Введение

Художественное и научное освоение языка русского фольклора начинается в XIX веке. Война 1812 года, вызвавшая глубокие сдвиги в сознании русского общества, и декабристское движение с его идеями революционного романтизма обусловили повышенный интерес к устному народному творчеству. Романтики сформулировали принцип народности литературы, в основе которого лежало убеждение, что «национальный дух» хранится только народом и его художественной культурой,

В первой трети XIX столетия формируется современный русский литературный язык, в становлении которого исключительная роль принадлежит А,С. Пушкину, Великий русский поэт, лишенный чувства национальной ограниченности и впитавший в себя лучшие достижения мировой и европейской культуры, постоянно обращался к истокам народного искусства и черпал средства изобразительности и выразительности в художественной практике устного народного творчества. А,С. Пушкин начинает записывать устно-поэтические произведения, он стал первым среди русских писателей собирателем фольклора и убедил П.В, Киреевского начать грандиозное национальное предприятие – составление собрания народных песен. Оно, по мысли Пушкина, должно было стать энциклопедией народной жизни и арсеналом литературного языка. «…Изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка», – писал поэт.

Примеру Пушкина последовали I I.B. Гоголь, Л.В. Кольцов, Н.М, Языков, В,И, Даль, П.И, Якушкин, Л.Ф. Писемский, П.И, Мельников-Печерский и др. Записи народной лирики и эпоса, сделанные выдающимися представителями русской культуры, стали ядром Собрания П.В, Киреевского, а язык устного народного творчества через их художественные произведения существенно повлиял на развитие литературного языка. Специальный (79-й) том «Литературного наследства» составили «Песни, собранные писателями», и это показывает роль русской литературы в освоении устной народной традиции, включая устно-поэтическую речь.

Революционные демократы В,Г, Белинский, 11.Г. Чернышевский и 11.Л. Добролюбов, утверждая идею народности литературы, обращались к народно-поэтическому творчеству, давали ему высокую оценку. В своих работах они останавливались и на вопросах формы фольклорного произведения – его языка и стиля. В «Замечаниях о слоге и мерности народного языка» Н.А. Добролюбов отмечает специфичные черты русской фольклорной речи: преобладание полногласия, господство русских слов над старославянскими, обилие уменьшительных форм, повторы, устойчивые сочетания слов, наличие постоянных эпитетов и типических описаний. Высокая оценка русского фольклора, его языка и стиля сочетается со стремлением глубоко, тщательно и широко описать его. Сравнительно небольшая заметка «О поэтических особенностях великорусской народной поэзии в выражениях и оборотах» представляет собой развернутую программу исследования фразеологии русского фольклора, в которой автор намечает объекты описания. Добролюбов первым сформулировал принцип комплексного подхода к изучению фольклорного языка: описание поэтических особенностей нельзя оторвать от лингвистики, исторического элемента, народной философии и быта.

К.Д. Ушинский первым поставил вопрос о природе фольклорного языка и определенно высказался в пользу его наддиалектности: обыденная речь и речь фольклорная – это «два языка совершенно различные».

Филологическое изучение языка русского фольклора началось в 40-е годы XIX в., когда развернулась деятельность по собиранию устно-поэтических произведений. Первый в истории методик преподавания научный труд Ф.И, Буслаева «О преподавании отечественного языка» (1844) содержит наблюдения над отдельными явлениями устно-поэтического языка.

Изучение языка русского устного народного творчества невозможно представить без трудов выдающегося лингвиста, литературоведа, фольклориста, этнографа и философа А,А, Потебни, Начав свой творческий путь магистерской диссертацией «О некоторых символах в славянской народной поэзии», Потебня до конца своих дней постоянно обращался к фольклору, а его лингвистическая концепция строится с учетом большого количества фактов, почерпнутых из устно-поэтических произведений фольклора почти всех славянских народов. Устно-поэтическая речь, по его мнению, является той сферой, где органически сливаются этническое, мировоззренческое, историческое, языковое и эстетическое. Для учёного с широкими научными интересами язык фольклора стал благодатной областью приложения активных исследовательских усилий.

Заслуга Потебни в изучении языка народной словесности в том, что он не ограничился констатацией отдельных фактов, а попытался создать концепцию устно-поэтической речи, К сожалению, он не оставил работы, которая бы полно представляла систему его воззрений на язык фольклора и сконцентрировала бы конкретные наблюдения. Однако большой и разнообразный фактический материал, сопровождаемый лаконичными комментариями и глубокими замечаниями, щедро рассыпан по всем философским, лингвистическим и литературоведческим трудам и заметкам Потебни,

Мысли выдающегося филолога A. I1. Веселовского о языке устного народного творчества концентрируются вокруг нескольких фундаментальных вопросов, органически связанных друг с другом: а) язык фольклора в отношении к другим формам речи, прежде всего к диалектной, иными словами, о наддиалектном характере устно-поэтической речи; б) формульность поэтической речи, генезис, функционирование и эволюция формулы, необходимость «народно-песенной и сказочной морфологии»; в) постоянный эпитет как одно из ярких проявлений формульности устно-поэтической речи.

Данные по фольклорной речи использовались и в диалектологических разысканиях (М, Колосов, Л. Васильев, В, Чернышев и др.) Диалектолог М.А. Колосов «собственным опытом убедился, каким важным пособием для выводов по языку могла бы послужить <…> сказка», и значительную часть зафиксированных особенностей народного языка извлёк из текстов записанных в Каргополе сказок. Современный опыт составителей «Словаря русских народных говоров» показывает перспективность использования фольклорных текстов как базы эмпирического материала для диалектной лексикографии.

Современный этап в изучении языка русского фольклора начинается в 40—50-е годы XX в. Он связан с именами П.Г, Богатырева, А,П. Евгеньевой, И,А, Оссовецкого, А,В, Десницкой и др. Их работы знаменовали новый подход к выяснению природы языка фольклора и определили характер и тенденции последующей исследовательской работы лингвофольклористов.

Постепенно становилось ясно, что изучение языка фольклора должно стать предметом специальной филологической дисциплины, которая и была названа лингвофольклористикой. Термин лингвофольклористика был предложен автором-составителем настоящей хрестоматии в 1974 г., когда в свет вышли две публикации: одна «Проблемы лингвофольклористики (к вопросу о комплексном подходе к изучению языка фольклора)» в сборнике научных трудов кафедры русского языка Курского госпединститута [Хроленко 1974.], другая – «Что такое лингвофольклористика?» в научно-популярном журнале «Русская речь» [Хроленко 1974J, Предложенный термин обозначал суть подхода к изучению устно-поэтической речи – выявление места и функции языковой структуры в структуре фольклорного произведения, использование лингвистических и фольклористических методов исследования [Хроленко 1974.: 13].

Необходимость специальной научной дисциплины, изучающей язык фольклора, виделась не только в том, что она даст новые знания о природе фольклорного слова как элементе народно-поэтического произведения – это её основное, итоговое значение, – но и в том, что специальная научная дисциплина обусловливает поиск иного, интегрированного, методологического и методического подхода к устно-поэтической речи. Чёткая постановка проблем, поиски эффективных методов и методик исследования, необходимая координация творческих усилий тех, кто изучает язык фольклора, – одно это уже оправдывало бы существование лингвофольклористики.

Круг проблем, отнесенных к компетенции новой дисциплины, был обозначен в работах П.Г, Богатырева, А,П. Евгеньевой и И,А, Оссовецкого. Это – природа фольклорного языка в его сопоставлении с другими формами общенародного языка; генетические основы поэтики, характер взаимосвязи языка и поэтики на уровне фольклора; сущность фольклорной стилистики, включая проблемы исторической стилистики; психолингвистический аспект народного творчества; особенное и общее в языке фольклора, вариантное и инвариантное в нем; «явный» и «неявный» уровни в устно-поэтическом творчестве.

Сложились три вузовских центра лингвофольклори-стических исследований – воронежский, петрозаводский и курский. Воронежские лингвофольклористы во главе с Е.Б. Артёменко разрабатывают вопросы фольклорного текстообразования и исследуют народно-поэтический синтаксис. Петрозаводские учёные, возглавляемые З.К. Тарлановым, описывают жанровую дифференциацию языка русского фольклора. Курские лингвофольклористы своё внимание сосредоточили на семантической стороне фольклорного слова (см.: [Хроленко 1992б). К 1992 г. становление лингвофольклористики в основном завершилось, определились её цели, проблемы и перспективы. На передний план выдвинулись такие вопросы, как теория фольклорного слова, поскольку «поэзия пишется не идеями, а словами» (С. Малларме); диахрония в языке фольклора; лексикографическое описание народно-песенного слова [Хроленко 1992.].

Интерес к семантике народно-поэтического слова, разработка основ фольклорной лексикографии, реализация проекта словаря языка русского фольклора, сопоставительный анализ языка фольклора разных народов обнаружили огромный культуроведческий потенциал лингвофольклористики. Оказалось, что в рамках лингвофольклористических исследований возможны оригинальные подходы к решению таких фундаментальных вопросов, как этническая ментальность и культурная архетипика. Выяснилось, что лингвофольк-лористика в состоянии предложить систему эффективных лингвокультуроведческих методик, пригодных не только для продуктивного анализа фольклорных текстов, но и для исследования нефольклорного дискурса.

В ряде педвузов России читаются спецкурсы и проводятся спецсеминары, пишутся курсовые, дипломные работы и защищаются диссертации о лингвистических особенностях народно-поэтической речи. Трудно переоценить значение исследовательской работы в лингво-фольклористике в воспитании учителя-словесника. Изучение языка русского фольклора, прикосновение к истокам народного словесного искусства развивает чувство языка и вырабатывает умение активно пользоваться его неисчерпаемыми возможностями, воспитывает патриотизм, облагораживает эстетический вкус.

«Квинт-эссенцией народного языка является народно-поэтическое творчество народа, фольклор. Устная народная словесность – кристаллизация семантики народного языка. Поэтому народная поэзия нередко рассматривается как воплощение основных тенденций народной речи, основных начал народного духа», – слова эти принадлежат авторитетнейшему знатоку русского языка академику В.В. Виноградову.

Работа над языком требует определенной исследовательской базы – комплекса специальных пособий, в том числе хрестоматии наиболее ценных теоретических работ о языке фольклора, достойно представляющих отечественную науку за полтора столетия. Без постоянного обращения к научному наследию любое исследование грешит дилетантизмом и объективно может оказаться движением на месте. Незнание трудов предшественников – издержка не только морально-этическая, но и теоретическая: их наблюдения, мысли не участвуют в творческом процессе дальнейшего познания, как бы искуственно блокируются.

Необходимость подобной хрестоматии оправдывается ещё и тем, что многие работы XIX и начала XX в. опубликованы в труднодоступных изданиях. К тому же ценные наблюдения над языком фольклора подчас содержатся в работах специалистов различных филологических и – шире – гуманитарных наук.

Думается, что хрестоматия будет полезна не только студентам и аспирантам, приступившим к изучению вопросов устно-поэтической речи, но и для широкого круга лингвистов, фольклористов, любителей народного искусства.

Составитель отдаёт себе отчёт в трудности создания книг подобного рода: здесь неизбежны известный субъективизм отбора авторов и извлечения фрагментов, сомнения в их репрезентативности и оптимума объёма, возможность различных принципов классификации материала и проч. Несомненна только принципиальная необходимость такой хрестоматии.

Литература

Песни, собранные писателями // Литературное наследство. Т. 79. М.: Наука, 1968.

Хроленко А. Т, Что такое лингвофольклористика? // Русская речь. 1974а. № 1. С. 36–41.

Хроленко А,Т. Проблемы лингвофольклористики: К вопросу о комплексном подходе к изучению языка фольклора // Очерки по стилистике русского языка. Курск, 1974б. Вып. 1. С. 9—23.

А.С. Пушкин

Пушкин – критик. М.: ГИХЛ, 1950

Не решу, какой словесности отдать (предпочтение), но есть у нас свой язык; смелее! – обычаи, история, песни, сказки – и проч. [21]Там же. С. 35.
.

Читайте простонародные сказки, молодые писатели, – чтоб видеть свойства русского языка [186].

Изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка. Критики наши напрасно ими презирают [246].

Н.В. Гоголь

О литературе. М.: Гослитиздат, 1952

Самая яркая и верная живопись и самая звонкая звучность слов разом соединяются в них (песнях. – А.Х.) [50]Оссовецкий И,А, Об изучении языка русского фольклора // ВЯ. 1952. № 3; его же. Стилистические функции некоторых суффиксов имен существительных в русской народной лирической песне // Труды Ин-та языкознания АН СССР, УП, М., 1957; его же. Язык фольклора и диалект // Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958.
.

Преобладание поэтического элемента в глубине славянской души и особенное мелодическое расположение нашего языка были причиною происхождения бесчисленного множества песен в нашей словесности [138].

Струи его (самородного ключа нашей поэзии. – А.Х.) пробиваются в пословицах наших, в которых видна необыкновенная полнота народного ума, умевшего сделать все своим орудием: иронию, насмешку, наглядность, меткость живописного изображения, чтобы составить животрепещущее слово, которое пронимает насквозь природу русского человека, задирая за все ее живое [166].

Наконец, сам необыкновенный язык наш есть еще тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, <…> имея возможность, таким образом, в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанию непонятливейшего человека, – язык, который сам по себе уже поэт… [207],

A.M.Горький

<Фрагменты> // Русские писатели о языке. Л.: Советский писатель, 1954

Я очень рекомендую для знакомства с русским языком читать сказки русские, былины, сборники песен, библию, классиков, <…> Читайте Афанасьева, Киреевского, Рыбникова, Киршу Данилова <…> Кое-что покажется вам скучновато – читайте! Вникайте в прелесть простонародной речи, в строение фразы в песне, сказке, в псалтыре, в песне песней Соломона. Вы увидите тут поразительное богатство образов, меткость сравнений, простоту – чарующую силой, изумительную красотой определений. Вникайте в творчество народное – это здорово, как свежая вода ключей горных, подземных, сладких струй. Держитесь ближе к народному языку, ищите простоты, краткости, здоровой силы, которая создает образ двумя, тремя словами (Из письма к М.Г. Ярцевой) [725].

Писатель, не обладающий знаниями фольклора, – плохой писатель. В народном творчестве сокрыты беспредельные богатства, и добросовестный писатель должен ими овладеть. Только тут можно изучить родной язык, а он у нас богат и славен (Из письма к В. Анучину от 7. 02. 1904) [725].

<…> Пословицы и поговорки образцово формируют весь жизненный, социально-исторический опыт трудового народа, и писателю совершенно необходимо знакомиться с материалом, который научит его сжимать слово, как пальцы в кулак, и развертывать слова, крепко сжатые другими, развертывать их так, чтобы было обнажено спрятанное в них, враждебное задачам эпохи, мертвое.

Я очень много учился на пословицах, иначе – на мышлении афоризмами (О том, как я учился писать) [727].

Я убежден, что знакомство со сказками и вообще с неисчерпаемыми сокровищами устного народного творчества полезно для молодых начинающих писателей. <…> сказки помогли бы сильно развить фантазию писателя, заставить его оценить значение выдумки для искусства, а главное – обогатить его скудный язык, его бедный лексикон… (О сказках) [727].

Народные песни, народные сказки, народные легенды, – вообще все народное устное творчество, которое собственно и называется фольклором, – это должно быть постоянным нашим материалом. <…> И крестьянским писателям следует главным образом устремлять свое внимание на обогащение языка на почве народной русской литературы, прочитать хорошенько сборники старых сказок… (Речь на Первом Всероссийском съезде крестьянских писателей) [728–729].

…Эта бессмертная поэзия, родоначальница книжной литературы, очень помогла мне ознакомиться с обаятельной красотой и богатством нашего языка (О сказках) [730].

Народ наш в части языкового творчества очень талантливый народ, но мы плохо с этим считаемся. Мы не умеем отобрать то, что у него талантливо. Вспомните, как прекрасно делает он частушки… (Речь на Пленуме правления Союза советских писателей от 7.03.1935) [730].

В.Г. Белинский

<Статьи о народной поэзии > // Полн. собр. соч. Т. V. М.: Изд-во АН СССР, 1954

…Автором русской народной поэзии является сам русский народ, а не отдельные лица, – и скудная сокровищница его произведений состоит большею частик) из бесчисленных вариантов слишком немногих текстов [331].

Вопрос: как же шелепуга могла быть в тридцать пуд, если одного свинцу в ней было пятьдесят пуд?.. [358].

Форма народных поэм совершенно соответствует их содержанию: та же исполнительская мощь – и та же скудость, та же неопределенность и то же однообразие в выражениях и образах. Если у князя или гостя богатого пир, – то во всех поэмах описание его совершенно одинаково: «А и было пированье – почестной пир, а и было столованье – почестной стол; а и будет день во полудне, а и будет пир во полу-пире, а и будет стол во полу-столе». Если богатырь стреляет из лука, то непременно: «А и спела ведь тетивка у лука – взвыла да пошла калена стрела». Обезоруженный ли богатырь ищет своего оружия, то уж всегда: «Не попала ему его палица железная, что попала-то ему ось тележная». Если дело идет об удивительном убранстве палат, то: «На небе солнце – в тереме солнце» и пр. Одним словом: все источники нашей народной поэзии так немногочисленны, что как будто перечтены и отмечены общими выражениями, которые и употребляются по надобности.

Форма русской народной поэзии вообще оригинальна в высшей степени, К главным ее особенностям принадлежит музыкальность, певучесть какая-то. Между русскими песнями есть такие, в которых слова как будто набраны не для составления какого-нибудь определенного смысла, а для последовательного ряда звуков, нужных для «голоса». Уху русский человек жертвовал всем – даже смыслом. Художник легко примиряет оба требования; но народный певец по необходимости должен прибегать к повторениям слов и даже целых стихов, чтобы не нарушить требований ритма. Сверх того, в русской народной поэзии большую роль играет рифма не слов, а смысла: русский человек не гоняется за рифмою – он полагает ее не в созвучии, а в кадансе, и полубогатые рифмы как бы предпочитает богатым; но настоящая его рифма есть – рифма смысла: мы разумеем под этим словом двойственность стихов, из которых второй рифмует с первым по смыслу. Отсюда эти частые и, по-видимому, ненужные повторения слов, выражений и целых стихов; отсюда же и эти отрицательные подобия, которыми, так сказать, оттеняется настоящий предмет речи: «Не грозна туча во широком поле подымалася, не полая вода на круты берега разливалася: а выводил то молодой князь Глеб Олегович рать на войну»; или: «Не высоко солнце по поднебесью восходило, не румяна заря на широком поле расстилалася, а выходил то молодой Акундин».

