В фундаментальной статье известного американского лингвиста и культуролога Э. Сепира «Временная перспектива в культуре коренного населения Америки: опыт методологии» (1916) была обозначена важная проблема «Традиционная культура и география». Методологически важным оказался вывод о связи пространства культурных явлений со временем их возникновения. «…Чем больше территория распространения явления культуры, тем оно древнее» [Сепир 1993: 517]; «…Элемент культуры с прерывистым ареалом распространения должен считаться более древним, чем культурное явление, распространенное в пределах равного по размеру, но непрерывного ареала» [Сепир 1993: 528]; «.Чем обширнее географическое распространёние культурного слова, тем оно древнее по происхождению и, соответственно, тем древнее связанное с ним понятие» [Сепир 1993: 550].

Академик Н.И. Толстой предложил создать диалектологию славянской духовной культуры, в том числе и диалектологию фольклора. «В связи с тем что славянские культурные диалекты могут служить во многих случаях едва ли не единственным источником для внутренней реконструкции, весьма актуальной становится проблема создания научной диалектологии славянской духовной культуры со всеми вытекающими из этого задачами – выделения классификационных дифференцирующих признаков, характеризующих диалектные различия, картографирования диалектных явлений, применения ареалогического подхода к собиранию и интерпретации диалектных фактов» [Толстой 1989: 12].

Академик О.Н. Трубачёв в итоговой книге «Этногенез и культура древнейших славян» особо подчеркнул положение о «желательности разработки диалектологии культуры, в том числе – диалектологии древней религии славян, иранцев» [Трубачёв 2002: 341].

Мысль о том, что фольклор территориально неоднороден, возникла и укрепилась в процессе сбора и публикации народнопоэтических текстов. Так, А.Ф. Гильфердинг обратил внимание на своеобразие былевой поэзии в каждом районе её бытования и в приложенной к знаменитому собранию «Онежских былин» статье отметил: «Каждая былина вмещает в себе и наследие предков, и личный вклад певца; но, сверх того, она носит на себе и отпечаток местности. Сколько мне показалось, певцы былин в Олонецкой губернии должны быть разделены по местности на две большие группы, из которых каждая имеет затем свои подразделения» [Гильфердинг 1894: 34]. Собиратель с удивлением отмечает, что, хотя между Кижами и Толвуей нет ни природной, ни административной границы, манера у певцов былин в том и другом крае совершенно особая [Гильфердинг 1894: 36]. Кенозерские и мошенские былины отличаются от всех прочих по наречию – особо отмечает собиратель [Гильфердинг 1894: 38].

В наши дни фольклористка С.В. Воробьёва объясняет географическое распространение былин на Русском Севере направленностью брачных связей: «…Направленность и локализация семейных связей крестьян Кижского региона в достаточной степени совпадает с локализацией традиции былинного скази-тельства в районе Пудожского берега и в какой-то мере в районе Космозера» [Воробьёва 2001: 95].

На примере собирательского опыта А.Ф. Гильфердинга видна эвристическая мощь географического подхода к явлениям духовной культуры. За столетие до Л.Н. Гумилева, соединившего историю с географией и вследствие этого высказавшего идею пассионарности в развитии культуры, А.Ф. Гильфердинг, сравнивая территории Олонецкой губернии, отмечает своеобразный пассионарный взрыв исполнительской активности в одной из местностей. «…Особенно замечательно Кенозеро. <…> и в этом оазисе цветёт в настоящее время эпическая поэзия. Крестьяне и крестьянки, поющие былины, насчитываются здесь десятками; поют былины старый и малый; вы здесь услышите один и тот же вариант от пяти-шести человек, мужчин и женщин, которые живут в разных деревнях; в то же время вы встретите трёх братьев, которые живут в одном доме, и из которых каждый знает свои особые былины; вы встретите семейство, в котором и муж, и жена охотники петь былины и поют разные» [Гильфердинг 1894: 19]. «Разные» – свидетельство не моды, а внутреннего порыва.

Фольклористы в территориальной неоднородности произведений устного народного творчества и составляющих их элементов не сомневались [Миллер 1894; Богатырёв 2007; Жирмунский 2004; Путилов 2003]. В концептуальной статье «Задачи изучения народного поэтического творчества (по материалам Русского Севера)» К.В. Чистов писал о том, что диалектическая природа фольклорного процесса «состоит между прочим в сохранении областных различий несмотря и вопреки выработке общенационального репертуара. Общерусские моменты выступали, как правило, в конкретной, областной – сибирской, уральской, донской, средневолжской, севернорусской и т. д. – форме» [Чистов 1958: 11–12]. Мысль о том, что фольклорные явления в рамках каждого этноса, как и язык, дифференцированы не только по половозрастным группам, но и локально, развивалась К.В. Чистовым и в других его работах [Чистов 1979: 5].

Фольклористка С.И. Дмитриева своей монографией «Географическое распространение былин: По материалам конца XIX – начала XX в.» положила начало описанию макрогеографии былин [Дмитриева 1975].

