— А ну сдвинемся, встретим гостей как положено. — Татаринов приветливо улыбался пополнению.

Крепкий, ладно скроенный, он стоял, широко расставив ноги, в домашних тапочках, так не вязавшихся с этой обстановкой. Лобастое, прокаленное морозом и ветром лицо, упрямый подбородок, стальные, слегка выцветшие глаза — он являл собой тот характерный для Крайнего Севера тип людей, который, казалось, самой природой создан для жизни и работы в, экстремальных условиях, как говорят ученые. В то же время нетрудно было заметить в нем признаки некоторой преждевременной усталости. Он яростно тер брови, лоб, словно пытался смахнуть с лица эту усталость. Сидя, Татаринов расслаблялся и всегда искал удобную позу, чтобы можно было к чему-нибудь прислониться, Его красивые мускулистые руки тогда лежали на коленях почти неподвижно — он любил жестикулировать. Если сложить дни, когда Татаринов провел с семьей, получится совсем немного. Это плохой показатель. Но на таких людях еще держится та часть Севера, которая зовется «малоосвоенной». Без них пока просто невозможно обойтись. Таких людей надо беречь, что не всегда делается. Татаринов давно не был в отпуске и уже начал подзабывать, как выглядят леса и горы в родном Закарпатье. Но вот странно: если бы его вдруг лишили всего того, чему он безжалостно все эти годы отдавал себя, то, наверное, или запил бы от безделья, или нашел бы себе равноценный климат в другим месте Чукотки. Может быть, есть категория людей, для которых работа в таком режиме является самой оптимальной? А усталость берет свое. Сейчас доказано: на Севере особенно трудно первые три года и после десяти лет, когда начинают таять адаптационные резервы организма.

— Давайте сразу, не теряя времени, определимся, — сказал Шелегеда, намеренно не давая возможности для разговоров «ни о чем». — Что у вас с катером?

— С самой путины муфта барахлит, — махнул рукой Татаринов. — Всю обедню портит, как у вас портил кунгас…

— Значит, будем работать нашим, — поспешно перебил Шелегеда, чтобы не развивать тему о кунгасе.

— Добре! — повеселел Татаринов.

— Вот это дело! — раздались голоса.

— Сколько у тебя людей?

— Все здесь. Из девяти осталось пять. Кто заболел, кто просто сбег…

— Итого нас одиннадцать?

— Девять, — уточнил Татаринов. — Нашего бээмкиста пока не в счет, ему еще пару дней дадим на ремонт. Ну и повара тоже. Такой ораве надо питаться хорошо.

— Ладно, девять. Выходит нормальная бригада?

— А что толку? Рыба пошла по-черному, а не возьмешь — шторма начались осенние. Надо ждать.

— Ждать не будем. Шторма идут давно, и теперь уже до морозов. Надо перебирать, — заключил Шелегеда.

— Сомневаюсь. Глянь, какие «бараны» на море.

— Ты сколько сезонов на путине?

— Сам знаешь, второй. Заменяю старика Парфентьева.

— У меня чуток побольше. Рыба ждать хорошей погоды не будет. Надо перебирать.

— Да ты взгляни, взгляни, что там творится! Как кунгас заводить?

— Спасательные жилеты есть?

— Навалом, только в них как в кольчугах — де повернешься.

Анимподист посмотрел на часы:

— Сейчас прилив. Подождем спора воды. По спору ветер тише и волна меньше.

Татаринов пересчитал квитанции:

— По-хорошему, дня три-четыре — и план в кармане. Третьему неводу еще придется помогать. Те тоже на мели. Ладно, ребята, устраивайтесь, сейчас перекусим, спиртяшки дернем для согрева.

На столе появилось вареное мясо — рыба всем порядком надоела, свежие огурцы, ведро компота. Сомкнули кружки.

— Надо новые места осваивать, — сказал Татаринов. — Держимся за город, как за мамкин подол. Давайте выпьем за новые берега.

Шелегеда согласился:

— А все этот чертов мол. И течение изменил, и ход кеты нарушил. На вашем месте нынче будет отстаиваться зимой малый флот.

— Слыхал. Это уже не рыбалка…

— Выше надо забираться, выше. Река там, рыбе деться некуда — сама попрет к берегу, — сказал Шелегеда.

— Так ты же сам ушел. Течение! — Татаринов хитро прищурился.