Все эти повторения и ненужные слова: своей и его, тяжкия и тяжкия, попала и попала сделаны явно для певучей гармонии размера и для рифмы смысла; для того же сделана и бессмыслица, т. е. в третьем стихе палица названа медною, а в пятом железною: железная была необходима, сверх того, и для кадансовой, просодической (а не для созвучной) рифмы: железная – тележная:  [427–428].

Н.Г. Чернышевский

Песни разных народов. Перевел Н. Берг. Москва. 1854 // Полн. собр. соч. Т. И. М.: ГИХЛ, 1949

Иногда случается слышать, что народную поэзию обвиняют в недостатке художественной формы. Это совершенно несправедливо. О чем говорит народная поэзия, говорит она чрезвычайно художественно. Ее недостаток совершенно иного рода; это – однообразие, доходящее до чрезвычайной монотонности. Сущность патриархальной жизни – неподвижность; формы этой жизни – неподвижные, оцепеневшие формы. Точно таковы же они и в народной поэзии. Об этом достаточно говорит уж внешний состав стиха, до чрезвычайности однообразный. Так, все греческие эпические песни сложены гекзаметром; во всех сербских один и тот же стих, десятисложный, разделяющийся на две половины, из которых в первой четыре, а во второй шесть слогов… <…> Точно так же неизменны обычные, так называемые «эпические» выражения, которыми наполнены все песни. У нас, например, всегда добрый молодец, никогда просто молодец, или с каким-нибудь другим эпитетом; красна девица, лютая свекровь матушка, сыра земля и т. д.; у сербов всегда легкие ноги, гибкие ребра, белый двор, холодная вода, боевое копье и т. д. Как бы ни была велика меткость и красота подобных эпитетов, без которых не обходится ни одно часто употребляемое слово в народной поэзии, нельзя, однако же, не признаться, что их беспрестанное повторение чрезвычайно монотонно. Этим не ограничивается монотонность, неподвижность формы; она идет гораздо далее: все фразы, все мысли, все картины имеют один и тот же, раз навсегда установившийся, неизбежный вид. Постоянно повторяются одни и те же стихи, целые отрывки из нескольких стихов. Это каждый может заметить, сличив несколько песен. Потому песни так легко и перемешиваются одна с другою, сливаются, раздробляются; каждая из них – мозаика, составленная из кусков, беспрестанно повторяющихся в других песнях [306–307].

Н.А. Добролюбов

О поэтических особенностях великорусской народной поэзии в выражениях и оборотах // Поли. собр. соч.: В 6 т. Т. 1. ГИХЛ, 1934

Имея намерение собирать только поэтические особенности языка, я не должен, следовательно, касаться ни лингвистических особенностей в народной поэзии, ни исторического элемента, ни народной философии с различными отраслями знаний… Но – развитие языка так тесно связано с развитием народа, в народной поэзии так многое зависит от степени силы и изобразительности языка, что во многих местах необходимы будут замечания, относящиеся чисто к истории языка… С другой стороны – на язык так много ложится черт истории и быта народного, произведения народной словесности заключают в себе столько исторических преданий, в них так отражается миросозерцание народа, его быт, степень его образованности, что необходимо будет касаться и этих предметов, насколько они выразились в народной словесности. Без этого работа моя не имела бы никакого приложения, была бы слишком скучна, холодна, безжизненна… [522].

Какие же факты может представить внешнее выражение народной поэзии? Разбирая внимательно наши песни, сказки и пр., нельзя не приметить, что в них народ создал себе некоторый особенный способ выражения, которого придерживается более или менее неизменно и постоянно. Здесь находим мы обороты и фразы как бы условные, всегда одинаково употребляющиеся в данном случае. Из рода в род, по всей обширной Руси, переходят заветные формы, и в отношении к ним твердо держится русский человек пословицы, что «из песни слова не выкинешь». Каким-то чутьем знает он, что море должно быть синее, поле – чистое, сад – зеленый, мать-земля – сырая; никогда не ошибается он в синонимах и неизменно – верно скажет: красно солнышко, светел месяц, ярки звезды… Ясный сокол, белая лебедь, серая утка, черный соболь, гнедой тур, серый волк, добрый конь, лютая зима – это выражения нераздельные… Как будто неловко слову в песне без своего постоянного эпитета! Но кроме того – эти всегда одинаковые сравнения, положительные и отрицательные, эти условные меры величины и времени, – эти обычные обращения к неодушевленным предметам, эти выражения, показывающие верование в сочувствие с нами внешней природы, эта чувственность в изображении отвлеченных понятий, – все эти явления стоят того, чтобы обратить на них внимание, собрать их и разобрать их смысл и значение. Может быть, некоторые из них идут еще от того незапамятного периода, когда народ, в своем первоначальном возрасте, с своими младенческими воззрениями, находясь еще совершенно под влиянием внешней природы, от всей души верил и сочувствовал тому, о чем теперь говорит и поет часто бессознательно… Другие, может быть, объяснят нам некоторые черты древнего исторического быта Руси, покажут, как смотрел на предметы народ наш, чему он верил, что любил, в чем полагал благо и счастье… [522].

…Изменяясь в устах народа, песни наши не могут быть названы наверное, – те или другие, древними, в том виде, как они существуют ныне, и след. в песне о временах Владимира мы столь же мало имеем права искать понятий X века, как и в песне о заложении Петербурга, или о разорении Москвы [523].

И везде буду я отмечать:

I. Постоянные эпитеты, которых так много рассеяно в русских народных произведениях. Здесь я постараюсь отличить эпитеты необходимые от эпитетов отделяемых, т. е. придаваемых в большинстве случаев, но иногда и пропускаемых или заменяемых, и явно прилагаемых только для определения качества. Например, столы белодубовные, сени косящатые, перстень золотой, и пр. постоянно почти употр. в русских песнях, но тем не менее нельзя не видеть, что качества, выражаемые этими эпитетами, суть качества случайные [523].

II. Условные выражения для определения времени, пространства, величины, и т. п.

III. Сравнения – отрицательные, обыкновенно бывающие в начале песен, и положительные, иногда выражаемые посредством как, иногда просто в названии одного предмета именем другого, иногда же в целой картине, в целой параллели сходных представлений.

IV. Выражение отвлеченных понятий в чувственных образах, в символах.

V. Например, символом брака служит перстень, венец, расплетание косы девушки, и т. п.

VI. Обращение к неодушевленным предметам природы, олицетворение их и предполагаемое сочувствие их чувствам и расположениям человека.

VI., Наконец, те таинственные отношения, которые признаются народом между различными понятиями, и ныне опираются иногда на языке, т. е. созвучии слов, потерявши прежнюю религиозную основу…

При этом везде буду я означать, откуда взято каждое выражение и как часто оно употребляется. Если будет можно, сделаю ссылки на все места, где можно найти то, или другое выражение и оборот.

Касательно расположения всего, что я успею собрать, я могу теперь сказать очень немногое. Я думаю, – полезно было бы отделить выражения явно новейшего образования от древнейших. Им, конечно, нужно дать место в сборнике, потому, что это также придумано, или, по крайней мере, принято народом, который никогда не перестает жить своею особенною, самостоятельною жизнью. Но при этом нельзя же отвергать и того, что вторжение иностранных форм, проникши и в народ, отразилось и на народной поэзии. Песни, в которых употребляются слова французские и немецкие, перешедшие к нам во 2-й половине прошлого века, – в которых ясно виден объевропеившийся уже русский человек, в которых толкуется о тарелочках и каретушках, должны быть, кажется, отделены, так, чтобы их особенности отмечались особо… Трудно будет подобное разделение, но, надеюсь, не невозможно…

После этого – затруднительно решить, в каком именно порядке представить все выражения и обороты, которые будут мною отмечены. Порядку самых песен следовать нельзя, потому, что они будут взяты из разных источников, и притом будут не одни только песни, Об алфавитном порядке и думать нечего… Может быть, можно будет расположить таким образом: показать – понятия русского человека о мире, – небе и земле, – о человеке, его теле и душе, – о разных положениях в жизни, о разных принадлежностях домашних, военных, религиозных, общественных, понятия о боге, о судьбе, и о всем, что выходит из-за пределов мира видимого [524].

Н.А. Добролюбов

Замечания о слоге и мерности народного языка // Полн. собр. соч.: В 6 т. Т. 1. М.: ГИХЛ, 1934

Народная поэзия не стеснялась правилами школьных реторик и пиитик о высоком слоге, для нее все слова были хороши, только бы они точно и ясно обозначали предмет. Она вносит в свои изображения – и конские копыта, и япончицы, и кожухи, и болота и грязивые места (Слово о полку Игореве), и желчь, разливающуюся в утробе от гнева, и рев рассерженного человека, и разложито оконце в доме (Песня о суде Любаши), даже подворотню рыбий зуб, – пробои булатные, подики кирпичные, помелечко мочальное (Кирша Данилов). Она не боялась называть предмет своим именем; и потому в ней находим множество названий таких предметов, о которых в книгах даже совсем никогда не говорится, из опасения употребить неприличное выражение. При этом видим мы полное господство народных форм над книжными. Например, в русской народной поэзии господствует полногласие и употребление слов русских там, где в книгах ставятся славянские. Нужно также заметить и изобилие уменьшительных форм в народной поэзии, весьма много способствующих живости изображения.

Подбор слов также имеет здесь свои особенности, происходящие опять от той же безыскусственности и стремления к изобразительности и живости впечатления. Весьма часто одна мысль выражается в двух видах; как бы недовольный одной фразой, народ повторяет ее с прибавлением другого определения, нередко усиливая слово другим, имеющим почти то же значение. Высота ли, высота поднебесная, начинаются песни Кирши Данилова… И в них беспрестанно встречаем такого рода выражения: из-за моря, моря синего; по дорогу камени, по яхонту; идет во гридню, в светлую; от славного гостя, богатого; она с вечера трудна, больна, со полуночи недужна вся, и пр. Много подобных примеров также и в чешской поэзии. – Нередко также встречается и такой способ выражения: сначала высказывается общее понятие, а потом берутся частности, например, в зеленом саду, в вишенье, в орешенье. Далее встречаем некоторые соединения слов, постоянно повторяющихся, например, злато-серебро, гусей-лебедей, и пр. Также есть одинаковые, условные фразы для обозначения того или другого понятия, того или другого предмета, например, неоднократно встречаем: земля кровью была полита, костьми посеяна; бились три дня, три часа и три минуточки; между плеч косая сажень, палица в триста пуд и пр. Конечно, народ руководствовался чем-нибудь, подбирая такие образы или слова для обозначения даже таких простых понятий, как измерение места и времени; и, может быть, при собрании большего количества данных, нам удастся уяснить себе миросозерцание народа, выразившееся таким образом в его поэзии.

Периодическая речь решительно не допускается в поэтической речи. Краткие предложения везде заменяют ее. Нечто подобное строю периода можно видеть разве в тех местах, где встречаются сравнения. Но сравнения весьма редко имеют правильную грамматическую форму, т. е. посредством союза как. Обыкновеннее всего название предмета именем другого, например, ясный сокол добрый молодец, конь под ним лютый зверь, и пр., иногда сравнение развивается в целой картине, в целой параллели сходных представлений. Но чаще всего – сравнение отрицательное, до сих пор столь распространенное в наших песнях, которые часто им и начинаются.

В числе особенностей народного слога нужно отметить еще постоянные эпитеты. Между ними особенное внимание нужно обратить на те, которыми характеризуются предметы природы. Например, постоянно читаем мы: море синее, сад зеленый, мать сыра земля, темный лес, чисто поле, также – красна девица, добрый молодец, буйная голова, белы руки, резвы ноги; – лютый зверь, ясный сокол, белый кречет, гнедой тур, добрый конь, и пр. Замечательно, что народ в этих определениях никогда не смешивает понятий даже синонимически и с неизменной верностью говорит, например, красно солнце, светел месяц, ярки звезды, или зелено вино, брага хмельная, пиво крепкое.

Кроме этих эпитетов, показывающих воззрение народа на природу, нельзя оставить без внимания других, в которых отразились понятия его об отношениях житейских и общественных. Таковы, например, описания разных хором, с их принадлежностями – воротами вальящатыми, вереями хрустальными, тыном железным, окошечками косящатыми, столами бело дубовыми, и пр. Описания одежды – кафтанов хрущатой камки, одеял соболиных, шуб барсовых, сапожков сафьянных; описания вооружения – тугих луков, шелковых тетив, булатных мечей, острых копий, каленых стрел, златых шеломов и пр. Повторяясь постоянно, эти названия должны занять наше любопытство тем более, что подобные постоянные эпитеты суть общая принадлежность всякой народной поэзии, и след. могут служить безошибочным указанием на особенности миросозерцания народа.

В народной поэзии встречаются также нередко выражения, которые сохранились потом в устах народа, как поговорки. Это – или правило народной мудрости в нескольких словах (т. е. собственно пословицы); или удачно схваченное изображение предмета, его характеристика, которая потом осталась за ним навсегда и прилагается к целому ряду однородных предметов [525–527].

К.Д. Ушинский

О средствах распространения образования посредством грамотности // Избранные педагогические соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Педагогика, 1974

Серьезный, несколько даже возвышенный слог облекает все первобытные произведения народов. Простой человек любит даже вычурное словцо, и мы никак не можем понять, чтобы Илиада была написана простым народным языком того времени. Если древние греки говорили между собой языком Илиады, то нельзя не сознаться, что греки были престранный народ, исключение изо всех народов. Представьте себе простых людей, земледельцев и пастухов, у которых каждую минуту слетают с уст крылатые слова, которые своих жен, занимающихся мытьем белья или кормом свиней, зовут волоокими, златокудрыми, благороднорожденны-ми, садятся не иначе как на среброгвоздные стулья, обувают свои крылатые ноги или лукавого, опытного человека зовут всякий раз многохитростным мужем. Неужели это простой язык, употреблявшийся в Греции в обыденной речи? Мы думаем, что это скорее тот возвышенный язык, который и в настоящее время любим простым народом и который он охотно употребляет, выходя из обычной колеи. Даже в народных песнях, где живое чувство заставляет брать первое попавшееся под руку меткое слово, и там постоянно употребляются такие слова, которых не употребит человек в обыденной речи. Послушайте, как русский крестьянин говорит с женой, сестрой, братом в домашней жизни и как он обращается к тем же самым лицам в песне или даже в простом письме: два языка совершенно различные [13]Гильфердинг А.Ф. Олонецкая губерния и ее народные рапсоды // Онежские былины, 1. М.; Л., 1949. С. 57.
.

И. Бодянский

О народной поэзии славянских племен. М., 1837

В них (народных песнях, – А.Х.), наконец, язык родной хранится во всей своей чистоте, неподдельности, свежести, силе, прелести и богатстве… [24]См.: Пидаль Район Менендес. Югославские эпические певцы и устный эпос в западной Европе. Изв. ОЛЯ АН СССР, 1966. Т. XXV, вып. 2.
.

Ревнитель чистоты, силы, богатства и простоты отечественного слова не расстанется с песнями: в них язык народа таков, каков он есть в своей сущности, каков должен быть, со всеми своими природными особенностями, ему лишь свойственными оборотами и извитиями [28–29].

… Песни славян отличаются чрезвычайной простотою изложения, соединенной с самостоятельностью исполнения, простотою средств и полнотою действия, недостатком, или лучше, отсутствием всякого искусства, и несмотря на то, совершенством отделки, незатейливым, но гениальным [148].

Ф.И. Буслаев

О преподавании отечественного языка. Изд. 2-е. М., 1867

Речь народная отличается от искусственной постоянством, неизменностью выражений. Писатели каждый по-своему изъясняют одну и ту же мысль: оттого часто изысканность и неточность. В речи народной мысль, однажды приняв на себя приличное выражение, никогда уже его не меняет: отсюда точность и простота. Выражение, как заветная икона, повторяется всеми, кто хочет сказать ту мысль, для коей составилось первобытно. На этом основывается употребление постоянных эпитетов, в которых особенно очевидно постоянство и единообразие выражений народной речи. Речения с постоянными эпитетами можно уподобить типам греческих божеств, которые, однажды создавшись, никогда не изменялись, потому что грек не находил уже другого лучшего и приличнейшего образа для олицетворения Юноны или Зевеса. Русские эпитеты бывают:

А) Имена прилагательные: не наЬзживали звэря прискучаго 156. не видали птицы перелетныя 156. оставалася матера вдова 72, подломилися ноженьки рэзвыя 8. на крутом красном берегу, «на желтых разсыпных песках 106. нарублю в «в мелкие части пирожные 66. (пирог – мелкая дробь монетная), столы бэлодубовы, столы дубовые 12. терема златоверховаты 6. оружье долгомэрно 108. звончаты гусли 9. уйми своё чадо милое 79 – говорят те, кого оно прибило.

Б) Имена существительные в одинаковом падеже с словом, при коем они эпитетом: выэзжал удача добрый молодец 22. продавали душам красным дэвицам 24. а Владим1р Князь едва жив стоит, «со душой Княгиней Апраксэевной» 359. а зовут меня Михай-лою Казарянин, «а Казарянин душа Петрович млад» 205–206.

В) Имена существительные с прилагательными, несогласующиеся с своим определяемым, и всегда стоящие в именительном: обертываться гнэдым туром – золотые рога 47. Что Добрыня им будет десятой тур, «всэм атаман – золотые рога» 57. однорядочки-то голуб скурлат 156. обвивается любой змЬй около чебота зелен сафьян 45. и на ноги сапоги зелен сафьян 125. в чердаке была беседа – дорог рыбIй зуб 3. стоит подворотня дорог рыбIй зуб 51. а столы дорог рыбIй зуб 109. Словосочинение этого эпитета объясняется эллипсисом.

Г) Родительный определения: кровать слоновых костей 9. покрыта сэдых бобров, «потолок черных соболей 14. пол, середа одного серебра 159.

Надобно отличать эпитет постоянный от эпитета украшающего <…>: последний часто даже во зло употребляется писателями напыщенными и вычурными. Полезно бы собрать все постоянные эпитеты для того чтобы определить, в какие предметы преимущественно вдумывался русский человек, и какие понятия присоединялись к оным [121–123].

Весьма любопытна история постоянных эпитетов нашей народной поэзии: ибо большая часть их идет от глубокой древности… [349].