В специальной статье Ю.А. Новикова «Проблема варианта и региональных традиций в изучении русских былин» специфика региональности виделась на трёх уровнях: 1) сюжетный состав; 2) тип обработки конкретного сюжета, 3) «подробности изложения» (имена собственные; клишированные формулы, используемые для описания повторяющихся действий, диалогов, ситуаций; постоянные эпитеты и другие устойчивые словосочетания). Региональные различия постоянно накапливаются. Делается вывод о том, что изучение региональных эпических традиций тесно смыкается с проблемой варианта [Новиков 1984]. Идеи статьи затем были развиты в монографии «Сказитель и былинная традиция». Глава «Специфика региональных традиций» открывается тезисом: «Ареальные исследования былин – одно из направлений фольклорной текстологии. Они важны и сами по себе, безотносительно к другим научным проблемам, так как выявление и анализ специфики региональных традиций – это ступень к более глубокому познанию истории русского эпоса, многообразных форм его бытования, диалектической природы фольклорного процесса…» [Новиков 2000: 109]. Основной вывод статьи – областные традиции объективно реальны, они – естественное следствие сложной истории освоения Севера русскими и результат последующей многовековой эволюции эпоса, протекавшей по разным сценариям [Новиков 2000: 112]. Рассмотрев существующую концепцию школ сказительского мастерства в контексте региональных традиций, Ю.А. Новиков пришёл к выводу, что «школа» на самом деле – одна из частных форм локальных эпических традиций. От термина «школы сказительского мастерства, – считает автор монографии, – целесообразно отказаться, чтобы избежать схематизации и упрощения при исследовании сложных, диалектически противоречивых процессов эволюции былинной поэзии» [Новиков 2000: 266].

Свидетельством интереса к проблеме территориальной дифференцированности языка фольклора служит Всероссийская Летняя школа – 2008, занятия которой посвящены проблеме «География фольклорных фактов и фольклорные диалекты». Устроители – учебно-научный Центр типологии и семиотики фольклора РГГУ – полагают, что единственной непосредственной «материальной» данностью фольклористики являются фольклорные диалекты и ориентируют участников на выявление примеров проявления «фольклорной диалектности», случаев наличия или отсутствия определённых элементов этнической культуры (вербальных, обрядовых и т. д.) в разных областях её распространения, несовпадение интерпретаций одних и тех же элементов устной традиции. Особо ставится вопрос об историческом формировании подобной диалектности.

На наш взгляд, самый глубокий и перспективный анализ регионального/локального начала в фольклоре дал в своей итоговой книге Б.Н. Путилов. Исходный тезис – «Фольклорная традиционная культура в своём конкретном наполнении всегда региональна и локальна» [Путилов 2003: 156]. Категоричность этого утверждения объясняется тем, что естественная, нормальная жизнь традиционной культуры «повязана» с жизнью определённого, ограниченного теми или иными рамками, коллектива, включена в его деятельность, необходима ему и регулируется характерными для него социальными нормами. Традиционная культура региональна не только в историко-социальном, но и в пространственном отношении, поскольку этнический коллектив занимает определённое пространство, обладающее своими географическими, природными и иными характеристиками [Путилов 2003: 156].

Б.Н. Путилов уточняет категории «региональное» и «локальное» применительно к фольклору. Локальное соотносится с общиной (селом, деревней). Внутри локального можно усмотреть микролокальные традиции (родовые коллективы и семьи). Региональное соответствует более крупным единицам, которые выделяются на основании различных критериев исторического, социо-этнического, культурно-бытового порядка. Путилов замечает, что в фольклористике молчаливо допускается совпадение фольклорной региональности с уже принятой в истории или этнографии [Путилов 2003: 157].

По мнению Б.Н. Путилова, одним из коренных вопросов является вопрос о соотношении регионального и локального с общенародным, общеэтническим. Региональный/локальный фольклор нередко уподобляют диалектам. Однако следует помнить об условности этого уподобления. Языковые диалекты всегда соотносятся с общенародным (национальным) языком, который для них – явление более высокого порядка. Для фольклорных же диалектов нет общенародного фольклора ни в реальности, ни в исторической перспективе. В сфере фольклора, полагает Путилов, нет материализованных явлений (текстов, функциональных привязок и др.), о которых можно говорить как об общенародных. Фольклор в его материальном выражении существует только как региональный/локальный. Общенародные признаки вычленяются региональной/локальной традицией в виде различных обобщений, универсалий, интегрирующих качеств. Общенародное существует как обобщение вариаций, в реальности региональные традиции варьируют по отношению друг к другу [Путилов 2003: 158–159].

«Фольклорная культура этноса – это концентрация (на уровне научных и общекультурных обобщений) всего фонда фактов, содержания, семантики, образности, языка фольклора» [Путилов 2003: 159]. Познать фольклорную культуру региона, зоны, очага можно только на фоне культуры других регионов, зон и очагов. Задача исследователя – определить релевантный материал для сравнения [Путилов 2003: 159].

Если фольклорная традиция в целом чувствительна к фактору территориальности, то можно предположить, что вербальная составляющая этой традиции к географии бытования тоже небезучастна.

