«Во, везуха! — размышлял Витек. Глаза его немигаючи уставились в больничный потолок. — Ну, ладно бы гореть в танке. Может, орден дали… А тут? Сколько же еще раз ему гореть?» — У него снова появилось непреодолимое желание спихнуть с живота раскаленную болванку. Витек даже приподнял забинтованные куклы рук, поглядел на них, покрутил и тихо заплакал.

— Что, браток, худо? — с соседней койки приподнялся пожилой мужик. — Держись, молодой еще, оклемаешься. Это мне — крышка.

— Вспомнил, — вслух прошептал Витек и скривился от боли, потому что огонь подошел к самому горлу и разлился до самых кончиков пальцев, если, конечно, есть эти кончики. — Про другое, папаша, я вспомнил. Обидно. Сволочь я! А девчушка где-то живет. Это мне кара. Это у меня второй раз. — Он снова провалился в забытье, успев в который раз спросить сестричку — какого цвета бинты на животе.

Для него это было очень важно. Когда бинт желтоватый, это нормально. Значит, организм борется. Тому орочу было уже совсем хорошо, но потом на бинтах стали проступать бурые пятна. Заражение. Два дня — и ороча унесли в морг, как унесли тех двух парней, державших ведро с бензином. Врач сказал, что надо мобилизовать все силы, психику, или как там еще? — волю, чтобы, значит, не пустить заразу внутрь организма. Как бы собрать себя в кулак. А тогда ему и собирать себя нечего было — ноги заживали быстро, успевали менять только повязки. Медсестра сказала, что на него, Витька, ушел весь запас бинтов. Любила шутить. Ладно, хватит о бинтах, давай, Варфоломеев, менять пластинку.

Витек еще некоторое время думал о знакомых и незнакомых женщинах, в том числе и Томочке-медсестричке. Когда она наклоняется сменять бинты, Витек даже чувствует исходящий от нее запах — совсем не больничный, видит каждую ресничку в отдельности. Иногда эти реснички вздрагивают, а носик морщится, и на нем выступают капельки пота. Тогда и тело Витька сжимается в пружину, тогда ему хочется шепнуть Томочке: мужайтесь, доктор! Она еще не доктор. Но для Витька все люди в белых халатах доктора.

…И он опять увидел тот невыносимо жаркий июльский день. И думал с тоской, что теперь это будет с ним всю его жизнь, и нет ему никакого оправдания. Ведь та девушка ходит по этой же земле, что и Витек, и — как сказать? — может быть, судьба их еще сведет. Как грешник на вечной сковороде. За все надо платить. Да, да, платить! И за эту путину тоже. Витек устало улыбнулся и вспомнил про то, как они сидели рядом и его колени иногда нечаянно касались ее колена. Так все тогда хорошо выходило! Это он ей предложил оставшиеся четырнадцать километров пройти пешком. А она, глупая, чего-то испугалась. Эх ты, малышка! Слушать надо старших. У вас одно на уме: как бы не полез целоваться, как бы не обидел. А бог его знает, уж поцеловать-то он ее тогда обязательно бы попытался. Или нет? Уж больно она была нежной и молодой…

Жара тогда стояла жуткая. Армянин, пытаясь сострить, сказал с сильным акцентом: «Жара, аж сэра в ушах плавытса». Девушка поморщилась, ей не понравилось это сравнение. А кому оно понравится? Неостроумно.

Автобус выполнял обычный рейс из города на прииск. За рулем сидел веселый парень. Он часто останавливался, чтобы подышать свежим воздухом и дать возможность поразмяться пассажирам. А пассажиров было девятнадцать.

Когда осталось четырнадцать километров, забарахлил вдруг бензонасос. Витек предложил дойти пешком, в основном, конечно, из-за девушки, сидящей слева. Водитель запретил: не я буду, если не довезу — такого еще не было.

Армянин ехал к отцу в гости и на каждой остановке громко восхищался: «Какой это Сэвэр? Здесь еще жарче, чем у нас дома. Смотри, сколько цветов? Ай-ай-яй! Что делается! Наверное, останусь у вас».

