследнику полагалось не столько узнавать, сколько ритуально обозревать страну, дозированно проявляя при этом предписанные чувства и пожиная любовь подданных («нашего почтенного, доброго русского народа», как выражался в наставлении сыну император).

Карусель в Царском Селе. 1848 г.

«Народ бежит за ним толпами», – подтверждал Жуковский. Впрочем, неумеренные проявления народной любви, граничившие с восторженным погромом, по-настоящему пугали и императора, и самого наследника. Вот он пишет отцу из Калязина: «Нигде народ не встречал меня с таким остервенением от радости. Они отпрягли у нас лошадей, мы принуждены были сесть в дрожки исправника, мою лошадь понесли было, потом при переправе на пароме столько набралось народу, что он было стал погружаться в воду, так что я точно Бога благодарил, как выбрался из этого ужасного Калязина». Николай Павлович встревожился: «Всего более опасаюсь подобных сцен, тут до беды недалеко». В результате контроль за встречами и проводами высокого гостя был еще более усилен.

Цесаревич Александр Николаевич. С гравюры Ф. Крюгера. 1833 г.

Надо отдать должное наследнику: ни в чем не нарушая воли отца, он все же внес в путешествие человеческие ноты. В письмах, отправляемых с дороги «милому бесценному Папа», легко найти и удивление, и неподдельный восторг, и искренний смех, и – порой – ужас от увиденного. Один из первых же встреченных чиновников напомнил юноше городничего из гоголевского «Ревизора». Но отец иронии не одобрил: «Не одного, а многих увидишь подобных лицам «Ревизора», но остерегись и не показывай при людях, что смешными тебе кажутся… в этом нужно быть крайне осторожным». В общении с родителями Александр был по обыкновению мил и ласков. «Будет 20 лет вашей свадьбе, – пишет он из Симбирска, – а вашему старику Мурфичу, Дурандовскому (семейные прозвища наследника. – И. Х.) уже 19 лет, может ли это быть? Я сам этому не верю».

А уже через несколько месяцев после возвращения из длительного путешествия по России наследник отправляется в Европу, где ему предстояло посетить все крупные страны, за исключением Франции и Испании. «Многое тебя прельстит, – наставлял Александра отец, – но при ближайшем рассмотрении ты убедишься, что не все заслуживает подражания, и что многое достойное уважения там, где есть, к нам приложено быть не может. Мы должны всегда сохранить нашу национальность, наш отпечаток, и горе нам, ежели от него отстанем; в нем наша сила, наше спасение, наша неподражаемость!» Что же именно составляет основу неподражаемости России? Имел ли император в виду, что его страна уникальна, как никакая другая или как любая другая? Поскольку Европа здесь рассматривается как единое целое, скорее все же первое. Впрочем, представления об уникальности России в это время еще не сложились в стройную идеологическую конструкцию, и спустя пару десятилетий Александру придется самому решать, что именно подлежит заимствованию извне, а что – охране внутри.