1.1. Проблема глоттогенеза

«Таинственно и чудесно происхождение языка, окруженное другими тайнами и чудесами», – заметил Я. Гримм в работе «О происхождении языка» [цит. по: Герстнер 1980: 124]).

Проблема происхождения языка (глоттогенеза) включает в себя вопросы: когда появился язык, почему он возник, каким был на раннем этапе своей жизни и многие др. Ответить на эти вопросы сложно, ибо нет возможности вернуться в предысторию человечества: «…Чем глубже тут копнёшь, тем дальше проберешься, чем ниже спустишься в преисподнюю прошлого, тем больше убеждаешься, что первоосновы рода человеческого, его истории, его цивилизации совершенно недостижимы, что они снова и снова уходят от нашего лота в бездонную даль, в какие бы головокружительные глубины времени мы ни погружали его» [Манн 1987: 29]. Это слова немецкого писателя Томаса Манна, размышляющего о первоистоках человеческого языка.

Так же считал и американский ученый Э. Сепир: «…Нет никакой причины полагать, что этот начальный «индоевропейский» (или «арийский») праязык, который мы можем частью воссоздать, частью хотя бы смутно разгадать, не был в свою очередь лишь одним из «диалектов» какой-то языковой группы, либо в значительной мере угасшей, либо представленной в настоящее время языками до того разошедшими с нашими, что мы, при наших ограниченных средствах, не можем установить их взаимное родство» [Сепир 1993: 142].

Известный философ М.К. Мамардашвили считал, что проблема происхождения языка не может быть поставлена как анализ происхождения предмета по той простой причине, что любая попытка его описания уже содержит в себе как условия, так и средства, происхождение которых как раз и должно быть выяснено. Лингвистика, по мнению философа, должна принимать факт языка как данность, нерасчленимую с точки зрения его происхождения. Показательно, что уже в 1866 г. Парижское лингвистическое общество постановило не принимать к рассмотрению работ, посвященных происхождению языка. По мнению некоторых наших современников, проблема происхождения языка лежит вне ценностной сферы современной лингвистики.

И тем не менее проблема продолжает оставаться в поле зрения науки. В 1975 г. состоялось 15 тыс. публикаций о генезисе языка. По иронии судьбы Международное общество по исследованию глоттогенеза, основанное в 1984 г., своим центром избрало Париж. Остаётся надежда на то, что, опираясь на совокупность косвенных свидетельств, мы можем смоделировать условия, в которых одновременно могли появиться и общество, и человек, и производительный труд, и сознание, дух, язык и культура. В канун XXI столетия специалисты полагали, что «в будущем большое место займёт давняя, нередко незаслуженно подвергавшаяся и подвергающаяся до сих пор скептицизму проблема глоттогенеза и связанная с нею проблема этногенеза» [Дуличенко 1996: 127].

Перед специалистами по глоттогенезу стоят три фундаментальных вопроса: 1) когда возникла человеческая речь; 2) как это произошло; 3) какой была речь на первом её этапе [Николаева 1996: 79].

Основное направление научного поиска – выявление тех материальных и социальных факторов, которые делали возникновение языка неизбежным. Одной лингвистики здесь недостаточно. Это хорошо понимал Э. Сепир: «Возможно, проблема происхождения языка не относится к числу тех проблем, которые можно решить средствами одной лингвистики» [Сепир 1993: 230]. Поиск названных факторов ведётся усилиями ряда наук естественных: 1) приматологией – наукой о высших обезьянах, 2) этологией – изучающей поведение животных в естественных условиях, 3) зоопсихологией – изучающей проявление, происхождение и развитие психики животных. Во-вторых, в поиске участвуют науки, изучающими развитие ребенка. Известно, что духовное развитие ребенка представляет собой лишь ещё более сокращенное повторение умственного развития тех же предков, по крайней мере более поздних [Маркс, Энгельс: 20: 495]. Существенна также роль антропологии, нейрофизиологии, нейропсихологии, психолингвистики, сравнительного языкознания и др. Показательно, что Общество LOS (Language Origins Society), насчитывавшее в 1992 г. 200 официальных членов, объединяет лингвистов, антропологов, философов, физиологов, палео-историков.

Ученые удивительно изобретательны. Они пытаются «услышать» голос отдаленного предка, останки которого найдены в 1967 г. в одной из пещер Южной Франции, где он жил 450 тыс. лет тому назад. По следам прикрепленных мышц на черепе ученые восстановили внешнюю морфологию человека. На её основе была изготовлена модель речевого аппарата. В программу компьютера включены данные: ёмкость грудной клетки, строение челюстей, подвижность языка, работа сотен мышц, вызывающих членораздельную речь. С помощью ЭВМ исследователи воспроизводят образование звуков из глубины лёгких до кончиков губ, создавая полную опись звукового репертуара «человека из Тотавеля» (так назвали его учёные по месту обитания), который должен был произносить все теперешние гласные и согласные, включая сложные фонемы <Ш> и <С> [Подолянюк 1986]. А вот предок, который жил 2 млн лет назад, по выводам ЭВМ, ещё плохо артикулировал такие гласные, как <И>,<А>,<У>; темп его речи был очень медленным – десять фонетических элементов в секунду (современный темп – до тридцати элементов в секунду). Прав был Ч. Дарвин и другие учёные, полагавшие, что древний человек петь научился раньше, чем говорить. Формируется круг идей и фактов, составляющих основу особого направления языкознания – палеолингвистики.

 

1.2. Антропогенез

Время возникновения языка, естественно, связано с началом истории человечества. По расчётам генетиков, «человеческая ветвь» отделилась от линии её обезьяньих предшественников около 5 млн лет назад. За это время человек в своём развитии прошёл три стадии: 1) стадию человекообразной прямоходящей обезьяны (австралопитек); 2) стадию «человека умелого» (питекантроп, синантроп, гейдельбергский человек и неандерталец); 3) стадию формирования человека современного типа (начиная с кроманьонца). Вторая стадия характеризуется коллективной охотой, изготовлением орудий и применением огня. На этой стадии возникают и начатки речи.

Большинство исследователей сходится на том, что наш предок произошёл не от высшей древолазающей обезьяны, а от низших обезьян наземной адаптации, которые существовали в условиях, трудных для выживания, но свободных от конкуренции с себе подобными. Суровые условия жизни способствовали возникновению потребности в постоянной совместной деятельности особей, следовательно, в общении, обнаружили громадные преимущества прямохождения. Лишенные прямохождения равнинные павианы людьми так и не стали.

Установлен интересный феномен первобытной истории, заключавшийся в том, что неандертальцы 10 тыс. лет сосуществовали с современными людьми (кроманьонцами) и в результате были созданы две материальные культуры.

Некоторое время назад премии принца Астурийского, которую называют «Нобелевской премией испаноязычного мира», был удостоен известный испанский учёный Хуан Луис Арсуага с коллегами за результаты пятилетних раскопок в горах Атапуэрка (Испания), где открыто самое древнее и самое крупное из обнаруженных в Европе поселений первобытных людей. Найдены и сравнены останки представителей двух конкурирующих ветвей гоминид – неандертальцев и кроманьонцев. Анализ трёх тысяч костей сорока особей, живших 800 тыс. лет и 3 тыс. лет назад, дал возможность проследить динамику эволюции.

Установлено, что неандертальцы были много мощнее и выше кроманьонцев, они были не так примитивны, как принято думать. Например, неандертальцы предков хоронили и их могилы оберегали. Американский антрополог Ричард Кей закончил цикл работ, посвященных проблеме появления речи у человека, выводом, что первым на Земле заговорил неандерталец. Это случилось как минимум 400 тыс. лет тому назад. Основное внимание ученый уделил подъязыковому каналу, по которому проходят нервы, пронизывающие большинство мышц языка. Р. Кей считает, что ширина этого канала является показателем моторного контроля языка и, следовательно, способности говорить. Известно, что подъязыковой канал у человека в два раза шире, чем у горилл и шимпанзе. У австралопитека и других ископаемых предков человека этот канал не отличается от канала человекообразных обезьян. Изучение же черепа неандертальца выявило, что его подъязыковой канал практически равен тому, которым обладает человек. Установлено также, что анатомические особенности верхних дыхательных путей позволяли архаическому сапиенсу артикулировать звуки, практически адекватные современной человеческой речи.

В ответ на вопрос, почему худосочные кроманьонцы превзошли мощных неандертальцев и дали начало человеческой цивилизации, профессор Арсуага обратил внимание на то, что неандертальцев эволюция как бы не коснулась, а кроманьонцы в ходе её потеряли треть своей и так не очень внушительной массы и увеличили объём мозга. Лишенные физической мощи, присущей неандертальцам, кроманьонцы компенсировали её более сложными формами социальной организации – они развивали речь и другие средства коммуникации. Могучие неандертальцы жили по индивидуальным законам – и проиграли, тщедушные кроманьонцы строили общество – и выиграли. По удачному замечанию одного автора, наш человеческий предок, не обладая мощью орангутана или гориллы, располагал мощным обезьяньим чувством стада, чувством племенного родства, всеядностью и неприхотливостью, способностью к прямохождению и речи, что обеспечило ему более перспективный миграционный образ жизни. Неограниченные возможности, содержащиеся в вербальной коммуникации, присущие гомо сапиенс, привели в конечном итоге к вытеснению неандертальцев с исторической арены, поскольку для кроманьонцев язык стал инструментом групповой стереотипизации поведения, системой кодирования и передачи культурно-семантической информации. Первейшей функцией языка явилась культурная, позднее – этническая, а ещё позднее – социальная дифференциация общества (это мнение П. Долуханова (Англия) в кн.: [Чужое 1999: 349–352]).

 

1.3. Теории происхождения языка

Теорий происхождения языка немало. Среди них есть взаимоисключающие: 1) язык дан человеку свыше (креационистская, или библейская) и 2) человек сам изобрёл свою речь. Лишенное крайностей мнение высказывалось Я. Гриммом: «Я показал, что человеческий язык столь же мало может быть божественным даром, как и прирожденным свойством; врождённый язык превратил бы людей в животных, язык, ниспосланный свыше, предполагал бы в них богов. Не остаётся ничего иного, как считать, что он должен быть человеческим, в своём происхождении и развитии абсолютно свободно усвоенным нами, он не может быть ничем иным, как нашей историей, нашим наследием» [Герстнер 1980: 238]. Столь же категоричен и А.А. Потебня: «Прежде всего должны быть устранены взаимно противоположные мнения о сознательном изобретении слова людьми и о непосредственном создании его Богом» [Потебня 1989: 17].

Вильгельм фон Гумбольдт полагал, что языки возникли не по произволу и не по договору, а вышли из тайников человеческой природы и являются саморегулируемыми и развивающимися звуковыми стихиями. Язык человека, как и его мышление, – явление биолого-социальное, следовательно, необходимо искать биологические и социальные условия становления языка. К биологическим предпосылкам возникновения языка относят: 1) прямохождение, расширяющее горизонт человека, приводящее к особому укладу внутренних органов, обеспечивающее лучшую координацию действий индивидов, и 2) потребление мяса (предок человека был хищником, более того, людоедом). Всё больше сторонников приобретает мнение, что предок человека питался и падалью. Такой способ добывания пищи оказал более заметное влияние на эволюцию человека, чем до этого было принято думать [Блюменшайн, Кавалло 1992].

Социальные предпосылки рождения языка кроются в сложной иерархии первобытного стада, коллективной природе охоты, в изготовлении орудий, в разделении труда, усложнении внутренней жизни коллектива, в миграции первобытных сообществ и т. п. Важнейшая социальная предпосылка – изменение взаимоотношений индивидов в процессе трудовой деятельности.

Проблема происхождения языка, с точки зрения необходимых предпосылок его, активно обсуждалась в средневековых трактатах. Так, Григорий Нисский в труде по антропологии «Об устроении человека» делает вывод, что строение человеческого рта приспособлено к потребностям произношения членораздельных звуков главным образом благодаря человеческой руке, а Григор Татеваци написал: «Голова у него (человека. – А.Х.) поднята, дабы язык и руки служили мышлению и труду» [История лингвистических учений: Средневековая Европа: 184–199].

Полагают, что становление членораздельной речи сдерживалось не только несовершенством мозгового и периферического произносительного аппарата, но и несовершенством «общественных отношений». Требовался скачок, «прерыв непрерывности» в развитии средств коммуникации и тем самым в регулировании других и в регуляции самого себя, в том числе и собственного познания. Это могло осуществляться в ходе развития совместной деятельности формировавшихся людей. Именно это принципиально меняло отношения между индивидами и обусловило специфику человеческого мышления [Ерахтин, Портнов 1986: 63–64].

В отечественном языкознании многие десятилетия господствовало марксистское понимание генезиса человека и его языка. Исходный тезис этой концепции сформулирован так: «Язык так же древен, как и сознание… подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми» [Маркс: 3: 29]. Ф. Энгельс в статье «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» попытался ответить на главный вопрос глоттогенеза – откуда взялась у людей потребность общаться, каким образом «формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу» (см.: [Маркс, Энгельс: 20: 489]). Главное, полагает Ф. Энгельс, – это труд: «…Объяснение возникновения языка из процесса труда и вместе с трудом является единственно правильным…» [Маркс, Энгельс: 20: 489]. Исходная посылка Ф. Энгельса, полагал советский философ Э.В. Ильенков, подтвердилась практическими результатами советских педагогов И.А. Соколянского и А.И. Мещерякова, работавших со слепоглухонемыми детьми [Ильенков 1977: 23–24].

Труд предполагает идеальное предвосхищение результата деятельности, кооперацию участников и регуляцию трудовых операций: «…Развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стала ясной польза этой совместной деятельности для каждого отдельного члена» [Маркс, Энгельс: 20: 489].

В труде складывается общество, возникает язык, качественно преобразуется мышление и формируется человек в полном смысле этого слова. Заслуга Ф. Энгельса, полагают марксисты, в том, что он увидели показал необходимую взаимосвязь важнейших элементов: труд – речь – мышление – человек – общество. «Сначала труд, а затем и рядом с ним членораздельная речь явились самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьян мог постепенно превратиться в человеческий мозг…» [Маркс, Энгельс: 20: 490]. Человеческое мышление предопределено потребностью общения, оно рождается трудом и складывается в процессе общения. В совместной трудовой деятельности становится актуальной необходимость координации этой деятельности («что-то сказать»), осуществляется отложение в мозгу первобытного человека человеческого опыта – первый отблеск пробуждающегося сознания человека.

Следует сказать, что марксистская теория происхождения человека и его языка не принята мировым научным сообществом, ибо ей противоречат многие факты (об этом пишет доктор биологических наук, профессор В. Дольник. См.: [Дольник 1993: 34–42]). Во-первых, установлено, что прямохождение не связано с изготовлением орудий. Прямоходящие гоминиды появились 8—10 млн лет тому назад, а первым каменным орудиям не более 2,5 млн лет. Человек не стал двуногим, он произошёл от уже двуного животного. В течение двух с лишним миллионов лет люди, по образному выражению одного из авторов, были «слегка обезьянами». В это время в человеке шло накопление человеческого.

Во-вторых, биологи установили, что все животные обладают достаточно сложной генетической программой использования орудий. И человек в этом отношении не исключение. Его, полагают учёные, создал не труд, а естественный отбор. Отрыв человека от остальных животных биологи связывают с речью, но объяснить, как возник язык, они не могут. Ясно одно: язык неразрывно связан с развитым интеллектом, но что предопределяет возникновение интеллекта – ответить трудно. Одно из возможных объяснений: у кроманьонца было уже столько знаний и навыков, что их просто показать было нельзя, о них нужно было рассказывать. Для членораздельной речи нужны были особая организация мозга и способность к логическому мышлению.

Предполагают, что важный критерий интеллекта – умение вводить в заблуждение ближнего. Такое умение предполагает способность ставить себя на место другого, моделировать его реакции и оценивать ситуацию. Техника обмана зародилась у обезьян до обособления от них человекообразных, причем она присуща только обезьянам наземной адаптации (у видов, не спустившихся на землю, способностей к обману не обнаружено). На основе способности к обману возникает более сложная способность «играть за партнера», «строить воображаемые альтернативные миры», а это не что иное, как основа языка и отвлеченного мышления [Человек. 1993. № 3. С. 96].

Складывающийся интеллект повышался в результате действия следующих факторов: сложная среда обитания; недостаток пищи; собирательство; манипуляция с пищей; заготовка пищи впрок; жизнь в сложно устроенной группе; использование сложной системы сигнализации; рождение несамостоятельных, медленно растущих детенышей, которых учат всему перечисленному выше [Дольник 1993: 42].

 

1.4. Теория биологической обусловленности языка

Труд как первопричина генезиса языка по отношению к человеку – явление внешнее, и кажется логичным вывод Дж. фон Неймана, что язык в значительной степени историческая случайность, тем более что вывод этот не противоречит приведенным выше словам Я. Гримма и А.А. Потебни. Однако в науке не отбрасывается и идея биологической обусловленности языка, идея его врожденности. Конечно, речь идёт не о врожденности конкретного языка – русского, английского или французского, – а о врожденности языковой основы, на которой «случайно и исторично» вырастает речь отдельного человека и языки человечества.

Выдающийся русский биолог XX в. А.А. Любищев заметил, что человеческая речь запрограммирована, так как смена действий мускула даётся значительно раньше, чем приведён в действие предыдущий мускул. Ю.Н. Караулов, размышляя над тем, что 1) легко отличить речь иностранца, неплохо владеющего русским языком, от речи малообразованного русского человека; 2) формы, порождаемые детьми, совпадают с формами, зафиксированными в диалектах или в истории развития этого языка; 3) филологически не подготовленный носитель современного русского языка способен понимать тексты XI или XII вв., высказал гипотезу о существовании так называемой психоглоссы – единицы языкового сознания, отражающей определенную характерную черту языкового строя, которая обладает высокой устойчивостью к вариациям и стабильна во времени [Караулов 1982: 7].

Имеются экспериментальные данные, подтверждающие биологическую регуляцию процесса овладения языком. Гены, отвечающие за язык, расположены на Х-хромосоме. Показательна разница между дефектами развития речи однояйцевых и разнояйцевых близнецов: в первом случае больше совпадений, чем во втором, когда речь одного из близнецов может вообще не иметь дефектов [Бичакджан 1992: 131].

Исследовательница из канадского университета, изучив три поколения семьи из тридцати человек, у шестнадцати из которых отсутствовала способность к изучению грамматики, пришла к выводу о существовании доминантного гена, обеспечивающего способность к овладению грамматикой. Если этот ген дефектен, способность к запоминанию грамматических правил исчезает [Поиск. 1992. № 10: 7].

Стало известно, что генетический и лингвистический коды сходны. Наследственность – это сообщение, записанное вдоль хромосом с помощью химического «алфавита»: четыре химических радикала, чередуясь в бесконечных линейных последовательностях нуклеиновых кислот, создают текст генетической информации. В генетическом коде, как и в языке, информативен не отдельный элемент системы, а особые комбинации исходных нуклеотидов по три элемента («триплеты»), Весь генетический «словарь» состоит из шестидесяти четырёх «слов». Три триплета являются «знаками препинания»: они обозначают начало и конец фразы. Обнаруживаются и «синонимы» – последовательности, которые соотносятся с одной и той же аминокислотой. Но лингвистический код богаче генетического, чем обеспечивается языковая избыточность, благодаря которой можно исправлять или восстанавливать искажения. У генетического кода избыточность отсутствует, потому генетическая информация может искажаться. Такой изоморфизм (сходство формы) лингвистического и генетического кодов привёл к тому, что молекулярная генетика позаимствовала у лингвистики её понятия и термины.

Известен спор лингвиста Р. Якобсона и генетика Ф. Жакоба о природе изоморфизма лингвистического и генетического кодов. Ф. Жакоб считает это сходство внешним, возникшим в результате структурного сближения или совпадения двух различных систем, выполняющих аналогичную информационную функцию. Р. Якобсон же полагал, что языковой код сложился по структурным принципам, образцу и по моделям генетического кода. Его влияние на языковой код осуществилось через сферу бессознательного: организм неосознанно владеет информацией о строении и структуре существенных его механизмов [Гамкрелидзе 1988].

В пользу этой точки зрения приводят примеры, когда талантливые личности, не зная о генетике и генетическом коде, строили особые информационные системы по моделям генетического кода. Так, в китайской книге «И Чинь», написанной три тысячи лет тому назад, представлена система трансформации четырёх бинарных элементов, составленных из «мужского принципа» ян и «женского принципа» инь и сгруппированных по три, что даёт всего 64 троичных последовательности. Аналогии видим у древних греков: четыре элемента мира у ионийцев, четыре жидкости человеческого тела у Гиппократа. Теории глоттогонии (происхождения языка) Н.Я. Марра современная наука не приняла, но интересно отметить, что язык, по Марру, начинается с четырёх (вначале Марр считал – семи) исходных комплексов, каждый из которых состоит из трёх элементов (сал, бер, йон, рош).

Способность быть человеком говорящим человек получает на уровне генетики. Конкретный же язык – результат дальнейшего развития. А.А. Потебня подчеркнул это: «Дети выучиваются языку взрослых только потому, что при других обстоятельствах могли бы создать свой» [Потебня 1989: 22].

 

1.5. Язык до рождения человека

 

Группа исследователей из Парижского центра психолингвистических наук поставила перед собой задачу узнать, может ли новорождённый выделить и запомнить характерные черты родного языка. В ходе эксперимента выяснилось, что четырёхдневные французские младенцы, слушая одну и ту же сказку на французском, а затем на русском языке, по-особому отреагировали на родной язык. Высказано предположение, что родной язык влияет на человека до его рождения. Ребенок, находясь в утробе матери, уже слышит родную речь и, появившись на свет, узнаёт её. Об этом свидетельствуют наблюдения американских учёных. Грудные дети узнают сказку, многократно читанную им до рождения. Установлено, что пятимесячный эмбрион слышит громкие крики, пугается, «сердится», «грозит», реагирует на слова и ласки, изменяет поведение в зависимости от настроения матери. Интеллектуальная и эмоциональная жизнь ребенка в утробе начинается с шести месяцев. Он увязывает своё поведение со знакомым голосом, способен к опережающему отражению в своём поведении. Знает, какие движения вызовут чувство удовольствия, какие – неудовольствия [Шмурак 1993]. Новорожденные узнают не только родной язык, но и речь родной матери. В одной из немецких клиник провели эксперимент. Малышам 12 дней от роду давали соску, соединенную с магнитофоном, где была записана речь разных женщин. При первых же словах, сказанных матерью, все немедленно выплёвывали соску. Учёные объясняют это тем, что дитя привыкает к голосу матери ещё в её чреве. Звуковая информация отпечатывается в мозгу навсегда.

В США семьсот будущих матерей общались с еще не родившимися детьми, которые затем наблюдались. Результаты оказались красноречивыми: первые слова дети произнесли в 3–4 месяца, в год свободно выговаривали многие трудные слова. Исследования продолжаются, ибо каждое новое знание ставит новые вопросы.

 

Биолингвистика

Неоспоримость наличия в языке, как и мышлении, социальной и биологической сторон послужила основанием для возникновения на стыке лингвистики и биологии новой научной дисциплины – биолингвистики, исследующей вопросы, связанные с материальным субстратом (подосновой) речи. В ее задачи входит изучение становления биологической основы для речевых механизмов [Верещагин 1969]. Разумеется, поставленные биолингвистикой вопросы не подрывают фундаментального тезиса о социальной природе языка. Язык столь же социален, как и сам человек, но он в той же мере обнаруживает биологические основания, как и гомо сапиенс.

Лингвисту небезынтересны выводы биологов о том, что вид человека гомо сапиенс начал отделяться от предыдущего вида – человека прямоходящего – около 500 тыс. лет назад в Африке, что, по данным биохимических исследований, среди современных людей нет гибридов, следовательно, все современные люди происходят от женщины и мужчины, живших в Африке около 200 тыс. лет назад. Уточняется и сам возраст человека разумного. Ему не 35 тыс. лет, как считалось до недавнего времени, а около 90 тыс. лет [Дольник 1993: 37]. Эта цифра не окончательная. Известный журнал «Nature» даёт иную оценку возраста человека разумного – около 200 тыс. лет [Наука и жизнь. 1992. № 9: 18].

Многие учёные полагают, что изучение генетики всех известных рас, наций и племён позволит найти корни человечества и воссоздать дерево рас со множеством его ветвей. С 1995 г. реализуется «Проект по изучению разнообразия человеческого генома» («Human Genome Diversity Project»). Задумано охватить тщательным обследованием по 25 представителей от 722 племён, народностей и наций.

Постоянно увеличивается количество аргументов в пользу теории моногенеза человечества, а следовательно, и его языка. «…Язык как человеческое установление (или, если угодно, как человеческая «способность») развился в истории человечества единовременно, <…> вся сложная история языка есть единое культурное явление» [Сепир 1993: 143].

Популярна следующая хронологическая схема возникновения и становления человеческого языка: 200–100 тыс. лет назад – зачатки языка; 100 тыс. лет – в эпоху среднего палеолита «взрыв» как результат перенасыщенности критической культурной массой; 50 тыс. лет – настоящий звуковой язык; 30 тыс. лет – язык в современном понимании этого слова [Николаева 1996: 80].

Чтобы представить сложность проблемы глоттогенеза и понять логику поисков и рассуждений ученых, полезно прочитать статьи двух известных ученых, из которых вторая – полемический отклик на первую:

Фрейзер Н. Происхождение языков // Поиск. 1999. № 43. С. 21.

Солнцев В. Откуда происходят языки // Поиск. 2000. № 5. С. 13.

 

1.6. Проблема континуитета/ дисконтинуитета языка человека

Уяснение сути языка и мышления невозможно без знания «предыстории человеческого духа», без которой существование мыслящего мозга остаётся чудом. Возникает вопрос, в каких отношениях находятся язык и мышление человека и его животного предка. Известны три ответа на него. Одни полагают, что качественных различий в психике животного и человека нет, ибо в основе её, согласно утверждениям бихевиористов, лежит механизм условного рефлекса. Обезьяна – модель человека, и зародышевыми формами мышления и языка человека являются мышление и коммуникативные системы животного предка (идея континуитета). Другие утверждают противоположное: мышление и язык человека не имеют ничего общего с тем, что наблюдается у животных (идея дисконтинуитета). Предпочтительнее третья точка зрения, которая усматривает и моменты преемственности и развития психики животных и человека, и их качественное различие. Возможны и иные подходы. Так, В. Кох (Германия) сравнивает появление языка человека с тем Большим Взрывом, который положил начало Вселенной [Вопросы языкознания. – 1993. № 3: 141].

Прислушаемся к мудрым словам Томаса Манна: «…История человека древнее, чем материальный мир, являющийся делом его воли, она древнее, чем жизнь, на его воле основанная» [Манн 1987: 51]. Стоит согласиться и с тем, что человек не существует до языка. «Нам никогда не отыскать точки, где человек был бы отделим от языка и создал бы его, дабы «выразить» свою внутреннюю жизнь: язык учит нас пониманию человека, а не наоборот» [Барт 1993: 84].

 

Дополнительная литература

Вишняцкий Л.Б. Происхождение языка: современное состояние проблемы // Вопросы языкознания. 2002. № 2. С. 48–63.

Горелов И.Н., Слонов Н.Н. Происхождение языка: гипотезы и новые подходы к проблеме // Известия АН СССР. Серия лит. и языка. – 1986. № 6. С. 558–568.

Маковский М.М. У истоков человеческого языка. – М., 1995.

Николаева Т.М. Теории происхождения языка и его эволюции – новое направление в современном языкознании // Вопросы языкознания. 1996. № 2.

Якушин Б.В. Гипотезы о происхождении языка. – М., 1984.

 

Что общего между сигнализацией животных и языком человека? В истории развития человеческого языка выявлен период перехода от первой ко второй сигнальной системе, который профессор И.Н. Горелов назвал «функциональным базисом речи». Эту промежуточную систему коммуникации в процессе очеловечивания «прошёл» не только наш далёкий предок, но её «проходит» и каждый ребенок. Функциональный базис речи – это система протопонятий со своей собственной знаковой системой – параязыком. Это язык мимики и жестов, взглядов и фонаций, которым человек владеет инстинктивно как биологическое существо.

Этот невербальный (несловесный) язык понятен и животным. Для животных такая коммуникация – предел развития, для человека – основа развития лишь первого, бессознательного интеллекта и ступенька в обретении истинно человеческого языка – второй сигнальной системы. По мнению физиолога В.П. Морозова, люди, их дети и животные объединены «языком эмоций». Внятность и универсальность этого языка обеспечивается закономерными связями между акустическими средствами выражения эмоций голосом и физиологическим состоянием организма, испытывающего ту или иную эмоцию. Язык эмоций подсознателен и в силу этого непроизволен [Морозов 1989].

 

2.1. Пантомима – начало языка

Есть убедительные аргументы в пользу сформулированной Б.В. Якушиным гипотезы о том, что основной коммуникативной системой в арсенале нашего предка была пантомима – действенное изображение реального действия [Якушин 1985]. Впрочем, мысль о том, что начало языка – в жесте, содержится в диалоге Платона «Кратил». Пантомима занимает промежуточное положение между первой и второй сигнальной системами. Видимо, поэтому человекообразные обезьяны успешно обучаются языку жестов. Так, горилла овладела и сознательно пользуется пятьюстами знаками («словами») языка глухонемых. Драматическое искусство, в основе которого лежит пантомима, является самым древним видом искусства. Следовательно, жесты, телодвижения, двигательная символика были первичным слоем духовной культуры, на котором и складывались специфически человеческое общение, начало мышления, сознания и трудовой деятельности. У языка должен иметься первоисточник, не основанный на соглашении [Гурина 1998: 400].

«Жест в этом городе родился раньше слова. Все жестикулировали, размахивали руками, сверкали белками, стараясь объяснить друг дружке – если не самый смысл жизни, то хоть приблизительный» [Дон-Аминадо 1991: 47]. Русский писатель А.П. Шполянский (Дон-Аминадо), столь образно описавший старую Одессу, и не подозревал, как точно он представил предысторию человеческой речи. Жест родился раньше звукового слова не только в этом городе, но и на планете Земля.

 

2.2. Паракинесика

Значимое движение тела не только предшествует человеческой речи, но и сопровождает её. Более того, это система невербальных (несловесных) знаков, именуемая паракинесикой. К ней относится то, что связано с мимикой и телодвижениями в процессе речи и служит средством увеличения или изменения информации. Прежде всего, это жесты, сопровождающие речь, и мимика лица.

Антропологи выяснили, что человеческое тело может принимать около тысячи разнообразных устойчивых поз. Часть их обусловлена физиологическими потребностями организма, весьма большая часть телодвижений и поз имеет отчётливо выраженное коммуникативное назначение. «Тело – живой лик души. По манере говорить, по взгляду глаз, по складкам на лбу, по держанию рук и ног, по цветукожи, по голосу, по форме ушей, не говоря уже о цельных поступках, я всегда могу узнать, что за личность передо мною. По одному уже рукопожатию я догадываюсь обычно об очень многом. И как бы спиритуалистическая и рационалистическая метафизика не унижала тела, как бы материализм не сводил живое тело на тупую материальную массу, оно есть и остаётся единственной формой актуального проявления духа в окружающих нас условиях. Однажды я сам заметил, что у меня изменилась походка, и, поразмысливши, я понял, отчего это случилось. Тело – неотъемлемая стихия личности, ибо сама личность есть не больше как телесная осуществленность интеллигенции (ума. – А.Х.) и интеллигентного символа. Мне иной раз страшно бывает взглянуть на лицо нового человека и жутко бывает всматриваться в его почерк: его судьба, прошлая и будущая, встаёт совершенно неумолимо и неизбежно» [Лосев 1990: 461]. «Говорим голосом, беседуем всем телом» (древнеримский автор Публиций).

Оноре де Бальзак в 1833 г. написал трактат «Теория походки». Глубокий знаток человеческой психологии, Бальзак интуитивно чувствовал, что в физической деятельности человека проявляется его внутренний настрой, течение его интеллектуальной жизни.

В книге П. Мантегацци «Физиономия и выражение чувств» (Киев, 1886) описывалась зависимость мимики человека от этнической принадлежности и профессии, указывались антропологические признаки для распознавания интеллектуальных и нравственных особенностей личности (физиогномика). В книге С. Волконского «Выразительный человек. Сценическое воспитание человека (по Дельсарту)» (СПб., 1913) обосновывалась необходимость науки, которая изучала бы внешние признаки, служащие для выражения внутреннего состояния человека.

«Когда я стараюсь распознать истинные чувства людей, я полагаюсь на мои глаза больше, чем на уши, ибо люди говорят, имея в виду, что я их услышу, и соответственно выбирают слова, но им очень трудно помешать мне увидеть то, чего они вовсе, может быть, не хотят мне показывать» (Честерфилд. Письма к сыну. Максимы. Характеры). Стефан Цвейг заметил, что страсти и пороки выдают руки, а Вересаев, писатель и врач, советовал смотреть на губы человека, чтобы понять его характер. Люди заметили: стоит близорукому человеку снять очки, как он начинает хуже… слышать своего собеседника.

Л.Н. Толстой в своих «Дневниках» однажды с огорчением отметил: «Я невольно, говоря о чём бы то ни было, говорю глазами такие вещи, которые никому не приятно слышать, и мне совестно, что я говорю их» [Толстой 1985: 82]. Вспомним эпизод из романа «Война и мир»: «Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагивания мускула лица, ни жеста Пьера. Она налету ловила ещё не высказанное слово и прямо вносила в своё раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера» (Толстой Л.Н. Война и мир. Т. 4. Ч. 4. XVII). В этом романе мы увидим 97 оттенков улыбки и 85 оттенков выражения глаз героев.

В художественной литературе таких примеров немало: «Никогда Евгения Николаевна не думала, что человеческая спина может быть так выразительна, пронзительно передавая состояние души. Люди, подходившие к окошечку, как-то по-особенному вытягивали шеи, и спины их, с поднятыми плечами, с напружинившимися лопатками, казалось, кричали, плакали, всхлипывали» (Гроссман Л. Жизнь и судьба). «Лена смотрела на него строго. «Что-то подозрительное ты загадал», – говорило её лицо. «Неужели и я так говорю лицом и глазами, и она читает!» – подумал Фёдор Иванович» (Дудинцев В. Белые одежды).

Многие телодвижения человека приобрели определенное значение и стали использоваться как средство коммуникации, которое обычно называют жестом в широком понимании этого слова, включая и мимику. Значимый и коммуникативно функционирующий жест и составляет основу паракинесики. Насколько тесно жест включён в систему общения, специалисты демонстрируют на примере шутливого эксперимента: у испытуемых спрашивают, что такое винтовая лестница или рябь, человек, даже самый одаренный в отношении языка, в ответ начинает непроизвольно изображать рукой спираль или в горизонтальной плоскости покачивать пальцами [Русская разговорная речь 1973: 465].

Социально выработанный жест, включенный в систему общения на том или ином языке, получил национальную специфику. Жестикуляция, сопровождающая речь, улиц разной национальности неоднородна по интенсивности (в одну минуту финн делает 1 жест, итальянец – 80 жестов, француз – 120, мексиканец – 170), а также по семантике. Например, один из самых распространенных в мире жестов – большой и указательный пальцы сомкнуты и образуют кольцо. С ним, однако, надо быть осторожнее. В США, как известно, он обозначает о'кей, во Франции – ноль, в Японии – деньги, а в Тунисе – «Я тебя убью». Национальное своеобразие общения жестами особенно заметно в тех случаях, когда дублируются зарубежные фильмы. При дублировании речевой канал наполняется разным содержанием, а неречевой – паралингвистический – остаётся стабильным. И это создаёт впечатление противоречия, некоторой несовместимости: человек говорит как бы на двух языках одновременно.

Лингвисты, изучающие устную речь, выяснили важную роль жеста в ней. В книге «Русская разговорная речь» есть специальная глава «Жест в разговорной речи», в ней показаны виды русских жестов, их ритмическое, эмоциональное и знаковое значение, соотношение словесного текста и жеста, абстрактное значение жеста. Было выделено 18 жестов, которым присуща предельная абстрактность значения. Причём наблюдения сопровождались экспериментами, и ответы информантов оказались поразительно единодушными, что говорит об устойчивости семантики каждого из жестов и сближает их со словами. Показательно, что появляются специальные учебные словари национальных жестов. Японские учителя русского языка, в частности, имеют в своём распоряжении словарь русских жестов, подобный аналогичному словарю итальянского языка (Рим, 1970). Не отстают и отечественные лингвисты ([Акишина и др. 1991]). Известно, что группа российских учёных создаёт новый экспериментальный «Словарь русских жестов, мимики и поз».

Менеджеры убеждены, что в международном бизнесе не обойтись без знания теории и практики паракинесики. В Японии, например, продавщицы изучают программу школы гейш, где неречевой контекст общения считают важнейшим средством для достижения взаимопонимания. Английские специалисты Дж. Ниренберг и Г. Калеро написали популярное во всём мире пособие для деловых людей под выразительным названием «Читать человека – как книгу». Здесь изложены основы боди ленгвидж – языка жестов, мимики и телодвижений человека. Австралийский предприниматель и учёный Аллен Пиз выпустил книгу «Язык телодвижений», которая в США с 1961 по 1991 гг. переиздавалась 14 раз общим тиражом свыше миллиона экземпляров. Русский – двадцать седьмой язык, на который она переведена [Пиз 1993]. Книга задумывалась как пособие агентам по продаже товаров, менеджерам, руководителям предприятий. Однако она заинтересовала преподавателей, следователей, врачей, журналистов. Внимательно читают её психологи и искусствоведы.

«Из жестов всех составить алфавит и научиться понимать все мысли» (Шекспир В. Тит Андроник) – мечтал великий драматург. Американский психолог Р. Бёрдвистл попытался выделить кин – мельчайшую единицу движения, аналогичную букве. Таких кинов учёный насчитал около 60. Известны и другие попытки поиска «алфавитажестов», однако ряд психологов настроен скептически. По их мнению, создать код, «словарь», дискретный «алфавит» невербальной коммуникации невозможно, поскольку поиск алфавита есть проявление лингвоцентризма – стремления изучать любые виды коммуникации по образу и подобию языка человеческой речи. Невербальная коммуникация – проявление смысловой сферы личности. Она представляет канал передачи личностных смыслов [Файгенберг, Асмолов 1989].

 

2.3. Звуковая изобразительность речи

Вернемся ко времени рождения языка. Пантомима-сооб-щение сопровождалась рефлекторным «озвучиванием», звуки закреплялись за вычленяемыми элементами пантомимы и способствовали редукции ослабленной пантомимы. Постепенно звук стал основным средством передачи смыслов и превратился в самостоятельный коммуникативный знак. Предполагают, что первые звуковые комплексы («слова») рождающегося языка были мотивированными – это так называемая первичная (примарная) мотивированность первых слов. Идея звуковой изобразительности человеческого языка в период его становления основывается на несомненном факте, поскольку звуки речи обладают ассоциативным значением. Поэты давно уже обратили внимание на устойчивые ассоциации смыслов с теми или иными звуками речи («Звучанием корней живут слова», – заметил Гёте). «Слово любила «бемоль», такое лиловое и прохладное и немножко граненое, как Балерины флаконы, и рифмовавшееся во мне с «желтофиолью»… И «диез», такое прямое и резкое, как мой собственный нос в зеркале» (М. Цветаева. Сочинения. – М., 1980. Т. 2. С. 102). Французский поэт Стефан Малларме жаловался на то, что французским словам jour «день» и пий «ночь» свойственно фонетическое значение, обратное присущему им смыслу. По Малларме, слово ombre «тень» и в самом деле является тенистым, a tenebres «мрак» (с его высокими гласными) не предполагает темноты [Якобсон 1983: 114]. Механизм, который помогает переводить стимулы из одной сенсорной модальности в другую, назвали синестезией [Воронин 1982]. Философы Древней Греции, споря о природе связи слова и вещи, отмечали, что звук [R] чаще всего встречается в словах со значением движения, [I] выражает всё тонкое, [L] – гладкое, скользящее.

Проделаем нехитрый эксперимент. Два предмета, различающиеся размером, закодируем «словами» чинг и чанг. На вопрос, каким «словом» обозначен меньший предмет, участники эксперимента единодушно выбирают звукокомплекс чинг. Звук [и] у них устойчиво ассоциируется с малым размером. Данные массовых экспериментов, кажется, однозначно говорят, что гласные звуки связаны с идеей величины. Устойчивые связи звуков речи с ощущениями и представлениями в современной лингвистике получили название звукового символизма, или фоносемантики [Журавлёв 1981; Воронин 1982].

Фоносемантике предстоит проверить предположение, что в мозгу человека существует таблица цветов, по крайней мере типологически подобная таблице звуковых частот, которая тоже должна там быть [Леви-Строс 1985: 87]. Специалисты установили, что хроматическая цветовая гамма связана с гласными звуками, а потому они – цветные. Согласные звуки – чёрно-белые, одни – тёмные (губн. П, Б, М), другие – светлее (зубн. С, 3, Ц).

Интересно наблюдение писателя В. Набокова над собственным цветовым слухом: «…Я наделен в редкой мере так называемой autition coloree – цветовым слухом… Не знаю, впрочем, правильно ли тут говорить о «слухе»: цветовое ощущение создаётся, по-моему, осязательным, губным, чуть ли не вкусовым чутьём. Чтобы основательно определить окраску буквы, я должен букву просмаковать, дать ей набухнуть или излучиться во рту, пока воображаю её зрительный узор. Чрезвычайно сложный вопрос, как и почему малейшее несовпадение между русскоязычными начертаниями единозвучной буквы меняет и цветовое впечатление от неё…» (Набоков В. Другие берега).

Мнение английского поэта А. Попа («Звук должен быть откликом смысла») языковед Р. Якобсон подкрепил обширным списком английских слов, в которых звуковая изобразительность, сближающая знаменательные слова со звукоподражательными словами, очевидна: bash «ударять», mash «разваливать», smash «разбивать вдребезги», crash «рушиться с грохотом», dash «швырнуть», lash «хлестнуть», hash «рубить», rash «бросаться», brash «ломать», clash «сталкивать», trash «отбросы», plash «плескаться» splash «брызгать», flash «мелькать» [Якобсон 1983: 112]. Согласно выводам А.М. Газова-Гинзбурга, из 181 случая глагольных корней, признаваемых исконно общесемитскими, 115 конкретно объясняются как изобразительные, относительно 26 предполагается то же [Газов-Гинзбург 1965].

Полагают, что звукосимволизм и звукоподражание характерны для слов с определенным предметно-логическим содержанием. Выделено 16 основных групп слов, наделённых звукоизобразительными свойствами. Наибольшей фонетической мотивированностью обладают слова со значением звучания, движения, размера, расстояния, положительных качеств и свойств, явлений природы. Наименьшей фонетической мотивированностью характеризуются слова, обозначающие свет, цвет, состояния человека и предметов. Поскольку мотивированность слова связана с его экспрессивностью, звуковой символизм характерен в основном для слов нелитературной лексики. У таких слов ярко выражено коннотативное значение [Левицкий 1994: 29].

Проводилось специальное исследование того, как в английском и литовском языках обозначаются голоса птиц, как человек воспринимает и отображает всё многообразие окружающих его звучаний, какие звучания и по какому принципу получают обозначение в языке. Таких слов немало, это ономатопы – лексемы, обозначающие различные звуки [Рузин 1993].

Замечено, что в разных языках одно и то же звучание передаётся сходным, хотя и не идентичным набором фонем. По мнению В.В. Левицкого, в основе фонетической мотивированности лежит структурное, а не материальное сходство звучания и значения. Например, в фонетической структуре немецкого слова Zickzack краткий верхний [i] противостоит краткому нижнему [а], находясь в одинаковом окружении, эти звуки символизируют «резко изломанную линию» [Левицкий 1994: 27].

Высказана гипотеза, согласно которой проторечь предков человека, основанная только на вокализме (гласных звуках), не могла быть средством фиксации и актуализации знаний. Появление согласных – скачок в эволюции языка как средства познания. Согласные связаны с развитием левого (языкового и логического) полушария [Вопросы языкознания. 1993: № 3: 142].

В современной лингвистике разграничивают «фонетическую мотивированность» как соответствие звучания слова его обычной семантике и «фонетическое значение» (понятие и термин А. П. Журавлёва) как суммарную оценку символических значений звуков, которые входят в состав звуковой оболочки слова.

С развитием языка меняется характер связи между звучанием слова и его значением, стирается звуковая изобразительность (примарная мотивированность знака) и на смену ей приходит мотивированность смысловая и морфологическая. Однако полностью звуковая изобразительность не утрачивается и нередко усиливает выразительные возможности речи. Творческий опыт поэтов и наблюдения психолингвистов на этот счет достаточно красноречивы.

Гипотезу «жестовости» и звукоизобразительности первоначальной речи человека подтверждают наблюдения над развитием системы коммуникации у ребенка. Первые «слова» детской речи ta, da не зависят от национальности родителей ребенка, они универсальны, близки к указательным местоимениям. Звуки [t], [d] – переднеязычные согласные, при произнесении их тело ребенка занимает положение «указующего жеста». Видимо, справедлив вывод о том, что генетически слово – жестозвуковое; нейрофизиологи свидетельствуют, что в структуре мозга человека речевой центр – это и центр управления ведущей руки.

Левое полушарие в норме управляет и звуковой речью, и последовательными движениями губ и языка. Полагают, что предки человека простые сообщения передавали с помощью жестов глаз, губ и языка. Например, жест удивления – высунутый язык – одинаков у человека, и у гориллы. На первых порах существенно было то, что губы соединяются, а не то, что при этом образуется звук. Постепенно левое полушарие, строившее серии зрительных жестов, перешло к построению последовательностей коротких речевых сигналов [Иванов 1985: 35–36].

Все эти наблюдения позволяют по-иному оценить такие теории генезиса языка, как звукоподражательная, междометная («Человеческий произвол застаёт звук уже готовым: слова должны были образоваться из междометий, потому что только в них человек мог найти членораздельный звук» [Потебня 1989: 93]), жестовая. Эти теории, по существу, могут быть объединены в одну общую теорию в качестве частных случаев, объясняющих те или иные моменты глоттогенеза. Они характеризуют тот протоязык, в котором, как считал А.А. Потебня, тон междометия не мог обойтись без мимики, что обеспечивает такому языку универсальность («единственный язык, понятный всем») [Потебня 1989: 89].

 

2.4. Понятие о паралингвистике

На вопрос собеседника, где находится тот или иной предмет, можно ответить указательным словом вон/там/. Попробуем, не меняя высказывания, протянуть гласный: во-о-он / там/. Слово осталось тем же самым, но информация изменилась: теперь речь идёт о предмете, который находится дальше, чем предыдущий предмет. А.А. Потебня отметил, что чутьё человека заставляет протягивать гласную в прилагательном (например, хоро-оший), если им хотят выразить высокую степень качества [Потебня 1989: 105]. Изменение длительности звучания привело к возникновению дополнительной информации. Дополнительная информация передаётся несловесным путём (в том смысле, что не требуется дополнительных слов), но и она связана с речью, сопутствует ей, обогащает её и без речи существовать не может.

«– Lise! – только сказал князь Андрей; в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах» (Толстой Л. Война и мир. Т. 1.4. 1. VI). «– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать всё яснее и глубже» (Толстой Л. Война и мир, Т. 4, Ч. 1, XIV). «Слова были для них пустым звуком, зато взгляды, улыбки, тембр голоса, самые незначительные движения помимо них вели между собою неумолчную беседу» (P.M. дю Тар. Семья Тибо).

Эти цитаты из великих художественных произведений дают совокупное представление об особом, паралингвистическом способе передачи информации. К компетенции паралингвистика относят все те способы передачи информации, которые связаны со звучанием речи, её фонетическим обликом. В неё входит всё связанное с акустическими характеристиками голоса (тембр, высота, громкость и т. п.), «значащие» паузы, интонационный рисунок речи, явления неканонической (необычной) фонетики и т. д. Г. Гегель писал: «…Звуки способны вызвать в нас соответствующее настроение. Преимущественно это справедливо относительно человеческого голоса; ибо этот последний представляет собой главный способ, посредством которого человек может обнаружить своё внутреннее существо; то, что он есть, он влагает в свой голос» [Гегель 1956: 117].

Роль интонации в нашей речи чрезвычайно велика. Недаром говорят: важно не то, что говорят, а как говорят. «…Письменное искусство, хотя и очень разработанное грамматически, совершенно беспомощно, когда надо передать интонацию, так, например, есть пятьдесят способов сказать «да» и пятьсот способов сказать «нет», и только один способ это написать» [Шоу 1953: 14]. «Правда, сказанная злобно, лжи отъявленной подобна» (Блейк в переводе Маршака). Макаренко признавался, что педагогом он почувствовал себя только тогда, когда смог одно и то же приказание отдавать с двадцатью различными интонациями. «Люди обижаются не на смысл, а на интонацию, потому что интонация обнаруживает другой смысл, скрытый и главный» (Трифонов Ю. Другая жизнь). «Слова её были бедны, слог был обычным для восемнадцатилетней барышни, но интонация… интонация была исключительно чистая и таинственным образом превращала её мысли в особенную музыку» [Набоков 1990: 270]. М.М. Бахтин заметил, что интонация всегда находится на границе словесного и не-словесного, сказанного и несказанного, что именно в интонации говорящий соприкасается со слушателями [Волошинов 1995: 69]. По образному замечанию Ш. Балли, интонация – это постоянный комментатор мысли [Балли 1961: 315]. Эмоциональную интонацию великий русский кинорежиссёр С. Эйзенштейн называл звуковым жестом.

Задумывались ли мы над тем, почему существует искусство декламации, искусство художественного чтения? Мы идём на концерт известного чтеца, в большинстве своём зная содержание тех произведений, которые будут исполняться. Содержательная информация, получаемая в этом случае, практически равна нулю, но тем не менее мы идём на концерт – и обогащаемся большой эстетической информацией. Недаром же говорят о различном прочтении художественных произведений. Искусство художественного чтения состоит в том, чтобы предельно полно функционировал паралингвистический канал общения. Известны примеры, когда слова почти отсутствуют, а художественное произведение остаётся. Пластинка Стена Фреберга «Джон и Мария» посвящена любовной истории. Мужской голос повторяет слово «Мария», а женский – «Джон». Эмоциональная интонация произношения меняется, и вся история предельно ясна слушателям. Строки из известного стихотворения М.Ю. Лермонтова: «Есть речи – значенье / Темно иль ничтожно, / Но им без волненья / Внимать невозможно» – гимн паралингвистике. Важно заметить, что в художественном творчестве паралингвистический способ передачи информации зачастую способствует лучшему словесному оформлению речи. В статье «Как делать стихи» В. Маяковский говорит о том, что стихи у него вырастают из «поэтического гула». Думается, что «муки слова» у великих поэтов и писателей – это напряженная попытка согласовать, гармонизировать словесный и несловесный каналы поэтической информации.

К паралингвистическим средствам общения относят, как сказано выше, и случаи неканонической фонетики, т. е. употребление звуков и их сочетаний, не свойственных данному языку. Так, звуковой комплекс «гм» не обладает значимым лексическим содержанием, но в речи он используется широко и может передавать большое количество информации. В очерке «В.И. Ленин» A.M. Горький вспоминает: «Краткому, характерному восклицанию «гм-гм» он умел придавать бесконечную гамму оттенков, от язвительной иронии до осторожного сомнения, и часто в этом «гм-гм» звучал острый юмор, доступный человеку очень зоркому».

В речи велика смысловая нагрузка и пауз. Парадоксально: человек молчит, а информация от него идёт. У В.А. Жуковского: «Молчание понятно говорит». Более того, информация в паузе подчас превышает смысловую нагрузку слова, потому она и замещает речь. Не случайно Цицерон заметил: «Самый сильный крик содержится в молчании». «Чувство Родины должно быть великим горячим молчанием» [Розанов 1990: 292].

Для тех, кто много общался с аудиторией, не покажется преувеличением наблюдение М. Твена: «Читая по книжке с эстрады, чтец очень скоро убеждается, что одно орудие в его батарее приёмов работает непропорционально калибру– это пауза: то выразительное молчание, то красноречивое молчание, то в геометрической прогрессии молчание, которое часто позволяет добиться нужного эффекта там, где его порой не даёт даже самое счастливое сочетание слов. Я, бывало, играл паузой, как ребёнок игрушкой… Когда я выдерживал паузу именно столько, сколько следует, последняя фраза производила потрясающий эффект» [Твен 1961: 421].

«Есть два вида тишины. Беспомощная тишина инертности, которая знаменует распад, и тишина могущества, которая управляет гармонией жизни» [Рерих 1990: 35]. Вспомним знаменитую немую сцену в «Ревизоре» Н.В. Гоголя. Напряженные, полные внутреннего движения диалоги пьесы неожиданно сменились всеобщей паузой, и она красноречивее всяких слов выносит приговор действующим лицам. Американский антрополог Э. Чаппл установил, что соотношение речи и молчания – устойчивая характеристика каждого человека. Учителю полезно внимательно прочитать статью Ираклия Андроникова «Слово написанное и слово сказанное», помещаемую во все сборники устных рассказов этого замечательного мастера устной речи.

 

2.5. Своеобразие устной речи

Языковеды, изучая устную речь, сделали убедительный вывод, что она структурно отличается от письменной. Конечно, в своей основе и устная, и письменная речь сходны: иначе нельзя было бы прочитанное пересказать, а сказанное записать. Самые существенные отличия между ними наблюдаются на уровне предложения, словосочетания, меньшие – на уровне морфологии, лексики и словообразования. Например, в устной речи части сложного предложения соединяются чаще всего бессоюзным способом, и каждая фраза состоит из двух частей со своими смысловыми вершинами.

Структурные отличия книжно-письменной и устно-разговорной форм речи не случайны и свидетельствуют об их принципиальном различии в плане передачи информации. Если в письменной речи у нас один канал информации (сам текст), то в устной речи каналов информации два: а) информация, которая непосредственно содержится в произнесенных словах, и б) информация, получаемая слушателем помимо слов, которая сопутствует речи и в той или иной мере связана со словами. Переходя от письменной речи к устной, человек бессознательно включает второй, несловесный, канал информации, что как бы автоматически перестраивает первый – словесный, или речевой, – канал.