Шелегеда невозмутимо прожевал мясо, вытер рукавом рот и прямо глянул в стальные глаза бригадира:

— А приноровимся. Течение — это веники. — Он также хитровато подмигнул Татаринову. Тот покачал головой, но, ничего не сказал.

Шелегеда повторил:

— Справимся и с течением, где наша не пропадала?

— Постой. — Татаринов слегка толкнул в плечо Шелегеду. — Я слышал, ты собираешься уезжать, а сам про новые берега, течение…

— Куда он уедет? Куда? — иронически заулыбался слегка захмелевший Анимподист. — Он уже, можно сказать, коренным чукчей стал.

— Надо, надо уезжать, — задумался Шелегеда. — Хорошего понемногу.

Они еще поговорили некоторое время «за жизнь», потом легли подремать — до спора воды оставалось часа два.

На переборку Шелегеда взял лишь своих ребят и Татаринова.

— Остальные в следующую смену.

Кунгас вертко кланялся пенным волнам, волоча потихоньку тяжелый донный якорь. Слава Фиалетов долго примеривался, с какого подойти бока, чтобы не разбить борта. Порывистый ветер гнал густую морось, забивал глаза, неприятно щекотал кожу. Ближние сопки тоже в такт волнам плыли и кланялись, одетые в лохмотья грязноватого тумана. Вода здесь отливала каким-то зловещим красноватым оттенком. Такого цвета был берег, который дважды в сутки прилежно лизали большие осенние приливы.

Войти в невод на шестах, как это делали всегда, и речи не могло быть. Как только был поднят якорь, кунгас ходко и неукротимо понесло в сторону рыббазы. Шелегеда распорядился до конца распустить буксирный канат.

— Слава, милый, слушай сюда и запоминай. — Шелегеда сделал рукой плавный жест. — Бери левее и обходи невод. Круто не надо — боковую волну кунгас не любит. Не бойся, делай полукруг развернутым, а когда выйдешь на траверз Центрального троса, жми к берегу. Надо, чтобы кунгас оказался у правого садка с подветренной стороны. С твоего разбега мы должны влететь в садок, как нож в масло, понял? И обязательно носом. Повернет кунгас боком — развернуться не сумеем, рядом оттяжки Центрального. Порвать мы их не порвем, но сдвинем с места, значит, сдвинется невод. Усек? Да, впрочем, сам — Дом Советов.

Слава Фиалетов повертел носом, словно принюхиваясь, хмыкнул, но ничего не сказал.

— Вы, ребята, не прозевайте с поплавками, — Шелегеда повернулся к рыбакам. — Как коснется кунгас их, топите баграми канат, чтоб как нож в масло.

Татаринов покачал головой:

— Ну ты даешь! Я еще так не рисковал. Ничего себе — заводить кунгас со стороны моря. Хорошо, хоть мы успели до шторма прикрепить рамы к садкам. Сейчас вряд ли это бы удалось.

Слава нырнул в кабину. Катер лихо взревел и, расшибая волну, пошел в обход невода. Пружинно распорол воду канат, кунгас потащило в море.

Савелий и Антонишин с баграми наготове расположились на корме. Дьячков и Омельчук — по бортам. Шелегеда с Татариновым встали на носу. Шелегеда подумал, что Татаринов был, пожалуй, прав — в такую свистопляску рамы не закрепить. Ну ладно, пока хоть две загрузим, а там видно будет.

Катер, почти невидимый среди волн, сделал большой полукруг и повернул к берегу. Шелегеда азартно сжал губы: «Молодец, Славка! Молодчага! Все, гад, рассчитал». Теперь глядеть в оба. Он, насколько было возможно, выбрал канат, чтобы дать катеру возможность ближе подойти к берегу, приготовил багор. Порыв ветра все же бросил кунгас на балластные оттяжки — они с визгом прочертили по дну кунгаса, и вся его махина тяжело ухнулась носом на цепь поплавков. Татаринов ткнул багром в воду, нащупывая трос с поплавками. Шелегеда тоже всем телом уперся в багор, стараясь утопить его как можно глубже. Кунгас, по-хорошему, давно бы поволокло вдоль невода, но Слава умело притормаживал, маневрировал на одном месте задним и передним ходом. Наконец все почувствовали, что цепь поплавков осталась за кормой — кунгас вошел в садок. Волна здесь гасилась, ветер дул в спину, помогая быстро достичь «секреток» невода. Теперь предстояло, выбирая дель, вернуться назад, к раме. Как всегда, первым начинал Савелий. Зажмурив глаза, он перекинулся через борт, пошарил рукой в воде. Ага, вот и стенка «секретки». Сквозь нее он уцепился за донную часть садка и с плеском вытянул ее наверх. Слева помог Омельчук. Остальные тоже перегнулись через борт и ждали момента, чтобы ухватить и поднять по всей ширине садка тяжелую дель. Ветер рвал ее из рук, тянул кунгас в противоположную сторону, на Центральный стальной трос. Вот тут-то и пригодились большие гвозди, накануне вбитые по бортам кунгаса предусмотрительным Анимподистом. Вытащенную из воды дель цепляли за эти гвозди, подтягивались на полметра вдоль садка, снова цепляли. Такой метод позволял делать короткие передышки, чтобы расслабиться и согреть окоченевшие руки.