Проблема территориальной неоднородности языка русского фольклора, как она виделась курским лингвофольклористам, впервые была сформулирована в докладе А.Т. Хроленко «Изучение региональных особенностей языка русского фольклора» на конференции «Региональные особенности восточнославянских языков, литератур, фольклора и методы их изучения» (Гомель, 1985). В выступлении отмечалось, что длительный и пока ещё не завершившийся спор о диалектном/наддиалектном характере языка русского фольклора требует дополнительных аргументов, среди которых доказанный факт территориальной дифференциации устно-поэтической речи, возможно, стал бы решающим. Говорилось о том, что решение этой задачи затрудняется рядом факторов: 1) единством русского национального языка, которое определяет видимую монолитность языка русского фольклора; 2) единством фольклорной картины мира для всех носителей русского поэтического фольклора; 3) универсальностью характеристик разговорной речи, лежащих в основе устно-поэтической речи; 4) миграцией фольклорных текстов и т. п. Докладчик предположил, что территориальные особенности в языке фольклора можно выявить путём системного сопоставления, когда сравниваются слова и связи слов, выявленные в корпусе текстов различной территориальной принадлежности. Позже в статье «Наддиалектен ли язык русского фольклора?» [Хроленко 1991] детально обсуждался вопрос о соотношении устно-поэтической речи и бытового диалекта. Методологии выявления территориальной дифференциации языка русского фольклора было посвящено выступление А.Т. Хроленко «Словарь языка фольклора как инструмент выявления «фольклорных диалектов»» на конференции «Проблемы региональной лексикологии, фразеологии и лексикографии» (Орёл, 1994).

Язык устного народного творчества в пространственном аспекте практически не изучался и по причине отсутствия эффективной и надежной технологии. Становлению фольклорной диалектологии препятствует неразработанность методологии выявления, идентификации и описания «фольклорных диалектов». Эффективные в рамках традиционной диалектологии и этнолингвистики методики, например, методику изоглосс, изопрагм и изодокс, практически невозможно применить к языку фольклора. Здесь необходим иной инструментарий, выработке которого мешает нерешённость фундаментальных вопросов территориальной дифференцированности языка важнейших жанров русского фольклора.

Предварительным итогом фольклорно-диалектологических разысканий стала коллективная монография «Проблемы фольклорной диалектологии» [Бобунова 2003]. В работе подчёркивается, что подход курских лингвофольклористов к изучению языка фольклора в территориальном аспекте отличается от традиционного, поскольку рассматривается не соотношение лексики фольклорных и диалектных текстов на одной территории, а соотношение лексики фольклорных текстов, зафиксированных на разных территориях.

Мы различаем микро– и макрогеографию языка фольклора. Микрогеография предполагает сравнение былин местностей, сопряжённых в рамках единой территории, например, онежских былин. Сюда же мы относим сопоставление языка былин разных регионов Русского Севера, например, онежских, архангельских или печорских эпических песен. Результат микрогеографии – обнаружение фольклорных «говоров» и «диалектов». Макрогеография предполагает сопоставление фольклора отдалённых друг от друга регионов, например, Русского Севера, Сибири, а также Поволжья. Результат – установление фольклорных «наречий».

Методику выявления региональных различий в языке фольклора (макрогеография) отрабатывали на материале двух собраний былин, бытовавших на Русском Севере и в Сибири. Это «Онежские былины», записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года (В 3 т. 2-е изд. СПб., 1894–1900) и «Русская эпическая поэзия Сибири и Дальнего Востока» (Новосибирск, 1991). Сопоставив сто самых частотных слов онежских и сибирских былин, выяснили, что 66 лексем каждого из двух списков – доминанты, в 32 (сибирских – 33) случаях доминанты одного списка в другом корпусе текстов таковыми не являются, но наличествуют в словнике. Онежская лексема стольнокиевский (578 с/у) в сибирских былинах не зафиксирована.

Наибольший интерес представляют доминанты одного списка, которые во втором списке фиксируются с заметно сниженной частотностью. Это, например, лексема калика/калига. В онежских былинах лексема калика – одна из самых частотных. При 461 словоупотреблении она имеет ранг 47. В сибирских былинах эта лексема в форме калига в число доминантных не входит. Наличествуют, но имеют тенденцию к снижению употребительности в Сибири имена персонажей (король, королевна, боярин, дочь, вдова, калика), глаголы движения (прийти, приехать), глаголы восприятия (видеть), слова, связанные с процессом винопития (вино, пить), оценочные прилагательные (славный, поганый, любимый, честный, почестный, богатый), наречия (скоро, уж, там).

В сибирских текстах сходит на нет употребительность существительного дружина, гораздо реже встречаются слова палатка, двор, дорога. Снижено внимание к соматизму голова. Если на Русском Севере в счётном ряду преобладает лексема другой, то в Сибири – второй. В сибирском списке доминант больший, нежели в онежском, удельный вес приобретают слова, называющие локус (море, струя, корабль, дуб, улица, церковь), именующие персонажей (батюшка, княжна, мать, слуга), соматизм (грудь), глаголы (выходить, здравствовать, спроговорить, хотеть), слова из кластера «оружие» (копьё, лук, сабля, стрелять, тугой), прилагательные (вострый, малый, синий), оценочные слова (ласковый, родимый, собака), порядковые числительные (второй, первый). Чаще, чем в онежских былинах, используются слова жеребий, имя, шляпа. В сибирских былинах появляется глагольная конструкция везти /повезти/ привезти на копье или нести/ понести на копье голову противника как отражение в русском эпическом мире обычая степных кочевников нести или везти голову поверженного на копье: Ещё Тугаринову голову на востром копье повёз (№ 24, 62).

