Описание словарной стороны языка фольклора должно идти двумя основными и взаимосвязанными путями: регистрация её инвентаря (слов, конфигураций) – внешний аспект – и исследование специфики фольклорного слова в его системных связях с другими словами в тексте – внутренний аспект. Специфику фольклорной лексики отражает и её количественный аспект, но художественно-поэтические возможности народно-песенного слова надо искать только в семантической структуре. Видимо, не случайно А.С. Пушкин секрет народной речи видел не в морфологии и лексике, а в семантике, синтаксисе и композиции [Виноградов 1941: 30], и в этом направлении он понимал новизну в творчестве: «…Разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет, мысли же могут быть разнообразны до бесконечности» [Пушкин 1981: 292].

 

Лаконизм народно-поэтического слова

Теперь понятно, почему никто из писателей не указал на количественную сторону фольклорной лексики как определяющую в выразительной силе народно-песенного слова, все они искали качественную характеристику, и для многих из них таковыми были лаконизм и простота как эстетическая категория. «Каждого, кто более или менее внимательно знакомится с народной песней, поражает тот факт, что высокая степень эмоциональной и интеллектуальной насыщенности достигается здесь прямо-таки неправдоподобно простыми художественными средствами, поражает полнейшая безыскусность, отсутствие каких бы то ни было внешних эффектов, ложной многозначительности и усложнённости» [Барабаш 1977: 203]. У Н.В. Гоголя о стихах Пушкина встречаем: «Слов немного, но они так точны, что обозначают всё. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт» [Гоголь 1978: 68].

Лаконизм фольклорного произведения зиждется на народном слове с его потрясающей «бездной пространства» мысли и чувства. Вспомним знаменитое гоголевское замечание о меткости русского слова, которое схватывает самую суть обозначаемого явления: «Крестьянин одним своим замечанием освещает всего человека до глубины души. Словно вскрывает его» [Ренар 1965: 465].

Лаконизм в искусстве обладает колоссальным творческим потенциалом. Не случайно в художественной литературе XX в. был так велик авторитет А.П. Чехова и Э. Хемингуэя. «Пропущенное и понятное понимается и радует» [Шукшин 1981: 250], – простое и очень точное по существу объяснение феномена лаконизма. Стремление к лаконизму – черта, по-видимому, типологическая. Например, в японском традиционном искусстве один из четырёх критериев японского представления о красоте («югэн») воплощает в себе мастерство намёка или подтекста, прелесть недоговорённого. «Тайна искусства состоит в том, чтобы вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым» [Овчинников 1971: 41]. Лаконизм – первая ступень к художественной простоте, этой неотъемлемой черте народного творчества. Простота народно-песенной речи – это то, что бросается в глаза человеку, приобщающемуся к произведениям народного искусства. «Простота и точность выражений составляют достоинства старинных русских песен…» [Цертелев 1832: 13]. «…Песни славян отличаются чрезвычайной простотою изложения, соединенной с самостоятельностью исполнения, простотою средств и полнотою действия, недостатком, или лучше, отсутствием всякого искусства, и несмотря на то, совершенством отделки, незатейливым, но гениальным» [Бодянский 1837: 148].

Эта простота не от бедности, не от примитивизма мыслей, чувств и выражающих их форм, не от духовной нищеты творца, а от его таланта, и простота при этом, говоря словами Вяч. Шишкова, глубока, мудра и красива. «Единство не чуждается многообразия, а простота предполагает глубину» [Шишков 1979: 19]. Этот тезис, афористически определяющий секрет стиля Пушкина, без всяких оговорок можно отнести к народному искусству. Кажущаяся простота художественных форм народного творчества родилась в многовековом труде многих поколений, искавших истинное воплощение своих эстетических вкусов и воззрений. «Простота формы не затеняет её художественности. Бытовое крестьянское искусство, выраставшее в процессе практически жизненных задач, всегда достигало простоты в своих формальных выражениях» [Воронов 1972: 310].

Истина поражает своей простотой, а простота, достигаемая трудом, всегда истинна. М. Пришвин, напряжённо постигавший секрет философско-этического и эстетического воздействия народно-поэтического слова на слушателя, остро чувствовал, что мудрая простота требует многого от творца и потребителя искусства. Ошибкой считал он призыв Руссо и Толстого «к простоте», ибо жить проще гораздо труднее, не случайно ведь, что стремление к простоте жизни возникает у сложнейших душ, а все простое (уточним: примитивное) стремится к сложности. «В искусстве и быту «простое» означает самое трудное, самое редкое и, чтобы отделить это понятие в этом смысле, первоначальное понятие «простого» называют «примитивным». «Простое» в искусстве означает обыкновенно новое достижение художника в совершенствовании той формы, над которой работали до него другие художники, которая стала привычной и теперь возрождается в новых условиях. Потому эта форма называется «простой», что знакома всем, а потому так особенно трудна, что требует нового совершенствования того, что казалось великим мастерам совершенно законченным» [Пришвин 1975: 334–335].

Эти слова М. Пришвина особенно справедливы по отношению к фольклору, ибо миллионы пристрастных его носителей на протяжении многих лет оттачивали каждый отобранный взыскательным народным вкусом текст. Строжайшая функциональность каждого языкового и стилистического элемента, отсечение всего ненужного, приведение оставленного в гармоническое единство – всё это и создаёт впечатление, что то или иное фольклорное произведение существует извечно.

Горьковские заповеди молодым писателям постоянно включали в себя совет учиться простоте и силе у народного искусства.

«Держитесь ближе к народному языку, ищите простоты, краткости, здоровой силы, которая создаёт образ двумя, тремя словами» [Горький 1954: 215]. «В простоте слова – самая великая мудрость, пословицы и песни всегда кратки, а ума и чувства вложено в них на целые книги» [Там же: 402].