Ф.И. Буслаев

Русская поэзия XI и начала XII века // Летописи русской литературы и древности. 1859, кн. 1

…Органическая связь между содержанием и художественною формою, которая своими эпическими выражениями не только составляет внешнее украшение речи, но и по преимуществу мелкими подробностями выполняет и завершает поэтическое представление, воспроизводимое содержанием. Изучавшим исследования Я. Гримма вполне понятно, сколько глубины мысли и верования, сколько жизненности народного быта заключается иногда в кратком сравнении, даже в одном эпитете, которым народный певец определяет предмет речи [5]Евгеньева А.П. О некоторых особенностях русского устного эпоса. // Труды отдела древнерусской литературы. VI, 1948. С. 154–192; VII, 1949, С. 168–215.
.

И.П. Сахаров

Песни русского народа. Ч. 1. СПб., 1838

Гораздо ошибочнее являются у писателей понятия о языке народных песен. Это такая смесь всякой всячины, что доселе никто не думал и исправлять их. Песни наши новы, старых мы не имеем – вот общее мнение. Справедливо ли это? На чем основано? Где доказательства их обновления? Где указания на их новость явления? Об этом никто из русских не думал. Кажется, с первого взгляда, это так легко разгадать, что оно само собою выказывается; но это только будет хорошо для кабинетного занятия, где не нужны опытные суждения, требующие поверки. Труд неимоверный, невероятный предстоит тому, кто хотел бы судить по языку народных песен о времени их произведения. Для этого нужно иметь понятия о состоянии русского языка в разных столетиях; нужно знать до подробности русские областные наречия [CXXIII–CXXV],

Каждый писатель за нужное считает сказать что-нибудь об языке народных песен, но все эти рассказы оканчивалися общими выражениями – старого нет, все вновь составленное. Все ошибки происходили и будут происходить от незнания областных наречий. Песни народные по языку принадлежат к московскому областному наречию, разговорному… [CXXVII–CXXVIII].

И.И. Срезневский

Труд и мнения Н.В. Берга касательно народных песен // ИОРЯС. Т. IV. Вып. 7. 1855

Напрасно было бы говорить о литературной, исторической и филологической важности народных песен, этих, так сказать, естественных произведений словесности, слагаемых в народе без помощи грамотности и учебных правил риторики и пиитики, оценяемых народным чувством без помощи ученых критиков, и тем не менее доходящих иногда до такой степени художественности, до какой не может дойти никогда произведение литературного искусства. Признание важности народных песен в такой же мере выражает успехи науки нашего времени, в какой и признание необходимости исследовать язык только как естественное произведение и пользоваться им только по законам его природы, а не по правилам самовольно придумываемых теорий [381].

…Есть между прочим и народные песни, в списках X–XIII века, подтверждающие наглядно степень отклонения современного народного языка от языка, которым говорили за 900 и за 500 лет [390].

Язык песен у всех Славян есть их обыкновенный, современный язык, что те остатки старины языка, которые замечали в песнях, не принадлежат исключительно языку песен…

Из этого, конечно, еще нельзя выводить, что все нынешние песни Славян без всякого исключения первоначально составлены уже во время, когда язык народа был в современном его положении: песня, сложенная может быть даже в древности, могла мало-помалу измениться в отношении к языку. Но если допустить видоизменения языка песни, то почему не допустить, что в такой же мере видоизменялось и ее содержание разными опущениями и вставками? А допустивши это, мы не можем глядеть ни на одну песню из числа тех, которые сохраняются ныне памятью народной, как на памятник древности или даже и старины, ни в чем неизмененный временем [390].

Тем не менее справедливо, что и песни народные слагались и слагаются лицами, и в народе только улаживаются и перелаживаются… Песня только потому и народна, что единственная личность, в ней рисующаяся, есть сам народ, его поэтическое настроение, его стихотворные обычаи и т. п. [392].

А. Григорьев

Русские народные песни с их поэтической и музыкальной стороны // Отечественные записки. 1860. Т. 129, март

Одна песня наводит на другую, как-то вяжется с другою, как-то растительно цепляется за другую: одно слово в одной песне родит в памяти новую песню, одни общеэпические формы связывают несколько разнородных песен: точно так же и мотивы, по-видимому, совершенно различные, льются один за другим, совершенно раздельные, а между тем связанные между собою общею растительною жизнью [449].

…Песня не только растение, песня – самая почва, на которую ложится слой за слоем, снимая слои, сличая варианты, иногда в песне новой можно добраться до первых, до чистых слоев. Есть песни, тоже и о том совершенно новые, часто даже нелепые до безобразия, но напев их развит с такой полнотою, с таким богатством и могучестью, что невольно приходит в голову мысль, не новый ли слой текста лёг здесь на старый: кто отыскивает только песен постарше, тот отворотится от подобного текста с презрением и будет не прав. Наша песня не сдана в архив: она доселе живет в народе, творится по старым законам его самобытного творчества, новое чувство, новое содержание укладывается иногда в готовые, обычные, старые формы, старое не умирает, оно живёт и продолжается в новом, иногда остаётся совершенно нетронутым, иногда разрастается, иногда, пожалуй, искажается, но во всяком случае живёт [449–450].

А.А. Афанасьев

По поводу VI-го выпуска этнографического сборника // Книжный Вестник. СПб., 1865

Народные загадки сохранили для нас обломки старинного метафорического языка. Вся трудность и вся сущность загадки именно в том и заключается, что один предмет она старается изобразить через посредство другого, какой-нибудь стороною аналогического с первым. Кажущееся бессмыслие многих загадок удивляет нас только потому, что мы не постигаем, что мог найти народ сходного между различными предметами, по-видимому столь непохожими друг на друга; но как скоро мы поймём это уловленное народом сходство, то не будет ни странности, не бессмыслия [58]Там же. С. 76.
.

Влад. Стасов

Происхождение русских былин // Вестник Европы. 1868. Т. IV. Кн. 7

Народный русский язык, как известно, заключает в себе многие особенности, придающие ему необыкновенную живописность и своеобразную колоритность, и вместе с тем необыкновенную силу и мягкость. Те же самые особенности принадлежат и языку наших былин, и, можно сказать, здесь они получили еще более развития, разнообразия и выпуклости, так как нигде не встречали такого частого и обширного применения [323].

Все эти своеобразные особенности языка былин <…> заключают в себе столько особенности, что, в соединении с оригинальным стихосложением былин и всегдашнею меткостью, силою, образностью и юмором русского выражения, придают былинам совершенно исключительную, самобытную физиономию [325].

П. Глаголевский

Синтаксис языка русских пословиц. СПб., 1873

Пословицы создавались, передавались от поколения к поколению и хранятся до сих пор почти исключительно в народе простом, еще не испытавшем на себе влияния европейской образованности. Что же касается образованного класса, то у него – скажем словами г. Даля – «пословиц нет; попадаются только слабые, искалеченные отголоски их, переложенные на наши нравы, или испошленные не русским языком, да плохие переводы с чужих языков» (Напутн., к Пословицам русского народа, V). Притом несомненно, что большая часть пословиц явилась в ту пору, когда еще не выделялся из народа так называемый образованный класс и когда весь народ говорил одним языком. Поэтому язык пословиц по справедливости может быть назван языком в тесном смысле народным. Но если мы сравним народный язык пословиц с языком других произведений народного творчества, как например былин, сказок, песен и т. п., то окажется, что первый одною важною особенностию существенно отличается от последнего. Отличительную черту языка пословиц составляет особенная любовь к эллиптическим выражениям. Пословицы всегда рождались и жили в живой, разговорной речи: они не выдумывались, не сочинялись, а вырывались из уст как бы невольно, случайно, в жару живого, увлекательного разговора. В живой же, разговорной речи многие слова часто не досказываются, заменяясь тоном голоса, выражением лица и телодвижения. Поэтому язык русских пословиц представляет все особенности разговорного языка русского народа.

После этого не нужно доказывать трудность изучения и научного объяснения синтаксических особенностей языка пословиц. К сожалению, выполнение этой задачи в настоящее время еще слишком мало облегчается предшествовавшими трудами по русскому языку. В немногих ученых трудах встречаются пока только отрывочные толкования и заметки по синтаксису народного языка. О практических грамматиках и говорить нечего.

Только г. Стоюнин в своём «Русском синтаксисе» (СПб. 1871 г.), не удовлетворяясь теми бледными, бесцветными, ординарными случаями из русского синтаксиса, в которых наш язык ничем не отличается от родственных языков и на которых обыкновенно только и останавливались наши практические грамматики, собрал, рассортировал и объяснил (как? – это другой вопрос) множество чисто русских оборотов речи, из которых, по преимуществу, выражается дух нашего языка. Но такого труда, который бы специально был посвящен народному языку и, в частности, его синтаксису, в нашей литературе ещё нет. Решаясь изложить результаты изучения в этом отношении русских пословиц, мы утешаемся тою мыслью, что если наш труд сам собою не принесёт большой пользы науке, то, по крайней мере, он вызовет на обсуждение отмеченных нами фактов людей, более нас сведущих в отечественном языке, и может быть побудит кого-нибудь к более обширному исследованию народного языка.

Результаты наблюдений над синтаксисом языка пословиц можно было бы представить в виде «русского синтаксиса на основании пословиц»; но в таком случае пришлось бы отмечать множество таких фактов, которые, нисколько не характеризуя синтаксиса языка пословиц, составляют общее достояние и русского книжного языка, и других, родственных ему языков. Наша задача состоит в том, чтобы отметить характеристические черты синтаксиса языка пословиц, как языка народного. На этом основании, те обороты речи, которые хотя и встречаются в пословицах, но в то же время обыкновенно употребляются и в книжном русском, и в родственных славянских языках, не входят в наше понятие о синтаксисе языка русских пословиц. Но так как, с одной стороны, в книжном языке встречаются иногда и выражения чисто народной речи, то в числе приводимых нами характеристических явлений синтаксиса пословиц читатель найдет и такие обороты речи, которые встречаются в книжном языке. Во всяком случае, наша цель состоит в том, чтобы язык русских пословиц в нашем очерке явился с своими типическими чертами, как язык разговорно-народный. Этой целью и объясняется то, что на одних предметах, как например на употреблении предлогов, мы вовсе не останавливаемся; на других, как на выражении подлежащего и на употреблении некоторых падежей, останавливаемся мало, а на иных, как например на сказуемом, может быть, останавливаемся уже слишком долго [5–7],

К.С. Аксаков

Ломоносов в истории русской литературы и русского языка // Аксаков К.С. Полное собрание сочинений. Т. П. Ч. 1. М., 1875

Чувство человеческое всегда заставляет нас внутренне трепетать при звуках наших песен, а знание, удаляя ложные мнения и осуждения, заставляет нас понимать их глубокое значение [52]Зайцева И.К. Словарные диалектизмы в языке русской народной песни Воронежской области, Славянский сборник, II.
,

Песни поются на языке чисто народном, на языке, вполне запечатленном всею физиогномиею, всею силою и исключительностью национальности; здесь язык сам не вышел за пределы этого, необходимо тесного определения, и это и составляет характеристику слога песен; он является в них со всеми национальными, характеристическими оборотами, со всеми простонародными фразами, поговорками и словами; вся эта сила народной субстанции, под таким твёрдым определением национальности, со всею, если можно так сказать, своею грубостью, энергически высказывается в языке песен, слоге, являющем нам язык исключительно народный, имеющий на себе, как язык, исключительное национальное определение соответственно с народом, и следовательно вполне выражающий национальную его поэзию. То самое, что мы сказали о национальной поэзии, то самое должны мы сказать и о языке в слоге песен, о языке народном, И так крепость, та печать силы, которая лежит на цельной национальной субстанции, лежит и на языке его, на слоге его поэзии, слоге песен. Энергия этой национальности составляет характеристику слога поэзии национальных песен. Как могуч и крепок его здесь язык, какое сочувствие пробуждают эти простые фразы, в которых слышите вы еще цельный юных дух народа, слышите, как выражается он в слове, которое дрожит, так сказать, всё полное внутренним своим содержанием. Не мимо здесь бывает ни одно слово: лишнего слова, неточного – здесь нет: нация, цельная субстанция не ошибается, а определение её вполне конкретируется в языке, и поэзия её конкретируется в слоге, который исключительно национален; поэтому и язык этот здесь чрезвычайно важен, вообще для уразумения всякого народа, как относительно его сущности, здесь выражающейся, так и его исторического развития. И так слог наших песен исключительно национален, представляя в высшей степени характеристику языка исключительно национальным определением; все обороты, фразы проникнуты им. Такой язык, такие фразы, являя нам непосредственно целую сферу, момент духа народного, возбуждают в высшей степени национальное сочувствие; формы этого слога, совершенно проникнутые единым духом, запечатлены вместе этою народною субстанцией, являющейся здесь еще цельною. Все оттенки, вся особность, словом сказать, вся национальность языка, если так выразиться, являлась здесь со всем своим исторически важным, глубоким значением. Здесь эти свои обороты, эти непереводимые фразы, так доступные вместе с тем для всякого русского; обороты, свойства языка, которые очень важны, до сих пор еще не объяснены и ждут еще живого учёного взора. Сколько таких выражений, на которых отпечатывается вся национальность языка в слоге наших песен. Например:

Или:

Или наконец:

и проч.

Любуясь свободно этим национальными миром, так живо выражающимся в самом слоге языка, мы вместе с тем видим здесь только момент языка, первую ступень, определение, от которого он должен отрешиться, чтобы потом, вместе с народом, в котором пробудится общее значение, стать выражением общего, – на этой ступени, при исключительно национальном определении, ему недоступного [79–80].

В народных песнях высказывается народ; в них он является со всем своим богатством, во всей своей силе; они также изустно повторяются, они поются; и здесь элемент музыкальный, соединяясь с поэтическим созданием, также высказывает дух народа. Они так же простираются над пространством и временем, как всё, что дышит цельною, неразрывною жизнью. Сюда можно отнести сказки народные, как тоже поэтические создания; редкие из них не принимают песенных форм. Это всё мир изустного слова, живого глашения; здесь нет и тени начертанной буквы или бумаги, и в то же время этот мир изустного доказывает, что и без этой внешней помощи пера и бумаги, остаются незыблемыми слова, создания в слове, – живут и сохраняются неизменно и бесконечно; но зато здесь всё, что вырвано из преходящего, всё, что помнится и неизменно ясно сохраняется, уже прекрасно [84]Ср. замечания В.Я. Проппа о том, в каких звеньях процесса создания конкретного варианта сказки сказочник творчески свободен и в каких несвободен (Пропп В,Я, Морфология сказки. 2-е изд. М., 1969. С. 101–102).
.

В древних песнях Кирши Данилова встречаем мы то же употребление, несправедливо принимаемое Калайдовичем за сибирское. Например: хоть нога изломить, а двери вышибить. В народе до сих пор в пословицах и поговорках сохранилась эта старинная форма, например поговорка: рука подать [96]Богословская О,И, Соотношение народно-поэтической и народно-разговорной речи на материале системы именного склонения в былинах сказителей Рябининых и в кижских говорах Заонежья. АКД, 1965. С. 9.
.

<…> что народ вообще более сохраняет язык, что речь гласная, произносящаяся, более дружна со звуками, что и естественно, и более удерживает полногласие, тогда как молчаливое письмо враждебно звукам, тем более повторяющимся, по-видимому, без нужды, – враждебно полногласию. Во-вторых, вероятно, что эта полная форма прилагательных шла хорошо к протяжным песням, исчерпывавшим каждый звук слова; в пении не пропадают буквы, звуки; пение не пренебрегает ими, но заставляет раздаваться, – а эта полная форма так кстати и хороша в пении. Поэтому, может быть, и теперь ещё есть песни, в которых раздаётся эта форма песни, в которых поётся, например, про:

…Не всякая живая речь народа умирает; выражения, в которые он слагает свои практические заметки, результаты своих наблюдений, – ещё лучше, его песни, также сказки, предания, где поэтически являет он всю глубину своей сущности, не пропадают по произнесении; рождается отзыв, и, повторяясь в течение долгих времен, они доходят до позднейших потомков. Но, во-первых, очень трудно определить время песен и пословиц, если исторические события не помогут положительно; во-вторых, самый язык песен, повторяясь в разные времена, произносясь живыми устами, невольно изменяется и принимает в себе иногда оттенок или слово, современные эпохе их произношения; но это только в отношении к языку, и то скорее в внешней стороне его; поэтический характер и дух языка также, большей частью и почти всегда, не меняется. Черкесы пятигорские, Алюторы в песнях, собранных Киршею Даниловым, явно не изменяют древнейшего этих слов характера песни. Даже в отношении к языку можно устранить многое, неловко приставшее к древнейшему его виду, и если многое прибавилось, изменилось, утратилось, при живом повторении, то также многое сохранилось, потому что песня, и также другие создания народные, передавалась и изменение в ней было разве невольное. Пословица говорит: из песни слова не выкинешь.

Есть песни, мне кажется, очень древние, восходящие, может быть, к баснословному периоду нашей истории; но, как мы сказали, очень трудно определить время живых памятников народного языка; и поздно, очень поздно пишутся они на бумагу [111–112],

Наш язык, наш синтаксис имеет особенный характер, и то, что можно сказать на русском, едва ли можно сказать на каком-нибудь языке. Приведем в пример такие слова нашей песни:

Здесь удивительно отношение между словами, удивительная память, так сказать, мысли в языке, при устройстве слова. Две, кажется, фразы, но их проникает синтаксическая связь; можно бы подумать, что говорится про два терема и разделяются слова: у батюшки, у матушки, тогда как напротив они прямо относятся друг к другу, и тесно соединяются; фраза такова: я у батюшки и у матушки в высоком терему; но несмотря на разделение, сохранена связь между словами, и над отдельными формами фраз является сила синтаксиса, соединяющая их в одну; так что если надписать одну фразу над другою, то каждое слово соединяется с написанным под ним словом. Здесь выражается особенная грация, особенная сила и гибкость синтаксиса; здесь видим мы явление, знаменующее полную его свободу. Мы можем привести такие же и подобные тому примеры из древних русских стихотворений, собранных Киршею Даниловым:

Также:

П.Н. Рыбников

Заметка собирателя // Песни, собранные П.Н. Рыбниковым: В 3 т. Т. 1. Петрозаводск, 1989

Напев былины был довольно однообразен, голос у Рябинина, по милости шести с половиною десятков лет, не очень звонок; но удивительное умение сказывать придавало особенное значение каждому стиху. Не раз приходилось сбросить перо, и я жадно вслушивался в течение рассказа, затем просил Рябинина повторить пропетое и не хотя принимался пополнять свои пропуски. И где Рябинин научился такой мастерской дикции: каждый предмет у него выступал в настоящем свете, каждое слово получало свое значение! [58]Там же. С. 76.