В пособиях по ораторскому мастерству часто приводится ставший хрестоматийным пример с Ф.М. Достоевским, произнесшим лучшую, по мнению слушавших, речь о Пушкине. Позже речь была опубликована. Слышавшие Достоевского, прочитав её, с недоумением отмечали, что это совсем другая речь. Нет, это была та же речь (и речь большого мастера слова!), но, напечатанная, она лишилась значительной части силы своего воздействия. М. Твен охарактеризовал отличие устной речи от письменной следующим образом: «Как только прямая речь оказывается напечатанной, она перестаёт быть тем, что вы слышали, – из неё исчезает что-то самое важное. Исчезает её душа, а вам остаётся только мёртвая оболочка. Выражение лица, тон, смех, улыбка, поясняющие интонации – всё, что придавало этой оболочке тепло, изящество, нежность и очарование… исчезло…» [Твен 1961: 598–600].

Важность несловесного канала информации трудно переоценить. «В пустом разговоре была не только пустота, – улыбки, взгляды, движения рук, покашливание, всё это помогало раскрывать, объяснять, понимать наново» [Гроссман 1989:43]. В дневнике К.И. Чуковского есть запись о впечатлении от рассказов М. Горького о Л. Толстом: «Когда я записываю эти разговоры, я вижу, что вся их сила – в мимике, в интонациях, в паузах, ибо сами по себе они, как оказывается, весьма простенькие и даже чуть-чуть плосковаты» [Чуковский 1992: 155]. «Английская разговорная речь – по крайней мере у людей высшего круга – содержит, должно быть, меньше слов, чем эскимосский язык… Англичане говорят интонационными речениями. Одно речение может выражать всё, что угодно» (Хемингуэй Э. И восходит солнце (Фиеста) //Хемингуэй Э. Романы и рассказы. М., 1992. С. 113).

Возникает вопрос о соотношении количества информации, отправляемой и получаемой по обоим каналам – речевому и неречевому. Известный французский писатель-моралист XVII в. Ларошфуко полагал, что в звуке голоса, в глазах и во всём облике говорящего заключено не меньше красноречия, чем в выборе слов. Философ О. Шпенглер считал, что при передаче душевных движений, которые совершенно не поддаются описанию, велика роль взгляда или еле заметных жестов. Они – настоящий язык души, который непонятен для непосвященных. Слово, как звук, как элемент поэзии, сможет установить эту связь, но слово, как понятие, как элемент научной прозы, в этом отношении совершенно бессильно [Шпенглер 1993: 389].

По мнению современных специалистов, несловесный канал в процессе общения передаёт слушателям информации больше, чем канал словесный. «Всего одно слово, произнесенное в группе близких людей, несмотря на свою внешнюю неопределенность и неоднозначность, может представлять собой гораздо более точное сообщение, чем целые тома тщательно подготовленной корреспонденции, которой обмениваются два правительства» [Сепир 1993: 212]. Правда, количественные показатели сильно колеблются, но во всех случаях важность паралингвистических и паракинесических средств в общении несомненна. Автор книги «Правда о жесте» Ф. Сулже утверждает, что при разговоре люди словам придают лишь 7 % значимости, интонации – 38 %, а мимике и жестам – 55 %. Один жест может полностью изменить смысл произнесенных слов. Сказанное устно при помощи манеры, тона, темпа и обстоятельств в очень большой степени само себя истолковывает, констатирует известный философ [Гадамер 1988: 457].

Психологи утверждают, что удельный вес паралингвистических сигналов особенно велик в первые 12 секунд разговора – он составляет 92 % всего объёма сообщаемой информации. Лишь 8 % приходится непосредственно на слова, которыми мы обмениваемся. Специалисты по переговорам считают, что успех делового контакта зависит от того, насколько слова соответствуют несловесным сигналам [Наука и жизнь. 1992: № 12: 50]. Столь большие возможности паракинесики объясняются тем, что мимика и жест – элементы богатого аналогового (непрерывного во времени) языка.

Особенно ярко свои коммуникативные возможности паракинесика проявляет в таких видах искусства, как пантомима и хореография. Когда слушатель не знает языка говорящего, возможности паралингвистики и паракинесики особенно ощутимы. Паралингвистика стала пружиной сюжета рассказа К. Чапека. Его герой – чешский дирижер, не знающий английского языка, приехал в Ливерпуль и стал невольным свидетелем разговора мужчины и женщины. Слов он не понимает, но как опытный музыкант по интонации, по ритмике хорошо понимает суть разговора, в котором голос мужчины у него ассоциируется с контрабасом, а женщины – с кларнетом. «Слушая этот ночной разговор, я был совершенно убежден, что контрабас склонял кларнет к чему-то преступному. Я знал, что кларнет вернётся домой и безвольно сделает всё, что велел бас. Я всё это слышал, а слышать – это больше, чем понимать слова. Я знал, что готовится преступление, и даже знал, какое. Это было понятно из того, что слышалось в обоих голосах, это было в их тембре, в кадансе, в ритме, в паузах, в цезурах… Музыка – точная вещь, точнее речи» (Чапек К. История дирижера Калины).

Подсчёты специалистов в области информатики и общения подтверждаются практикой. Например, двум одинаковым по составу и способностям студенческим группам одновременно читался лекционный курс, при этом профессор находился в первой аудитории, а всё говоримое им звучало и во второй аудитории. На экзаменах в конце семестра выяснилось, что студенты, не только слушавшие, но и видевшие профессора, сдали экзамен гораздо лучше, чем студенты из второй аудитории, хотя остальные предметы обе группы сдали примерно одинаково. Замечено также, что информация, сообщаемая теледиктором, запоминается прочнее, чем аналогичная информация от радиодиктора.

Британский психолог Р. Уайзман экспериментально определил, что лживые сообщения легче всего люди распознают, когда их передают по радио, и чаще обманываются, читая газеты или сидя перед телевизором. 73,4 % радиослушателей сразу различили правду и кривду. Среди читателей газет таких – 64,2 %, телезрителей – 48,2 %. Британский исследователь констатировал, что мимика и жесты легко маскируют то, что невольно силится передать голос [Знание – сила. 1996: № 2: 149].

В.И. Ленин утверждал, что личное воздействие и выступление на собраниях в политике страшно много значит, что без них нет политической деятельности и даже само писание становится менее политическим. Фактор личного воздействия и действенности устного выступления Лениным объяснялся структурой идеи, которая вносится в массы. «Идея есть познание и стремление (хотение) /человека/» [Ленин: 22: 177]. Если первый компонент идеи – познание – без особых потерь может передаваться и письменным путём, то второй – «хотение» – эффективнее всего передаётся личным присутствием, речевыми и неречевыми средствами общения.

Соотношение количества информации, передаваемой с помощью обоих каналов, – величина переменная и зависит от многих обстоятельств. Чем ограниченнее словарь говорящих, тем чаще личные намерения сигнализируются несловесным путём. Особенно это заметно в общении детей, подростков, военнослужащих, семейных пар и лиц, долго проживающих совместно. «Кто не замечал тех таинственных бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не во всём откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мысли и страха – быть понятым – выражается в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!» (Толстой Л. Отрочество, гл. V).

Разговорная речь в силу её двуканальности отличается большими эвристическими и творческими возможностями. На точном языке науки можно корректно только формулировать открытое, но сами открытия требуют мысли на базе естественного языка. К этому тезису неоднократно обращался писатель и философ М.М. Пришвин. «До последней крайности надо беречься пользования философскими понятиями и держаться языка, которым мы перешептываемся о всём с близким другом, понимая всегда, что этим языком мы можем сказать больше, чем тысячи лет пробовали сказать что-то философы и не сказали» [Пришвин 1990: 395]. «Мечтательная неточность мышления» первого человека (и, добавим, языка), которую упоминает Т. Манн в романе «Иосиф и его братья», в силу своих эвристических возможностей обусловила становление человека, его культуры и цивилизации.

Информативные и экспрессивные возможности невербальных средств информации в форме паракинесики и паралингвистики оправдывают целесообразность особой отрасли языкознания, о которой писал Е.Д. Поливанов: «Не надо думать, что эти стороны речевого процесса есть нечто не подлежащее ведению лингвистики, т. е. науки о языке. Только, разумеется, рассмотрение этих фактов… составляет особый самостоятельный отдел лингвистики» [Поливанов 1968: 296]. Перспективы оптимизации человеческого общения напрямую связаны с этой областью знания. Что касается профессиональной культуры учителя, то без учёта достижений этой новой отрасли науки она просто невозможна.

Проблема параязыка тесно связана с популярной ныне теорией речевых актов, которой предшествовала идея «речевых поступков», сформулированная Н.И. Жинкиным. «Речевой поступок» – это результат сложного взаимодействия языка и параязыка, процесс «переозначения»: «Слова имеют значение, но интонация накладывает на них свою переозначающую печать. В работу переозначения включается не только интонация, но и весь поток экспрессии – пантомимика, статика и динамика тела говорящего человека. Если бы этого не было, речь представлялась бы как безжизненные звуки, издаваемые чурбаном. Вот почему интонация значительно больше, чем звуковое оформление предложения. Получившееся образование в целом может быть названо речевым поступком» [Жинкин 1998: 84].

Творческая деятельность человека не мыслится вне жеста. Очень тонко подметил это мастер слова А.Н. Толстой: «Я наконец понял тайну построения художественной фразы: её форма обусловлена внутренним состоянием рассказчика, повествователя, за которым следует движение, жест. И, наконец, – глагол, речь, где выбор слов и расстановка их адекватна жесту» [Толстой А. 1972: 53–54].

Из жеста, включенного в коммуникацию, из ощущения его большей, нежели в слове, выразительной силы родилось искусство. Особенно тонко это чувствовал П.А. Флоренский: «…И картина или статуя разделяют его (свойство великого слова. – А.Х.) в качестве тоже слов нашего духа, – запечатленных в твёрдом веществе слов жеста, жесты пальцев и руки, тогда как слово звуковое есть запечатление жеста голосовых органов и притом запечатление в воздухе. Картина и статуя принципиально суть слова» [Флоренский 1990: 204]. То же мнение встречается у философа Л. Витгенштейна: «Архитектура – своего рода жест» [Витгенштейн 1994: 451]. «…Хорошая архитектура создаёт впечатление воплощенной мысли. У тебя возникает желание ответить на это жестом» [Витгенштейн 1994: 432].

Параязык сопровождает не только обыденную, устную речь, но стремится войти в речь художественную, по преимуществу письменную. Большая выразительная и информативная ёмкость жеста в устной речи предопределили наличие подобных «языковых жестов» в письменной речи, когда вербально представляется несловесная реакция. В «Словаре русского языка XI–XVII вв.» (вып. 1: 335) можно обнаружить образчик такого «жеста»: Брови воздвигати (воздвигнути) на кого-л., брови возводити «выражать гнев, неудовольствие». (Иллюстрация взята из памятника XI в.)

В этом случае происходит парадоксальное: теперь уже слово материализует невербальное средство. Параязык – важная характеристика человека, а потому писатели стремятся передать не только содержание невербальных элементов общения, но и саму форму их проявления в поведении человека. «В речевом поступке человек не только выражает мысли, но и «выдает с головой самого себя», свое отношение к действительности» [Жинкин 1998: 84]. В этом смысле красноречив писательский опыт Л.Н. Толстого, трилогию которого «Детство», «Отрочество» и «Юность» можно читать и как художественное исследование природы и функциональных возможностей параязыка в художественном тексте [Хроленко 1999].

Не только содержание художественного произведения, но и его типографская форма может включать элементы своеобразного параязыка. Андрей Белый впервые ввёл «издательские жесты» в поэзию: язык пробелов, лесенки слов. Это не случайно. Жест – яркая черта речи А. Белого. Вот впечатление современника от выступающего с докладом этого замечательного русского литератора: «Движения говорят так же выразительно, как слова. Они полны ритма… Руки, мягкие, властные, жестом вздымают всё кверху. Он почти танцует, передавая движение мыслей… Он не умел видеть мир иначе, как в многогранности смыслов. Передавая это виденье не только словом: жестом, очень пластическим, взлетающим, звуком голоса, вовлечением аудитории во внутреннее движение. Рассказывал много раз – для него стих рождался всегда из движения. Не в сидении за столом, вне комнаты, а в перемещении далей закипало. Ещё неизвестно бывало, во что перельётся – в чистый звук музыки или в слово. Закипало создание в движении… Буквы, как букашки, разбегались по сторонам: слово вставало не в буквенном воплощении, а в звуке и цвете…» [Вопросы философии. 1990: № 4: 93–94]. Этот опыт далее развил В.В. Маяковский.

А. Блок не случайно настаивал, чтобы собрание его сочинений, начавшее издаваться до реформы орфографии в 1918 г., допечатали по-старому, так как стихи были рассчитаны на это. Графическая сегментация текста, расположение его на бумаге, шрифтовый и красочный набор, типографские знаки, необычное написание и нестандартная расстановка знаков пунктуации – этот арсенал паралингвистических средств помогает углубить и выразительно передать мысль и чувство автора.

 

Дополнительная литература

Воронин С.В. Основы фоносемантики. – Л, 1982.

Горелов И.Н Невербальные компоненты коммуникации. – М., 1980.

Горелов И.Н., Енгалычев В.Ф. Безмолвный мысли знак: Рассказы о невербальной коммуникации. – М., 1991.

Журавлёв А.П. Звук и смысл. – М., 1981.

Крейдлин Г.Е., Чувилина Е.А. Улыбка как жест и как слово (к проблеме внутриязыковой типологии невербальных жестов) // Вопросы языкознания. 2001. № 4. С. 66–93.

Потапова Р.К. Коннотативная паралингвистика. – 2-е изд. – М., 1998.

Пронников В.А., Ладанов И.Д. Язык мимики и жестов. – М., 2001.

Читать человека – как книгу. – Минск, 1995.

 

3.1. Отличие языка человека от «языков» животных

В труде складывается вторая сигнальная система, обусловившая принципиальное отличие языка человека от «языков» животных. Сигналы, которыми пользуются, скажем, антропоиды, не являются знаками в строгом смысле этого термина. Если язык человека основан на принципе «знак/значение», то коммуникация животных строится по принципу «часть/целое». Сигналы животных – это неотъемлемая часть ситуации. Они не могут быть заменены другими сигналами без ущерба для коммуникации [Ерахтин, Портнов 1986: 61]. Зоопсихологи утверждают, что звуковой язык животных, в отличие от человеческого, не обладает дискретностью, звуковая сигнализация у шимпанзе обладает большой неоднозначностью, множеством переходных форм и ситуационной связанностью, а потому разные исследователи, изучающие один и тот же вид животных, нередко насчитывают у них разное количество сигналов – от 11 до 25 естественных звуков [Правоторов 2001: 199–200].

Знаки языка обладают свойством членораздельности, перемещаемости, комбинаторности. Сигналы животных этого свойства лишены. Перемещаемость и комбинаторика знака даёт ему возможность служить средством познавательной деятельности, регулировать своё поведение и организовывать собственные психические процессы.

Знак есть предпосылка, база и результат фундаментального принципа языка, познания и мышления – их метафоричности. Философы полагают, что любое определение бытия метафорично, ибо, подводя бытие под определенное понятие, человек подставляет это понятие на место самого бытия. Метафоры оказываются наиболее фундаментальными структурами, которые направляют, формируют и приводят в действие механизм человеческого поведения. «…Следует говорить о постоянно расширяющемся опыте, отличающем сходства будь то во внешнем явлении вещей, будь то в их значении для нас. В том-то и состоит гениальность языкового сознания, что оно способно выразить подобные сходства. Мы называем это его принципиальной метафоричностью» [Гадамер 1988: 498]. Метафора – одно из самых универсальных явлений языка и культуры. Язык выступает как общая метафора действительности [Гурина 1998: 396].

Перемещаемость знака предопределяет необходимость синтаксиса. У ряда учёных складывается впечатление, что язык человека отличается от «языка» животных наличием синтаксиса. Так, не удалось выявить синтаксических отношений в «высказываниях» шимпанзе, обученного языку жестов.

Учёные полагают, что переход от обезьяноподобной коммуникации к человеческому языку начинается тогда, когда кора больших полушарий мозга берет под свой контроль управление движениями лица и голосовым трактом [Вопросы языкознания. 1992: № 1: 159].

В языке человека запрограммирована иерархия «алфавитов». На низшей ступени – несколько десятков звуков (фонем, в письме – соответственно букв). На более высокой – алфавит слогов, в котором по законам комбинаторики элементов во много раз больше. Затем морфемы и словоформы. Если уровней в системе три и больше, то обеспечиваются любые потребности общения, а система называется открытой.

Принято считать, что во всём живом мире открытая система есть только у человека. Правда, в настоящее время этот тезис подвергается сомнению. Рассекречены эксперименты военных моряков с дельфинами, в ходе которых возникли предположения, что у этого загадочного животного система общения – открытая. Если у человека несколько десятков фонем, меньшинство из которых гласные, а большинство – согласные, то и у дельфинов 51 импульсный сигнал (= согласные?) и 9 тональных свистов (= гласные?). Сигналы, относимые к одному типу, могут отличаться началами и концами при стабильной середине. Отсюда вывод: в дельфиньих сигналах есть нечто подобное приставкам и суффиксам. Выявляется и некоторая синтаксическая организация в «тексте» дельфинов. Эксперименты показали, что дельфин, проинструктированный человеком, может передать эту инструкцию другому животному, получившему от человека только приказ на исполнение [Известия. 1993. 22 мая].

 

3.2. Понятие о знаке

Почему язык стал важнейшим средством общения и орудием мышления, как он возник, в каких отношениях находятся слово и вещь, обозначаемая словом, что такое значение, что общего у языка с другими средствами коммуникации, обладают ли животные языком – вот далеко не полный перечень вопросов, на которые трудно ответить, если не учитывать особой, знаковой, природы языка.

Окружающие нас предметы подчас могут выступать в несвойственной им роли указателя или заместителя других предметов и явлений. Они выполняют как бы две функции: с одной стороны, представляют самих себя и ценны для нас своей природой, с другой стороны – способны служить указателями других вещей или явлений. Кашель – естественная реакция организма на соответствующее раздражение, но нарочитое покашливание может выполнять определенную сигнальную функцию. Стул служит для сидения на нём, но, поставленный в дверном проёме, он сообщает, что вход закрыт. «Надо было поставить условленный сигнал. Дерсу взял палочку, застругал её и воткнул в землю, рядом с ней он воткнул прутик, согнул его и надломленный конец направил в ту сторону, куда надо идти» (Арсеньев В. Дерсу Узала).

В одних случаях предмет или явление выполняет сигнальную функцию в силу естественной причинно-следственной связи явлений: высокая температура – свидетельство болезни, тёмные тучи – предвестник непогоды. В других случаях сигнальная функция предмету «навязывается». Вещь сознательно делается представителем другой вещи. Предметы или явления, выполняющие сигнальную функцию стихийно, нецеленаправленно, называются симптомами, предметы или явления, намеренно используемые во вторичной функции, – сигналами или знаками. Например, если женщина из племени дуба, живущего в Африке, вплетёт в волосы стебелёк камыша, это означает, что у её малыша прорезался первый зуб. Овдовевшему мужчине из аборигенов Австралии достаточно налепить на бороду комок грязи, и любому посвященному ясно, что этот человек ищет себе жену.

«Знак, – писал Г. Гегель, – есть непосредственное созерцание, представляющее совершенно другое содержание, чем то, которое оно само имеет по себе» [Гегель 1956: 256]. Чёрная кошка, перебегающая дорогу, представляет не её саму, а опасность или неприятности. В современной науке знак определяется следующим образом: «Знак, материальный предмет (явление, событие), выступающий в качестве представителя некоторого другого предмета, свойства или отношения и используемый для приобретения, хранения, переработки и передачи сообщений (информации, знаний)» [ФЭС 1983:191].

Все многочисленные определения знака в явной или неявной форме включают следующие основные признаки: 1) это материальное, чувственно воспринимаемое явление; 2) обозначает нечто, находящееся вне его, и обязательно несёт информацию для воспринимающего субъекта; 3) не связано с обозначаемым естественной или причинной связью; 4) соответствие структуры и содержания с обозначаемым предметом отсутствует.

Некоторые учёные полагают, что из этих четырёх признаков обязательными являются лишь два – второй и четвертый, и предлагают следующее определение знака: «такое явление (материальная вещь, свойство, процесс, действие, психический феномен), которое, не обладая структурным соответствием с другим каким-либо явлением, способно представлять или замещать его в определенных процессах» [Губанов 1981: 58].

Как устроен знак? Существуют два противоположных мнения о его структуре. Согласно одному, знак двусторонен (билатерален), он обладает планом выражения, материальной стороной, и планом содержания, значением. Аргументация в этом случае строится на той посылке, что знак важен не сам по себе, а только тем, что за ним стоит.

Более многочисленные противники этой точки зрения – унилатералисты – считают, что знак – явление одностороннее, обладающее только планом выражения. Знак всегда связан со значением, но его в себя не включает. Аналогия: садовник – человек, имеющий отношение к саду (владеет, работает), но сад в структуру человека (садовника) не входит.

Столь принципиальное расхождение мнений порождено неодинаковым пониманием природы значения. Для сторонников первой точки зрения значение – это вид отношения знака к предмету обозначения или понятию – и потому оно включено в знак; для их оппонентов значение – это факт сознания, идеальное отражение явления действительности. При таком подходе значение не может быть включено в знак, так как 1) звукоряд (= знак) указывает не только на предмет, но и на само значение; 2) знак произволен, условен, а значение безусловно, оно определяется отражаемой действительностью; 3) значение как факт сознания находится в голове, знак всегда вне её (отсюда автономность развития значения и знака) [Панфилов 1977; Солнцев 1977].

«…Наличие значения является обязательным свойством материальных предметов (в языке – звуков), используемых как знаки. Однако само это значение в знак не входит и является тем, на что знак указывает» [Солнцев 1977]. «Строго говоря, и в языковом знаке как некоторой физической субстанции нет никакого значения. С феноменологической точки зрения значение – это образы и представления, возбуждаемые в мозгу носителей языка, это социальный опыт коммуниканта, ситуализируемый при продуцировании, восприятии и понимании речевых сообщений» [Национально-культурная специфика 1977: 82]. Говорят, что значение знака – это концепт, связанный знаком. По выражению философа Х. – Г. Гадамера, знак получает своё значение лишь благодаря субъекту, воспринимающему его как знак [Гадамер 1988: 480].

Существенно, что знак способен передавать информацию о предмете только благодаря включенности или в знаковую ситуацию, или в систему других знаков, и, следовательно, значение не априорно принадлежит знаку, а приобретается им в условиях знаковой ситуации. Значение, как говорят, – это мера функциональности знака.

Знак никогда не существует в одиночку. Он часть упорядоченной совокупности. В системе знак обнаруживает четыре типа отношений: синтаксические, сигматические, семантические и прагматические. Синтаксические отношения – это структура сочетаний знаков и правила их образования и преобразования безотносительно к значениям и функциям знаковых систем; сигматические – связь знака с референтом (реалией, вещью); семантические – интерпретация знаков и знакосочетаний как средства выражения смысла; прагматические – взаимоотношение между знаковыми системами и теми, кто воспринимает, интерпретирует и использует содержащиеся в них сообщения [Клаус 1967; ФЭС 1983: 601].

Различие сигматических и семантических отношений можно продемонстрировать отрывком из статьи: «Если попробовать кратко определить пафос творчества Андрея Платонова и сущность личной жизни этого большелобого человека с неподкупными и ясными глазами ребёнка, то они совпадут. Автор «Чевенгура» врывался в действительность одержимо и яростно». Сигматика выделенных знакосочетаний абсолютно одинакова: они называют замечательного русского писателя, семантика же их различна: первое имеет в виду «паспортную» характеристику – личное имя, второе – портретную, третье – творческую. Необходимо заметить, что в «Философском энциклопедическом словаре» указывается не на четыре, а на три типа отношений: сигматические и семантические объединены в одном типе – семантическом.

Прагматические отношения можно показать на примере из книги французского учёного Р. Барта. Одно и то же сообщение «Не входите!» передано тремя формулами: 1) «Злая собака»; 2) «Осторожно, злая собака!»; 3) «Сторожевая собака». Смысл заключен в различии: «Злая собака» звучит агрессивно, «Осторожно, злая собака!» – человеколюбиво, «Сторожевая собака» – простая констатация факта. Налицо три образа мысли хозяев, три «личины собственности» [Барт 1989:535].

 

Семиотика

Под определение знака подходит очень широкий круг явлений: от простейшей сигнализации до фактов человеческой культуры. Знаковость объединяет такие явления, как кинетическая («жестовая») речь (параязык), разнообразные морские и дорожные светофоры и семафоры, язык барабана, особый свистовый язык «сильбо гомеро», искусственные языки, включая язык межпланетного общения «линкос» (язык космоса), предложенный голландским математиком Г. Фройденталем, правила этикета, настольные игры и т. д.

Многообразные и многочисленные знаки классифицируются. Систем тоже немало. Знаки систематизируются по двум большим классам – детерминированные (причинно-обусловленные) и недетерминированные. К детерминированным относят 1) знаки-признаки (симптомы); 2) знаки-копии (фотографии, чертежи, карты). К ним близки знаки, которые изучаются особыми прикладными науками, например, медицинской семиотикой (симптомы, признаки различных болезней), криминалистической трассологией (следы на месте преступления), археологией (элементы материальной культуры древних цивилизаций).

Недетерминированные знаки делятся на языковые (организованные в систему) и неязыковые (не организованные в систему). Языковые знаки распределяются по трём группам: 1) естественные языки (фонетические языки); 2) искусственные языки (графический письменный язык, ручная речь глухонемых, язык свиста, узелков и проч., математические и логико-символические языки, дорожные знаки, музыкальные ноты и т. д.); 3) знаки, сопряженные с фонетическим языком (интонация, мимика, телодвижения и т. п.).

Столь значительное количество в принципе сходных и в то же время отличных по происхождению, назначению и использованию систем со знаковыми свойствами привело к необходимости систематизировать их. Важность проблемы знаковое™ и наличие большого количества знаковых систем обусловили возникновение особой науки о них – семиотика. «Семиотика находит свои объекты повсюду – в языке, математике, художественной литературе, в отдельном произведении литературы, в архитектуре, планировке квартиры, в организации семьи, в процессах подсознательного, в общении животных, в жизни растений. Но везде её непосредственным предметом является знаковая система» [Степанов 1983: 5].

Истоки этой науки восходят к античности, к философскому спору стоиков и Демокрита об отношении слова и вещи. Дж. Локком, Г. Гегелем, Ч. Пирсом, В. Гумбольдтом, Ф.Ф. Фортунатовым и Ф. де Соссюром строилось здание будущей науки. Ф. де Соссюр в «Курсе общей лингвистики» (1913) высказал убеждение в необходимости особой научной дисциплины, изучающей знаки, и далей название семиология, однако рождение новой науки относят к 40-м годам XX столетия и связывают с работами американца Ч. Морриса «Основы теории знаков» (1938) и «Знаки, язык и поведение» (1964), в которых автор обобщил всё сделанное до него философами Ч. Пирсом и Э. Гуссерлем, а также лингвистами Ф.Ф. Фортунатовым и Ф. де Соссюром, но ограничился рамками лишь науки о поведении. «Человеческая цивилизация невозможна без знаков и знаковых систем, человеческий разум неотделим от функционирования знаков, – а возможно, и вообще интеллект следует отождествлять именно с функционированием знаков» [Моррис 1983: 37–38]. Первый международный конгресс по семиотике состоялся в Милане (Италия) в 1974 г.

Семиотика опирается на идею изоморфности (сходства) знаковых структур и вытекает из практической потребности изучения различных видов коммуникации. Приведем наиболее типичное и распространенное определение новой научной дисциплины: «Семиотика – наука о знаковых системах в природе и обществе» [Степанов 1971]. Кстати, в XIX в. термин семиотика понимался узко: Семиотика, врачебная наука о признаках болезни [Даль: 4: 173].

Семиотика интересуется, во-первых, языком и литературой (речью и текстом); во-вторых, живописью, музыкой, архитектурой, кино, ритуалами (в той мере, в какой они являются знаковыми системами); в-третьих, системами коммуникации животных и системами биологической связи в человеческом организме [Степанов 1983: 6].

В семиотике как комплексной науке о знаковых системах в природе и обществе ныне более или менее оформилось несколько направлений: 1) биосемиотика, изучающая естественные, биологически существенные знаки; 2) этносемиотика, описывающая «неявный» уровень человеческой культуры, например, обычаи, привычки, позы и т. п.; 3) лингвосемиотика, ориентированная на изучение естественного языка с его стилистикой и сопутствующими знаковыми системами; 4) психосемиотика, исследующая психологическое воздействие знака; 5) абстрактная семиотика, устанавливающая наиболее общие свойства и отношения знаковых систем независимо от их материального воплощения; 6) общая семиотика, в рамках которой решаются общие вопросы всех этих направлений. Теория знака легла в основу культуроведения.

Ч. Моррис полагал, что семиотика – наука широкая, интегративная. «Логика, математика и лингвистика могут быть включены в семиотику полностью. Что касается некоторых других наук, то это возможно лишь частично» [Моррис 1983: 35]. «С одной стороны, это наука в ряду других наук, а с другой стороны, это инструмент наук» [Моррис 1983: 38]. Подобное расширенное представление о функционировании семиотики в процессе познания привело многих специалистов к преувеличению роли семиотики и попыткам заменить ею философию, т. е. передать семиотике методологическую функцию.

Мы пока говорили о знаках вообще и не касались языковых единиц. Является ли фонема, морфема, слово знаком – можно ответить лишь после рассмотрения того, как взаимосвязаны язык и мышление.

 

Дополнительная литература

Гринев С.В. Семиотика: проблемы и перспективы // Вестник МПУ. Серия «лингвистика». – М., 1998. № 2. С. 10–16.

Зорина З.А., Полетаева И.И. Зоопсихология. Элементарное мышление животных: Учебное пособие. – М., 2001. Глава 6. Способность животных к символизации. С. 193–222.

Кравченко А.В. Классификация знаков и проблема взаимосвязи языка и знания // ВЯ. 1999. № 6. С. 3–12.

Кубрякова Е.С. Возвращаясь к определению знака // Вопросы языкознания. 1993. № 4.

Правоторов Г.В. Зоопсихология для гуманитариев: Учебное пособие. – Новосибирск, 2001. С. 210–229.

Соломоник А. Семиотика и лингвистика. – М., 1995.

 

4.1. Сложность проблемы

Философы, лингвисты, логики, физиологи, психологи, кибернетики и семиотики уже давно пытаются адекватно описать взаимосвязь языка и мышления, но эта задача, к сожалению, всё ещё далека от полного решения. Трудность проблемы заключается в нескольких факторах. Во-первых, в языке и мышлении сочетается социальное и биологическое. Во-вторых, язык и мышление двойственны по своей природе: будучи средством закрепления достижений общественного познания, они статичны, но, с другой стороны, они и динамичны, так как представляют мыслительно-речевую деятельность человека [Общее языкознание 1970: 375]. В-третьих, мышление человека многокомпонентно, а язык многоярусен и многофункционален. Мышление одновременно выступает и как особый вид деятельности мозга, и как орудие отражения действительности, и как процесс взаимодействия познающего субъекта и познаваемого объекта.

«Мышление – это психические процессы отражения объективной реальности, составляющие высшую степень человеческого познания. Мышление даёт знание о существенных свойствах, связях и отношениях объективной реальности, осуществляет в процессе познания переход от «явления к сущности». В отличие от ощущения и восприятия, т. е. процессов непосредственно-чувственного отражения, мышление даёт непрямое, сложное опосредствованное отражение действительности» [Леонтьев А.Н. 1964:85]. Мышление человека многоступенчато, оно представляет собой совокупность уровней, «этажей»; соединяет абстрактное, чувственно-образное, эмоциональное и интуитивное, для него существенны целеобразующие, волевые, а также санкционирующие факторы. Мышление опирается и на процессы, протекающие на бессознательно-психологическом уровне [Дубровский 1977]. Если представить себе, что разные уровни и компоненты мышления по-разному связаны с языком, по-своему сложным и многофункциональным, то яснее становятся трудности решения поставленной проблемы. Загадочная близость мышления и речи приводит к сокрытию языка и мышления, – заметил философ [Гадамер 1988: 452].

Многокомпонентность мышления и послужила основанием для разноаспектного, но комплексного изучения – физиологического, теоретико-множественного, логического, психологического и даже кибернетического. В итоге складывается новая область знания, которую называют когнитологией.

Решение проблемы взаимоотношения языка и мышления помогло бы решить и такие фундаментальные задачи, как создание искусственного интеллекта, основы семантики для целей перевода, новой методики обучения иностранному языку, автоматической обработки информации, построение информационных систем и информационно-логических систем [Звегинцев 1977: 90].

Решение вопроса о связи языка и мышления осложняется и тем, что о мышлении мы можем судить лишь опосредованно, прежде всего по языку. Л.Н. Толстой писал, что отношение слова и мысли и образование новых понятий представляет собой «сложный, таинственный и нежный процесс души». Правда, в последнее время на вооружение учёных, исследующих работу мозга, поступил позитронно-эмиссионный томограф, который позволяет фотографировать работу мозга, решающего ту или иную языковую или психологическую задачу, т. е. взглянуть на функционирующий мозг.

 

4.2. Разные подходы к решению проблемы

 

Трудности исследования соотношения языка и мышления делают правомерным применение разных подходов, рассмотрение проблемы в разных аспектах.

Гносеологический подход. Первоначально проблема рассматривалась в гносеологическом (познавательном) аспекте. Справедливо полагали, что в языке закрепляются результаты познавательной, мыслительной деятельности человека, поэтому взаимодействие языка и мышления искали в самой системе языка, точнее, в системе его значений. В центр внимания попадало соотношение языкового и логического начал. Античные мыслители ввели понятие «логос», который есть одновременно и слово, и мысль. Категории языка и категории логики при этом сравниваются, отождествляются или противопоставляются в зависимости от методологических установок исследователя.

Гносеологический подход к проблеме связи языка и мышления реализуется, в частности, в исследованиях, посвященных соотношению логических форм мышления и лингвистических единиц типа «слово и понятие», «предложение и суждение».

Как соотносится языковое значение с понятием? Решений предлагалось много, но среди них выделились основные: а) значение слова тождественно понятию; б) понятие – это ядро языкового значения. Таким образом, значение и понятие органически связаны, но качественно различны. Значение не сводится к понятию, оно лишь предполагает его. Объёмы значения и понятия пересекаются, но не совпадают полностью. Значение слова шире, чем понятие, а понятие – глубже, чем семантика слова.

Разумеется, соотношение значения и понятия, лежащего в основе значения, в различных словах неодинаково. Они могут полностью совпадать, как в терминах, но возможно и отсутствие понятия в содержании слова, например, в междометиях. Соотношение лексического значения и понятия не постоянно и в пределах одного слова. Например, термин в процессе бытования за пределами специальных наук обрастает смысловыми и эмоциональными оттенками, расширяющими его семантику.

Психологический подход. Гносеологический подход полезен, но в известной мере он односторонен: язык и мышление рассматриваются в застывшем состоянии, в отрыве от живых психических процессов, в которых и осуществляется их связь. Нужен новый аспект изучения – психологический, позволяющий выявить взаимодействие языка и мышления в процессе речевой деятельности индивидов, владеющих данным языком [Общее языкознание 1970: 376]. См. также: [Петренко 1983; Шмелёв 1983; Залевская 1999].

Перспективен и подход, когда в центре внимания находится процесс становления мышления и овладения языковой системой у ребенка. Поскольку развитие ребенка в какой-то мере повторяет общие закономерности развития человечества, данные, полученные при изучении детского мышления и речеобразования, помогли решить поставленную проблему.

Психолингвист Д.И. Слобин указывает на то, что наблюдения за становлением речи ребенка привели к ценным теоретическим результатам, среди которых вывод о том, что 1) познавательные способности ребенка опережают его речевое развитие; 2) существуют невербальные типы мышления; 3) нет обязательной связи познавательной деятельности ребенка с его речевой деятельностью; 4) речевая деятельность структурирована, и процесс становления речи проходит определенные этапы; 5) эта структура изоморфна структуре предметной, наглядной, опытной деятельности; 6) можно установить некоторую иерархию усваиваемых категорий. Окончательный вывод сводится к тому, что язык не является готовой «решеткой» или призмой, через которую ребенок усваивает мир. «Решетка» создается в процессе развития интеллекта, в результате действий ребенка в окружающей среде [Слобин 1994: 143].

Специалисты установили, что отношения между «моральным» и «интеллектуальным» сознанием ребенка складываются неоднозначно. Пик активного «морального сознания», когда проявляется особая чувствительность к тому, «хорошо» или «плохо» они поступают, когда достигается пик эмпатии и формируются моральные стандарты, у всех без исключения детей приходится на возраст 17–18 месяцев, и это не зависит от степени развития речевых навыков и других показателей интеллектуального развития ребенка [Человек. 1994: № 5: 66].

Психологи считают, что интеллект ребенка начинается с действия, и дефицит предметно-практического действия ничем не может быть восполнен и компенсирован. Вспоминают Л.С. Выготского, писавшего о том, что практический интеллект древнее вербального, умное действие первоначальнее умного слова. Однако внутреннее преобразование действия происходит с помощью слов, речь поднимает действие, прежде независимое от неё, на более высокую ступень, накладывает на него печать воли: «Если в начале развития стоит дело, не зависимое от слова, то в конце его стоит слово, становящееся делом» [Знание – сила. 1988: № 2: 70]. Связь слова и дела осуществляется по-разному и в том числе в форме связи мозга и пальцев рук. Специалисты заметили, что тонкая работа пальцами улучшает кровообращение мозга, препятствует отмиранию нервных клеток, а потому советуют: чтобы мозг не старел, нагружать руки квалифицированной, специализированной деятельностью (работа с клавиатурой пишущих машинок и компьютеров, игра на фортепьяно, моделирование, сборка микросхем, вязание и вышивание и т. д.) [Наука и жизнь. 1994: № 9: 87].

Не менее важен подход, при котором исследуются процессы овладения вторым языком и возникновения на этой базе мышления билингва – человека, активно пользующегося двумя (и более) языками.

Физиологи Мемориального Слоан-Кеттерингского онкологического центра в Нью-Йорке изучали 12 билингвов, 6 из которых – «ранние», другие овладели вторым языком в возрасте 11–19 лет. Методика магнитного резонанса давала на экране картину активности мозга в области Брока – передней части коры, связанной с функцией речи. У «ранних» билингвов пользование обоими языками возбуждает одну и туже часть области Брока. У «поздних» работают два участка на расстоянии 8 мм. Следовательно, у ребенка основной речевой центр мозга охватывает все языки, в среду которых погружен. «Поздние» вырабатывают новую систему [Знание – сила. 1998: № 5: 86–87].

Нейрофизиологический подход. Физиология высшей нервной деятельности, как и психология, настойчиво ищет свои пути выявления связи языка и мышления. Наиболее перспективными кажутся исследования в области афазиологии – раздела медицины о патологических нарушениях в коре головного мозга, приводящих к расстройствам речевых механизмов. Опираясь на мысль И.П. Павлова о том, что патологическое часто открывает, упрощая, то, что заслонено от нас, «слитое и усложненное в физиологической норме», афазиолог А.Р. Лурия указывает на необходимость особого раздела знаний – нейролингвистики, задачей которой было бы выделение основных компонентов языка и нахождение тех функциональных образований мозга, которые обеспечивают их усвоение и использование [Лурия 1971: 53, 59].

Работы А.Р. Лурия и его учеников показывают ошибочность подхода, при котором отыскиваются прямые отношения между языком и мозгом, т. е. непосредственные мозговые механизмы языка, как это делали когда-то Брока и Вернике. Лурия исходит из того, что язык, являясь продуктом сложного общественно-исторического развития, изменчив, а мозг представляет собой относительно устойчивую биологическую систему, что язык не является врожденным и что изоморфизма (структурного сходства) в строении языка и мозга нет. «Задача нейропсихологического анализа, – утверждает он, – состоит вовсе не в том, чтобы непосредственно накладывать языковые структуры на морфологические структуры мозга (это и бессмысленно и невозможно), а в том, чтобы анализировать состав отдельных компонентов языка и выделять те психологические операции, которые необходимы для их усвоения и использования, а уж затем искать те мозговые механизмы, которые могут обеспечить осуществление этих процессов» [Лурия 1971: 55. См. также: Лурия 1975].

Исследованиями по нейролингвистике установлено, что левое полушарие мозга управляет не только звуковой речью, но и последовательными движениями области рта, в том числе губ и языка. Следует обратить внимание на разделение функций между правым и левым полушариями головного мозга. В норме правое – более древнее – осуществляет чувственно-наглядное мышление, которое происходит без словесных средств, оно же отвечает за эмоциональную жизнь человека, а левое – более молодое – отвечает за логику, за абстрактное, обобщающее мышление, которое осуществляется лишь на базе естественного языка или иных знаковых систем. Это отражает взаимодействие обоих полушарий.

Правое полушарие воспринимает слова целостно, переходя от общего слухового облика слова к его значению, минуя промежуточный этап расчленения на фонемы, необходимый для левого полушария. Установлено также, что значительная часть информации в правом полушарии кодируется в несловесной форме. Когда начинается обучение языку (в частности иностранному), его формы, ещё незнакомые, воспринимаются преимущественно правым полушарием. По мере усвоения языка происходит перенесение его форм из правого полушария в левое. У американских индейцев в США, например, их родной бесписьменный язык (навахо, хопи) связан преимущественно с правым полушарием, а английский – с левым. В книге Цуноды «Мозг японца» показано, что у японцев слоговая азбука и устный язык находятся в ведении левого полушария, а иероглифика – правого полушария. В принципе у всех народов доминантным является левое речевое полушарие [Иванов 1985].

Установлено, что полушария головного мозга у мужчин и женщин развиваются по-разному. У женщин, как правило, в решении всех задач принимают участие обе половины, у мужчин – чаще одна. Поэтому женщины в среднем говорят быстрее мужчин и правильнее выговаривают слова, искуснее работают пинцетом и хорошо считают в уме. Мужчины лучше строят абстрактные математические модели, играют в городки и ориентируются в чужом городе.

В Хаммерсмитском госпитале (Лондон) кратковременная память исследовалась с помощью позитронно-эмиссионного томографа. Подопытным предъявлялись карточки с буквами английского алфавита и карточки с незнакомыми им знаками корейского алфавита. При виде знакомой английской буквы включалась активность двух небольших участков коры в левом полушарии, а при виде непонятного корейского значка начинал работать маленький участок коры в правом полушарии. Наглядно подтвердилось представление о функциональной асимметрии мозга: левое полушарие обрабатывает в основном словесную и логическую информацию, а правое – образную [Наука и жизнь. 1994: № 7: 11].

Нейролингвистика пытается понять, как происходит становление абстрактного мышления. В мозгу обнаружили зоны, которые фиксируют не только акустические характеристики целых слов, но и отдельных звуков (фонем). С помощью этих зон происходит узнавание воспринимаемых слов. Акустический код связан с кодом смысловым. В разных зонах мозга наблюдаются сходные электрофизиологические реакции на слова, далёкие по своим акустическим свойствам, но близкие по семантическим. Подопытному предъявили слова стул, стол, шкаф и т. п., а на кривой электрических колебаний появились изменения, соответствующие слову мебель, хотя подопытный ещё этого слова не произнёс. Налицо становление речевых нейродинамических структур от первичного акустического кода к смысловым кодам, связанным с мыслительными процессами [Бахур 1986: 87].

Нейролингвистика интересуется тем, как «хранятся» языковые единицы в головном мозге. Итальянские врачи полагают, что для восприятия гласных и согласных звуков мозг использует разные механизмы. Разделение звуков на гласные и согласные, – считают они, – не филологическая, а физиологическая классификация. Это, на наш взгляд, согласуется с гипотезой о более позднем появлении согласных в языке человека. У двух больных в Болонье (Италия) от инсульта пострадало левое полушарие. Оба испытывают затруднения с гласными. Один на письме пропускает все гласные, оставляя свободные места: B-l-gn – (Bologna). Другой больной переставляет гласные: cora вм. caro «дорогой». Итальянский психолог Р. Кубелли предполагает, что при обработке слов гласные и согласные попадают в разные «хранилища». У первого больного пострадала способность извлекать гласные, а у второго – способность правильно выбирать их. Забвение согласных едва ли возможно. Существуют языки (древнеегипетский и иврит), которые обходятся без букв для гласных.

В поисках физиологических и даже биохимических основ человеческой мысли академик Н.П. Бехтерева обнаружила свечения в определенных зонах мозга во время мыслительной деятельности. Найдено пространство мозга размером в 6 мм и в нем три точки: в одной была реакция на смысл фразы, в другой – на грамматику, а в третьей – обобщенная, т. е. и на анализ, и на синтез. Были обнаружены зоны, отвечающие за различные виды мыслительной деятельности, и даже зона, реагирующая на ошибки [РЯШ. 1994: 2 (обложка, с. 4)].

 

Дополнительная литература

Разум и мозг. – М., 1994.

 

4.3. Характер связи языка и мышления

 

По поводу характера связи языка и мышления существуют две точки зрения, обе имеют авторитетную поддержку людей, искушенных в интеллектуальном труде. Французский математик Ж. Адамар в 1945 г. спросил у выдающихся физиков, какое место занимает слово в механизме их мышления. А. Эйнштейн ответил: «Слова, как они пишутся или произносятся, по-видимому, не играют какой-либо роли в моём механизме мышления. В качестве элементов мышления выступают более или менее ясные образы и знаки физических реальностей». Н. Бор думает иначе: «…Никакое настоящее человеческое мышление невозможно без употребления понятий, выраженных на каком-то языке». Н. Винер рассудил компромиссно: он думает и «словесно», и без слов.

Точка зрения «здравого смысла» зиждется на том, что язык – это одежда готовой мысли, способ передачи, но не средство формирования её. «На мысли, дышащие силой, как жемчуг нижутся слова» (М.Ю. Лермонтов). Подкрепляется это мнение следующими соображениями. Во-первых, скорость мышления гораздо выше, чем скорость говорения («Мысль, как молния, пронизала меня»). Во-вторых, всем знаком факт затруднения в выражении той или иной мысли («На языке вертится, а сказать не могу»). Поэты назвали эту ситуацию муками слова; вспомним А.А. Фета: «Как беден наш язык! / Хочу и не могу. / Не передать того ни другу, ни врагу, что буйствует в груди прозрачною волною».

Сторонники «чистого» мышления ссылаются также и на пример глухонемых, которые, дескать, обходятся без языка, а в своём интеллектуальном развитии не только не уступают нормальным людям, но зачастую и превосходят их. При этом вспоминается и Ольга Скороходова, написавшая книгу о том, как она воспринимает мир, и слепоглухонемая американка Е. Келлер, занимавшаяся математикой, литературой и овладевшая несколькими иностранными языками. Вспоминают и эксперимент Е. Хесса: группе мужчин предъявляют два отпечатка фотографии молодой девушки. Все испытуемые предпочли отпечаток, на котором ретушью были чуточку увеличены зрачки глаз. Объяснить же предпочтение мужчины не смогли. Вывод экспериментатора: мыслительные процессы в ходе сопоставления идут без участия слов.

Все аргументы сторонников «чистого» мышления, несмотря на их кажущуюся убедительность, при строгом рассмотрении не выдерживают критики. Действительно, существуют различные формы мышления (практически-действенное, наглядно-образное, словесно-логическое и др.). У человека, владеющего речью, они основываются на языковой базе. А.А. Потебня в книге «Мысль и язык» писал о том, что творческая мысль живописца, ваятеля и музыканта словом невыразима и совершается без него, но она предполагает достаточную степень развития творца, которая даётся только языком.

Глухонемые в подавляющем большинстве своём ведут полноценный образ жизни и занимаются интеллектуальной деятельностью, и это возможно только при условии, что они научаются языку у владеющих им. Умение думать по-человечески, заметил Потебня, даётся только словами, глухонемой без говорящих или выученных говорящими учителями век оставался бы почти животным. «…Общение высококультурной, развитой мимической речью возможно лишь на основе развитой словесной речи; отсюда ясно, что для полноценного общения и развития глухонемого ребенка и даже для развития его мимической речи необходимо овладеть языком слов» [Морозова 1963: 64].

Сторонники независимости мышления от языка, так охотно оперирующие примерами глухонемых, подменяют два понятия – безъязычность и бессловесность, отождествляют звучащие слова и язык, не различают два момента: а) роль языка как основы, на которой осуществляется мышление, и б) непосредственное словесное выражение всех компонентов мысли в акте общения [Общее языкознание 1970: 387]. Глухонемые бессловесны, но не безъязычны. Конечно, они думают не словами, поскольку глухонемые их не произносят и не слышат, а теми знаками, которые заменяют фонетические единицы. Объяснясь с помощью жестов, глухонемые при помощи них и думают. В механизме мышления понятие «язык» шире понятия «естественный язык» (или разновидности искусственных языков). Здесь язык – это любая система, способная быть носителем информации. Нет внеязыкового мышления, но есть мышление несловесное. Об этом написала в своей книге «Как я воспринимаю, представляю и понимаю окружающий мир» слепоглухонемая О.И. Скороходова:

Думают иные – те, кто звуки слышат, Те, кто видит солнце, звезды и луну: – Как она без зренья красоту опишет? – Как поймёт без слуха звуки и весну? <…> Я умом увижу, чувствами услышу, А мечтой привольной мир я облечу… Каждый ли из зрячих красоту опишет, Улыбнется ль ясно яркому лучу? Не имею слуха, не имею зренья, Но имею больше – чувств живых простор: Гибким и послушным, жгучим вдохновеньем Я соткала жизни красочный узор.

Популярна точка зрения на язык и мышление, сформулированная К. Марксом и Ф. Энгельсом. Они утверждали, что язык и мышление находятся в диалектической взаимосвязи и что язык по отношению к мышлению (сознанию) выполняет орудийную функцию: «Язык также древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание…» [Маркс: 3: 29]. «…Идеи не существуют оторванно от языка» [Маркс: 3: 488]. Мышление и язык между собой гибко связаны, они соотносительны, но не тождественны. Подобная точка зрения лежит в основе концепции Л.С. Выготского: «Мысль не выражается, но совершается в слове» [Выготский 1956: 332]. Эта концепция берёт своё начало в XIX столетии: «…Слово есть не только слуга мысли, не только форма, в которую выливается мысль, – а слово так могуче, что оно вызывает, рождает, творит самую мысль» [Савинов 1889: 55].

Эпиграфом к главе «Мысль и слово» в работе «Мышление и речь» Выготский взял поэтические строки: «Я слово позабыл, что я хотел сказать, и мысль бесплотная в чертог теней вернется». «Мысль – осмысленное предложение» [Витгенштейн 1994: 18]. А.Ф. Лосев полагал, что слово есть и форма, и материал будущего рождения мысли, не заслоняющие внешнюю действительность предметов. Поскольку слово всегда уже есть значение, мы ищем верное слово, т. е. такое, которое принадлежит самой вещи, и в результате сама вещь обретает голос в этом слове, – так другому философу представлялась связь языка и мысли [Гадамер 1988: 484]. Эта вторая точка зрения поддерживается большинством современных исследователей. Она подтверждается наблюдениями над слепоглухонемыми и заиками, экспериментальными данными нейрохирургии, зоопсихологии и т. п.

Неоднородность мышления, обладающего и чувственно-наглядным, и абстрактным содержанием, объясняет гибкость связи языка и мышления. Как показывают наблюдения над патологией речи, чувственно-наглядное содержание мышления принципиально возможно и без использования языка или других знаковых систем. Абстрактное же содержание в обязательном порядке связано с языком. «…Естественное образование понятий постоянно осуществляется самим языком» [Гадамер 1988: 501].

Отвечая на вопрос, всё ли в мышлении связано с языком, исследователи приходят к выводу, что хотя в познавательном мышлении участие языка и обязательно, тем не менее мысль – или отдельный её элемент – словесно может быть и не выражена, т. е. оставаться в имплицитной (специально не выраженной) форме. Поскольку нет абсолютно чистого мышления, возможны и развернутые, и сокращенные (эллиптические) способы передачи одного и того же содержания. Не случайно, что письменный текст часто сопровождается рисунками, графиками, чертежами, формулами, а устный текст – жестами и мимикой. Этим обстоятельством объясняются такие факты, как поиск адекватного выражения поэтической мысли, накопление нового в мышлении, припоминание имени человека, образ которого стоит перед нашим внутренним взором, знание полиглота, на каком языке он в данный момент думает и т. п.

Полагают, что мысль человека, возникшая на базе языка, никогда до конца не может быть выражена словом, и, чтобы в этом случае понять говорящего, слушающему необходимо иметь так называемые фоновые знания. Примером может служить «Американа» – англо-русский лингвострановедческий словарь, в котором описываются имплицитные (специально не выделенные) смыслы слов, чаще всего ключевых.

 

Дополнительная литература

Абрамова Н.Т. Являются ли несловесные акты мышлением? // Вопросы философии. 2001. № 6. С. 68–82.

Кривоносое А. Т. Мышление – без языка? Экономия языковой материи – закон процесса мышления // Вопросы языкознания. 1992. № 2. С. 69–83.

 

4.4. Внутренняя речь

 

По мнению большинства современных исследователей, важнейшим элементом системы «мышление – язык» является внутренняя речь. Это основное и универсальное средство умственной деятельности и сознания человека, в ней мысль и язык объединяются в целостный комплекс, действующий как речевой механизм мышления. «…Внутренняя речь является весьма важным фактором человеческого сознания, речевого по своему генезису, структуре и функционированию» [Соколов 1968: 232]. Во внутренней речи складывается значение, которое есть единство слова и мысли.

Внутренняя речь стала объектом пристального экспериментального обследования. Опыты психолога Н.И. Жинкина показали, что механизм человеческого мышления реализуется в двух противостоящих динамических звеньях – предметно-изобразительном (предметно-схемном, универсально-предметном) коде и коде речедвигательном. Мысль задаётся в первом звене, передаётся во второе и снова задаётся для первого звена. Двуступенчатость мышления обусловлена органической связью первосигнальных и второсигнальных образований и отличает механизм человеческого мышления от формально-логических устройств для переработки информации [Жинкин 1964: 36]. Две ступени внутренней речи соответствуют двум функциям языка и потому представляют собой два принципиально разных, но органически связанных внутренних языка. Взаимодействие двух кодов – образного и знакового – делает мышление человека универсальным.