Простота неотделима от гармонии, ибо она и условие, и результат её. Всё русское народное искусство в высшей степени гармонично, в нём «вскрывается та завидная и редкая стройность и уравновешенность художественного процесса, в котором все отдельные начала, его составляющие, органически слиты и соединены в стройный и мудрый труд искусства, облекающего невзрачный быт в художественные формы» [Воронов 1972: 96]. Немецкий учёный Р. Вестфаль, сравнивая немецкую и русскую народную лирику, решительно отдавал предпочтение русской, ибо она «превосходит её своею несравненною законченностью формы» [Вестфаль 1879: 127], этим первым и важнейшим условием гармонии.

Гармония рождается на пересечении богатства и единообразия (не путать с однообразием). Н.В. Гоголь тонко уловил эту диалектику: «…Мысли непостижимо странно в разногласии звучат внутренним согласием» [Гоголь 1978: 106]. В лучших образцах народного гения гармония как оптимальное согласование всех элементов формы и содержания доведена до такой степени полноты, что форма как бы растворяется в содержании. А.А. Потебня назвал это состояние прозрачностью. Критикуя тех, кто считал язык народной словесности примитивным, он объяснил это мнение следствием «недоразумения, принимающего прозрачную глубь языка, которая открывается исследователю, за близость дна» [Потебня 1905: 599]. Ср. с аналогичным высказыванием В.Я. Брюсова в лекции о Пушкине (1923): «Пушкин кажется нам понятным, как кажется близким дно родника на большой глубине сквозь абсолютно прозрачную воду».

Секрет гармонии («прозрачности») народной поэзии и в том редком умении создавать многообразие из небольшого количества исходных элементов. Правда, следует оговориться, что в народной словесности эти исходные элементы – слова, синтаксические структуры – семантически сложны и в силу этого обладают неограниченными в пределах традиции конструктивными и выразительными возможностями. Если из немногого создается совершенное многое, можно с уверенностью полагать, что это немногое внутренне чрезвычайно богато.

В свое время А.А. Потебня так объяснил феномен якобы внезапного возникновения и бурного развития великой русской литературы ролью устно-поэтической речи: «Языки создаются тысячелетия, и если бы, например, в языке русского народа, письменность коего лет 300 была лишена поэзии, не было поэтических элементов, то откуда взялось бы их сосредоточение в Пушкине, Гоголе и последующих романистах? Откуда быть грозе, если в воздухе нет электричества» [Потебня 1905: 106].

Решение самых важных вопросов фольклорной лексикологии нельзя себе представить без рассмотрения семантической структуры народно-поэтического слова. Рассуждения о специфике устно-поэтической речи, о богатстве фольклорной лексики, её количественных характеристиках и выразительных возможностях, объяснение многочисленных случаев «алогизма» народного словесного искусства являются беспочвенными без детального анализа семантики фольклорного слова.

 

Истоки своеобразия фольклорного слова

При научном анализе народно-песенного слова нельзя не учитывать несколько важных факторов. Во-первых, то, что фольклорный текст – это основа художественного произведения, а в художественном произведении, как убедительно показали В.В. Виноградов, Г.О. Винокур, Ю.Н. Тынянов и другие, слово в семантическом отношении заметно отличается от своего внеху-дожественного двойника. В художественном тексте у слова возникает то, что Д.С. Лихачёв назвал «прибавочным элементом».

Во-вторых, семантика фольклорного слова во многом обусловлена своеобразием фольклорного мира.

В-третьих, семантическую структуру фольклорного слова осложняет и такое общее свойство народного искусства, как аккумулятивность – способность накапливать и гармонически уравновешивать элементы различных временных пластов. Замечено, что с появлением нового в фольклоре старое не умирает, но это не значит, что накапливаемое оседает инертным грузом. В сложных смысловых напластованиях в фольклорном слове возникают дополнительные внутренние семантические процессы, которые тоже надо учитывать при лексическом анализе.

В-четвертых, в народно-поэтическом произведении особое соотношение слова и текста, в котором, как нам кажется, трудно установить приоритет той или иной стороны.

В-пятых, текст хотя и важнейшая, но не единственная составная того сложного единства, которое именуется фольклорным произведением. Современная фольклористика совсем не случайно выдвинула идею комплексного подхода к изучению любого явления народной культуры. Напев, декламация, жест, даже обстановка исполнения – всё это не безразлично для семантики каждого отдельного слова.

В-шестых, устно-поэтическое слово – результат обобщения свойств устной речи. Устная речь заметно отличается от письменной. Наиболее важные отличия осуществляются на уровне лексики и синтаксиса. Для устной речи характерна приблизительность словоупотребления, которая приводит к диффузии семантики фольклорного слова. В этом отношении фольклорное слово во многом сходно со словом диалектным (ср. высказывание о диалектном слове: «…отдельные, чистые смыслы слова, элементы так взаимно проникают друг в друга, что их трудно расчленить на самостоятельные значения» [Коготкова 1979: 19]). Диффузия способствует семантическому насыщению слова, что приводит к известной неопределённости его значения. Насыщенность семантикой слова в свою очередь определяет большую морфологическую и словообразовательную свободу. И всё это сообщает фольклорному слову большие коммуникативные, а также художественно-выразительные возможности. Существенно заметить, что слово стремится к парности – этому важному стилистическому показателю устно-поэтической речи.

Из сказанного вытекает вывод о необходимости поисков таких приемов анализа, которые не привносили бы извне чуждых категорий и не пытались бы ими объяснить необычную семантику народного художественного слова.