Эмпирической базой выявления территориальной дифференциации лексики одного региона (микрогеографии) стал подготовленный выпуск словаря языка русского фольклора (былинная лексика). Словарь по типу полный, т. е. в окончательном виде представит все знаменательные слова, зафиксированные в лексикографически описываемом корпусе фольклорных текстов, исключая местоимения и имена собственные. При этом каждая словарная статья строится с учётом всех словоупотреблений описываемой лексемы. По существу, статья – это итог сжатия полного конкорданса, в результате чего остаются самые важные, актуальные для данного фольклорного текста связи описываемого слова с другими словами этого текста. Описывая каждое словоупотребление лексемы, составители учитывают исполнителя, использовавшего в своём тексте слово, и место фиксации текста. В том случае, когда слово встретилось в текстах двух и более исполнителей, живущих в одном месте, а в текстах других территорий не зафиксировано, в комментарии к словарному описанию делается соответственная пометка. Приведём несколько примеров.

Все шесть словоупотреблений порядкового числительного сороковой фиксируются в Кенозере как определение к существительному бочка: Вы позвольте мне три бочки сороковые Зелена вина безденежно (Гильф. 3, № 257, 17). На всех остальных онежских территориях в аналогичных случаях используется существительное сороковка. Интересно использование приметного общефольклорного числительного тридевять в кижских былинных текстах, где оно сочетается не с именами пространства (за тридевять земель 'очень далеко'), а с именами конкретных реалий. Числительное пол\сема фиксируем исключительно в Кенозере. Только в Кенозере зафиксировано частое (11 с/у) использование формулы времени долог день до вечера. Отметим, что прилагательное светлый как постоянный эпитет к существительному месяц (32 с/у из 48) используется повсеместно. Светлыми могут быть Владимир, гридня, камень, светлица, но в значении 'у христиан: относящийся к Пасхе; пасхальный' светлый трижды зафиксировано только в Кенозере. Существительное собор мы заметили только в текстах на сюжет «Дюк» у исполнителей из Кенозера: Да садился Дюк на добра коня, Да приехал к собору Богородицы (Гильф. 3, № 225, 209). В Кижах существительное выстрел в значении меры 'на расстоянии выстрела от чего-л.' отмечено в 6 с/у. Существительное деньги встречается повсеместно, а денежка 'от деньга. Старинная русская серебряная или медная монета достоинством в полкопейки' – в 11 случаях из 12 отмечена в текстах из Кенозера. В то же время монета (3 с/у) фиксируется в былинах из Кижей. Исполнители из Кенозера в былине «Молодость Чурилы» активно (9 с/у) использовали существительное скурлат. Глагол упиваться (8 с/у) отмечен исключительно в текстах из Кенозера. Значение 'щеголять напоказ, франтить' (Даль) в онежских былинах передаётся двумя глаголами басить и щапить, но если второй отмечается повсеместно, то басить – только в текстах из Кенозера и параллельно с глаголом щапить. В кластере «Животный мир» отметим актуализированность существительного куна в Выгозере, лиса – в Кенозере, а в Кенозере – формулу с глаголом облаять. Зооним баран (3 с/у) использовал только сказитель Сорокин (Пудога), а прилагательное барановый отмечено исключительно в Кенозере.

Был сделан вывод о том, что явными лидерами в использовании территориально связанных лексем являются сказители Кенозера и Кижей. Одна из причин тому видится в количестве исполнителей: чем шире круг их, тем выше вероятность наличия слов, актуализированных исключительно на данной территории.

Логично предположить, чем больше идиолектов, тем выше вероятность и степень диалектной дифференцированности лексикона былин. Ровно половину (34 из 68) из слов, территориально закреплённых, составляют диалектизмы (31), историзмы (2 – денежка, пестрядинный) и фольклоризм (1 – тридевять). Вторая половина – это кодифицированная, общеупотребительная, литературная лексика, актуализированная исполнителями из той или иной местности.

До сих пор нерешённым остаётся вопрос, что такое «фольклорный диалект» и каковы критерии, лежащие в основе «фольклорной диалектологии».

Словосочетание фольклорный диалект впервые нам встретилось в статье К.В. Чистова «Фольклор и культура этноса». Автор указывает, что «фольклорные «диалекты», известные в XIX–XX вв., формируются в средние века, перерабатывая предшествующую архаическую традицию в относительно стабильные системы, которые оказывают на дальнейшую историческую жизнь фольклора сильное влияние» [Чистов 1979: 7]. «Фольклорные диалекты» в этом контексте – метафорическое отражение факта территориальной неоднородности языка народного поэтического творчества. «Диалекты», по мнению К.В. Чистова, складываются непоследовательно. С одной стороны, фольклорные традиции могли не выработать достаточно ясных различительных особенностей и образовывали некую архаическую непрерывность, многочисленные и перекрывающие друг друга зоны перехода, «вибрацию» отдельных признаков и т. д. С другой стороны, на стадии формирования народности фольклорная традиция переживает расширение и обобщение, возникают укрупнённые ареалы, внутри которых однако продолжаются процессы локальной и региональной дифференциации [Чистов 1979: 6–7]. К.В. Чистов особо подчёркивает то обстоятельство, что территориальная дифференциация фольклора не совпадает с традиционными «диалектными» зонами, в результате чего образуются специфические фольклорные ареалы, не вписывающиеся в этнические границы или не покрывающие всю этническую территорию [Чистов 1979: 9].