Мысль, возникшая на уровне предметно-схемного кода, ещё не может считаться готовой, это только подступы к ней, замысел, интенция, намерение. Именно здесь существует то, что «на языке вертится, а сказать не могу». «Неясный образ шевелится в душе – и не может определиться мыслью» (Андреев Д. Изнанка мира). В этом коде звучит «музыка мечты, еще не знавшей слова» (Инн. Анненский. Мучительный сонет). Зачаточная, еще не расчлененная мысль опирается на своеобразные индивидуальные схемы, образы. Информация о действительности здесь кодируется в виде пространственно-временных представлений. Они составляют тот универсальный язык мышления, с которого возможны переводы на все другие языки. И.А. Соколянский и А.И. Мещеряков добились успеха в научении слепоглухонемых речи только потому, что нашли способ накопления и организации в мозговых структурах элементов универсально-предметного кода, без которого нет ни мышления, ни языка.

Неповторимый характер предметно-схемного кода приводит к тому, что определенная часть мысли настолько индивидуальна, что даже не может быть выражена словом. «…Во всякой гениальной или новой человеческой мысли, или просто во всякой серьёзной человеческой мысли, зарождающейся в чьей-нибудь голове, всегда остаётся нечто такое, чего никак нельзя передать другим людям, хотя бы вы исписали целые томы и растолковывали вашу мысль тридцать пять лет; всегда останется нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и останется при вас навеки; с тем вы и умрете, не передав никому, может быть, самого-то главного из вашей идеи» (Достоевский Ф.М. Идиот. Ч. III. Гл. V). Однако часто высказывается и прямо противоположное мнение: «…Такова моя вера в могущество слов, что временами я верю в возможность словесного воплощения этих неуловимых грёз» (По Э. Могущество слов). «Я не обладаю воображением, которое было неязыковым, нелингвистическим, несловесным воображением. Всё, что я написал, не было переводом каких-то картин, каких-то видений на слова и фразы, но строилось исключительно внутри самого языка. Из фраз, которые я заношу на бумагу, построены все созданные мною миры» (Лем Ст.). Столь же оптимистичен В. Набоков: «Часто повторяемые поэтами жалобы на то, что их, слов, нет, слова бледный тлен, слова никак не могут выразить наших каких-то там чувств… ему казались столь же бессмысленным, как степенное убеждение старейшего в горной деревушке жителя, что вон на ту гору никогда никто не взбирался; в одно прекрасное, холодное утро появляется длинный, лёгкий англичанин – и жизнерадостно вскарабкивается на вершину» (Набоков В. Дар). Между двумя кодами наличествует переходная зона: «Слова еще нет, но все же в каком-то смысле оно уже здесь, – или имеется нечто, что может вырасти лишь в данное слово» [Витгенштейн 1994: 307].

Думается, что противоречивость писательских мнений кажущаяся. Всё зависит от того, что имеется в виду, когда говорят о выразимости/невыразимости. Если индивидуальный предметно-схемный код, тогда следует согласиться с Достоевским, но на уровне этого кода мысли ещё нет, есть желание, есть намёки, есть «строительный материал»; если же речедвигательный, то здесь можно говорить о принципиальной выразимости, реализация которой зависит только от степени таланта говорящего. Известно, что самые глубокие и оригинальные субъективные переживания художников слова и мыслителей, выраженные посредством обыденного языка без участия неязыковых средств общения, становятся достоянием других людей.

Бывает так: какая-то истома; В ушах не умолкает бой часов; Вдали раскат стихающего грома. Неузнанных и пленных голосов Мне чудятся и жалобы и стоны; Сужается какой-то тайный круг, Но в этой бездне шепотов и звонов Встаёт один, всё победивший звук ………………………………….. Но вот уже послышались слова И лёгких рифм сигнальные звоночки, — Тогда я начинаю понимать, И просто продиктованные строчки Ложатся в белоснежную тетрадь.

Еще одно профессиональное свидетельство о чуде превращения поэтической мысли в Слово:

Сначала в груди возникает надежда. Неведомый гул посреди тишины. Хоть строки еще существуют отдельно, они еще только наитьем слышны. Есть эхо. Предчувствие притяженья. Почти что смертельное баловство. И – точка. И не было стихотворенья. Была лишь попытка. Желанье его.

Одним из частных вопросов многоаспектной проблемы «Язык и мышление» является вопрос о связи языка и бессознательного. На первый взгляд, эта связь кажется парадоксальной: язык, по определению, призван рационализировать всё, что лежит вне поля сознания. «Лишь слова обращают текущее чувство в мысль» (Платонов А. Чевенгур). И тем не менее уже Н.К. Крушевский и И.А. Бодуэн де Куртенэ размышляли над «бессознательно-психическими явлениями», которые предопределяют способность человека обобщать, формировать грамматические категории, усваивать язык и в раннем возрасте приобретать языковое чутьё. P.O. Якобсон предположил, что «в нашем речевом обиходе глубочайшие основы словесной структуры остаются неприступны языковому сознанию; внутренние соотношения всей системы категорий – как фонологических, так и грамматических – бесспорно действуют вне рассудочного осознания и осмысления со стороны участников речевого общения» [Якобсон 1978: 165]. Тему P.O. Якобсона, как и его предшественников, можно обозначить как «система языка и бессознательное».

Важен и такой вопрос, как «процесс коммуникации и бессознательное», при этом будем учитывать, что само «бессознательное» неоднородно. Есть предсознание, подсознание и сверхсознание. До сих пор в поле внимания теоретиков языка была связь предсознания и языка – предрасположенность человека к бессознательным отношениям с языком и бессознательная саморегуляция языковой системы. Связь подсознания с языком – это вопрос об особой, фреймовой, организации языка как орудия мысли, вопрос о так называемых «семантических комплексах», которые предопределяют специфику мышления. Вопрос о языке и сверхсознании – самый трудный, ибо относится к области творчества с помощью языка; ему посвящена статья Э. Сепира «Бессознательные стереотипы поведения в обществе» [Сепир 1993: 594–610].

Психолог А.Е. Широзия утверждал, что слово всегда содержит в себе больше информации, нежели наше сознание способно извлечь из него, ибо в основе слова лежат бессознательные языковые установки. Писательское наблюдение подтверждает мнение психолога: «…Бежавшие за нами… уличные мальчишки только то и дело, что вполголоса повторяли: – Ишь, задаются на макароны!.. Объяснить, что значит задаваться на макароны ни один Грот, ни Даль, вероятно, не смогли бы, но что в этой исключительно южной формуле заключалась несомненная меткость определения, отрицать было нельзя» [Дон-Аминадо 1991: 33–34].

Естественный язык обладает уникальной способностью передавать информацию не только словами, но и «межсловесным пространством». Истина постигается в молчании, считают японцы. Потому что в момент паузы между словами рождается то, что невыразимо в слове. По этому критерию отрывок из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» безукоризнен даже по японским канонам идеального искусства: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожеления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна <успокоит его>«[Булгаков 1987: 374]. «Музыка – это промежуток между нотами» (Клод Дебюсси).

Появилось понятие, названное пресуппозицией, под нею понимают семантику, в языковых формах не выраженную, но с достаточной степенью определенности сопровождающую их. Это разновидность скрытого содержания, которое формирует подтекст. Теория риторики оперирует понятием затекст. Это то, что говорящий держит, образно говоря, за пазухой и что определенным образом окрашивает поведение. Подчас невысказанное влияет на реакцию слушателей сильнее, чем сказанное вслух. В США провели эксперимент. Два студента получили задание выступить перед незнакомыми студентами. Предварительно договорились, что первый в конце сообщит, что занятия отменяются, а второй – что будут дополнительные занятия. Однако выступающих сознательно прервали. Опрос слушателей показал, что второй студент понравился больше. Сделан вывод, что оценка связана не только с тем, что говорят, но и о чем молчат [Знание – сила. 1996: 6: 9]. Прогресс в создании систем искусственного интеллекта прямо зависит от того, в какой мере удастся смоделировать это свойство естественного языка, столь заметно усиливающее возможности мышления.

Если бы всё можно было выразить словом, то отпала бы необходимость в выразительных движениях, пластическом искусстве, живописи и музыке [Спиркин 1972: 224]. Уже наличие интонации свидетельствует о смысловой недостаточности знака, обретающего смысл только в процессе речевого общения.

По мере того как мысль складывается, формируется, крепнет, всё заметней становится её зависимость от языковых средств, осуществляется переход к речедвигательному коду. Мысль окончательно формируется, расчленяется, подготавливается к речевому воспроизведению. Взаимодействие мысли и речи тонко почувствовал Ф. де Соссюр, назвавший один из параграфов своей знаменитой книги «Язык как мысль, организованная в звучащей материи». По мнению учёного, и мышление, и речь первоначально представляют собой аморфную сущность. С одной стороны, «само по себе мышление похоже на туманность, где ничто чётко не разграничено» [Соссюр 1977: 144], с другой стороны, «звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление. Это – не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но пластичная масса, которая сама делится на отдельные части, способные служить необходимыми для мысли означающими» [Соссюр 1977: 144].

Мысль и речь становятся таковыми только в едином процессе мышления. Слово формирует не только мысль, но и самоё самосознающую личность. «В слове, – писал философ А.Ф. Лосев, – сознание достигает степени самосознания. В слове смысл выражается как орган самосознания и, следовательно, противопоставления себя самого иному. Слово есть не только понятая, но и понявшая себя саму природа, разумеваемая и разумевающая природа. Слово, значит, есть орган самоорганизации личности, форма исторического бытия личности» [Лосев 1991: 534]. На уровне речедвигательного кода роль языка в формировании мысли становится максимальной. Экспериментальные исследования А.Н. Соколова показали, что процесс мышления сопровождается беззвучным движением мышц языка и губ, как будто произносятся слова быстрым и сокращенным образом. Эксперименты подтвердили то, что внимательные люди знали из самонаблюдений. Знаменитый русский физиолог И.М. Сеченов утверждал: «…Я никогда не думаю прямо словами, а всегда мышечными ощущениями, сопровождающими мою мысль в форме разговора» [Сеченов 1952: 87]. Русский писатель и мыслитель В.В. Розанов не раз признавался, что всякое движение души у него сопровождается выговариванием. Фотограмма, полученная при мысленном счёте, одинакова с фотограммой произносимого счёта, разница только в силе. А.Н. Соколов отмечает, что при решении трудных задач речедвигательная импульсация увеличивается, при решении лёгких – уменьшается. При зрительном предъявлении задач она меньше, чем при слуховом, у детей выше, чем у взрослых.

Экспериментами установлено, что исключение речедвижений затрудняет запоминание речи [Соколов 1968: 229]. Выяснили, что люди легче запоминают текст, если мысленно его повторяют про себя. Люди с неподвижными органами речи (травмы) быстро забывают речь, которую они слушали. Колебания и напряжение языка, губ, гортани, голосовых связок в свою очередь воздействуют на активность мозга, стимулируя мыслительный процесс. В итоге оказывается, что человек мыслит не только мозгом [Наука и жизнь. 1996. № 9. С. 15–16].

Установлено, что наше мышление по природе диалогично, и речедвигательная импульсация в процессе мышления – явление закономерное. Замечено, что словесные обобщения формы, величины и цвета предметов у ребенка появляются только после овладения речью, причём пик языковой способности его приходится на четырёх-пятилетний возраст и к этому же времени формируется до 50 % интеллекта человека. Плохие результаты развития детей – «маугли» свидетельствуют, что без овладения речью мозг человека не приобретает способности разумного мышления. «Вне объективации, вне воплощения в определенном материале (материале жеста, внутреннего слова) сознание – фикция», – даже шрифтом подчеркнул эту мысль М.М. Бахтин [Волошинов 1928: 107].

Эксперименты А.Н. Соколова и Н.И. Жинкина доказывают, что обязательная связь языка и мышления не является жёсткой, она гибка, подвижна, динамична. Нельзя отождествлять язык и мышление, так как мышление содержит в себе не только речевую, но и неречевую фазу действия, связанную с накоплением сенсорной (чувственной) информации [Соколов 1968: 230]. Видимо, неречевую фазу (память чувства) имел в виду Л.Н. Толстой: «Между бесчисленным количеством мыслей и мечтаний, без всякого следа проходящих в уме и воображении, есть такие, которые оставляют в них глубокую чувствительную борозду; так что часто, не помня уже сущности мысли, помнишь, что было что-то хорошее в голове, чувствуешь след мысли и стараешься снова воспроизвести её» (Толстой Л. Отрочество. Гл. XVIII).

Внутренняя речь на уровне речедвигательного кода весьма специфична. «Внутренний монолог каждого из нас, включая и преподавателей грамматики, гораздо менее строен, он хаотичен, полон неожиданных поворотов, алогизмов, причудливых ассоциаций, незаконченных предложений, пауз, отклонений, повторов – в общем, это монолог, который не в ладах с правилами синтаксиса, а иногда и с элементарной логикой» (Райнов Б. Странное это ремесло). Внутренняя речь крайне отрывочна, фрагментарна, сокращенна по сравнению с внешней речью, в ней резко усилена предикативность за счёт опускания подлежащего и связанных с ним частей предложения. Семантика слов внутренней речи более контрастна и идиоматична. Расширяется смысл слов, происходит «слипание» слов для выражения сложных понятий, налицо высокая «нагруженность» слов смыслом. Возможна фонетическая редукция внутренней речи – выпадение фонем, преимущественно гласных. Словарь внутренней речи предельно индивидуален, субъективен и обычно дополняется наглядными образами.

А.Н. Соколов отмечает факт расширения значения слов и предложений, которыми мы пользуемся во внутренней речи. Слово семантически более емко, а границы его менее четки.

Единицы внутренней речи не имеют строгой грамматической оформленности. Частеречная принадлежность и словообразование весьма условны. Полагают, что внутренняя речь имеет дело со словообразами, содержание которых – семема – выражается фрагментарно [Норман 1994. В этой книге пишется о внутренних процессах и механизмах образования устного или письменного текста].

Внутренняя речь прерывиста, поэтому говорят, что она выступает как «квантовый» механизм мышления, отсюда возможность одновременного развертывания нескольких мыслей, из которых одна может контролировать другие.

Немецкий физиолог Э. Пеппель, изучая записи речи на четырнадцати языках, обнаружил, что говорящий делает краткие паузы каждые три секунды. Этот ритм не изменяется даже при чтении стихов разного размера и не связан с ритмом дыхания. У шимпанзе ритм короче – около двух секунд. Лишняя секунда у человека, считает исследователь, уходит на вербальное (словесное) оформление переживаемого или делаемого. Человек как бы проговаривает про себя в подсознании всё увиденное. У детей, глухих от рождения и потому не овладевших языком, ритм жизни такой же, как у обезьян [Наука и жизнь. 1992. № 5–6: 23].

Существенной чертой внутренней речи как основного фактора мышления является постепенное сокращение речевых операций по мере выработки интеллектуальных навыков (чтения, письма, решения математических задач и др.) и превращение их в очень сокращенный и обобщенный код – язык «семантических комплексов«, которые представляют собой редуцированные речевые высказывания в сочетании с наглядными образами. Любая, даже элементарная мыслительная операция содержит такое количество умозаключений, что практически без подобных «семантических комплексов» никакая интеллектуальная деятельность не была бы возможной.

Наличием «семантических комплексов» и редуцированностьи внутренней речи объясняется и тот факт, что мы думаем быстрее, чем говорим. Сокращенная форма внутренней речи, т. е. мышление намёками слов, возникает только на основе предшествовавшего словесного мышления. «…Мы всегда мыслим словами, при этом, однако, не нуждаемся в реальных словах» [Гегель 1958: 103]. «Слово умирает во внутренней речи, рождая мысль» (Л.С. Выготский). В результате получается, что человек пользуется аналогами слов, которые и нужны лишь для того, чтобы нечто уяснить для себя. Это понимали уже древние китайцы: «Слова нужны – чтоб поймать мысль: когда мысль поймана, про слова забывают» (Из книги «Чжуан-цзы; Поэзия и проза древнего Востока», 1973). Более развернуто об этом сказал А.А. Потебня: «…Область языка далеко не совпадает с областью мысли. В середине процесса человеческого развития мысль может быть связана со словом, но в начале она, по-видимому, ещё не выросла до него, а на высокой степени отвлеченности покидает его как не удовлетворяющее её требованиям и как бы потому, что не может вполне отрешиться от чувственности, ищет внешней опоры в произвольном знаке» [Потебня 1989: 51].

Идея «семантических комплексов» хорошо связывается с экспериментально подтвержденными наблюдениями: запоминание мысли не обязательно связано с запоминанием слов, которыми она была выражена. Память на мысли прочнее памяти на слова, мысль сохраняется, а её речевая форма может замениться новой [Рубинштейн 1989: 400].

Несмотря на отличие внутренней речи от внешней (её крайняя ситуативность, обобщенность и фрагментарность), она зависима от последней и является её производной. Полагают, что внутренняя речь принципиально диалогична, представляет собой средство общения человека с самим собой. Иногда внутренний диалог превращается во внутренний монолог. Внутренняя речь неразрывно связана с эмоциональными процессами личности. Динамика внутреннего диалога зависит от эмоций, которые влияют на смысл обдумываемого [Кучинский 1988].

Однако и внешняя речь функционально зависит от внутренней, поскольку планируется последней. Особенности разговорной речи, отличающие её от письменной, обусловлены свойствами внутренней речи. В разговорной речи явления действительности часто фиксируются с помощью факультативных единиц, а потому одно и то же наименование используется для обозначения разных реалий (вещь, штука, дело), а для каждой реалии существует несколько тождественных обозначений. Характерна такая номинация: «У тебя есть чем писать?» Лексика разговорной речи отличается семантической размытостью, в ней используются слова с чрезвычайно общим или неопределенным значением (стекляшка, деревяшка, держалка, хваталка и т. п.). Велика роль ситуации, опоры на внеязыковую действительность. Слово дополняется элементами параязыка, под которым понимают явления и факторы, сопровождающие речь и не являющиеся словесным материалом.

Связь внутренней речи с внешней и их существенные различия обусловили при переходе одной из них в другую многие затруднения, получившие в литературе обозначение – «муки слова». Ф.М. Достоевский выразил это устами Версилова («Подросток»): «А и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова! Это благородное страдание, мой друг, и даётся лишь избранным…». Мнение еще одного великого писателя: «Когда выехали, поразила картина (как будто французского художника) жнивья (со вклиненной в него пашней и бархатным зеленым куском картофеля) – поля за садом, идущего вверх покато, и неба синего и великолепных масс белых облаков на небе – и одинокая маленькая фигура весь день косящего просо (или гречиху красно-ржавую) Антона; и все мука, мука, что ничего этого не могу выразить, нарисовать!» [Бунин 1990: 32]. «Муки слова» не останавливают творчество. Невыразимое, как заметил Л. Витгенштейн, создает фон, на котором обретает свое значение всё, что автор способен выразить [Витгенштейн 1994: 427].

Многие вопросы, возникающие при исследовании внутренней речи, входят в проблематику особой научной дисциплины – психолингвистика. «…В этой науке изучаются проблемы психической реальности языковых единиц, модели производства речи, речевое поведение, речевая патология, соотношение между «мыслью» и «речью», генезис речи и становление речи в раннем детстве, мотивированность речевого произведения, латентный процесс речепроизводства и т. д.» [Верещагин 1969: 24]. Психолингвистика составляет теоретическую базу методики преподавания языка и даёт словеснику интересный практический материал.

 

Дополнительная литература

Жинкин Н.И. О кодовых переходах во внутренней речи // Вопросы языкознания. 1964. № 6.

Жинкин Н.И. Язык – речь – творчество (Избранные труды). – М., 1998. С. 148–161.

 

4.5. Знаковые свойства языковых единиц

 

В языкознании сложились две точки зрения на знаковую природу языка. Первая была сформулирована Ф. де Соссюром: «Язык есть система знаков, выражающих понятия» [Соссюр 1977: 54]. Согласно второй точке зрения, язык – явление особое, стоящее вне знаковых систем. Обе точки зрения абсолютизируют тот или иной аспект языка. С одной стороны, языковая единица целиком и полностью отвечает определению знака. Она материальна, выполняет функции замещения предмета и указания на него, служит целям получения, хранения, преобразования и передачи информации о замещаемом предмете. С другой стороны, языковая система в целом настолько отлична по происхождению, функционированию, универсальности и самопроизводству от других знаковых систем, что возникла мысль о неправомерности включения её в семиотическую классификацию.

Налицо парадоксальная ситуация. Исследование свойств языка, главным образом слова, породило мысль о его знаковое – ти. Семиотические идеи Аристотеля, Аокка, Соссюра складывались в основном на базе их лингвофилософских размышлений. Когда же возникла наука о знаковых системах (семиотика), отнесение языка к предмету её исследования оказалось проблематичным.

Не вызывает сомнения тот факт, что языковая единица, например слово, существенно отличается от предметов, которые мы единодушно относим к знакам. Во-первых, несомненна естественность возникновения языка, известная стихийность его развития, способность к саморегулированию. Во-вторых, очевидна первичность языка по отношению к другим знаковым системам, которые возникают только на базе языка. В-третьих, языку присуща множественность функций, в то время как знаковые системы обычно однофункциональны. В-четвертых, язык является орудием мышления, средством познания объективного мира. В-пятых, ни одной знаковой системе не свойственна многоярусность и сложность отношений между уровневыми единицами. Наконец, ни одной системе не известно соотношение, подобное соотношению языка и речи.

И всё же, несмотря на столь разительное отличие языка от знаковых систем, ученые в большинстве своём склоняются к мысли о том, что язык – это система со знаковыми свойствами. Безусловная связь языкового знака с гносеологическим образом и обобщенный характер языкового знака отличает его от всех других.

Языковой знак возникает одновременно с человеческим сознанием в процессе практической деятельности в коллективе людей. «…Знаковая функция материальной стороны языковых единиц естественных языков (или элементов других знаковых систем) является необходимым компонентом и условием процессов абстрактного, обобщенного мышления и познания» [Панфилов 1977].

Органическая включенность знака в процесс познания, его функционирование в качестве орудия мышления и способность участвовать в формировании понятия, его диалектическая связь с гносеологическим образом обусловливает специфику языковых единиц, представляющих единство знака и значения. Единица языка как целое (в силу вхождения в её состав значения) не есть знак. Она состоит из знака и значения [Солнцев 1977]. Человек, который никогда не видел чего-то, не слышало нём, понимает слово (словосочетание, предложение и т. д.), обозначающее то, о чём он слышал. Из этого наблюдения вытекает вывод, что материальные комплексы звуков речи, не имея никакого отношения к тем предметам и явлениям, которые человек этими комплексами произвольно намеревается называть, со временем становятся материально-идеальными комплексами благодаря активной деятельности сознания, ибо «сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его» [Ленин: 29: 194. См.: Миллер 1987: 40–41].

В семиотике до сих пор не утих спор о произвольности/ непроизвольности знака. Тем не менее в языкознании начинает утверждаться диалектическая точка зрения: языковой знак априорно произволен, но как только знак входит в систему языка, он приобретает статус непроизвольного. Личность может ввести слово в язык, но ей никогда не удастся удалить его из языка.

Языковые единицы различаются степенью самостоятельности (автономности) значения. Например, слово – языковая единица с автономным значением, которое фиксируется вне контекста и приводится в словаре; морфема – единица со связанным значением, выявляемым только в пределах значения всего слова; у словосочетания и предложения – составные значения.

Особого рассмотрения требует вопрос о значении фонемы. Наиболее распространено мнение о том, что фонема – единица смыслоразличительная, лишенная собственного значения, а потому это не знак, а фигура – строевой элемент знака (для унилатералистов это полноценный знак). Однако стоит согласиться с теми, кто утверждает, что единицам языка присуща качественно различная семантика. Отсветы отражательной семантики проявляются в фонемах и их комбинациях, которые передают эту отражательную семантику [Плотников 1989: 97].

Итак, языковые единицы на семантической шкале располагаются следующим образом: значение ассоциативное (фонема) – связанное (морфема) – свободное (лексема) – контекстно-уточненное (сочетание лексем).

В рамках проблемы «Язык и мышление» родилось особое направление, которое именуется когнитологией. Когнитология – это наука о представлении знаний, об общих принципах, которые управляют мыслительными процессами. Поскольку эти процессы изучаются рядом когнитивных дисциплин: психологией, логикой и языкознанием, – составной частью нового направления стала когнитивная лингвистика. И это не случайно: изучение семантики естественного языка – это изучение и структуры мышления (См.: Язык и структуры представления знаний. Сборник научно-аналитических обзоров. М., 1992).

Когнитивная лингвистика опирается на концепты. Концепт (по А. Вежбицкой) – это объект из мира «Идеальное», который имеет имя и отражает определенное культурно-обусловленное представление человека о мире «Действительность». Концепты отличаются от понятий нечеткостью. Это понятия с «нечеткими краями». Понятия же – это сочетание концептов, лишенных образных, пространственных, любых чувственных компонентов восприятия.

Когнитивная лингвистика установила наличие нескольких структур представления знаний: 1) мыслительная картинка; 2) фрейм; 3) схема; 4) сценарий. Эти структуры стоят за языковыми единицами текста. Мыслительная картинка – образное представление явления. Например, то, что стоит за словом «отвертка», которое «включает в себя самые различные восприятия об этом инструменте, в том числе визуальное описание производимых им операций, его предназначение, специфику ситуаций, в которых он используется, ощущение инструмента в руке и связанные с ним движения» [Дамазиу А.Р., Дамазиу А. 1992: 55]. Теория фрейма введена М. Минским в первой половине 70-х гг. По-английски фрейм 'каркас, система, рамка'. Примером фрейма может служить «базар» или «игра в теннис». Фрейм формируется словами, описывающими различные аспекты той или иной ситуации. Фрейм, как удачно замечено, – это «квант» знаний человека о мире. Примером схемы может служить «дорога» – ряд символических элементов, с помощью которых фрагмент внешнего мира превращается во фрагмент внутреннего мира человеческого сознания. Если в последовательности когнитивных элементов решающим становится временной фактор, то фрейм превращается в сценарий, например, «поездка на юг». Сценарий – это фрейм в динамике.

 

Дополнительная литература

Бабушкин А.П. Типы концептов в лексико-фразеологической семантике языка. – Воронеж, 1996.

 

4.6. Влияет ли язык на мышление?

Мышление постоянно воздействует на язык, поскольку основным фактором развития языка является трудовая и общественная практика человека, его познавательная деятельность. Развитие мысли постоянно совершенствует орудие мышления – язык. Но если факт влияния мышления на язык никогда не оспаривался, то вопрос об обратном влиянии стал предметом споров, причём одни полностью отрицают такое влияние, другие же доходят до утверждения примата языка над мышлением. Обе концепции слишком крайни, чтобы быть истинными.

Несомненно, язык влияет на мышление, поскольку язык является и орудием познания, и средством закрепления познанного. Язык, – говорил Р. Барт, – это средство классификации, а всякая классификация есть способ подавления. В речи мысль и формируется, и формулируется, здесь, по замечанию одного исследователя, сознательно воспринимается то, что обобщено в мышлении и языке в форме словесно обозначенных понятий. Например, для детей на ранних этапах их развития называние предмета эквивалентно знанию этого предмета. В дальнейшем отождествление называния и познания преодолевается.

На примере близнецов показана зависимость структуры психической жизни от уровня развития речи. У двух близнецов пяти лет с задержкой речевого развития был недостаточно дифференцированный строй сознания: они не могли организовать сюжетную игру, отсутствовала элементарная классификация. Детям создали объективную необходимость овладения языком – поместили в разные группы детского сада, а с одним близнецом проводили дополнительные систематические занятия по обучению речи. Через три месяца в речи близнецов произошли решающие сдвиги. Речь стала повествовательной и планирующей. В связи с этим появилась сюжетная игра, пробудилась конструктивная деятельность, развился ряд интеллектуальных операций. Близнец, с которым занимались дополнительно, стал заметно отличаться от второго по интеллекту [Лурия, Юдович 1956].

Роль слова в познании несомненна. Вспомним сцену из повести А.Н. Толстого «Аэлита»: «Лось пошёл к озеру по знакомой дорожке. Те же стояли с обеих сторон плакучие лазурные деревья, те же увидел он развалины за пятнистыми стволами, тот же был воздух – тонкий, холодеющий. Но Лосю казалось, что только сейчас он увидел эту чудесную природу, – раскрылись глаза и уши, – он узнал имена вещей». Эта сцена – удачная иллюстрация к замечанию Р. Тагора: «Становясь седьмым чувством, речь может показать нам любую вещь, которую мы прежде воспринимали зрением, в совсем ином свете, чем вызовет в нашей душе не изведанные дотоле эмоции. Будто дополнительный орган наших чувств, язык помогает нам по-новому увидеть мир» [Тагор 1965: 158]. В категорической форме та же мысль прозвучала в рассуждениях В. Шкловского: «Наиболее разработанные структуры – структуры языка. Мы изучаем мир словами так, как слепые щупают мир пальцами, и невольно мы переносим взаимоотношения нашей языковой структуры на мир, как бы считаем мир языковым явлением» [Шкловский 1969: 127].

Мысль о том, что язык не безучастен к мышлению, впервые высказана В. Гумбольдтом, который предполагал, что влияние языка на человека настолько сильно, что оно определяет его мышление и познавательную деятельность. Язык сравнивается им с сеткой, набрасываемой на познаваемую действительность. Отсюда вытекает вывод, что разнообразие языков, определяющих мышление, означает многообразие типов мышления [Гумбольдт 1984].

Находившийся под определенным влиянием В. Гумбольдта, Потебня писал, что слово есть готовое русло для течения мысли. «Наделе язык больше, чем внешнее орудие, и его значение для познания и дела более сходно со значением для человека органа, как глаз и ухо» [Потебня 1905: 643]. У философа Л. Витгенштейна есть аналогичная мысль: «…То, что мир является моим миром, обнаруживается в том, что границы особого языка (того языка, который мне только и понятен) означают границы моего мира» [Витгенштейн 1994:56]. Для философаМ.Хайдеггера «Язык есть дом бытия». Полагают, что вне языка сознание не способно делать обозримыми временные процессы и замыкается в пространстве восприятия наличного данного. Язык способствует тому, что человек стал существом, живущим в социально-историческом времени [Жоль 1990: 17].

Многие писатели и лингвисты ссылаются на факт так называемой тирании языка: «Язык наш часто помогает нам не думать; мало того, он зачастую тиранически мешает нам думать, ибо незаметно подсовывает нам понятия, не соответствующие больше действительности, и общие, трафаретные суждения, требующие ещё диалектической переработки» [Щерба 1957:131]. Слова, выражая и объективируя мысль, делают последнюю самостоятельным объектом анализа. В результате знание подвергается вторичной обработке разумом, что приводит человека к осознанию себя как субъекта познания и действия и даёт ему возможность использовать общечеловеческий опыт поколений [Ерахтин 1984:113]. Замечено, что удачно найденное слово подталкивает мысль исследователя к новым открытиям. Древнегреческое слово кибернетика «искусство управления», попав в лексикон группы учёных под руководством Н. Винера, стимулировало работу по проблемам, лежащим на стыке математической логики, психологии, биологии, вычислительной техники, в результате чего сложилась наука с этим именем. Интересный факт: в лондонском метро по совету специалистов заменили таблички «выхода нет» на «выход рядом». Число самоубийств в подземке значительно снизилось [Книжное обозрение. 1998. № 20. С. 9].

 

4.7. Гипотеза Сепира – Уорфа, или теория лингвистической относительности

 

Теория определяющей роли языка нашла своё крайнее выражение в так называемой гипотезе Сепира – Уорфа, известной также под названием теории лингвистической относительности. Теория выступает в двух ипостасях: 1) гипотеза лингвистической относительности: группы людей, говорящие на разных языках, по-разному воспринимают и постигают мир; 2) доктрина лингвистического детерминизма: существует односторонняя причинная связь между языком и познавательными процессами.

Американцы – лингвист Э. Сепир и инженер Б. Уорф – аргументировали тезисы В. Гумбольдта, обратившись к лингвистическим фактам. Э. Сепир (1884–1939) писал: «…Мы видим, слышим и воспринимаем действительность органами чувств именно так, а не иначе, потому что языковые навыки общества предопределили возможность интерпретации действительности» (Цит: [Вопросы языкознания 1992. № 1: 110]).

Языкэвристичен, утверждал Э. Сепир, поскольку его формы предопределяют для нас определенные способы наблюдения и истолкования действительности. Независимо от искусности наших способов интерпретации действительности мы никогда не будем в состоянии выйти за пределы форм отражения и способа передачи отношений, предопределенных формами нашей речи. Всякий опыт, реальный или потенциальный, пропитан вербализмом. Это результат взаимопроникновения языкового символа и элемента опыта. Американский лингвист приводит пример с любителями природы, которые не чувствуют реального контакта с ней до тех пор, пока не овладеют названиями многочисленных цветов и деревьев, как будто, замечает Э. Сепир, «первичным миром реальности является словесный мир» и к природе нельзя приблизиться, не овладев терминологией, «каким-то магическим образом выражающей её» [Сепир 1993: 228]. Отсюда делается важный лингвокультурологический вывод: «Язык в одно и то же время и помогает, и мешает нам исследовать эмпирический опыт, и детали этих процессов содействия и противодействия откладываются в тончайших оттенках значений, формируемых различными культурами» [Сепир 1993: 227]. Только с увеличением нашего научного опыта, считает Э. Сепир, мы научимся бороться с воздействием языка.

Б.Л. Уорф (1897–1941), инженер-химик по образованию и лингвист по призванию, в 1932–1935 гг. изучал язык и социальное поведение индейцев хопи в штате Аризона. В результате он пришёл к признанию полного сходства структуры языка и структуры окружающей действительности и лингвистической обусловленности мировоззрения и поведения людей. Он сравнивает европейские языки с языком хопи и обнаруживает значительные расхождения, делая из этого вывод, что понятия пространства, времени и материи не являются реально существующими, а даны культурой и языком. «Категории и типы, которые мы выделяем из мира явлений, обнаруживаются нами не потому, что они в готовом виде предстают перед каждым исследователем; напротив, мир представляется нам калейдоскопическим потоком впечатлений, который наше сознание организует – в основном при помощи заложенных в него языковых систем» (Цит. по: [Вопросы языкознания. 1992. № 1:С. 111]). Будь Ньютон индейцем хопи, считает Уорф, он открыл бы совершенно другие физические законы, обусловленные другим языком. «Мы сталкиваемся, – писал он, – таким образом с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину Вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем» [Новое в лингвистике 1960: 175].

Гипотеза Сепира – Уорфа привлекла внимание многих лингвистов, философов, психологов и этнографов. Мнения их резко разделились. Были опубликованы результаты экспериментов, как будто подтверждающие гипотезу, однако почти все они были подвергнуты сомнению противниками гипотезы [Коул, Скрибнер 1977]. Описан эксперимент с тремя одинаковыми звуками, которые тем не менее по-разному воспринимаются чехом, поляком и французом: первый полагает, что сильнее звучит первый из серии звуковых сигналов, второй – соответственно указывает на средний как наиболее акцентированный, а для француза ярче звучит последний сигнал. Такое восприятие объясняют фиксированностью ударения в чешском, польском и французском языках. Однако в музыкальных произведениях поляка Шопена, чеха Сметаны и француза Дебюсси музыкальные акценты распределены свободно и никаких особых пристрастий не обнаруживают.

Молодой вьетнамский учёный Буй дин Ми под руководством А.А. Леонтьева провёл экспериментальную проверку выводов из опытов Э. Леннеберга и Дж. Робертса – как цветообозначение взаимоотносится с процессами восприятия и запоминания цвета. Исследование строилось на сравнении материала русского и вьетнамского языков.

Результаты эксперимента показали, что действительно цветовой континуум (вся область цвета) русскими и вьетнамскими испытуемыми расчленяется по-разному в зависимости от системы цветообозначения в соответствующем языке. Казалось бы, и эти эксперименты говорят в пользу гипотезы Сепира – Уорфа. На самом деле и русские, и вьетнамцы одинаково видят и запоминают цвета, но по-разному используют язык в процессе расчленения и запоминания цветовых оттенков. Возможны две так называемые стратегии запоминания: «чисто языковая», когда опираются на языковое кодирование оттенков, и «предметно-языковая», когда оттенки запоминаются путём соотнесения с цветом конкретного предмета (цвета спелой ржи, например). И русские, и вьетнамцы могут пользоваться обеими стратегиями, но русские предпочитают первую, а вьетнамцы – вторую, и это объясняется тем, что во вьетнамском языке легко образуются производные «предметные» цветообозначения. Обе стратегии в равной мере хороши, но обладают и недостатками: «чисто языковая» стратегия сокращает время реакции, но уменьшает точность, «предметно-языковая» требует больше времени, но увеличивает точность. Нет стратегии «лучше» или «хуже», выбор её зависит от свойств языка и от естественно-природных и общественно-исторических особенностей жизни народа. «…Не язык диктует тот или иной способ протекания психических процессов, а, напротив, человек использует язык в своей психической деятельности лишь так или в той мере, как и в какой мере это необходимо в данной ситуации» [Буй дин Ми 1973: 25].

Гипотезу Сепира – Уорфа следует признать ошибочной в принципе, так как её сторонники не различают две разные вещи – содержание мышления и технику мышления. Язык влияет лишь на технику мышления, а не на его содержание.

Сторонники гипотезы Сепира – Уорфа обычно прибегают к такому аргументу: в одном языке есть слово, обозначающее то или иное понятие, а в другом нет, или одно и то же понятие по-разному представлено в разных языках. Так, в английском языке есть два слова для понятия, обозначаемого в русском языке одним словом: stairs «лестница внутри» и ladder «лестница наружная», или butter «масло сливочное» и oil «масло техническое». Наоборот, в русском языке земляника и клубника – англ. strawberry; приносить, привозить, приводить равно единственному английскому слову bring. Особенно часто прибегают к словам, обозначающим цвета спектра. В ряде языков нет отдельных слов для голубого или синего цвета, синего или зеленого.

Отсюда делается вывод, что носители данных языков не воспринимают соответствующего цвета. Например, древние греки называли море «фиалковым», вследствие чего некоторые исследователи предположили, что голубого луча греки в солнечном свете не видели [Трубецкой 1990: 212].

Даже в диалектах одного и того же языка по-разному может члениться цветовой или пространственный континуум. В русском литературном языке есть четыре слова, обозначающие четыре периода времени, на которые делится астрономический год: весна, лето, осень, зима. В рязанских же говорах понятие, соответствующее слову год, делится на три периода, называемые словами весна, осень и зима; слово весна в говоре имеет значение «тёплое время года» [Оссовецкий 1982: 136].

Всё дело в том, что понятия могут обозначаться не одним словом, но и словосочетанием, а также метафорически. В английском языке палец на руке или ноге обозначается разными словами: finger и toe. В русском языке только одно слово палец, но это не значит, что русские не различают пальцы рук или ног. Просто, они дифференцируют их при помощи словосочетаний палец руки (= finger) и палец ноги (= toe).

Наличие специальных слов или их отсутствие обусловлено особенностями и условиями жизни народа. И.А. Гончаров в книге «Фрегат «Паллада» отметил, что «у якутов нет слова плод, потому что не существует понятия. Под здешним небом не родится ни одного плода, даже дикого яблока: нечего было и назвать этим именем». В языке недавно открытого маленького племени тасадай манубе нет слов «война», «борьба», «враг», «убить». В языке басса (страна Либерия в Африке) всего два слова, обозначающих цвета, – «фиолетовый, синий и зелёный» и «жёлтый, оранжевый и красный». Это объясняется тем, что преобладающими в данном регионе являются цвет морского побережья и цвет пустыни. Переводчик с японского замечает, как много в этом языке слов, которые означают «тщетные усилия», «бесплодные усилия», потому что вся Япония на 30 % своих островов (остальные – скалы) веками пыталась что-то вырастить, выстроить, борясь с тайфунами, землетрясениями и цунами [Дм. Коваленин. Из интервью. Книжное обозрение. 2000. № 9: С. 3].

Цветовое зрение всех людей не зависит от языка. Нет также связи между степенью различения цветов и уровнем культуры. Когда русские говорят: солнце встаёт или солнце садится, это не значит, что говорящие незнакомы с открытием Коперника и не знают, что Земля вращается вокруг Солнца. В тюркских языках нет грамматического рода, но это не означает, что тюрки не различают пола. В бирманском языке нет обозначения лица, но носители этого языка отлично разбираются в субъектах и объектах общения. Язык, как заметил лингвист Э. Коссериу, является инструментом для преодоления самого себя. «…Нам, людям, по сути дела, не остаётся ничего, кроме как плутовать с языком, дурачить язык. Это спасительное плутовство, эту хитрость, этот блистательный обман, позволяющий расслышать звучание безвластного языка, во всём великолепии воплощающего идею перманентной революции слова, – я, со своей стороны, называю литературой» [Барт 1989: 550].

В современной философской литературе утверждается мнение о том, что в человеческом сознании, помимо логической модели действительности, существует так называемая языковая модель мира, к которой относятся «внутренняя форма слова, языковая специфика взаимоотношения слова и понятия, предложения и суждения, изменения смысловой стороны слова, переносные употребления его, эмоциональная нагрузка слова, нюансы индивидуального использования его и т. д.» [Брутян 1973].

Логическая и языковая картины мира диалектически связаны. В этом единстве определяющую роль играет логическая картина мира, а лингвистическая находится с ней в отношении дополнительности. Согласно принципу дополнительности, «вне зависимости от того, на каком языке люди выражают свои мысли, в их сознании возникает одинаковая логическая модель действительности. Однако эта модель не единственная, исчерпывающая наше познание об окружающем мире. Благодаря языковым факторам мы получаем дополнительную информацию, уточняющую логическую модель и даже иногда вступающую в противоречие с этой моделью. Эта дополнительная информация и зависит от природы и структуры языка, поэтому люди иногда могут по-разному воспринимать действительность, и лишь постольку, поскольку языковое восприятие может иметь воздействие на познание окружающего мира» [Авакян 1972].

Логическая картина мира у всех живущих на Земле примерно одинакова, языковая же – национальна и в известной мере индивидуальна. А. Белый писал о том, что у Пушкина, Тютчева и Баратынского небо разное: пушкинский «небосвод» (синий, дальний), тютчевская «благосклонная твердь», у Баратынского небо «родное», «живое», «облачное». Пушкин скажет: «Небосвод дальний блещет»; Тютчев: «Пламенно твердь глядит»; Баратынский – «облачно небо родное» [Белый 1983]. Поскольку определяющей является логическая картина мира, и она лежит в основе языковой, постольку возможен более или менее адекватный перевод с одного языка на другой [Гачев 1988].

Положительная сторона гипотезы в том, что она привлекла внимание к «языковому восприятию мира», познанию мира через арсенал языковых средств и влиянию такого понимания окружающей действительности на другие формы познания людей и их деятельности [Брутян 1969: 61]. Интересны мысли о влиянии языка на поведение человека, а также поиски в области прагматики языка. Гипотеза Сепира – Уорфа неожиданно получила поддержку со стороны антропонимии. Профессор Б. Хигир и его предшественники обратили внимание на то, что имя, даваемое человеку от рождения, в значительной степени определяют его будущий характер и судьбу. Например: [Хигир 1999].

Теория лингвистической относительности стимулировала появление такой интересной и перспективной области знания, как этнопсихолингвистика, которая изучает влияние различных языков на познавательную деятельность их носителей, неидентичность «членения» действительности в различных языках, влияние языка на поведение людей через образцы деятельности, категоризованные в вербальной форме и существующие в виде мыслительных операций. Об оценке гипотезы в конце XX веке см.: [Кронгауз 1995].

Фундаментальная теоретическая проблема взаимосвязи языка и мышления исключительно важна в практике работы учителя-словесника. Уроки по развитию речи – это одновременно уроки и по развитию мышления. Опыт говорит однозначно: хорошо развитая речь – свидетельство ясной и точной мысли. «Если слова не находятся, неверна сама мысль. В отличие от чувств мысли всегда должны иметь словесный эквивалент. Точное слово – награда за точность мысли» (Вл. Крупин). Культура речи поддерживает культуру мышления. Более того, культура речи поддерживает и культуру чувства. «Хорошо делаете, различая особенности выражений. Именно в этом заключается музыка духа. Не случайны все оттенки речи! Сколько психического пламени пробегает по нервам, окрашивая речь!» (Агни Йога. Сердце).

Учителю русского языка и литературы следует внимательно изучить статью Н.И. Жинкина «Психологические основы развития мышления и речи» [Русский язык в школе. 1985. № 1], так как в ней представлена теоретическая база методики школьных уроков по развитию речи учащихся.

 

Дополнительная литература

Берестнев Г. И. Самосознание личности в аспекте языка // Вопросы языкознания. 2001. № 3. С. 60–84.

Жинкин Н.И. Речь как проводник информации. – М., 1982.

Жинкин Н.И. Психологические основы развития мышления и речи // Русский язык в школе. 1985. № 1.

Потебня А.А. Слово и миф. – М., 1989.

Фрумкина P.M. Психолингвистика. – М., 2001.

Чернухина И.Я. Поэтическое речевое мышление. – Воронеж. 1993.

Этнопсихолингвистика. – М., 1988.

 

В. Гумбольдт первым высказал догадку, что язык и речь – нечто разное, и в речевой деятельности человека разграничил процесс (энергейю) и продукт (эргон). Вполне возможно, что это представление у Гумбольдта возникло под влиянием философских воззрений Г. Гегеля, достаточно определенно разграничившего то, что стали называть языком и речью: «Звук, получающий для определенных представлений дальнейшее расчленение, – речь и её система, язык – даёт ощущениям, созерцаниям, представлениям второе существование, более высокое, чем их непосредственное наличное бытие…» [Гегель 1956: 266]. Высшее и тончайшее в языке, полагал В. Гумбольдт, постигается и улавливается только в связной речи, и это лишний раз доказывает, что каждый язык заключается в акте его реального порождения [Гумбольдт 1984: 70].

Младограмматики с их индивидуалистическим психологизмом, по существу, сняли эту проблему, сосредоточив всё внимание на речи (языке индивида), и объявили язык коллектива, язык нации научной абстракцией, фикцией. Для них язык представлял собой сумму речи индивидов.

Мысль о том, что целое, именуемое языком, на самом деле представляет собой единство по меньшей мере двух явлений – языка и речи, была высказана в работе И.А. Бодуэна де Куртенэ «Некоторые общие замечания о языковедении и языке». К сожалению, мысль эта в дальнейшем не получила у Бодуэна развития и не выросла в лингвистическую концепцию.

Ф. де Соссюр разграничил понятия языка и речи, объединенные общим и почти не объясненным им понятием речевой деятельности. «…Изучение речевой деятельности распадается на две части; одна из них, основная, имеет своим предметом язык, т. е. нечто социальное по существуй независимое от индивида; эта наука чисто психическая; другая, второстепенная, имеет предметом индивидуальную сторону речевой деятельности, т. е. речь, включая фонацию; она психофизична» [Соссюр 1977: 57].

По Соссюру, речь отличается от языка целым рядом основных свойств: 1) речь – это реализация, язык – установление; 2) речь индивидуальна, язык социален; 3) речь свободна, язык фиксирован; 4) речь случайна, язык существен. В речевой деятельности как бы два уровня информации: осознаваемое (речь, смысл сказанного) и неосознаваемое (язык, структура).

Разграничение языка и речи у Соссюра усилиями его последователей превратилось, по существу, в их противопоставление и привело к представлению о том, что это два автономных объекта. Так, А. Гардинер в работе «Различие между речью и языком» интерпретирует язык как «основной капитал лингвистического материала, которым владеет каждый, когда осуществляется деятельность речи» (Цит: [Звегинцев 1965: 15]). Речевая деятельность, по Гардинеру, представляет совокупность «языка» и «речи». При этом речь сводится к «остатку» речевой деятельности. «Когда я говорю, что определенные явления в данном тексте принадлежат «речи», но не «языку», я разумею, что, если вы исключите из текста все те традиционные элементы, которые следует называть элементами языка, получится остаток, за который говорящий несёт полную ответственность, и этот остаток и является тем, что я понимаю под «фактами речи» [Звегинцев 1965:17]. Такое решение проблемы вызвало жестокую критику со стороны учёных разных направлений и школ.

Академик Л.В. Щерба предложил говорить о трёх аспектах одного и того же явления. Первый аспект – речевая деятельность, включающая процессы говорения и понимания; второй аспект – языковые системы (словари и грамматики языков); третий аспект – языковой материал (совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы). Щерба указывал, что это несколько искусственное разграничение, поскольку «языковая система и языковой материал – это лишь разные аспекты единственно данной в опыте речевой деятельности» [Щерба 1974: 26].

Всех исследователей данной проблемы интересовало, что же связывает язык и речь, исподволь складывалась мысль о каком-то промежуточном явлении между языком и речью.

Известный лингвист Э. Косериу предложил схему, которая была использована в учебном пособии Ю.С. Степанова «Основы языкознания». Выделяются три уровня: 1) уровень индивидуальной речи – реальный акт речи, включающий говорящего и слушающего с их индивидуальными чертами произношения и понимания и акустические процессы, акт, доступный восприятию наших органов чувств, записи на магнитофонную пленку; 2) уровень нормы – язык, рассмотренный «с несколько большей высоты абстракции». Понятие нормы включает лишь те явления индивидуальной речи, которые являются повторением существующих образцов, принятых в данном человеческом коллективе. Норма обладает уже не только материальным, но и идеальным аспектом; 3) структурный уровень – язык, рассмотренный «с ещё большей абстракцией». Структуру нельзя непосредственно видеть, слышать, вообще воспринимать [Степанов 1966: 5].

Исследователь Д.Г. Богушевич предлагает применять не три, а четыре термина для описания того, что называют языком: а) система языка – система средств коммуникации; б) система употребления – система, определяющая уместность использования средств коммуникации; в) речь – актуализация средств коммуникации; г) язык – триединый комплекс системы языка, системы употребления и речи, используемый как орудие общения [Богушевич 1985: 33]. Образно говоря, язык – это совокупность инвентаря, инструкции его использования и результатов реализации инвентаря и инструкции.

Проблему «язык – речь» рассматривают в трёх плоскостях – система, норма и узус. Система – это то, что «в принципе возможно» в языке, норма – это то, что «правильно», а узус – это то, «как говорят». Система и норма в сумме соответствуют языку, а узус – речи. Как взаимодействуют система, норма и узус можно показать на следующем примере [Мустайоки 1988].

Условные обозначения: – S (система), N (норма), U (узус);«+» – соответствует, «—» – не соответствует.

1) много заводов = S + N + U +;

2) много солдат = S – N + U + (вопреки системе, но правильно и употребительно);

3) много тортов = S + N – U + (употребительно и согласно с системой, но против нормы);

4) много апельсинов = S + N + U (согласно с системой и нормой, но неупотребительно);

5) много солдатов = S + N – U – (правильно с точки зрения системы, но не нормативно и неупотребительно);

6) много граммов = S – N + U (эта форма, правда, образована согласно общей системе русского языка, но против определенной подсистемы, словоформа правильна, но неупотребительна);

7) много апельсин = S – N – U + (вопреки системе и норме, но употребительно);

8) много завод = S – N – U – (невозможная форма с точки зрения системы и нормы русского языка; она и не употребляется).

Несмотря на наличие взаимоисключающих точек зрения на некоторые аспекты проблемы в настоящее время в отечественном языкознании складывается следующее представление о соотношении языка и речи как разных состояний, или уровней, одного и того же явления.

В плане гносеологическом язык и речь рассматриваются как явления разной степени абстракции. Язык – это общее, абстрактное, речь – отдельное, конкретное явление. Находясь в обязательной диалектической связи, язык и речь представляют собой относительно независимые явления, о чём свидетельствует факт различия их системного построения, различия функций, неодинаковой степени и некоторой асимметричности их развития, различия их связи с общественной средой.

Структура языка, будучи явлением абстрактным, в отдельности не наблюдается, исследователю доступна только речь, в которой и реализуется языковая система. Речь воплощается в букве и звуках, в диалогах и монологах, в стенограммах и конспектах, а язык материально не существует. Язык – это общая схема всех речений, принадлежащих людям определенной национальности. Это общие для всех правила, по которым нужно строить свою речь, чтобы её поняли другие [Колесов 1976: 6]. Язык, перефразируя Выготского, не облачается в речь, а совершается в речи. Если же языковая система в речи не реализуется, она существует потенциально. На парадоксальный вопрос лингвиста В. Пизани, существует ли язык юкагиров, когда все двести человек, говорящих на нём, «спят и не видят снов», следует ответить утвердительно. «…Язык существует как до речи (потенциально), так и в речи (реально)» [Ветров 1968: 117].

В плане онтологическом язык относят к объектам психическим, а речь – к явлениям физическим (физиологическим), доступным наблюдению. В известной степени язык относится к речи как идеальное к материальному.

С точки зрения функционирования, назначения и цели существования язык представляет собой узус, нечто устойчивое и общепринятое, в то время как речи присуща окказиональность (случайность, уникальность). Детские слова и выражения типа девчонский велосипед, буду конке истом, светлота, царенок, королица, повесил (пальто) – отвесил (пальто), отшилась (пуговица), суразная, чаянно, спун, боюн, непонимаха [Цейтлин 1976] – окказиональны, но построены они по законам системы языка (см.: [Говорят дети 1996]). Степень преодоления языковой привычки определяет уровень выразительности речи. «…Чем выразительнее речь, тем более она речь, а не только язык, потому что чем выразительнее речь, тем больше в ней проступает говорящий, его лицо, он сам. В художественных произведениях поэтому речь действующих лиц служит, и притом именно своей выразительной стороной, одним из мощных средств для их характеристики» [Рубинштейн 1975: 127–128].

Широко известно утверждение, что язык социален, а речь индивидуальна. Это противопоставление должно быть рассмотрено более внимательно. Речь, действительно, индивидуальна, но индивидуальна по исполнению, значение же её как средства общения в коллективе социально. «И язык, и речь имеют общественную, социальную природу. Но в акте общения социальная природа языка принимает форму индивидуальной речи. Язык в акте общения не существует иначе, как в форме индивидуального говорения… Язык социален по своей природе; индивидуальная форма по своей сущности также социальна. Индивидуальное не противоположно социальному, оно является только формой бытия социального» [Ломтев 1976: 58].

Язык, будучи общественным явлением в самом широком смысле этого слова, индивидуален по месту своего нахождения. Являясь одновременно и социальными, и индивидуальными, язык и речь в то же время различаются соотношением этих двух моментов. Диалектическая связь их необходима: «Индивидуальность исполнения обеспечивает особенность, уникальность и актуальность речевого акта, социальность языка гарантирует взаимопонимание индивидов» [Мыркин 1970: 104].