 

Художественный алогизм фольклорного слова

На наш взгляд, эффективен анализ неканонических сочетаний слов в фольклорном тексте. Он позволяет выявить сущностные свойства народно-песенного слова. Давно уже замечены «аномалии»: случаи алогичного сочетания слов и их семантическая неопределённость. В.Г. Белинский, цитируя былинные строчки:

недоумевал: «Как же шелепуга могла быть в тридцать пуд, если одного свинцу в ней было пятьдесят пуд?» [Белинский 1954: 358]. Случаев таких в русском фольклоре много:

Эти и подобные примеры послужили основанием для предположения о внелогическом начале в фольклорной поэтике, хотя в свое время А.А. Потебня убедительно показал художественную природу алогизмов: «Невозможно предположить, чтобы здравомыслящий человек не знал разницы между общеизвестными вещами или, зная, называл известное растение в одно и то же время и калиной, и малиной, и смородиной. Остается думать, что сопоставление несовместимых частностей не есть нарушение логического закона, а способ обозначения понятия высшего порядка, способ обобщения, нередко – идеализация в смысле изображения предмета такого рода (например, дерева, кустарника), но необычайного, чудесного, прекрасного» [Потебня 1968: 418]. Так называемый алогизм художественно оправдан, но не объяснён.

Думается, что причины алогизма следует искать не в мировоззрении носителя фольклора и не во внелогических основах фольклорной поэтики, а в свойствах устно-поэтического слова. Богатство народно-поэтической речи и возможности фольклорного слова обусловлены семантической структурой его, которая, предполагаем, существенно отличается от структуры слова литературного языка.

Часто одна и та же реалия обозначается одновременно двумя разными, но тематически связанными существительными, например: «Уж ты ель моя, ёлушка, Зелёная сосёнушка» (Шейн, № 1953), что создаёт обобщённый образ хвойного дерева. Отождествляются слова, обозначающие реалии животного мира (утка-перепёлка, гусь-лебедь и т. п.), существительные, обозначающие офицерские звания (особенно часто в песнях безразлично употребляются слова майор и полковник, что приводит к обобщённому значению – «офицер», «военный человек»). В лирических песнях весьма часто отождествляются слова золото и серебро, а также производные от них прилагательные. Весьма часто отождествляются существительные, входящие в лексико-тематический ряд «вода»: море-озеро, море-речка. Порой безразлично употребляются даже собственные имена персонажей: «Саша-Маша правой ручкой машет, головой качает» (Соб. 5, № 254). Наличие этого явления в языке русского фольклора, на наш взгляд, можно объяснить двойственной природой если не каждой фольклорной лексемы, то хотя бы каждого ключевого слова народно-песенного произведения.

Ключевое слово выступает в поэтическом контексте не только как выразитель конкретного смысла, сконцентрированного в понятии, соответствующем той или иной реалии или признаку фольклорного мира, но и как представитель целого ряда тематически связанных понятий. Покажем это на примере прилагательных шведский, турецкий, немецкий.

Каждое из выделенных прилагательных вне фольклорного контекста имеет строго определённое семантическое содержание, но в русских народно-песенных произведениях они имеют более широкое значение – «всё чужое, не наше»:

Семантическая область «чужое, не наше, не русское» в народной лирике обычно выражается этими тремя прилагательными шведский, турецкий, немецкий, сочетающимися в парах.

Известно, что основные ярусы языковой системы обнаруживают два типа отношений между своими единицами – синтагматические (отношения следования) и парадигматические (отношения выбора).

 

Парадигматизм народно-поэтического слова

Парадигматика литературного языка и парадигматика устно-поэтической речи – явления принципиально различные. В литературном языке выбор языковой единицы осуществляется до актуализации высказывания, в пределах готового предложения выбора нет, это – единственно возможный для данного грамматически правильного и в коммуникативном отношении адекватного высказывания. В фольклорном же тексте перебор возможных форм одной смысловой (тематической) парадигмы осуществляется и во время высказывания. Это обусловливает широкую вариантность синтаксических единиц при чрезвычайной устойчивости художественно-смысловых и стилевых констант.

Сравним два песенных фрагмента:

Ботаническое различие двух реалий – рябины и берёзы – не мешает взаимозамене существительных, обозначающих их, в пределах тождественного контекста, поскольку оба слова входят в парадигму «дерево – символ девичества». Замена одного другим не разрушает общего смысла песни и её эмоционального содержания.

Взаимозаменяться могут не только названия растительных реалий, но и названия птиц, животных, причём в тождественных контекстах, бытовавших в одном и том же месте (например, Курская губерния). Ср.:

В одну парадигму могут вовлекаться такие реалии, как снег и цветы. Ср.:

Парадигматизм свойствен не только лирике, но и эпосу. Уже отмечалась равнозначность замены слов тур / лось / зверь или туриный/лосиный/звериный в русских былинах [Аникин 1980: 92].

Парадигма ограничивается тематически: в неё входят существительные или прилагательные одного лексико-семантическо-го поля, и прежде всего его ядра. Вот яркий пример:

Совокупность компонентов одной и той же парадигмы, способствующая возникновению «алогизма», служит эффективным средством передачи эмоционального содержания песни.

На семантике каждого отдельного слова лежит отблеск всей парадигмы, обобщённое значение всех компонентов парадигмы явственно присутствует в семантической структуре каждого отдельного компонента. Отсюда лёгкость замены любого компонента парадигмы, отсюда тот тотальный синонимизм, который присущ фольклорному тексту. Тематическая близость слов одной части речи – вполне достаточное условие их взаимозаменяемости. В фольклорных текстах мы встречаем довольно частые примеры типа:

или:

Алогизмы эти, точнее квазиалогизмы, – яркое проявление широкой парадигматической природы опорных слов в устно-поэтическом тексте.

Необычайно широкая парадигматика слова в фольклорном тексте объясняется К.В. Чистовым как проявление свойственного народной духовной культуре принципа эквивалентности. «Термин «эквивалентность» не синонимичен слову «повтор». Эквивалентность – это сопоставление и уравнивание различных в каком-то смысле единиц текста. Например, постановка в сходную ритмическую позицию, звуковое сопоставление, морфологическое или синтаксическое «выравнивание» разнокоренных слов или, наоборот, расподобление слов, лексически родственных. «Эквивалентность» предполагает изоморфность на каком-то уровне и расподобление на других уровнях» [Чистов 1978: 310-311].