Автор рецензии на сборник «Фольклор Судогодского края» Е.А. Костюхин отмечает, что составители сборника остановились перед проблемой регионального своеобразия судогодского фольклора и встали перед теоретической задачей определить «набор слагаемых, демонстрирующих своеобразие фольклора определённой местности». Складывается впечатление, – пишет рецензент, – что своеобразие судогодского фольклора создаётся отсутствием отдельных элементов, зафиксированных в других регионах бытования фольклора. При этом лакуны воспринимаются как результат утраты элементов, присущих фольклорной традиции в целом [Костюхин 2002].

«Фольклорный диалект», по нашему мнению, основывается на актуализации языковой единицы – её выборе, включении в фольклорный текст, сочетании с другими единицами. Выбор единицы обусловливается фольклорной картиной мира в её фольклорно-жанровой версии, народно-поэтической традицией, идиолектом и мастерством исполнителя. Функция актуализируемой единицы учитывается, и количественный фактор её использования становится существенным, в известной мере влияющим даже на семантику единицы. Единицы идентификации – лексемы и формулы.

Думается, что основным критерием выделения «фольклорных диалектов» должна быть фольклорная лексема, поскольку остальные ярусы языковой системы в качестве возможного критерия сомнительны: фонетика в целом диалектна и совпадает с фонетикой диалектной речи носителей фольклора, исключая отмеченные П.Г. Богатырёвым и Р.О. Якобсоном вокалические черты народной песни (йотация, распев и др.); морфология почти не знает специфически диалектных служебных морфем (корневые морфемы здесь не в счёт); синтаксис слишком обобщён. Лексика – самый подвижный и социально отзывчивый ярус языка. «Первое и главное произведение народной словесности есть самое слово, язык народа. Слово – не случайная комбинация звуков, не условный знак для выражения мысли, а творческое дело народного духа, плод его поэтического творчества. Это художественный образ, в котором запечатлелось наблюдение народа над самим собой и над окружающим миром» [Ключевский 1991: 207].

А.Ф. Гильфердинг, обнаружив территориальные особенности в языке былин, главным различием текстов кижских и толвуй-повенецких сказителей считал беспрерывно повторяющиеся вставочные частицы, «которые служат как бы подпорками нашего эпического стиха». В Кижах, например, такими частицами, помимо общеупотребительных да, а, и, ли, служат как, ведь и де. У толвуйских сказителей этих частиц нет, «они опирают стих на частицах нынь или нунь, же, было и есть и е» [Гильфердинг 1894: 36-37].

Помимо частотных служебных слов, приметами той или иной фольклорной территории могут быть эпитетосочетания. Например, сопоставление онежских былин с эпическими текстами, записанными в других регионах, показывает, что эпитетосочетание жёлтые кудри – принадлежность былинной речи Русского Севера, в частности бывшей Олонецкой губернии.

Важным и трудным вопросом выбора критериев является вопрос о том, чему отдать предпочтение – фактам частотным или фактам уникальным. Частотность всегда убедительна, а уникальность – эвристична. Полностью разделяя мысль Ф.И. Буслаева о внимании к мелочам как признаке высшего профессионализма исследователя, учитывая мнение теоретика лексикографии Х. Касареса, соглашаясь с выводами Ю.А. Новикова об эвристическом значении уникальных элементов в фольклорном тексте, мы тем не менее лексемы с частотой один из фольклорно-диалектного рассмотрения исключаем, поскольку они в подавляющем своём большинстве – следствие феномена «вибрации текста» в понимании фольклориста [Чистов 2005: 73] и лингвиста [Ажеж 2003: 254–269].

Работа над словарем полного типа позволила обнаружить факт двуслойности (строго говоря, многослойности, или неоднослойности) фольклорного лексикона. Один слой, количественно ограниченный и интуитивно известный всем носителям устного народного творчества, – это совокупность так называемых «опорных», «ключевых» слов, устойчивых сочетаний и структурных моделей, из которых строится текст. Второй слой – это все остальные слова, используемые в фольклорном тексте. Былинная речь не отгорожена от бытовой речи носителя фольклора, и в былинных текстах достаточно большое количество слов, для этих текстов не узко специализированных. Они отражают диалектическую суть фольклорной речи, соединяющей в себе два начала – канон и языковое варьирование [Хроленко 1995]. Частотные (постоянные) элементы репрезентируют народно-поэтическую традицию, а элементы оригинальные дают информацию о важнейших процессах внутри этой традиции (творческая роль сказителя, наличие исполнительской школы, территориальная специфика, динамика былинной речи и т. д. и т. п.). Роль каждого из двух слоёв лексики аналогична роли ядра и периферии – ядро в первую очередь обособляет систему, отделяет от всего остального, а периферия эту отдельность связывает с окружающим. Оба слоя связаны друг с другом фольклорной картиной мира, его концептами и парадигматикой народнопоэтического слова. Первый слой внешне един, и именно он породил мнение о наддиалектности всей устно-поэтической речи, второй слой заметно дифференцирован и постоянно вызывает мысль о его диалектной дифференциации.