По мнению А.Н. Савченко, речь – это процесс сознания, выражаемый посредством языковых знаков. Язык – материал для построения речи, а речь – здание для мысли, точнее – для процесса сознания, возводимое из этого материала. Характер здания определяется не только свойствами материала (языка), но и свойствами индивидуального сознания человека [Савченко 1986: 62]. Высказывается предположение, что язык закодирован в мозгу человека, и в этой форме он существует вне речи, вне речевых произведений. Он представляет собой не средство общения, а языковую память, средство, которое совокупно с работой мысли и органов речи создаёт язык. Иначе, есть язык-память и язык-средство общения [Миллер 1987: 39]. Видимо, следует согласиться с мнением лингвиста В.А. Звегинцева, что речь – это язык плюс мысль, а потому в поле зрения исследователя надо держать не два, а три явления: мышление, язык и речь [Звегинцев 1977: 94].

Для речи важен контекст – вербальный, физический, исторический, социальный, культурный и т. д., – ибо речь, или говорение, есть употребление языка.

Соотношение языка и речи – одно из существенных отличий естественного языка от других знаковых систем. Если в знаковых системах текст является простой реализацией кода (код – правило, позволяющее соотносить с каждым передаваемым сообщением некоторую комбинацию различных сигналов), то речь не только реализует языковую систему, но и выходит за её пределы тем, что в ней есть индивидуальные особенности и различные новообразования. «– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову)…» (Толстой Л. Война и мир. Т. 1.4. 1. XI).

Без учёта диалектики соотношения языка и речи не могут быть удовлетворительно решены многие лингвистические проблемы. Специалисты в области лексикологии утверждают, что без разграничения языка и речи невозможно создать сколько-нибудь непротиворечивую теорию синонимии. Не учитывая этой проблемы, нельзя представить характера развития языка: «…Речь и предшествует языку, и следует за языком, и содержит его в качестве одной из своих сторон» [Ветров 1968: 120]. Академик В.В. Виноградов заметил, что язык не только порождает речь, не только сдерживает её поток, но и питается ею, преобразуется под её сильным воздействием. Язык живет самим процессом речи, – полагал известный философ XX в. Х. – Г. Гадамер. «…Хотя речь и предполагает <…> употребление заранее данных слов, обладающих всеобщими значениями, она вместе с тем представляет собой процесс постоянного образования понятий, благодаря которому осуществляется дальнейшее развитие языка и его значений» [Гадамер 1988: 497].

Принимая за основу рассуждений идею о диалектической взаимосвязи языка, речи и мышления, отдельные исследователи не без оснований полагают, что в этом единстве каждый компонент в разное время мог быть преобладающим. Поскольку архаической функцией речи в эпоху глоттогенеза было не столько сообщение информации, сколько организация, программирование поведения, то она была ведущей. Архаическое говорение было в значительной степени речью вне языка, речевые акты находились вне рамок стабильной языковой системы. В наши дни представление о речи вне языка кажется парадоксальным, но специалисты указывают на то, что умелое ситуативное использование речи даже на не знакомом слушателю языке может быть вполне эффективным. Языковая компетенция современного рядового носителя языка как слушателя обычно выше его же компетенции как говорящего. Можно полагать, что различие компетенций для наших предков было максимальным. Если предположение справедливо, то можно принять такую последовательность развития человека: речь предшествовала языку и служила его базой, а язык предшествовал сознанию и способствовал его становлению. Изложенная концепция не противоречит тезису о социальной природе языка. Носителями потенциального языка были отдельные индивиды, но индивидуальная речь, организующая поведение, оказалась способной объединить группу лиц. В речевой деятельности индивидов складывались элементы языковой системы [Манин 1987].

Проблема «Язык и речь» тесно связана с понятием дискурса и дискурсного анализа. Дискурс (фр. discours – речь) – в широком смысле представляет собой единство языковой практики и экстралингвистических факторов… необходимых для понимания текста, т. е. дающих представление об участниках коммуникации, их установках и целях, условиях производства и восприятия сообщения [Новейший ФС 1998: 222]. Это связный текст в совокупности с экстралингвистическими факторами, взятый в событийном аспекте. Это речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, речь, «погруженная в жизнь» [АЭС 1990: 136].

Дискурсный анализ – это междисциплинарная область знания, связанная с лингвистикой текста, стилистикой, психолингвистикой, семиотикой, риторикой, философией. Известна французская школа дискурсного анализа, обращающая особое внимание на идеологический, исторический и психоаналитический аспекты дискурса. В работах виднейшего представителя этой школы М. Фуко «дискурсия» понимается как сложная совокупность языковых практик, участвующих в формировании представлений о том объекте, который они подразумевают. М. Фуко стремится извлечь из дискурса те значения, которые подразумеваются, но остаются невысказанными, невыраженными, притаившимися за тем, что уже сказано. Суть дискурсного анализа – «отыскать безгласные, шепчущие, неиссякаемые слова, которые оживляются доносящимся до наших ушей внутренним голосом. Необходимо восстановить текст, тонкий и невидимый, который проскальзывает в зазоры между строчками и порой раздвигает их. <… > Его главный вопрос неминуемо сводится к одному: что говорится в том, что сказано?» [Фуко 1996: 29]. В ходе дискурсного анализа учитывают не только лексико-синтаксическую структуру текста, но и то, когда, где, кем текст был написан, к кому обращен, по какому поводу, с какой целью, в чьих интересах, каковы оценочные, идеологические установки автора [Алисова 1996: 7]. Особый интерес для этого анализа представляет паралингвистическое сопровождение речи, внеязыковые семиотические процессы.

Проблема соотношения языка и речи очень актуальна для практики преподавания языка. Известный датский лингвист О. Есперсен, например, предлагал учить языку только через речь, точнее, через текст: не давать учащимся заранее ни представления о строе языка, ни правил грамматики, а добиваться того, чтобы они сами, читая тексты, выявляли структуру языка. Столь же правомерен и другой подход, когда обучаемому задаётся набор основных правил грамматики, и он должен построить правильный текст. Возможны и другие решения. Методисты, например, предлагают ввести в школьную практику интегрированный курс «Языки речь» [Капинос 1994].

Новым направлением в методике преподавания иностранных языков стало обучение языковым (точнее: речевым) моделям. Создан единый учебный курс английского языка, построенный на таких моделях. В Сорбоннском лингвистическом центре (Франция) создали словари французского языка, в которых вместо привычных слов представлены речевые клише. Внимание к речи стимулировало разработку теорий речевого акта и речевой ситуации. Слово изучается в тесной связи с явлениями параязыка.

Вопрос «Чему мы учим – языку или речи?» – далеко не праздный, так как при разных ответах на него будут избраны совершенно разные подходы к методике обучения родному и чужому языку. Разрабатываемая в наши дни психолингвистами и лингводидактами теория речевой деятельности, для которой проблема «язык – речь» является центральной, красноречиво это доказывает.

 

Дополнительная литература

Левонтина И. Б. Речь и язык в современном русском языке // Язык о языке. – М., 2000. С. 271–289.

Румянцева И.М. Язык и речь в свете обучения: лингвопсихологический подход // Вопросы филологии. 2000. № 1. С. 33–40.

 

6.1. Язык и этнические общности

«Язык есть исповедь народа; в нём слышится его природа, его душа и быт родной» (П. Вяземский). Будучи важнейшим средством общения людей, язык служит необходимым условием этнической общности – исторически возникшего вида социальной группировки людей, представленной племенем, народностью, нацией (от греч. ethnos – племя, народ). «…Этнической общностью в самом широком смысле слова можно считать всякую осознанную культурно-языковую общность, сложившуюся на определенной территории, среди людей, находящихся между собой в реальных социально-экономических отношениях» [Арутюнов, Чебоксаров 1972: 10]. Этнос – это то, что объединяет людей изнутри, культурно и духовно. Идентификационными признаками этноса являются расовая принадлежность, цвет кожи, географическое происхождение, язык, обычаи и религия. Границы этнической идентичности подвижны, динамичны и культурно обусловлены [Орлова 1994: 149].

Известно, что народность формируется как языковая группа. «…Народ и язык один без другого представлен быть не может» [Срезневский 1959: 16]. Именно поэтому названия народа и языка совпадают. Полагают, что среди четырёх составляющих национального самосознания – 1) этническое, 2) культурное, 3) языковое и 4) религиозное – доминантным является языковое. Приводится мнение известного культуролога П.М. Бицилли о том, что народы меняют свои учреждения, свои нравы и обычаи, даже свою религию, своё местожительство, всё – кроме языка [Нерознак 1994: 17–18]. «Язык наиболее точно характеризует народ, ибо является объективным духом» [ФЭС 1998: 554].

Вызывает споры положение о том, что важнейшим признаком нации является язык. Язык – главное условие возникновения этнической общности. Являясь основой общественного существования народа, он сплачивает людей и, благодаря своей осмысленности, принимает их в свою область, служит этносу и в значительной мере определяет его [Костомаров 1995: 49]. Этническое самосознание базируется на родном языке и реализуется в нём.

О необходимости изучения «многочеловеческой» личности – народа – говорил еще Н.С. Трубецкой, один из создателей социально-политического учения евразийства [Трубецкой 1927: 3–7]. Соотношение языка и нации не есть их тождество. В ближайшие к нам эпохи не всегда можно поставить знак равенства между языком и этнической общностью. Во-первых, нации складываются из значительного количества этнических компонентов со своими языками. Так, английская нация сложилась более чем из десяти, грузинская – из семнадцати этнических единиц. Во-вторых, трудно различить язык и диалект. Это в основном проблема не лингвистическая, а социально-политическая. Одно и то же языковое образование в разных политических и государственных условиях рассматривается по-разному. Так, на территории Болгарии есть македонский диалект, который в Македонии обладает статусом языка суверенной страны. В-третьих, – и это самое главное – одним языком пользуются разные нации (британская, североамериканская, канадская, австралийская, новозеландская – английским, испанская и восемнадцать наций Центральной и Южной Америки – испанским) или одна нация говорит на нескольких языках. Например, в Швейцарии официально и в быту используются четыре языка. Есть этносы двух-и трёхъязычные (парагвайцы, люксембуржцы, лужичане). Одна нация может пользоваться хотя и близкородственными, но разными языками (мордва, мари, норвежцы).

Правда, аргумент, что нация говорит на разных языках или что одним языком пользуются разные нации, встречает контрдоводы. Во-первых, один и тот же язык, обслуживая разные этнические общности, приобретает специфические черты, которые позволяют говорить о вариантах, способных в перспективе превратиться в близкие, но разные языки. Так, говорят об американском и австралийском вариантах английского языка. Вспомним парадокс Б. Шоу: «Англия и Америка – две страны, которые разделяет один и тот же язык». На территории бывшей колониальной Британской империи сложились упрощенные варианты английского языка. По данным Лондонского университета, их более 500 с числом объясняющихся на них свыше 100 млн человек.

Специалисты считают, что испанский язык аргентинцев является не диалектом, а национальным вариантом испанского языка, возникшим вследствие развития местной, аргентинской культуры, усиления её специфики. Варианты национальных языков начинают складываться прежде всего на уровне семантики и охватывают затем фонетические, морфологические и синтаксические ярусы языковой системы. «…Каждый конкретный язык стремится превратиться в надлежащее выражение национального самосознания…» [Сепир 1993: 245].

Во-вторых, полагают, что в случае со Швейцарией или Бельгией мы имеем дело не с нацией, не с этническим, а государственно-политическим объединением. Также остаётся открытым вопрос, можно ли говорить как о монолитных о мордовской и марийской нациях.

В решении проблемы соотношения языка и нации ещё много неясного, но несомненно одно: нет оснований впадать в крайности, отрицая связь этнической общности со строго определенным языком или, напротив, преувеличивая жёсткую фиксированность этой связи. Современная наука, изучающая социальные процессы внутри человеческих коллективов, подтверждает необходимость единого языка для поддержания существования этноса.

 

6.2. Язык в концепциях этногенеза

Общепринятой концепции этногенеза (происхождения народов) пока нет. Широко известна теория возникновения этноса, предложенная известным отечественным историком Л.Н. Гумилевым.

Л.Н. Гумилев полагал, что этнос не биологическое и не социальное явление, а в большей части географическое. Этнические разнообразия он объясняет адаптацией групп людей к разнообразным ландшафтам Земли: в разных климатических условиях географической среды образуются разные этносы и культурные традиции [Гумилев 1994: 29]. Географическая среда не определяет общественных явлений, однако она оказывает существенное влияние на их появление и жизнь людей.

Этнос устроен сложно, что обеспечивает ему устойчивость, позволяющую пережить века потрясений, смут и мирного увядания. По Гумилеву, люди объединяются по принципу положительной или отрицательной комплементарности – неосознанной симпатии к одним людям и антипатии к другим. Этнос как биофизическая реальность всегда облекается в ту или иную социальную оболочку. В основе этнического деления лежит разница поведения особей. Одинаковая вибрация биотоков особей создает так называемое пассионарное поле с единым ритмом (частотой колебаний). Как только такое поле возникло, оно тут же оформляется в социальный институт, организующий коллектив пассионариев: общину, дружину, полис, философскую школу и т. д. При этом охватываются и не пассионарные особи, получившие тот же настрой путем пассионарной индукции. В итоге группа преображается в этнос. Пассионарность, по Гумилеву, – это характерологическая доминанта, необоримое внутреннее стремление (осознанное или чаще неосознанное) к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели (нередко иллюзорной). Пассионарность выступает как антиинстинкт, или инстинкт с обратным знаком. Этнос, утверждает Л.Н. Гумилев, – это система колебаний определенного этнического поля. Различаются этносы между собой частотой колебания их полей.

Новые этносы возникают на границах ландшафтных регионов и в зонах этнических контактов, где происходит интенсивная метисизация. Благоприятным пусковым механизмом этногенеза выступают сочетания различных культурных уровней, типов хозяйства, несходных традиций, короче, действует принцип разнообразия.

Таким образом, этнос как явление, лежащее на границе социосферы и биосферы, – это коллектив людей (динамическая система), противопоставляющий себя всем другим аналогичным коллективам («мы» и «не мы»), имеющий свою особую внутреннюю структуру и оригинальный стереотип поведения [Гумилев 1994: 385].

Настаивая на приоритете географического и пассионарного факторов в возникновении и существовании этноса, Л.Н. Гумилев не считал роль языка в этногенезе определяющей: «…Моя собственная мама (А. Ахматова. – А.Х.) в детстве до шести лет говорила по-французски, а по-русски научилась говорить уже потом, когда пошла в школу и стала играть с девочками на царскосельских улицах. Правда, после этого она стала русским поэтом, а не французским. Так была ли она француженкой до шести лет? <…> Ирландцы в течение 200 лет, забыв свой язык, говорили по-английски, но потом восстали, отделились от Англии <…> Если судить «по языку», то эти 200 лет они были настоящими англичанами?» [Гумилев 1994: 40].

Большой интерес представляет концепция, объясняющая существование этносоциальных и биологических групп человечества механизмом передачи информации [Арутюнов, Чебоксаров 1972]. Вся информация, циркулирующая в коллективах, представляет собой два основных потока: информация синхронная и диахронная. Синхронная информация – это знания, которыми говорящие обмениваются друг с другом в любой данный момент; диахронная информация – это знания, передаваемые из поколения в поколение (обычаи, верования, предрассудки, культурные традиции и т. п.).

Степень интенсивности каждого потока информации различна и может меняться. Это приводит к существенным изменениям в коллективе. При общинно-племенном строе диахронная информация была актуальнее, с образованием народностей и особенно наций усиливается роль синхронной информации. Для этноса основная информация – диахронная, для нации – синхронная. В Канаде, например, проживает большое количество эмигрантов с Украины. Они объединены с Украиной диахронной информацией, синхронная же информация для них эпизодична и случайна. Можно поэтому говорить, что украинцы в Канаде – часть украинского народа, но не часть украинской нации [Арутюнов, Чебоксаров 1972: 21].

Соотношение информационных связей как раз и объясняет, почему «современный этнос может реально существовать в форме одной нации (частично даже территориально разобщенной) и нескольких, не входящих в эту нацию локальных национальных групп, которые в одних случаях имеют сильную тенденцию к ассимиляции с другой нацией, к переходу в другой этнос, в других случаях могут этой тенденции и не иметь» [Арутюнов, Чебоксаров 1972: 21].

Концепция определяющей роли информационных связей в образовании этнических объединений объясняет тот факт, что появление народностей обычно совпадает с возникновением письменности, которая резко поднимает уровень плотности информационных связей населения. Поскольку государство повышает густоту информационных связей на своей территории, постольку оно играет важную роль в формировании наций или других субэтнических образований. Полагают, например, что развитая система дорог Персии и Рима способствовала возникновению и долгому существованию этих великих империй древности.

Чрезвычайно важна роль языка в этнических процессах, например, при ассимиляции. Близость языков способствует этническим контактам. Так, ассимиляция англичан и шотландцев в США происходит во втором поколении, в то время как немцы и итальянцы не достигают полной ассимиляции и в третьем поколении.

Существует мнение, что определяющим в этническом самосознании является «стереотип поведения», национальный характер, объединяющий всех представителей данной нации, но не будем забывать, что этот «стереотип поведения» складывается в определенных условиях природы, климата и рельефа местности, на которой зарождается этнос. Он формируется и реализуется в истории и культуре, и существенным элементом «стереотипа поведения» является стереотип речевого поведения. Невозможно представить себе, чтобы стереотип складывался до и вне природы, истории, культуры и языка.

Этническая принадлежность и культура тесно связаны. Этническая группа выражает долговременные социокультурные устремления людей и сохраняет традиционные черты культуры. Этнические характеристики приобретаются не с помощью личного выбора, а через культурное наследование, потому так велика роль традиции в поддержании этнической общности. Традиция функционирует так же, как и биологический естественный отбор, регулирующий появление нового [Орлова 1994: 150–151].

 

6.3. Чувство родного языка и национальное самосознание

 

Яркий пример проявления этнического характера языка – так называемое чувство родного языка. У всех народов язык тесно связан с национальным чувством и сознанием. В.В. Виноградов писал: «Вопрос о силе и могуществе, выразительности и красоте родного языка в общественном сознании XVI–XVIII вв. стал неотделим от идеи независимости, социально-политического процветания и широкого влияния русского народа. Любовь к родному языку сливалась с любовью к родине. Передовые люди нашей страны горячо боролись за чистоту и величие российского слова, признав его важнейшим фактором национального самосознания, духовного развития нации (например, протопоп Аввакум, Пётр Первый и др.)» [Виноградов 1961: 15].

Обратимся к примерам неравнодушного отношения народа к своему языку. В 80-х гг. в Перу решили переменить орфографию языка народа кечуа по строго фонемному принципу, в том числе из алфавита изъяли буквы ей о, поскольку соответствующие звуки – лишь аллофоны I и и. Сразу обозначился конфликт между осуществившей реформу столичной испаноязычной элитой Лимы и национальной элитой кечуа, сосредоточенной в г. Куско, центре культуры этого народа. Элита кечуа выступила за традиционную, уже привычную орфографию, и началась «орфографическая война», не закончившаяся до сих пор [Вопросы языкознания. 1997. № 1. С. 136].

Ещё пример. Одна из комиссий «Общего рынка», занимающаяся стандартизацией изделий электронной промышленности, рекомендовала впредь выпускать клавиатуру компьютеров и принтеров с латинским шрифтом для всех стран ЕЭС без учёта особенностей испанского алфавита. А в нём, в отличие от других, есть буква «энье» – графическое изображение мягкого носового звука п (л), очень часто встречающегося в испанском языке и придающего ему особую напевность. Всё испанское общество встало в защиту буквы, существующей более 1100 лет. Оказывается, и одна буква, как штрих национальной культуры, способна разбудить вулкан национальной гордости [Известия. 1991. 3 июня: 4].

Привязанность человека к родному языку объясняется и тем, что у каждого народа существуют неповторимые ассоциации образного мышления, обусловленные своеобразным семантическим наполнением каждого слова. Эти ассоциации закрепляются в языковой системе и составляют её национальную специфику. Этническое самосознание базируется прежде всего на родном языке. В этом отношении интересен пример с Владимиром Далем. Сын датчанина и немки, он всю сознательную жизнь считал себя русским. «Ни прозвание, ни вероисповедание, ни самая кровь предков не делают человека принадлежностью той или иной народности… Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски», – писал создатель знаменитого «Толкового словаря».

Русская писательница серебряного века Н. Берберова в воспоминаниях о другом русском писателе и поэте той же поры Вл. Ходасевиче пишет: «…Для меня он, не имеющий в себе ни капли русской крови, есть олицетворение России, …я не знаю никого более связанного с русским ренессансом первой четверти века, чем он…» [Берберова 1990: 504]. «Есть много на Руси русских нерусского происхождения, в душе, однако же, русские» (Гоголь Н. Мёртвые души. II, 3).

Однако существует и противоположное наблюдение, например, оценка русского поэта серебряного века Максимилиана Волошина другим поэтом Мариной Цветаевой: «Француз культурой, русский душой и словом, германец – духом и кровью» (Цит. по: [Маковский 1990: 150]).

Утрата народом своего языка приводит к исчезновению этого народа как целого, как этноса. Примером может служить меря, большая угро-финская народность, жившая в центре современной Европейской части России. Славяне, продвигавшиеся на северо-восток, селились рядом с мерей, жили с нею в мире, активно сотрудничали. Постепенно меряне освоили русский язык и окончательно перешли на него. Физические признаки мери сохранились в этническом типе русских, но как народ она исчезла, ибо исчез её язык. «Самое ценное и удивительное, что сохранили чуваши до наших дней, самое великое – это язык, песни и вышивка. У чувашей сто тысяч слов, сто тысяч песен и сто тысяч вышивок», – с гордостью говорил великий просветитель И.Я. Яковлев, объясняя жизнестойкость своего этноса и место языка в его самостоянии. Стойкий национально-языковой консерватизм болгар и чехов позволил им сохраниться как народам. «Народ – зодчий речи. Речь – зодчий народа» (А. Вознесенский).

Известны, однако, случаи, когда значительные этнические группы в условиях иноязычного окружения, не пользуясь своим языком, сохраняют национальное самосознание (корейцы в Японии или черкесы в Турции). Практически никто из живущих в Японии айнов (аборигенов Японских островов) не может считать айнский язык родным: все с детства говорят по-японски и иногда пытаются учить айнский как иностранный. Подобная ситуация сложилась к 80-м годам и со многими из языков народов СССР [Алпатов 1994: 183]. Устойчивости национального самосознания в этом случае способствует сохраняющийся «стереотип поведения» и культура. Так, ирландский язык со времен английской колонизации был запрещен. Единственным живым языком в завоёванной стране стал английский: даже народные баллады пелись на английском. Однако ирландцы не перестали быть ирландцами (как и шотландцы шотландцами). Литературный гений их не ослаб, свидетельством тому славные имена: Дж. Свифт, Оливер Голдсмит, Чарлз Метьюрин, Томас Мур, Ричард Шеридан, Оскар Уайльд, Бернард Шоу, Джеймс Джонс [Литературная газета. 1989. № 45: 3]. Думается, этническому самосознанию в условиях утраты языка способствовало различие религий у завоёванных и завоевателей, а также существенное различие в культуре, социальная память об истории народа и страны. Кажется, этот пример подтверждает правоту Э. Сепира, говорившего о различии между этническими образованиями, основанными в одном случае на единстве расы, на единстве культуры и на единстве языка, в другом – они не обязательно должны совпадать, да и фактически редко совпадают [Сепир 1993: 244].

Ситуация с боснийскими мусульманами свидетельствует, что отсутствие противопоставленности по языку (сербохорватский язык сербов и боснийцев) при отчетливой выраженности конфессиональных и иных культурных отличий не препятствует становлению отдельного этноса. Из этого вытекает, что общность языка, выделяющего данный этноязыковой коллектив, – условие достаточное, но не необходимое [Касевич 1995: 69]. Уместен здесь и пример Кубы, равно как и некоторых других стран Америки, когда появление территориального самосознания, усиленное сознанием экономических интересов, приводит к формированию собственно этнического самосознания при сохранении общего с метрополией и соседями языка и многих элементов культуры [Александренков 1995: 7]. Правда, общий язык вырабатывает собственные элементы, делающие его вариантом языка исходного (например, американский вариант английского или латиноамериканские варианты испанского или португальского языков).

Высказана идея о том, что у этноса может быть двойное самосознание. Академик О.Н. Трубачев разделяет идею историка древнеболгарской культуры А. Ангелова о том, что славяне эпохи Кирилла и Мефодия, например, болгарин IX–X вв., ощущали себя в одно и то же время и славянами, и болгарами [Трубачев 1992: 132]. То же можно утверждать и в отношении других народов. Двойному самосознанию в значительной степени способствует полилингвизм (активное пользование индивидом двумя и более языками). Так, у чувашей полилингв считает себя представителем двух этносов – чувашского и русского. Культура и обычаи обоих народов для него являются своими. Во всем этом чувашское имеет свои неповторимые уголки, что требует выражения именно на чувашском языке [Тихонов 1995: 148]. Видимо, в этом разгадка феномена поэтов, которые творили на нескольких языках и стали великими представителями нескольких народов. Например, Саят-Нова слагал свои стихи на грузинском, армянском и азербайджанском языках и стал поэтом трёх народов. Объясняют этот феномен тем, что большая часть жизни поэта прошла в Тифлисе (ныне Тбилиси), который был духовным центром Закавказья и в котором складывалась по-своему единая культура, о чём писал армянский поэт О. Туманян: «То был особый, самобытный мир, где кавказские народы, – каждый с присущим ему бытием и колоритом, – объединились и создали чрезвычайно привлекательную и интересную жизнь, смешение наций. И так как в этой жизни задавал тон веселый грузинский дух, то старый Тифлис не был простым этнографическим сборищем чуждых друг другу элементов. То был весёлый свадебный пир, на который были званы все национальности и племена Кавказа» [Литературная газета. 1987. № 50: 7]. Близость культур среднеазиатских народов, равно как и двойное самосознание, способствовали появлению многоязычных классиков поэзии этого региона (например, персидский и таджикский поэт Фирдоуси).

Если язык – сердцевинная часть культуры, то заинтересованное постижение родного языка – самый эффективный путь к овладению фундаментальной частью национальной культуры. Русский философ И.А. Ильин в программной статье «Путь духовного обновления» утверждал, что пробуждение самосознания и личностной памяти ребенка необходимо совершать на его родном языке, причем важен не тот язык, на котором говорят при нем другие, а тот, на котором обращаются к нему, заставляя его выражать на нем его собственные внутренние состояния. Язык, полагает философ, вмещает в себе таинственным и сосредоточенным образом всю душу, все прошлое, весь духовный уклад и все творческие замыслы народа. Завершается статья своеобразной педагогической рекомендацией: «…В семье должен царить культ родного языка: все основные семейные события, праздники, большие обмены мнений – должны протекать по-русски» [Ильин 1994: 227].

 

Дополнительная литература

Исаев М.И. Словарь этнолингвистических понятий и терминов. – М., 2001.

Швейцер А.Д. Американский вариант литературного английского языка: пути формирования и современный статус // Вопросы языкознания. 1995. № 6. С. 3–16.

 

7.1. Язык как составная часть культуры

Невозможно существование языка вне контекста культуры, центром которой и является язык. Русский мыслитель С.Н. Булгаков писал: «Национальность проявляется в культурном творчестве. Самое могучее древо культуры, в котором отпечатывается душа национальности, есть язык… В языке мы имеем неисчерпаемую сокровищницу возможностей культуры, а вместе с тем и отражение, и создание души народной. Вот почему, любя свой народ, нельзя не любить, прежде всего, свой язык» (цит. по: [Книжное обозрение. 1990. № 7: 9]). Как соотносятся язык и культура – эти два важнейших атрибута человека и человечества, как они взаимодействуют, можно ли на неродном языке создавать великие художественные произведения, как относиться к результатам творчества двуязычных писателей, можно ли без потерь перевести литературное произведение на чужой язык – все это трудные и очень актуальные вопросы, на которые должны дать ответ и наука, и художественная практика.

Дух человека, если обратиться к определению о. А. Меня, – это деятельность: творчество, выбор, самосознание и стремление. Деятельность – сущностная характеристика культуры. Б. Пастернак, который в молодости выбирал, кем ему быть – музыкантом (композитором) или поэтом, определил культуру как «плодотворное существование». Дух человека неразрывно связан с языком. Эта связь качественно предопределяет и дух, который реализуется в слове, и язык, который шире элементарного средства коммуникации. Это было ясно В.К. Кюхельбекеру: «Рассматривая народ как существо духовного порядка, мы можем назвать язык, на котором он говорит, его душой, и тогда история этого языка будет значительнее, чем даже история политических изменений этого народа, с которым, однако же, нация его языка тесно связана» [Кюхельбекер 1954: 374].

Язык как условие духа и культура как результат деятельности духа органически связаны друг с другом. Связь эта диалектически разнородна: по удачному выражению К. Леви-Строса, язык одновременно и продукт, и важная составная часть, и условие культуры.

Полноценное познание души и культуры народа возможно только через его язык. Характерны размышления об этом выдающегося врача современности Г. Селье: «…Всё, что могу, читаю на языке оригинала… Я нахожу, что ничто не в состоянии дать мне большего разнообразия мысли и чувств, так полно познакомить меня с культурой другого народа, чем чтение книг в оригинале или беседа с людьми на их родном языке, который служит средством самовыражения и моим собеседникам, и авторам прочитанных мною книг» [Селье 1987: 328].

Проблема языка как составной части культуры достаточно сложна, поскольку трудно представить язык некоей дискретной сущностью, противопоставленной всей культуре и рядоположенной с искусством, наукой, религией, моралью, обычаями и т. п. В размышлениях о языке как части культуры первым на память приходит представление о культуре речи, которая входит в состав непременных требований к полноценной личности и достаточно точно характеризует её социальный, образовательный и профессиональный статусы, а потому часто сравнивается с визитной карточкой человека. Не затрагивая здесь всей области культуры речи, отметим только то, что в современном обществе всё больший удельный вес приобретают так называемые лингвоинтенсивные специальности, для которых уровень языковой компетенции и умение общаться – основа успешной профессиональной деятельности, – политика, искусство, педагогика, право, дипломатия, радио-и тележурналистика, торговля, сфера услуг. Ценность речи как составной части культуры здесь трудно переоценить.

 

7.2. Язык как продукт культуры. Аккумулирующее свойство слова

Слово, по убеждению многих, – не только практическое устройство передачи информации, но также инструмент мысли и аккумулятор культуры. Способность аккумулировать в себе культурные смыслы – свойство живого языка. «Жизнь языка открыта всем, каждый говорит, участвует в движении языка, и каждое сказанное слово оставляет на нём свежую борозду» [Мандельштам 1987: 179].

Возникает вопрос о механизме накопления и сохранения культурной информации в слове. Специалисты по проблеме «Язык и культура» говорят о двух уровнях проявления культурного фона в лексике.

Первый уровень – отражение в лексическом составе языка и в отдельном слове специфики материальной культуры.

Этот уровень изучен и описан основательно. Например, у индоевропейцев, которые не употребляли молока, и корова, и бык лексически не различались и назывались говядо. Отсюда название их мяса – говядина. Глаголы откупорить, закупорить и производные от них сохранили память о том времени, когда всё жидкое и сыпучее хранилось в многочисленных бочках, нуждавшихся в особом специалисте – купаре 'тот, кто затыкает, заделывает щели в бочках, бондарь. Ср.: англ. cooper' [СлРЯ XI–XVII вв.: 8: 125]. Необходимость в бочках резко уменьшилась, исчезла потребность в купаре, но глаголы с корнем купор – (и соответствующим нормативным ударением!) сохранились как вечный памятник ушедшей в истории профессии. Фразеологизм перемывать косточки сохранил память о древнем обряде перезахоронения с омовением костей покойника, знавшегося с нечистой силой. В глаголе насолить 'повредить, причинить неприятность' закрепилась память о колдовском приеме разбрасывания соли с целью наслать болезнь, порчу.

Второй уровень проявления культурного фона в лексике – воздействие на язык и лексику, в частности, собственно мировоззренческого фактора. Оказывается, что выяснение путей и форм включения культурного фактора в ход исторического развития языка далеко от завершения [Черепанова 1995: 137]. В последнее время обсуждается вопрос о наличии особой «культурной памяти» слова. Этому посвящена статья Е.С. Яковлевой «О понятии «культурная память «в применении к семантике слова» [Яковлева 1998], в которой говорится о методе «культурно-исторической диагностики», позволяющем увидеть результаты сопряжения в слове языкового и культурного. Автор полагает, что семантическая эволюция является результатом действия «культурной памяти» и показывает это на значительном фактическом материале.

Узелками «культурной памяти» могут быть синонимы. Так, в русском языке работа и труд – синонимы, различие которых обусловлено тем, что слова «помнят» о том, что вкладывали люди в их содержание когда-то, давным-давно. Сейчас существительное труд связано с понятием «усилие», а работа – с понятием «производство самого дела». Раньше труд обозначал бедствие, болезнь, страдания, поэтому труд связан с одушевленными субъектами, а работа – с субъектами и одушевленными, и неодушевленными. Корень существительного работа напоминает, что оно связано и с понятием «раб». Кстати, из сравнения синонимов и родилось представление о коннотации, когда Э. Дж. Уотли написала «Selection of Synonyms» (1851), где, в частности, сравнивала righteous 'праведный' и just 'справедливый', – в первом синониме отразилась этика поведения на принципах религии, а во втором – на принципах права.

«Культурной памятью» объясняется семантическая эволюция, при которой значение слова чаще всего движется от конкретного к абстрактному. Детище первоначально обозначало «дитя», а сейчас 'плод творческой, интеллектуальной, ментальной деятельности'. Свергнути начиналось со значения 'скинуть' (свергнути порты 'снять штаны'), которое оно утратило и приобрело значение 'силой лишить власти, могущества, низложить' [MAC: 4: 40].

Однако слово в своей эволюции может проделать и путь от широкого, абстрактного к конкретному, частному. Глагол идти в древнерусском языке, как и в английском языке, прилагался и к ползущим, и к летящим, и к плывущим объектам. Существительное жир обозначало 'богатство, обилие, избыток', сейчас это 'нерастворимое в воде маслянистое вещество, содержащееся в животных и растительных тканях' [MAC: 1: 486].

Русский язык отразил отличие христианского взгляда от языческого. Так, не-христианское реализовано в «языческих» лексемах: вълшьба 'колдовство, чародейство', гульныи 'волшебный', кобь 'гадание по птичьему помету', кобление 'то же', любьжа 'приворот', обаяньник 'чародей, волхв' [Черепанова 1995: 139].

Оппозиция «христианское/языческое» выразилась в наличии двух, этимологически восходящих к одному индоевропейскому источнику, корней худ – (кудесьник) как элемент языческого представления и чуд – (чудо, чудодеяние, чудьныи) – признак христианского мироощущения [Черепанова 1995: 140]. «Языческим» является суффикс – ищ-: церквище 'нехристианский храм', требище 'жертвеннику нехристиан' (у христиан – требник), капище 'языческий идол, место языческого служения' (христианское капь 'образ'). Отсюда отрицательная коннотация у слов необрядового характера с суффиксом-ищ – (игрище, гульбище, идолище) [Черепанова 1995: 140].

Эволюция некоторых русских слов происходила под воздействием Священного Писания. Существительное риза обозначало одежду вообще, но позже выработало значение 'верхнее облачение священника при богослужении' [MAC: 3:717]. Роман В. Дудинцева логичнее было бы назвать «Белые ризы», а не «Белые одежды». Под влиянием Библии глагол вожделеть приобретает отрицательный оттенок. Глагол искусить первоначально означал 'испытать, получить опыт' (искусный мастер), но Библия осудила факт искушения. Глаголпреобразить 'изменить' приобрел сему 'улучшить', поэтому сейчас можно сказать изменить к лучшему, но нельзя говорить преобразить к лучшему. Глагол ведать 'знать вообще' сейчас не сочетается с именами «негативного» субъекта. В истории русского языка (и в русской ментальности) изменилось соотношение синонимических глаголов ведать и знать. Ведать можно было только с помощью органов чувств, а знать – это чистое знание, возможно, сверхъестественное. Ведун, ведьма – это отрицательная оценка, а знахарь – положительная. Интересно, что в новгородских берестяных грамотах, отразивших бытовую жизнь горожан, наличествует только глагол ведать. Сравнивая глаголы верить и веровать, обнаруживаем у последнего глагола сакральный смысл. Существительное неприязнь в древнерусском и церковнославянском языках – одно из названий дьявола.

Обмирщение русского языка, связанное с секуляризацией общественной жизни, привело к тому, что «отрицательные», с точки зрения Библии, слова приобретали положительный смысл. Это очаровать, обаять, прельстить, обворожительный, чары, обожать. Восхищение первоначально означало 'похищение', пленительный – 'берущий в плен'. Исчезает отрицательная оценка из слов гордиться, гордость, страсть 'страх, страдание'.

Сочетаемостные возможности слова тоже своеобразная точка «культурной памяти». Почему можно сказать Взоры Европы обращены к России, но нельзя *Взгляды Европы…'? Известно, что слова очи, уста, взор исконно означали 'мысленное восприятие'. Отсюда мысленный взор, но нельзя *мысленный взгляд. В русском языке друг может быть близкий, лучший, закадычный, задушевный, настоящий, а вот знакомый, приятель не могут определяться прилагательными настоящий, надежный, задушевный, истинный. Русская ментальность этого не допускает.

Связь языка и культуры рождает коннотацию слова. Понятие о коннотации впервые возникло в английской лексикографии в середине XIX в. Коннотация – это обычно несущественные, но устойчивые признаки выражаемого лексемой понятия, воплощающие принятую в обществе оценку соответствующего предмета или факта, отражающие связанные со словом культурные представления и традиции. Не входя непосредственно в центр лексического значения и не являясь следствиями из него, они объективно обнаруживают себя в языке, получая закрепление в переносных значениях, привычных метафорах и сравнениях, фраземах, полусвободных сочетаниях, производных словах (формулировка Ю.Д. Апресяна цит. по: [Кобозева 1995: 102–103]).

К числу объективных проявлений коннотаций относят явления, которые обычно не фиксируются словарями, но регулярно воспроизводятся в процессе порождения и интерпретации высказывания с данной лексемой или ее производной [Кобозева 1995: 103]. Различают шесть типов коннотации, или со-значений: 1) изобразительное (представление); 2) эмоционально-чувственное; 3) культурно-цивилизационное; 4) тематическое (семантическое поле); 5) информативное (уровень знания); 6) мировоззренческое [Комлев 1992].

Полагают, что «своя побочная чувственная окраска» присутствует у большинства слов и у большинства элементов сознания. По крайней мере к основным разрядам коннотированной лексики относят термины родства, зоонимы, соматизмы, названия природных объектов и явлений, физических действий, цветообозначения – все, что можно воспринять пятью органами чувств. Окраска эта кажется слабой, но она реальна. Спорят только о том, присуща ли эта чувственная окраска самому слову, т. е. входит ли она в семантическую структуру слова или это только психологический нарост на теле слова, его концептуальном ядре. Г.Г. Шпет полагал, что объективная структура слова, как атмосферою земля, окутывается субъективно-персональным, биографическим, авторским дыханием [Шпет 1989: 464].

С одной стороны, коннотациями называют добавочные (модальные, оценочные и эмоционально-экспрессивные) элементы лексических значений, включаемые непосредственно в словарные дефиниции слова; с другой стороны, о коннотациях говорят тогда, когда имеют в виду узаконенную в данной среде оценку вещи или иного объекта действительности, обозначаемого данным словом, не входящую непосредственно в лексическое значение слова [Апресян 1992: 46–47]. Языковым проявлением коннотации считают переносные значения (свинья, ворона, пасынок), метафоры и сравнения (напиться как свинья), производные слова (свинушник, холостяцкий), фразеологические единицы, поговорки, пословицы (подложить свинью), синтаксические конструкции типа «X есть X» (женщина есть женщина).

У одного и того же концепта в разных культурах и языках могут быть разные коннотации. «Крыса» – англ. Rat 'предатель; доносчик, шпион'; фр. rat 'скупой человек, скряга'; нем. Ratte 'с увлечением работающий человек'; рус. крыса 'ничтожный, приниженный службой человек' [Комлев 1992: 52]. Отмечены специфические коннотации цветообозначений в разных этнических культурах. Например, «белый» в США – «чистота», во Франции – «нейтральность», в Египте – «радость», в Индии – «смерть», в Китае – «смерть; чистота». Л.В. Щерба отмечал национальную специфику в русском слове вода и во французском слове еаи. Для русских слово вода 'лишена содержания' и 'бесполезна в пищевом отношении', а у французов – содержит семы 'отвар' и 'пищевая полезность'.

Коннотация может быть положительной и отрицательной. Слово варяг в переносном значении 'работник со стороны' сохранило отрицательную коннотацию. У слов идол и кумир равные исходные позиции, но разные культурно обусловленные коннотации их существенно разводят: идол 'о ком-нибудь бестолковом и бесчувственном', кумир 'нейтральная и положительная окраска' [Черепанова 1995: 145]. Проявляется положительный или отрицательный знак коннотации прежде всего в связях слов. В выражении с немецкой аккуратностью слово немецкий окрашено положительно. Достаточно соединить слова крайне и хороший, как почувствуем, что в слове крайне наличествует отрицательная оценка. То же можно почувствовать и в шутливом обращении: «Я вас категорически приветствую!» У слова нарочно чувствуют обвинительную, а у слова нечаянно оправдательную коннотацию [Левинтон 1996: 56]. Коннотация может менять свой знак на противоположный без каких-либо явных причин. Так, по наблюдениям академика О.Н. Трубачева, слова дубина и орясина раньше характеризовали человека с положительной стороны.

Коннотация капризна и непредсказуема. У содержательно равноценных слов оценка может быть различной. Ср.: осел – ишак, тесть – теща, отчим – мачеха, свинья – боров, коза – козел, собачьи глаза – собака на сене и т. д. Коннотация зависит от звукового облика слова. Фонетически мотивированные слова («слова, звучание которых соответствует их значению») обладают ярко выраженным коннотативным значением по сравнению со словами, звучание которых не соответствует их значению [Левицкий 1994: 30].

Помимо коннотации языковой, которую в той или иной степени чувствуют носители языка, есть коннотация индивидуальная, личная. Её чувствовал один из персонажей романа Ф.М. Достоевского «Бесы»: «Он, например, чрезвычайно любил своё положение «гонимого» и, так сказать, «ссыльного». В этих обоих словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, возвышая его потом постепенно в собственном мнении…» [Достоевский 1982: 5–6]. Вот свидетельство писателя Ю.М. Нагибина: «Недаром же слово 'кривичи' с детства пробуждало во мне ощущение опрятности, образ белых одежд, кленовых свежих лаптей, много мёда и лебедей в синем небе» [Нагибин 1996: 168].

Истоки коннотации видят в истории и культуре этноса. Это убедительно показано на примере двух прилагательных – нагой и голый в русском и английском языках. Нагота – прекрасна и благородна, оголенность – неприлична и постыдна. Обнаженными бывают богини и нимфы, юноша и девушка, натурщица и спортсменка, голыми – бабы и девки, проститутка и грешница. Даже король голый. Нагота, по мнению одного английского искусствоведа, обладает эстетической броней, защищающей её от насмешки и делающей её неуязвимой. Голые такой брони не имеют и потому заслуживают осмеяния или жалости. В основе противопоставления прилагательных – две традиции западноевропейской цивилизации: античного мира и иудео-христианская. Первая из них дала нам красоту тела, вторая – красоту духа. Христианство противопоставляет дух плоти и подчеркивает греховность и бренность всего телесного [Голлербах 1995: 188]. В таких случаях можно говорить об этимологической памяти слова. В предложениях: Иван – его правая рука или встать с левой нога, писать левой рукой – сохранилось древнее оценочное противопоставление «правый» 'основной, хороший, честный, надежный' – «левому» с полярной, резко отрицательной, оценкой.

О коннотации недавно весьма употребительного русского слова совок рассуждает русский поэт Б. Чичибабин: «Есть слова, звучание которых неприятно, омерзительно, страшно, – липкие, мохнатые, склизкие. Раньше их не было хотя бы в книгах, сейчас они полезли и в книги, и в стихи. Недавно появилось слово «совок». Безграмотное, идиотское слово – «совок», вероятно, означающее «советский», в смысле «глупый, нелепый, абсурдный». Я не знаю, кто его придумал, – наверное, невежда, дурак, завистливый и злобный раб, который никак не может перестать быть дураком и рабом и которому хочется, чтобы и все кругом были такие же дураки и рабы, как он сам. Вот он и пустил в обиход это слово «совок», называя им всех нас, живших в те годы, при Сталине, при Брежневе, в 60-е» [Чичибабин 1995: 447].

Словарь, корневые слова языка, само наличие или отсутствие тех или иных слов, свидетельствует о том, какие предметы были самыми важными для народа в период формирования языка, о чем думает народ, синтаксис – как думает, а коннотация слов – о том, как он оценивает предмет мысли. Язык – самый честный и памятливый свидетель истории и культуры народа. «То, что говорит язык, казалось интереснее того, что говорит на языке человек» [Арутюнова 1995: 33]. «Культурная память» в слове предопределяет удивительную силу слова. «У нас нет Акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стран. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории» [Мандельштам 1987:63].

Проблема аккумулятивное™ слова связана со многими фундаментальными вопросами когнитологии, лингвистики, культуроведения, искусствознания и философии. «…Для решения наиболее фундаментальных проблем человеческой культуры знание языковых механизмов и понимание процесса исторического развития языка, несомненно, становятся тем более важными, чем более изощренными становятся наши исследования в области социального поведения человека. Именно поэтому мы можем считать язык символическим руководством к пониманию культуры» [Сепир 1993: 262]. Язык из monumentum становится documentum. Для переводчиков аккумулятивность – тяжелое испытание их мастерства, ибо необходимо не столько найти эквивалент слова в другом языке, но, главное, передать в другой язык накопленные словом культурные смыслы. Когда говорят об экологии языка, то подсознательно думают о возможной утрате небрежно используемым словом своего культурного содержания, обеспечивающего ценность этого слова. Настоящее обучение родному языку – это приобщение к национальной культуре. «…Язык – носитель культуры. В слове же всё явлено. Почему у нас многое не понимают? Потому что языка не знают. Читают переводы, которые сами по себе являются носителями добавочных, побочных смыслов. И поэтому слово по-настоящему не открывается, а за словом стоит целая культура. Вот для этого-то и надо развивать именно классическую филологию, чтобы знать языки, а через них – культуру, на основаниях которой покоятся все западноевропейские цивилизации» [Тахо-Годи 1998: 96].

 

7.3. Язык и национальная принадлежность художественного произведения

Язык как первоэлемент литературы определяет национальную принадлежность произведения, созданного на нём.

В.К. Кюхельбекер в своей парижской лекции заметил: «Творения нашей литературы не могут быть правильно оценены без предварительного ознакомления с духом русского языка» [Кюхельбекер 1954: 374].

Скульптура, изваянная из итальянского мрамора руками русского мастера, вне всякого сомнения, принадлежит русской культуре, а по отношению к стихам, написанным итальянцем на русском языке, утверждение, что они факт итальянской культуры, весьма проблематично. Утверждают, что русские повести Т.Г. Шевченко, обогатившие и духовную культуру украинского народа, – достояние прежде всего русской культуры [Русановский 1982: 316]. Равно как и его дневники, которые создатель украинского литературного языка вёл на русском языке.

Известный культуролог Ю.М. Лотман в своих «Лекциях по структурной поэтике» (параграф «Язык как материал искусства») утверждал, что структура языка – результат интеллектуальной деятельности человека, а потому сам по себе материал словесного искусства уже включает итоги деятельности человеческого сознания, что и придает ему совершенно особый характер в ряду других материалов искусства [Лотман 1994: 68]. Справедливо полагают, что язык – естественный субстрат культуры, пронизывающий все ее стороны. Он служит инструментом упорядочения мира, средством закрепления этнического мировоззрения.

Язык – основной критерий отнесения произведения к той или иной национальной культуре. Лауреат Нобелевской премии мексиканский поэт Октавио Пас, говоря о романе «Человек без свойств», заметил, что тот «написан по-немецки, и уже по этой причине не может принадлежать англосаксонской литературной традиции» [Известия. 1990. 8 дек.: 7]. Инициаторы создания «Русской энциклопедии» на вопрос, кого отнести к русской культуре, отвечают, что её достойными представителями являются евреи О. Мандельштам, И. Левитан, киргиз Ч. Айтматов, а также русские по крови, но работавшие за рубежом В. Набоков, А.И. Солженицын и др. «Куда бы я ни поехал, все останется во мне, так же, как и я – частица истории русской культуры и истории еврейства», – свидетельствует современный российский философ [Померанц 1998: 192]. Другой наш соотечественник, писатель А. Генис, в одном из своих интервью заметил: «…Каждый человек, который выучил русский язык или владеет им, является частью русской культуры» [Книжное обозрение. 1997. № 11. С. 8].

Полное овладение родным языком – это не только приобретение средства общения, это ещё и почти одновременное приобщение к художественному творчеству. Л.Н. Толстой в письме Н.Н. Страхову (25. 03. 1872) высказал глубокую мысль о том, что язык «есть лучший поэтический регулятор». «Язык – сам по себе поэт» – не только красивая метафора, но и неоспоримая истина. М. Пришвин заметил как-то, что в России легко стать поэтом, вслушиваясь в народную речь и с томиком стихов Пушкина в руках. «В слове есть скрытая энергия, как в воде скрытая теплота, как в спящей почке дерева содержится возможность при благоприятных условиях сделаться самой деревом» [Пришвин 1990: 413]. Мысль о слове как зерне художественного произведения, впервые отчётливо сформулированная А.А. Потебней, многократно подтверждалась теми, кто хорошо чувствовал Слово. Пастернак писал: «Первенство получает не человек и состояние его души, которому он ищет выражение, а язык, которым он хочет его выразить. Язык – родина и вместилище красоты и смысла, сам начинает думать и говорить за человека» (Пастернак Б. Доктор Живаго). Октавио Пас подтверждает: «…Поэт – невольник языка» [Известия. 1990. 8 дек.]. Налицо великий круговорот: язык —> художественное творчество —> язык. «Литература – это бессмертие языка» (Август Шлегель).

Строго говоря, учёные тоже невольники своего национального характера, в том числе и языка. Это заметил К. Маркс: «Французы наделили английский материализм остроумием, плотью и кровью, красноречием. Они придали ему недостававшие ещё темперамент и грацию. Они цивилизовали его» [Маркс: 2: 144]. Русский философ В. Соловьёв, ссылаясь на другого русского мыслителя Н.Я. Данилевского, говорило том, что у таких знаменитых английских учёных, как Адам Смит и Чарльз Дарвин, национальный характер заметно отразился на их научной деятельности. Изменись этот характер (и язык!), «Адам Смит увидел бы в экономической жизни другой интерес, кроме произведения богатства, а Дарвин открыл бы в жизни другой смысл, кроме борьбы за существование» [Соловьёв 1989: 298].

 

7.4. Проблемы художественного билингвизма, автоперевода и перевода

Теоретически интересна проблема билингвизма в художественной литературе, явления нередкого. Известны французские произведения А. Пушкина, М. Лермонтова, Г. Гейне, А. Суинберна, О. Уайлда, русские стихи болгарина И. Вазова, австрийца Р. Рильке, латыша Ю. Балтрушайтиса, немецкие А.К. Толстого, М. Цветаевой. В XVIII в. в России творили так называемые русско-французские поэты А.П. Шувалов, A.M. Белосельский-Белозерский, С.П. Румянцев. Индус Р. Тагор писал и по-бенгальски, и по-английски.

Духовное взаимотяготение культур способствует появлению художественного билингвизма. На территории бывшего СССР немало писателей, пишущих или на двух – родном и русском – языках (Ч. Айтматов, И. Друце, В. Быков, Ю. Шесталов), или на одном русском (Ф. Искандер, О. Сулейменов, Р. и М. Ибрагимбековы, Ю. Рытхэу). К какой культуре в этом случае их отнести? Мнение Ч. Айтматова на этот счет однозначно: национальный писатель, пишущий по-русски, остаётся писателем прежде всего национальным. «Думаю, когда опубликовал по-русски свою повесть «Прощай, Гюльсары», ни у кого не оставалось сомнения, что это произведение киргизской прозы. Ведь существует не только стихия национального языка, но и национального мышления» [Литературная газета. 1989. № 45: 3]. Тот же вывод Айтматовым делается и по отношению молдаванина И. Друце, который пишет по-русски: «Но кто усомнится в том, что он не просто молдаванин, а средоточие национального духа молдаван?» И в то же время, рассуждая о творчестве Анатолия Кима, корейца по национальности, Ч. Айтматов приходит к противоположному выводу: «…Настолько совершенно владеет стихией русского языка… что о нём невозможно судить иначе, как о писателе русском».

Можно думать, что отнесение писателя и поэта к той или иной культуре зависит только от степени совершенства владения языком, понимая под последним освоение той стороны языка, которая лежит за пределами собственно понятийного ядра слов, – прежде всего национально-культурной коннотации используемых слов. Впрочем, это требуется и от литератора, творящего на родном языке.

Неповторимость каждого языка особенно остро чувствуют писатели, пишущие на двух языках. Азербайджанец Чингиз Гусейнов написал по-русски исторический роман о выдающемся просветителе М.Ф. Ахундове «Фатальный Фатали». Затем роман был воссоздан автором на азербайджанском языке. Читателей удивила разница в объёме в принципе одного и того же произведения: азербайджанский вариант оказался в полтора раза больше. Автор объясняет это диктатом языка. Различие языков означает и внутреннюю нетождественность вариантов романа. «Язык, на котором ты пишешь, подспудно вовлекает в сферу осмысления и изображения реалии жизни, быта, истории, культуры и т. д., связанные именно с данным языком или объёмом представлений данной языковой стихии» [Гусейнов 1987: 5].

Русский язык создавал благоприятные условия для органического постижения духовного мира, жизни и деятельности Ахундова, который формировался на стыке двух культур – русской и азербайджанской. Русский язык, на котором изначально рождался текст, «стихийно» включал в структуру и содержание романа русско-европейские реалии, материал, фигуры и судьбы. И даже восточный материал в оболочке русского языка окрашивался в русско-европейские тона. Азербайджанский язык, признаётся автор, невольно вовлекает в сферу внимания больше восточного материала – исторического, бытового, психологического.