Парадигматика фольклорного слова – явление не специфически народно-песенное, а более широкое. И.А. Оссовецкий на материале рязанских говоров показал, что возобладание парадигматического значения над частными значениями компонентов парадигмы встречается и в народных говорах. В этих случаях частное значение бледнеет, становится диффузным и начинает мигрировать по компонентам парадигмы, часто вытесняя собственные исконные значения. Например, в одном из рязанских говоров более общее парадигматическое значение «неродной ребенок» реализуется в «алогичных» частных примерах падчерок «пасынок» и пасынка «падчерица». В говоре д. Деулино (тоже рязанском) парадигматическое значение «высшая степень качества» реализуется в причастиях-прилагательных с отрицанием не– и постпозицией: ненаказанный, неугасимый, непривидный, несосветный и др. Парадигматическое значение настолько подавляет частное значение, что возникают словосочетания типа трава неугасимая – «хорошая, густая трава», дождь неугасимый – «сильный дождь» и проч. Эти словосочетания входят в норму говора [Оссовецкий 1982: 38]. Парадигматизм опорных слов песенных текстов обеспечивает предельный лаконизм языковых средств, свободу лексического варьирования, гибкость по отношению к любому диалекту (имеем в виду восприимчивость), возможность изменений и совершенствования, способность входить в тексты с различными ритмико-вокально-музыкальными характеристиками.

 

Парадигматизм и семантическое своеобразие фольклорного слова

Соединение в слове видового и родового значения, функционирование этого слова в качестве представителя определённой лексико-тематической парадигмы вполне естественно приводят к подвижности (неустойчивости) семантики, а также к расширению семантической структуры ключевых фольклорных слов, что обусловливает появление необычных сочетаний. Например, частое в фольклоре существительное трава мы можем встретить в таком узком контексте:

или:

Напомним определение существительного трава из словаря В.И. Даля: «Всякое однолетнее растенье, или растенье без лесины, у которого стебель к зиме вянет, а весною от корня идёт новый; сорное, дикое растенье, мельче куста; всякое былие, зябь, однолетнее прозябенье, злак и зелье» [Даль 1984: 4: 424].

Широкое значение в устно-поэтическом творчестве имеет и слово лист.

В народно-песенном тексте существительное лист совмещает семантические признаки растительного и бумажного листа. Весьма распространена фольклорная ситуация, когда срывают лист и пишут письмо.

Гербовый листок легко может превратиться в вербовый. Ср.:

О связи древесного листа и слова см.: [Потебня 1914: 144].

Функциональное удвоение смысла слова лист приводит к усложнению семантической структуры определения к нему – бумажный:

Прилагательное получает приставку качественности раз-:

Эпитет бумажный относится не только к существительному лист, но и к словам, обозначающим другие части дерева (ветви, кисти):

Даже на ёлке ветви бумажные:

Бумажным может быть тело человека:

Толкование эпитета бумажный как «белый» или «слабый» нам кажется несколько поспешным. Обратим внимание на определения, занимающие эквивалентные, симметричные позиции, ибо смысл фольклорного слова по-настоящему проявляется только в связи с другими словами. Сопоставление бумажного с лебединым в одном из предшествующих примеров, а лебединый в народной лирике всегда знак высокой оценки, заставляет думать, что первый эпитет тоже выступает в качестве знака оценки. Устойчиво сопоставление бумажный с определением хрустальный, тоже эпитетом оценочным:

Особенно заметна оценочность эпитета в примерах:

Ср. с эпической песней, записанной в Карелии:

В других вариантах песни обычно качественное прилагательное:

В северной свадебной причети мы можем встретить гумажную стежечку:

Морфемные изменения в прилагательном бумажный тоже усиливают неопределённость семантики, особенно если новая форма попадает в непривычное словесное окружение:

Расширение семантики слова – это и причина, и следствие более широкого, чем в нефольклорных сферах речи, функционирования этого слова. Например, исследователи давно уже заметили необычность фольклорных цветовых определений, которую можно объяснить предельной широтой функционирования. Ограничимся несколькими примерами употребления прилагательного белый.

Белыми могут быть даже румяна:

Обобщающий характер эпитета белый хорошо виден на следующем примере:

Видовые обозначения птиц обычно сочетаются с более или менее индивидуализированными определениями типа сизый, чёрный, серая, рябая и т. п. Когда же использовано редкое в песенных контекстах родовое обозначение птица, эпитетом к нему даётся прилагательное белая.

Сравнительная форма белей может быть синонимичной с формой лучше:

Функциональная и семантическая широта эпитета белый – явление типологическое, по крайней мере для славянского фольклора.

Широта семантического диапазона прилагательного белый может восходить к доистории языка – словари и исследования по исторической лексикологии дают основание так полагать. Русские диалекты сохранили те значения или оттенки значений прилагательного белый, которые не вошли в семантику литературного эквивалента этого слова. Слово белый сохранило, вероятно, и отголоски мифологических представлений наших предков. Возможно, что дополнительные семы прилагательное получает в фольклорном тексте в результате постоянного сопряжения с другими словами, например со словом горюч.

Ярким примером семантической и функциональной широты народно-песенного слова может служить существительное (и производное от него прилагательное или наречие) виноград, которое в истории русского языка сначала означало любое плодовое растение, плодовый сад, позднее же оно стало означать «виноградная культура». В фольклорных же текстах виноград, равно как и производное от него прилагательное, имеют широкую семантику, что делает обычным сочетания типа поле-виноградничек, малина виноградная, рубашка виноградная, желты пески виноградные и т. п.