Но вот и рама. На нее прыгнул Витек, за ним Омельчук. То и дело приходилось с боков подрезать кошель, пропуская в садок часть улова. Савелий работал с шумным восторгом, покрикивал, торопил, успевал по ходу выбирать мусор, приглядывал, чтобы кунгас не развернуло боком. Одним словом, работал профессионально, с увлечением.

Наконец рама грузно осела по самые доски, иные рыбины, пружинисто изгибаясь, преодолевали это препятствие и тотчас исчезали в пенной воде. Если им повезет миновать невод Генерозова, уберечься от жадных зубов белухи и сеток браконьеров, то впереди на многие сотни километров откроется спокойная извилистая дорога в самое верховье Лососевой реки, где она круто поднимется галечными перекатами и меляками, тихими прозрачными омутками, удобными для метания икры. Еще несколько дней усталые рыбины будут держаться возле нерестилищ, охранять их от хариусов — любителей полакомиться красной икрой. Потом силы окончательно уйдут, худая и побуревшая телом кета безвольно унесется водяным потоком снова вниз, в скорую свою гибель. Кетинки-мальки перезимуют зиму под прочным щитом льда и весной по мутной воде скатятся в далекие моря, чтобы прожить жизнь и снова вернуться в родную Лососевую реку — дать потомство и умереть.

Вторую раму решили не загружать — это сделает вторая смена. Сейчас предстояло в целости и сохранности отбуксировать взятый улов. Кунгас решили оставить в неводе, чтобы не мучиться с его буксировкой. На рыббазу отправились Антонишин, Савелий и Омельчук.

Слава Фиалетов слишком поздно обнаружил свою ошибку. «Старый дурень! Надо было прямо от самого невода брать мористее…» Катер, несмотря на все его усилия, упорно сносило влево. Груженая рама — плавучий якорь — тянула вбок. Резко взять вправо Слава боялся — может накрыть боковая волна. Он до боли сжал баранку руля и оглянулся на ребят. Ладно бы со своей рыбой, а сейчас, что случись, скажут: мол, все ясно, рыбка-то чужая, душа не так болит…

Выбрав момент, Слава резко бросил катер вправо — БМК рявкнул, прыгнул носом, и тут Фиалетов почувствовал слабый-слабый толчок. Убрал газ и вывернул влево. Вовремя — волна накатила с кормы, приподняла суденышко и ушла вперед. Порядок.

— Осторожно! — крикнул в ухо Савелий. — Что-то не так с рамой.

Слава выждал очередную волну и опять попытался взять как можно мористее — канат натянулся, все увидели, что рама нырнула передним углом и не сдвинулась. Чего боялся Фиалетов, то и случилось — зацеп рамы. Он развернулся на сто восемьдесят градусов, ребята лишь успевали выбирать буксирный канат, чтобы не намотало на винт. Впереди точкой чернела палатка Татаринова. «Там, наверное, глаза на лоб вылезли, — подумал Слава. — Откуда им знать, что у нас произошло». Не доходя метров тридцать до рамы. Слава опять взял резко в сторону моря. Когда трос натянулся, все опять ощутили легкий толчок. Это серьезно!

— Что делать? — Слава вопросительно смотрел на ребят.

— Пока только одно — нельзя дергать. Порвешь дель — вся рыба уйдет, — сказал первым на правах старшего Антонишин.

— Что делать? — опять переспросил Слава. — У берега раму не обойти — накатом всех нас с потрохами выбросит. Может, еще с какой стороны подергать? Может, отцепится, а? Впрочем, я это место знаю. Тут арматурина торчит с прошлого года. Сейчас прилив — так не видать.

— Подходи к раме, — сказал Омельчук. — Я что-то придумал.