Диктат языка можно показать на примере топонима Араке. «Сказать по-русски «Араке» или то же слово произнести по-азербайджански – и уже возникают разные чувственно-информационные объёмы, ибо речь в данном случае идёт не только о реке, а о многомерном понятии разделенного края… Ситуация породила немало открыто выраженных или рассчитанных на посвященных фраз, понятий, народно-поэтических фигур, и порой достаточно одного-двух слов, чтобы ввести азербайджанского читателя в данную реальность» [Гусейнов 1987:5]. Ч. Гусейнову пришлось много потрудиться, чтобы в азербайджанском варианте передать критический пафос по отношению к царю и царскому самодержавию, ибо азербайджанский язык не имел традиции негативного изображения царя-самодержца, это для него непривычно, неестественно, не имел тех традиций, «какие в многообразии стилей и блеске оттенков имеет и выстрадал, пройдя сложный тернистый путь через пытки и унижения, ссылки и казни, великий русский язык».

Билингв Ч. Гусейнов свои выводы подтверждает ссылкой на опыт другого билингва – В. Набокова, «двуязыкой бабочки мировой культуры» (А. Вознесенский), размышлявшего о «взаимной переводимости двух изумительных языков» и написавшего: «Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, всё нежно-человеческое, а также всё мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски, но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлечённейшими понятиями, роение односложных эпитетов, всё это, а также всё относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям – становится по-русски многословным» (Цит. по: [Литературная газета. 1987. 23 сент.]).

Примеров автоперевода в мировой практике немало, и все они свидетельствуют о чрезвычайных трудностях, встающих перед автором. Когда выходец из Франции, американский писатель Дж. Грин попытался самостоятельно перевести одну из своих книг с французского языка на английский, у него вместо перевода получилась новая книга: «У меня было такое ощущение, что когда я писал по-английски, я как будто становился другим человеком» (Цит. по: [Вопросы языкознания. 1990. № 6: 121]).

А вот свидетельство Ф. Искандера, абхазца, пишущего на русском: «Особенности абхазского языка состоят в том, что это действие, выраженное по-русски четырьмя словами, по-абхазски передаётся одним словом и потому выразительность его в переводе несколько тускнеет» [Искандер 1991: 262].

По мнению пишущих на двух языках, путь автоперевода художественно не очень перспективен. Выход – в создании варианта на другом языке, и этот новый оригинал на другом языке может существенно отличаться от первого варианта. Свидетельствует В. Набоков: «Книга «Conclusive Evidence» писалась долго (1946–1950), с особенно мучительным трудом, ибо память была настроена на один лад – музыкально недоговоренный русский, – а навязывался ей другой лад, английский и обстоятельный. В получившейся книге некоторые мелкие части механизма были сомнительной прочности, но мне казалось, что целое работает довольно исправно – покуда я не взялся за безумное дело перевода «Conclusive Evidence» на прежний, основной мой язык. Недостатки объявились такие, так отвратительно таращилась иная фраза, так много было и пробелов и лишних пояснений, что точный перевод на русский язык был бы карикатурой Мнемозины. Удержав общий узор, я изменил и дополнил многое. Предлагаемая русская книга относится к английскому тексту, как прописные буквы к курсиву» [Набоков 1990: 134]. Следует заметить, что американцы считают В. Набокова своим писателем: мало людей, которые бы так воплотили чужую культуру, но как бы хорошо он ни писал на английском, он всё равно остался русским.

Художественный билингвизм любого писателя благотворно сказывается на его творчестве. Как заметил Д.С. Лихачёв, французский язык Пушкина способствовал превосходному чувству русского языка, точности и правильности речи. Двуязычие помогает видеть словесный мир «в цвете». Ч. Айтматов убежден: работать на двух языках – значит расширить и возможности киргизской литературы, и общее русло всей современной литературы [Литературная газета. 1989. № 45: 3]. Создание иноязычного варианта – особая внутренняя работа писателя, ведущая к совершенствованию стиля и к обогащению образности языка [Новый мир. 1968. № 11: 146].

Многим кажется, что на чужом языке легче писать научные работы (терминология вообще предпочтительнее иноязычная: в ней нет коннотации), поэтому долгое время языком философии, теологии и науки в Европе была латынь, а на Востоке – арабский язык. Художественное же творчество требует языка родного. Вот почему создатели национальных литератур – одновременно и создатели национальных литературных языков. Однако и учёные заметили существенные различия в научных стилях разных языков. Известный этнолог К. Леви-Строс, пишущий на французском и английском языках, признаётся, что он был поражён тем, насколько различны стиль и порядок изложения в статьях на том или другом языке. Это затруднение учёный, по его словам, попытался преодолеть с помощью очень свободного перевода, резюмируя одни абзацы и развивая другие.

Интересны соображения известного философа Хосе Ортеги-и-Гассета, высказанные им в статье «Нищета и блеск перевода». Он считает, что проблема перевода ведёт к сокровеннейшим тайнам чудесного феномена – речи. Дело в том, что семантические объёмы слов, обозначающих одни и те же явления в разных языках, различны. «Лес» в испанском языке нечто иное, чем Wald в немецком. Здесь не только сами реалии совершенно не соответствуют друг другу, но и почти все вызванные им эмоциональные и духовные отзвуки. Имея в виду себя, испанского философа, Ортега-и-Гассет признаётся, что, говоря по-французски, он вынужден умалчивать 4/5 испанских мыслей, которые невозможно донести по-французски, хотя оба языка близки. Трудность перевода предопределена одним из парадоксов языка: «…Мы никогда не поймём такого поразительного явления, как язык, если сначала не согласимся с тем, что речь в основном состоит из умолчаний. <…> И каждый язык – это особое уравнение между тем, что сообщается. Каждый народ умалчивает одно, чтобы суметь сказать другое. Ибо все сказать невозможно. Вот почему переводить так сложно: речь идёт о том, чтобы на определенном языке сказать то, что этот язык склонен умалчивать» [Ортега-и-Гассет 1991: 345].

«Умалчивание» в языке на уровне лексики принято называть лакунами. Примером лакуны может служить отмеченное известным философом О. Шпенглером отсутствие в древнегреческом языке слова для обозначения пространства.

Существует большая литература, посвященная проблемам перевода. В ней постоянно обсуждается несколько фундаментальных вопросов: возможен ли адекватный перевод; как свести до минимума потери при переводе; как относиться к переводам не вполне адекватным; и т. д., и т. п.

Значительная, если не большая часть теоретиков и практиков художественного перевода считает, что адекватный перевод в принципе невозможен. Это мнение впервые сформулировал великий Данте: «Пусть каждый знает, что ни одно произведение… не может быть переложено со своего языка на другой без нарушения всей его сладости и гармонии» (Данте. Пир). В любом переводимом художественном тексте есть то, что хуже всего поддаётся переводу, – это наименее банальное, а потому более всего заслуживающее внимания [Из послесловия переводчика С.Н. Зенкина к книге Ж. Делеза и Ф. Гватгари «Что такое философия?» (М.; СПб., 1998)]. И. Гёте как раз и советовал добираться до того, что непереводимо, и уважать это, ибо в этом и скрыта ценность и своеобразие языка оригинала.

Существуют различные мнения по поводу того, как свести до минимума неизбежные потери при переводе. Русский поэт и переводчик А.К. Толстой считал, что следует переводить не слова или даже смысл, а впечатление оригинала. Философ П. Флоренский полагал, что и в переводах перспективен принцип дополнительности: «…Несколько переводов поэтического произведения на другой язык или на другие языки не только не мешают друг другу, но и восполняют друг друга, хотя ни один не заменяет всецело подлинника…» [Флоренский 1922: 7]. Для И. Бродского, который переводил с русского на английский свои стихи, перевод – это поиски эквивалента, а не суррогата, и это требует стилистической, если не психологической конгениальности [Бродский 1999: 103].

Английский драматург С. Моэм считал, что у слова три параметра, которые предопределяют его оригинальность и, как следствие, трудности при переводе: «Слово имеет вес, звук и вид; только помня обо всех этих трех свойствах, можно написать фразу, приятную и для глаза, и для уха» [Моэм 1989: 351]. Потому даже в автопереводе трудно найти достойные эквиваленты всем ипостасям переводимого слова – его весу, звуку и виду. Эти трудности встают перед любым переводчиком. «Попытки переводить английские стихи для меня обычно упирались в то, что краткие английские слова и долгие русские, соответствовавшие им, увеличивали, при условии сохранения смысла, стихи чуть ли не вдвое», – сетовала русская поэтесса Римма Казакова [Книжное обозрение. 1994. № 45: С. 17]. Процитированные здесь авторы не учитывают аккумулированные словом культурные смыслы, в том числе и коннотацию. Самый тщательный перевод может от силы учесть один-два из всех параметров слова. Отсюда множественность переводов. Даже «Слово о полку Игореве» переводилось многажды.

По мнению чешских лингвистов Б. Матезиуса и В. Прохазки, перевод – это не только замена языка, но и функциональная замена элементов культуры. Такая замена не может быть полной. Отсюда вывод о «бикультурности» текста перевода, поскольку требование «перевод должен читаться как оригинал» в полном объеме едва ли выполнимо (по крайней мере, применительно к художественному переводу), так как оно подразумевает полную адаптацию текста к нормам другой культуры [Швейцер 1994: 183]. Из-за «социально-культурного барьера», обусловленного различиями между культурой отправителя текста и культурой воспринимающей среды, решение переводчика, как правило, носит компромиссный характер.

«Бикультурность» перевода таит в себе опасность того, что из столкновения двух культурных традиций победителем выйдет культура воспринимающей среды. Специалисты припоминают опыт М.Л. Михайлова, который в 1856 г. перевел шесть стихотворений Р. Бернса и привнёс в них элементы русификации. Подобный лингвокультурный перенос дал основание К. Чуковскому иронизировать на счет некоторых своих незадачливых коллег по переводу: «Получается впечатление, как будто мистер Сквирс, и сэр Мельбери Гок, и лорд Верикрофт – все живут в Пятисобачьем переулке, в Коломне. И только притворяются британцами, а на самом деле такие же Иваны Трофимычи, как персонажи Щедрина или Островского» [Чуковский 1936: 78].

Однако несмотря на все мыслимые и немыслимые теоретические и практические трудности перевода, последний остаётся чрезвычайно важным элементом сотрудничества культур и развития каждой из них. В.Г. Белинский был прав, когда утверждал, что через Жуковского россияне научились понимать и любить Шиллера как бы своего национального поэта, говорящего русскими звуками, русской речью. Перевод – это часто новая литература. «…Переводной любовный роман, становясь русским текстом тоже, превращается в жанр современной русской литературы и тем самым оказывает влияние на русскую ментальность и менталитет» [Белянкин 1995: 20]. «Цивилизация есть суммарный итог различных культур, оживляемых общим духовным числителем, и основным её проводником <…> является перевод. Перенос греческого портика на широту тундры – это перевод» [Бродский 1999: 103]. Языковед В.М. Алпатов обратил внимание на влияние перевода рассказа И.С. Тургенева «Свидание» (из «Записок охотника») на развитие японского литературного языка. «Особенно важен оказался перевод не сюжетной части рассказа, а занимающего его значительную часть описания природы. Японская классическая литература не знала столь развернутого пейзажа и попытка передать его по-японски требовала и формирования новых языковых средств для этого» [Алпатов 1995: 100].

Проблема перевода остро встаёт уже на самом первом этапе сопоставления языков – в ходе создания двуязычных словарей. Современные лексикографы начинают придерживаться новой концепции двуязычного словаря как «краткой этнографически культурной энциклопедии» не только переводить, но и понимать слова. Об этом красноречиво говорит опыт X. Харальдссона, автора «русско-исландского словаря», который столкнулся с многими трудностями в поисках языковых эквивалентов. Так, по его мнению, непереводимо русское добро (из добро и зло), поскольку в исландском языке нет слова, соответствующего русскому добро в основном и наиболее общем значении. Русским существительным скала и холм в исландском соответствует десяток синонимов, что характеризует скорее не особенности исландского языка, а природу Исландии и жизнь человека в природе. Больше проблем возникло в связи со словами с более сложной семантической структурой – многозначными и широкозначными [Вестник МГУ. Серия 9. Филология. 1999. № 4: 148–153].

 

7.5. Язык и шедевры литературы

Особый теоретический интерес представляет опыт творчества на неродном языке, примеры которого достаточно многочисленны. Француз Адальберт Шамиссо (1781–1838), эмигрировавший в Германию, в 15 лет начал изучать немецкий язык, стал ученым-естествоиспытателем и немецким писателем, автором повести «Необычайная история Петера Шлемиля», принесшей ему всемирную известность.

Поляк Юзеф Теодор Конрад Коженёвский (1857–1924) известен как английский писатель, автор романа «Лорд Джим». Другой этнический поляк Гийом Альбер Владимир Александр Аполлинарий Костровицкий (1880–1918) стал знаменитым французским поэтом по имени Гийом Аполлинер.

Московский армянин Лев Тарасов (1911–1993), сын купца, был увезен из России в 1918 г. Во Франции стал писателем, известным под псевдонимом Анри Труайя. В 1938 г. получил Гонкуровскую премию, с 1959 г. член Французской академии. Перу этого писателя принадлежат 70 книг, половина из которых – о культуре России. Известна его серия биографий русских писателей.

Наш соотечественник Василий Яковлевич Ерошенко (1890–1952) вошёл в историю китайской литературы, признан как поэт в японском литературном мире. Его имя упомянуто в «Энциклопедии современной японской литературы».

В серии «Амурская библиотека поэзии» вышла книга стихов уникального «русского поэта китайского гражданства» Ли Янлена. Это единственный сегодня и второй в истории Китая поэт, пишущий стихи на русском языке. В 1994 г. в Благовещенске вышел сборник его стихов «Я люблю Россию» [Книжное обозрение. 1996. № 36. С. 4].

Французский поэт Анри Абриль (1947) недавно издал сборник на русском языке без перевода под названием «Русские стихи». Он перевел на французский язык Пушкина, Блока, Мандельштама, Тарковского, Цветаеву, Пастернака. Абриль – поэт, для которого оба языка, русский и французский, стали родными [Известия. 1996. 19 июня. С. 7].

В 1995 г. впервые в истории Гонкуровской премии, главной литературной премии Франции, ежегодно присуждаемой с 1903 г., ее удостоен российский писатель Андрей Макин за роман «Французское завещание», написанный на французском языке.

Логичен вопрос, может ли шедевр, великое художественное произведение быть написано не на родном языке. Двуязычный Пушкин, получивший в лицее прозвище Пушкин-француз и в дворянском быту по обыкновению того времени пользовавшийся французским языком, за редким исключением писал на русском языке. И.С. Тургенев, большую часть зрелой жизни проживший за рубежом, был уверен, что творить можно единственно на родном языке: «Как это возможно писать на чужом языке – когда и на своём-то, на родном, едва можешь сладить с образами, мыслями и т. д.» [Тургенев 1966: 86]. Письма Тургенева на французском, немецком и английском языках были, по признанию носителей этих языков, стилистически совершенны. Ему принадлежат стихотворения, тексты оперетт, критические этюды, детские сказки и куплеты по-французски и по-немецки, но всё это лежало на периферии его творчества, а шедевры писались только по-русски.

Выводы учёных, исследовавших иноязычные произведения великих и известных поэтов и писателей, практически совпадают: созданное на неродном языке заметно уступает тому, что сложилось на родном языке. Это обстоятельство пытаются объяснить тем, что человеку по-настоящему дано знать только один язык. Б. Шоу считал: «Не существует человека, который, хорошо зная свой родной язык, был бы способен овладеть другим» (Цит. по: [Алексеев 1984: 9]). Мнение Б. Шоу совпадает с выводом-советом великого русского писателя И. Бунина: «…Пишите на том языке, с которым родились и выросли. Двух языков человек знать не может. Понимаете, знать, чувствовать всякую мельчайшую мелочь, всякий оттенок… Что, можете вы, например, подмигнуть читателю по-французски?» (Цит.: [Адамович 1988: 183–184]).

Столь же категоричен и современный поэт А. Вознесенский: «Стихи – это то, что нельзя написать на чужом языке. Это – неподконтрольное. Это – высшее, где уже не материя, а дух языка кричит, не прикрытый коронным «приемом» автора, что иноязычно не выразить – ни Пушкину, ни Цветаевой, ни Рильке не сумели этого, – в стихах прорывается непереводимое, голое чувство, тоска, судьба, а не литература, вопит слово «выть» – такое редкое для хрустального интеллектуализма художника <…> Каждый, кто пробует писать стихи на неродном языке, расплачивается банальностью за кощунство. Для меня, например, это – святотатство, я никогда не писал стихов по-английски, если не считать пары шуточных» [Вознесенский 1989: 97].

Муки писателя, в зрелом возрасте меняющего язык творчества, описал В. Набоков, который в эмиграции перешёл на английский: «Совершенно владея с младенчества и английским и французским, я бы перешёл для нужд сочинительства с русского на иностранный язык без труда, будь я, скажем, Джозеф Конрад, который до того, как начал писать по-английски, никакого следа в родной (польской) литературе не оставил, а на избранном языке (английском) искусно пользовался готовыми формулами. Когда, в 1940 году, я решил перейти на английский язык, беда моя заключалась в том, что перед тем, в течение пятнадцати с лишним лет, я писал по-русски и за эти годы наложил собственный отпечаток на своё орудие, на своего посредника. Переходя на другой язык, я отказывался не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого – или Иванова, няни, русской публицистики – словом, не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия. Долголетняя привычка выражаться по-своему не позволяла довольствоваться на новоизбранном языке трафаретами, – и чудовищные трудности предстоявшего перевоплощения, и ужас расставания с живым, ручным существом ввергли меня сначала в состояние, о котором нет надобности распространяться; скажу только, что ни один стоящий на определенном уровне писатель его не испытывал до меня» [Набоков 1990: 133]. Оценки англоязычного творчества самого В. Набокова противоречивы. А. Вознесенский считает английские стихи Набокова неудачными [Вознесенский 1989: 97], а другой поэт Евг. Витковский назвал чуть ли не лучшим стихами XX в. поэму, которой начинается английский роман В. Набокова «Бледное пламя».

Психолог Б.Г. Ананьев объясняет этот феномен законом психической асимметрии: ведущим языком билингва является тот, в котором проявляется наибольшее соответствие между мышлением и языковыми средствами. Остальные языки функционально слабее, и им отводится подсобная роль [Ананьев 1966]. Установлено, что в освоении материнского языка участвуют оба полушария, а в освоении любого следующего – в основном левое.

Существует, однако, и прямо противоположное мнение. Например, русская писательница Н. Берберова рассуждает так: «За последние 20–30 лет в западной литературе, вернее – на верхах её, нет больше «французских», «английских» или «американских» романов. То, что выходит в свет лучшего, становится интернациональным. Оно не только тотчас же переводится на другие языки, оно часто издаётся сразу на двух языках, и – больше того – оно нередко пишется не на том языке, на котором оно как будто должно было писаться. В конце концов становится бесспорным, что в мире существует по меньшей мере пять языков, на которых можно в наше время высказать то, что хочешь, и быть услышанным. И на каком из них это будет сделано – не столь уж существенно» [Берберова 1990: 546–547]. Правда, десятью страницами ниже Н. Берберова с горечью пишет о «безвоздушном пространстве» (отсутствии страны, языка, традиций).

Писать на чужом языке можно, но можно ли создать на нём великое произведение – вопрос остаётся открытым. Убедительного примера пока еще нет. Думается, что великое художественное произведение – это энциклопедия духовной жизни этноса, народа, общества, рассредоточенной в каждом отдельном слове и в каждой идиоме. Авторитетные комментаторы «Евгения Онегина» (В.В. Набоков, Ю.М. Лотман) убедительно об этом свидетельствуют.

 

7.6. Лингвокультуроведение как комплекс наук о связи языка и культуры

 

Тезис известного российского лингвиста Г.О. Винокура о том, что «всякий языковед, изучающий язык <…> непременно становится исследователем той культуры, к продуктам которой принадлежит избранный им язык» [Винокур 1995: 211], – подтверждается историей лингвистической мысли, начиная со времени, когда языковедение стало самостоятельной областью научных знаний.

Об активном и конструктивном свойстве языка и его способности воздействовать на формирование народной культуры, психологии и творчества определенно говорили И. Гердер (1744–1803) и В. фон Гумбольдт (1767–1831). Исследования В. Гумбольдта, собранные в томе «Язык и философия культуры» (М.: Прогресс, 1985), свидетельствуют о том, что великий мыслитель и языковед заложил лингвистический фундамент для объединения наук о культуре. Гумбольдт стремился выработать метод, с помощью которого можно было бы подойти к изначальному единству языка и мышления, а также феноменов культуры.

Разработка проблемы «Язык и культура» в первые десятилетия XIX в. связана с именами братьев Гримм, создателей мифологической школы, получившей развитие в России в 60—70-х годах XIX в. в трудах Ф.И. Буслаева, А.Н. Афанасьева и А.А. Потебни. Важность культурологического подхода во многих областях языкознания и прежде всего в лексикологии и этимологии продемонстрировала австрийская школа, известная под именем «Слова и вещи».

А.А. Потебня (1835–1891) сформулировал доминантную для своего научного творчества идею о языковой деятельности человека как о творческом познании мира и об изначальной «художественности» этого процесса: «Слово только потому есть орган мысли и непременное условие всего позднейшего развития понимания мира и себя, что первоначально есть символ, идеал и имеет все свойства художественного произведения» [Потебня 1990]. Слово, по Потебне, «соответствует искусству, причем не только по своим стихиям, но и по способу их соединения» [Потебня 1990: 26–27]. Как в слове различаемы три элемента (звучание, значение и внутренняя форма), так и во всяком поэтическом произведении им соответствуют три такие же элемента [Потебня 1989: 228].

Пожалуй, никто из известных лингвистов так много и плодотворно не занимался проблемой «Язык и культура», как знаменитый американский лингвист и культуролог начала XX в. Э. Сепир (1884–1939). Наиболее ценные лингвокультурологические идеи ученого изложены в его «Избранных трудах по языкознанию и культурологии» (М.г 1993).

Э. Бенвенист (1902–1976) сформулировал антропоцентрический принцип в языке: язык создан по мерке человека, и этот масштаб запечатлен в самой организации языка, в соответствии с ним язык и должен изучаться. Одна из частей главной книги французского лингвиста «Общая лингвистика» озаглавлена «Человек в языке», а завершается она разделом «Лексика и культура», в котором поставлена и скрупулезно исследуется проблема культуроведческого подхода к слову. «Мы только начинаем понимать, какой интерес представляло бы полное описание истоков <…> словаря современной культуры» [Бенвенист 1974: 386].

Немало плодотворных мыслей о связи языка и культуры высказано академиком Н.И. Толстым (1923–1997). По его мнению, дальнейшее развитие исторических фразеологических исследований может быть плодотворно лишь при условии серьезного внимания к языку как вербальному коду культуры и к языку как творцу культур [Толстой 1995: 24].

В конце XX столетия проблема «Язык и культура» перемещается в центр исследовательского внимания и становится одним из приоритетных направлений в развитии науки о языке. Единая антропологическая направленность современной лингвистики обнаруживает когнитивный и культурологический аспекты. Если ранее связь языка и культуры рассматривалась в известной мере как факт важный, но в целом второстепенный, то теперь эта связь изучается специально.

Совокупность культурно-языковой проблематики называется лингвокультуроведением. Это не специальная наука, а направление, область, поле, разрабатываемое комплексом лингвокультуроведческих дисциплин.

Лингвокультурологические дисциплины находятся в иерархических отношениях, различаясь степенью обобщенности своего основного предмета. «Первичными» (не по времени формирования, а по степени эмпиричности своего материала) являются те дисциплины, которые исследуют взаимодействие одной из форм общенародного языка с той или иной формой материальной, духовной и художественной культуры. Примером может служить лингвофольклористика, которая исследует взаимосвязь явлений языка фольклора, скажем, русского этноса с духовной и/или художественной культурой этого же этноса. В последние годы о себе заявила и такая «первичная» научная дисциплина, как этнодиалектология, ориентированная на изучение взаимодействия диалектной формы языка с элементами духовной культуры этноса. В центре собирательского и исследовательского интереса оказываются семейная и календарная обрядность, демонологические рассказы, магия слова и действия. Записывается несказочная проза, заговоры и заговорные формулы, собираются приметы, пословицы, поговорки, загадки, присловья, прозвища, лексика обрядовой одежды и пищи; фиксируются обрядовые игры, а также игры, утратившие связь с обрядом и перешедшие в разряд необрядовых или детских [Дранникова 2000]. В наши дни складываются и другие, пока что безымянные дисциплины. Например, в книге Н.Б. Мечковской «Язык и религия» (М., 1998) представлены результаты анализа связи литературной формы языка с религией как видом духовной культуры.

Все «первичные» дисциплины входят в состав этнолингвистики. Этнолингвистика призвана исследовать взаимосвязь явлений конкретного языка (например, русского) с фактами русской же культуры, изучать все случаи влияния этнической ментальное™ на структуру и квантитативные характеристики общенародного языка, отражения в лексиконе языка фактов истории народа, элементов материальной, духовной и художественной культуры. Этнолингвистика – это более высокий уровень лингвокультуроведческого обобщения. Суммируя факты и идеи «первичных» дисциплин, она выявляет механизмы взаимодействия языка и культуры в культурной и языковой деятельности конкретно рассматриваемого народа как в синхронии, так и в диахронии. Этнолингвистик, по нашему убеждению, может быть столько, сколько существует языков и культур, базирующихся на этих языках. Разумеется, они (этнолингвистики) могут быть частными и сравнительными.

Центральное место занимает лингвокультурология, цель которой – обобщение всей информации, накопленной этнолингвистикой (этнолингвистиками) и входящими в неё (в них) дисциплинами, выявление механизмов взаимодействия языка и культуры. Объект лингвокультурологии – язык и культура. Предметом являются фундаментальные вопросы, связанные с преобразующей стороной связи языка и культуры: изменения языка и его единиц, обусловленные динамикой культуры, а также преобразования в структуре и изменения в функционировании культуры, предопределенные языковой реализацией культурных смыслов.

Лингвокультурологию интересуют не описания конкретных примеров взаимодействия отдельных явлений культуры с тем или иным языковым явлением (это предмет более частных лингвокультуроведческих исследований и дисциплин), а выявление механизмов взаимодействия, взаимовлияния двух фундаментальных феноменов, обусловливающих феномен человека. Лингвокультурология в пределах лингвокультуроведения соответствует статусу общего языкознания в системе наук о языке. Как и общее языкознание, лингвокультурология выявляет и описывает наиболее общие закономерности взаимодействия, взаимообусловленности, языковой и культурной деятельности человека и общества.

Образцом лингвокультурологического анализа могут служить работы Э. Сепира. Опираясь на факты, извлеченные из множества языков – классических, европейских, индейских и др., – американский учёный сформулировал вопросы, до сих пор составляющие ядро лингвокультурологической теории: что такое культура; что возникает раньше – язык или культура; что общего у языка и культуры; как развиваются языки и культуры; существует ли корреляция форм языков и форм культуры; роль лингвистики в изучении истории и теории культуры и т. д. и т. п. [Хроленко 2000: 67–71].

Исследовательской базой лингвокультурологии традиционно являются словари, особенно диалектные и исторические. Параллельно со становлением лингвокультурологии как научной и учебной дисциплины складывается и лингвокультуроведческая лексикография, началом которой справедливо считают «Толковый словарь живого великорусского языка» В.И. Даля (1863–1866).

Культуроведческие словари призваны систематизировать ценности культуры, выраженные в понятиях, называемых культурными концептами. Примером такого лексикографического труда может служить словарь, единицами описания которого стали концепты типа «любовь», «вера», «правда», «слово», «душа», «интеллигенция» и т. п. [Степанов 1997]. Необходимость полноценного изучения русской литературной классики предопределило появление словаря культуроведческой лексики русской классики по литературным произведения школьной программы [Бирюкова 1999]. В нём представлены «национально-характерные» слова художественного произведения – русские и иноязычные этнографизмы (бадья, сакля, боливар), историзмы (аршин, стряпчий, мюрид), религиозная лексика (алтарь, кутья, хоругвь), мифологическая и античная лексика (леший, домовой; грация, марс, фемида).

Благодаря усилиям лингвистов складывается система лингвокультуроведческих дисциплин с лингвокультурологией в центре. Лингвокультурологи имеют в виду прежде всего влияние культуры на язык и всё внимание уделяют языку как аккумулятору культурных смыслов, хотя союз и в формулировке проблемы «Язык и культура» предполагает взаимовлияние – «участие языка в созидании духовной культуры и участие духовной культуры в формировании языка» [Постовалова 1999]. Возникает законный вопрос о том, кто должен и может исследовать «участие языка в созидании духовной культуры». Это предмет некой новой дисциплины или системы дисциплин, в которой ведущую роль должны сыграть культурологи, разумеется, при активном участии лингвистов.

 

Дополнительная литература

Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых слов / Пер. с англ. – М., 2001.

Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. Язык и культура: Лингвострановедение в преподавании языка как иностранного. – М., 1990.

Воробьёв В.В. Лингвокультурологическая личность. – М., 1996.

Мамонтов А. С. Язык и культура: Сопоставительный аспект изучения. – М., 2000.

Маслова В.А. Лингвокультурология: Учеб. пособие. М., 2001.

Мечковская Н.Б. Язык и религия. – М., 1998.

Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры: Опыт исследования. – М., 1997.

Хроленко А.Т. Лингвокультуроведение. – Курск, 2000.

 

8.1. Язык, народ, история

Язык возникает, существует и развивается, выполняя коммуникативную, экспрессивную (выразительную), конструктивную (формирование мышления) и аккумулятивную (накопление общественного опыта) функции. Функционирование языка возможно только в коллективе его носителей. И, следовательно, рассмотреть функциональную сторону языка можно, лишь учитывая социальные факторы. «…Слово только в устах другого может стать понятием для говорящего… язык создаётся только совокупными усилиями многих… общество предшествует языку» [Потебня 1989: 95]. Даже уединенная работа мысли может быть успешной только на значительной ступени развития и при пользовании некоторыми суррогатами общества (письмом, книгами) [Потебня 1989: 225].

Проблема соотношения языка и общества – одна из коренных проблем языкознания. Всё, что создано человеком, было бы невозможно без языка. Язык не только способствует цивилизации, но и отражает в себе жизнь народа, он становится своеобразным памятником культуры. «В сокровищницу родного слова складывает одно поколение за другим плоды глубоких сердечных движений, плоды исторических событий, верования, воззрения, следы прожитого горя и прожитой радости, словом, весь след своей духовной жизни народ бережно сохраняет в народном слове» [Ушинский 1968: 327–328]. Справедливо полагают, что изучение лексики, семантики языка в сочетании с хорошим знанием предметной области уточняет внеязыковые знания.

Изучение истории невозможно без обращения к языку, в котором чрезвычайно достоверно и образно отразился весь пройденный народом исторический путь. Об этом же писал выдающийся русский языковед И.И. Срезневский: «Каждое слово для историка есть свидетель, памятник, факт жизни народа, тем более важный, чем важнее понятие, им выражаемое. Дополняя одно другим, они все вместе представляют систему понятий народа, передают быль о жизни народа» [Срезневский 1959: 103]. Историк Б.Д. Греков утверждал, что, если бы мы могли познать жизнь слов, перед нами раскрылся бы мир во всей сложности своей истории. Простое сравнение словаря в различные эпохи даёт возможность представить характер народа. «За словами, как за прибрежной волной, чувствуется напор целого океана всемирной истории» (А.И. Герцен). Широко известно высказывание А. Франса о словаре как вселенной в алфавитном порядке. Известно, что словарь – это бесстрастное зеркало, отражающее жизнь общества. В словаре показательно всё – лексика, которая включена, и лексика отсутствующая, лексемы частотные и слова редкие и редчайшие.

Известный философ К. Ясперс считает: «К истории мы относим всё то время, о котором мы располагаем документальными данными. Когда нас достигает слово, мы как бы ощущаем почву под ногами. Все бессловесные орудия, найденные при археологических раскопках, остаются для нас немыми в своей безжизненности. Лишь словесные данные позволяют нам ощутить человека, его внутренний мир, настроение, импульсы. Письменные источники нигде не датируются ранее 3000 г. до н. э. Следовательно, история длится около 5000 лет» [Ясперс 1991: 55–56].

 

8.2. Становление социолингвистики

Связь языка и общества не сразу стала предметом специального научного исследования. И.А. Бодуэн де Куртенэ, Ф.Ф. Фортунатов, А.А. Шахматов и другие русские лингвисты неоднократно высказывали мысль о настоятельной необходимости создания так называемой внешней лингвистики, под которой понималась вся совокупность связей языка с экстралингвистическими явлениями.

В 1894 г. вышла в свет книга П. Лафарга «Язык и революция» (русский перевод в 1930 г.), в которой анализировались факты влияния Великой французской революции на язык нации. Большой вклад в развитие внешней лингвистики внесла социологическая школа А. Мейе. Основной постулат школы сводится к тому, что социальные факторы, а не психологические процессы и внутренние сдвиги в контексте заставляют изменяться значения слов. В становлении новой области лингвистики значительную роль сыграли исследование A. Соммерфельта «Язык и общество» (1938), указавшее на связь между типом человеческого мышления, общественным укладом и типом языка, работы учёных Пражского лингвистического кружка по проблеме литературного языка, а также деятельность Т. Фрингса, основателя лейпцигской школы исторической диалектологии. Основной пафос коллективной работы лингвистов – определение непосредственной связи языкового процесса с процессами политическими и культурно-историческими [Чемоданов 1975].

Значителен научный вклад отечественной социальной лингвистики в 20—30-е гг., когда время коренных социальных преобразований поставило перед обществом и перед языковедами трудные теоретические и практические задачи языкового строительства как части так называемой культурной революции. Отечественные языковеды стали руководствоваться высказываниями классиков марксизма-ленинизма о социальной обусловленности языка. Работы Н.Я. Марра,

B. М. Жирмунского, Л.П. Якубинского, А.И. Селищева, Е.Д. Поливанова, Б.А. Ларина, P.O. Шор, Г.В. Винокура, В.В. Виноградова и др. заложили основы новой языковедческой дисциплины – социолингвистики. Сам термин появился много позже (впервые был употреблен в 1952 г., но только в 1963 г. определилось направление исследований в этой сфере, сформировался комитет по социолингвистике и состоялась конференция американской антропологической ассоциации).

Американская социолингвистика стала развиваться в двух направлениях: а) лингвистическом, когда изучается сам язык, и б) этнографическом, когда исследуется ситуация, в которой происходит общение, – этнография речи, или определение этнографического контекста. Разграничивают также микросоциолингвистику (изучение личной коммуникации говорящих) и макросоциолингвистику (изучение совокупностей людей и больших социальных проблем). В компетенции макросоциолингвистики – проблемы языкового обследования больших групп населения (например, английский язык американских негров), билингвизм, образование контактных языков – пиджинизация и креолизация, конвергенция (схождение) языков, языковое планирование.

Первая вузовская программа по социальной лингвистике была составлена проф. В.Д. Бондалетовым в 1974 г. По ней был прочитан спецкурс для вузовских преподавателей в Ленинграде. Первое в СССР учебное пособие по этому курсу для факультетов русского языка и литературы было написано также В.Д. Бондалетовым (издано в первом варианте в 1984 г., основной вариант вышел в свет в Москве в 1987 г.). В этом исследовании чётко и перспективно очерчена предметная область социолингвистики, раскрыто содержание общей, синхронической и диахронической социолингвистики, прослежена история русского языка в социолингвистическом аспекте, предложено продуктивное решение таких актуальных теоретических и практических вопросов, как периодизация истории отечественной социолингвистики, характеристика форм существования языков народностей и наций, типов билингвизма, видов диглоссий и др. Так, разработанная В.Д. Бондалетовым систематика диглоссий (более ста разновидностей) признана наиболее детальной и с успехом применяется при оценке языковых ситуаций в странах Европы, Азии, Африки и Америки.

В.Д. Бондалетов предложил периодизацию отечественной социолингвистики с учётом содержания и методов исследования; им выделены три этапа. 1) Зарождение социологической лингвистики в советском языкознании (20—40-е гг.). На этом этапе решались такие вопросы, как социальная дифференциация языка, социальная диалектология, национальная политика в языковом строительстве. 2) Советская социальная лингвистика в 50—60-е гг. (уточнение и расширение предметной области социолингвистики). 3) Современный период социальной лингвистики (конец XX – начало XXI в.) с его системным подходом к изучению языковых и социальных факторов.

 

8.3. Цели, задачи и проблематика социолингвистики

 

Социолингвистика (социальная лингвистика) – это направление языкознания, изучающее общественную обусловленность строения, возникновения, развития и функционирования языка, воздействие общества на язык и языка на общество [Бондалетов 1987: 10, 16–17]. В центре её внимания – причинные связи между языком и фактами общественной жизни. Социолингвистика интересуется тем, во-первых, как социальный фактор влияет на функционирование языков, во-вторых, как он отражается в языковой структуре и, в-третьих, как взаимодействуют языки. Социолингвистика – это своеобразный сплав социологии, социальной психологии, этнографии и лингвистики, при этом в центре внимания находится не столько сам язык как таковой, сколько его носители.

В социолингвистике наметились следующие направления: 1) общая социолингвистика; 2) синхроническая социолингвистика; 3) диахроническая социолингвистика; 4) проспективная социолингвистика (лингвистическая футурология); 5) прикладная социолингвистика; 6) сопоставительная социолингвистика; 7) социопсихолингвистика и др.

Социолингвистика разрабатывает свои методы и методики. Основным исследовательским методом социолингвистики является корреляция языковых и социальных явлений. Она дополняется и усиливается такими приёмами, как анкетирование, использование данных статистики и переписи населения [Аврорин 1975].

В структуралистском языкознании отчётливо намечалась тенденция к отказу от социолингвистических исследований, поскольку внимание структуралистов было обращено прежде всего на имманентные (внутренние) свойства языковой системы как таковой, в отвлечении её от связей с человеком, обществом, мышлением и другими экстралингвистическими факторами. Это сужает возможности познания «собственных» законов построения языка и потому обусловливает неадекватность лингвистического описания. Взаимоотношение социологической и структурной лингвистики – сложная проблема. Методически возможно при описании системы языка отвлекаться от экстралингвистических факторов, но объяснение системы только на основе её внутренних законов – вещь трудная, если не сказать невозможная, так как в целом существование языка, его назначение и функции в обществе обусловлены причинами социальными. Ф.П. Филин справедливо заметил: «Общественные функции языка не являются лишь чем-то внешним относительно его структуры, системных связей, закономерностей его развития. Нельзя себе представить, что язык как структура – это одно, а его использование в обществе – это совсем другое» [Филин 1966: 39].

Важным вопросом социолингвистики является вопрос о том, что считать в языке социальным: или его связь с экстралингвистическими факторами (влияние общественных явлений), или самую природу языка. Второй подход считаем более правильным. Признавая социальную природу самой языковой системы, необходимо иметь в виду неодинаковую социальную обусловленность разных её ярусов. Если лексический ярус обнаруживает прозрачную связь с жизнью общества, то фонологический ярус связан с нею опосредованным образом.

Было бы серьёзной ошибкой отыскивать для каждого языкового факта прямую связь с общественным явлением. В своё время это привело Н.Я. Марра и его ортодоксальных последователей к вульгаризаторским выводам. Ф. Энгельс в письме к Й. Блоху вполне определенно утверждал: «Едва ли удастся кому-нибудь, не сделавшись посмешищем, объяснить экономически… происхождение верхненемецкого передвижения согласных».

Однако «социальный фактор, который с первого взгляда кажется внешним по отношению к системе языка, в действительности органически связан с ней» [Курилович 1962: 19]. В языке всё социально постольку, поскольку язык не может ни развиваться, ни использоваться вне общества. Слово – своеобразный барометр социальных изменений. М.М. Бахтин писал о социальном вездесущии слова: «В слове реализованы бесчисленные идеологические нити, пронизывающие собою все области социального общения. Вполне понятно, что слово будет наиболее чутким показателем социальных изменений, притом там, где они ещё только назревают, где они ещё не сложились, не нашли ещё доступа в оформившиеся и сложившиеся идеологические системы… Слово способно фиксировать все переходные, тончайшие и мимолетные формы социальных изменений» [Волошинов 1928: 26].

Всё сказанное свидетельствует о необходимости этого раздела языкознания. Использование результатов лингвосоциологического обследования позволяет получить «наиболее осязаемые, объективные данные для более глубокого проникновения в природу собственно социальных особенностей данного человеческого коллектива» [Принципы и методы лексикологии 1971: 12].

Основная общетеоретическая проблема социолингвистики – исследование природы языка как социального явления, его места и роли в общественном развитии – включает немало более частных, конкретных вопросов, часть которых рассматривается далее.

 

Дополнительная литература

Белл Р.Т. Социолингвистика. – М., 1980.

Бондалетов В.Д. Социальная лингвистика: Учебное пособие. – М., 1987.

Мечковская Н.Б. Социальная лингвистика, изд. 2-е, испр. – М., 2000.

Шагаль В.Э. Арабские страны: язык и общество. – М., 1998.

Юсселер М. Социолингвистика / Пер. с нем. – Киев, 1987.

 

9.1. Пространственно-временной аспект дифференциации языка

До сих пор понятия «язык» и «общество» мы рассматривали нерасчлененно, в целом, но человеческое общество, будучи в принципе целостным, социально неоднородно: оно распадается на классы и различные возрастные, профессиональные и иные группы. Неоднородность общества приводит к дифференциации речевых и языковых средств. Это явление принципиальное, постоянное, изначальное. Академик Л.В. Щерба писал о том, что язык дробится на очень маленькие ячейки вплоть до семьи. «Все слова пахнут профессиями, жанром… определенным человеком, поколением, возрастом, днём и часом», – говорил М.М. Бахтин [Бахтин 1975: 106]. В основе неоднородности языка лежит ориентированность каждого слова на собеседника. Давно уже известно, что слово – акт двусторонний: оно в равной степени определяется как тем, чьё оно, так и тем, для кого оно. И даже в своём внутреннем мире и мышлении каждый человек обращается к некой аудитории, с учётом которой он строит свои внутренние доводы, объясняет мотивы и аргументирует оценки [Волошинов 1928: 101].

Замечено, что в языковом развитии постоянно сосуществуют тенденции дифференциации и интеграции. Неоднородность общества в классовом, половом, возрастном, профессиональном и культурном отношении приводит к расслоению языка на подсистемы, но основная функция языка как средства общения в пределах всего коллектива обусловливает единство языка.

Лингвистами давно описаны два основания дифференциации, – пространство и время. Отмечена зависимость: чем больше территория бытования языка, тем вероятнее, что он расщепится на варианты, получившие в науке название территориальных диалектов. Возникновение диалектов и сохранение диалектных различий обусловлено причинами конкретно-историческими и географическими. Основной причиной территориальной неоднородности языка диалектологи считают экономический, культурный и географический регионализм (областную ограниченность). Если множество языков в Новой Гвинее объясняют гористым рельефом территории, то многоязычие тропической Африки, где гор практически нет, объясняют иными географическими причинами. Известна идея антрополога-лингвиста из Оксфорда Д. Наттла: число языков растет к экватору (это подметили и другие), вторая закономерность – прямая корреляция между числом языков в районе и продолжительностью дождливого сезона: где дожди идут 11 месяцев – 80 языков в квадрате в несколько тысяч квадратных миль, севернее, в сухих саванах, на эту площадь приходится три языка. В пограничных Нигере и Нигерии, странах с одинаковой площадью, насчитывается 30 и 430 языков соответственно [Знание – сила. 1998. № 5. С. 86].

Диалектные различия возникают в первобытном обществе, когда несоответствие обширных пространств и сравнительно небольшого населения и нерегулярность отношений приводили к обособленности племён. Ф. Энгельс писал: «Население в высшей степени редко; оно гуще только в месте жительства племени; вокруг этого места лежит широким поясом прежде всего территория для охоты, а затем нейтральная полоса леса, отделяющая племя от других племён и служащая ему защитой» [Маркс, Энгельс: 21: 159].

В эпоху рабовладельчества появление городов как центров экономической, политической и культурной жизни и возникновение обширных рабовладельческих империй в известной мере ограничивало диалектную раздробленность и стимулировало процессы унификации. Эта тенденция проявлялась и в эпоху феодализма, хотя ей противостояла обособленность феодальных территорий. В эпоху развитого феодализма процессы диалектообразования прекращаются и складываются условия для образования литературных языков, языков народностей и национальных языков.

Диалектная раздробленность в какой-то мере компенсировалась возникновением обобщенных типов устной речи: устно-поэтических койне (койне – язык, служащий средством междиалектного общения для разноязычных групп и возникающий на базе одного или нескольких диалектов), городских койне, языков межплеменного общения [Десницкая 1970]. «Диалектные явления могут возникать, накапливаться и складываться в дифференциальные системы только при условии отсутствия в данной языковой среде (или при недостаточном влиянии) обобщенных и в известной мере стандартизированных типов народно-разговорной речи» [Десницкая 1970—2: 352].

Строго говоря, не территория причина многообразия языка, его дифференциации, а то, что всегда с ней связано, – обособленность. Польский лингвист Б. Вечоркевич писал: «Достаточно, чтобы какая-нибудь социальная среда осталась на определенное время изолированной от общества, будь то эмиграция или тюрьма, как уже в языке этой среды начинают вырисовываться сначала незначительные, а с течением времени всё возрастающие различия» [Вечоркевич 1969: 52]. На ослабление коммуникации как причину образования диалектных различий указывал французский исследователь А. Мартине: «Если в один прекрасный день граждане Советского Союза откроют обсерваторию на Луне, то едва ли возникнет особый лунный диалект русского языка, при условии, конечно, что между Луной и Землей будет поддерживаться постоянная связь» [Мартине 1963: 512].

Время – тоже существенное условие для дифференциации языка: «Каждый век (в частных письмах) говорит своим языком. Каждое сословие. Каждый человек» [Розанов 1990: 134]. Многие исследователи видят причину языковых изменений в смене поколений. Бодуэн де Куртенэ одним из первых обратил внимание на то, что разные по возрасту группы населения различаются между собой своим языком, вернее, целым рядом лексических и грамматических особенностей речи. Так, у австралийских аборигенов есть язык, на котором говорят юноши в течение нескольких лет после инициации (обряда посвящения юношей в разряд взрослых мужчин). Это пример того, как народ со сравнительно невысоким развитием может создать столь изощренный интеллектуальный продукт [Знание – сила. 1998. № 5. С. 87].

 

9.2. Язык и социальная позиция человека

Строго говоря, и территориальные диалекты, и возрастные подсистемы – это социальная дифференциация, так как территориальные диалекты – это язык прежде всего крестьянства, а возрастные подсистемы характерны для определенных социальных групп населения. Отмечалось, что в процессе возникновения наций территориальные диалекты превращаются в территориально-социальные. В этом отношении характерно возникновение старообрядческих говоров. Три века тому назад в результате церковной реформы Никона часть русского народа откололась от основной массы этноса и под девизом «Не убавь, не прибавь!», испытывая гонения и находясь в социальной изоляции, хранит чистоту старых книг, старообрядческой жизни и языка. В 1995 г. в Институте русского языка РАН прошла конференция «История и география русских старообрядческих говоров». Лингвисты планируют создание атласа старообрядческого населения – поморского Севера, Витебгцины (Беларусь), д. Гуслицы Егорьевского р-на Московской области, а также Дона.

В отличие от социальной в предельно широком смысле дифференциации следует рассматривать и социальную в узком смысле, куда включается язык (речь, подсистемы, диалекты) групп населения без специального учёта территориального распространения и возрастного ценза. Прежде всего, это классовая, групповая, тендерная (по полу) и профессиональная дифференциация. Социальные подсистемы (разновидности) языка принято называть социальными диалектами (социолектами).

Языковая выраженность социальной позиции человека хорошо видна в системе японского языка, сформировавшегося в условиях жесткой сословной структуры общества. Говорящий всегда выражает либо своё подчиненное положение, либо превосходство по отношению к собеседнику. Это возможно благодаря специальным префиксам, суффиксам, определенным словам. Одна группа существительных, местоимений, глаголов употребляется только по отношению к нижестоящему, другая – к вышестоящему, третья – только по отношению к равным. Скажем, раньше местоимение «я» имел право употреблять только император. Ныне местоимение «я» имеет несколько разновидностей, которые употребляются в зависимости от ситуации, пола, возраста, социального статуса общающихся. Совсем недавно в японском языке было 16 слов для обозначения «вы» и «ты». И сегодня в нём до десяти форм личного местоимения второго лица единственного числа при обращении к детям, ученикам, слугам. Существует девять слов для обозначения понятия «отец», одиннадцать – «жена», семь – «сын», девять – «дочь», семь – «муж». Правила употребления каждого слова диктуются социальным окружением и связаны с традиционными устоями жизни [Пронников, Ладанов 1985: 221–222, 261].

Японский язык не исключение. На острове Тонга (Полинезия) существует «трехслойный» язык: с королём, знатью и простым народом говорят по-разному. Сорок миллионов человек на о. Ява в Индонезии пользуются яванским языком. Здесь в зависимости от социального и служебного положения, а также возраста используются две основные разновидности этого языка: кромо («вежливый») и нгоко («простой»). На языке кромо говорят социально ниже стоящие в разговоре с социально выше стоящими, молодые – со старшими, дети – с родителями, незнакомые – друг с другом (при вежливом тоне разговора), в письмах. Нгоко используют родители в разговоре с детьми, старшие – с молодыми, супругами, хорошими друзьями и знакомыми. В разговоре с высокопоставленными лицами используется особая форма кромо-ингил «высокий кромо». До 20-х годов за нарушение правил использования разновидностей языка грозил штраф и заключение под стражу. В языке нутка племени американских индейцев существует специальный вариант, который используют при разговоре с горбатыми, карликами, одноглазыми людьми и с иностранцами [Наука и жизнь. 1994. № 9. С. 41–42].

 

9.3. Язык и классы общества

Попытка Н.Я. Марра объявить язык, как и общество, явлением классовым со всеми вытекающими отсюда последствиями, подверглась справедливой критике. Язык – не классовое, а особое общественное явление, обслуживающее общество в целом, все его классы. Само собой разумеется, что классы к языку относятся небезразлично. А.А. Потебня писал: «При разделении классов общества и по языку, самые звуки речи высшего класса считаются обязательным эвфемизмом, и наоборот, звуки простонародной речи представляются оскорбляющими приличия» [Потебня 1905: 471–472]. Класс может иметь свой языковой идеал. Это заметил К. Маркс: «…Кромвель и английский народ воспользовались для своей буржуазной республики языком (подчеркнуто нами. —А.Х.), страстями и иллюзиями, заимствованными из Ветхого завета» [Маркс, Энгельс: 8: 120].

Классовый подход к языку приводит к социальной дифференциации языка. При этом следует иметь в виду, что нет линейной связи между определенными представителями классов и конкретными формами социальной дифференциации языка, хотя предпочтения явны. Журналист-международник Вс. Овчинников заметил, что «самым безошибочным клеймом класса» англичане считают язык, особенно выговор как указатель социальной принадлежности человека. Обретенное произношение указывает на принадлежность к избранному кругу. Этот особый выговор можно обрести лишь в раннем возрасте в публичных школах, а затем окончательно отполировать его в колледжах Оксфорда и Кембриджа. Это произношение не тождественно стандартному («правильному») выговору. Британия, замечает журналист, возможно, единственная страна, где дефекты речи и туманность выражений служат признаками принадлежности к высшему обществу» [Овчинников 1979: 226]. (Подробнее о языке английской аристократии см.: [Ивушкина 1997].)

Американские социолингвисты отмечают, что в ответ на появление в США иммигрантских групп трудящихся, заявляющих права на привилегии коренных членов общества, рабочие из числа имеющих постоянную работу и низшие слои среднего класса постоянно видоизменяют своё языковое поведение, стараясь подчеркнуть свойственные им особенности речи [Лабов 1976: 22]. В различных социальных группах американских студентов отмечены синтаксические и фонетические проявления социальных различий. Социальная окраска слова определяет его лингвистическое употребление. Развитие синонимических рядов – результат стремления повысить социальный статус.

 

9.4. Гендерлекты («мужские» и «женские» языки)

В лингвистической и этнографической литературе описаны случаи дифференциации речи по половому признаку в ряде языков Америки и Кавказа – так называемые «мужские» и «женские» языки.

В статье «Мужской и женский варианты речи в языке яна» (языке карибских индейцев в Северной Калифорнии) Э. Сепир пишет: «…Женские и мужские речевые варианты в языке яна ведут происхождение из двух психологически отличных источников… В подавляющем… большинстве случаев женские варианты лучше всего могут быть объяснены как сокращенные формы, с точки зрения своего происхождения не имеющие ничего общего с полом, но представляющие собой обособившиеся варианты или редуцированные формы, мотивированные фонетической и морфологической экономией языка. Возможно, редуцированные женские формы являются условными символами менее центрального или менее ритуально значимого статуса женщин в обществе. Мужчины, общаясь с мужчинами, говорят более полно и неторопливо; когда в общении участвуют женщины, предпочтительным оказывается укороченный способ произнесения! Такое объяснение правдоподобно, однако женские формы в яна ныне представляют собой сложную и совершенно формализованную систему, во многих отношениях противопоставленную параллельной системе форм, употребляемых при обращении мужчин к мужчинам» [Сепир 1993: 461]. Трудно объяснить, почему у чукчей звуку [р] в мужской речи соответствует обычно звук [ц] в женской [Наука и жизнь 1994: № 9: 42]. Польский писатель Ян Парандовский замечает: «У карибов соблюдение святости слова зашло так далеко, что по-карибски могут говорить только мужчины, а женщины пользуются другим языком – аравакским» [Парандовский 1972: 133]. В наши дни в одном из этнических районов Грузии – Тушетии – отмечен особый женский тушетский диалект [Коме, правда 1982: 7 окт.].

Как сообщают учёные, дифференциация языка по полу могла заходить так далеко, что создавалась особая женская письменность. В отдаленном районе китайской провинции Хунань в 1956 г. языковеды обнаружили группу женщин, которые использовали знаки письма, резко отличающиеся от общепринятых. Знаки (600 иероглифов) передавались от матери к дочери и были совершенно непонятны мужчинам. Полагают, что это реликт письменности, которая в 221 г. до н. э. была заменена «официальными» иероглифами. Мужчины быстро освоили новый официальный язык и письменность, в то время как отстраненные от образования и не участвующие в деловой жизни женщины продолжали пользоваться старыми знаками письма и постепенно создали собственный язык.