Полагаем, что частое в русской лирике сочетание сад-виноград едва ли правомерно воспринимать как «сад, в котором растёт виноград», хотя некоторые примеры заставляют так думать. Например:

Следующий пример внешне походит на предыдущий:

Однако последняя строка красноречиво свидетельствует, что это прилагательное не относительное, а качественное – не по времени стал виноградным сад. Следующий пример с отождествлением разных реалий, на наш взгляд, подтверждает качественность не только прилагательного виноградный, но и существительного виноград:

Один из поэтических контекстов даёт основание полагать, что в слове виноград содержится сема «всё, что украшает». Ср.:

Наличие дополнительных сем в слове ощущается в случаях симметричного сопоставления:

Слово виноград настолько расширило свою семантику, что может служить даже знаком характера действия, превращаясь в своеобразное наречие:

«…Тексты (обрядовых песен. – А.Х.) носят намёки на обычаи и обряды дохристианской эры и напоминают нам о том древнем времени, когда русские славяне жили на иной далёкой родине, среди виноградников, на берегу синего моря», – размышлял Н.М. Лопатин [Лопатин 1889: 1]. Едва ли это так. Фольклор охотно использует слова с неопределённым понятийным содержанием, ибо определённость реалии мешает семантическому расширению слова.

Предельное расширение семантики и функционирование двух и более слов в качестве представителя одной и той же целой смысловой парадигмы приводят к взаимозаменяемости слов. Особенно заметно это на примере колоративных («цветовых») прилагательных. Например, лазоревый взаимозаменяем с эпитетами белый, алый:

Щёчки – аленъки-лазоревый цветок (Соб. 4, № 35);

Интересно, что в этом контексте пара отождествленных определений лазоревый, алый равна единичному определению алый. Это еще одно свидетельство тому, что использование прилагательного лазоревый не преследует цели уточнить или конкретизировать признак реалии. Цель его – усиление эмоционального воздействия. «…В народных песнях «алый» и «лазоревый», как правило, не несут цветового признака, а являются своеобразной заменой не характерных для народной песни оценочных определений» [Ерёмина 1978: 76].

Есть и другие случаи отождествления цветов:

Универсальной заменой «цветового» прилагательного может служить прилагательное разноцветный. Таковой может быть даже девица:

Только для русского народно-песенного фольклора характерно особое семантическое соотношение эпитетов алый и голубой:

Аналогично соотношение глаголов алеться и голубеться:

Алый выступает здесь как общая оценка, а лазореветь как синоним «красиво цвести»:

Взаимозаменяемость прилагательных хорошо наблюдать на примере эпитетов к опорному народно-песенному существительному камень. В устойчивых песенных блоках камень может быть белым (Кир. II, 2, № 1798), синим (Шейн, № 739), горючим (Кир. II, 2, № 1987).

Поскольку в фольклоре семантика слова шире своего разговорно-бытового «номинала», легко объяснить, почему так широко распространены в народном творчестве ассоциативные сочетания типа гуси-лебеди, хлеб-соль, злато-серебро и др., в которых семантический объём пары больше суммы значений каждого компонента (гуси-лебеди не только гуси и лебеди).

Наблюдения и анализ «алогичных» конструкций дают основание полагать, что в устно-поэтическом слове компоненты организованы по принципу антиномий.

 

Прямое и символическое (метафорическое) значение

Эта антиномия давно уже привлекла внимание учёных. Невозможно представить себе русскую народную лирическую песню без символов, в которых косвенно воплотились эстетические идеалы народа. «Под символикой понимается система изображения персонажей, их внутреннего состояния и взаимоотношений при помощи традиционных и устойчивых иносказаний, представляющих собой различные виды замены одного предмета, действия или состояния другими предметами, действиями или состояниями» [Астафьева-Скалбергс 1971: 3]. Значительное количество образов-символов определило наличие широкой группы слов, в которых символическая компонента является доминирующей. Правда, канонический список таких характерных для русского фольклора слов-символов сравнительно невелик, однако наблюдения свидетельствуют, что круг слов с символической компонентой гораздо шире этого традиционного списка.

Как показывают материалы Я. Автамонова, все слова, называющие растения, в русском фольклоре символичны, однако нет строгой определённости между реалиями флоры и её символическим значением. Например, очень многое подразумевается под словом калина. Черемуха, груша, яблоня символизируют и «жену», и «мать», и даже «отца». Диффузность символики определяет использование даже редких растений, не известных русскому носителю фольклора. Столь широкий разброс значений Я. Автамонов объясняет тем, что «от народного творчества нельзя требовать безусловно строгой последовательности: на него влияет и место, и время, и индивидуальность того или другого лица, передающего песню» [Автамонов 1902: 247]. Появившиеся на заре устного словесного искусства под влиянием окружающего мира («Смотрим на неисчерпаемо богатые формы скал. Замечаем, где и как рождались образцы изображений символов. Природа безвыходно диктовала эпос и все его богатые атрибуты» [Рерих 1974: 77]), символы эволюционируют, утрачивают свою смысловую определённость и сохраняются в поэтических формулах, жанрово дифференцируя свои функции и значение.

Известная диффузность символических значений, приводящая к их неопределённости и, как следствие, к забвению смысла, а с другой стороны, обязательность символики в идейно-художественной структуре лирической песни – всё это обусловливает необходимость поддержания символического значения. Если существительное не имело такового или утратило его, оно получает или восстанавливает его с помощью метафоризации. Появляется метафорическая (символическая) «метка», действительная только для данного контекста. Для неё не обязательно какое-то внутреннее основание для сравнения, она предельно условна и может обозначать в одном контексте разные реалии. Например, забытая традиционная символическая компонента слов море, берег и рыба компенсируется метафорической компонентой, которая свойственна слову только в данной песне:

«На рябинушке три кисти хараши» – начинается песня. Существительное кисти уже заранее получает метафорическое значение лица:

(Затем повторяется начало песни и величаются девушки).

Примечание М.Г. Халанского (Хал., № 870).