БМК ветром подогнало к раме. Омельчук спрыгнул, закрепил катер. Потом на четвереньках пополз вдоль бочек-поплавков, дергая во все стороны тугую дель. Какое там!

— Я всегда этого места боялся, — оправдывался Слава. — Всегда его опасался. А вот не уберегся, язви в душу! Сносит и сносит. На фиг нужен мне этот берег? Никогда не жался к берегу, мне простор нужен. Я же в морях плавал. — Слава боялся, что его упрекнут страхом открытого штормового моря.

Омельчук забрался на катер.

— Такая, братцы, система, — оказал он, тяжело дыша и утирая мокрое лицо. — Сидит крепко. Не пойму только, на дне рама или просто зацеп.

— Дна сейчас не достанет, — неспешно подтвердил Слава. — Пока прилив. По отливу она, конечно, ляжет на дно — тогда всей рыбе амба. В нашем распоряжении еще есть время.

— Слава, у тебя в заначке всегда водился, насколько я знаю, спирт, — сказал Омельчук.

— Был! — испуганно произнес Слава. — То есть есть и сейчас. А-а зачем? Согреться? Так его мало…

— Только не сейчас. После того, как нырну.

— Нырять? Ты замкнулся, что ли? — Слава обнял Омельчука. — Не пущу. Я тут главный. У тебя блондинка и все такое. Не пущу. Ребята, чего вы молчите?

— Не дури! — сдвинул брови Антонишин.

Савелий поддакнул:

— Потом, рыбка-то не наша…

— А везем мы. Значит, мы и отвечаем. Всякое дело, сынок, — наставительно произнес Омельчук, явно подражая Шелегеде, — надо доводить до конца. Притом, желательно, до победного. Не паникуйте, ребята. Тут глубина-то метра полтора, а я бывший пловец как-никак.

— Не полтора, а два с копейками, — поправил Слава. — Эх, не видеть бы мне все это…

Омельчук раздевался с поспешностью — чтоб самому не раздумать. Старался не смотреть на море, от которого веяло стынью. Он осторожно сполз на раму, добрался до противоположного угла, который мертво торчал из воды, и, внутренне содрогаясь, погрузился в свинцово-ледяные волны. По его сосредоточенному лицу можно было догадаться, что он ногами пытается нащупать зацеп. Но вот он широко открыл рот, набрал воздух и с вытаращенными глазами исчез за рамой. Мелькнули ярко-желтые плавки.

Трое на катере затаили дыхание, вглядываясь туда, где нырнула голова Омельчука.

— Через двенадцать минут наступает переохлаждение организма, — прошептал Слава, но его никто не услышал.

Омельчук вынырнул с другого угла рамы.

— Крюк там, — крикнул он, — еще пару заходов.

Секунды казались минутами.

— Да где же он? — первым не выдержал Слава и подался всем телом к борту. — Пора ведь, пора! Чего мы ждем? — Он стал лихорадочно трясти невозмутимого Антонишина.

Тот больно толкнул его в бок:

— Не суетись! Десять секунд прошло.

И только один Слава боковым зрением все же заметил — рама стронулась, вернее, угол ее осел, выровнялся — она слегка даже отошла в сторону. Точно, поплыла! Ну, Омельчук, ну, засоня! Вспомнив о спирте, Слава метнулся в кабину.

Омельчука уложили на боковом рундучке в трюме.

— Мне что, мне все одно где спать, — пробормотал он заплетающимся языком и мгновенно погрузился в хмельную дремоту.

Пирс рыббазы находился в довольно глубокой бухточке. Здесь было гораздо тише. С третьего невода прибежала почти вся бригада Генерозова. Он удивленно покачал головой:

— Видел ваши маневры. Думал, Татаринов совсем с ума спятил. Хотели было уже на помощь… А это, оказывается, вы. Как вы попали сюда, где Шелегеда?

— Братская помощь! — не без хвастовства пояснил Савелий.

— Правильно. Я иначе о Шелегеде и не думал. Человек он заносистый, но если надо — значит, надо. Идите к нам в палатку, обогрейтесь, с рыбой мы сами управимся. На базе людей почти не осталось — отпустили раньше времени.

— Некогда чай пить. Нам сразу обратно — катер нужен. Если так пойдет, через пару дней у Татаринова будет план. Тогда ваша очередь.

— У нас и сейчас полно рыбы, — сказал Генерозов. — Только как выбирать? Я рисковать людьми не хочу… Черт с ней, с рыбой!