Бензонасос не хотел работать. И тогда второй парень, друг водителя, предложил наполнить ведро бензином, шланг — напрямую в карбюратор. Ведро он подержит — подумаешь, четырнадцать километров! Еще поговорили о возможном пожаре, но пока говорили, наполняли ведро, опустили шланг, открыли капот-мотор, что-то подсоединили. Водитель нажал на акселератор. И в то же мгновение внутри автобуса взорвалось облако огня. Звякнуло о пол ведро, все вспыхнуло разом — от кабины до заднего сиденья. Первой закричала женщина: «Яды в чемоданах. Яды! Там мышьяк! Выносите». Какие там, к черту, яды! Витек рванулся к задней дверце. Хорошо, что минутой раньше армянин приоткрыл одну половину двери, чтобы покурить в дороге.

Все смешалось: рев огня, визг, протяжный вой. Витек помнит лишь запах горящих волос и тела, через кого-то он лез, за что-то хватался, подтягивался на руках — лишь бы скорее к выходу, во что бы то ни стало наружу. У двери давка. Тогда он рванул чье-то плечо. Она оглянулась, и он увидел большие испуганные глаза девушки, той, что сидела слева. И он ее оттолкнул. И только уже, выбравшись сам, начал хватать чьи-то руки, клочья горевшей одежды… Последним вывалился из кабины водитель. Он еще успел крикнуть, что автобус сейчас взорвется… Но уже и так все бежали. Витек оттащил и водителя. Люди катались факелами по раскаленной земле. Вода, где вода? Кто-то истошным голосом звал мамочку. И если бы не грязевая лужа метрах в пятидесяти от дороги…

Меньше всех обгорел армянин. Он упал на колени и молча глядел на кучу грязных, обезумевших от боли людей. Глаза его, казалось, все вылезали и вылезали из орбит. А потом вдруг заорал высоким нечеловеческим голосом. Водитель повторял только одно: «Что я наделал, что наделал?» По его обугленным щекам катились крупные слезы.

И прошло еще бесконечных пять, десять, пятнадцать минут — трасса будто вымерла. Автобус не взорвался, но полыхал с такой яростью, с такой злобой выплескивал из окон черные шапки дыма, что казалось, горел не только он, а земля вокруг него, небо, сам воздух.

Кто мог, побежал навстречу показавшемуся самосвалу. Машина приостановилась, и водитель с подножки еще некоторое время разглядывал людей, не решаясь подъехать ближе.

В поселок самосвал влетел на бешеной скорости, смял перед больницей штакетник, свернул крыльцо…

Витек вышел из больницы довольно быстро, через два месяца. Кто-то через шесть, девять. Сосед Витька, молодой парень-ороч, шел сначала на поправку, но гной вдруг пошел внутрь. Сопротивляемости, говорят, не хватило. В женской палате, куда почти ежедневно заходил Витек, лишь один человек неизменно отворачивал лицо к стене — та девушка, сидевшая слева. И Витек не посмел ни разу с ней заговорить. Она выписалась раньше, и след ее затерялся.

…Витек разомкнул веки, потому что почувствовал — кто-то наклонился и дышит ему в лицо крепким чесночным запахом.

— Здорово, старик!

— А, Подя! Привет тебе с кисточкой. Как рыбешка?

— Нормально. Лежи себе, помалкивай. Отделался ты, можно сказать, славно. — Анимподист поддерживающе подмигнул. — На вот тебе газету. О тебе тут. Та баба приходила к нам, помнишь, еще писала: что это, база отдыха? Нет, это стан рыбаков…

— Помню, как же. Здоровая баба. А чего написали?

— Да герой ты! Спас колхозное имущество. Говорят, медалью тебя наградят.

— Ну-у, медалью?

— Точно. Дашь поносить?

— Дам. Чего уж там… Ребята как?

— Нормально. Расчет дали. Тебе тут кое-что собрали. Так сказать, на лечение.

— Лечение-то у нас, слышал, бесплатное.

— Потом съездишь на море, в санаторий…

— Да ну его, санаторий. Не надо ребят обделять. Всем деньги нужны. Мне хватит своих.

— Ничего. Я слышал, ты Москву хотел посмотреть, погудеть там капитально с ослепительной брюнеткой, а?

— В Москву хотел? — задумчиво переспросил Витек. — Хотел, только про гудеж, того, сбрехнул малость. Съезжу посмотрю. А мечтаю я купить на заработанные деньги «Урал» или «Юпитер». С детства мечтал.