Это всё примеры из «экзотических» языков, но самое интересное заключается в том, что предварительное обследование языка дикторов ряда европейских стран – мужчин и женщин, выступающих импровизированно, например, в интервью, показало, что речь мужчин и женщин различается в плане выбора лексических единиц и синтаксических конструкций. Дифференциация речи мужчин и женщин дикторов не является каким-то профессиональным феноменом. Это свойственно всему народу, хотя внешне не очень заметно и выявляется в ходе специального исследования.

Установлено, что в общении, скажем, современных венгров существует чёткая дифференциация мужских и женских обращений. В Японии речь мужчин настолько отличается от речи женщин, что можно говорить о существовании двух разных языковых подсистем. Различия мужского и женского вариантов японского литературного языка проявляются практически на всех ярусах языковой системы. Одинаковы только фонемы и правила их сочетаемости, всё остальное в языке различно – интонация, лексика и грамматика. Наиболее заметны расхождения в употреблении модально-экспрессивных частиц, обычно завершающих предложение. Разница между мужской и женской речью ощутимее в городе, чем в деревне. Различие тем больше, чем более расходятся социальные роли полов. Правила речевого поведения для мужчин и женщин в Японии соблюдаются строго. Мужчина, говорящий «по-женски», или женщина, говорящая «по-мужски», вызывают насмешки [Алпатов, Крючкова 1980; Алпатов 1988: 69–75].

Немецкие учёные из Тюбингена, обследовав 1300 информантов в 300 населённых пунктах Германии, обнаружили различия в языке, обусловленные разницей пола информантов: у женщин больше глаголов и союзов, у мужчин – прилагательных и наречий. Словарный запас женщин больше, чем мужчин. У мужчин больше абстрактных существительных, у женщин – имён собственных. Был сделан вывод, что определенное своеобразие в речи каждого из полов существует, и оно может предполагаться не только в диалектной речи небольшого населённого пункта, не только в немецком языке, но и в любом языке [Вайлерт 1976: 142–143].

Социолингвисты из университета в Гётеборге (Швеция) решили выявить разницу между «женскими» и «мужскими» формами разговора. Записали с помощью добровольцев типичные разговоры с типичными собеседниками. Для окончательного анализа выбрали 18 диалогов (6 – между мужчинами, 6 – между женщинами и 6 – между супругами). Выяснилось, что мужчины обмениваются значительно более длинными репликами: в среднем 12,3 слова (в диалоге женщин всего 8,2 слова). В семейных диалогах у мужчин средняя реплика – 8,7 слов, у женщин – 13,9 слов. В женских диалогах налицо паритет слов: 50 на 50. В мужских наблюдается доминирование одного из собеседников [Человек. 1993. № 4. С. 26]. В 1979 г. в Париже вышла книга М. Ягелло «Женские слова».

Проблема «женских» и «мужских» языков входит в весьма актуальную в конце XX в. проблему тендера (гендерный от англ. gender 'род' – связанный либо с мужской, либо с женской проблематикой). Отсюда термин гендерлект – особенности языка женщин и мужчин в пределах одного национального языка (включая лексику, грамматику и стиль) [Комлев 1995].

Профессионально умелый анализ языка может многое сказать об обществе, например, об отношении общества к женщине. Так, анализ семантических сдвигов в значении английских слов свидетельствует об антифеминизме в английском языке [Лапшина 1996]. Оказалось, что в английском языке много пейоративных (уничижительных, неодобрительных) номинаций женщин, а мужские эквиваленты отсутствуют. Метафоры применительно к женщинам приобретают исключительно сексуальную коннотацию. Категории женщин отводится отрицательное семантическое пространство. В английском языке наличествует 220 слов, обозначающих сексуально распущенных женщин, и только 20 слов называют неразборчивого в сексуальном отношении мужчину. Исследователи отмечают всеобъемлющую и постоянно возобновляющуюся тенденцию к пейорации слов, обозначающих женщин. Если раньше первоначальные негативно-оценочные значения относились и к мужчинам, и женщинам, то теперь применяются только по отношению к женщинам. Ранее нейтральные номинации женщин в настоящее время подвергаются пейорации. Если слова 'dog', 'beast', 'pig' отнесены к женщинам, то все они имеют исключительно уничижительную сексуальную коннотацию [Лапшина 1996: 60–62].

В английском языке налицо «двойной стандарт» переосмысления: Lord не переосмысляется и означает не всякого мужчину, a Lady может быть отнесено к любой представительнице слабого пола. Madame – распространенное наименование хозяйки публичного дома, но никто сутенёра не назовёт Sir [Лапшина 1996: 64]. В языке нет терминов, обозначающих сексуально непривлекательных мужчин, а вот соответствующих номинаций женщин с пейоративным значением сотни. Это относится ко всему словарю, включая и жаргоны. Вывод автора исследования однозначен: семантическая история терминов, обозначающих женщин, – это история семантической пейорации и деградации значения [Лапшина 1996: 64].

Причину столь явного антифеминизма языка видят в том, что словотворчество – инициатива в основном мужчин. Женщины – хранительницы языка, а мужчины – его творцы.

 

9.5. Профессиональная дифференциация языка

Профессиональная дифференциация тоже весьма существенна. Она заключается не только в употреблении тех или иных терминов или профессиональных словечек, но шире – в построении и содержании текстов. В романе В. Богомолова «В августе сорок четвёртого…» («Момент истины»), посвященном советским контрразведчикам, широко представлены профессионализмы. Например, чистильщик (от чистить – очищать районы передовой и оперативные тылы от вражеской агентуры) – обозначение розыскника военной контрразведки; волкодав «розыскник, способный брать живьём сильного, хорошо вооруженного и оказывающего активное сопротивление противника»; ларш «сильный, способный оказать серьёзное сопротивление противник». «Таманцев неожиданно обнял Андрея и быстро доверительно зашептал: – Я обучу тебя стрелять по-македонски, силовому задержанию… поднаберёшься опыта, оперативная хватка появится – да тебе же цены не будет!.. Мы с Пашей сделаем из тебя настоящего чистильщика!.. Волкодава!.. Да ты любого парша голыми руками брать сможешь!..» [Новый мир. 1974. № 12. С. 62].

Считается, что профессионализмы возникают в результате стремления к образности, экспрессии, эмоциональности в условиях замкнутого контакта. Много профессионально-просторечных слов отмечается в среде военнослужащих: сорокопятка (орудие), тридцатьчетверка (танк), сидор (вещевой мешок), самоволка, травить, сачковать и т. д. Часть профессионализмов может перейти в литературный язык: катюша (орудие), клин, клещи, мешок (виды окружения).

В конце XX в. стал активно складываться русскоязычный «интернетовский» жаргон как ответ на «атлантический вызов». Английскому оригиналу подбирается по признаку агрессивности русский эквивалент (интерфейс – междумордие) [Гусейнов 2000].

К профессиональной дифференциации языка относится наличие культовых разновидностей речи. Л.В. Шапошникова в книге «Тайна племени голубых озер» (1969) пишет о священном языке одного из племен юга Индии. Язык кворжам используется в храмах как язык молитв и религиозных книг, бесед служителей храмов. В этом же племени существует и тайный язык каликатпими. Его используют члены племени, чтобы их не поняли другие.

К профессиональным языкам примыкают жаргоны и арго – речь представителей отдельных промыслов и производств, а также язык деклассированных элементов. «Энциклопедический словарь юного филолога» (М., 1984) отмечает: «Общее свойство жаргонной лексики – переосмысление общеупотребительных слов и создание выразительных, ярких метафор» [Энциклопедический словарь юного филолога 1984: 30].

В.Д. Бондалетов исследовал и детально описал условные языки (арго) русских ремесленников и торговцев, в результате чего возникла надёжная база для сравнительно-исторического изучения многочисленных (около 100) вариантов арго, для создания типологии черт сходства и различия, для решения проблемы происхождения всей совокупности русских и восточнославянских арго [Бондалетов 1987 (2)].

Не обошли своим вниманием исследователи и «фени» («блатная музыка») – язык уголовного мира, «уродливый, пугливый, скрытный, предательский, жестокий, двусмысленный, гнусный, глубоко укоренившийся роковой язык» (В. Гюго. Отверженные, кн. 7). В 90-е годы и позже вышло в свет сразу несколько словарей языка уголовного и блатного мира.

Промежуточное место между территориальными диалектами и жаргонами занимает такое языковое образование, как сленг. «Сленг – это особый исторически сложившийся и в большей или меньшей степени общий всем социальным слоям говорящих вариант языковых (преимущественно лексических) норм, бытующий в сфере устной речи и генетически и функционально отличный от жаргонных и профессиональных элементов языка» [Маковский 1963: 22]. Есть иное определение сленга: «Совокупностьжаргонизмов, составляющих слой разговорной лексики, отражающих грубовато-фамильярное, иногда юмористическое отношение к предмету речи» [АЭС: 461].

Специфической чертой сленга является смешение элементов различных диалектов. Он представляет собой связующее звено между территориальными диалектами и литературным языком. Ярким примером сленга является говор лондонских окраин – кокней, на котором у Б. Шоу говорила главная героиня пьесы «Пигмалион» Элиза Дулитл.

 

9.6. Семейная дифференциация языка

«Самое лениво сказанное в семье имеет свой оттенок. И бесконечная, своеобразная, чисто филологическая словесная нюансировка составляет фон семейной жизни» (О. Мандельштам). Можно говорить о семейной дифференциации языка, под которой понимается совокупность специфических речевых средств, а также особая семантическая нагруженность обычных языковых единиц, используемая ограниченным кругом носителей языка во внутрисемейном общении или в общении малых групп. «…Между людьми одного кружка или семейства устанавливается свой язык, свои обороты речи, даже – слова, определяющие те оттенки понятий, которые для других не существуют… Например, у нас с Володей установились, бог знает как, следующие слова с соответствующими понятиями: изюм означало тщеславное желание показать, что у меня есть деньги, шишка (причем надо было соединить пальцы и сделать особенное ударение на оба Ш) означало что-то свежее, здоровое, изящное, но не щегольское; существительное, употребленное во множественном числе, означало несправедливое пристрастие к этому предмету и т. д. и т. д. Но, впрочем, значение зависело больше от выражения лица, от общего смысла разговора, так что, какое бы новое выражение для нового оттенка ни придумал один из нас, другой по одному намёку уже понимал его точно так же» (Толстой Л. Юность. Гл. XXIX).

В повести В.И. Макарова об академике А.А. Шахматове находим пример «семейного языка»: «…и даже Оленьку Елагину, живую, хорошенькую девочку, к которой мальчик почему-то придирался и всё уверял её, что она просто 'настоящий кринолин', как называли в его семье человека жеманного, кокетливого» [Макаров 2000: 38].

Замечено, что яркие черты индивидуальности складываются, как правило, в дружных, устойчивых семьях. «Тайным шифром счастливых семей» назвал В. Набоков повседневный обмен скрытыми от других семейными шутками, из которых и рождается семейный социолект. «Семейный диалект» функционирует только в отсутствие посторонних, обычно не замечается членами семьи, а потому объектом изучения стал только в последнее время [Кукушкина 1989; Капанадзе 1989].

«Семейный диалект» состоит из особых словечек (нестандартных наименований), необычных синтаксических конструкций, семейных фразеологизмов и даже элементов семейной морфологии и словообразования. Полагают, что стремление дать имена бытовым предметам, которые стандартных наименований не имеют, обусловлено коммуникативной необходимостью. Психологически «домашний язык» – это и борьба с рутиной. Многие семейные словечки и выражения – это понравившиеся шутки, ставшие знаками семейного общения. Они обычно относятся к рутинным бытовым ситуациям: повседневные нужды, покупки. Рутина общения преодолевается склонением несклоняемых слов (аз кана), фонетическими преобразованиями (фатера из квартара), ложной этимологизацией (зверькасса из сберкасса), пародированием канцеляритов (горсуп из гороховый суп).

Чем лучше человек знает литературный язык, тем охотнее прибегает он к элементам «домашнего диалекта». «…Она (А. Ахматова. —А.Х.) очень придирчиво относилась к отклонениям от норм русского языка в устной речи окружающих. Вместе с тем она охотно вводила в свою речь современные арготизмы. Она скучала, если в общении с близкими звучала только правильная речь. Отсюда пристрастие Анны Андреевны ко всякого рода домашним кличкам или литературным цитатам, превращенным в семейные поговорки… Бранное обращение «свинья» Анна Андреевна заменяла домашним арго – «евин», «полусвин», «свинец»…. Любой бытовой или деловой успех обозначался формулой: «И лобзания, и слёзы, И заря, заря!..» (Фет)» [Герштейн 1993: 59—160].

 

9.7. Язык и малые социальные группы

Семья представляет собой одну из разновидностей малых социальных групп. С ней в одном ряду стоят производственный, научный, спортивный, воинский коллективы численностью от трёх до десяти-пятнадцати человек. Между членами таких групп устанавливаются непосредственные контакты. В них возникает социально-психологическая потребность к объединению и демонстрации своей принадлежности к данной социальной группе. В таких коллективах складывается внешняя похожесть (одежда, значки, ритуальность поведения), символизирующая принадлежность к группе. Помимо коммуникативной функции речь в социальных группах выполняет интегрирующую (объединяющую) и дейктическую (указательную) функции.

Как феномен социальной психологии малые социальные группы с помощью эффективных методик изучены хорошо. Что касается социолингвистической стороны, то они исследованы явно недостаточно. Складываются новые подходы к лингвистическому изучению малых групп. Так, соционейро-лингвистика изучает группы больных детей, а также людей со старческим слабоумием [Пенг 1990].

Известно, что ярким образцом речевой специфики группы являются групповые шаблоны речи, складывающиеся в результате языковой игры, которая в жизни малых групп весьма актуальна. В устной речи малых групп взаимодействуют две тенденции. С одной стороны, свертывание названий предметов (многое в предмете речи является само собой разумеющимся и потому в названиях не нуждается), а с другой стороны, детализация тех средств, которые характеризуют и оценивают предмет, ибо детальная характеристика и оценка – это самая суть внутригрупповой коммуникации. Другими словами, речь человека как члена определенной малой группы отличается предикативностью и оценочностью при редукции наименования [Крысин 1989].

 

9.8. Индивидуальная дифференциация языка (идиолект)

Предел социальной дифференциации языка – языковая личность. В последнее время интерес лингвистов обрагцён в сторону так называемой индивидуальной дифференциации речи носителя данного языка (микролингвистика). Дело в том, что выбор слов и построение синтаксических конструкций от предложения до более сложных форм не является постоянным в одно и то же время, они меняются беспрерывно в зависимости от ситуации разговора и собеседника. Японские исследователи ввели специальный термин «языковое существование», включающий в себя понятие индивидуальной дифференциации речи [Конрад 1959].

Языковая личность – это личность, выраженная средствами языка в языке (текстах) и в основных чертах выявляемая с помощью анализа языковых средств. Полагают, что за каждым текстом стоит языковая личность, которая характеризуется не только степенью владения языком, но и выбором – социальным и личностным – языковых средств различного уровня. Для личности характерно своё видение мира, определяемое индивидуальной языковой картиной мира. Индивидуальная дифференциация речи – залог всех других форм дифференциации языка, основная пружина его эволюции.

В отечественной науке известен опыт создания диалектного словаря личности [Тимофеев 1971]. Интересна попытка группы отечественных исследователей создать языковой портрет конкретного человека на примере языковой личности с рельефными языковыми чертами, уникальной индивидуальности, ярко воплотившей в себе черты своего времени, культуры, народа, носителя языковой традиции поколения русской интеллигенции, замечательного советского языковеда А.А. Реформатского. Языковая личность – это произносительная манера, особенности устной речи, своеобразное использование иностранных языков, словаря, заметки на полях любимых книг, любовь к прозвищам, манера общения в семейном кругу, язык писем, стиль написания научных текстов и т. п. [Язык и личность 1989].

Языковую личность русского философа и писателя В.В. Розанова (1856–1919) определяют как насыщенную религиозно-мистическими, интеллектуальными, эмоциональными переживаниями и прозрениями. Вывод делают на основе частотности ключевых слов-тем, вокруг которых развертываются крупные семантические поля. Ключевые слова выстраиваются в своеобразную иерархию [Карташова 2000: 139].

Отличительной чертой языковой личности выдающегося австрийского поэта P.M. Рильке (1875–1926) называют её открытость иным языкам и культурам и её обогащение ими. Стихи Рильке на русском, французском и итальянском языках – свидетель выхода языковой личности за пределы родного немецкого языка. Языковая личность Рильке видится как личность, вобравшая в себя черты многих европейских языков и наций. Благодаря этому Рильке стал поэтом, в творчестве которого немецкий язык XIX в. нашёл своё высшее поэтическое воплощение [Лысенкова 2000: 191].

Писательская лексикография – один из перспективных путей изучения языковой личности. Среди различных типов словарей языка писателей центральное место занимают тезаурусы – словари, которые в явном виде фиксируют семантические отношения между составляющими его единицами. Языковая личность не только носитель языка, но и создатель индивидуального тезауруса, который и может в руках исследователя стать надежным инструментом исследования этой языковой личности.

 

9.9. Перспективы языковой дифференциации

 

Обзор типов языковой дифференциации показывает всеобщность этого явления. Р. Барт замечает: «Речь любого субъекта с неизбежностью входит в тот или иной социолект» [Барт 1989: 527]. Полагают, что дифференциация обусловлена глубинными свойствами психической жизни человека.

«…Существует изначальный параллелизм между разделением общества на классы, расчленением символического поля, разделением языков и невротическим расщеплением психики» [Барт 1989: 536]. У дифференциации есть также и языковые истоки: «…Разделение языка возможно благодаря синонимии, позволяющей сказать одно и то же различными способами, а синонимия является неотъемлемой, структурной, как бы даже природной принадлежностью языка» [Барт 1989: 536].

Какова же перспектива всех трёх – территориальной, возрастной и социальной в узком смысле – разновидностей дифференциации языка? Видимо, дифференциация языка вечна, что объясняется психологически: «Своим носителям социолект выгоден, очевидно, прежде всего тем (не считая преимуществ, которые владение особым языком даёт в борьбе за удержание или завоевание власти), что сообщает им защищенность; языковая ограда, как и всякая другая, укрепляет и ободряет тех, кто внутри неё, отвергая и унижая тех, кто снаружи» [Барт 1989: 531].

Поскольку наличие диалектов в СССР считалось проявлением отсталости, полагали, что территориальная дифференциация языков будет преодолена. С развитием экономических связей районов страны, с повышением общей культуры населения и овладением литературным языком, с ростом мобильности масс происходит «усреднение», нивелировка диалектов. В них происходит новая дифференциация. В диалекте отмечают три формы речи: а) чисто диалектную, которой пользуется старшее поколение, главным образом женщины, ограниченно грамотные и не принимающие участия в общественной жизни. Она обслуживает семейные и обиходно-бытовые отношения; б) литературную речь – речь местной интеллигенции – в сфере официально-деловой, культурно-производственной и для публичных выступлений; в) смешанную речь – соединение элементов диалекта и литературного языка, – которой пользуется основная масса производственников, активных в селе [Орлова 1960].

Вытеснение диалекта литературным языком – процесс чрезвычайно длительный и неоднозначный. Удивительно, что диалектные различия сохраняются у высококонсолидированных народов – японцев, англичан, немцев. В Италии, где до сих пор сохраняются резкие диалектные различия между двенадцатью наиболее распространенными говорами, 65,6 % жителей в семейном общении используют диалект. Более 23 % опрошенных итальянцев на улице, на работе, в общественных местах употребляют только местный говор. Более ста лет прошло после объединения Италии в единое самостоятельное государство, а диалекты продолжают жить.

В постсоветское время отношение к территориальным диалектам стало меняться от социально-политической компрометации русских диалектов и замены их литературным языком до признания высокой культурно-этнической ценности этой формы речи. Вспомнили слова немецкого языковеда Л. Вайсгербера: «…Диалект – это языковое открытие родины <…> независимая ценность диалектов состоит в том, что они дают гармонию внешнего и внутреннего мира, что они действительны и в сравнении с литературным языком. Диалекты уходят, но пустоты заполняются не литературным языком, а жаргоном» (Цит. по: [Калнынь 1997: 120]). Множество диалектов – такое же благо для общенационального языка, как и множество языков для человечества (см. главу 19 «Будущее языка как объект науки»).

Возрастная дифференциация обнаруживает тенденцию к усилению, к оформлению различительных признаков в особую подсистему литературного языка.

Из всех типов и видов профессиональная дифференциация – наиболее прогрессирующая. Дальнейшая профессионализация населения, образование значительных групп, связанных единством профессии, широкое внедрение науки в производство и быт – вот основа усиления профессиональной дифференциации. Писатели-фантасты, пытающиеся прогнозировать будущее человеческого общества, а также его языка, тоже предполагают, что профессиональная дифференциация языка будет углубляться. Картину будущего изобразил И. Ефремов в романе «Час Быка»: «…У каждого народа Земли с подъёмом культуры шло обогащение бытового языка, выражавшего чувства, описывающего видимый мир и внутренние переживания. Затем, по мере разделения труда, появился технический, профессиональный язык. С развитием техники он становился всё богаче, пока число слов в нём не превысило общенациональный язык, а тот, наоборот, беднее».

Профессиональный жаргон может кодифицироваться (узакониться). Так, британские лингвисты, учитывая, что в английском морском профессиональном жаргоне содержится много деловой информации, по согласованию с практиками мореплавания создали словарь, ставший учебным пособием в морских училищах. Словарь оказался полезным и в других странах, поскольку специфические термины английских моряков стали интернациональными понятиями [Знание – сила. 1990. № 9. С. 37].

Особую форму социальной дифференциации языка представляет собой его стилистическое расслоение – специфический отбор фонетических, морфологических и синтаксических средств в зависимости от ситуации общения, контекста и целевой установки сообщения. Усложнение общественных отношений, развитие государственности усиливают внутреннее членение языка, приводят к возникновению функциональных стилей литературного языка. Считается, что функционально расслаиваться может не только литературный язык, но и диалекты.

 

Дополнительная литература

Алпатов В.М. Япония. Язык и общество. – М., 1988.

Бондалетов В.Д. Типология и генезис русских арго. – Рязань, 1987.

Кирилина А.В. Тендер: лингвистические аспекты. – М., 1999.

Колесов В.В. Язык города. – М., 1991.

Маковский М.М. Английские социальные диалекты: Онтология, структура, этимология. – М., 1989.

Нефедова Е.А. Экспрессивный словарь диалектной личности. – М., 2001.

Потапов В.В. Многоуровневая стратегия в лингвистической гендерологии // Вопросы языкознания. 2002. № 1. С. 103–130. Язык и личность. – М., 1989.

 

10.1. Структура и типология языковой ситуации

Под языковой ситуацией понимается набор и взаимоотношение используемых на данной территории (обычно в пределах государства) различных средств коммуникации. Языковую ситуацию рассматривают и шире, при этом различают национальную (например, чешскую), государственную (бельгийскую), определенную географически (например, европейскую) или такую, которая обусловлена политическим и идейным сотрудничеством (например, страны Западной Европы).

Языковая ситуация, по мнению В.А. Аврорина, включает в себя следующие обязательные компоненты: а) социальные условия функционирования языка; б) сферы и среды употребления; в) формы существования языка.

К социальным условиям существования языка относятся: а) социально-экономические формации; б) формы этнической общности; в) уровень суверенитета; г) форма государственной автономии; д) уровень культурного развития; е) численность народа и его территориальная компактность, ж) этническое окружение [Аврорин 1975].

Сферы использования языка являются самым важным компонентом языковой ситуации. Они обусловлены тематикой коммуникации, временем и местом общения, областью общественной деятельности. Важнейшими являются сферы: а) хозяйственной деятельности; б) общественно-политической деятельности; в) быта; г) организованного обучения; д) художественной литературы; е) массовой информации; ж) эстетического воздействия; з) устного народного творчества; и) науки; к) всех видов делопроизводства; л) личной переписки; м) религиозного культа. Перечень сфер не является каноническим и применительно к конкретному языку может быть и меньшим, и большим.

Средами использования языка является общение внутри а) семьи; б) производственного коллектива; в) социальной группы; г) населенного пункта или региона; д) временно организованного средоточия людей; е) целого народа; а также ж) межнациональное общение; з) общечеловеческое общение.

Формы существования языка делятся на а) объединяющие всех говорящих – литературная форма, диалектная, наддиалектная, языки межнационального общения, мировые языки и б) обособляющие их – мужские и женские языки, ритуальные языки, кастовые языки, жаргоны и арго.

Функции языка, формы существования языка, среды и сферы действия, характер взаимодействия языков являются основными понятиями социолингвистики и взаимосвязаны между собой: «функция – это цель; форма существования – это вид орудия; среда – это условие, а сфера – это область применения этого орудия» [Аврорин 1975: 83].

Все языковые ситуации принято квалифицировать как простые или сложные. Простая характеризуется диглоссией – одновременным использованием литературной и диалектной (наддиалектной) форм одного языка. Сложная ситуация отличается полилингвизмом – многоязычием (наиболее типичный случай – двуязычие, билингвизм).

Государств и территорий с простой языковой ситуацией гораздо меньше, чем со сложной, и в условиях интернационализации жизни землян удельный вес таких территорий постоянно снижается. Простота языковой ситуации во многих случаях весьма относительна. Так, в арабском регионе, зоне с относительно однонациональным этническим составом, функционирует несколько форм арабского языка (классический литературный язык; современный литературный в письменной и устной форме; обиходно-разговорный язык а) образованных и б) необразованных; территориальные и социальные диалекты) [Шагаль 1983].

Сложная языковая ситуация наблюдается во многих странах Азии, Африки, Америки и Европы. Так, в Китае проживает пятьдесят народностей, говорящих на разных языках, здесь сосуществуют тибетская, уйгурская, монгольская письменности, разрабатывались проекты ещё шестнадцати письменностей. Казалось бы, Китай должен быть лингвистически единым: девять из десяти жителей страны относятся к китайскому этносу – хань. Но все дело в том, что в китайском языке восемь диалектных групп, резко отличающихся друг от друга. Например, число общих слов в пекинском диалекте и диалекте южного города Сямэнь меньше, чем в английском и немецком языках. Разноголосица – одна из причин невозможности пока отказаться от иероглифов, самой сложной и самой древней письменности в мире, и перейти на фонетическое письмо.

Столь сложная языковая ситуация, которая тормозит техническое и культурное развитие страны, ставила перед Китаем задачу: до 2000 г. каждый китаец должен овладеть единым литературным языком – путунхуа, который повсеместно вводится в школах, на радио и телевидении.

Чрезвычайно многоязычна Индия, где, по переписи 1951 г., насчитывалось 720 языков и диалектов, на многих из них развивается литература. Сегодня в Индии говорят на 325 языках. Административно-государственное деление Индии осуществлено с учётом языковых ареалов (районов). В конституции Индии указаны 14 важнейших языков страны, являющихся официальными языками штатов: ассамский, бенгальский, маратхи, телугу, урду, хинди и др. За восемь лет изучения 4356 общин выяснилось, что 66,4 % говорят более чем на одном языке. В некоторых общинах говорят на иврите, армянском и на китайском. Широко используется непальский язык. Во многих штатах говорят на гуджарати, в пяти штатах – на персидском. Во время религиозных церемоний священники по всей стране говорят на санскрите. Только народность гондов, расселенная по всей Индии, считает родным язык той общины, в которой они живут [Знание – сила. 2001. № 10. С. 12]. В Индии сложилась целая иерархия в отношениях между родным языком, региональным и национальным языками. Полагают, что лингвистические противоречия в Индии обусловлены социальной структурой общества, которая ограничивает демократическое развитие страны.

В Пакистане 24 самостоятельных языка (и много диалектов), из них шесть основных языков: белуджи, бенгали, панд-жаби, пушту, синдхи, урду. В сравнительно небольшом по численности населения (9,5 млн чел.) государстве Непал 60 языков и диалектов. В Индонезии, где проживает около 150 млн человек, принадлежащих к трёмстам этническими единицам, насчитывается до 180–200 языков – среди них индонезийский, который является общегосударственным языком, и несколько литературных: яванский, сундинский, мадурский и др.

В Афганистане 17 млн жителей используют 30 языков, принадлежащих к различным языковым семьям. Более половины населения говорит на языке пушту, который с 1936 г. объявлен государственным языком страны. Он резко отличается от другого распространенного языка дари. Значителен процент тюркоязычного населения (узбеков, туркмен).

Многоязычна Республика Филиппины, где зафиксировано 74 самостоятельных филиппинских языка с числом носителей не менее тысячи. Почти 90 % населения говорит на десяти языках. Объединяют всех тагальский и английский языки. Для республики характерным становится трёхъязычие: родной – общефилиппинский (тагальский) – английский.

В многорасовом Сингапуре четыре официальных языка: китайский, малайский, тамильский и английский. Последний объявлен рабочим языком и обязателен для всех.

Сложную языковую ситуацию небольшого азиатского государства Маврикий отметил моряк дальнего плавания и писатель В. Конецкий: «Вероятно, им было трудно сговориться между собой потому, что на Маврикии официальный язык – английский, французским пользуются в семейном кругу, на улице обычно употребляется креольский, кроме того, здесь говорят на хинди, урду, телугу, маратхи, гуджарати и на китайском. Ныне главная задача всех этих ребят найти общий язык – маврикийский» [Конецкий 1972: 203–204].

Рекордное место по числу языков, используемых населением, держит Папуа – Новая Гвинея – 862 языка.

Не менее сложна языковая картина Африки, где сосуществуют этнические общности разных типов, которые характерны и для первобытнообщинного строя, и для феодализма, и для современности. Специалисты говорят, что в Африке ныне одновременно протекают такие процессы, которые в Европе были характерны для поздней античности, раннего средневековья, Реформации, для эпохи формирования капиталистической нации и для современности. Всё это не может не отразиться на языковой ситуации на континенте. Одни из них – языки миллионов (суахили, хауса, амхарский), другие – лишь небольшого племени из 100–150 человек. В древнейшем государстве Африки Эфиопии живёт 42 млн человек, функционируют 85 языков, не считая широко распространенных английского, арабского, итальянского. В этой стране обучение в школах и центрах ликбеза для взрослых ведётся на 15 языках основных народностей страны.

В Камеруне (Западная Африка) проживает 10 млн человек. Разговаривают они на 247 языках. Эта цифра не является окончательной, поскольку изучение этнического состава жителей продолжается, а оно выявляет до сих пор неизвестные языки. Первый лингвистический атлас Камеруна, не успев выйти в свет, уже нуждается в поправках. В нём представлено 239 языков, но буквально через несколько месяцев учёные обнаружили восемь доселе не известных языков. В Чаде живёт всего 4,5 млн человек, 130 племён и народностей, языки которых относятся к 12 различным лингвистическим группам. Сложность языковой ситуации может проявиться в неожиданных формах. Так, в Нигерии издаётся самая многоязычная газета – на её страницах помещают статьи и заметки на 13 языках.

Во многих странах Азии и Африки языковая ситуация осложняется широким распространением европейских языков, прежде всего английского и французского. Авторитет их определяется несколькими факторами: на них существует колоссальный массив очень важной информации и целый пласт современной культуры, они унифицированы и в общественном сознании воспринимаются как языки элитарные.

Во многих странах Европы языковая ситуация тоже является непростой. Классическим примером сложной языковой ситуации служит Швейцария, где функционируют четыре языка, три из которых (немецкий, французский и итальянский) являются государственными. Хотя все языки Швейцарии активно воздействуют друг на друга, способствуя консолидации средств общения, они, как и культура и национальные традиции, в основных областях своего распространения остаются языками самостоятельными. Литературные формы языков функционально дополняются диалектами. Так, в университетах Швейцарии лекции читаются и семинары ведутся на немецком литературном, а практические занятия по естественно-научным и техническим дисциплинам, равно как и консультации, – на диалекте [Филичёва 1985: 58–59].

Другой пример. В Люксембурге, стране с небольшой территорией и этнически однородным и немногочисленным населением, существует немецко-французско-люксембургское трёхъязычие. Преподавание в начальных классах ведётся на люксембургском языке, затем на немецком, а в старших классах – на французском. Радиовещание пользуется люксембургским (летцебургским) языком, телевидение – французским, а объявления даются и этикетки печатаются на немецком языке. Основная часть периодики на немецком языке. Выбор языка чаще всего диктуется факторами социальными. Французский используется группами населения, принадлежащими к верхним слоям. Немецкий употребляется менее образованными слоями общества. Люксембургский язык – средство повседневного языкового общения.

На Британских островах тоже типичная ситуация билингвизма: исконный кельтский (ирландский, шотландский и валлийский) и английский. Двуязычие формируется через систему просвещения и средства массовой информации. Языки распределяются функционально: родной кельтский язык используется в повседневной коммуникации, а также в общественной жизни и производственной деятельности в пределах этнической территории, литературная форма английского языка – в различных сферах общегосударственной коммуникации (официально-общественной, системы образования, средств массовой информации, общественно-политической деятельности общенационального характера). Сложная языковая ситуация может складываться даже в пределах одного большого города – мегаполиса. Например, в Лондоне люди говорят на двухстах семидесяти пяти языках [Знание – сила. 1998. № 6. С. 141].

Примером непростой языковой ситуации может служить и Россия – федерация, объединившая свыше ста народов. Степень сложности языковой ситуации различна. Выделяются регионы (например, Дагестан – «гора языков»), где на сравнительно небольшой территории сосуществует несколько десятков языков.

 

10.2. Учёт и изучение языковой ситуации

Учёт и изучение языковой ситуации важны во многих отношениях, но прежде всего – для осуществления разумной языковой политики. Специалисты считают, а опыт подтверждает, что национально-территориальное размежевание по языковому признаку наиболее предпочтительно. Игнорирование языковой ситуации в этом вопросе чревато национальными конфликтами. Эффективное языковое строительство требует объективного и полного знания языковой ситуации в пределах того или иного государства. Точно определить диалектную базу формируемого литературного языка могут только квалифицированные специалисты-лингвисты. Известен опыт языковеда Е.Д. Поливанова, точно определившего базу узбекского литературного языка.

Тщательное многофакторное изучение языковой ситуации способствует продуктивному решению многих национальных задач. В 70-е гг. было проведено социолингвистическое обследование Сибири. Изучалось функциональное взаимодействие языков у народов на этой территории. Ставилась задача – выяснить фактическое распределение социальных функций различных языков у каждого народа (языка своей национальности, языка межнационального общения, языка основного населения республики, языков соседних народов и т. п.), определить реальные потребности и возможности использования конкретного языка в различных сферах общественной жизни, эффективность каждого из них, выявить реально существующие тенденции перераспределения функций языков, типы билингвизма и полилингвизма, влияние миграционных процессов и смешанных браков на языковую жизнь и т. п. [Аврорин 1970: 34].

Факты, полученные на основе точных исследований с применением вычислительной техники, показывают, что в чукотских семьях, например, с детьми говорят только на родном языке 46 % опрошенных, на родном и русском – 32 %, только на русском – 22 %. У эскимосов, хотя они и живут вперемежку с чукчами, картина совершенно иная. Здесь говорят с детьми на родном языке только 19 %, на родном и русском – 22 %, только на русском – 59 %. У народов Сахалина при общении с детьми, как и у эскимосов, преобладает русский язык. Родной язык используют лишь 24 %, тогда как русский – 76 %. Исследователи сделали вывод, что русский язык укрепил свои позиции в жизни народов Севера при сохранении роли родных языков в различных сферах общественной жизни.

В послевоенные годы в США сложилась особая научная дисциплина, получившая название геолингвистики. Задачи её – объективно описать распределение языков в различных районах мира с точки зрения их политической, экономической, социальной, стратегической и культурной важности, изучить пути, по которым они воздействуют друг на друга, и каналы, через которые лингвистический фактор влияет на развитие национальной культуры и мировоззрения, выявить практическую значимость того или иного языка для военных и государственных деятелей, учёных, технических специалистов и т. д. [Никольский 1968: 120].

Социолингвистическое изучение территорий преследует практические цели – определение языков начального, среднего и высшего образования; выбор языка для средств массовой информации; рациональная организация делопроизводства; подготовка кадров переводчиков и многое другое. Известный американский учёный У. Лабов полагает, что объективный учёт языковой ситуации позволит повысить эффективность системы образования; ослабить социальный протест, способствовать включению социально подавляемой группы в образовательную структуру; оживить процесс «вертикального» социального перемешивания, чтобы вовлечь в него слои, принявшие культурные нормы доминирующего общества.

Изучение языковой ситуации имеет не только политический и культурологический, но и экономический аспект, ибо точный выбор даёт значительную экономию материальных средств.

 

Дополнительная литература

Алпатов В.М. 150 языков и политика 1917–1997: Социолингвистические проблемы СССР и постсоветского пространства. – М., 1997.

Белоусов В.Н., Григорян Э.А. Русский язык в межнациональном общении в Российской Федерации и в странах СНГ (По данным социолингвистических опросов 1990–1995 гг.). – М., 1996.

 

Учёт сложившейся языковой ситуации важен при разработке и проведении языковой политики. Этот термин употребляется в двух значениях:

1) языковая политика как часть национальной политики того или иного государства, класса, той или иной партии;

2) совокупность мер, предпринимаемых для целенаправленного воздействия на языковое развитие. Таким образом, можно говорить о двух аспектах языковой политики. Остановимся на первом из них (второй аспект рассматривается в главе «Эволюция языка»).

Первый аспект языковой политики становится актуальным в эпоху образования наций и складывания национальных языков. Зарождающийся капитализм, объединяя все местные рынки в единый национальный, объективно требует единого национального языка.

Языковая политика в любом государстве осуществляется в следующих направлениях: 1) выбор и установление государственного (официального) стандартного языка; 2) ликвидация неграмотности; 3) определение положения других языков по отношению к государственному языку; 4) определение сфер и типов языковых состояний и ситуаций каждого из языков; 5) кодификация, нормализация и совершенствование существующего государственного (официального) языка. Выбор и установление стандартного государственного языка – одна из наиболее сложных и болезненных проблем в процессе языкового строительства в любой стране [Герд 1995]. При выборе того или иного языка в качестве государственного, официального учитываются следующие критерии: 1) автохтонность населения (автохтонный – коренной, аборигенный по своему проживанию на данной территории); 2) численность говорящих на данной территории на этом языке; 3) престижность, авторитет языка; 4) социальная нейтральность языка.

В своей языковой политике государство может ориентироваться на возрождение мертвого языка, как это случилось с древнееврейским языком ивритом, который известен с X в. до Р.Х. Иврит был разговорным языком до рубежа эр. В новую эру он остался языком библейских книг. В средние века он стал литературным языком Испании, затем за ним сохранилась только культовая функция. В XIX в. на иврите появилась периодика и художественная литература. В XX в., с созданием Израиля, иврит стал государственным языком страны. Нормализаторскую поддержку языку оказывает академия иврита в Иерусалиме. Основной акцент сейчас делается на упорядочении терминологии [Наука и жизнь. 1994. № 9. С. 44]. Аналогичная тенденция и в Индии с древним языком санскритом, который теоретически может стать единым языком многоязычной страны.

Формирование единого национального языка в эпоху капитализма означает насильственное подавление языков всех национальных меньшинств. Так, Англия, захватив Ирландию, не позволяла жителям завоеванного острова говорить на ирландском языке, обучать детей родной речи. За голову убитого учителя в XVII в. выплачивалось вознаграждение, как за убитого волка [Овчинников 1979: 214].

Русификаторские настроения в дореволюционной России, ставшей на путь капиталистического развития, демонстрируются примером типичной газетной публикации начала XX века: «Что же, спрашивается, ожидать от безъязычных молдаван-бессарабцев – этих представителей нации, застывшей в умственном отношении на уровне народов, живших в первые века христианской веры?.. Очевидно, что ни о каких уступках в пользу молдаванского языка не может быть и речи. Он отжил своё время, как отжила и разрушается культура создавшего его народа. Настало время, когда необходимы радикальные меры для того, чтобы заменить его языком общегосударственным» [Вопросы языкознания. 1979. № 2. С. 5].

Широко известна теория языковой политики, сформулированная В.И. Лениным. «Ни одной привилегии ни для одной нации, ни для одного языка! Ни малейшего притеснения, ни малейшей несправедливости к национальному меньшинству!..» [Ленин: 23: 150] – в этой афористичной формулировке сконцентрировано понимание путей решения национального вопроса. Утверждая, что «язык Тургенева, Толстого, Добролюбова, Чернышевского – велик и могуч» [Ленин: 24: 294], Ленин приветствовал изучение всеми народами России русского языка, но в то же время решительно протестовал против принудительного навязывания этого языка. Ленин был убежден, что условия существования многонационального государства «сами собой определят тот язык данной страны, знать который большинству выгодно… И это определение будет тем тверже, что его примет добровольно население разных наций, тем быстрее и шире, чем последовательнее будет демократизм…» [Ленин: 23: 424–425].

В.И. Ленин категорически отвергал саму идею «государственного языка», ибо «государственный язык сопряжен с принуждением, вколачиванием». По его словам, идеал социал-демократии – отсутствие обязательного государственного языка, при обеспечении населению школ с преподаванием на всех местных языках. Языковая политика в многонациональном государстве в принципе должна осуществляться естественным образом с учётом интересов всех живущих в нём, ибо «потребности экономического оборота всегда заставят живущие в одном государстве национальности (пока они захотят жить вместе) изучать язык большинства» [Ленин: 23: 423].

Формулировки работ В.И. Ленина по национальному вопросу и языку совпадали с гуманистическим представлениями русских мыслителей конца XIX – начала XX в. В статье «О русском языке» выдающийся философ В. Соловьёв ратовал за добровольность изучения языка большинства: «Можно насильно принудить наших инородцев изучать в школах литературный русский язык. Но читать Пушкина так, как он того достоин и как он сам писал, чтобы его читали, – можно только добровольно» [Соловьёв 1990: 354].

Представление о справедливом решении национального вопроса нашло отражение в «Декларации прав народов России», опубликованной 2 (15) ноября 1917 г.: «1. Равенство и суверенность народов России. 2. Право народов России на свободное самоопределение, вплоть до отделения и образования самостоятельного государства. 3. Отмена всех и всяких национальных и национально-религиозных привилегий и ограничений. 4. Свободное развитие нацменьшинств и этнографических групп, населяющих территорию России».

Образцом решения национально-языковых проблем для В.И. Ленина была Швейцария, небольшое государство в центре Европы, граждане которого говорят на четырёх языках: немецкий язык родной для 65 % жителей страны, французский – для 18, итальянский – для 12, на долю ретороманского, ведущего свою родословную от древних этрусков, приходится один процент. Официальными языками являются первые три. Несмотря на географические, социальные, культурные и политические различия внутри страны, Швейцария не знала глубоких потрясений своих конституционных основ благодаря своеобразной структуре государства и демократизации жизни.

Каждый гражданин Альпийской республики имеет право изъясняться на любом из четырёх языков. Все три официальных языка представлены в составе федерального суда. В школах, помимо родного для жителей данного кантона (основная административно-территориальная единица страны), ведётся факультативное преподавание ещё одного официального. Именно демократизм позволяет преодолевать все трудности, связанные с многоязычием страны. В основе компромисса – знание большинством швейцарцев по крайней мере двух, а то и трёх языков своей страны.

Общество и государство заботится о сохранении всех четырёх государственных языков в районах их распространения, укрепляет взаимопонимание между разноязычными группами населения. Все важнейшие указы, документы и сообщения в обязательном порядке публикуются и на ретороманском языке. Этим решается проблема употребления и сохранения языков, на которых говорит меньшинство [Правда 1990: 19 февр.].

Языковая политика – дело чрезвычайной деликатности. Ошибки в ней оборачиваются неисчислимыми бедами, чреваты серьёзными осложнениями в общественной, политической и экономической жизни государства. Печальным примером могут служить уроки языковой политики в Индии. Для создателей современного индийского государства основным признаком нации считался религиозный. Множество наций Индостана было сведено к двум – индийской и мусульманской, что отразилось в формировании двух государств субконтинента – Индии и Пакистана. Позже складывается третье государство – Бангладеш. Считается, что Бангладеш – единственная страна в современной истории, которая начала борьбу за независимость с «языкового движения».

Народы Индии представлялись как единая индийская нация, а народы Пакистана как мусульманская. Нация в норме характеризуется единым языком, поэтому государственным языком Индии был объявлен хинди, один из 14 развитых индийских языков. Это давало привилегии тем 215 из 680 миллионов, для кого хинди был родным языком. Многочисленные демонстрации и вооруженные столкновения, ожесточенная парламентская борьба стали следствием такой языковой политики.

В результате сопротивления носителей бенгальского, тамильского, телугу, маратхи и других языков государственный хинди фактически используется только в шести хиндиязычных штатах Северной Индии и в Союзной территории Дели. Индийские штаты тоже выделены по лингвистическому признаку. В них та же языковая ситуация, что и во всей Индии. В результате укрепился языковой шовинизм, отразившийся в лозунгах «Работу – детям своей земли». Официальный язык штата – тоже языковая привилегия для части населения.

Языковая политика отражается не только на носителях языков, но и на самих языках. Так, язык урду в Пакистане и в Индии развивается по-разному. В Пакистане он – официальный язык мусульманского государства, в Индии – один из региональных языков, юридически не имеющий территории распространения и использующийся только в мусульманских общинах.

На примере Индии видна тесная связь языковой политики с коренными вопросами социально-экономической жизни общества. В такой ситуации усилил свои позиции английский язык, одинаково чуждый всем индусам. Согласно конституции английский язык так же, как хинди, считается официальным языком Индии. Официально-деловая переписка и высшее образование – на английском языке. В вузах складывается трёхъязычная формула: английский – хинди – родной. Так языковая политика, субъективно направленная против колониализма, объективно привела к добровольному использованию языка недавних колонизаторов. В силу сходных причин расширяют сферу своего употребления французский и английский языки в арабских странах Северной Африки, где, например, 90 % учёных печатают свои работы на английском языке.

Ошибки в проведении национально-языковой политики свойственны не только государствам Азии. В наши дни остро стоят вопросы языка во второй по территории стране мира – Канаде. Единственным государственным языком там является английский, что ущемляет национальное самолюбие франкоязычных граждан центральной провинции Квебек и украинскоязычного населения западных провинций.

Вопросы языка остры и для некоторых стран Западной Европы, в частности для Бельгии. Как самостоятельное дву-национальное государство нидерландскоязычных фламандцев (5,5 млн) и франкоязычных валлонов (3,5 млн) Бельгия появилась на карте Европы в 1830 г. Единственным официальным языком стал французский. Выбор был обусловлен не только высоким престижем языка, но и тем, что в экономическом и культурном отношении ведущей была южная, франкоязычная, часть государства. Со временем северная, фламандская, территория стала развиваться активнее и в экономическом отношении превзошла южную. Фламандцы начали добиваться равноправия своего языка, формально ставшего вторым государственным языком в 1898 г. В 60-е годы XX столетия страна пережила обострение межнациональных отношений, всплеск национализма, когда из католического университета городаЛувен стали изгоняться студенты, проходившие обучение на французском языке. В результате Лувенский университет стал исключительно фламандским, а для франкоязычных студентов был построен новый университетский городок неподалеку от Брюсселя.

Чтобы выйти из национально-языкового кризиса, страна взяла курс на последовательный федерализм. Ранее унитарная Бельгия ныне разделена на четыре региона – Фландрию, Валлонию, Брюссель и район немецкоязычного населения на востоке страны.

Единого общегосударственного языка в Бельгии нет. Во Фландрии официальным языком является фламандский (точнее нидерландский), в Валлонии – французский. Всё делопроизводство на государственном и муниципальном уровнях на севере ведётся по-фламандски, на юге – по-французски. Но это касается только официальных отношений. В личной жизни, торговле, сфере услуг и так далее каждый волен пользоваться любым языком. В столице страны Брюсселе основная масса населения (80 %) говорит по-французски, однако права фламандского меньшинства оберегаются весьма тщательно. Во всех учреждениях, в официальной переписке и документации, в устных обращениях гарантируется полное двуязычие. Полицейские, почтовые служащие, муниципальные работники обязаны говорить на двух языках. На двух языках делаются объявления на вокзалах, печатаются телефонные и прочие справочники, то же касается дорожных указателей, названий улиц. Если франкоязычное население компактно проживает во Фландрии, то ему предоставлен режим «языкового благоприятствования»: официальный – фламандский, но говорящим по-французски предоставлено право и возможность обращаться в учреждения, вести официальную переписку и получать документы на французском. Однако чтобы стать бургомистром или занять иную должность, франкоязычный житель должен сдать экзамен на знание фламандского языка [Правда 1989: 13 нояб.].

Пример демократической языковой политики даёт Финляндия, в которой проживает 5 млн финнов и 300 тыс. шведов. Шведский и финский языки в 1919 г. были объявлены государственными. Изучение обоих языков является обязательным в школах, а в системе высшего образования обучение ведётся на любом из них по выбору, так же как и защита дипломов и диссертаций. Из 100 газет 12 издаются на шведском языке. И финны, и шведы слушают выпуски новостей на родном языке. Двуязычны все документы, объявления, на двух языках обращаются к клиентам работники сферы услуг. При вступлении в должность новый глава государства приносит присягу на двух языках. Все служащие обязаны владеть обоими государственными языками.

Своеобразна языковая политика в США, где, как и в Англии, нет ни государственных органов, отвечающих за языковую политику, ни «языковых академий» – законодателей и кодификаторов языковой нормы, как во Франции и Испании. Языковую политику определяют организации, представляющие интересы непривилегированных слоев общества, по существу меньшинств, и реализуют её в рамках официальной защиты прав человека. Языковая политика чаще всего сводится к запрету на официальное употребление некоторых слов и устойчивых словосочетаний, вызывающих у представителей меньшинств негативную реакцию. Negro 'негр' и colored 'цветной' заменены на Afro-American 'афро-америка-нец'. Indian стали Native American, азиаты – Asian-American. Пожилые граждане США как объект покровительства перестали именоваться the aged (the elderly) и получили имя senior citizen 'старшие граждане'. Американских журналистов призывают быть поосторожнее со словосочетаниями old age 'старость', поскольку возрастные границы этого понятия в разных культурах и у разных индивидов относительны. Используются эвфемизмы при обозначении представителей сексуальных меньшинств [Швейцер 1996].

Опыт свидетельствует, что идея государственного языка принимается только в том случае, когда все существующие в стране языки получают статус таковых, как в Финляндии, или когда в условиях многоязычия государственным становится язык меньшинства. Например, один и тот же малайский язык в качестве государственного в двух странах – Индонезии и в Малайзии – воспринимается населением по-разному. Когда в 1928 г. малайский язык был переименован в индонезийский и получил статус государственного, политических осложнений не было. Во-первых, это был язык национального меньшинства в условиях численного и политического преобладания других этносов. Во-вторых, он близок к языкам других этносов и относительно прост в сравнении с яванским. В-третьих, малайский язык давно использовался в качестве средства общения на всём архипелаге. В-четвертых, учитывалось наличие на нём классической литературы. В-пятых, он был авторитетен как средство общения патриотических сил в период национально-освободительной борьбы. Предпочтение, отданное малайскому языку в условиях очень сложной языковой ситуации (напомним: 300 этнических единиц, 180 млн человек, свыше 400 местных языков и основных диалектов), не привело к крупным межнациональным конфликтам на языковой почве.

В Малайзии же, где малайцев 54 % и они занимают господствующие политические позиции, малайский язык в качестве государственного не принимается китайцами, которые составляют 35 % всего населения и доминируют в экономике и торговле. В этих условиях усилилась роль английского языка: судопроизводство в высших инстанциях, издание особо важных указов, постановлений, государственных актов, в высших органах государственной власти и здравоохранении [Кондрашкина 1986].

Логика развития современного мира свидетельствует о тенденции к выработке единого средства общения при сохранении ценности других языков в условиях многоязычия. Так, на Филиппинах национальный тагальский язык внедряется во все сферы общественно-политической и культурной жизни. Это способствует процессам интеграции и консолидации в стране.

В Африке расширяется территория распространения языка суахили. Он является государственным языком Кении и Танзании, на нём говорят в Бурунди, Заире, Малави, Мозамбике, Сомали, Руанде, Судане, на Мадагаскаре и на Коморских островах. Всего говорящих на нём свыше 60 млн. Предполагают, что суахили станет языком общения африканцев.

На Ближнем Востоке и в Египте языковая политика носит характер арабизации. Идеологическая основа её – арабский национализм с девизом: «Объединение всех арабов, поскольку они принадлежат к одной нации, имеют общую историю, язык, культуру, интересы и судьбы». Единый язык призван консолидировать всех арабов, развивать на его основе самобытную арабскую культуру.

Интеграционные процессы в Европе, строительство общеевропейского дома тоже делают актуальными вопросы языковой политики. В Европейском сообществе девять официальных языков (не считая почти 40 диалектов). Создание внутреннего рынка, в рамках которого будет обеспечено свободное движение людей, товаров, услуг и капиталов, связано с решением проблем взаимообщения. Полагают, что в условиях Европы содержанием языковой политики станет многоязычие. Разработана и уже реализуется программа ЕЭС «Лингва» – программа широкого изучения иностранных языков. На эти цели в первые пять лет предполагается потратить 250 млн экю. Официально установлено: знание нескольких языков будет способствовать служебному росту граждан единой Европы.

Характерен пример из истории Турции. В 1928 г. правительство Кемаля Ататюрка пошло на латинизацию турецкого алфавита. Народ, более шести веков писавший по-арабски, сменил письменность. Это стоило огромных усилий, но сегодня Турция – самая динамичная страна исламского мира [Знание – сила. 1994. № 5. С. 5].

Поучительны уроки языковой политики в СССР. После революции в стране развернулось небывалое по масштабу языковое строительство, являющееся частью так называемой культурной революции. Началось оно 26 декабря 1919 г. изданием Декрета Совнаркома о ликвидации неграмотности. За сравнительно короткое время – каких-нибудь 10–15 лет – около 50 народностей получили письменность, были заложены основы соответствующих литературных языков. Это была чрезвычайно сложная задача: надлежало выработать нормы единого национального языка на основе одного или нескольких территориальных диалектов, создать новые алфавиты, грамматики, словари, терминологию, определить пути и меры развития многообразных современных жанров письменного литературного языка, и в частности языка художественной литературы. Эти задачи отечественные лингвисты успешно решили [Исаев 1979].