Можно думать, что диалектные признаки для каждого из слоёв лексики специфичны. Для лексики периферийной это актуализация лексем (отсутствие/наличие, частота использования), для лексики ядерной – общефольклорной – характерна актуализация связей слов (эпитетосочетаний и формул). В условиях органичной взаимосвязи двух слоёв диалектность одного не может не предопределить какую-то степень территориальной дифференцированности другого, не обязательно на уровне набора слов, это может быть на уровне текстовых связей.

Как видно из нашего краткого обзора, фольклористы наибольшее внимание обращали на географию былины. Это объяснимо. Сам жанр сохранился в нескольких очагах, и территориальные различия вполне очевидны. Индивидуальный характер сказительства тоже усиливает черты различия былинных текстов. Другое дело народная лирика, массовидность и анонимность которой предельно сглаживают локальные особенности. Правда, собиратели русских народных песен Н.М. Лопатин и В.П. Прокунин в своём известном «Сборнике русских народных песен» отметили территориальное своеобразие русских песен. «. Тогда как в Орловской губернии не упоминается ни об ельнике, ни об березняке и осиннике, а говорится о траве-мураве: окружающая действительность часто отражается в описательной части песен…» [Сборник… 1889: 96]. «В народной поэзии часто являются в основном тексте песни вставки, под воздействием известной местности. И вот, песня называет горы то Воробьёвскими, то Валдайскими, то Ташевыми» [Там же: 59–60].

В наши дни появилась реальная возможность обнаружить и объективно оценить факты территориальной дифференцированности языка русских народных песен. Имеется в виду появление первых конкордансов русских песенных текстов. Сопоставление конкордансов – надёжный инструмент выявления «фольклорных диалектов» в народной лирике.

Напомним, что конкорданс – это перечень всех слов какого-либо текста или корпуса текстов с указанием всех контекстов их употребления. Это лексикографический продукт, органически соединяющий в себе тотальный охват материала (представлены все без исключения слова того или иного корпуса текстов) с вниманием к каждому слову (приводятся все контексты описываемого слова).

На сегодняшний день в руках исследователей имеются четыре конкорданса – конкордансы песен Курской, Архангельской, Олонецкой губерний и Сибири. Конкордансы составлены М.А. Бобуновой и А.Т. Хроленко на базе пяти томов свода «Великорусских народных песен» А.И. Соболевского (тт. 2–6).

Последовательно сопоставляя конкордансы, можно обнаружить два основных типа несовпадений. Во-первых, это наличие лексемы в одном конкордансе и отсутствие в другом (повторим, что мы не учитываем лексемы с единичной употребительностью). Во-вторых, лексемы частотны в текстах одной губернии и единичны в текстах другой. Таким образом, критериями «фольклорных диалектов» в нашем случае можно считать (1) лакунарность и (2) количественную и качественную асимметрию. Сказанное проиллюстрируем примерами из конкордансов (в угловых скобках: номер тома свода Соболевского, номер песни в томе).

Прежде всего обращаем внимание на случаи лакунарности – полного отсутствия лексемы в песенном лексиконе одной губернии при наличии её в другом.

Фольклорные тексты практически любого жанра включают в себя известное количество диалектных слов, что и позволило составителям «Словаря русских народных говоров» считать фольклор одним из важнейших источников диалектной лексикографии. Локальная привязанность того или иного диалектного слова определяет его наличие в текстах одного региона и отсутствие в текстах других территорий. Можно говорить о лакунарности диалектной природы и лакунарности общеязыковой.

Примерами диалектной лакунарности могут служить лексемы, отмеченные в курских текстах и отсутствующие в архангельских: дробный 'меленький, мелкий (о предметах)'[СРНГ: 8: 188], кур 'петух' [СРНГ: 16: 106], кропотливый 'ворчливый, сварливый' [СРНГ: 15: 281], клетка 'нежилая половина крестьянского дома; летняя спальня' [СРНГ: 13: 284–285] ковыла 'ковыль' [СРНГ: 14: 36], кукобница 'хорошая хозяйка' [СРНГ: 16: 38] и др. В архангельских песенных текстах отметим лексемы, отсутствующие в курских песнях: косявчатый, косящатый 'Фольк. С косяками' [СРНГ: 15: 96], тальянский, тароватый и др.

Под общеязыковой лакунарностью мы понимаем отсутствие того или иного литературного слова в текстах той или иной территории. Например, в курских песнях отмечаем такие лексемы и формы слов, как яблоко, яблоночка, яблонька, яблоня, яблочко. В архангельских песнях этих языковых единиц нет вовсе.