При ближайшем знакомстве с певцами, я заметил, что они не всегда поют былины совершенно одинаково. Это происходит от разных причин. Сказители не сразу вспоминают иную былину, а старики иногда многое забывают <…> Далее, сказители знают часто одну и ту же былину от нескольких учителей и, разумеется, только тогда различают варианты, когда они резко отличаются один от другого; когда же варианты очень близки между собой, тогда певец поет один раз былину по одному варианту, а другой раз по другому [72]Песни, собранные писателями. Материалы из архива П.В. Киреевского // Литературное наследство. М., 1968. С. 304. (запись А.В. Кольцова).
.

Наконец, у каждого истинного сказителя заметно его личное влияние на склад былины: он вносит в нее свой характер, любимые слова, поговорки. Чтобы убедиться в этом, стоит сравнить пересказы Рябинина, Романова и Иевлева [72]Песни, собранные писателями. Материалы из архива П.В. Киреевского // Литературное наследство. М., 1968. С. 304. (запись А.В. Кольцова).
.

Если личное вообще влияние певца на былину неоспоримо, то, как бы ни установился у него пересказ, как бы ни закончились формы, все порою скажется и влияние личного настроения минуты: иногда певец употребит одни из своих выражений и форм, иногда другие. Например, Романов сколько раз пел у меня одну и ту же былину и всякий раз пел с небольшими вариациями: то кое-чего не доскажет, то сократит несколько стихов в один, то вставит новый стих [73–74],

Второй момент развития русской поэзии представляет у нас песня. Она захватывает более или менее весь круг ощущений, свойственных и дорогих русскому человеку. Оттого почти в каждой личности из народа хранится такой запас этих песнопений, что посредством их крестьяне могут отозваться на каждое событие в жизни, на каждое движение в сердце. Но народного творчества тут уже нет, пора его прошла. Бесконечный запас песен большей частью принадлежит прошедшему и потому только доступен каждому крестьянину, что прошедшее это в главных чертах сходно с настоящим. Если заметны некоторые изменения в песнях вследствие условий местности и времени, то новых песен уже не слагается; я, по крайней мере, не знаю таких [78–79].

Некоторые варианты так мало пострадали от времени, что пересказы, записанные в XVII и XVIII столетиях, в существенном не отличаются от тех, которые поются современными нам певцами. Но так как былины сохранились в памяти народа исключительно посредством устного пересказа, то, естественно, иные в форме своей и мелочах, другие в самом содержании подвергались в течение веков постоянным изменениям. Изменения эти разного рода. На одни из них можно смотреть как на естественное развитие былины. Так, многие старины дошли до нас и в первоначальном кратком виде, и в длинных пересказах, в которых предметы отдельных песен стали эпизодами. Некоторые варианты об Илье Муромце и Добрыне разрослись до огромных размеров и обнимают почти все подвиги воспетых ими богатырей. Другого рода изменения составляют анахронизмы, которые неизбежно вкладываются во всякое устное предание. Сюда относятся древние и позднейшие вставки в текст новых обычаев, учреждений, названий оружия, чинов и проч. <…> Третьего рода изменение состоит в том, что подвиги богатыря стушевываются и обобщаются до того, что былина делается безыменною, а образ богатыря общим типом [80—81].

Примечание. Мы видели выше, что от себя лично они (сказители. – А.Х.) вносят только известные обороты и любимые слова и те еще изменения, которые происходят от /их/ забывчивости; остальные же перемены в вариантах следует приписать прежнему естественному развитию былевой поэзии и духу времени [82].

А.Ф. Гильфердинг

Олонецкая губерния и её народные рапсоды // Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года. Т. 1. М. – Л., АН СССР, 1949

Все прочие сказители всегда утверждали, что то, что рассказывается словами, никоим образом не может быть пето стихом; когда я замечал им, что они пропустили что-нибудь или спели нескладно, то иные старались «выпомнить» лучше это место, но никому в голову не приходило сгладить пропуск или нескладицу собственным измышлением. Обыкновенно же, хотя бы указана была в былине явная нелепица, сказитель отвечал: «так поётся», а про что раз сказано, что «так поётся», то свято; тут, значит, рассуждать нечего. Когда попадалось в былине какое-нибудь непонятное слово и я спрашивал объяснения, то получал его только в том случае, когда слово принадлежало к употребительным местным провинциализмам: если же слово не было в употреблении, то был всегда один ответ: «так поётся», или «так певали старики, а что значит, мы не знаем» [53]Oravec J. Rec l'udovych piesni a nareiiova norma, «Jazykovedne studies, II, – Dialektologia, Bratislava, 1957.
.

Только благодаря тому, что каждый сказитель считает себя обязанным петь былину так, как сам её слышал, а его слушатели вполне довольствуются тем, что «так поётся», и объяснений никаких не требуют, – только благодаря этому и могла удержаться в былинах такая масса древних, ставших непонятными народу слов и оборотов; только благодаря этому могли удержаться бытовые черты другой эпохи, не имеющие ничего общего с тем, что окружает крестьянина, подробности вооружения, которого он никогда не видал, картины природы, ему совершенно чуждой [54]Оссовецкий И.А. Стилистические функции некоторых суффиксов имен существительных в русской народной лирической песне. С. 466–467.
.

Кроме местных влияний, в былине участвует личная стихия, вносимая в неё каждым певцом; участие это чрезвычайно велико, гораздо больше, чем можно бы предполагать, послушав уверенья самих сказителей, что они поют именно так, как переняли от стариков. На Кенозере я встретил двух весьма замечательных сказителей, которые заимствовали былины от одного и того же учителя: это – Иван Сивцев, по прозванию Поромский, который выучился петь былины от своего отца, и Пётр Воинов, ученик того же Поромского, у которого он жил в работниках. Если сличить былины, с их слов записанные, то сейчас заметишь, что они весьма сходны по содержанию, но значительно рознятся в подробностях изложения и оборотах речи. Такое же различие представляют былины кенозерского же певца Андрея Гусева и те же былины, как их поёт его сын Xарлам Гусев,

Можно сказать, что в каждой былине есть две составные части: места типические, по большей части описательного содержания, либо заключающие в себе речи, влагаемые в уста героев, и места переходные, которые соединяют между собою типические места и в которых рассказывается ход действия. Первые из них сказитель знает наизусть и поёт совершенно одинаково, сколько бы раз он ни повторял былину; переходные места, должно быть, не заучиваются наизусть, а в памяти хранится только общий остов, так что всякий раз, как сказитель поёт былину, он её тут же сочиняет, то прибавляя, то сокращая, то меняя порядок стихов и самые выражения. В устах лучших сказителей, которые поют часто и выработали себе, так сказать, постоянный текст, эти отступления составляют, конечно, весьма незначительные варианты; но возьмите сказителя с менее сильной памятью или давно отвыкшего от своих былин и заставьте пропеть два раза кряду одну и ту же былину, – вы удивитесь, какую услышите большую разницу в его тексте, кроме типических мест.

Эти типические места у каждого сказителя имеют свои особенности, и каждый сказитель употребляет одно и то же типическое место всякий раз, когда представляется к тому подходящий смысл, а иногда даже некстати, прицепляясь к тому или другому слову. Оттого все былины, какие поёт один и тот же сказитель, представляют много сходных и тождественных мест, хотя бы не имели ничего общего между собой по содержанию. Таким образом типические места, о которых я говорю, всего более отражают на себе личность сказителя. Каждый из них выбирает себе из массы готовых эпических картин запас, более или менее значительный, смотря по силе своей памяти, и, затвердив их, этим запасом одинаково пользуется во всех своих былинах [56–58].

Каждая былина вмещает в себе и наследие предков и личный вклад певца; но, сверх того, она носит на себе и отпечаток местности. Сколько мне показалось, певцы былин из Олонецкой губернии должны быть разделены, по местности, на две большие группы, из которых каждая имеет, затем, свои подразделения [59]Андрейчин Л. Указ. соч. С. 242.
.

Группа прионежская характеризуется пространностью былин, северо-восточная группа – относительною их сжатостью. Эти два типические признака являются как в построении самых рапсодий, так и в складе стиха [60]Там же. С. 243.
.

…Можно прионежских рапсодов разделить на две, так сказать, школы – кижскую и толвуй-повенецкую [61]Там же. С. 244.
.

В чём же состоит различие этих двух школ? В чертах весьма мелких, но которые дают, так сказать, тон всей рапсодии, а именно в тех беспрерывно повторяющихся вставочных частицах, которые служат как бы подпорками нашего эпического стиха <…> В Кижах такими частицами – кроме общеупотребительных да, а, и, ли – служат обыкновенно: как, ведь и де; у толвуйских сказителей вы никогда не услышите ни как, ни ведь, ни де в смысле простой вставки; они опирают стих на частицах нынь или нунь, же, было и есть или е: это последнее (есть или, сокращенно, е) большею частик) употребляется при глаголах прошедшего времени, так что оно является как бы остатком старинной формы образования прошедшего, но как смысл этого приставочного «есть» или «е» уже потерян, то сказители нередко пользуются им просто для стиха [61]Там же. С. 244.
.

Преобладающий размер, который я назову обыкновенным эпическим размером, есть чистый хорей с дактилическим окончанием.

Число стоп неопределенно, так что стих является растяжимым. Растяжимость при правильном тоническом размере составляет отличительное свойство русского эпического стиха [66]Оссовецкий И.А. Язык фольклора и диалект. С. 181–182.
.

Е.В. Барсов

Причитания Северного края, собранные Е.В. Барсовым. Ч. 1. М., 1872

П.В. Евстафиев

Древняя русская литература. Вып. 1 // Устная народная словесность. СПб., 1877

Язык былин всегда простой, тот самый, который ежедневно употребляется народом. В складе речи не видно того, что в литературных произведениях называется слогом, т. е. тою, или другою оригинальною манерою выражения, настолько отличною манерою, что по ней часто можно узнать автора. Былинный язык всегда одинаков, даже если сравнить старинные былины с другими сравнительно новейшего происхождения. Одинаковость слога как в старых, так и в новых былинах объясняется тем, что былины сохраняются в памяти народа, а не в письме, передаются в живой речи, а не в книге, следовательно – при переходе рассказов от поколения к поколению, из местности в местность, слова, выражения и приёмы устаревшие не удерживаются, а заменяются теми, которые принадлежат живой речи последнего поколения. При сравнении с языком литературным язык народных былин естественно отличается многими словами и выражениями не литературными, а чисто простонародными (современными или старинными) [31]Там же.
.

Язык и тон русских народных сказок. И язык, и тон народных сказок имеют все те же качества, какими отличаются другие поэтические произведения народного эпоса. Хотя сказки в прозе, но язык живописен, т. е. всякий предмет и всякое явление рисуется в сказке сообразно с впечатлениями, производимыми ими на душу человека. С внешней стороны язык русских народных сказок представляет те или другие отличия по наречиям: сказки великорусские, малорусские, белорусские. Но эти отличия незначительны, они не мешают всякому русскому человеку понимать их. Тон народных сказок, вообще говоря, отличается таким же светлым спокойствием, как и тон народных былин. В частности же, и язык, и тон народных сказок бывают различны, смотря по тому, принадлежат ли сказки к более древним или к более новым. Наиболее чистым, поэтическим языком и наиболее ровным тоном отличаются сказки древнейшего происхождения, мифического содержания [59]Андрейчин Л. Указ. соч. С. 242.
.

Кроме тона, лирические песни отличаются от прочих народных песен тем, что представляют наибольшее развитие характеристических особенностей языка народной поэзии. В лирических песнях более, нежели в остальных, язык замечателен нежностью, задушевностью и образным выражением мыслей и чувств. Различные душевные состояния рисуются при помощи красивых и притом совершенно невычурных уподоблений, взятых прямо из природы. Солнце красное, сокол ясный, белая лебедь, кукушечка, травушка-муравушка, ласточка-касаточка и т. п. служат очень удачными способами сразу провести в душу то или другое впечатление человека и его душевных настроений. Постоянные эпитеты и изобилие ласкательных и уменьшительных слов, чем вообще отличается язык народной поэзии, в лирических песнях встречаются в особенном изобилии [78]См.: Баранникова Л,И, Народно-поэтическая речь и ее место в системе функционально-стилевых различий диалектной речи // Вопросы теории и методики русского языка. Саратов, 1965.
.

С. Шафранов

О складе народно-русской песенной речи, рассматриваемой в связи с напевами. СПб., 1879

В народно-русских песнях оба творчества, музыкальное и поэтическое, действуют с совершенною свободою, не стесняя себя взаимными ограничениями; любой слог текста, при распевании, может быть протянут, сколько то требуется напевом, а в произношении, отдельном от напева, каждый слог произносится снова как в обыкновенной речи [39]Оссовецкий И,А, Об изучении языка русского фольклора. С. 107.
.

…Главною заботою творца нашей народной песни <…> было не дать напеву заслонить собою текст, а напротив, усилить средствами напева впечатление речи, содействуя тому и различными своеобразными риторическими способами [40]Оссовецкий И,А, Язык фольклора и диалект // Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958.
.

…В параллелизме, свойственном народно-русской песенной речи почти в такой же мере, как и в библейской, г, Олесницкий не хочет видеть своеобразной поэтической формы, которою, по нашему мнению, существенно отличается от версификаций просодических, движущихся в ритмических оковах (количественной и тонической), версификация стилистическая, основывающаяся на особенностях слога и на своеобразном поступальном движении речи [108–109].

Народно-русский песнеслагатель идёт почти обратным путём: напев творится в душе его под исключительным наитием чувства, следовательно, по одному содержанию речи, в полной независимости от звуковой стороны, и уже самая речь прилаживается напеву, вполне подчиняясь ему, но подчиняясь только при пении. Здесь гласная, в обиходной речи неударяемая, и следовательно, произносимая коротко, может быть выполняема протяжно, и наоборот, гласная ударяемая, и следовательно, произносимая протяжно, может быть пропета короткою нотою [130].

Склад народно-русской песенной речи объясняется самою сущностию двусоставной природы песни, как произведения музыкального и вместе с тем поэтического, в котором и музыка, и речь, сливаясь в дружном действии на слушателя, не стесняют себя взаимно, а сохраняют каждая свою свободу и свои средства [131].

Народно-русский песенный склад речи мы неоднократно уже называли стилистическим, желая тем указать на его отличие от версификаций просодических, и название это само собою оправдается при подробном разборе особенностей песенной речи; собственно же песенный склад речи, как русский, так и всякий другой, всего бы приличнее прямо назвать поэтическим, потому что именно поэтичностью, и только ею одною, ему и следует отличаться от прозы, от склада обиходной речи [137],

…Форма народно-песенной речи есть форма стилистическая, заключающаяся в соразмерении предложения с напевом, в соглашении состава речи с составом мелодии [160].

Приступая к изложению стилистических особенностей народно-русской поэтической речи, мы должны начать с главнейшей из них – с песенных повторений… [164].

…Между тем песенные повторения в устной народной поэзии составляют одну из существенных её форм, и если их выпустить из текста тех песен, в которых они в пении выполняются, то песенные стихи утратят отличительное свойство своей песенности – не могут быть пропеты по данной мелодии [165].

…Возникнув ради удовлетворения стилистической потребности речи, именно для поддержания её вразумительности, форма повторения получила потом более обширное применение, в качестве фигуры усиления речи. Далее увидим, что форма эта стала наконец употребляться уже для одного украшения речи, когда песнеслагатель-певец, как бы любуясь удавшимся выражением своего чувства, повторяет его, как говорится, на все лады, то есть выполняя разными мотивами той же мелодии. Но и помимо того, разного рода повторения речи, задерживающие её течение, доставляют чувству возможность высказаться исподволь, а вместе с тем, как уже выше замечено, задерживают внимание слушателя, не допускают его скользить мыслию по содержанию песни, а заставляют принять в нём участие, вглядеться в каждый песенный образ, продумать каждую мысль певца, прочувствовать каждое его чувство [202–203].

…Форма повторения есть столь излюбленная форма песенного изложения, что в некоторых песнях не ограничивается удвоенным музыкальным выполнением отдельных слов, фраз, колен и стихов, но доходит до повторения самой песни всей целиком, от начала до конца, с изменением только нескольких слов, и даже до двукратного, троекратного и т. д. повторения [204].

Переходим к рассмотрению параллелизма, другой поэтической формы, которою наша народная песенная речь, почти не менее, чем древнееврейская, отличается от склада всех поэзии просодических. Говоря о параллелизме, не следует упускать из виду, что это есть стилистическая форма речи и к ритму, к которому её многие относят, не имеет никакого отношения [207].

Итак, параллелизм, как и повторения, не суть излишние и праздные украшения речи, а возникли из потребности, как это вообще можно сказать об украшениях и во всех других искусствах: начало красоты – потребность, и если не всё, необходимое для разумного существа, прекрасно, то всё прекрасное – необходимо [208].

И.А. Бодуэн де Куртене

Отзыв о сочинении на тему «О языке русских былин» // Известия и учёные записки Казанского ун-та. Казань, 1879, январь-февраль

Случаи, характеристические для языка былин, не всегда поставлены на первом плане, и представляемая автором картина этого языка во многих местах является недостаточно рельефного. Общерусские особенности смешиваются иногда с былинными. А так как не во всех былинах один язык, то, при более тщательном исследовании языка былин, следовало бы разделить его особенности по диалектическим категориям, по говорам и их видоизменениям, пожалуй, даже по личным, индивидуальным оттенкам. В особенности в «Памятниках и образцах», изданных П-м Отделением Императорской Академии наук, есть былины, по свойственному им языку, весьма различного характера [340].

В.А. Воскресенский

Особенности русского народного языка // Семья и школа, 1879, № 2, кн. II

В.А. Воскресенский

Об изучении отечественного языка // Семья и школа, 1879, № 1, янв., кн. II

Богатство народного языка в лексическом и формальном отношении изумительно [39]Оссовецкий И,А, Об изучении языка русского фольклора. С. 107.
.

Общее впечатление, производимое былиной, скорее приведет к мысли о бедности и формальном однообразии народного языка. Тавтология отдельных слов и целых предложений занимает особенно видное место в числе факторов, вызывающих подобное впечатление. Язык Крылова поражает, напротив, богатством и разнообразием форм. Ближайшее рассмотрение факторов представляет дело в ином виде: в былине, не считая фонетических частиц (де, то, та, ту, да), являющихся по требованию стиха, различных слов больше, чем у Крылова (в обоих случаях мы считаем и коренные и производные слова). Разнообразие форм этимологических, а следовательно и синтаксических, – так как с каждою формою связано значение в акте мысли, – значительно превосходит разнообразие языка басни… [39]Оссовецкий И,А, Об изучении языка русского фольклора. С. 107.
.