Языковое строительство продолжается и сейчас. Число ранее бесписьменных народов, получивших письменность, увеличилось до 57. Последняя по времени создания – саамская письменность. Группа специалистов разработала алфавит, на основе которого подготовлен букварь. Готов и русско-саамский словарь, содержащий до 80 тыс. слов [Правда. 1984. 27 апреля].

В условиях многонационального государства русский язык стал средством межнационального общения. Для этого было несколько причин. Во-первых, для большинства населения бывшего СССР (свыше 50 %) он родной язык; во-вторых, русский язык близок украинскому и белорусскому, а восточные славяне составляют 3/4 всего населения СНГ; в-третьих, носители русского языка живут на всей территории бывшего СССР (около 22 млн русских проживали за пределами России, вне своих национальных границ проживает свыше 5 млн украинцев и млн. белорусов); в-четвертых, русский язык издавна был основным средством приобщения народов России к достижениям мировой культуры; в-пятых, на русском языке создана выдающаяся культура, включая русскую литературу XIX в. и отечественную философскую мысль начала XX столетия; в-шестых, русский язык – один из самых развитых языков мира.

Русский язык как средство межнационального общения сыграл свою положительную роль. Об этом убедительно свидетельствуют факты. Ограничимся одним, но ярким примером. Основатель осетинской словесности Коста Хетагуров начал свой путь русским писателем, в русле русской поэзии усовершенствовал свой язык. Первые же его стихи на родном языке в конце XIX в. стали образцом литературного осетинского языка.

Поэты и писатели различных национальностей признают определяющую роль русского языка. Представитель народности манси Юван Шесталов писал: «…Русская речь вывела моё родное слово на просторы мировой поэзии». Такого же мнения придерживается и аварец Расул Гамзатов: «Поэзию моего народа вывело в свет русское слово». Красноречиво признание чукотского писателя Юрия Рытхэу: «Великие русские книги, с которыми я знакомился, оказались хорошими воспитателями, оберегавшими меня от нигилистического отношения к собственной культуре, точно так же, как это делал русский язык по отношению к нашему чукотскому языку».

В своё время известный философ и деятель культуры Ж.П. Сартр советовал литовцу Юстинасу Марцинкявичусу писать на английском, русском или французском, чтобы встать вровень с «литературами великими» и влиять на общемировые процессы.

Интересно мнение писателя Б. Казиева: «Я пишу по-русски, но всегда помню, что я кумык, родился кумыком и не вижу причин, почему бы мне и не умереть им. Я не собираюсь забывать родной язык, но исторически сложилось так, что кумыкский в литературном смысле гораздо беднее русского. Русский обладает куда большими возможностями для поэтического отражения как окружающего нас многообразного внешнего мира, так и мира внутреннего, духовного. Одно это разве не оправдывает моё творческое русскоязычие? И второе – желание говорить с огромным русскоязычным миром, без посредников, напрямую» [См.: Литературная газета. 1989. № 45. С. 3]. В Дагестане, где литература создаётся на девяти языках, а тиражи книг мизерны, русский язык позволяет писателям быть услышанными и понятыми «за порогом родного слова». Благодаря русскому языку во сто крат увеличивается читательская аудитория поэтов из рода даргинцев, лакцев и аварцев. Русский перевод, работа опытных писателей и переводчиков способствуют повышению качества молодых литератур.

Русский язык не имел статуса государственного языка. Повсеместное изучение русского языка определялось его высоким авторитетом. Нарушение принципа федерализма и создание унитарного государства деформировало представление о справедливой языковой политике. Гармоничное национально-русское двуязычие медленно, но неуклонно стало перерождаться в русское моноязычие. Это отрицательно сказалось на многих сторонах жизни общества, на развитии национальных культур и на самом русском языке, который по существу тоже национальный язык русских. Из благих побуждений разрушалось многообразие форм языковой жизни. Старописьменные языки Востока были переведены с уйгуро-монгольской и арабской графики на латиницу, а затем и на кириллицу. Во многих республиках родной язык в дошкольных учреждениях и школах был вытеснен языком русским. Практика языковой жизни общества пришла в кричащее несоответствие с теоретическими положениями языковой политики государства.

В начале 90-х годов национальные и языковые проблемы на территории бывшего СССР обострились до крайности. В суверенных республиках принимаются законы, создающие привилегии языку титульной национальности и дискриминирующие другие языки, в том числе и русский.

Прошло десять лет, и стало очевидно, что пренебрежительное и дискриминационное отношение к русскому языку в бывших республиках СССР нанесло большой вред прежде всего народам новых независимых государств. Академик Национальной академии наук Республики Армения Левон Мкртчян в статье «Русский язык и общий дом» пишет о том, что единое образовательное пространство может быть обеспечено только единым языком, в данном случае русским. Русская культура, благодаря русскому языку, стала сокровищницей и других культур. Вряд ли разумно, полагает академик, предавать забвению неоценимое богатство русского «Витязя в тигровой шкуре», русского Нарекаци, русского Хайяма, русского Франко, русского Махтума Кули, русского Туманяна и Исаакяна, русского Кайсына Кулиева.

Оказалось, что молодым армянам трудно получать высшее профессиональное образование, им трудно без русских учебников и русских научных журналов. Русский язык, как и английский, заменяет несколько языков, так как на русском в прекрасных достоверных переводах широко издается учебная и научная литература. Все, продолжает Л. Мкртчян, поняли, что без русского языка мы станем плохими врачами, плохими строителями, плохими учеными. Преодолевается синдром боязни русского языка как языка, ассимилирующего национальные языки и культуры. Академик цитирует крупных государственных чиновников, которые официально утверждают, что принятие антиармянского закона о русском языке (особо подчеркивается: антиармянского) – это попытка искусственно, хирургически отсечь детей от того огромного достояния, которое заложено в русской культуре и в массе книг на русском языке. Чтобы перевести всё это на армянский язык, потребуются десятилетия и десятки годовых бюджетов. Преподавание русского и иностранных языков признается стратегической задачей Армении, так как имеет большое значение для интеллектуального развития общества.

Русский язык как «великая лингвистическая система» не только обеспечивает взаимопонимание многочисленных народов, живущих рядом и вместе, не только поддерживает единое образовательное пространство в государствах Содружества, но имеет и гражданственную окраску: «Трудно сказать, была ли когда-либо Россия страной демократической. Но со времен Пушкина, Достоевского, Толстого по демократизму, по высокой совестливости её литературы она была и остается первой в мире. По своему языку, своей литературе Россия – страна величайшей демократии. Нет в мире такой страны. И о правах человека заявлено здесь, как нигде в мире, с величайшим состраданием к человеку» [Мкртчян 2000]. Ч. Айтматов заметил, что английский язык по своему устройству – это язык коммуникации, тогда как русский язык таит в себе ещё не реализованную в полной мере духовную энергетику [Книжное обозрение. 2000. № 28. С. 5].

В Законе РСФСР «О языках народов РСФСР», принятом 25 октября 1991 г., русский язык объявлен государственным языком на всей территории России. В пункте 2 статьи 3 Закона сказано: «Русский язык, являющийся основным средством межнационального общения народов РСФСР в соответствии со сложившимися историко-культурными традициями, имеет статус государственного языка РСФСР на всей территории РСФСР». В соответствии с конституциями и законами о языках, принятыми в десяти республиках Российской Федерации, языки титульных народов также объявлены государственными.

Статус русского языка как государственного языка Российской Федерации был подтверждён Конституцией Российской Федерации, принятой 12 декабря 1993 г. Статья 68 Конституции гласит: «1. Государственным языком Российской Федерации на всей её территории является русский язык. 2. Республики вправе устанавливать свои государственные языки. В органах государственной власти, органах местного самоуправления, государственных учреждениях республик они употребляются наряду с государственным языком Российской Федерации. 3. Российская Федерация гарантирует всем её народам право на сохранение родного языка, создание условий для его изучения и развития».

Пример цивилизованных стран с многоязычным населением убедительно показывает перспективность активного двуязычия. Двуязычие – благо, отказаться от которого в наш век значит проявить недомыслие. Родной и русский язык образно сравнивают с правой и левой руками человека. Два языка не только не мешают человеку, но всемерно помогают, дополняя друг друга. Поэтесса Танзиля Зумакулова нашла точные слова:

Россия XXI в. обязана определить свою языковую политику, которая в принципе должна исходить не из интересов партий, народных фронтов и государств, а из интересов и прав каждой личности. Ключевым понятием демократической языковой политики должно стать языковое самоопределение личности.

В начале 1996 г. указом Б. Ельцина был создан Совет по русскому языку при Президенте Российской Федерации. Этот консультативный орган рассматривает вопросы, касающиеся поддержки и развития языка. Совет принял участие в разработке федеральной целевой программы «Русский язык», утверждённой постановлением Правительства РФ 23 июля 1996 г. (№ 881). В Программе констатируется, что для современной языковой ситуации характерно развитие процессов, которые негативно сказываются на состоянии русского языка, и формулируются цели: духовное возрождение и обновление России; развитие и поддержка русского языка как национального языка русского народа и государственного языка Российской Федерации; повышение статуса русского языка в современном российском и международном образовательном пространстве, в духовном и культурном обогащении народов России и зарубежных стран; укрепление позиций русского языка как средства межнационального общения народов России и СНГ; расширение функций русского языка как одного из распространенных языков мира; разработка комплекса мер, направленных на пропаганду русского языка и культуры в средствах массовой информации.

Программа состоит из трёх разделов: 1. Русский язык как государственный язык Российской Федерации. Государственная политика в области русского языка. 2. Русский язык как национальный язык русского народа, основа его духовной и художественной культуры. 3. Русский язык как мировой язык.

Будучи национальным достоянием общества, язык охраняется и поддерживается государством. Языковая политика направлена на обеспечение оптимального функционирования языка во всех сферах жизни общества. Программа ориентирована на обновление языковой политики, осуществляемой прежде всего путём правового регулирования. На территории России традиционно сложившейся нормой является двуязычие и многоязычие. Государственная политика России в языковой сфере исходит из основополагающего принципа равноправия всех языков независимо от их правового статуса, а также численности и характера расселения носителей языка. Стержнем языковой политики, включая политику в области образования, является стратегия сохранения и упрочения сбалансированного национально-русского и русско-национального двуязычия.

Составители Программы полагают, что дальнейшее развитие и оптимальное использование русского языка во всех сферах его функционирования приведёт к приумножению духовного богатства и экономического могущества российского государства.

Остается напомнить слова отечественного лингвиста: «Русская филология – это первая наука, интересы которой совпадают с интересами России» [Комлев 1998].

 

Дополнительная литература

Аюпова Л.Л. Государственный язык: дефиниции, статус и функционирование // Вопросы филологии. 2000. № 2. С. 31–37.

Баскаков А.Н. Социолингвистические проблемы тюркеких языков в Российской Федерации // Вопросы филологии. 1999. № 2. С. 21–30.

Герд А.С. Языковая политика // Возрождение культуры России: язык и этнос. Вып. 3. – СПб., 1995. С. 6–19.

Клоков В. Т. Языковая политика во франкоязычных странах Африки. – Саратов, 1992.

Новейшая история языковой полигики Франции: Сборник статей и материалов. – М., 2001.

Языковая политика в школе на пороге XXI века // Русская речь. 2000. № 4. С. 39–43.

 

Известны два основных типа общества – коллективистическое и индивидуалистическое. Примером первого может служить Древний Египет, второго – Древняя Греция. В истории человечества преобладает коллективистический тип общества, для которого характерно абсолютное главенство некоторого коллектива или группы над человеческой личностью. Коллективизм – социальная система, стремящаяся с помощью любых средств, включая и насилие, перестроить общество во имя достижения некой единой всеподавляющей цели и отрицающая автономию мышления индивида. Разграничивают три основные формы коллективистического мышления: 1) древнее коллективистическое; 2) средневековое; 3) тоталитарное мышление XX в. Для последнего характерны догматизм, авторитарность, традиционализм и консерватизм, символизм, иерархизм, универсализм. Социально-психологическими особенностями коллективизма являются упрощенная манера мотивации; легковерие; аскетизм; утилитарный подход к культуре и науке; любовь к дальнему; любовь к «закону и порядку»; пристрастие к сквернословию; специфически отрицательное отношение к эротике, сексу, вкусам и моде [Ивин 1997: 3–8, 93].

Тоталитаризм, в отличие от тираний древности или абсолютистских монархий феодализма, не ограничивается политическим и экономическим подчинением своих граждан, но стремится овладеть умами людей, чтобы делать последних послушными винтиками государственной машины (подробнее об этом см. [Арендт 1996]). Наиболее эффективно проникновение в сознание человека – через язык. Язык как орудие мышления становится орудием идеологического манипулирования сознанием. Совсем не случайно, что тоталитаризм особое внимание уделяет языку, радикально изменяет его, приспосабливая к фундаментальной задаче – управлять сознанием граждан.

Тоталитаризм в любой стране по сути одинаков, общие признаки обнаруживают и языки тоталитарных режимов. Достаточно сопоставить книгу известного немецкого специалиста по германистике и сравнительному литературоведению В. Клемперера «Язык Третьего рейха» (1946), приложение «О новоязе» к антиутопии английского писателя Дж. Оруэлла «1984» (1948) и рассуждения философа М. Мамардашвили о «советском» языке (1987), чтобы прийти к однозначным выводам. Главный же вывод заключается в том, что тоталитарный режим стремится создать свой язык – «язык Третьего рейха» в нацистской Германии, «советский язык» («советское новоречие» – термин М.К. Мамардашвили) в большевистской России, «новояз» в гипотетической стране победившего «англосоца» – английского социализма. Из этих трёх терминов наиболее популярным стал новояз (new speak) Дж. Оруэлла.

Коренная черта новоязов – это, прежде всего, их предельная упрощённость, лексическая бедность. «…Лексикон новояза, – пишет Дж. Оруэлл, – был ничтожен, и всё время изобретались новые способы его сокращения. От других языков новояз отличался тем, что словарь его с каждым годом не увеличивался, а уменьшался» [Оруэлл 1982: 201].

В. Клемперер, во времена гитлеризма отслеживавший состояние немецкого языка в Германии, в своей книге-бестселлере «Язык Третьего рейха: из записной книжки филолога», вышедшей в свет сразу же после Второй мировой войны, убедительно показывает, как язык Третьего рейха после 1933 г. из языка группы превращается в язык нации, т. е. вторгается во все общественные и частные сферы жизни – политику, юрисдикцию, экономику, искусство, науку, образование, спорт, семью, детские сады и ясли. Этот язык подчиняет себе и армию. В документальной повести «Чужие и свои» М. Черненко, в годы войны угнанного в Германию, есть заметка об особенностях немецкого языка того времени. Так, слово «фюрер» стало повсеместным. Директор фабрики именовался Betriebsfiihrer 'вождь предприятия', управляющий любой конторой – Geschaeftsfiihrer. Даже машинист тепловоза назывался Lokomotiv– или даже Locfiihrer.

Язык Третьего рейха, пишет В. Клемперер, беден, как нищий. Везде и всюду используются одни и те же клише, одни и те же интонации. Предельно организованная тирания следит за тем, чтобы учение национал-социализма не подвергалось искажению нигде, в том числе и в языке. Из-за своей нищеты, делает вывод немецкий учёный, новый язык становится всемогущим.

Наши соотечественники в советское время недоумевали, почему «великий и могучий» русский язык беспрестанно беднел, искали причины резкого его обнищания, пытались этому воспрепятствовать и не понимали, что помешать этому в условиях тоталитарного государства принципиально невозможно. Русский язык неуклонно превращался в «советский язык», в основе которого лежал «партийно-хозяйственный диалект». Корней Иванович Чуковский, говоря о переводчиках художественной литературы, грустил: «Запас синонимов у них скуден до крайности. Лошадь у них всегда лошадь. Почему не конь, не жеребец, не рысак, не вороной, не скакун…? Почему многие переводчики всегда пишут о человеке – худой, а не сухопарый, не худощавый, не тщедушный, не щуплый, не тощий? Многие переводчики думают, что девушки бывают только красивые. Между тем они бывают миловидные, хорошенькие, смазливые, пригожие, недурные собой – и мало ли еще какие!» (Чуковский К.И. Высокое искусство). О постоянном обеднении словаря прессы говорят статистические наблюдения. Индекс разнообразия (количество лексем в речевом отрывке из тысячи слов) менялся так: 1911 г. – 112–114, 1940 г. – 54, 1945 г. – 58, 1961 г. – 54.

Зарождение «советского языка» гениально отразили М. Зощенко, Н. Заболоцкий и А. Платонов. «Им принадлежит первенство в попытках особого описания людей неописуемых, странных, говорящих на языке, который можно было бы назвать языком управдомов» [Мамардашвили 1991: 48].

Великий русский писатель Иван Бунин одним из первых показал, как приход новой идеологии отражается на языке: «…Образовался совсем новый, особый язык… сплошь состоящий из высокопарнейших восклицаний вперемешку с самой площадной бранью по адресу грязных остатков издыхающей тирании. Всё это повторяется прежде всего потому, что одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна» [Бунин 1990: 91]. Аналогичные наблюдения были сделаны и во времена Великой французской революции. Французские авторы О. Кабанес и Л. Насс в книге «Революционный невроз» выделяют специальный отдел «Фанатизм языка», состоящий из двух глав – «Уравнительное «ты»» и «Возникновение прозвища «гражданин»». Авторы делают вывод о том, что революция отразилась не только на учреждениях и на людях, но и на самом языке. Санкюлотный говор-жаргон стал обязательным для всех. Обязательным стало вскоре и обращение на «ты», которое оказалось неразлучным с грубостью [Кабанес, Насс 1998: 459, 463].

«Обезьяна» начинается со сквернословия. По мнению историка, волна матерной брани в советской России «была вызвана перенесенными тяжелыми испытаниями, скудостью жизненных благ, недостатком образования и общей культурой. Но во многом эту волну поддерживало и, так сказать, вдохновляло обильное сквернословие на высшем уровне власти, когда высокие партийные чиновники, министры, а за ними и все нижележащие ступени партийно-бюрократичес-кой пирамиды считали сквернословие в присутствии подчиненных «хорошим тоном» и верным показателем «близости к народу» и отсутствия всякого зазнайства. Особенно часто был в ходу вульгарный синоним слова «проститутка», употреблявшийся независимо от пола человека, и обвинение в гомосексуализме, особенно обидное, когда оно адресовалось лицу, не замеченному в каком-либо извращении. Функции, выполнявшиеся ругательствами, были разнообразными. Бранные слова вызывали у оскорбляемого человека негативные чувства, причиняли ему моральный урон, принижали его в собственных глазах. Одновременно ругательство возбуждало и подбадривало самого его автора. Ругательство служило также одним из самых простых и удобных способов разрядки, снятия напряжения. К ругательствам обращались также, чтобы показать принадлежность к определенной социальной группе, наладить «непринужденное общение», продемонстрировать, что ты «свой». И, наконец, бранные слова иногда служили не для оскорбления, а для похвалы» [Ивин 1997: 267]. Одним словом, «матерились так густо, что обычное слово вроде «аэроплана» резало слух, как изощренная похабщина», – свидетельствует поэт [Бродский 1999: 14].

Однако не следует думать, что господство мата в общении людей свойственно только россиянам советской эпохи. Пристрастие к ругательствам – характерная черта коллективистических обществ. Блестящий знаток истории и культуры Европы средних веков Й. Хейзинга в книге «Осень Средневековья» пишет об «эпидемии ругательств» в средневековом европейском обществе: «В позднем Средневековье ругань ещё обладает той привлекательностью дерзости и высокомерия, которые делают её сродни чему-то вроде благородного спорта… Один другого старается перещеголять по части остроты и новизны бранных выражений; умеющего ругаться наиболее непристойно почитают за мастера. Сперва во всей Франции… ругались на гасконский или английский лад, затем на бретонский, а теперь – на бургундский… Бургундцы приобрели репутацию наипервейших ругателей» (Цит. по: [Ивин 1997: 176–177]). Симптоматично, что в 1397 г. во Франции был обнародован ордонанс (указ) о наказании за ругательства через рассечение верхней губы и отрезание языка. В советском тоталитарном обществе сквернословие официально не пресекалось, как не пресекается в современной России сейчас.

Яркой приметой тоталитарных языков является их клишированность, стремление использовать готовые речевые блоки. Клише новояза, как правило, ориентированы на абстрактный, условный референт (объект), либо на референт отсутствующий [Земская 1996: 23]. Пример такого рода – слово выборы в советское время, когда выбора фактически не было. Когда же времена изменились и выбор стал действительно выбором, то появилось тавтологическое по существу словосочетание альтернативные выборы. «Язык этот состоит из каких-то потусторонних неподвижных блоков, представляющих собой раковые образования. В самом деле: ну как можно мыслить, например, такими словосочетаниями: «овощной конвейер страны»? За этим языковым монстром сразу возникает образ этаких мускулистых, плакатных молодцов у конвейера. Увидеть же или помыслить о том, что в этот момент происходит с овощами, решительно невозможно. Вы сразу как бы попадаете в магнитное поле и несётесь по нему в направлении, заданном его силовыми линиями» [Мамардашвили 1990: 167]. Не случайно, что особенно много блоков было в советском философском языке, который напрямую обслуживал идеологические потребности тоталитарного строя: «Тексты чудовищной скуки, написанные на языке, который можно назвать деревянным, полным не слов, а каких-то блоков, ворочать которые действительная мысль просто не в состоянии» [Мамардашвили 1991: 50].

Тоталитарный язык ориентирован на сокрытие правды, а потому он полон эвфемизмов, таких, например, как воин-ин-тернационалист, ограниченный контингент советских войск в Афганистане и др. из «советского языка», министерство мира (о Министерстве обороны), радлаг (лагерь радости – о каторжном лагере) из новояза Дж. Оруэлла. «…Пропаганда… отличается особым презрением к фактам как таковым» [Арендт 1996: 462].

Слова тоталитарных языков лишаются смысла, асемантизируются. Так, одним из самых частых слов советского периода было слово план. «О каком плане, – недоумевал М.К. Мамардашвили, – идёт речь, когда используется словосочетание «перевыполнить план»? План, который перевыполняют, не есть план» [Мамардашвили 1990: 205]. План лишен своего общепринятого смысла и на самом деле обозначает механизм внеэкономического принуждения. Столь же далеки от привычного смысла речевые образования морально-политическое единство народа, ошибки, отклонения, необоснованные репрессии (как будто бывают обоснованные), ложный навет, перегибы и т. п.

Все тоталитарные языки обнаруживают особое пристрастие к сложносокращенным словам (наци, гестапо, Коминтерн, чека, агитпроп и др.). Сокращение слов, полагал Дж. Оруэлл, приводит к утрате ими культурно-исторической коннотации, а это как раз и есть одна из целей новояза – вырвать личность из контекста прежней культуры, лишить его способности размышлять. «Слова «Коммунистический Интернационал» приводят на ум сложную картину: всемирное человеческое братство, красные флаги, баррикады, Карл Маркс, Парижская коммуна. Слово же «Коминтерн» напоминает всего лишь о крепко спаянной организации и жёсткой системе доктрин… «Коминтерн» – это слово, которое можно произнести, почти не размышляя, в то время как «Коммунистический Интернационал» заставляет пусть на миг, но задуматься», – рассуждал Дж. Оруэлл. «…Сократив таким образом имя, ты сузил и незаметно изменил его смысл, ибо отрезал большинство вызываемых им ассоциаций» [Оруэлл 1982: 205].

Считается, что языковые изменения подобны изменениям в искусстве и моде, а потому не всегда имеют рациональное объяснение. В качестве примера приводили моду на аббревиацию в первые годы после октябрьского переворота 1917 г.

К.И. Чуковский записывает в дневнике: «Теперь время сокращений: есть слово МОПС – оно означает Московский Округ Путей Сообщения. Люди, встречаясь, говорят: ЧИК, – это значит: честь имею кланяться» [Чуковский 1990: 156]. По мнению русского лингвиста С.И. Карцевского, следившего за изменениями в родном языке из эмиграции, замена полных наименований учреждений аббревиатурами – это стремление придать им «революционный», «рабоче-крестьянский» вид [Карцевский 1999: 35].

На самом деле причина явления иная, и весьма глубокая. Такое, казалось бы, безобидное языковое явление, как аббревиация, может обнаруживать несколько зловещий аспект. Литературовед В. Турбин заметил, что сущность аббревиации – сокращение жизни слова (имени, понятия), сокращение его длительности, устранение его тела. Аббревиация – одна из разновидностей казни слова (эта казнь активна в то время, когда в обществе осуществляются массовые репрессии). Аббревиатуры, продолжает В. Турбин, могут рождаться только в обществе, которое не верит в некое продолжение себя [Турбин 1996: 88–89]. О «дурацких словах с отъеденными хвостами типа продмаг, завуч, домуправуу вспоминает Вас. Катанян [Книжное обозрение. 1997. № 31. С. 6].

Тоталитарные режимы единодушно дискредитируют ключевые слова культуры, ставят их под сомнение, отсюда обилие иронических кавычек у нацистов и незначительное количество утверждающих восклицательных знаков. Этот же режим рождает и ключевые слова своей эпохи. Об одном таком слове – халтура – рассуждает лингвист [Карцевский 1999: 34–38]. Много интересного расскажет не так давно изданный «Толковый словарь языка Совдепии» [Мокиенко, Никитина 1998].

Парадоксально, но факт: тоталитаризм поставил убедительный эксперимент, выявляющий неразрывную связь языка с мышлением. М.К. Мамардашвили объясняет это обстоятельство следующим образом: «В языке как таковом есть всё. Что бы вы ни помыслили, в том числе и новое, вы должны это новое назвать. Вы называете помысленное словом, а слово уже существует. И если представить, что наш язык, имеющий в себе всё, заполнился внеисторическими образованиями, этакими потусторонними блоками, то необходимо признать, что если я, например, что-то испытав, лично пережив, хочу сейчас это высказать, то я оказываюсь в ситуации, когда изображение этого моего высказывания уже существует. Более того, это изображение мне говорит: то, что ты помыслишь и почувствуешь, должно быть вот таким…. Опутывая нас словами-блоками, ирреальный мир начинает властвовать над нами, не имея на то никаких прав…» [Мамардашвили 1991: 50–51].

Предназначение новояза – сузить горизонты мысли, а в пределе – разрушить язык, чтобы стала невозможной сама мысль. Чем меньше слов, тем меньше искушение задуматься. Задача тоталитарного языка состоит в том, чтобы сделать речь – в особенности такую, которая касается идеологических тем, – по возможности независимой от сознания. В конце концов, иронизирует Дж. Оруэлл, членораздельная речь будет рождаться непосредственно в гортани, без участия высших нервных центров [Оруэлл 1982: 206]. Идеал такого развития – «рече-кряк».

Новояз перестаёт быть языком личности. «В пространстве этого языка почти нет шансов узнать, что человек на самом деле чувствует или каково его действительное положение» [Мамардашвили 1990: 201]. Тоталитарный язык – это ритуальное действие унифицированной массы, язык массового фанатизма. В. Клемперер отмечает, что само слово «фанатизм» в фашистской Германии лишается привычной для нормального языка отрицательной коннотации; напротив, гитлеровцы полагали фанатизм национальным благом. Язык-мысль превращается в язык-заклинание. В новоязах нет различия между устной и письменной речью. Преодоление мыслительной и языковой конкретики приводит к господству «историчности». Рейх может быть только тысячелетним, а решения партийных съездов – историческими и судьбоносными. X. Арендт объясняет это тем, что «язык пророческой научности соответствует желаниям масс, потерявших своё место в мире и теперь готовых к реинтеграции в вечные, всеопределяюгцие силы, которые сами по себе должны нести человека, как пловца, на волнах превратности судьбы к берегам безопасности» [Арендт 1996: 462].

Господствующий язык тоталитарного режима встречает в обществе внутреннее противодействие, которое реализуется в различных формах. Это может быть, во-первых, своеобразный антитоталитарный язык, образец которого на примере социалистической Польши описан лингвистом А. Вежбицкой. Такой язык складывается из новых экспрессивных слов, которые легко усваиваются и широко употребляются потому, что вкладываемое в них говорящими прагматическое значение легко определить (на подсознательном уровне) с помощью их формальных и синтаксических связей с другим словами [Вежбицкая 1993: 123].

Во-вторых, возможен индивидуальный антитоталитарный протест писателя или поэта, о котором пишет Ф. Искандер: «Талантливый поэт или уходит в подполье главной частью своего творчества, или зашифровывает стихи, при этом сам процесс зашифровки превращается в часть поэтического вдохновения. Находка шифра приравнивается к политической находке» [Искандер 1992: 3]. Для репрессированного А.И. Солженицына своеобразным протестом против языка тоталитарной культуры явилась идея «языкового расширения». Мат в устах масс в каком-то смысле служит противоядием преимущественно «позитивному», навязчивому монологу власти. Правда, добавляет автор этих слов И. Бродский, в повседневной русской речи объем этого противоядия превышает лечебную дозу [Бродский 1999: 212].

В-третьих, формой противодействия может стать использование языка одной из субкультур – лагерного жаргона. Лагерный новояз возник на основе воровского жаргона 1920-х гг., которым одно время увлекались поэты-конструктивисты (например, Илья Сельвинский). Писатель-фантаст Сергей Снегов в очерке «Язык, который ненавидит» характеризует отличительные черты лагерной речи как речи ненависти, презрения, недоброжелательства, обслуживающей вражду, а не дружбу, выражающей вечное подозрение, страх предательства, ужас наказания, речи глубоко пессимистичной, уверенной в том, что все вокруг мерзавцы и ни один человек не заслуживает хорошего отношения. Это «уродливый, пугливый, скрытный, предательский, жестокий, двусмысленный, гнусный, глубоко укоренившийся роковой язык» (Гюго В. Отверженные, кн. 7). Главная методологическая установка – принцип оскорбления. В лагерном языке нет мышления, нет и возможности интеллектуальной беседы.

Парадокс состоит в том, что блатной жаргон столь же скудный, как и официальный новояз, долгие десятилетия подпитывал народную речь русского населения Советского Союза. Сотни тысяч возвращавшихся из лагерей сограждан несли жаргон в язык миллионов. Элементы лагерной «фени» становились на года модой для молодежи и интеллигенции [Бердинских 1998: 130]. Часть слов лагерного жаргона усилиями публичных политиков и средств массовой информации вошла в широкий речевой обиход (например, тусовка, разборка, беспредел и др.).

Когда заканчивается время тоталитаризма, новояз не сразу сходит со сцены. С одной стороны, его элементы долго ещё присутствуют в речи граждан, с другой – он озвучивается в самих формах его преодоления, например, в стёбе, роде интеллектуального ёрничества. Яркий пример – заголовки в газетах типа: «Призрак бродит по Европе и через СНГ бредёт дальше в Азию» (Литгазета. 1995. 31 мая), «Телевизор как зеркало русской революции» (Известия. 1993. 26 апр.), «Колбаса как зеркало русской революции» (Известия. 1996. 20 нояб.) [Земская 1996: 25]. Тоталитаризм официально дискредитирован, но коллективистическое мышление в обществе может сохраняться достаточно долго, определяя его ментальность.

Крайности сходятся. В США, считающихся оплотом демократии, когда торжествует идеология прав человека как высшей ценности, когда общество накладывает табу на многие привычные понятия и слова типа негр (национальное меньшинство), гомосексуалист, лесбиянка (сексуальное меньшинство) и т. д. и т. п., американский вариант английского языка вдруг приобретает признаки новояза – высокую степень клишированности, демагогическое манипулирование языком с целью сокрытия подлинного смысла, использование условных эвфемистичных наименований, избегание прямых номинаций, – признаки, в сумме обозначаемые термином политическая корректность. Негр становится афро-американцем или афро-канадцем, а толстяк – персоной, «имеющей проблемы в горизонтальном измерении» [Земская 1996: 25].

 

Дополнительная литература

Купина Н.А. Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции. – Екатеринбург, 1995.

Сарнов Б. Наш советский новояз: Маленькая энциклопедия реального социализма. – М., 2002.

 

13.1. Понятие системности и структурности

Мысль о том, что язык представляет собой не механическую совокупность внутренне независимых явлений, а упорядоченное единство взаимосвязанных и взаимообусловленных элементов, присутствует уже в древнеиндийской грамматике Панини, в философско-лингвистических рассуждениях В. Гумбольдта, в концепции языка как организма А. Шлейхера, в работах отечественных лингвистов конца XIX – начала XX в. А.А. Потебня писал: «…Язык… система, есть нечто упорядоченное, всякое явление его находится в связи с другими. Задача языкознания и состоит именно в уловлении этой связи, которая лишь в немногих случаях очевидна» [Потебня 1989: 209]. Системный характер языка выдающийся филолог показывает на примере гласных звуков: «В какое бы необыкновенное положение мы не привели свои органы и как бы ни был странен произнесенный таким образом гласный звук, всегда он найдёт определенное место в ряду, гласными точками которого служат простые гласные а, и, у, и может быть объяснен этим рядом приблизительно так, как сложные звуки е, о, которые в индоевропейских языках произошли первое из сш, второе из ау. Гласные представляют для нас такую же замкнутую, строго законную, имеющую объективное значение систему, как музыкальные звуки и цвета. Мы чувствуем, что так же напрасно было бы усилие выйти за пределы семи цветов радуги, как и за пределы основных звуков» [Потебня 1989: 86]. Чёткое выражение идея системности получает в учении Ф. де Соссюра.

Переход от механистическо-метафизических представлений о действительности к системно-структурному наметился в естественных и гуманитарных науках в середине XIX– начале XX в. Идея структурности реализовалась в философии (К. Маркс), химии (A.M. Бутлеров, Д.И. Менделеев), физике (Н. Бор, Э. Резерфорд), языкознании (А.А. Потебня, И.А. Бодуэн де Куртенэ, Ф.Ф. Фортунатов, Ф. де Соссюр).

Принцип структурности в науке обусловлен сложным, системным характером самого исследуемого объекта в предельно широком смысле – окружающей действительности, включая самого человека. «…Вся природа, – писал Ф. Энгельс, – простирается перед нами как некоторая система связей и процессов» [Маркс, Энгельс 20: 513].

Освоение идеи системности широким кругом наук, результативность системно-структурного подхода к изучению разнообразных естественных и социальных объектов привели к возникновению в 30-е гг. XX столетия общей теории систем. В общей теории систем более или менее общепринятым является представление о том, что система – это целое, образованное согласованием, взаимоподчинением составляющих его частей. Система отличается от простой механической совокупности прежде всего своим диалектическим свойством: количественные изменения единиц и отношений обязательно ведут к качественным сдвигам в системе.

Все многообразные системы сводятся в два класса – материальные и идеальные. В первых системах объекты материальны и находятся в определенных отношениях. Примером может служить любой живой организм. Материальные системы, в свою очередь, делятся на первичные, в которых элементы значимы сами по себе и не зависят от индивидуального или общественного сознания людей, и вторичные, элементы которых значимы в силу приписанных им свойств и возникают благодаря деятельности людей (например, язык). В идеальных системах элементами служат абстрактные объекты (понятия, идеи), связанные определенными отношениями, например система взглядов учёного [Солнцев 1971].

Сложные системы отличаются сложностью структуры (числом элементов и связей между ними) и разнообразием и обнаруживают такие сущностные свойства, как эмергентность (сложное целое не есть сумма частей, оно обладает неким качеством, ни одной из его частей в отдельности не присущим); адаптивность (умение приспосабливаться к среде); самоорганизация (способность менять свою структуру неким разумным, целесообразным путём).

Первоначально термины система и структура употреблялись как синонимы. Неразграниченностью этих понятий объясняется тот факт, что лингвисты, поставившие в центр внимания системные свойства языка, получили название структуралистов. Однако дальнейшее развитие теории систем и практика конкретных исследований привели к мысли о необходимости строгого разграничения этих понятий. Большинство исследователей пришло к выводу о том, что термином система обозначается объект как целое, а термином структура – совокупность связей и отношений между составляющими элементами. Структура, таким образом, является атрибутом системы. Система – понятие синтетическое, а структура – аналитическое. «…Под системой понимается совокупность взаимосвязанных и взаимообусловленных элементов, образующих более сложное единство, рассмотренное со стороны элементов – его частей, а под структурой – состав и внутренняя организация единого целого, рассматриваемого со стороны его целостности» [Мельничук 1970: 48–49].

Итак, система – это известным образом упорядоченное иерархическое целое, обладающее структурой, воплощенной в данную субстанцию, и предназначенное для выполнения определенных целей [Общее языкознание 1972: 30]. Существенным свойством системы является несводимость её свойств к простой сумме свойств составляющих её элементов.

Языковая система обладает несколькими типами единиц, из которых наиболее определенными и общепринятыми являются фонема, морфема, лексема. Они были интуитивно выделены задолго до утверждения в языкознании принципа системности. Эти единицы фигурируют в двух видах – абстрактном и конкретном. Так, абстрактная единица фонемного яруса – фонема – всегда выступает в виде аллофонов (аллофон – материализация абстрактного понятия фонемы), морфема выступает в виде алломорфов (конкретных реализаций морфемы) и т. д.

 

13.2. Отношения внутри языковой системы

Все отношения между единицами языковой системы сводятся к трём типам – отношения парадигматические, синтагматические и иерархические.

Парадигматические отношения (Ф. де Соссюр называл их ассоциативными) – это отношения выбора, ассоциация. Они основаны на сходстве и различии означающих и означаемых единиц языка. Парадигму составляют единицы, взаимоисключающие друг друга в одной позиции. Примером парадигматических отношений может служить совокупность всех падежных форм одного слова (стол – стола – столу…), форм спряжения (бегу – бежишь – бежит), всевозможные значения слова, синонимические ряды, чередования звуков и т. п. Элементы, находящиеся в парадигматических отношениях, составляют класс однотипных явлений.

Синтагматические отношения – это отношения единиц, расположенных линейно (например, в потоке речи). Синтагматические отношения понимаются как способность элементов сочетаться. Фонемы, подчиняясь определенным закономерностям сочетаемости, образуют морфемы, те составляют слова и т. д. В языке синтагматика понимается как потенция, в речи – как реализация этой потенции.

Иерархические отношения – это отношения структурно более простых языковых единиц с более сложной единицей. Фонема входит в морфему, морфема – в слово (лексему) и т. д.

Отношения внутри языковой системы не являются изолированными, они определяют друг друга. Синтагматические свойства языка зависят от его парадигматики. Сравним лексему, не имеющую синонимов, с лексемой, входящей в синонимический ряд. В первом случае, где нет парадигмы, лексема обладает широкой сочетаемостью (например, термин), во втором случае возможность широкого выбора из синонимического ряда уменьшает употребительность каждого синонима. С другой стороны, изменение сочетаемости приводит к изменениям парадигматики. Например, употребление двух фонем в одинаковой позиции может привести к избыточности одной из них и выпадению её из системы языка. Парадигматические отношения могут проявляться как синтагматические в виде речевой цепочки синонимов («Время бежало, мчалось, летело»), однородных членов предложения, уточняющих членов предложения и т. д. В этом случае выбор языковой единицы осуществляется не до момента речи, а в процессе её.

Роль отношений как фактора языковой системы часто преувеличивается. Структуралисты, особенно представители копенгагенского направления, всё внимание сосредоточили на изучении отношений, считая их основным фактором языка. Преувеличение роли отношений в структуре языка приводит к отрыву языка от неязыковой действительности. Справедлива мысль о том, что «свойства данной вещи не возникают из её отношения к другим вещам, а лишь обнаруживаются в таком отношении» [Маркс: 23: 67]. Все объекты языковой системы существуют в силу общественной необходимости, только они формируют отношения в системе, и через их применение изменяются сами отношения. Объект более постоянен, чем отношения.

Парадигматические и синтагматические отношения связывают языковые единицы одинаковой степени сложности: фонемы с фонемами, морфемы с морфемами и т. д. Иерархические отношения объединяют единицы различной степени сложности. Противопоставление парадигматических и синтагматических отношений, с одной стороны, и иерархических, с другой, отражает особое свойство языковой системы – её разноуровневый характер. Языковая система не является однородной, она состоит из более частных систем, которые называются уровнями, или ярусами. Поскольку слово уровень имеет два значения: «подсистема» и «разные этапы исследования», проф. Ю.С. Маслов предлагал употреблять термин ярус.

 

13.3. Ярусная организация языковой системы

 

Идея ярусной организации системы возникла в биологии. Американскими структуралистами она была использована в языкознании. Как и в биологии, в языкознании понятие уровня связано с качественным своеобразием, но, в отличие от биологии, где между ярусами существует эволюционное отношение (высший ярус развивается из низшего), в языке между ярусами – отношение компонентности (вхождение одного яруса в другой).

На каждом ярусе между единицами возможны только парадигматические и синтагматические отношения, между единицами разных ярусов – только иерархические отношения. Это означает, что в парадигму нельзя объединить фонему, морфему и лексему, в линейной последовательности мы можем говорить о сочетаемости единиц только одного типа: о сочетаемости фонем, но не о сочетаемости фонем с морфемами. Поскольку отношения единиц в пределах каждого яруса однотипны – это или синтагматические, или парадигматические отношения, – то специфику яруса определяют не они, а единицы. От качественной стороны единиц и их количества зависит выделение каждого яруса и определение числа ярусов. Ярусом, таким образом, называется набор относительно однородных единиц одинаковой степени сложности [Солнцев 1971: 80–81].

Ярусы отличаются также особым соотношением плана выражения и плана содержания. Например, на уровне фонем или дифференциальных признаков фонем преобладающим является план выражения, на уровне лексемном и синтаксемном превалирует план содержания. Более высокий уровень обладает большим количеством единиц и большей вариативностью каждой единицы.

Каждый ярус качественно своеобразен, и переход от одного к другому означает принципиальное изменение качества и функции. Существенно отметить особое свойство языковых единиц: они формируются на низшем ярусе, а функционируют на верхнем. Например, фонема строится на фонемном ярусе, а функционирует на морфемном в качестве различительной единицы. Морфемы, в свою очередь, функционируют на лексическом ярусе. Это свойство языковых единиц связывает ярусы языка в единую систему, диалектически объединяя качественную определенность и многообразие.

Различают ярусы основные и промежуточные. Основные ярусы – ярусы минимальных, т. е. с той или иной точки зрения далее неделимых единиц: предложение – минимум высказывания, лексема – минимальный синтаксически неделимый компонент предложения, морфема – наименьшая значащая единица и т. д. Своеобразие и проблематику языковых ярусов покажем на примере некоторых ярусов.

 

Фонемный ярус

Фонетика как раздел языкознания имеет многовековую традицию. С грамматики Панини до фонетических работ младограмматиков XIX в. звуки речи были в центре внимания и описывались в двух аспектах – артикуляционном и акустическом. Двуаспектный подход к звуку речи в конце XIX в. обнаруживает свою ограниченность. Детально описывая артикуляцию каждого звука речи и акустические характеристики его, фонетисты не могли не заметить бесконечного физического разнообразия звука. В то же время беспредельное варьирование звуков речи никоим образом не мешает процессу восприятия. Видимо, помимо физиологической и акустической сторон, звук речи обладает ещё одной существенной стороной, относящейся в области функционирования.

Первым на необходимость учёта функционального аспекта звуков речи обратил внимание кавказовед П. Услар. Эта мысль о несовпадении физических и функциональных свойств звуков легла в основу теории Бодуэна де Куртенэ, получившей позже название фонологической. Центральным понятием теории стала фонема, определяемая Бодуэном с психологических позиций как звук, различный в исполнении, но одинаковый в представлении. Исследуя природу фонемы, Бодуэн подходил к ней двояко: 1) фонема – это звуковой тип, класс физически сходных звуков; 2) фонема – это такие звуки, тождество которых определяется через тождество морфем.

Идеи Бодуэна де Куртенэ плодотворно разрабатывались русскими и зарубежными лингвистами. В 1939 г. выходит книга Н.С. Трубецкого «Основы фонологии», которая представляет собой первое и законченное изложение основ фонологии с точки зрения реляционно-физической теории фонемы; благодаря своему системно-структурному подходу к языковым явлениям книга стала, говоря словами одного отечественного лингвиста, библией структурализма. По Э. Сепиру, звуки речи лишены структуры. «Если рассматривать язык как постройку и его значащие элементы как кирпичи этой постройки, то звуки речи можно было бы сравнить лишь с бесформенной и необожженной глиной, из которой сделаны кирпичи» [Сепир 1993: 43].

Фонологию сейчас рассматривают как некую философию фонетики, как своего рода «Серебряный век» фонетики, как очень «русский» феномен [Елистратов 2000].

Для Н.С. Трубецкого, как и для всей школы пражского структурализма, фонема является единицей противопоставления, способной различать морфемы или слова. У звука речи множество свойств, но не все эти свойства учитываются слушающими. Например, в словах суд и сад первый звук [с] звучит по-разному: в первом слове он огублен под влиянием следующего гласного [у], во втором слове [с] является неогубленным. Различие лабиальности/нелабиальности согласного для русского языка не является существенным, а вот противопоставление [у] и [а] в этих словах существенно, оно различает смысл слов. Н.С. Трубецкой выделяет с этой точки зрения фонологические и нефонологические противопоставления. Фонологические противопоставления дают разные фонемы, нефонологические – варианты фонем. Н.С. Трубецкой здесь противопоставляет фонетику и фонологию.

Каждая фонема, в свою очередь, состоит из целого ряда фонетических характеристик. Одни из этих характеристик существенны (релевантны) для фонемы, например, твёрдость/мягкость русского согласного, долгота/краткость чешского согласного. Другие характеристики несущественны (нерелевантны), например лабиальность согласного, долгота/ краткость гласного в русском языке. По Трубецкому, фонема – это сумма существенных (релевантных) признаков. Позже это определение ляжет в основу теории дифференциальных признаков фонемы. Известный этнолог К. Леви-Строс резюмировал сущность теории Н.С. Трубецкого: «…Фонология переходит от изучения сознательных лингвистических явлений к исследованию их бессознательного базиса; она отказывается рассматривать члены отношения как независимые сущности, беря, напротив того, за основу своего анализа отношения между ними; она вводит понятие системы» [Леви-Строс 1983: 35]. Теория Трубецкого, основанная на релятивности (относительности) физических свойств звуков речи, критиковалась представителями различных фонологических школ.

Иным путём пошёл ученик Бодуэна де Куртенэ Л.В. Щерба. Он акцентирует внимание на физических свойствах звука речи и его смыслоразличительной функции. Звуковая сторона, по Щербе, обладает известной автономностью. «…Если данное противопоставление фонологично, то каждая фонема, являясь членом такого противопоставления, есть автономная единица звуковой стороны языка» [Зиндер 1967: 85]. Фонема реализуется в отдельных звуках речи, так называемых оттенках, из которых один является типичным. Л.В. Щерба развивает здесь положение Бодуэна о фонеме как звуковом типе. Взгляды Щербы на фонему как звуковой тип, выделяемый в языке благодаря самостоятельности его качества и способности противопоставляться друг другу в сходных фонетических условиях, легли в основу концепции Ленинградской фонологической школы (ЛФШ), представленной Л.В. Щербой, Л.Р. Зиндером, М.И. Матусевич, Л.В. Бондарко и др. ЛФШ, в отличие от Трубецкого, не противопоставляет резко фонетику и фонологию. Напротив, аргументы в пользу истинности своей концепции ленинградцы ищут в фонетике. Их заслугой является дальнейшее развитие экспериментальной фонетики.

Мысль Бодуэна о тождестве фонем в тождественных морфемах легла в основу Московской фонологической школы (МФШ). Основы концепции этой школы заложены в работах Н.Ф. Яковлева и в первом приближении были сформулированы в статье «Математическая формула построения алфавита». Яковлев определяет в ней как одну фонему все позиционно альтернирующие (чередующиеся) звуковые единицы, когда они связаны главными чередованиями. Представители МФШ – Р.И. Аванесов, П.С. Кузнецов, А.А. Реформатский, В.Н. Сидоров, A.M. Сухотин и их ученики.

Существенное различие концепций Ленинградской и Московской школ А.А. Реформатский сформулировал так: «В этих двух направлениях речь идёт о разных предметах: в Ленинградской школе – о звуковом типе реальных звучаний в речи без учёта роли данных явлений в морфеме, а в Московской школе – о «подвижном элементе морфем», о единице, получающей «языковую ценность» и «рассматриваемой лингвистически» без всякой оглядки на «звуковой тип» [Реформатский 1970: 12].

МФШ не признаёт автономии фонетики, которая через морфонологию тесно связывается с морфологией. Фонему нужно рассматривать как элемент морфемы, и только на основе тождества морфем можно выявить ту или иную фонему. Если ЛФШ преодолевает разрыв между фонологией и фонетикой, то МФШ связывает воедино фонологию с морфологией.

Аргументируя необходимость учёта морфологических данных при объяснении фонетических процессов, А.А. Реформатский разбирает пример с двумя словами купаться и пяться. Сочетание звуков [т'с'] в сходных фонетических условиях ведёт себя по-разному: в первом случае [т'с'] переходит в [ц], во втором – этого перехода нет. Объяснить это можно только морфологически: перед нами разные грамматические формы глагола [Реформатский 1970: 59].

Как утверждают А.А. Реформатский и Л.Р. Зиндер, в основе концепции лежит понятие позиции. «…Позиция – это условия употребления и реализации фонем в речи» [Реформатский 1970: 115]. По способности фонологических противопоставлений различаются сильная и слабая позиция: «…Сильная позиция – это позиция благоприятная для выявления функции фонем, а слабая – неблагоприятная, ущербная» [Реформатский 1970: 110].

Фонемы выполняют две функции – узнавания (перцептивная функция) и различения (сигнификативная функция). В зависимости от функции в одних и тех же слабых позициях будут совершенно различные результаты. Перцептивно слабая позиция даёт вариации, а сигнификативно слабая позиция – варианты. Например, в словах [мат, м'ат, мат', м'am'] звук [а] находится в перцептивно слабой позиции (на него влияют окружающие согласные) – перед нами вариации фонемы <а>. В словах пруд и луг последние согласные находятся в сигнификативно слабой позиции (обязательное оглушение согласных в конце слова) – мы имеем варианты фонем <д> и <г>. Вариация относится к одной фонеме, а вариант – к двум. Например, звук [п] может быть основным видом фонемы <п> или вариантом фонемы <б>. Варианты возникают в условиях нейтрализации фонем.

Позиции существенны не для всей фонемы в целом, а для отдельных её признаков. Так, конец слова в русском языке по признаку звонкости/глухости – слабая позиция, а по твёрдости/мягкости – сильная.

Состав фонем, согласно требованию МФШ, выявляется в сильной позиции. Только в этой позиции мы можем определить фонемную принадлежность каждого звукового элемента морфемы. Так, в слове л руд [прут] фонемная принадлежность последнего элемента определяется после того, как он будет помещён в сильную позицию по звонкости/глухости, перед гласным – пруда. Здесь [т] – вариант фонемы <д>, нейтрализующийся (совпадающий) с вариантом фонемы <т>.

Как же быть с многочисленными случаями, когда определяемый звуковой элемент нельзя поставить в сильную позицию, например, первый гласный в слове корова?

{[а/о]пу[с/з]та}, {[в/ф]дру[г/к]} —это образец гиперфонемы в: [Моисеев 1995: 63]. По концепции МФШ, этот элемент отнести к определенной фонеме нельзя, он является членом гиперфонемы, группы чередующихся фонем. В слове корова первый гласный звук относится к гиперфонеме <о-а>. Понятие гиперфонемы критикуется за «агностицизм». Ленинградские фонологи, когда обсуждают вопрос о первом элементе в слове кто и последнем в слове кот, говорят, что определить фонемный статус этих звуков можно только с точки зрения автономности звуковой стороны [Зиндер 1967: 84–85].

Теоретические разногласия ЛФШ и МФШ приводят к различным практическим выводам. Обсуждая вопрос о конечной фонеме в словах дуб, роз, пруд и т. п. сторонники этих школ приходят к противоположным выводам. Для ленинградцев с их автономией звуковой стороны языка здесь будут фонемы <п>, <с>, <т>. Для москвичей, различающих фонему в пределах морфемы, здесь фонемы <б>, <з>, <д> в их вариантах.

Для ЛФШ [и] и [ы] – разные фонемы, поскольку акустически они существенно различаются; для МФШ [ы] – это вариация фонемы <и>, поскольку фонемный состав определяется в сильной позиции и в пределах морфемы. В примерах Иван, с Иваном [иван, с-ываном] [и] и [ы] чередуются, но это чередование не приводит к различению смыслов. Следовательно, [ы] не является самостоятельной фонемой. Второй аргумент москвичей состоит в том, что ни одно русское слово не начинается с [ы], в то время как все другие фонемы в этой позиции встречаются. Доводы в пользу <ы> как особой фонемы см.: [Фонин 1994].

Расходятся школы и в определении статуса мягких [г'], [к'], [х']. Ленинградцы их считают фонемами, так как они акустически отличны от твёрдых [г],[к], [х]. Сторонники МФШ эти звуки самостоятельными фонемами не считают, поскольку они никогда не встречаются в одинаковых с твёрдыми позициях, а без противопоставления звуков в одинаковых условиях невозможно выделить фонему, [г], [к], [х] могут быть только в позиции перед [а], [о], [у], а [г'], [к'], [х'] – перед [э], [и]. Случаи типа кюре, гяур во внимание не принимаются, поскольку эти слова заимствованные. Единственная русская словоформа ткёт – исключение, образовавшееся под действием аналогии. Но даже если это слово исключением не считать, мы не найдём противопоставленной формы типа ткот. В русском языке этот звуковой комплекс лишён значения.

Столь существенные теоретические и практические расхождения концепций ЛФШ и МФШ не могли не породить попыток как-то объединить взгляды ленинградских и московских фонологов в единой, внутренне непротиворечивой теории. Идеи плюрализма (так стала называться попытка свести несколько теорий в одну) разрабатывались С.И. Бернштейном, Р.И. Аванесовым, М.В. Пановым. С.И. Бернштейн выдвинул теорию двух фонем – фонемы первой и второй степени. М.В. Панов говорит о синтагмо-фонемах и парадигмо-фонемах. Р.И. Аванесов строит свою концепцию на понятии «фонемный ряд». Фонема, по Аванесову, является структурной единицей словоформы, а фонемный ряд – структурной единицей морфемы. Фонемный ряд состоит из сильных и слабых фонем. Введением понятия «слабая фонема» Аванесов пытается примирить обе точки зрения. Следует сказать, что компромиссная позиция Р.И. Аванесова не получила всеобщего признания и не сняла разногласий ведущих фонологических школ.

При всём различии подходов к фонеме бесспорным является то, что она представляет собой минимальную словоразличительную единицу, а совокупность фонем составляет особый ярус языковой системы.