Двое суток не стихал шторм, и все это время из второго невода почти непрерывно выбирался улов. Спали по два-три часа. Не отходил от плиты повар, подбадривая рыбаков горячим чаем и сытной едой.

— Ну вот, орлы! — сказал вернувшийся с рыббазы Татаринов. — Все. План в кармане. С утра снимаем невод. Путина для нас тоже закончилась. Отсыпайтесь — и по домам. А мы еще пару дней у Генерозова поработаем. — Бригадир привалился к дощатой стене и устало прикрыл веки. — Трудное было лето. Да, пока не забыл. — Он открыл глаза, снял с пояса роскошный нож — предмет зависти всех колхозников, протянул Омельчуку. — На память тебе о нашей путине. А купаться лучше все-таки в Черном море.

Савелий потрогал костяную ручку ножа и вздохнул, пожалев, что не он нырял под раму.

Шелегеда, как только Татаринов сказал о плане, мыслями унесся в свой дом, к своей Людмиле. Ему не терпелось сейчас же, немедленно отправиться в колхоз.

— А что, ребята, может, сразу и двинем?

Его восторженно поддержали остальные.

Лишь Славе Фиалетову надо было ждать утра, чтобы увести катер к зимнему причалу.

— Нет, нет! — воскликнул Татаринов. — Нельзя нарушать рыбацкую традицию. Только после прощального ужина.

— Какой ужин? Вам сейчас не до праздничного застолья. Еще невод снимать, палатку… — Дьячков махнул рукой. — Не беспокойтесь. Будет у нас еще повод выпить.

С рассветом они поднялись в город. Савелий вспомнил Илону и представил жаркий южный город. У него впервые мелькнула шальная мысль полететь в этот город…

Омельчук, спрямляя дорогу, почти бежал к своей блондинке. Антонишин, все еще прихрамывая после той ливневой ночи, напротив, домой не торопился. Ему хотелось в этот рассветный час побыть наедине, а ноги сами принесли к больнице, где лежал обожженный Витек Варфоломеев…

Шелегеду еще не оставляло напряженное восприятие былых дней. Мозг еще продолжал работать на повышенном накале. Но он понял одно — помощь Татаринову легла в его душу неким очищающим зерном. Он только пока не мог понять: следует ли своим принципам или нарушает их, жертвует или приобретает.

Следователь Соловьев изучал сообщение коллег из Владивостока. Сотрудниками милиции в порту был задержан некто Шумаченко с красной икрой. Морозильщик, на котором работал Шумаченко, возвратился с Чукотки. Он показал, что икру закупил у колхозного рыбака на реке Лососевой. Фамилия и имя рыбака не известны, особых примет нет.

— Имя неизвестно, примет нет, — произнес вслух Соловьев. — Ну, а я что могу? — Он отложил бумагу на край стола и занялся текущими неотложными делами.

На оперативном совещании у начальника Соловьев снова вспомнил о бумаге из Владивостока. «Надо позвонить начальнику рыбинспекции. Нет, пожалуй, надо начать с колхоза».

Однако Соловьев вначале позвонил в рыбинспекцию. Там обещали поднять все протоколы на задержанных нынешним летом браконьеров с икрой. Через полчаса голос в трубке обстоятельно докладывал:

— Гражданин Самураев Трофим Галактионович. Бухгалтер сельхозуправления. Производил незаконный отлов кеты в районе Третьей речки. При нем обнаружен один килограмм двести пятьдесят граммов свежей икры…

— Прошу называть только фамилию и место работы, — вежливо перебил Соловьев.

— Топоревич — дорожно-эксплуатационный участок. Какорин — больница. Шалимов — завод строительных материалов…

— Спасибо! А из числа колхозников есть?

— Колхозников? Минутку. Нет, колхозники отсутствуют. Да они и не будут браконьерить, товарищ Соловьев. Местному населению в конце путины мы даем лимит.

— А как на неводах? — сузил круг вопросов Соловьев.

— Не замечено. Каждая бригада — это наш коллективный внештатный пост рыбохраны.

— Спасибо.

Председатель колхоза «Товарищ» не добавил Соловьеву ничего нового, но в конце разговора вспомнил последнее партийное собрание и выступление председателя группы народного контроля Васильченко.

Соловьев тут же связался с Васильченко.

— Да, письмо было. От повара из бригады Шелегеды. Но это к браконьерству не имеет отношения, так сказать, наши внутренние дела: дисциплина, перестановка невода и так далее.