Любопытна территориальная привязанность заимствованных слов. В курских песнях используется слово капитан, а в архангельских – компания 'беседа; вечеринка' [СРНГ: 14: 238]. Это существительное в русских говорах прижилось и образовало гнездо родственных слов: компаньица, компаньюша, компаньюшка, фиксируемых на Русском Севере [СРНГ: 14: 238]. В уральских говорах отмечен родственный глагол компаниться 'собираться вместе компанией для отдыха, развлечения' [СРНГ: 14: 237]. В «Словаре русских говоров Сибири» (Новосибирск, 2001) отмечено существительное компанник 'вечерний сбор молодёжи' [СРГС: 2: 99].

Что касается асимметрии, то очевидны два типа – количественная и качественная. Последняя предстаёт в нескольких подтипах: номинативном, словообразовательном, атрибутивном, валентностном.

Количественной асимметрией мы считаем случаи, когда одно и то же слово используется в сравниваемых корпусах текстов, но в одном из них по частотности в разы превосходит употребление в другом корпусе. Так, существительное улица в курских песнях использовано 67 раз, а в архангельских – только 17. В таком случае можно считать приметой «фольклорного диалекта» доминирование того или иного топоса (или хронотопа, но это надо исследовать специально). В курских песнях существительное конь зафиксировано 44 раза против 14 в архангельских. Чем южнее, тем чаще упоминается улица и конь. В сопоставимом по объёму конкордансе песен кубанских линейных казаков слово конь фиксируется в 170 с/у. Заметно преобладающими в курских песнях будут слова утка (9 против 2), утушка (12 против 1), ковёр (12 против 3). В архангельских песнях чаще, чем в курских, встречаются слова колечко, ласковый, любушка, тужить.

Наглядно сопоставление словарных статей лазоревый/лазуревый в обоих конкордансах.

{К} Лазоревый 1. Цветы мои лазоревы разгорчивы, разгорчиваты…<5,661>

{А} Лазоревый 5. На лугах да на лугах зелёных, На травах да на травах шелковых, На цветах-то, цветах лазоревых, Выростала тут грушица зелёная, Расцветала ли яблоня кудрявая <2,180>; Выростала трава шелковая, Расцвели цветы лазоревые <2,305>; Зеленаго саду жаль: в садику трава росла, Мурава-трава росла, Травонька муравая, все лазоревы цветы…<4,152>; Я по цветикам ходила, По лазоревым гуляла, Цвета алаго искала…<4,743>; Во зелёных-то лугах, там растет трава, Растет травонька шелковая, Разцвели цветы лазоревые, Разнеслись духи малиновые, Все малиновые, анисовые <5,26>; Лазуревый 6. Цветики, цветочки, лазуревы мои! <3,400>; Нападала порошица, Нападала молоденька, Что на землю на талую, На траву на муравую, На цветочки лазуревы <4,784>; Нападала порошица что на землю на талую, На траву на муравую, на цветочки лазуревы <4,785>; А растёт травонька, да все шелковая, Шелковая, да разцвели цветы лазуревы, А разцвели цветы лазуревы, да разнесли духи анисовы. <5,25>; Не журите вы, лазуревы, во зелёном саду, Не давайте-тка надзолышки сердцу моему! <5,662>.

Чем южнее, тем реже используется этот фольклорный колоратив.

Примером качественной асимметрии в её номинативной версии может служить вербализация концепта «народная хореография». В курских песнях он номинирован фразеологизмом водить танок, в архангельских – глаголом танцевать. Ср.:

{К} Танок 9. Девки танки водят <2,18>; Она взяла платок, пошла во танок <2,21>; Танок вывела, платок кинула…<2,21>; Узяла платок, повела танок…<2,22>; Танок вывела, платок ки-нула.<2,22>; Я на это не гляживала – Я на улицу хаживала, Круглый танок важивала…<2,81>; Мой кривой танок не довоженный.<2,633>; Мой кривой танок да довоженный.<2,633>; На третью неделю Стала обмогаться, Стала обмогаться, В танок собираться…<4,851>; Таночек 1. Не доиграна игра, Не допета песенка, Не довожен таночек…<4,108>

{А} Танцевать 5. Кто по мыслям танцевать? <2,165>; Со коленей меня снявши, Танцовать с собой просил. <4,314>; Я недолго танцовала, Милый руку больно жал… <4,314>; Я немного посидела, Танцовать с милым пошла. <4,315>; Я немного танцовала, Милый крепко руку жал. <4,315>

Существительное хоровод отмечено и в курских, и в архангельских песнях, но слово корогод '1. Устар. Собрание молодёжи на улице (с пением, плясками, игрой на гармони и т. п.)'; 2. 'Группа, кучка, небольшое собрание людей' – только в курских песнях.

{К} Корогод 7. У батюшки у ворот Стоял бабий корогод <3,586>; Он на улицу выходил, К корогоду подходил, Увесь корогод раскорил, А свою жену похвалил…<3,586>; У корогоде молодец, Не холостой, а женатенький…<3,586>; Всему миру каза-ла, Всему миру-народу – Девичьему карагоду! <4,19>; Выйду я на улицу, Разыграю карагод…<4,108>; Уж я выду на улицу, стану в карагоде…<5,420>

Словообразовательная асимметрия видится тогда, когда в одинаковых сюжетных позициях курские песни выбирают слово узел, а архангельские – узелок. Ср.