Символическое и метафорическое в фольклоре разграничить трудно [Лосев 1971: 3], потому что одна и та же единица, например лебедь белая, в зависимости от контекста может быть и символом, и просто поэтическим синонимом слова невеста. Эта трудность очевидна хотя бы на примере из украинской народной лирической песни: Ти зацвiтеш бiлим цветом, а я калиною (Укр. пiснi 1964: 447). Калина – символ или метафора красного цвета, противопоставленного белому?

Поскольку символ общеизвестен, а метафора окказиональна, критерием разграничения может служить частотность употребления: у символов она выше, чем у метафор. Однако настоятельной необходимости в строгом разграничении их нет. Важно их обязательное наличие.

Возникает вопрос, является ли символическая (метафорическая) компонента постоянной величиной семантической структуры фольклорного слова или она привносится данным контекстом. За пределами фольклора ответ был бы однозначным: символическое значение не является органической частью семантики слова, поскольку оно «подразумевается, для его раскрытия требуется не анализ собственно языковых факторов, а простое знание значения символа или своеобразная «разгадка» на основе контекста». Природа же народного лирического произведения такова, что в ней всё подчинено описанию эмоционального мира человека. И в этом смысле использование любого явления из мира природы изначально носит двойственный характер. «Человеческий аспект» любой растительной или животной реалии появляется не в данном тексте, а задан потенциально, включен в фольклорное слово в качестве тенденции с условием обязательной реализации. Поэтому можно считать символическое или метафорическое постоянной, языковой, а не речевой, текстовой компонентой семантической структуры слова.

 

Текстовое и коннотативное (затекстовое)

Народное творчество предельно лаконично. То, чего не может сделать былина в своем повествовании (перенестись в прошлое героя, охарактеризовать его одновременно в различных ситуациях, развить несколько сюжетных линий и пр.), можно домыслить на основе максимально сжатого высказывания в его народно-этимологическом имени. Лапидарность народного творчества обычно объясняют его устной природой, ограниченными возможностями памяти человека и многоканальностью прохождения эстетической информации. Действительно, в фольклорных произведениях «пропускная» способность неречевых каналов высока. С этим связано требование комплексного изучения фольклорных произведений. Однако нельзя забывать об особой природе народно-поэтического слова: устная природа обусловила его аккумулирующие свойства.

За каждым тщательно отобранным в многовековом использовании фольклорным словом стоит обязательное коннотативное содержание. Народно-поэтическое слово, как айсберг, состоит из видимой (текстовой) и невидимой (затекстовой) частей. Второй аспект слова отмечен Б.Н. Путиловым на примере папуасского фольклора [Путилов 1976: 87]. Эта сторона устно-поэтического слова еще не изучена, но можно полагать, что фольклорная коннотация отличается от нефольклорной принципиально. За пределами народно-поэтической речи она в известной мере случайна и не системна. В фольклоре же коннотация обусловлена всей системой фольклорного мира и его языка. П.Н. Рыбников заметил: «Почти в каждой личности из народа хранится такой запас этих песнопений, что посредством их крестьяне могут отозваться на каждое событие в жизни, на каждое движение в сердце» [Рыбников 1909: XCIX].

Если справедливо, что в художественном произведении любой приём обладает «релейным эффектом» – небольшим усилием достигать весьма больших результатов, – то в фольклоре «релейный эффект» максимален. «Огромное несоответствие между кипением страсти и крохотным поводом, породившим её, – отличительная черта именно гениальных вариаций, которые являются воплощённым отрицанием всякой риторики» [Роллан 1957: 152], – эти слова следует отнести прежде всего к народному словесному искусству.

Достаточно использовать отдельные фольклорные слова в тексте литературного произведения, как возникает устойчивый колорит народно-поэтической эпики и лирики. Это возможно потому, что каждое такое слово несёт включённую в себя устойчивую ассоциацию с той или иной совокупностью фольклорных образов и ситуаций.

 

Конкретное и семиотическое

Исследователи заметили, что фольклорное слово не только обозначает понятие или реалию, но и реализует семиотическую оппозицию. Например, окно, ворота в русском фольклоре являются знаками границы между своим и чужим миром, существительное лес – это «лес» и «не-лес, нечто чужое». «При анализе семантики фольклорной лексики всегда необходимо учитывать этот семиотический аспект фольклора, его остаточную ритуальность. Например, лебедь, ворон – это и разные птицы, и «светлое» и «тёмное»» [Оссовецкий 1975: 77].

Думается, что надо разграничивать первичную семиотичность – рефлексы древних моделирующих систем – и семиотичность вторичную, возникшую в самом фольклоре как результат обобщения символики и тенденции к неопределённости. Видимо, не будет ошибкой сказать: семиотичность в фольклоре – это предельная обобщённость символики. Символы, сведённые в классы, создают оппозицию. Так, Я. Автамонов, сопоставив многочисленные символы, взятые из растительного мира, пришёл к выводу, что все они распадаются на хорошие и печальные, причём преобладают символы печали. Деревья и кусты – знаки печали – противопоставлены траве, знаку «светлого» [Автамонов 1902: 247].

Сопоставлением реки и моря, как показывает контекст, осуществляется семиотическая оппозиция «тихое/бурное»:

Семиотичностью фольклора можно объяснить отмеченную еще А.А. Потебней широкую взаимозаменяемость символов: жених = конь = олень = стадо топчет зелье = руту = васильки или проч. или = сад невесты [Потебня 1883: 44]. Стремлением к семиотичности можно объяснить неопределённость имён собственных. Так, существительное Литва является знаком 1) воинской силы; 2) страны, куда отвозят дань и в результате военного столкновения освобождаются из этой зависимости; 3) места трудного богатырского подвига; 4) страны, чей правитель угрожает русскому городу; 5) косвенной характеристики силы и враждебности персонажа былины; 6) места полона и др. [Митропольская 1974: 26].

Семиотичны столь частые в народном творчестве имена числительные. Утратив чётко фиксированную за каждым числом символику, числительные стали знаками лиричности, фольклорности, пространства, ожидания и т. д.