Связь и последовательность предложений в народном языке так наглядна, сознается так непосредственно, что язык почти не нуждается в союзах, В былине всего три союза (чтобы, и, а), в басне четырнадцать… [40]Оссовецкий И,А, Язык фольклора и диалект // Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958.
.

Итак, народный язык, представляя материал богатый в лексическом и грамматическом отношении, отличается от литературного конкретностью, проистекающей из непосредственности всего народного мировоззрения [41]Там же. С. 173.
.

Все, чего с литературной точки зрения недостает сложному и простому предложению, восполняется обилием форм отдельного слова, в которых преимущественно и выражаются особенности народного слова [41]Там же. С. 173.
.

Фр. Миклошич

Изобразительные средства славянского эпоса // Древности. Труды славянской комиссии Московского археологического общества Т. 1. М., 1895

Каждая эпическая песня [имеет?] столько же вариантов, сколько певцов, через уста которых она прошла; песня, пока живет, находится в состоянии непрерывного созидания; она и древня, и молода в одно и то же время: древня по первоначальному зерну, так как оно восходит ко времени воспетого события, и молода в своей настоящей форме [205].

Певец не может отступить от формы песни, господствующей в его народе [206].

Народный певец не может быстро отделяться от овладевшего им представления; поэтому он несколько раз повторяет одну мысль или несколько мыслей [208].

Многие постоянные эпитеты не прибавляют никакого признака существительному [219].

Постоянный эпитет делает предмет более наглядным, указывая оживляющий его признак. Он – не простое украшение. Употребление таких эпитетов не может быть представлено произволу и не следует думать, будто певец берет, какой ему вздумается, из эпической запасной кладовой готовых выражений [220].

Два эпитета, по-видимому, не очень часто встречаются в русском эпосе [227].

Вместо сложного прилагательного притяжательного нередко являются его составные части, прилагательные и существительные: кроваточка рыбий зуб; столы дорог рыбий зуб; подворотина рыбий зуб; сапожки зелен сафьян; семь теремов златы верхи; утушка золоты крылья; тур золоты рога. При этом: кровать слоновых костей. Кирша Дан. 9. [227].

А.А. Потебня

Из записок по теории словесности. Харьков, 1905

А.А. Потебня

Из записок по русской грамматике. Т. 3. М.: Просвещение: 1968

А.Н. Веселовский

Историческая поэтика. Л.: Художественная литература, 1940

Н.М. Лопатин, В.П. Прокунин

Сборник русских народных лирических песен. М., 1889

Насколько обрядовая песня подвержена косности, настолько лирическая почти совсем не остаётся в покое, а, как сама жизнь, разнообразно изменяется. Она прилагается к различным эпохам народной жизни, применяется к известному месту, к различным положениям человека и к его занятиям, которые часто кладут на неё свою печать. Часто одна песня порождает из себя другую; одна и та же песня поётся в одной губернии одним образом, в другой совсем другим. Из лирических песен одни составляют наследие древности, другие возникли в недавнее время и продолжают возникать и изменяются теперь. Это всё производит разнообразие лирических песен и большое количество их вариантов [2]Подобное сокращение в ст. – русск. или в значении приблизительности: и отяша полонъ всь (у Литвы), а княжищь (родит. = Литовских) ис че (Александр) или более 8, Новг. лет., 1, 54, 32 (т. е. осмь или болэ осми).
.

…Народная песня представляет полное единение слов песни и её напева. Отступление от правильного расположения текста их влечёт за собой изменение в напеве; измененный напев часто требует иного расположения слов. Это обусловливает то, что народный певец хоть и поёт песню, делает и сложные переходы голосом, а вместе с тем всегда как будто рассказывает её… Здесь пропуск повторенного слова, иногда частицы ах или: да, и, уж – разрушает весь текст песни, т. е. весь её склад. Лад песни, т. е. её напев и склад – песенная речь, друг от друга неотделимы [3]«Ни мал, ни велик» – ирония, за чем обычно следует определение чрезмерной малости или чрезмерной величины.
.

Со стороны стилистики эти песни («Горы», «Поле», «Лес». – А.Х.) весьма замечательны по древней чистоте языка, силе и краткости. В них нет почти ни единого выражения, которое не составляло бы обще-эпических выражений народно-песенной речи [80]См.: Баранникова Л.И, Народно-поэтическая речь и ее место в системе функционально-стилевых различий диалектной речи.
.

Эти древние песни представляют собой строгий классический тип напевов, вероятно, потому, что они, закаменев, так сказать, на одних и тех же музыкальных оборотах и поэтических образах, сделавшихся эпическими местами, сами менее дают раздолья выражению лирического чувства, чем песни позднейшие [86]Рыбников П.Н, Заметки собирателя // Песни, собранные П.Н. Рыбниковым. 1, 2-е изд., М., 1909. С. IXXXII–IXXXIII.
.

…В Орловской губернии не упоминается ни об ельнике, ни об березнике и осиннике, а говорится о траве мураве: окружающая действительность часто отражается в описательной части песен, и часто, под влиянием личного творчества, производятся изменения там, где выражения песен не сделались эпическими местами [96]Богословская О,И, Соотношение народно-поэтической и народно-разговорной речи на материале системы именного склонения в былинах сказителей Рябининых и в кижских говорах Заонежья. АКД, 1965. С. 9.
.

Но таково свойство народной поэзии, что в ней определенные чувства выражаются всегда более или менее однообразными оборотами речи, откуда и возникают известные, твёрдо устанавливающиеся формы народно-поэтического изображения и выражения, впоследствии делающиеся эпическими местами в образовании позднейших песен. Многие песни расставания именно выражаются этими последними словами «Дороженьки» [97]Зайцева И,К. Некоторые фонетические особенности языка русской народной песни (На материале песен Воронежской области) // Славянский сборник, II.
.

Часто лирическая народная песня сохраняет в себе древнейшие воспоминания, но в то же время она служит и живым источником выражения чувств поющих, которые песню непосредственно применяют к себе и к своей обстановке [109]См.: Атлас русских народных говоров центральных областей к востоку от Москвы. М., 1957, карта № 84.
.

В лирических песнях остаются древнейшие исторические воспоминания в виде эпических мест песни, её картины, общего её тона и колорита, иногда подробностей в дальнейшем развитии песни, как и здесь, – упоминается атаман и есаул, – но не удерживаются непосредственные обращения к лицам, не имеющим живого интереса, и к вставкам, не связанным органически с общим смыслом песни [159].

Определенные факты по большей части, если не всегда, бывают настолько скрыты в лирических песнях, что не представляется возможным указывать на них, и интереса особенного в них нет. В лирической песне важно общее её значение… [220].

Вс. Миллер

Очерки русской народной словесности. М., 1897

В так называемых типических местах, указываемых Гильфердингом, я на основании его же слов различил бы два разряда: во-первых, общие места (loci communes), т. е. эпические описания, которые отлились исстари в определенную форму (напр., описание процесса седлания) и переносятся свободно из одного сюжета в другой, если есть для этого какой-нибудь случай. Эти места составляют такую же принадлежность эпического склада, как постоянные эпитеты в народной поэзии. Как сказитель всякий раз при упоминании поля прибавит к нему эпитет чистого, так он же при описании седлания каждый раз воспользуется готовою, давно установленной картинкой.

Во-вторых, типические места, как видно из приведенного Гильфердингом примера, это – «речи, влагаемые в уста героев». Такие речи уже не шаблоны, а в собственном смысле типические, т. е. из них, главным образом, слагается тип, духовный облик того или другого действующего лица. Они важны для характеристики того или другого богатыря и потому заучиваются наизусть или, по крайней мере, твёрже усваиваются в деталях, так как на них сосредоточен психологический интерес [15]Веселовский А.Н, Указ. соч. С. 94.
.

…Раз введено сказителем махание татарином, оно обыкновенно сопровождается известными традиционными словами («А и крепок татарин – не изломится, а и жиловат, собака, – не изорвется») [17]Миклошич Фр, Изобразительные средства славянского эпоса. В кн.: Древности. Труды славянской комиссии Моск. Археол. общества. Т. 1. М., 1895. С. 208–218. Специально на материале русских былин некоторые из этих явлений – повторение предлогов, сочетания однокоренных слов, синонимические сочетания, а также постоянные эпитеты – в плане их поэтических функций исследуются в книге А.П. Евгеньевой «Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII–XX вв.» (М.: Л., 1963).
.

Не имея в виду исчерпать наблюдений над былинными зачинами, я укажу только на значение, которое они имеют для критики былин и, быть может, для их хронологии и истории сложения. Известный зачин мог принадлежать вначале одной былине или группе былин об одном богатыре. Затем, как мы видели, тот же зачин мог быть усвоен другими былинами, как удобный исходный пункт для слагателя, имевшего в виду обделать в виде былины какой-нибудь новый сюжет… Если мы вспомним при этом, что с известным зачином был связан известный напев и что напев запоминается скорее слов и помнится твёрже, то поймём, какое значение получают зачины при сложении «новых погудок на старый лад» [42]Евгеньева А,П. Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII^XX вв. С. 8.
.

Помимо нескольких стереотипных зачинов, слагатель новой былины имеет перед собою целую массу старых эпических материалов, годных для новой постройки. Я говорю о давно установившихся описаниях, представляющих ряд передвижных картинок, которые могут быть расходуемы по мере надобности при каждом подходящем случае [42]Евгеньева А,П. Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII^XX вв. С. 8.
.

…Слагатели имели в своём распоряжении наследованные исстари типические стихотворные места. Такой фонд поэтических формул, выкованных долгим употреблением, существовал уже у слагателей (певцов) самых древних, достижимых нашему анализу, песен, и они усвояли его памятью при тщательном изучении наизусть [47]Ср. высказывание P.O. Якобсона о значительных различиях между языком былевого эпоса и обиходной речью его носителя: «Несмотря на тесную и непосредственную связь между говором сказителя и языком его «старин», в их лексике, фразеологии и грамматическом составе обнаруживается немало особенностей, чуждых не только данному диалекту, но нередко всей совокупности современных русских наречий» (Якобсон P.O. О соотношении между песенной и разговорной народной речью. ВЯ. 1962. № 3. С. 88).
.

Кроме отдельных эпических картинок или поэтических формул, бывших в распоряжении наших слагателей, они располагали и запасом красок, которыми окрашивали отдельные предметы, входившие в описание и рассказ. Я разумею готовый фонд постоянных, искони утвердившихся эпитетов. Собственно говоря, постоянные эпитеты составляют принадлежность вообще языка народных произведений и не относятся специально к языку былин [47–48].

П.В. Шейн

Великорусе в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т. п. Т. 1, вып. первый. СПб., 1898

Мне казалось, что чисто народная песня, хотя и не древнего склада, непременно знакомит нас, и очень близко, со многими сторонами быта русского человека, с его верованиями и т. п., и во всяком случае с неисчерпаемым богатством его языка, которым он так творчески умеет пользоваться [V].

С этой стороны, мне сдавалось, собиратель не должен пренебрегать песней, даже не занимательной по содержанию. Он должен непременно внести в своё собрание, если только она отличается некоторыми замечательными особенностями по языку [V].

Местный говор сохранен почти везде. Я говорю почти везде, потому что некоторые из лиц, обязательно доставивших мне песни своей родной местности, не обратили достаточное внимание на это главное требование науки [VI].

М. Сперанский

Русская устная словесность. М., 1917

…Что касается языка устно-народных произведений (морфологии, отчасти фонетики), то как в виде творчества традиционном, скованном определенной формой речи, он, естественно, будет в общем отличаться от языка обыденной речи носителей этих произведений: если язык этих произведений воспринимает диалектические особенности местности, где поётся или сказывается то или иное произведение, то рядом с этим в них мы найдём (особенно в стихотворных произведениях) ряд особенностей сравнительно с живой речью: это будут отчасти архаизмы языка, иногда восходящие ко времени создания произведения, иногда изменения, обусловленные потребностями формы произведения. Нагляднее это можно представить себе, взявши самый развитой вид творчества – былины – и присмотревшись к языку их сравнительно с нашей литературной речью… [150].

Ф.П. Филин

Очерк истории русского языка до XIV столетия // Учёные записки ЛГПИ. Т. 27, 1940

Язык народной поэзии был теснейшим образом связан с племенными, позже областными феодальными диалектами, но он не был тождественен диалектной разговорной речи… Широкая распространенность языка эпоса ставила его над диалектными расхождениями, выдвигала его на ступень своеобразного народного речевого койнэ [92]Вопросы теории лингвистической географии / Под ред. Р.И. Аванесова, М., 1962. С. 10.
,

В.В. Виноградов

Великий русский язык. М., 1945

Квинт-эссенцией народного языка является словесно-поэтическое творчество народа, фольклор. Устная народная словесность – кристаллизация семантики народного языка. Поэтому народная поэзия нередко рассматривается как воплощение основных тенденций системы народной речи, основных начал народного духа [98]Богатырёв П.Г. О языке славянских народных песен в его отношении к диалектной речи // ВЯ. 1962. № 3. См. также названные выше работы И.К. Зайцевой.
.

Л.Н. Толстой считал, что язык, которым говорит народ, есть «лучший поэтический регулятор» [99]Оссовецкий И.А. Язык фольклора и диалект // Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958.
.

Русский литературный язык на протяжении всей своей истории пользовался этим народно-поэтическим регулятором. Устная языческая словесность широким потоком вливалась в древнерусский письменный язык ещё в период его формирования. Почти вся древнерусская письменность проникнута отражениями, отзвуками и языком старорусской эпики и лирики. В сказаниях, летописях, повестях и многих других видах древнерусского литературного творчества заключается огромное количество цельных произведений и фрагментов, непосредственно и посредственно восходящих к народной творческой стихии. Изучение, впрочем, далеко ещё не полное, этого материала обнаруживает целую цепь географических и хронологических этапов в развитии того, что мы условно называем народной словесностью.

Богатство и свежесть красок языка народной поэзии, сила её проникновения в древнюю литературу ярко обнаружилась в поэтическом языке «Слова о полку Игореве». В XIV в, под напором книжно-славянской струи поток народно-поэтической речи несколько сузил свои пределы в русском письменном языке, во всяком случае, в его высоких стилях. Но даже в период феодальной раздробленности, когда на роль государственно-деловых языков отдельных княжеств претендовали поместно-территориальные диалекты, устная народная поэзия и её язык выступали как великая культурно объединяющая сила, как фактор национального сплочения. Именно в недрах устного народного творчества закладывался фундамент будущего национального языка. Стили народной поэзии (особенно былины, исторической песни, сказки, пословицы) были чужды местной, областной исключительности. Они развивались как общерусский народно-поэтический язык. Их усилившееся влияние на русский письменный язык в XIV–XVII и в начале XVIII в. было симптомом роста национального самосознания. Оно отражало напряженный процесс образования общерусского национального языка.

Любопытно, что сборники пословиц и поговорок, идущие от XVII в., отражают в основном ещё до сих пор не выветрившийся, не вышедший из употребления фонд народной фразеологии. Это является доказательством того, что связь между системами общерусского языка на разных ступенях его развития, самая крепкая и жизненная, создаётся с помощью элементов и форм народной речи, народной поэзии. Словесное творчество народа служит непоколебимым и не подверженным разрушению фундаментом русского литературного языка [99—101].

Таким образом, язык народной поэзии был источником и опорой развития древнерусского языка. Он же стал основным цементирующим элементом в системе русского национального языка. Связь русской языковой культуры XVIII в. с фольклором общепризнана. Специфически-дворянская и тем более придворная культура была в России XVIII в. достоянием сравнительно небольшого слоя населения, окруженного морем народной стихии, – в искусстве – фольклора. Впрочем, и двор не терял вкуса к народной поэзии [101–102].

Фольклор оставался в быту всех слоев общества, более или менее признанный, в течение всего XVIII столетия. Близость к фольклору вносила характерные черты в облик русского классицизма, чуждые и классицизму Буало и Расина и немецкому классицизму Готшеда. Эта близость к стихии народной речи отразилась и в метком, остром реалистическом слове Фонвизина, и в не организованной никакими учёными канонами речи Державина со всеми её «неправильностями», с точки зрения школьной грамматики литературного языка дворянства, и даже в свободных рифмах его поэзии [103]Ср. тавтологические сочетания в говоре д. Деулино: видом вить, глотом глотать, котом катиться, тоском тащить и мн. др. / Словарь современного русского народного говора (д. Деулино Рязанского района Рязанской области. Материал собрали и словарь составили Г.А. Баринова, Т.С. Коготкова, Е.А. Некрасова, И.А. Оссовецкий, В.Б. Силина, К.П. Смолина. Под ред. И.А. Оссовецкого. М., 1969).
.

С эпохи Пушкина язык народной поэзии становится семантическим центром разных стилей литературной речи [104]Чердынская сведьба. Записал и составил И. Зырянов. Пермь, 1969.
.

Стиль народной поэзии представляется Пушкину воплощением духа русского языка, тем бродильным началом национальности, которое несёт новую жизнь и движение в литературную речь. «Изучение старинных песен, сказок и т. п., – говорил Пушкин, – необходимо для совершенного знания свойств русского языка». В пушкинском языке была впервые найдена общенародная норма русского языка. После Пушкина русский литературный язык всё шире и разнообразнее использует фонды народно-поэтической речи. Гоголь заявлял, что до 20—30-х годов XIX в. русская языковая культура «ещё не черпала из самой глубины» словесного творчества народа, из его песен и «многоочитых пословиц». Фольклор для Гоголя – «сокровище духа и характера народа», основа русского национального стиля. Недаром гоголевский стиль с его тяготением к живой народной речи, к крестьянскому языку, к областным диалектам, к разнообразным жаргонам городского просторечия, носивший на себе яркую печать демократизма, стал, наряду со стилем Пушкина, знаменем новой русской реалистической школы XIX в.

Это погружение в глубину народно-поэтического языка особенно ярко сказалось в творчестве Некрасова, Л. Толстого и М. Горького.

Некрасов по преимуществу является истинным поэтом в тех случаях, когда он излагает народные темы народным языком («В дороге», «Зелёный шум», «Коробейники», «Влас», «Кому на Руси жить хорошо», «Крестьянские дети» и т. п.) [104–105].