— Прочтите, если вас не затруднит, письмо. И скажите, а какие факты имеются в подтверждение слов «процветают хищения социалистической собственности?» Так, кажется, написано в жалобе?

— Никакие! — твердо сказал Васильченко. — У нас этого не скрыть — все на виду.

— Значит, солгал автор письма?

— Видимо, так. Он был обозлен на бригаду.

— Где он сам?

— Уехал совсем с Чукотки.

— Чья бригада?

— Шелегеды, Григория Степановича. Да это пустое, товарищ следователь! Сегодня они снимают невод. Путина для них закончилась.

— Спасибо.

Уже стемнело, когда Соловьев и двое инспекторов рыбохраны выехали на рыббазу. Здесь работы тоже сворачивались. Большая часть рыбообработчиц разъехалась. Побывали сначала в бригаде Генерозова, потолковали, согрелись чаем. Пешком прошлись до бригады Татаринова. Соловьев настоял все же заглянуть на рыбацкий стан Шелегеды, хотя его уверяли, что там уже никого нет. Они спустились с обрыва и подошли к сидящему возле костерка парню. Он подтвердил: да сегодня все рыбаки уехали.

— Я с рыббазы, — сказал парень. — Ночь уж больно хороша…

— А вы, извините, кто? — спросил Соловьев.

— Рабочий СМУ… Борин. Владимир Борин.

— На рыббазе по какому делу?

— Да по личному, — улыбнулся парень. — Есть у меня там одна…

— А что здесь? — следователь показал на темнеющие строения кухни.

— Кухня, видимо, была. Жалкие остатки после шторма.

— Посмотрим, — он тронул за рукав парня, и они вошли на кухню.

В углу на скамеечке тлел огарок свечи. В тазу тускло поблескивали яркие зерна икры.

— Это — не мое! — отказался парень.

— Чье же?

— Не знаю. Я здесь не был. Наверное, испугались меня, убежали.

Следователь вздохнул.

— Давайте вместе поглядим, поищем.

В кустах под корягой они нашли бочку, забитую наполовину кетовыми брюшками, а поверху — полиэтиленовыми мешочками с икрой, и узел одежды. В кармане куртки оказался просроченный студенческий билет на имя Корецкого. Следователь вгляделся в фотокарточку:

— Билет-то ваш, гражданин Борин, вернее, Корецкий.

— Мой, — развел руками Том. — Виноват, сплутовал. Готов заплатить штраф. Составляйте протокол.

— Протокол составим. Только придется вас задержать. Надо еще кое-что выяснить.

— Что? — враз испугался Корецкий. — Я больше ничего не знаю.

В камере предварительного заключения Корецкий взвешивал все свои «за» и «против». О донесении из Владивостока он не мог знать и в худшем случае определил себе меру наказания условную, с выплатой соответствующего штрафа.

Рано утром его размышления прервал вошедший милиционер:

— Вам передача. — Он протянул узелок.

— От кого? — удивился Корецкий.

— Старик какой-то, чукча.

Корецкий развязал узел. Там была бутылка молока, конфеты, сигареты, кусок балыка и бутерброд с икрой. Если бы не этот бутерброд с яркими, как кровь, горошинами… Корецкий одним махом швырнул все на пол и, обхватив голову руками, упал на нары.

Нноко еще долго канючил в дежурной, все упрашивал разрешить встречу.

— Да кто он тебе? — в который раз спрашивал следователь. — Родня?

— Родня, родня, — ухватился за слово старик. — Вместе рыбачили. Они все — мои ребята. Хорошие они. Зачем тюрьма? Подумаешь, рыба… Ее там много-много. — Он замахал руками. — Я поймаю вам сколько надо, икра будет, все будет. Такой молодой!.. Какомэй! — не то удивленно, не то осуждающе протянул со вздохом Нноко и тихо вышел на улицу. Он еще раз обошел здание вокруг, силясь что-то разглядеть в окнах. У Нноко не было своих детей, и он почти каждого молодого парня про себя называл сыном. И еще он никак не мог понять: за рыбу — рыбу, которой много в реке, можно садить в тюрьму. Вот в прошлом году ларек обокрали — это понятно, там были товары, которые кто-то сделал, а другой вдруг взял и украл. Рыбу-то никто не делал, она сама росла в море и сама находила там корм.

«Пойду к председателю, — решил Нноко. — Он все знает про рыбу».