— Будет у тебя мотоцикл. Поверь мне!

Витек приподнял забинтованные куклы рук, поморщился:

— Смогу ли?

— Ха, да ты все сможешь.

— Ты погоди мне баки заливать. Я не впервой на этой койке. Ты мне о ребятах расскажи. Как в других бригадах?

— Нормально. Считанные центнеры остались. План будет.

— Савелий доволен? Не жалеет, что на путину пошел? Болтали мы с ним много, да все как-то о пустяках. Надо же — путешествие затеял по Чукотке. Я ему не говорил, а ведь тоже хотел. Живешь в городе — оленя живого так и не увидишь. А он все видеть хочет. Своими глазами. Я бы с ним, точно. Москва подождет…

— Болтаешь ты много, старина, — построжился Анимподист. — Лежи и молчи.

Витек глубоко вздохнул:

— Я люблю языком чесать — хлебом не корми. Вообще среди нас самый серьезный и толковый — это Антонишин. Ловит рыбу, мышей разглядывает, в институте учится, семейный… Как он успевает? А мы… Я столько времени впустую прожил. Только об этом узнаешь, когда вот так, на больничной койке, один. Тогда и приходят всякие мысли… о пустоте. — Витек вдруг приподнялся и серьезно сказал Дьячкову: — Я ведь, Подя, уже старый. Мне уже скоро тридцать. Тридцать!

Анимподист рассмеялся.

— На пенсию пора, старик. А что тогда моему отцу говорить?

— Ну-у, твой отец прожил, можно сказать, несколько жизней. А я одну-то с толком не могу…

— Молчи. Ты совершил подвиг. Можно прожить три жизни, как ты говоришь, и все впустую. Молчи, ради бога. Нельзя тебе еще.

— А вообще, Подя, скажи. Ты же много лет на путине. Как наша бригада? Ну, в сравнении с другими, прошлыми бригадами?

— Самое то! Парни нынче пришли что надо.

— Вообще я согласен. Каждый человек как… как дерево. Вроде бы похожи — и не похожи. Тот же повар. Как он старался, бедняга, на неводе! А мы, горлопаны, только ржали. А он мастер классный по дереву. Гвоздя не выкинет. Поучиться бы нам у него, а мы… Может, совсем бы другим боком повернулся. А Корецкий? Я заметил, башка у него варит по части всякой техники, физики. В нем же изобретатель по меньшей мере сидит. Я, Подя, завидую его мозгам. Не туда он только ум свой направляет. Деньги — это бумага. Голову они не заменят. Как он, Корецкий?

— Нормально, — сказал Дьячков и распространяться об аресте Корецкого не стал.

— Омельчук. — Витек покачал головой и улыбнулся. — Бог и страж своей любви. И ему я завидую. Любовь — вещь серьезная. Обстоятельности требует, полной, так сказать, отдачи всего себя. А Славке надо уезжать. На Балтику. Он ее во сне видит. Там он человек. Шелегеда про пасеку врет все. Никакой у него пасеки не будет. Рано ему еще пасеку. Из таких, как он — хорошие директора выходят.

— Загнул. Шелегеда — и директор? — засмеялся Анимподист. — Телефон белый, секретарша…

— Да нет, я имел в виду не такого директора. А поручи ему, скажем, все невода — нормально! Вот тогда пусть переставляет, как хочет, а дело будет.

Витек устало опустил веки, попросил пить. Неловко сделав глоток, он неожиданно шепотом спросил у Дьячкова:

— Узнай, Подя, пересадку кожи будут делать? Для меня это важно. Узнай, пожалуйста, и потихоньку мне скажи.

— Молчи, Витек, — так же шепотом ответил Анимподист. — Если надо, найдем кожу. Я поделюсь. Только она ведь у меня как у негра. Представляешь, будет этакая черная заплата на твоем белом животе.

— Зато породнимся.

— Давай, поправляйся. Пойду подарок Шелегеде покупать — свадьба у него в это воскресенье.

— Ну-у? — протянул Витек. — Вот шельмец! А вчера был у меня, ничего не сказал. Темнило! Счастья ему. Парень он настоящий.