Усердно изучая язык крестьянства, язык народной поэзии и придавая ему громадное общечеловеческое значение, Л.Н. Толстой не раз высказывал свой взгляд на отношение русской литературы и русского литературного языка к фольклору. В письме к Н.Н. Страхову от 3 марта 1872 г. он писал: «Заметили ли вы в наше время в мире русской поэзии связь между двумя явлениями, находящимися между собой в обратном отношении: упадок поэтического творчества всякого рода – музыки, живописи, поэзии, и стремление к изучению русской народной поэзии всякого рода – музыки, живописи и поэзии? Мне кажется, что это даже не упадок, а смерть с залогом возрождения в народности. Последняя волна поэтическая – парабола была при Пушкине на высшей точке, потом Лермонтов, Гоголь, мы, грешные, и ушла под землю. Другая линия пошла в изучение народа и выплывет, бог даст… Счастливы те, кто будет участвовать в её выплывании» (Письма Л.Н. Толстого. 1848–1909. Под ред. П.Л. Сергеенко, стр. 97–98) [106–107].

Глубина горьковского проникновения в язык и дух народной русской поэзии выражается в том, что сам

Горький в совершенстве владел стилями устного народного творчества. Он сам создавал подлинно народные произведения, и специалисты-фольклористы тщетно разыскивали их источники [107]Ср.: «Дъ йеть н'и туч'а (об облаке), а туч'а пр'д'от, (ром как удар'ит', знач'ит', туч'а (рознъйъ. / – Любая туча грозная? / – Йес'т' (рознъяъ, а йес'т' как прашла, б'из (ромъ, б'из мълан'ий» (Словарь современного русского народного говора. С. 127).
.

В.Я. Пропп

Русский героический эпос / Изд. 2-е. М.: ГИХЛ, 1958

И.А. Оссовецкий

Об изучении языка русского фольклора // Вопросы языкознания. 1952. № 3

…Понятие «язык фольклора» весьма неоднородно и многогранно; оно включает в себя далекие друг от друга факты. Если одни жанры, например, былины, представляют собой большие стихотворные произведения с развёрнутой системой образов и чрезвычайным богатством изобразительных средств, то другие, например, пословицы и поговорки, стоят на грани произведения фольклора и устойчивого фразеологического выражения. Однако все жанры фольклора объединяются тем, что они представляют собой образно-художественный аспект общенародного языка в его устном бытовании. Это даёт возможность говорить об общих закономерностях развития языка фольклора [98]Богатырёв П.Г. О языке славянских народных песен в его отношении к диалектной речи // ВЯ. 1962. № 3. См. также названные выше работы И.К. Зайцевой.
.

Язык фольклора тесно связан с литературным языком, потому что оба они имеют своей базой общенародный язык и оказывают друг на друга сильнейшее влияние. Характер этого взаимного влияния в разные исторические эпохи был неодинаков – в наше время сфера влияния литературного языка на фольклор вое больше и больше расширяется. Полноценное изучение истории литературного языка невозможно без изучения языка фольклора. Такое изучение должно охватывать все его структурные элементы [98]Богатырёв П.Г. О языке славянских народных песен в его отношении к диалектной речи // ВЯ. 1962. № 3. См. также названные выше работы И.К. Зайцевой.
.

Соотношение фольклора и письменной литературы было неодинаковым в разные исторические эпохи. Если многие произведения древнерусской литературы почти целиком строятся на фольклоре, то в позднейшие периоды наблюдается уменьшение влияния фольклора на художественную литературу (и, в соответствии с этим, расхождение языка фольклора с языком письменной литературы), хотя надо отметить, что это влияние никогда не прекращалось.

Язык письменной художественной литературы и фольклора – это образно-эмоциональный язык: и в письменной и в устной литературе средства общенародного языка используются не только в в функции коммуникативной, но и в эмоционально-экспрессивной, формируя тот индивидуальный стиль, который характерен для данного писателя или для безымянного произведения устной поэзии [98–99].

В языке фольклора преобладают выразительные средства общенародного языка, уже существующие в языке, но не как факты речи, повседневной речи, а как факты языка эмоционального. Доля индивидуального речетворчества в фольклоре незначительна, хотя бы потому, что художественное творчество в фольклоре состоит прежде всего из коллективного, а потом уже из индивидуального. Но преобладание коллективного над трудно поддающимся учёту индивидуальным, отсутствие фиксированного авторства в фольклоре – это скорее внешнее отличие его от письменной литературы, чем отличие по существу. Большее значение имеет то, что автор произведения устной поэзии, реализуя в языке свой творческий замысел, в первую очередь широко пользуется богатейшим фондом выразительных средств языка устной поэзии, выбирая то, что наиболее соответствует в данный момент его творческому настроению. Индивидуальный отбор выразительных средств языка почти всецело подчинен традиции и зависит от выбранного жанра. Такое творчество выливается в создание нового варианта, в котором сходства с другим вариантами больше, чем различия. В фольклоре в гораздо большей степени, чем в художественной литературе, индивидуализация идёт по линии жанра: художественные стили разных жанров резко различны, но в пределах жанра, сопоставляя варианты одинаковой сохранности и одинаковой художественной ценности, трудно заметить, какими выразительными средствами языка один вариант отличается от другого. Индивидуальному речетворчеству, а также индивидуальному отбору эмоционально-экспрессивных средств языка в фольклоре отведена подчиненная роль, хотя возможно, что категоричность подобного утверждения относительна, так как индивидуальные стили сказителей и певцов почти не изучены. Во всяком случае, в фольклоре, особенно стихотворном, встречаются такие факты, которые поражают своей единичностью (например, суффиксные образования имён), но решить, представляют ли они собой результат индивидуального речетворчества или принадлежат к языковым особенностям жанра в целом, пока не представляется возможным [99]Оссовецкий И.А. Язык фольклора и диалект // Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958.
.

Язык фольклора в значительной степени традиционен и в силу этой традиционности сохраняет в себе много такого, что уже вышло из употребления в языке разговорном, стало архаизмом, но, продолжая жить в составе того или иного произведения устной поэзии, переходит в разряд специфических выразительных средств языка: выход в язык разговорный такому архаизму уже закрыт. Пережиточные факты общенародного языка удерживаются и продолжают жить в фольклоре, однако функция их уже не только коммуникативная, но и коммуникативно-экспрессивная [100]Евгеньева А.П. Очерки…
.

Архаизм, вышедший из употребления в разговорной речи, переходит в разряд художественных средств, начинает жить другой жизнью и как художественное средство является уже не архаизмом, а действующей нормой. Его употребление контролируется всей художественной языковой практикой фольклора. Писатель, реализуя свой художественный замысел, может выходить (и часто выходит) за пределы литературного языка. Поэт народный (носитель фольклора) не выходит за пределы языковых норм фольклора, но зато он широко пользуется всем богатством средств традиционной поэтики. Эта поэтика высокого стиля по преимуществу, поэтому каждое произведение фольклора «выше» по языку, чем обычная разговорная речь.

Что же формирует высокий стиль многих произведений устной народной поэзии, какова материальная, языковая основа этого высокого стиля? Какие специфические языковые средства общенародного языка сформировали стиль героической былины, фантастической сказки, лирической песни, причети и т. д.? Эта проблема, имеющая большое значение для уяснения специфики языка фольклора, не только не поставлена, но и не выделена из более общей проблемы отношения языка фольклора к языку разговорно-бытовому [100]Евгеньева А.П. Очерки…
.

Высокий стиль фольклора шире по охвату, чем разговорно-бытовая диалектная речь, лексика этого стиля богаче, синтаксис сложнее. Возникает вопрос, откуда же исполнители произведений фольклора берут «строительный материал» для высокого стиля, если они владеют лишь своим диалектом, на котором нет ни письменной, ни научной литературы и т. д.? При решении этого вопроса надо исходить не из современных условий бытования традиционного фольклора, а обратиться к эпохе возникновения и становления того или иного жанра и выяснить условия его бытования. Наиболее полный материал дает здесь язык былин.

Героический эпос складывался в то время, когда устный общенародный язык, которым народный певец пользовался как материалом для своего творчества, имел гораздо более широкую сферу бытования, чем любой из современных диалектов. Это был язык высокой культуры, о реальности которого с несомненностью свидетельствуют факты истории русской литературы… [101]Артеменко Е.Б. Синтаксические функции полных и кратких прилагательных в русской народной лирической песне. АКД, Воронеж, 1958; ее же. О некоторых особенностях порядка слов в русской народной лирической песне // Труды Воронежск. гос. ун-та, LXIII, 1961; ее же. К вопросу об основной структурно-синтаксической единице русской народной лирической песни; ее же. К вопросу о взаимодействии синтаксического и поэтического строя русской народной лирической песни // Изв. Воронежск. гос. пед. инта, 68, 1969; Хроленко А.Т. Паратактические конструкции в русской народной лирической песне и проблема их продуктивности в современном фольклоре. АКД, Воронеж, 1968; его же. К вопросу об особенностях словосочетаний в русском фольклоре (Аппозитивные сочетания в языке русской народной лирической песни) // Уч. зап. Курского гос. пед. ин-та, 56. Научно-практические очерки по русскому языку, 3, 1969.
.

Вот этот-то высокоразвитый устный язык старшей поры и есть основа высокого стиля многих жанров фольклора, в первую очередь – героического эпоса. Язык этот был гораздо богаче любого диалекта, он был общенародным. Особенности языка былин, отличающие его от разговорной диалектной речи и имеющие характер архаизмов, не были таковыми в эпоху их создания. Но они не были также свойственны и разговорному языку. Это были факты общенародного устного языка художественного творчества, его выразительные средства.

Устная эпическая традиция во многом сохранила и донесла до наших дней этот высокоразвитый устный общенародный язык. Однако данные языка былин нельзя приравнивать к данным языка памятников письменности. Ведь подавляющее большинство былин (а также песен, сказок и других жанров фольклора) записано не ранее второй половины XIX в. из уст сказителей, певцов и сказочников, владевших только своим говором.

Поэтому в традиционном фольклоре, наряду с архаизмами, представлен (и в гораздо большем объёме) и говор исполнителя, испытавшего влияния регламентирующих норм литературного языка. Если древнерусский язык и представлен как-то в фольклоре, особенно в былинах, то лишь фрагментарно, на широком фоне современного языка, и выделять эти фрагменты надо очень осторожно [101]Артеменко Е.Б. Синтаксические функции полных и кратких прилагательных в русской народной лирической песне. АКД, Воронеж, 1958; ее же. О некоторых особенностях порядка слов в русской народной лирической песне // Труды Воронежск. гос. ун-та, LXIII, 1961; ее же. К вопросу об основной структурно-синтаксической единице русской народной лирической песни; ее же. К вопросу о взаимодействии синтаксического и поэтического строя русской народной лирической песни // Изв. Воронежск. гос. пед. инта, 68, 1969; Хроленко А.Т. Паратактические конструкции в русской народной лирической песне и проблема их продуктивности в современном фольклоре. АКД, Воронеж, 1968; его же. К вопросу об особенностях словосочетаний в русском фольклоре (Аппозитивные сочетания в языке русской народной лирической песни) // Уч. зап. Курского гос. пед. ин-та, 56. Научно-практические очерки по русскому языку, 3, 1969.
.

Можно сказать, что по своему содержанию, в отношении системы художественных образов, былины даже более архаичны, чем по языку. Ср. ещё более архаичные по содержанию волшебные сказки в передаче современных сказочников.

Ни один жанр фольклора не представляет собой чего-то застывшего как в отношении системы художественных образов, так и в отношении языка. Однако проследить эту исторически обусловленную эволюцию фольклора в отношении языка очень трудно, в первую очередь из-за отсутствия достаточного материала [102]Необходимо также учитывать и колебания признаков системы языка фольклора внутри жанра, зависящие от территории (например, олонецкие былины и донецкие былины, причитания на севере и причитания на юге и т. д.).
.

В ходе исторического развития многие факты общенародного устного языка перестали употребляться в разговорной речи крестьянина-сказителя и стали характерными только для былин, для их высокого стиля. Многое забылось, но то, что сохранилось в памяти, передавалось по традиции и превратилось впоследствии в архаизм с ярко выраженной стилистической окраской. В первую очередь это относится к лексике былин, которая выходит далеко за пределы лексики местного диалекта. Сюда относятся географические названия, названия деталей быта, пейзажа и т. д. В былинах встречаются и такие слова, значения которых сказитель совсем не понимает, но продолжает употреблять, потому что «так поётся».

После появления письменности книжная литература тоже стала оказывать влияние на язык фольклора. По-видимому, этому влиянию былины обязаны целым рядом языковых особенностей несомненно книжного происхождения, например, неполногласной лексикой, занимающей значительное место в былинах; изучение этой лексики в составе языка фольклора может многое дать для решения более общей проблемы о церковнославянских заимствованиях в русском языке в целом.

Не следует, однако, думать, что высокий стиль формируется и определяется только теми языковыми средствами, которые получены от далекого прошлого по наследству и составляют, так сказать, традиционный фонд художественных средств фольклора. Такие художественные средства – только одна из особенностей языка фольклора. Многовековое бытование произведений народной поэзии в устной передаче способствовало непрерывному творческому созиданию новых выразительных средств языка, которые на протяжении веков подвергались отбору, шлифовались и доводились до высокой степени совершенства. Но эти новообразования не попадали в разговорный язык, сохраняя колорит высокого стиля. По-видимому, так создавался художественный язык таких жанров, как лирическая песня, причеть и некоторые другие [102]Необходимо также учитывать и колебания признаков системы языка фольклора внутри жанра, зависящие от территории (например, олонецкие былины и донецкие былины, причитания на севере и причитания на юге и т. д.).
.

А.П. Евгеньева

Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII–XX вв. М.: Л.: Изд-во АН СССР, 1963

Изучение языка русского устного народного творчества является одной из важнейших задач нашей филологии, С ее разрешением связаны многие вопросы русистики. История русского литературного языка не может быть представлена с достаточной полнотой и ясностью, если не будет освещен вопрос о взаимоотношениях и взаимодействии между устной поэтической речью и литературным языком на разных этапах их развития.

Без изучения языка народного поэтического творчества нельзя решить и многих вопросов в области науки о языке художественной литературы, нельзя правильно понять и осветить проблему народности творчества того или другого писателя. Для исторической грамматики и исторической лексикологии язык устно-поэтических произведений представляет исключительный по своему богатству материал. Наконец, решение многих проблем фольклористики зависит от тщательного и углубленного изучения языка устно-поэтического творчества [3]«Ни мал, ни велик» – ирония, за чем обычно следует определение чрезмерной малости или чрезмерной величины.
.

Понятие «язык устного творчества» принципиально не отличается от понятия «язык художественной литературы», так как и тот и другой – язык словесного искусства, язык художественных произведений. Различие между ними заключается в условиях их возникновения, бытования и развития, в специфике устного и письменного творчества. Как в языке письменной художественной литературы, так и в языке устного народного творчества мы различаем две стороны, неразрывно связанные между собой: 1) сторону грамматическую и лексическую и 2) сторону выразительную, художественную, представляющую собой нарочитое использование тех или иных языковых явлений, а также разработку особых форм в языке, дополняющих и расширяющих возможности выражения различных семантических и экспрессивных оттенков (способы усиления, акцентирования значения, различные тропы и фигуры), [7]Разумеется, речь идёт о хороших вариантах хороших исполнителей. В противном случае все закономерности оказываются сбитыми.
.

Произведения письменности живут в рукописи, в книге, разнообразие их текстов (и вариантов) обусловлено тем, насколько изменялись они при переписке. Сказитель же исполняет произведения многократно, и при каждом исполнении возможны изменения, отступления, вариации, так как, являясь носителем художественной традиции, он, при самом бережном отношении к тексту, ощущает себя и творцом его.

Текст устных произведений, даже самых традиционных жанров, не может быть постоянным в буквальном смысле этого слова не только потому, что он живет в устах большого количества носителей его в каждый данный момент, но также и потому, что произведения, созданные в древнейшую пору в соответствии с идеями и художественными представлениями своей эпохи, переходят в другую эпоху не в качестве окаменелости, а как живые произведения, выражающие мысли и чувства сказителей, певцов и их слушателей на языке живого творимого искусства, и изменения в текстах устных произведений происходят непрерывно [7—8].

Былина в каждую эпоху живет на языке этой эпохи, захватывая более или менее широко предшествующие. Количество архаизмов (лексических, фонетических, морфологических и синтаксических) в былине очень незначительно, и они не так стары, как сама былина, прожившая в устной передаче иногда тысячелетие.

Поэтому былина в записи XVII, XVIII и XIX–XX вв. – в одно и то же время и древнее и современное эпохе записи произведение. В ней нет темных и трудных мест, несмотря на древность ее происхождения, в ней все ясно и не требует перевода. Однако, являясь «современной» моменту записи, она продолжает хранить в себе и многое из того, что было в ней в предшествующие эпохи. Историю языка устной поэзии и устно-поэтических жанров приходится изучать не только от произведения к произведению, но и внутри произведения, так как традиционное произведение, которое живет столетиями, содержит в себе следы различных эпох, преображенных и измененных современностью. Поэтому одной из основных задач является рассмотрение языковых особенностей былины с точки зрения истории русского языка в те эпохи, в которые жила былина [8]Ср., однако, мнение Н.Н. Алексеева об исконно русском характере значительного слоя неполногласной лексики.
.

При сопоставлении различных по времени (от XVII до XX вв.) записей устных произведений обращает на себя внимание близость их по языку, а также крайне незначительное количество архаизмов с точки зрения живого современного языка в целом (т. е. не только литературного, но и диалектного). Словарный состав устных произведений в записях разного времени, их фразеология, часто даже большие куски текста, целые группы стихов близки между собой до полного совпадения. Объяснение этому видели в традиционном характере устной поэзии, а также в том, что роль сказителя заключается либо в воспроизведении усвоенного, т. е. заученного, либо в полном «подчинении преданию относительно размера, напева, способов выражения, начиная от постоянных эпитетов до сложных описаний». Традиция и стремление к воспроизведению заученного, несомненно, играют большую роль, однако если бы только этим определялась твердость, неизменность текста, то вместе с лексикой, фразеологией неизбежно сохранялись бы и все старые формы. Следовательно, должны быть и другие основания сохранности текста.