На материале цветовых прилагательных в русской народной лирической песне видно, что цветовой эпитет соотносится не столько с тем или иным существительным, сколько с той или иной лексико-семантической группой существительных. Он является своеобразным индексом этой группы. Так, белый – универсальный знак положительного. «…В сербской народной поэзии все предметы, достойные хвалы, чести, уважения, любви, – белые…» [Веселовский 1940: 83].

Потеря лексической определённости слова также приводит к превращению его в «условный знак для обозначения чего-то, не вполне ясно представленного» [Оссовецкий 1975: 77].

«Искусство сводит разнообразие явлений к относительно немногим символическим формам» [Потебня 1905: 62] – этими словами можно охарактеризовать развитие в фольклоре вторичной семиотичности.

 

Номинация и оценка

Народно-поэтическое слово не только строит фольклорный мир, но и оценивает его. Это обусловливает наличие в семантической структуре фольклорного слова особой оценочной компоненты, которая довольно часто преобладает и даже нейтрализует номинативную, как в словах свет, душа, сердце и т. п. Здесь слово превращается в своеобразный артикль сверхположительной оценки.

Особенно заметно это на примере прилагательных, по сути своей являющихся определителями. Например, «цветовые» прилагательные белый, лазоревый, красный, зелёный, чёрный и др. выступают в функции оценочных слов, теряя свою цветовую определённость. Этим объясняются «алогичные» примеры типа:

«Часто сами по себе прилагательные обозначают просто качества (зелёный, алый, сизый), но эти качества в народной песне имеют экспрессивный оттенок, чаще всего положительный» [Оссовецкий 1957: 498].

Обычно оценочность выражается морфологически, при помощи префиксов и суффиксов: раскуст, раздворянчик и т. п. Если же морфологический показатель отсутствует, номинативную и оценочную компоненты разграничить трудно. Чаще всего кажется, что последняя отсутствует. Однако в тех случаях, когда употребление прилагательного в номинативном значении противоречит логике здравого смысла, мы отчётливо видим оценочный характер его. Так, О.И. Богословская, указав на семь значений слова белый, в анализе песенного примера: «Отшумела рожь белым колосом, Откричал милой громким голосом» – объяснила употребление эпитета белый «влиянием «чистой» традиции» [Богословская 1974: 149]. На самом же деле прилагательное в условиях необычного сочетания ярко проявило свою оценочную компоненту. Подобное свойственно не только «цветовым» прилагательным:

Частое в фольклорных текстах прилагательное новый содержит в себе компоненту «лучший», так как новый не противопоставлен старому. Иных плотников, домов, теремов в фольклоре не бывает.

Обязательное наличие оценочной компоненты в лексическом значении слова является требованием лирического жанра с его нравственной оценкой всего сущего в фольклорном мире и обеспечено свойствами диалектной лексики, обладающей повышенным эмоциональным тонусом и аккумулирующей максимальный набор средств экспрессивного выражения.

 

Собственное и иерархическое (ценностное)

Собственным назовем свойство фольклорного слова как автономной сущности, иерархической (ценностной) – доминанту, возникшую в слове в результате постоянного и длительного совместного употребления его с другими словами.

В.Г. Белинский отметил эту антиномию как «бессмыслицу»: «…в третьем стихе палица названа медною, а в пятом железною» [Белинский 1954: 428]. В фольклоре предшествующий элемент в какой-то мере программирует последующий. В итоге обязательного следования рождаются иерархически ценностные отношения, закрепляющиеся в семантике слов. Наличие иерархически ценностной компоненты у прилагательных сосновый и дубовый:

объясняет столь частый «алогизм». Второе слово выступает фольклорным, аналогом сравнительной или превосходной степени.

Иерархической компонентой обладают и существительные:

Иерархические свойства слова позволяют наиболее органично и экономно достичь эстетического эффекта при помощи композиционного приёма символического накопления, заключающегося в расположении однозначных ситуаций с одинаковой эмоциональной направленностью по степени их нарастания, от ситуации обобщённого характера – к конкретной.

Помимо эстетической функции – быть средством аккумуляции эмоционального напряжения, – иерархические свойства фольклорного слова выполняют и мнемоническую функцию: быть «вехой» запоминания.

«…Различать структурно-семантические категории в искусстве – отнюдь не значит понимать их как какие-то взаимно изолированные метафизические субстанции. Наоборот, все эти различения проводятся нами только для того, чтобы исследовать их конкретное смешение в реально-исторических произведениях, а смешение это фактически доходит иногда до полного совпадения» [Лосев 1971: 7] – эти слова характеризуют соотношение компонентов в фольклорном слове.

Многокомпонентность и внутренняя антиномичность значения ведут к смысловой неопределённости слова, повышающей его информативность.

Диффузность свойственна и литературной, и диалектной лексике. Там это «болезнь роста» языка. В словесном же искусстве неопределённость – принципиальное свойство поэтического слова и является фактором эстетического порядка:

Она объясняет феномен тотальной синонимичности в устном народном творчестве, когда почти любое слово одной части речи практически может быть синонимом любого другого.

На особых свойствах народно-поэтического слова основываются фольклорные приёмы. Например, приём «символической трансформации»:

Этот приём использует широкие возможности семантики фольклорного слова, и на нём можно увидеть все выделенные нами антиномии: совмещённость видовой и родовой номинации, символику, оценочность, иерархичность.

Совмещение видовой и родовой номинации позволяет органически слить конкретность изображения и его предельную обобщённость. Наличие оценочной компоненты удовлетворяет постоянной тенденции фольклора к идеализации изображаемого мира. Неопределённость семантики создаёт стереоскопичность изображения, обусловливает повышенную синонимичность, тенденцию к парности (бинаризму) и, как следствие, появление своеобразного параллелизма внутри слова.

Возникает вопрос, не приписываем ли мы слову свойства, которыми оно вне данного текста не обладает, не смешиваем ли мы лексическое с синтаксическим и фразеологическим.