 

Морфемный ярус

Единицей морфемного яруса является морфема – минимальная значимая единица языка. Значение морфемы определяется обычно только в слове. Если в словах мыть, вить выделить корни и не принимать во внимание остальные части этих слов, то мы не сможем определить вещественное значение корней. В ещё большей степени это относится к морфемам, имеющим повышенную омонимичность.

Помимо признака минимальности и наличия значения морфемы обладают такими свойствами, как воспроизводимость и повторяемость. Все морфемы по своему значению и функции распадаются на корневые (с вещественным значением) и аффиксальные, которые в свою очередь делятся на словообразовательные (с деривационным значением) и словоизменительные (с реляционным значением).

Существует мнение, что значение корневых морфем и значение некорневых морфем – явления разного порядка. Значение словообразовательных и словоизменительных морфем предельно обобщено. Окказионализмы, которые мы легко и однозначно понимаем, услышав их даже впервые, говорят о том, что значения морфем для нас реальны и объективны. Знаменитый пример Л.В. Щербы с «глокой куздрой» демонстрирует значимость всего «реляционного каркаса» фразы. Остроумным продолжением этого эксперимента является сказка Л. Петрушевской «Пуськи бятые».

Учение о морфеме было разработано И.А. Бодуэном де Куртенэ, который ввёл в научный обиход и сам термин морфема. Морфема, по Бодуэну, – единица, возникшая в результате обобщения таких частей слова, как приставка, корень, суффикс и флексия. Согласно убеждению Бодуэна, морфема – двусторонняя единица, обладающая формальной и смысловой сторонами и неразложимая на более мелкие единицы без утраты свойства двусторонности (билатеральности).

Мысль о неделимости морфемы, впрочем, как и других базисных единиц языка, в дальнейшем разрабатывалась Л.В. Щербой, написавшим статью «О дальше неделимых единицах языка».

Теорию морфемы продуктивно разрабатывали пражские и американские структуралисты. Обратив внимание на содержательную сторону морфемы, пражцы заменили понятие «значение морфемы» понятием «формальная функция морфемы», что расширило представление о содержательной стороне морфемы: «функция» шире «значения» и гибче, ведь среди морфем есть асемантизированные (лишенные значения), но выполняющие определенную функцию.

Пражцам принадлежит мысль о сложном, синтетическом характере значения морфемы. Вл. Скаличка, основываясь на идее асимметрии языкового знака, говорит о членении содержания морфемы на так называемые семы (элементы значения). В русском слове зубатый морфема-флексия-ЫЙ передаёт значения: а) мужского рода; б) единственного числа; в) именительного падежа. Следовательно, содержание морфемы-ЫЙ состоит из трёх сем. В плане выражения эта морфема состоит из двух фонем, но между двумя фонемами и тремя семами нет раздельного соответствия: только обе эти фонемы передают три семы.

Американские структуралисты, напротив, всё внимание уделили внешней стороне морфемы. Им принадлежит идея разграничения сегментных и супрасегментных морфем. Сегментные, или линейные, морфемы – это значимые части слова, морфемы в собственном смысле слова (пере-движ-ениj-э). Супрасегментные морфемы – это единицы силы, тона и т. п. как регулярно соотносимые с определенным содержанием и поэтому приобретающие качества морфемы. Супрасегментную морфему (морфему ударения, тона и т. д.) невозможно оторвать от сегментной, она как бы наслаивается на всё слово. Воспользуемся аналогией с улыбкой, которая не является структурной частью лица и выражается всеми его частями. Вне сегментной морфемы супрасегментная не существует. Примерами могут служить все значащие переносы ударения: мОря – морЯ [Маслов 1975].

Супрасегментной морфемой может быть дифференциальный признак фонемы, например мягкость. Образование существительного от прилагательного с твёрдой основой происходит с участием именно этой супрасегментной морфемы: чёрный > чернь, голый > голь, старый > старь. «…Сидела рядами всякая калечь (подчёркнуто нами. —А.Х.), гнусила, ныла, показывала свои язвы и изъяны и жалобила богомольных» (Шмелёв И. Неупиваемая Чаша). В словаре В.И. Даля калечь — собирательное от существительного калека. К основе с исходом на твёрдую согласную калек-прибавляется супрасегментная морфема и образуется новое существительное калечь. Аналогично образование каличь от калика /перехожая/, зафиксированное Далем.

Сегментные и супрасегментные морфемы обычно сочетаются друг с другом. Например, в глаголах совершенного вида сегментная морфема – приставка вы всегда перетягивает на себя ударение, т. е. сочетается с супрасегментной морфемой ударения.

Американские структуралисты ввели также понятие вычитательных (отрицательных) морфем; они были описаны Л. Блумфилдом. Во французском языке прилагательное мужского рода образуется от прилагательного женского рода путём отбрасывания конечного согласного. Нулевые морфемы, выделенные Бодуэном, – явление того же порядка.

Американским исследователям принадлежит введение принципа безостаточной членимости слова на морфемы, согласно которому при членении высказывания или слова на морфемы не должно быть никакого остатка. Оставшаяся от членения слова на морфемы часть является тоже морфемой (или морфемами).

В отечественном языкознании этот принцип широко обсуждался в связи с выявлением таких частей слова, которые не удовлетворяют определению морфемы как двусторонней значимой единицы языка. Каким значением обладает-ex-fox], стоящее между двумя «нормальными» морфемами в слове трёхметровый? Или-а-в глаголе читать? Некоторые учёные говорят о том, что не все части слова являются морфемами. Части слова, утратившие значение (ср.: мгУШник, спартакОВский, ялтИНский, чудЕСа, филейный, пеВец, америкАНский и др.), предлагают называть морфемными прокладками, интерфиксами, пустыми морфами, асемантическими морфемами и т. д. Говорят о том, что все части слова выполняют две функции: а) выражают определенное значение; б) участвуют в построении самого слова. Части слова, выполняющие первую функцию, относят к собственно морфемам, а части слов, реализующие вторую, строительную функцию – предлагают называть структемами [Солнцев 1971: 265].

Одним из свойств морфемы считают её повторяемость. В большей мере это относится к некорневым морфемам. Повторяемостью морфем, их воспроизводимостью объясняется сравнительно небольшое (несколько сот) количество морфем. Однако наблюдается ряд случаев нарушения принципа повторяемости. Выделяются части слов, принадлежащие только одному слову. Например, детВОРа, попАДЬЯ, стеклЯРУС, павЛИНидр. Эти части слов предлагают даже вывести за пределы морфем, но, учитывая принцип безостаточной членимости слова, говорят об уникальных морфемах [Кубрякова 1970]. Об уникальных морфемах в словах типа нагишом, голышом, новичок, годовалый, лохмотья, навзничь, архивариус, выкрутасы и т. п. см.: [РЯШ. 1997. № 3].

Многие проблемы, возникающие при членении слова на морфемы, предопределены асимметрией внешней и внутренней сторон морфемы, её подвижным характером, изменчивостью звукового облика. Постоянно действующие процессы переразложения и осложнения обусловливают изменение морфемных границ слов. Особенно активна тенденция к опрощению – слиянию двух морфем в одну. Эта тенденция, видимо, изначальна, поскольку само наличие морфем в языке – результат действия этой же тенденции. Морфемы генетически восходят к самостоятельным словам. Специалисты в области изолирующих языков Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии утверждают, что процесс возникновения морфем из слов можно проследить почти документально [Солнцев 1971: 265]. Возможен и обратный процесс, когда морфема превращается в слово (мой пра-пра-пра; различные измы).

 

Лексемный ярус

Основной единицей лексемного яруса является слово. Среди других единиц языковой системы слово занимает особое место, его считают центральной единицей языка. Интуитивно это ощущалось издавна. Недаром же слово всегда считалось синонимом языка. Как утверждают исследователи, слово – это такой элемент языка, в котором сливается фонологическое, морфологическое и семантическое.

Несколько характерных свойств слова делают его центральным в механизме языка. Во-первых, слово универсально по характеру и уникально по объёму выполняемых функций. Многофункциональность слова позволяет ему легко превращаться структурно в морфему (выше уже говорилось о том, что морфемы – это в прошлом слова) и в предложение («Стоп/»). Во-вторых, слово существует в двух видах: полисемантический знак в словаре и однозначное слово в речевом использовании. В-третьих, слово обладает чрезвычайно ёмким содержанием: в него входит собственное значение слова, значимость, которая возникает в парадигме, и смысл, появляющийся в синтагматике. В-четвертых, слово может широко варьироваться, чем обеспечивается его гибкость и огромные возможности. Варианты могут быть лексико-семантическими, фонетическими, морфологическими, стилистическими и этимологическими [Уфимцева 1970].

Хотя проблемами лексикологии много и плодотворно занимались М.М. Покровский, Л.В. Щерба, В.В. Виноградов, Д.Н. Шмелёв и др., сложная природа слова до конца ещё не исследована. Трудности начинаются с попыток дать адекватное определение слова. Конечно, каждый говорящий интуитивно знает, что такое слово, и легко вычленяет его из потока речи, но когда возникает необходимость сформулировать определение слова, выясняется, что сделать это трудно. «Я знаю, что это такое только до той поры, пока меня не спросят – что это такое?» (Блаженный Августин). Существует множество определений слова, но ни одно из них не выдерживает критики: оно или настолько обще, что им нельзя пользоваться, или настолько сужено, что за его пределами остаются многие языковые явления, традиционно относимые к словам.

Трудности научного определения лексической единицы носят объективный характер. Они обусловлены тем, что слово занимает центральное положение в языковой системе, включает в себя другие базисные единицы (фонемы, морфемы) и в то же время входит в состав высших единиц (в словосочетания, предложения), к тому же оно вариантно и асимметрично.

Асимметричность плана выражения и плана содержания слова часто обусловливает нечёткость границ между словами в фонетическом и грамматическом отношениях. Действительно, звуковой комплекс, объединяемый ударением и представляющий собой одно фонетическое слово (был бы, на гору), состоит из компонентов, которые расцениваются как самостоятельные слова. Комплекс более сильный в предложении является одним членом предложения и квалифицируется как одно грамматическое слово, хотя состоит из двух словарных единиц.

Как справедливо замечают лексикологи, за термином слово стоят качественно различные единицы: а) словоупотребление – функциональное понятие, относящееся к слову в целом; б) глосса – каждое отдельное словоупотребление; в) лексема – совокупность словоформ, присущих слову в каждом из его значений; г) глоссема – совокупность речевых вариантов одной лексемы; д) вокабула – словарная единица.

Предлагались различные пути преодоления объективных трудностей в поисках адекватного определения слова. Ф. де Соссюр и Ш. Балли вообще отказывались от определения слова. Американские лингвисты понятие слова по существу заменили понятием морфемы. В качестве выхода из создавшегося положения предлагали единое понятие слова заменить рядом понятий: графическое слово – цепочка букв между двумя пробелами; фонетическое слово – звуковой комплекс, объединенный одним ударением (знал бы, на берегу); грамматическое слово – комплекс, являющийся одним членом предложения (самый известный) и т. д.

Отечественные лексикологи вслед за Л.В. Щербой пошли по пути замены универсального определения слова указанием на отдельные его свойства или функции, перечислением характеристичных признаков слов: 1) это свободный знак, обладающий автономным значением; 2) это цельнооформленное единство, обладающее одним ударением; 3) это непроницаемая единица, внутрь которой нельзя вставить звуковой комплекс; 4) это подвижная единица, способная передвигаться в предложении, и т. д. Указанные признаки подчас противоречат друг другу. Возьмём, например, комплекс на берег. С одной стороны, он цельнооформлен (одно ударение), является одним членом предложения, с другой стороны, здесь возможны вставки, т. е. он проницаем. Главнейшей, по мнению Э. Сепира, характеристикой слова – мельчайшего вполне самодовлеющего кусочка отдельных «смыслов», на которые разлагается предложение, – является ударение [Сепир 1993: 51].

Поскольку слово в языковой системе выступает и в номинативной, и в коммуникативной функции, проф. Ю.С. Маслов считает, что лексический ярус в целом обладает не одной единицей, а двумя, и поэтому следует говорить о двух связанных друг с другом ярусах – ярусе лексем и ярусе глоссем. Единицей яруса лексем является каждое знаменательное слово, включая аналитические формы, фразеологические сочетания, составные термины и т. п. (будуписать, более крепкий). Другими словами, лексема есть не что иное, как член предложения. Единицами яруса глоссем являются только синтетические формы знаменательных и служебных слов, обладающие подвижностью. В одной лексеме буду писать содержится две глоссемы буду и писать. В английском словосочетании The man's son две лексемы The man's и son и четыре глоссемы The, man, 's, son [Маслов 1968: 70]. Думается, что разграничение глоссем и лексем продуктивно, но не может снять проблемы определения слова вообще.

Особого рассмотрения требует вопрос о системности лексемного яруса. Большое количество лексических единиц, динамика их численности и подвижность содержания затрудняет изучение системности этого яруса.

Современная лексикология отыскивает всё новые и новые аргументы в пользу признания системного характера лексики. Во-первых, все значения одного полисемантичного слова структурированы и подчиняются закону перехода количества в качество. Появление у слова нового значения приводит к перестройке всей совокупности значений и каждого в отдельности. Например, когда у слова спутник появилось значение «искусственное космическое тело», традиционное значение «находящийся в движении рядом» сузилось.

В XIX в. локомотив 'машина, движущаяся по рельсам и предназначенная для передвижения поездов' и паровоз были абсолютными синонимами. Когда же появились тепловоз, электровоз, турбовоз, отношения смыслового равенства между локомотив и паровоз исчезло. Локомотив стал родовым названием (гиперонимом), а паровоз – одним из видовых (гипонимом) [Хан-Пира 1999: 49].

Во-вторых, слова в языке обнаруживают разную степень связи друг с другом и объединяются по признаку смысловой близости, образуя семантические группы. Примерами семантических групп могут служить синонимические ряды, антонимические пары и так далее. Эти сравнительно небольшие группировки слов входят в несколько большие объединения – микросистемы. Примером микросистем могут служить совокупность терминов родства, колоративных («цветовых») прилагательных, существительных, обозначающих отрезки времени. Микросистемы данного языка хорошо видны в так называемых идеографических словарях (тезаурусах), в которых слова группируются по их смысловой близости. Системный характер знания, одной из форм фиксации и передачи которого является язык и, в частности, его словарный состав, служит сильным аргументом в пользу системности лексики [Морковкин 1977: 115].

Для философа Х. – Г. Гадамера слово предельно системно. «…Всякое слово вырывается словно бы из некоего средоточия и связано с целым, благодаря которому оно вообще является словом. Во всяком слове звучит язык в целом, которому оно принадлежит, и проявляется целостное мировидение, лежащее в его основе» [Гадамер 1988: 529].

В результате поисков системных свойств лексики появилась так называемая теория семантического поля, суть которой сводится к тому, что весь словарный состав языка распадается на несколько больших групп и каждая такая группа, называемая полем, относится к той или иной области отражаемого языком мира [Щур 1974]. Основоположником теории семантического поля был М.М. Покровский.

Наличие полей в лексике не вызывает сомнения, спор идёт только о том, по какому принципу строится это поле, как связываются слова, входящие в него. М.М. Покровский выделял поля на основании трёх критериев: 1) тематическая группа; 2) синонимия; 3) морфологические связи.

Немецкий учёный Й. Трир разграничивал понятийные и лексические поля. Понятийное поле – это система связанных друг с другом понятий и объединенных вокруг центрального понятия, например мораль; лексическое поле – это совокупность слов, образующих семью. Между понятийными и лексическими полями есть соответствие, но нет тождества: они не совпадают по объёму, хотя в совокупности все понятийные и лексические поля совмещаются. Й. Трир отождествлял слово и понятие, отрывал понятие от материального мира и общества и объяснял возникновение полей самочленимостью языка.

Другой немецкий учёный В. Порциг выделял поля на синтаксической основе, помещал в центр их глаголы и прилагательные и учитывал семантико-синтаксические признаки вступающих в словосочетания слов, а также степень их сочетаемости. Например, прилагательное «белокурый» семантически и синтаксически тесно связано с существительным «волосы», глагол «жмурить» – с существительным «глаза», «мяукать» – со словом «кошка» и т. п.

Итак, «вся лексика образует систему в силу того, что каждое слово и соответственно каждое понятие занимают в этой системе определенное место, очерченное отношениями к другим словам и понятиям. Благодаря этому язык может выполнять одно из своих важнейших назначений – быть средством хранения информации, накопленной общественным опытом человечества» [Степанов 1975: 52].

Выясняется, что полевая структура – это компонент не только лексемного, но и других ярусов. По мнению А.В. Бондарко, функционально-семантическое поле – это единство грамматической формы или категории и среды, под которой понимают контекст или речевую ситуацию [Бондарко 1985]. См. также: Михалёв А.Б. Теория фоносемантического поля. Краснодар, 1995.

 

13.4. Промежуточные ярусы

 

Своеобразие промежуточных ярусов покажем на примере яруса дифференциальных признаков и морфонологического яруса.

 

Ярус дифференциальных признаков

Считают, что для яруса дифференциальных признаков основной единицей являются пары дифференциальных (различительных, релевантных) признаков. Число их для всех языков мира колеблется от 10 до 16 пар, причём каждый конкретный язык обходится меньшим количеством пар.

Дифференциальные признаки – это такие свойства звуков, которые позволяют фонеме быть смыслоразличительной единицей. «Фонема, – писал Н.С. Трубецкой, – это совокупность фонологически существенных признаков, свойственных данному звуковому образованию» [Трубецкой 1964: 42]. Позже в дихотомической (бинарной, двоичной) теории дифференциальных признаков эта мысль получила афористическую формулировку: «Фонема – это пучок дифференциальных признаков».

Одно и то же свойство фонемы в одном языке может быть дифференциальным признаком, а в другом – нет. Так, долгота звука в русском языке не различает оболочки слов, а в чешском языке это релевантный признак. Дифференциальные признаки фонем не являются научной абстракцией, их можно экспериментально выделить, а затем на синтезаторе скомбинировать из них новые фонемы.

Несмотря на объективную реальность дифференциальных признаков фонемы, существование особого яруса таких признаков является спорным. Аргументом против признания этого яруса служит то, что дифференциальные признаки не вступают в синтагматические отношения и в речевом потоке располагаются не в одномерном, а в двумерном пространстве [Солнцев 1973: 15].

 

Морфонологический ярус

Мысль о необходимости особой лингвистической дисциплины, занимающей место между фонологией и морфологией, принадлежит И.А. Бодуэну де Куртенэ, который говорил о роли альтернации фонем в морфемах с синхронной точки зрения. Эта мысль позже получила развитие в небольшой работе Н.С. Трубецкого «Некоторые соображения относительно морфонологии» [Пражский лингвистический кружок 1967], в которой автор намечает цели и задачи морфонологии. Под морфонологией он понимал исследование морфологического использования фонологических средств какого-либо языка. По мнению Трубецкого, морфонология состоит из трёх разделов: 1) теория фонологической структуры морфем; 2) теория комбинаторных звуковых изменений, которым подвергаются отдельные морфемы в морфемных сочетаниях; 3) теория звуковых чередований, выполняющих морфологическую функцию.

Н.С. Трубецкой сформулировал также три главные задачи морфонологии: 1) определение фонологических особенностей морфем разных классов; 2) выявление различных преобразований на стыке морфем, не имеющих фонологического объяснения; 3) определение морфонологических функций (См.: [Кубрякова, Панкрац 1983]).

Морфонологию интересует не только и не столько фонологический состав морфем, сколько пределы варьирования их состава, поэтому любое морфонологическое описание начинается с выявления морфонологических рядов вариантов морфемы. Основная проблема морфонологии связана с корневыми чередованиями.

Не всякое видоизменение морфемы входит в компетенцию морфонологии. С.Б. Бернштейн в своём «Введении в славянскую морфонологию» [Вопросы языкознания. 1968. № 4] различает фонетические изменения и чередования. В примере: ВОДа – ВОДяной – мы имеем фонетическое изменение, обусловленное фонетической позицией [в да] – [въд'иной]. В примерах: ГНать – ГОНять, ПЛЫть – ПЛАВать – случаи чередований, обусловленных морфологическими условиями. Чередование – явление историческое. Большинство их возникает на фонетической основе, часто – по аналогии.

Морфонологические чередования бывают грамматическими и традиционными, продуктивными и непродуктивными. Грамматические чередования выполняют грамматическую функцию, действуют автоматически и предсказуемы: пеКу – пеЧешь, моГу – моЖешь, меТу – меТешь. Традиционные, или несоотносительные, чередования непредсказуемы: СОН – СНа, ДОМ – ДОМа.

Поскольку морфонология занимает промежуточное положение между фонологией и морфологией, необходимо чётко разграничивать соотносительные ряды в фонологии и морфонологии. В морфонологии, в отличие от фонологии, одна и та же фонема может входить в разные соотносительные ряды и выполнять различные функции: пеКу – пеЧешь, суК – су-Чок. Одна и та же фонема может иметь различные корреляты: К/Ч и Ц/Ч [руКа – руЧка, пшиЦа – птиЧка].

В морфонологии рассматриваются также морфологически обусловленные чередования, которые лежат в одной временной плоскости. По замечанию С.Б. Бернштейна, чередование предполагает синхроническое тождество морфем.

Особенностью морфонологии является отсутствие базисной единицы, о чём в весьма категорической форме говорят специалисты в этой области. «Отрицательную роль в истории морфонологии сыграло и выделение фактически несуществующей единицы – морфонемы» (С.Б. Бернштейн). «Никаких морфо/фо/нем как особых единиц не существует» (А.А. Реформатский).

Отсутствие базисной единицы ставит под сомнение и само наличие особого яруса. А.А. Реформатский утверждал: «Между фонологическим и морфологическим ярусами есть зона морфонологии, не образующая особого яруса, а входящая как особая сфера и в фонологию, и в морфологию. От нормальных явлений фонологии объекты морфонологии отличаются тем, что для них не существует фонетических позиций, а существуют морфологические условия, а от нормальных явлений морфологии объекты морфонологии отличаются тем, что они обладают собственной значимостью, как морфемы» [Реформатский 1970: 114].

Если принять точку зрения А.А. Реформатского, то нужно отказаться от промежуточных ярусов вообще, а это усложнит процесс исследования специфики языковой системы. Думается, правы те, кто пересматривает статус промежуточного яруса и не считает необходимым вычленение основной его единицы. По мнению Э.А. Макаева и Е.С. Кубряковой, промежуточные уровни (ярусы) связаны не столько с вычленением или отождествлением каких-либо единиц, а с изучением того или иного аспекта их организации. Промежуточный ярус оперирует единицами основных ярусов и выявляет их взаимоотношения, которые невозможно увидеть на каждом из этих ярусов отдельно. В этом смысл морфонологии, оперирующей фонемами и морфемами и устанавливающий отношения, которые существуют между ними, но не могут быть выявлены ни с точки зрения только фонологии, ни с точки зрения только морфологии [Чурганова 1973; Кубрякова, Панкрац 1983; Касевич 1986].

Можно предположить, что количество ярусов больше, чем их описано в современном языкознании: фонемный, морфемный, лексемный, синтаксемный (эти ярусы издавна служат основными разделами учебников и пособий по языку), а также промежуточные: ярус дифференциальных признаков, морфонологический, ярус служебных слов и др. По мере выявления новых лингвистических единиц или новых сторон этих единиц число промежуточных ярусов будет увеличиваться. В монографии «Общее языкознание. Внутренняя структура языка» говорится о двух «пограничных стратумах» – фонетике и семантике – как нижнем и верхнем пределах языковой системы. Аргументируется это тем, что на ярусах, которые ниже или выше указанных, из трёх необходимых отношений остаются только одни – иерархические, а синтагматические и парадигматические исчезают. Например, дифференциальные признаки – единицы меньшие, чем фонема, – не могут находиться в синтагматических отношениях.

Каждый ярус, представляющий собой подсистему языка, в свою очередь не является монолитным, а состоит из подсистем, обладающих своей мерой упорядоченности. Замечена закономерность: чем меньше единиц в ярусе, тем он сплоченнее, системнее; чем их больше, тем вероятнее большее число микросистем. Фонемный ярус и ярус дифференциальных признаков – минимальные по количеству единиц – предельно системны. Именно отсюда и распространилась идея системности всего языка в целом. Ярусы, располагающие большим количеством единиц, например, лексемный ярус, проявляют системный характер специфично. И тем не менее наличие системности несомненно [Потебня 1989: 209–210].

В языке как открытой динамической системе системность и несистемность не противоречат друг другу. Более того, элементы несистемности – одна из существенных черт языковой системы. Язык, говорят математики, – это яркий пример нечётких множеств с нечёткими переменными. Языковая система постоянно стремится к равновесию, но никогда не бывает «правильной» полностью и потому находится в состоянии относительного равновесия [Общее языкознание 1972: 52; Будагов 1978]. Любая открытая система характеризуется большим количеством потенциальных единиц, которые могут появиться, а могут и не реализоваться. В этом источник развития самого языка. Многоярусная иерархическая структура языка, включающая внутриярусные, межъярусные и различные перекрестные связи, причудливо сочетающиеся участки строгой системности с несистемностью периферии, – типичный образец динамических, самонастраивающихся систем [Мельников 1967: 98–99].

И ярусы языковой системы, и сама система языка существуют объективно, хотя непосредственно и не воспринимаются. В постоянном повторении различных сторон и элементов мы обнаруживаем систему и её структуру.

 

Дополнительная литература

Елистратов B.C. О философском подтексте фонологии // Вестник МГУ. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2000. № 1. С. 30–35.

Маковский М.М. Системность и асистемность в языке. – М., 1980. Тираспольский Г.И. Система языка и системность в языке // Филологические науки. 1999. № 6.

 

15.1. Основные факторы языковых контактов

Теория языковых контактов, которая начала складываться в работах Г. Шухардта и получила развитие в трудах И.А. Бодуэна де Куртенэ, Л.В. Щербы, Н.С. Трубецкого, Э. Сепира, У. Вайнрайха и Э. Хаугена, очень важна для социолингвистики. Глубокое изучение истории языка, его развития и функционирования настоятельно требует учёта всех экстралингвистических факторов, одним из которых являются отношения между языками.

Языки контактируют друг с другом и представляют собой результат многовекового взаимодействия многих языков. «Каждый народ владеет известным количеством слов, терминов, даже оборотов, которых нет и не может быть ни у какого другого народа. Но как все народы суть члены одного великого семейства – человечества… то и необходим между народами размен понятий, а следовательно, и слов» (В.Г. Белинский). «Подобно культурам, языки редко бывают самодостаточными» (Э. Сепир). Так, в албанском языке в основной словарный фонд входит лишь несколько сотен исконных слов, остальные же – заимствования из господствовавших языков: латинского, романских, греческого, славянских и турецкого. Около 60–70 % словарного фонда английского языка составляют заимствования, поскольку формирование английской цивилизации, по выражению Э. Сепира, характеризуется различными пластами заимствований из античной латыни, средневекового французского, латыни и греческого гуманистов эпохи Возрождения и современного французского [Сепир 1993: 174].

Контактирование языков Э. Сепир связывает с процессами культурного взаимовлияния. «Когда есть налицо культурное заимствование, есть полное основание ожидать соответствующего заимствования слова» [Сепир 1993: 240]. Исследование заимствованных слов – интересный комментарий к истории культуры. Анализ происхождения слов языка – убедительное свидетельство направления культурного влияния. Э. Сепир указывает на пять языков (классический китайский, санскрит, арабский, греческий и латинский), игравших важную роль в истории цивилизации в качестве проводников культуры. Даже такие культурно важные языки, как древнееврейский и французский, отходят на второй план, а общекультурное влияние английского языка, полагал Э. Сепир, в этом отношении почти ничтожно [Сепир 1993: 175]. Культурное влияние языка не всегда прямо пропорционально его собственной литературной значимости и месту, занимаемому в мировой культуре его носителями. Так, древнееврейский язык, передающий чрезвычайно значимую культурную традицию, не оказал такого влияния на языки Азии, как родственный ему арамейский язык [Сепир 1993: 240].

Проблема контактирования представляет не только теоретический интерес. Развитие национальных языков, повышение культуры речи и многое другое – всё это требует постоянного обращения к языковым контактам. Контактирование языков – это вопрос историко-географический, социальный, психологический и культурный. Языковые контакты обусловливаются четырьмя основными факторами – экономическим, политическим, религиозным и фактором престижа [Вандриес 1957: 270]. Ограничимся несколькими примерами.

С конца XIX в. в Индии обнаружилось чёткое разделение индусов и мусульман по языковому признаку. Хинди стал восприниматься как один из отличительных признаков индуса, а УРДУ – мусульманина. И это затруднило взаимные контакты двух самых крупных языков Индостана [Халмурзаев 1982].

Один и тот же язык, обслуживающий две части исторически разделенного народа (немцы ФРГ и ГДР в недалеком прошлом и корейцы Севера и Юга в настоящее время), используют разные источники заимствований, что обусловлено идеологическими и политическими ориентациями той или иной части народа. Например, корейский язык в КНДР заимствует из русского языка, а язык Южной Кореи – из английского.

Замечено, что в последние десятилетия на арабский язык существенно влияют индийские языки благодаря популярности в арабском мире индийских и пакистанских фильмов, а также большому числу воспитательниц и нянь из Индии, работающих в Кувейте, Объединенных Арабских Эмиратах, Бахрейне и др. На доминирующем языке сказывается и такое обстоятельство, как национальный состав преподавателей школ, журналистов. Например, в Ливии и Кувейте большинство специалистов этих профессий – египтяне или палестинцы.

 

15.2. Типология контактов

Контактирование языков многообразно по степени воздействия одного языка на другой – от заимствования отдельных элементов до полного слияния, поэтому вполне правомерны попытки создать классификацию языковых взаимоотношений. Л.В. Щерба в специальной статье «О понятии смешения языков» разграничил три типа контактирования («смешения языков»): 1) заимствования в собственном смысле слова, сделанные данным языком из иностранных языков; 2) изменения в том или ином языке, которыми он обязан влиянию иностранного языка. Это, скажем, калькирование. Например, кальки латинского, немецкого и славянского языков по греческим образцам: conscientia, Gewissen, совесть; 3) факты, являющиеся результатом недостаточного усвоения какого-либо языка [Щерба 1974: 60–61].

В современном учении о взаимодействии языков известна классификация, учитывающая направленность контактов и степень участия в них ярусов языковой системы [Белецкий 1967].

Одностороннее воздействие, при котором давление оказывает лишь один уровень какого-либо языка, чаще всего наблюдается в тех случаях, когда один из контактирующих языков является языком мёртвым, но широко используется в качестве литературного или культурного языка. Таково, например, влияние латинского, древнегреческого или старославянского языков на русский на лексическом уровне.

При обоюдном действии языки взаимодействуют также на уровне лексики. Примером может служить взаимообмен лексемами между английским и французским языками. Отношение русского языка с другими языками народов бывшего СССР полностью укладывается в этот тип контактирования.

При преобразовательном воздействии один язык воздействует сразу на несколько ярусов другого языка. Например, персидский литературный язык фарси преобразовался в результате длительного и широкого воздействия на него со стороны арабского языка.

Если в результате контактов затронуто несколько ярусов взаимодействующих языков, то говорят о скрещивании языков, следствием чего является возникновение так называемых языковых союзов, или лиг. Для языков, входящих в союз, характерны такие черты сходства на всех ярусах, которые возникли только в результате контактирования, а не являются наследием общего происхождения. Примером может служить балканский языковой союз, включающий болгарский, румынский, албанский и новогреческий языки [Трубецкой 1995: 333]. Известны также скандинавская, эфиопская и другие языковые лиги. Считают, что немецкий, французский, итальянский и ретороманский языки в условиях единого государства Швейцарии образуют языковой союз, в пределах которого языки подвергаются качественным изменениям, способствующим этнической консолидации разноязычных граждан Швейцарии в единую нацию. Швейцарско-немецкий (самый распространенный язык страны) в своей литературной форме складывается как язык, очень отличающийся от немецкого языка Германии и Австрии [Бородина 1983].

Когда на основе взаимодействия из двух и более языков возникает новый язык, мы имеем слияние. В Меланезии, например, возникло своеобразное меланезийское эсперанто: большая часть словарного состава заимствована из английского языка, а грамматика – из языка обитателей полуострова Газель на Новой Британии [Стингль 1972].

 

15.3. Контактные языки

В образовании новых средств массового общения особое место занимают процессы пиджинизации и креолизации. Это результат предельного языкового контактирования. «Под пиджинизацией языка понимается сложный социолингвистический процесс, способствующий формированию контактного языка (неродного ни для кого из говорящих на нём), нерегулярно используемого в ограниченной сфере общения. Пиджинизация является своеобразной разновидностью языковых контактов, в результате которых исходный язык (язык-источник) подвергается значительным структурно-типологическим изменениям, характеризующимся редукцией на всех его уровнях» [Дьячков 1986: 62–63]. Примерами пиджинов могут служить папьяменто на островах Курасао (Антильский архипелаг) – вариант португальского языка; пиджин-инглиш в Китае; бичла-мар, лингва-франка в Северной Африке и др. Пиджинизации подвергаются такие языки, как английский, французский, немецкий, испанский, португальский, русский.

Жители Индостанского полуострова, носители языка урду, массово переселившиеся в арабские страны Персидского залива, используют арабоурду – пиджин на основе урду, на структуре которого сказалось влияние арабского языка [Шагаль 1984: 84].

Структурная особенность пиджинов такова: 90–95 % словаря – лексика исходного языка, слова однозначны, словоизменение почти отсутствует, синтаксические отношения реализуются только через порядок слов, единственная модель предложения – «подлежащее + сказуемое + дополнение». От искусственных языков пиджины отличаются стихийностью формирования и функционированием в специфических условиях.

Пиджинизация происходит в местах оживленной тортовой, портовой и иной деятельности, в условиях принудительного труда, когда контактирует большое количество разноязычного населения. Появлению пиджинов способствует низкий образовательный уровень лиц, участвующих в контакте, социально-психологическая дистанция между угнетающими и эксплуатируемыми. Показательно, что в Индии, где английский язык широко распространён в сфере образования, пиджин не сложился.

Поскольку язык представляет собой элемент всего комплекса человеческих отношений, контактируют, строго говоря, не языки, а их носители, которые одновременно являются и носителями определенных культур, навыков, привычек, ценностных ориентаций. В силу этого контактные языки могут возникать как коллективный знак принадлежности к определенной социально-культурной группе. Этнографы отметили наличие «катаканного английского языка в Японии» – особого подъязыка (функционального стиля), связанного со стереотипами японской массовой культуры, для которой более престижным является всё американское или американизированное. Выяснилось, что реклама на этом языке настолько эффективна, что этот пиджин проник даже в политические лозунги.

Однако может случиться так, что пиджин, ни для кого не являющийся родным, начнёт использоваться в межэтническом общении, расширит свои функциональные возможности и может превратиться в родной язык каких-либо этнических общностей, т. е. нативизироваться (стать родным). Такие расширенные пиджины называются креольскими языками. Креолизация – это процесс нативизации расширенного пиджина, сопровождающийся ещё большим расширением его функциональной валентности и структуры. Известны англокреольские ток-писин в Папуа-Новой Гвинее, сранан-тонго в Суринаме, франкокреольские креоль-сесельва на Сейшельских островах и ансьен на Гаити, португалокреольские языки в Гвинее-Бисау и Кабо-Верде. Само собой разумеется, что креольский язык и язык-источник – это уже две различные системы. Расширенный пиджин на основе русского языка существовал в XIX в. в городе Кяхта, торговом центре на границе России и Монголии [Дьячков 1988].

Другим примером пиджина на русской основе может служить руссенорск, свыше 150 лет функционировавший в арктическом районе Европы, где русские поморы вели меновую торговлю с норвежскими рыбаками. Руссенорск сложился в результате взаимодействия русского поморского диалекта и северно-норвежского варианта лансмола. В условиях полиэтнизма Северной Европы в этот пиджин внесли свой вклад финский, английский, голландский и саамский языки. Большая часть текстов на этом ныне мёртвом пиджине записана в Норвегии. Зафиксировано около 390 слов руссенорска. 47 % словаря – лексемы норвежского происхождения. Морфология предельно проста: практически нет словоизменения и словообразования. Синтаксис – русский со свободным порядком слов.

Этнографам известен ещё один арктический пиджин на территории России. Это таймырский пиджин на базе русской лексики и синтаксиса урало-алтайского типа. Им пользуются представители небольшой северной народности – нганасане – в межнациональном общении с иноязычными земляками (долгане, ненцы, эвенки, энцы) [Возникновение и функционирование контактных языков… 1987].

 

15.4. Вопрос о пределах взаимовлияния языков

Наиболее благоприятным условием контактирования является билингвизм – владение индивидуумом двумя языковыми системами. «…Всякое взаимное воздействие языков требует наличия людей, которые хотя бы в незначительной степени были двуязычными» [Щерба 1974: 67]. Примером может служить взаимодействие русского и бурятского языков. В силу жизненной необходимости русские обучались бурятскому языку и постепенно стали двуязычными. Бурятские слова стали привычными для русского сибиряка, и он не чувствовал их иноязычного происхождения: жалгай 'рытвина', тулун 'кожаный мешок', дымбэй 'напрасно', отхон 'младший', урген 'охотиться'. Типичная фраза: «—Лонысьмы с братаном по елани сундулой хлымяли, а в пади адали гуран взревел» – «Недавно мы с двоюродным братом ехали вдвоём на одном коне (сундулой), полурысью, а в лощине как будто (адали) закричал козёл» [Дарбеева 1968: 202–203].

Проблема контактирования всегда связана с вопросом о степени устойчивости языка, о возможности заимствования на фонемном и морфемном ярусах языка. Если лексические и синтаксические заимствования никто под сомнение не ставит, то заимствования в области морфологии и особенно фонетики часто оспариваются. Широкие конкретные обследования показали, что заимствования возможны и на этих ярусах. Так, под влиянием русского языка в марийском появились фонемы <ф>, <х>, <ц>,<р'>, <т'>, <б> [Патрушев 1970], а в бурятском языке – фонемы <в>, <ш>, <ч> [Дарбеева 1968: 207]. Правда, новые фонемы встречаются чаще всего в заимствованных словах, что даёт некоторым учёным основание сомневаться в возможности «чисто фонетических» заимствований. Однако здесь не всё так просто, поскольку «характерные фонетические особенности имеют тенденцию к распространению на обширных территориях, вне зависимости от лексики и строя языков, вовлечённых в этот процесс» [Сепир 1993: 241].

Заимствуются целые классы слов. Например, в коми-пермяцком языке класс исконных имён числительных заменяется русскими числительными, которые начинают подчиняться законам грамматического строя коми-пермяцкого языка [Кривощекова-Гантман 1970]. Могут заимствоваться семантические модели (meaning pattern), и в этом случае лексика одного языка во многом представляет собой психологический и культурный перевод другого [Сепир 1993: 241].

Широкие грамматические заимствования возможны, однако, только в результате тесного и длительного контактирования в особых условиях. В 1963 г. Г.А. Меновщиков открыл язык острова Медный. История возникновения языка такова. В 1826 г. Русско-Американская компания создала на необитаемых до того времени Командорских островах постоянные поселения для охраны котиковых лежбищ, забоя котиков и для добычи шкур морских бобров (каланов). Было переселено несколько алеутских и креольских семей. Местная администрация была русской. Проживали на островах представители и других национальностей. Потребности общения привели к возникновению медновского языка, фонетика, морфология и синтаксис которого были заимствованы из алеутского и русского языков. «В целях наилучшего взаимопонимания носители двух разносистемных языков как бы пошли на взаимные уступки: русское меньшинство почти целиком заимствовало лексические и фонетические стороны алеутского языка, но оказало влияние на изменение грамматической структуры глагола» [Меновщиков 1969: 104]. Из русского языка была позаимствована парадигма спряжения глагола и способность с её помощью выражать лицо, число, настоящее и прошедшее время. Будущее время передаётся с помощью синтаксической модели «буд– + инфинитив на-ть».

 

15.4. Лингвистическая контактология

В современной лингвистике языковые контакты становятся объектом специального лексикографического описания. Создаются словари, в которых язык предстаёт в свете контактов его с другим языком. Болгарский языковед И. Леков ввёл в научный оборот термин лингвистическая контактология. В 1994 г. вышел в свет «Контактологический энциклопедический словарь-справочник» под ред. В.М. Панькина. В первом выпуске этого словаря-справочника рассматриваются проблемы контактного взаимодействия русского и более 30 самобытных языков, преимущественно языков малочисленных народностей и этнических групп, контактирующих с русскими в пределах Северного региона РФ – на обширной территории от Кольского полуострова до Курильских островов, Берингова пролива и острова Таймыр до Амура.

В словаре представлены контактные языки на русской основе – русско-норвежский и русско-китайский пиджины, а также язык алеутов о. Медный. Словарь фиксирует конкретные результаты контактирования русского национального языка с другими языками сопредельных этнокультурных общностей на определенном историческом срезе и в синхронии. Одновременно словарь систематизирует сведения о родных языках нерусских народов на территории России, фиксирует специфические черты этих языков, анализирует особенности бытования самобытного языка в условиях полиэтнической среды (дву-и многоязычия) с известной долей прогнозирования.

Теоретические проблемы контактирования весьма актуальны в сфере культуры речи и определения языковой политики. Вопрос ставился в нескольких аспектах: заимствовать или нет, если да, то в какой степени? Вопрос о заимствовании в русском языке обострился в XIX в., когда поляризовались два мнения. Первое сформулировано В.Г. Белинским: «Что за дело, какое и чьё слово, лишь бы оно верно передавало заключённое в нём понятие! Из двух сходных слов, иностранного и родного, лучше есть то, которое вернее выражает понятие… и, если чужое лучше выражает… чем своё, давайте чужое, а своё несите в кладовую старого хлама». Эта формулировка, несомненно, родилась в полемическом задоре, в борьбе с запретительными установками славянофилов. Иную позицию в вопросе о целесообразности заимствований занимали те, кто говорил об особом историческом предназначении и пути России. Ответ на вопрос, заимствовать или нет, не может быть однозначным. По мнению Л.В. Щербы, у русского языка исторически сложилось свойство «не чуждаться никаких иностранных заимствований, если только они идут на пользу дела» [Щерба 1957: 123].

Конечно, у языка есть определенный «порог заимствований», некий внутренний механизм регулирования. Даже в эпоху, когда нормализаторская деятельность человека практически отсутствовала, язык не переполнялся заимствованными словами. «…Предки наши, в течение двух веков стеная под татарским игом, на языке родном молились русскому богу… едва ли полсотни татарских слов перешло в русский язык. Войны литовские не имели также влияния на судьбу нашего языка, он один составлял неприкосновенную собственность несчастного нашего отечества» (А.С. Пушкин). Как заметил Л.В. Щерба, оригинальность русской языковой культуры заключается в том, что разнородные по происхождению элементы переплавлялись в единую сложную систему. «Воспользовавшись всем багажом Запада, мы остались тем не менее самими собой именно благодаря этой черте всей нашей культуры» [Щерба 1957: 123].

Проблема порога заимствований остро стоит в современной Японии. Японцы старшего поколения жалуются, что они с трудом улавливают смысл диалогов на телеэкране, сталкиваются с языковыми трудностями, когда читают в газетах об образе жизни молодежи. Каждый год в лексиконе появляется около шести тысяч новых слов, многие из английского языка. По этой причине в стране ежегодно издаются три альманаха новых слов. Главный источник новояза – подростки с их порывом к независимости и желанием говорить на сленге, непонятном для взрослых. Очень часто новое – не в самом слове, а в манере его произношения, и причудливый подростковый акцент мешает взрослым понимать их речь [Известия. 1999. 23 декабря. С. 7].

Совершенно очевидно, что проблема контактов языков и языковых заимствований должна рассматриваться в контексте развития культур и цивилизационных процессов.

Проблема контактов языков и культур имеет еще один аспект, на который до сих пор внимание гуманитарных наук не обращалось. Речь идет о такой категории культуры, как языковая толерантность, под которой понимают высокую степень культурного и языкового самосознания, выражающуюся в высоком уважении и к иному языку, и к своему родному. Толерантность – чувство не врожденное, а благоприобретенное, и приобретается оно в результате контактов национальных языков и культур, в преодолении конфликтов через культурное взаимодействие и культурный компромисс. Воспитание языковой толерантности – задача глобальной, общечеловеческой ценности [Нерознак 1994: 27].

 

Дополнительная литература

Вайнрайх У. Языковые контакты. / Пер. с англ. – Киев, 1979.

Володарская Э.Ф. Заимствование как универсальное лингвистическое явление // Вопросы филологии. 2001. № 1. С. 11–27.

Демьянов В.Г. Иноязычная лексика в истории русского языка XI–XVII вв. – М., 2001.

Крысин Л.П. Иноязычное слово в контексте современной общественной жизни // Русский язык в школе. 1994. № 6. С. 56–63.

Сепир Э. Как языки влияют друг на друга // Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. – М., 1993. С. 173–184.

Щерба Л.В. О понятии смешения языков // Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. – Л., 1974. С. 60–74.

 

16.1. Проблема изменений в языке

Мысль о том, что язык постоянно изменяется, не требует особых доказательств. Достаточно сравнить язык Пушкина с языком современной художественной литературы, чтобы увидеть различия, обусловленные эволюцией лексической и грамматической сторон языка. Ещё более убедительно сравнение с памятниками письменности ранних эпох. «Аще где в книге сей грубостию моей пропись или небрежением писано, молю Вас – не зазрите моему окаянству, не кляните, но поправьте, писал бо не ангел Божий, но человек грешен и зело исполнен неведения» – в этом самооправдании древнерусского писца есть несколько слов, требующих обращения к историческому словарю. Изучая историческую грамматику русского языка, студенты-словесники имеют возможность увидеть значительные фонетические, морфологические и синтаксические изменения в языке, происшедшие за несколько сот лет.

Проблема развития языка включает немало сложных вопросов: что в языке меняется, а что остаётся предельно устойчивым; как осуществляется языковая эволюция; чем обусловлено развитие языка; как оно осуществляется; можно ли говорить о прогрессе в языковом развитии; от чего зависят темпы изменений и т. п. [Будагов 1977].

В специальной литературе, посвященной проблеме изменений в языке, используется несколько терминов, обозначающих этот процесс, – развитие, эволюция, совершенствование, прогресс, изменения, дрейф языка (последний принадлежит Э. Сепиру). Каждый из них в той или иной степени отражает суть стоящего за ним явления и имеет право на использование. «Развитие», «совершенствование», «прогресс» – подчеркивается цель изменений в языке, «эволюция» – делается акцент на целесообразности процесса. Пренебрегая смысловыми нюансами, мы используем в своём изложении термины «развитие» и «эволюция «как абсолютные синонимы.

Сложились полярные мнения о конечном результате развития языка: 1) язык в своём развитии прогрессирует, постоянно совершенствуется, стремится к своему идеалу; 2) язык «деградирует» в своём изменении, от богатства форм идёт к упрощению. Г. Гегель писал о том, что недостаточное развитие мышления человека на заре цивилизации компенсировалось обилием грамматических форм, по мере же совершенствования мышления постепенно упрощается язык, причём упрощение это предельно. «Язык наиболее культурных народов имеет, по-видимому, менее совершенную грамматику, и тот же язык при меньшей культурности народа имеет более совершенную грамматику, чем при большей его образованности» [Гегель 1956: 267]. А. Шлейхер разделял эту точку зрения, когда говорил об отмирании языков, прошедших, как и все организмы, полный жизненный цикл, начиная с рождения.

Младограмматики, собственно говоря, сняли проблему развития языков. Исходя из гуманистической идеи, что языки всех, даже самых нецивилизованных народов одинаково совершенны и в состоянии выразить любое содержание, они тем самым отрицали необходимость развития.

И Гегель, и Шлейхер основывались на очевидных фактах: количество языковых форм, действительно, уменьшается, активно протекают процессы унификации. Так, в истории русского языка произошло сокращение количества временных форм глагола, уменьшение типов склонения существительных (переход от трёх чисел к двум), уменьшение количества падежей и др. Но означает ли это регресс языка? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно точнее определить, о чём идёт речь. Решая проблему языкового развития, надо различать а) расширение функций языка и б) изменение его структуры. Неразграничение функций и структуры – основная причина споров о характере развития языка.

Самое важное для языка – расширение его общественных функций, так как от них зависит его судьба. Если язык утрачивает свои общественные функции, то он становится мёртвым. Примером может служить латинский язык после падения Рима. В целом справедлив вывод о том, что развитость языка – это прежде всего развитость общества. Интенсификация функционального развития обусловливает количественный рост лингвистических явлений, форм, способов – одним словом, обусловливает структурные изменения. Темпы и масштабы функционального развития языка влияют на внутриструктурное развитие, структурное же не определяет функционального развития языка, хотя язык с более развитой структурой имеет больше шансов быть языком многофункциональным.

Развитие общественных функций языка целиком обусловлено экстралингвистическими факторами. Относительно же развития структуры языка существуют взаимоисключающие точки зрения: 1) изменения в структуре определяются только социальными причинами (это, например, утверждали Н.Я. Марр и его последователи); 2) изменения структуры языка порождаются исключительно имманентными (внутриструктурными) причинами. Такой тезис был выдвинут структуралистами и ныне разделяется рядом представителей традиционного направления. Видимо, при решении проблемы языкового развития в одинаковой мере необходим учёт как социальных факторов, так и внутренних законов. Справедливо утверждение: в языке всё социально в том смысле, что он не может ни функционировать, ни развиваться вне общества. Однако при исследовании эволюции языка необходимо и научно оправдано разграничение социального и внутриструктурного.

Наличие внутриструктурных законов языкового развития – факт бесспорный. По мнению Э. Сепира, язык движется во времени по своему собственному течению, он дрейфует. В этом суть жизни языка. Дрейф – явление хотя и незримое, но объективное. У него есть свое направление. Дрейф языка осуществляется через неконтролируемый говорящими отбор тех индивидуальных отклонений, которые соответствуют некоему предопределенному направлению. Движущая сила дрейфа, начавшегося еще в додиалектный период, такова, что языки, уже давно разобщившиеся, проходят те же самые или поразительно схожие фазы развития. История английского языка свидетельствует о трех следствиях дрейфа этого германского языка, которые никакими внешними социальными факторами объяснить невозможно, – тенденции, с одинаковой интенсивностью действующие на самых разных этапах общественного развития. Это, во-первых, упразднение падежных различий; во-вторых, превращение позиции слова в предложении в важный грамматический показатель; в-треть-их, стремление к неизменяемости слова.

Начало всех изменений (дрейфа) в языке начинается с идиолекта – речи индивида. Э. Сепир отмечает, что два человека одного поколения и одной местности, говорящие на одном и том же диалекте и вращающиеся в той же социальной среде, никогда не будут одинаковы по складу речи, они говорят на слегка различающихся диалектах одного и того же языка, а не на одном и том же языке. Правда, индивидуальные различия речи молчаливо «корректируются» или «уничтожаются согласованностью обычая», но никогда не устраняются полностью и дают начало территориальным диалектам. По Сепиру, территориальные диалекты – это лишь проявление в социализированной форме универсальной тенденции к индивидуальному варьированию речи.

Каждое слово, каждый грамматический элемент, каждое выражение и каждая интонация постепенно меняет свои очертания. Фонетические изменения – важнейший и наименее доступный прямому наблюдению тип. Их факторы сложны. Э. Сепир видит в них действие скрытых символизмов, определяющих взаимоотношения разных возрастных трупп, а также бессознательное стремление к экономии усилий при произнесении звуков или звукосочетаний. Высокая степень регулярности внутренних фонетических изменений – их самая поразительная черта. «Разрушительные» фонетические изменения приводят к изменениям грамматической формы. При этом случаи нерегулярности, вызванные дезинтегрирующим воздействием фонетических изменений, «разутюживаются», по выражению Сепира, аналогичным распространением более регулярных форм. Суммарным результатом действия фонетических изменений и тенденции к грамматической аналогии становятся изменения деталей языковой структуры, вплоть до изменения основных характеристик. В отличие от фонетических и грамматических изменения в лексике вызываются весьма разнообразными причинами, большинство которых носит не столько языковой, сколько культурный характер [Сепир 1993: 138–184, 239–240].

В индоевропейских языках было мало гласных. Активнее других использовался <е>. В определенных условиях весьма случайно встречались и <и>, в некоторых типах слов функционировал <а>. Гласные дополнялись h-подобными звуками (ларингалами), которые исчезли. Появились долгие и краткие i, е, а, о, и. В истории согласных индоевропейских языков наблюдался общий процесс перехода от сложных смычных согласных к простым согласным – смычным и фрикативным.

В индоевропейском языке-предке грамматические признаки выражались с помощью аффиксов, а в современных языках многие грамматические значения выражаются независимыми элементами. Языки развили местоимения, вспомогательные глаголы, артикли и предлоги, и эти формы упростили сложную систему склонений и спряжений. В праязыке главными были модальность и вид действия, а в современных языках – временные отличия. Противопоставленность по виду заменилась временными различиями. А. Мейе показал, что во всех индоевропейских языках с редким постоянством реализуется тенденция к утрате падежных флексий существительных, которую учёный объяснял противоречием между именем и глаголом. Лингвистика давно уже отметила утрату формы среднего рода во всех романских языках, а также упрощение форм времени в славянских языках.

Имманентно развивается синтаксис. В эволюции сложного предложения основная тенденция – переход от подчиненных словосочетаний (фраз) к подчиненным предложениям. Порядок слов из-за утраты падежных различий подлежащего и дополнения стал более жёстким. Как утверждал А.А. Потебня, язык идёт от именных форм сказуемого к глагольным, предложение развивается в направлении глагольного сказуемого. Внутреннее саморазвитие синтаксиса получает, по мнению выдающегося филолога, поддержку со стороны «аналогичной эволюции высшего мышления, развивающегося в направлении господства понятия силы» (Цит. по: [Овсянико-Куликовский 1989: 81]). Имманентность структурного изменения подтверждается наблюдениями над французским языком в Алжире, на Гаити и в Новой Каледонии, где он развивается активнее, чем в самой Франции, но сходно, поскольку это развитие не обусловлено влиянием местных языков.

Наличие внутриструктурных законов языкового развития может быть объяснено с позиции закона диалектики – единства и борьбы противоположностей. Подобный подход, как думается, – единственно верный для выявления характера и природы внутренних законов языка. Борьба противоположностей в языке реализуется в виде языковых антиномий.