Поэтому естественно поставить вопрос о том, что остается неизменным и что меняется в произведении, почему при всех изменениях былина остается былиной, а историческая песня – песней. Чтобы иметь возможность судить об этом с большей уверенностью, остановимся на одном примере. Ввиду того, что былина слишком большое по объему произведение и текстологическое ее сопоставление в различных записях заняло бы слишком много места, возьмем для сопоставления песню балладного типа, известную в записи 1699 г., а также в записях середины XIX в, и в записях 1933 и 1942 гг., т. е. на протяжении 250 лет. Запись 1699 г. находится в следственном деле и взята у «рыльского рейтара Савинки Якимова», заключенного под стражу. Она никакого отношения к «делу» не имеет, но внесена в него, так как была обнаружена у Савинки Якимова, когда он находился в заключении. В нашем распоряжении имеется 13 текстов песни в различных записях XIX и XX вв. Приведем текст 1699 г. и четыре текста XIX–XX вв.

При первом взгляде поражает сохранность текста песни, но внимательное рассмотрение записей обнаруживает, что это далеко не так. Приведенные тексты значительно отличаются друг от друга, в них имеются изменения, которые затрагивают все стороны произведения. И хотя песня является одним из устойчивых жанров, потому что ритмическая сторона, напев, мелодия, являясь наиболее твердыми в традиции, поддерживают словесную структуру произведения, именно словесная часть наиболее подвержена изменениям [9—10].

Особый интерес представляет вопрос о лексике и фразеологии произведений устного словесного искусства в их исторических изменениях. Если в отношении к письменным литературным произведениям мы можем (несмотря на утраченные звенья) восстановить первоначальный текст или близкий ему, а также наметить отдельные этапы переделок и таким образом проследить характер лексических и фразеологических изменений, то в устной поэзии это почти невозможно, потому что мы располагаем ничтожным количеством записей по отношению к тому грандиозному по объему поэтическому наследству, которым владеет народ… [11]Подробно об этой песне см. нашу статью «Языковые особенности «песни о рябине» в записи 1699 г. как материал ее локализации» (Уч. Зап. Лен. гос. пед. инст., т. XV, Фак. яз. и лит., 1956. С. 163–181).
.

…Подлинно художественное устное произведение опирается на основной и важнейший лексический состав языка, являющийся также основным и важнейшим для всех говоров языка, а поэтому и наиболее стойким. Поэтому и в тексте 1699 г. почти нет архаизмов даже с точки зрения XIX–XX вв. Только наше советское время состарило и текст 1699 г. и все записи нашей песни XIX–XX вв. как по самой теме, так и по ее выражению.

Совершенно несомненно, что работа художников слова, ищущих наиболее совершенные, точные и для всех понятные формы, приводит к использованию основного, важнейшего лексического состава языка, который в главной и подавляющей своей части является общим для всех говоров языка. Поэтому так незначительны изменения в лексике, раскрывающей главную тему произведений. Изменения, как правило, мы находим в деталях, которые дают больше свободы для внесения местного колорита, конкретного колорита, конкретного, живого быта, а вместе с тем шире, глубже захватывают лексику того или иного говора. Живая деталь, конкретная черта, тот или иной оттенок явления, особенность предмета меняются в зависимости от времени, обстановки, среды, поэтому в обрисовке их шире используется своя, местная, диалектная лексика. Главное, основное, наиболее типическое является и наиболее общим, наиболее твердым, поэтому естественно, что здесь сказитель, певец особенно тщательно отбирает слова, особенно тщательно соблюдает традицию [12]См. таблицу сопоставления. Среди известных нам 13 записей, сделанных в XIX и XX вв., нет совпадающих между собой, но некоторые довольно близки друг другу: например, текст песни, записанный А.С. Машкиным в 1861 г. в Обоянском у., близко стоит к записи С. Чеканова 1880 (см. этот текст в сборнике: Русская баллада. Библиотека поэта. Л., 1936. С. 220–221).
.

Одним из самых острых вопросов в изучении языка устной поэзии является вопрос об отношении его к диалектам, в области распространения которых живут произведения, так как одной из особенностей языка устной поэзии как в записях XIX–XX вв., так и в большей части записей XVII–XVIII вв., является наличие диалектизмов (их отсутствие обычно характеризует того, кто записывал, а не того, кто исполнял, и не само произведение). На протяжении 300 лет в имеющихся записях бесспорно и ярко выступает народный характер устных произведений. Яркие диалектные особенности записей XVII в. – свидетельство, что и в XVII в., так же как в предыдущие и последующие века, истинным творцом и носителем словесного искусства был народ [13]Гильфердинг А.Ф. Олонецкая губерния и ее народные рапсоды // Онежские былины, 1. М.; Л., 1949. С. 57.
.

«Говор», «диалект» населения, живущего на определенной территории, наряду с различными и разнообразными формами речи, заключает в себе обязательно отработанную, «литературную» речь этого говора, находящую выражение в устном творчестве, которое живет в области распространения этого говора: в прозе (сказке, побывальщине) – более свободную, менее выработанную, в поэзии – более совершенную и связанную традицией. Но в создании и разработке устного творчества принимают участие все говоры, взаимно обогащая и дополняя друг друга. Традиция в устном творчестве – не мертвая форма, она усваивается в своих принципах и поэтому раскрывает возможности к творческому развитию и созданию новых форм. Глубокое внимание к слову, уменье ценить его выразительность и меткость характеризуют язык не только художников устного слова, но и рядового представителя того или иного говора. Народ не только пользуется тем, что накопили и передали ему предки, но непрерывно создает новое. «Литературный» характер многих жанров устной поэзии объясняется не только тем, что на больших исторических дорогах, переходя из одной языковой среды в другую, песни «обтирались», приобретали и вырабатывали общие черты, но также и тем, что устное произведение для сказителя, певца – художественное произведение, для которого он выбирает наиболее совершенные и точные формы выражения. Певец творит на своем диалекте, пользуясь своими нормами, но в создаваемом им произведении будет меньше диалектизмов, чем в его обиходной речи, потому что былину, песню и т. д. он создает, опираясь на традицию, которая помогает ему в отборе типических и ярких форм.

Записи устных произведений относятся к XVII–XX вв., т. е. к периоду, когда идет процесс утраты диалектами самобытности и постепенного исчезновения их и растворения в национальном языке. В этих условиях общие, типические черты, объединяющие говоры в один язык, не только становятся все более твердыми, но все более расширяются, поглощая, заставляя исчезать местные особенности. Словесное искусство опирается прежде всего на это общее и типическое, но тем не менее местные особенности, которые (вместе с общими и типическими для всех говоров русского языка) представляют собой «норму» диалекта (в области грамматики, в области словарного состава говора), органически входят в язык устных произведений и составляют особенности языка местной художественной традиции [17]Миклошич Фр, Изобразительные средства славянского эпоса. В кн.: Древности. Труды славянской комиссии Моск. Археол. общества. Т. 1. М., 1895. С. 208–218. Специально на материале русских былин некоторые из этих явлений – повторение предлогов, сочетания однокоренных слов, синонимические сочетания, а также постоянные эпитеты – в плане их поэтических функций исследуются в книге А.П. Евгеньевой «Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII–XX вв.» (М.: Л., 1963).
.

Общая жизнь, общая историческая судьба, общность сознания определяли не только широкое распространение и обмен произведениями, слагавшимися в различных частях страны, но определяли также создание сходных произведений.

Разница между произведениями, сложившимися в местных условиях и «пришедшими» из области другого говора или даже из письменной литературы (например, былины, представляющие собой переработку литературных произведений), могла существовать только в первый момент; кроме того, она была незначительной; далее произведение полностью входило в местную традицию, так как отношение к нему всегда было творческим.

Только путем тщательного анализа языка устных произведений из самых различных областей и в записях разного времени можно дать ответ на вопрос о том, что представляет собой «народно-поэтический язык», причем многие особенности его будут правильно освещены и раскрыты лишь при условии изучения его в связи с теми живыми говорами, в области которых живут и жили устные произведения.

Чрезвычайно важным является и вопрос о традиции в отношении к художественным средствам устной поэзии. Усвоение традиции заключается не в твердом, крепком (и механическом) усвоении формы, а в овладении принципами художественной выразительности. «Словесные» средства художественной и эмоциональной выразительности, опирающиеся на язык и его законы, так же, как и язык, не статичны, не представляют собой раз найденную и навсегда закрепленную форму. Они непрерывно изменяются, развиваются, обогащаются, но изменения эти – медленные, представляющие собой постепенное развитие, распространение новых средств с параллельным постепенным отмиранием, уходом старых. Поэтому нельзя рассматривать, например, эпитеты русской былины в записях XIX–XX вв. как сохранившиеся в полной неизменности и восходящие к моменту создания былины; эпитет, как и другие средства выразительности, претерпевает целый ряд изменений.

Особое значение имеет вопрос о специфике художественных средств устной поэзии, об отличии их от средств художественной письменной литературы.

Слово, его семантика в различных ее оттенках, определяемая изменениями слова (морфологическими, словообразовательными) и его синтаксическими связями, является основой художественных средств устной поэзии, поэтому в ней мало описательных форм, столь характерных для письменной литературы XIX в., поэтому так проста и, на первый взгляд, скупа художественная речь русской устной поэзии.

Художественные средства устной поэзии имеют долгую традицию – от момента возникновения словесного искусства. У них своя история, теснейшим образом связанная с языком и определяемая общественным бытием тех, кому принадлежит устное словесное искусство, историей того общества, которое является его создателем. Реальная история русской устной поэзии, ее языка, ее художественных особенностей не в рабском «сохранении» уже созданного, а в творческом развитии и создании нового в соответствии с изменяющимся художественным сознанием [18—19].

Язык устной поэзии – это живой язык для творцов и носителей ее, а не пришедший извне или «спустившийся сверху» и механически усвоенный и усвояемый. Диалектные черты в нем – не внешняя, позднейшая оболочка, а органическая, неотъемлемая сторона устного произведения, пронизывающая все его стороны, «Система» языка (грамматическая, лексическая) устного произведения – это «система» того говора, в области распространения которого оно живет, но в то же время это, в основных и определяющих чертах, и «система» русского языка в его целом, а диалектные отклонения в ней незначительны.

Отличие языка устной поэзии от обиходной разговорной речи, говора в том, что язык устных произведений – это язык художественной литературы, язык искусства, следовательно, язык отобранный, выработанный, отшлифованный; это язык «традиционный» в том смысле, в каком неизбежно традиционен всякий литературный язык, как письменный, так и устный. Но и традиция при общей основе, определяемой теми же основаниями, имеет свои местные черты (былины северные и южные, а в пределах севера – онежские, беломорские, печорские и т. д.), причем усвоение традиции всегда осознанное («художественное») и в большинстве случаев творческое (в жанрах, где импровизационная сторона может быть значительной, например в причитаниях, былинах, исторических песнях, песнях балладного типа). Настоящий художник всегда выбирает для воспроизводимого и одновременно творимого произведения наиболее точное, наиболее типическое общее и яркое (поэтому наиболее ясное и всем понятное), т. е. то, что представляет собой основные, главные элементы говора как органической составной части русского языка в его целом. Именно в этом и заключается основа той «народно-поэтической koinh», которая характеризует устную поэзию, живущую в областях различных говоров русского языка. Отобранность и выработанность языка, идущая по линии общего, основного и типического, обусловливает не только органическую «усвояемость» при переходе произведения из области распространения одного говора в область распространения другого, но и легкость изменения одной местной традиции на другую.

Несомненно, взаимный обмен и встречи различных устных произведений, которые происходили «на больших исторических дорогах», имели очень большое значение для развития «народно-поэтической koinh», но это был вторичный момент, так как в самой своей основе, в принципе язык устной поэзии содержал в себе наиболее типические и общие черты, «Народно-поэтическая koinh» создавалась естественным, органическим путем и всегда была тесно связана с живой почвой, на которой возникла, – с живыми народными говорами. Поэтому в области каждого говора, в области каждой местной традиции в ней будут свои, местные особенности, определяемые обязательными нормами данного говора (в большинстве случаев, когда в говоре нет сосуществующих форм) [339–340].

В языке устной поэзии мы всегда наблюдаем живое движение, ощущаем современность. Это проявляется в непрерывных изменениях, которые захватывают все стороны языка (как грамматическую и лексическую, так и художественно-выразительную) устной поэзии и связаны с изменениями говора и русского языка в его целом [340].

Русская устная поэзия своеобразна и оригинальна в своих художественно-выразительных средствах. Одной из характерных ее особенностей является внешняя простота повествования, отсутствие описательных приемов в изображении предметов и действий. Но строгая простота повествования русской былины (и других жанров устной поэзии) отнюдь не упрощает содержания и не обедняет смысловых оттенков и деталей.

В устной поэзии полновесно и ярко каждое слово. Внимание художников сосредотачивается на наиболее совершенном использовании и раскрытии семантики слов, на усилении и акцентировании ее в тех случаях, когда это нужно по ходу повествования. В этом отношении они достигают большого мастерства, находят самые разнообразные формы, привлекая различные лексические, синтаксические и морфологические средства. Способы усиления лексического значения разработаны в устной поэзии в синонимии, которая является одним из самых своеобразных ее средств [341].

А.В. Десницкая

Наддиалектные формы устной речи и их роль в истории языка. Л.: Наука, 1970

В жизни позднеродового общества <…> устная поэзия светского характера, отражавшая идеологические интересы членов военных дружин и их вождей, играла исключительно большую роль, украшая часы досуга и вдохновляя к новым подвигам. Это была уже не окказиональная поэзия, близко связанная с повседневной жизнью, но «высокая литература». И языком ее был поэтический наддиалект, отличавшийся составом своих формул, архаизмом лексики, а также большими или меньшими расхождениями с грамматикой и фонетикой повседневной речи. Ярким примером такого особого наддиалекта является язык гомеровской поэзии… [17]Миклошич Фр, Изобразительные средства славянского эпоса. В кн.: Древности. Труды славянской комиссии Моск. Археол. общества. Т. 1. М., 1895. С. 208–218. Специально на материале русских былин некоторые из этих явлений – повторение предлогов, сочетания однокоренных слов, синонимические сочетания, а также постоянные эпитеты – в плане их поэтических функций исследуются в книге А.П. Евгеньевой «Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII–XX вв.» (М.: Л., 1963).
.

Древнегерманская эпическая традиция также выработала особый язык, архаичный и конвенциональный в своей насыщенности традиционными формулами, стилистически изощренный и обладавший, по-видимому, наддиалектными чертами [17—18].

Основой суждений о характере устно-поэтического языка и других наддиалектных форм устной речи, складывавшихся в различные исторические эпохи в условиях отсутствия или ограниченного использования письменности, является изучение особенностей языка фольклора в его современном состоянии или в записях, относящихся к сравнительно недавнему прошлому, В существующей научной литературе проблема языка фольклора рассматривается в двух аспектах: а) стилистические и формально-языковые особенности устно-поэтической речи и их связь с характером устного народного творчества; б) соотношение устно-поэтической речи с диалектом.

Вопрос о формально-языковых средствах и стилистических приемах, характерных для фольклора, имеет свою историю. Важный этап в разработке этой проблемы на основе изучения живых эпических традиций связан с именем А.Ф. Гильфердинга. Некоторые особенности стиля гомеровских поэм – эпические повторения, употребление постоянных эпитетов, так называемые loci communes («общие места») – и ранее привлекали к себе внимание. Однако именно Гильфердинг поставил вопрос о постоянных формулах устно-поэтического языка в непосредственную связь с самим характером устного народного творчества. В своем знаменитом введении к первому изданию «Онежских былин» (1873) А.Ф. Гильфердинг писал: «Можно сказать, что в каждой былине есть две составные части: места типические, по большей части описательного содержания, либо заключающие в себе речи, влагаемые в уста героев, и места переходные, которые соединяют между собой типические места и в которых рассказывается ход действия. Первые из них сказитель знает наизусть и поет совершенно одинаково, сколько бы раз он ни повторял былину; переходные места, должно быть, не заучиваются наизусть, а в памяти хранится только общий остов, так что всякий раз, как сказитель поет былину, он ее тут же сочиняет, то прибавляя, то сокращая, то меняя порядок стихов и самые выражения».

В «Исторической поэтике» Л.Н. Веселовского стилистические особенности устно-поэтической речи получили широкую трактовку применительно к различным жанрам фольклора и на материале многих языков. Специальное внимание Веселовский посвятил приему повторения-формулы, как характерной особенности эпического стиля. «Я различаю повторение-формулу, известное греческому эпосу, встречающееся и во французском, но особенно развитое в славянском и русском: постоянные формулы для известных положений, неотделимые от них, приставшие к ним, как пристает к слову характеризующий его эпитет; с повторением известного положения в течение рассказа возвращаются и соответствующие формулы: герой снаряжается, выезжает, бьется, держит речь, так сказать по одному иконописному подлиннику».

В понимание сущности эпических формул значительный вклад был внесен в дальнейшем В. М. Жирмунским, показавшим неразрывную связь этого явления с традиционностью патриархального быта и соответственно с типизирующим характером мышления и стиля. Говоря о постоянстве сюжетных ситуаций, составляющем одну из определяющих особенностей эпической поэзии, В.М. Жирмунский указывает, что бытовая основа «подобных эпизодов, столь же прочная, как и старинный патриархальный общественный быт, закрепляется народным творчеством в типичных «нормальных» формах, которые ложатся в основу прочной художественной традиции». И далее: «С этой точки зрения, для эпоса всех народов особенно характерны типические «общие места», так называемые эпические клише или шаблоны, вроде седлания коня, богатырской скачки и т. п. в русских былинах».

Благодаря богатству живой эпической традиции фольклор южнославянских и восточнославянских народов уже с конца XIX в, составил основное поле исследований универсальных признаков эпического творчества и исторических условий его бытования, а также характерных для него формально-языковых средств. На широком материале типических формул, извлеченных из текстов сербско-хорватских, болгарских, русских и украинских эпических песен, Франц Миклошич составил перечень «изобразительных средств» славянского эпоса. Под общей рубрикой «повторений» Миклошич анализирует характерные для эпического фольклора формулообразные типы словесных сочетаний – простое повторение слова, повторение предлога, повторение через отрицание противоположности, соединение однородных по значению слов, соединение двух однородных выражений, различных по объему, соединение этимологически родственных слов и др. Предметом подробного рассмотрения явились также формулы сравнения и постоянные эпитеты.

С типизацией изобразительных средств Миклошич связывал способность народных певцов воспроизводить песни не по памяти, но продолжая творческую работу, иначе понимая или, может быть, лишь иначе выражая отдельные подробности.