Действительно, семантическая структура слова зависит от того, в составе какого сочетания оно употреблено. «В контексте всего произведения слова и выражения, находясь в тесном взаимодействии, приобретают разнообразные дополнительные смысловые оттенки…» [Виноградов 1959: 234]. Однако не следует преувеличивать роль сочетаемости в определении семантической структуры слова. Хотя объединение слов в тексте подчинено существующим в языке синтаксическим правилам, сочетаемость каждого слова и модели обусловлена его собственной индивидуальной семантикой.

В фольклорном тексте слово обладает отчётливо выраженным «блоковым» характером. В нём заранее уже заданы все свойства, которые будут реализованы в тексте. Контекст определяет выбор слова, но выбор этот сравнительно ограничен, и выбранное слово уже имеет те коммуникации, которые органически подключаются в общую систему связей фольклорного произведения. Родовая обобщённость, символика, метафоризм, оценка и иерархичность её – всё это существует в слове как непременно реализующаяся тенденция. И хотя своеобразный оттенок слова в фольклоре может восприниматься не как принадлежность самого слова, а вытекает из всей ситуации, в которой оно произносится, из художественного облика исполняемого произведения, в пользу языковой, а не текстовой природы семантической сложности слова говорит тот очевидный факт, что фольклорное слово, будучи перенесённым в инородный текст, не только сохраняет свои свойства, но и преобразует смысловую и художественную ткань новой для себя фразы.

 

Семантическое своеобразие колоративов

Мы не раз останавливались на своеобразии семантики слов, называющих цвет в народной лирике (колоративов), столь же своеобразна семантика колоративов в былинных текстах. С этим мы столкнулись, лексикографически описывая лексику онежских былин в записи А.Ф. Гильфердинга.

Некоторые цвета в эпическом фольклорном мире предстают как зримое предшествование чуда (дива):

Для феномена чуда цвет предстаёт чем-то самодостаточным. Цвет – само по себе чудо, тем более речь идет о цвете предельной интенсивности.

Масть лошади у русских – сущностная характеристика животного, отсюда частотность видовых обозначений его с помощью специальных существительных: бурый > бурко (бурка), вороной > воронко (воронок), гнедой > гнедко, сивый > сивко. Эти существительные, сохраняя сему цветовой определённости, приобретают потенциальную сему 'сверхъестественность', актуализируемую в сочетании существительного с эпитетом (например, частое вещий каурка). При этом цветовые семы «микшируются», в результате чего «цветовое» слово перестаёт обозначать конкретную масть. Актуализация в каждом имени масти семы 'сверхъестественное' делает синонимичными слова, которые за пределами фольклора таковыми не являются. Концентрация нескольких обозначений масти для одной лошади – форма представления существа с необычайными свойствами. В. Даль подмечает: «Сивка бурка, вещий каурка, в сказках, конь и сивый, и бурый, и каурый» [Даль: 1: 144]. Смешение цветов – знак сказочности животного.

В «Онежских былинах» каурка используется только с существительным бурка в постпозиции как своеобразный эпитет к предшествующему слову, которое может употребляться и без этого эпитета:

Гнедой – 'красновато-рыжий с чёрным хвостом и гривой (о масти лошади)' [МАС: 1: 320]. В былинных собраниях, например, в сибирских былинах в записи С.И. Гуляева этот эпитет сопровождает существительные конь или лошадь:

Однако во всех одиннадцати случаях словоупотребления гнедой в «Онежских былинах» это прилагательное определяет только существительное тур (туриха):

Во-первых, налицо пример территориальной дифференциации народно-поэтической речи на уровне словосочетания. Во-вторых, прилагательное гнедой в неявной форме актуализировало такую сему, которая и обеспечила выбор определяемого слова тур, обозначающего животное в особой эпической функции – некий вестник чуда, дива, явления богородицы (в последнем случае влияние духовных стихов на былину).

Необычное, но устойчивое эпитетосочетание – симптом неявной актуализации новой для колоративного слова семы. Примером могут служить прилагательные червленый, черленый, черливый – номинанты красного цвета: 'багряный и багровый, цвета червца, ярко-малиновый' [Даль: 4: 591]. В «Онежских былинах» у этих прилагательных всего одно определяемое слово – вяз 'дубина':

В «Беломорских былинах, записанных А. Марковым», чер-леный во всех восьми словоупотреблениях – эпитет к существительному корабль. В 28 случаях корабль определяется как черненый. Трудно представить, что главное достоинство боевого оружия – богатырской дубины – цвет, даже самый престижный – красный. Налицо исследовательская задача – выявить неявную сему в содержательной структуре цветового прилагательного.

На примере существительного чернавка можно наблюдать диффузию в семантической структуре корня, когда контекст даёт основание одновременно видеть и цветовое, и переносное значения: (1) темная лицом, «чиганочка», по Далю, смуглянка [Даль: 4: 595]; (2) «поварная девушка», выполняющая чёрную работу, чернорабочая; (3) по сюжету «чёрный человек» – предательница, доносчица, разрушительница семьи.

Интересен пример семантического расширения прилагательного белый и преобладания оценочного компонента:

Аналогичные примеры встречались и в народной лирике.

Континуальность цветовой волны, а также изменение окраски в связи с атмосферными факторами и законами психологического восприятия цветов способствуют существованию в языке слов, обозначающих некий цветовой диапазон, например, бусеть 'Синеть, сереть, темнеть, чернеть' [Даль: 1: 145]; 'становиться серым, голубым, темнеть' [Фасмер: 1: 252].

Семантическое своеобразие народно-поэтического слова сказывается на морфемике слова в фольклорных текстах и на характере устойчивых конструкций, образующих так называемую поэтическую фразеологию.

 

Рекомендуемая литература

Никитина С.Е. Устная народная культура и языковое сознание. М., 1993.

Хроленко А.Т. Семантика фольклорного слова. Воронеж, 1992.