{К} Узел 5. Во платочку три узла: Первый узел – василёк, Другой узел – маков цвет, Третий узел – люб-трава <4,234>; То голову чешет, то косу плетет, То алую ленточку воплетывает, Немецкие узлы завязывает! <5,110>.

{А} Узелок 4. Я ронила горючи слезы из глаз, Я ронила в полотняный белый платок, Завязала во немецкий узелок… <2,441>; Мы завяжем цветок Да во тальянский во платок, Во тальянский ли платок, Во немецкий узелок… <5,13>; Мы положим узелок Да на кроватку в уголок… <5,13>; Мы развяжем узелок, Да посмотрим на цветок… <5,13>

Лебединый, лебёдка, лебёдушка, лебедь – эти слова достаточно активно используются в песенных текстах обоих регионов, однако только в курских песнях найдём существительное лебедек:

{К} Лебедек 11. Лебедь мой, лебедек, Да лебедушка белая! <2,430>; Лебедь мой, лебедек, Да лебедушка белая! <2,430>; Лебедь мой, лебедек, Да лебедушка белая! <2,430>; Лебедь мой, лебедек, Да лебедушка белая! <2,430>; Первый у нас лебедек, Лебедек – Иванушка…<4,107>; Другой у нас лебедек, Лебедек – Михайлушка…<4,107>; Третий у нас лебедек, Лебедек – Фили-пушка…<4,107>; Лебедек у нас – Семенушка, Беленький Иванович.<4,108>. В кубанских песнях отыскалось слово лебедик.

Если в архангельских текстах словоупотребление ладо единично:

{А} Ладо 1. Свалился твой ладо Со новых сеней! <2,622>, то в курских отыщутся однокоренные существительные:

{К} Лад 2. Мил сердечный друг, милая ладушка, Да и тот со мной не в ладу живёт, Не в ладу живёт и не в совести.<2,475>. Ладо 3. Мое ладо ревниво <2,516>; Как меня ладо будет бить… <2,516>; Ой, и свет мое прежнее ладо, Я котораго попреж сего любила…<3,206>. Ладушка 5. Мил сердечный друг, милая ладушка … Милая ладушка, обернись ко мне! <2,475>; А милая ладушка, А белая ластушка, Во след гонится.<2,509>; Иде батюшка журливый, Мой ладушка ревнивый…<2,518>; Шлёт ко мне ладушка одного посла – Шелковую плеть <2,633>.

Если в сравниваемых корпусах текстов одно и то же существительное определяется разными постоянными эпитетами, то можно говорить об атрибутивной асимметрии. Ср.

{К} Кафтан 6. У зеленом кафтане, Рубашка тонкая <3,262>; На детинушке зелен кафтан…<3,390>; Через тихий Дон поплыть, – Зелен кафтан намочить.<3,465>; Он во зеленом кафтане.<4,673>; Зелен кафтан моего друга на столе лежит.<5,702>; Зелен кафтан изодрал, по заборам лазючи.<4,704>

{А} Кафтан 7. Конички вороные, Извощички молодые, На них кафтаны голубые.<2,185>; Туда шел-прошел детинка уборненький, Уборненький детинка, снарядливый: Голубой на нем кафтан, полы машутся.<3,457>; Туды шел-прошел детина, голубой на нем кафтан.<3,458>; Тут и шел-прошел детина, голубой на ем кафтан.<3,459>; Головка с кудрями, Синь кафтан со сборами.<4,82>; Надо синь кафтан со сборами, Кушак полосами.<4,357>; Там и шел-прошел детинка, Голубой на нём кафтан, Голубой, с галуном…<4,416>.

Возникает интересный культурологический вопрос, почему на севере кафтан голубой или синий, а на юге – зелёный.

Видимо, можно говорить и о валентностной (сочетательной) асимметрии, когда одно и то же прилагательное в обоих корпусах различается набором определяемых существительных. Так, эпитет кленовый в архангельских тестах определяет единственное существительное ворота, а в курских – лист, горенка, ворота. Каменной в архангельских песнях (всего 1 с/у) предстаёт только Москва, в курских (8 с/у) – палата, гора, стена, Москва. В курских песнях ярый хмель, в архангельских – ярый воск.

Наши материалы, кажется, подтверждают правоту замечания Путилова о том, что в поисках диалектных различий не следует искать доминанту, нечто необычное, выдающееся из привычного набора признаков. Следует анализировать специфику «общеизвестного» и широко распространённого. Фольклорный репертуар зон и локальных очагов может не обладать доминантой, а характеризоваться обыденностью, ординарностью [Путилов 2003: 158-163].

 

Рекомендуемая литература

Бобунова М.А., Праведников С.П., Хроленко А.Т. Проблемы фольклорной диалектологии. Курск: КГУ, 2003.

Гильфердинг А.Ф. Олонецкая губерния и её народные рапсоды // Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года. 2-е изд. Т. 1. СПб., 1894.

Жирмунский В.М. Методика социальной географии (Диалектология и фольклор в свете географического исследования) // В.М. Жирмунский. Фольклор Запада и Востока. Сравнительно-исторические очерки. М.: ОГИ, 2004.

Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура; In memoriam. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2003.

Толстой Н.И. Язык и народная культура: Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. М., 1995.