Живые традиции эпической поэзии, сохранившиеся до нового времени в Югославии, привлекают к себе в последние десятилетия большое внимание в аспекте общей теории эпоса. Сущность творческого метода эпических певцов и характер применяемых ими формальных средств явились предметом специальных исследований американских фольклористов М, Парри и А, Лорда. От занятий Гомером эти ученые обратились к полевому изучению сербско-хорватской эпической поэзии в ее живом бытовании и через нее снова вернулись к Гомеру, достигнув более глубокого понимания характера древнегреческой эпической традиции, В центре их внимания оказались следующие вопросы: характер постоянных формул и их место в составе эпического текста, техника и принципы обучения народного певца, сущность процесса исполнения эпических произведений.

Исполнение эпического произведения, согласно теории Парри-Лорда (ср. вышеприведенное высказывание Фр. Миклошича), всегда является актом творчества, а не воспроизведением по памяти. Возможность творческого воссоздания новых и новых вариантов эпического текста определяется наличием в памяти певца запаса типовых формул-модулей, с помощью которых он всякий раз заново осуществляет – более пространно или, наоборот, лаконично – построение текста песни. А, Лорд, синтезировавший в своем известном труде результаты работ школы М, Парри, указал на недостаточность и неопределенность употребления исследователями Гомера терминов «повторение», «постоянный эпитет», «эпическое клише», «стереотипная фраза». При этом он подчеркнул значение определения «формулы» как «группы слов, регулярно употребляемой в тождественных метрических условиях для выражения заданной основной идеи».

Согласно анализам сербско-хорватских эпических текстов, произведенным Парри и Лордом, значительная часть стихотворных строк в этих текстах оказывается заполненной материалом формул и формообразных выражений (formulaie expression). Наиболее общие формулы, связанные с обозначением наиболее общих и распространенных в эпических произведениях идей и образов, составляют «краеугольный камень устного стиля». И далее А. Лорд делает решительный вывод: «Иными словами, описанный выше способ обучения заставляет певца составлять и переставлять фразы, те же самые фразы снова и снова, как только в этом появляется надобность. Формулы в устном повествовательном стиле не ограничены сравнительно небольшим количеством эпических «общих мест», но в действительности насыщают собой все. В песне нет ничего, что не было формулообразным (formulaic)».

Исследовательский метод Парри-Лорда широко применяется в настоящее время в исследовании как живых эпических традиций, так и засвидетельствованных в давних записях эпических произведений прошлого. В то же время некоторые преувеличения, присущие их концепции, подвергаются критике. Так, например, Р. Менендес Пидаль не согласен с явным преувеличением роли импровизации в процессе исполнения произведений народного эпоса и соответственно с преуменьшением значения передачи по памяти традиционного текста.

Преувеличением кажется также приведенный выше вывод о том, что эпический текст целиком состоит из формулообразного материала. При таком подходе процесс исполнения эпического произведения, представляемого как импровизация, сводится к более или менее искусному нанизыванию готовых формул. В то же время возможность поэтических инноваций в пределах традиции, возможность проявления действительных элементов художественного творчества при создании отдельных вариантов эпического текста и передачи этих вариантов затем по памяти теорией Парри-Лорда недооценивается [31–32].

Тем не менее само положение о роли формул в создании и воспроизведении эпического текста, выдвинутое задолго до появления труда М. Парри и А. Лорда, но глубоко разработанное этими исследователями, вне сомнения является правильным и научно плодотворным. Говоря о формулах, А. Лорд исходит прежде всего из понятия определенных моделей построения формул, которыми народный певец овладевает подобно тому, как любой говорящий овладевает определенным количеством грамматических моделей языка. Модели, по которым строятся формулы, составляют как бы «специализированную поэтическую грамматику». Освоив известное количество «основных моделей» (basic patterns), певец не нуждается в заучивании большой массы отдельных формул. Пользуясь типовыми образами, он строит стереотипные формулы путем замены одних слов другими. В постоянстве процесса реализации ранее освоенных моделей проявляется сущность устно-поэтического языка как языка в значительной мере стандартизованного. Устойчивость и повторяемость стилистически отработанных типов словосочетаний определяют его нормативность.

Сказанное относится, разумеется, не только к эпической традиции, но в различной степени и к другим жанрам фольклора. Так, например, выработанностью типовых формул обычно отличается язык похоронных причетов. В народных похоронных плачах, писал Ю.М. Соколов, «огромную роль играет поэтическая традиция, выработавшая в течение веков ряд устойчивых формул, образов, композиционных приемов, что облегчало запоминание отрывков плача и импровизацию в пределах установленного стиля, импровизацию, часто заключавшуюся лишь в более или менее свободном комбинировании традиционных формул». Высшая степень приближения к законченным стереотипным формулам характерна для пословиц и поговорок, которые, по мнению некоторых исследователей, находятся на грани фольклора и фразеологии, так как они не «исполняются», но «существуют в языке и функционируют в нем так же, как и другие фразеологические обороты».

Фактор устойчивости стереотипных моделей языка фольклора в самом широком понимании этого термина, т. е. включая сюда не только произведения устно-поэтического творчества, но и текстовый материал разговорного рода календарных, семейных и общественных ритуалов, принятых в деревенском быту, а также устные формулировки норм обычного права, играет определяющую роль в создании сублимированной формы устной народной речи, которая и по своей функции, и по своим формально-стилистическим признакам, а также и по характеру лексики отличается от речи повседневно-бытового общения.

В главе «Исторической поэтики», специально посвященной «языку поэзии и языку прозы», А.Н. Веселовский обратил внимание на наличие определенной зависимости между фольклорными жанрами и языком, на котором исполняются произведения устной народной словесности. Сказки обычно исполняются на диалекте, поэзия, особенно «высокая», – на языке, имеющем «литературный» характер. По наблюдениям ряда западноевропейских фольклористов, «народ поет не на своих диалектах, а на литературном языке либо на языке повышенном, близком к литературному. Веселовский приводит мнение К. Бругманна, отметившего, что язык литовских сказок сильно отличается от песенного: последний держится, так сказать, высокого стиля, словарь и грамматика во многих случаях разнятся от обычной разговорной речи, суффиксы не дают возможности заключить о характере местных говоров.

И в самом песенном фольклоре замечается интенсивная зависимость между характером языка и определенными категориями песен: «В Нормандии, Шампани, в области Меца и французской части Бретани песни не обрядового, балладного и т. п. характера поются на общефранцузском языке, тогда как другие, раздающиеся во время праздников, процессий, – на диалектах; при этом интересно отметить, что древние и наиболее поэтичные песни последней категории, например майские, также отличаются общефранцузским типом языка, тогда как новые и более грубые предпочитают местный говор. В Швабии, Баварии, Фогтланде импровизированные четверостишия, песни на случай, сатирические, принадлежат диалекту; большинство других поется на языке, близком к литературному».

Иначе говоря, для высоких жанров песенного фольклора используется наддиалектная форма речи, которая по своему обобщенному характеру оказывается близка к литературной форме общенародного языка. В связи с этим Веселовский ставит вопрос об истории образования народно-поэтического койне. «На больших исторических дорогах и вообще в благоприятных условиях соседства и взаимных влияний диалекты общались, сближались формы и словарь, получалось нечто среднее, действительно шедшее навстречу литературному языку, когда он сложился в том или другом центре и стал районировать». Помимо указанного пути образования народно-поэтических койне в результате взаимодействия, сближения и обобщения говоров, что являлось результатом распространения песенного материала в смежных областях, Веселовский в отношении западноевропейского фольклора допускает возможность занесения элементов литературного языка извне, благодаря влиянию городов. В отношении «повышенного языка литовских песен» он оставляет открытым вопрос о том, чем объяснить его отличие от языка сказок, «повышением ли песенного языка и стиля над окружающими говорами, или архаизмом. Сказка более свободна, постоянные формулы являются враздробь, не связывая изложения; из песни, говорят, слова не выкинешь, что несправедливо, но формула крепче держит в ней слово под охраной ритма».

Замечание о том, что в составе формул, употребление которых в стихе связано с определенными ритмическими условиями, более устойчиво сохраняются архаические формы языка, имеет особенно существенное значение для изучения особенностей устно-поэтической речи в свете данных исторической диалектологии [33–35].

В отличие от наблюдений, использованных Веселовским, в статье А.Ф. Гильфердинга не содержится особой характеристики языка былин (принадлежащих, несомненно, к высокому жанру народной поэзии) по сравнению с диалектом. Наоборот, в исполнении былин по отдельным районам б. Олонецкой губернии Гильфердинг обнаружил фонетические различия, отражающие отмеченную им на этой территории диалектную границу.

Специально проблема соотношения устно-поэтической речи с диалектом рассматривается в новейших работах о языке фольклора, среди которых выделяются исследования И.А. Оссовецкого и А.П. Евгеньевой.

Для И.А. Осоовецкого специфика языка фольклора определяется в первую очередь его традиционностью и архаизмом, наличием в нем многих элементов, вышедших из употребления в языке разговорном. Подчеркивая «высокий стиль» языка фольклора, богатство его лексики и сложность синтаксиса, проявляющиеся при сопоставлении с разговорно-бытовой диалектной речью, Оссовецкий ставит вопрос об исторических основах этого высокого стиля. Он справедливо замечает, что при решении такого вопроса надо исходить «не из современных условий бытования традиционного фольклора, а обратиться к эпохе возникновения и становления того или иного жанра и выяснить условия его бытования. Наиболее полный материал дает здесь язык былин».

В связи с этим И.А. Оссовецкий обращается к сформулированному уже ранее рядом исследователей мнению о том, что в древнерусскую эпоху существовал «высокоразвитый устный язык», явившийся «основой высокого стиля многих жанров фольклора, в первую очередь – героического эпоса. Особенности языка былин, отличающие его от разговорной диалектной речи и имеющие характер архаизмов, не были таковыми в эпоху их создания. Но они не были также свойственны и разговорному языку. Это были факты общенародного устного языка художественного творчества, его выразительные средства». Этот высокоразвитый устный общенародный язык сохранился до нашего времени в устной эпической традиции, чем и определяются такие специфические черты языка фольклора, как традиционность и архаизм.

Однако автор тут же добавляет, что в традиционном фольклоре «представлен (и в гораздо большем объеме) и говор исполнителя, не испытавший регламентирующих норм литературного языка. Если древнерусский язык и представлен как-то в фольклоре, особенно в былинах, то лишь фрагментарно, на широком фоне современного языка». И даже в составе выразительных средств языка, формирующих высокий стиль фольклора, не все является архаичным; есть и новообразования, не попадавшие в разговорный язык, причем это особенно характерно для таких жанров, как лирическая песня и причеты.

Сущность своей позиции по вопросу о соотношении языка фольклора с диалектом И,А, Оссовецкий формулирует в следующих словах: «Каждое произведение фольклора исполняется на том диалекте, которым владеет исполнитель, но с большими «выходами» за пределы этого диалекта». Эти «выходы» касаются в первую очередь лексики и синтаксиса. Однако фонетика и морфология песенного языка также имеют свои особенности, хотя и в значительно меньшей степени. Отмечается, что известные факты отличия фонетики песенного языка от фонетики разговорной речи лежат в основе современных требований изучать говоры по записям речи разговорной, а не песенной. В целом Оссовецкий считает, что эти фонетические расхождения обычно не столь велики, чтобы их считать определяющими при разграничении двух типов речи. «Фонетические отличия языка фольклора не окрашены стилистически, эти особенности никак не формируют язык фольклора как таковой. Фонетика в целом находится за пределами стилистических категорий языка фольклора».

Этот вывод И.А. Оссовецкого, основанный только на изучении языка русского фольклора, едва ли можно считать имеющим универсальное значение. В то же время справедливым представляется замечание о связи особенностей «песенной фонетики» с «полным», более отчетливым стилем произношения. Это может относиться также к фонетическим особенностям приподнятой ритуальной и публично-деловой речи в отличие от повседневно-бытовой речи на диалекте.

В более поздней статье И.А. Оссовецкого, специально посвященной теме «Язык фольклора и диалект», содержится в общем аналогичная трактовка проблемы. Однако исходный тезис о специфике языка фольклора изложен несколько более определенно: «Жанрово-тематическая и образно-поэтическая общность, «похожесть» русского фольклора разных местностей, а также междиалектные языковые связи приводят, в частности, к тому, что в фольклоре вырабатываются языковые образования, выходящие за пределы сферы распространения данного диалекта; создаются произведения, язык которых нельзя ограничить узкими рамками одного диалекта. Таков, например, язык многих лирических песен, территория бытования которых совпадает не с территорией распространения того или иного диалекта, а с территорией распространения всего русского языка. Широкая область распространения таких песен и специфика их художественной формы указывают, что язык этих песен – явление общенародное, а не только диалектное. В еще большей степени это относится к языку эпической поэзии (былин и исторических песен), хотя территория ее распространения значительно уже, чем территория распространения русского языка».

В подходе А.П. Евгеньевой к проблеме фольклора на первый план выдвигается не момент традиционности, но, наоборот, актуальность фольклора как искусства для каждой эпохи его бытования. «Произведения, созданные в древнейшую пору в соответствии с идеями и художественными представлениями своей эпохи, переходят в другую эпоху не в качестве окаменелости, а как живые произведения, выражающие мысли и чувства сказителей, певцов и их слушателей на языке творческого искусства, и изменения в текстах устных произведений происходят непрерывно». Это положение бесспорно имеет существенное значение для понимания социальных функций фольклора как народного искусства.

А.П. Евгеньева считает, что былина в каждую эпоху живет на языке именно этой эпохи, захватывая более или менее широко предшествующие. При этом количество архаизмов (лексических, синтаксических, морфологических, фонетических), по ее мнению, в былине очень незначительно, и они не так стары, как сама былина.

Вопрос о соотношении языка фольклора с диалектом А.П. Евгеньева решает исходя из понятий актуальности и народности как определяющих признаков фольклора в его историческом существовании. Поскольку создателем и исполнителем фольклора является народ, говорящий на диалекте, постольку и языком фольклора является диалект. «Язык устной поэзии – это живой язык для творцов и носителей ее, а не пришедший извне или «спустившийся сверху» и механически усвоенный и усвояемый. Диалектные черты в нем – не внешняя, позднейшая оболочка, а органическая неотъемлемая сторона устного произведения, пронизывающая все его стороны. «Система» языка (грамматическая, лексическая) устного произведения – это «система» того говора, в области распространения которого она живет, но в то же время это в основных и определяющих чертах и «система» русского языка в его целом, а диалектные отклонения в ней незначительны».

Устойчивость языка былинных текстов, проявившуюся в записях XVII–XX вв., А.П. Евгеньева объясняет тем, что устная поэзия, будучи высокохудожественной, «опирается на основной и важнейший лексический состав языка, являющийся также основным и важнейшим для всех говоров языка, а поэтому и наиболее стойким».

Положив, таким образом, в основу решения проблемы языка фольклора понятие диалекта как единственной живой реальности, составляющей условия существования и развития фольклора, А,П. Евгеньева рассматривает специфическое соотношение между устно-поэтической речью и речью обиходно-бытовой как внутридиалектное. В связи с этим она возражает против сведения понятия «диалект» к совокупности явления только обиходно-бытовой речи и понимает под «диалектом» речевую деятельность представителя говора (в дореволюционной России) во всем разнообразии ее функций, «Это не только различные виды общения, а следовательно – различные формы речи (в городе, в деревне, с начальством, на мирской сходке, в дружеской среде, в семье, на работе и т. д. и т. п.), но и обязательно – словесное искусство». С этой точки зрения «говор населения, живущего на определенной территории, наряду с различными и разнообразными формами речи заключает в себе обязательно отработанную «литературную» речь этого говора, находящую выражение в устном творчестве, которое живет в области распространения этого говора: в прозе (сказке, побывальщине) – более свободную, менее выработанную, в поэзи – более совершенную и связанную традицией».

Иначе говоря, язык фольклора – это «литературная» форма существования говора. Тем самым понятие устно-поэтической речи по самой своей сущности оказывается связанным с понятием диалекта, а черты общности языка, обнаруживаемые в фольклоре различных областей, должны объясняться спецификой художественного метода устного народного творчества, определяющей отбор и обобщение наиболее существенных элементов общенародного языка.

Эта точка зрения заметно отличается от соображений о наддиалектном характере устно-поэтического языка, разделяемых многими исследователями. Вряд ли можно согласиться с предлагаемой Л.П. Евгеньевой оценкой своеобразного «модернизма» языка русских былин в свете развиваемой ею концепции актуального соотношения «литературных» и нелитературных форм речи внутри системы современного говора. Хотя язык былинного эпоса не может быть непосредственно возводим к языку древнерусской эпической поэзии, его преемственная связь с последним вряд ли подлежит сомнению. Язык фольклора – это историческая категория. Исторична также категория диалекта. Для современной эпохи диалект – это пережиток языковых отношений предшествующей социально-исторической формации. Но в свое время диалекты явились новым типом лингвистических единиц, возникновение которых было связано с процессами социально-языкового обособления в конкретных исторических и этнографических условиях. Обобщенность и до некоторой степени наддиалектный характер языка русского фольклора в известной мере могли быть унаследованы от единства устно-поэтического языка древнерусской народности. С развитием диалектных различий и язык фольклора не мог не оказаться в определенных соотношениях с говорами той среды, в которой фольклор продолжал бытовать как живая и актуальная форма народного искусства. Накапливавшиеся на протяжении столетий в повседневно-бытовой разговорной речи крестьянского населения диалектные явления (особенно фонетические и морфологические) заметно окрасили и унаследованный от дофеодального и раннефеодального периодов общерусский язык былинной поэзии. Существенный для проблемы в целом момент составляет также различие степеней близости к диалекту, проявляющиеся в языке различных фольклорных жанров [36—41].

Вопрос о соотношении народно-поэтического языка с живыми территориальными говорами затрагивается также в специальном исследовании Л.И, Баранниковой, посвященном состоянию русской диалектной речи в советский период. Позиция автора кажется несколько двойственной и во всяком случае менее категоричной в утверждении тезиса о внутридиалектном характере указанного соотношения… [41]Там же. С. 173.
.

Наблюдения Л.И. Баранниковой говорят скорее в поддержку тезиса о наддиалектных чертах, характерных для языка устной народной поэзии.

Несомненная сложность вопроса о соотношении языка фольклора с речью диалектной среды, в которой фольклор бытует, заключается в необходимости учитывать не только исторически обусловленную актуальность этого соотношения в настоящем или в недавнем прошлом, но также и историю этого соотношения, которая не ограничивается периодом сложения территориально-лингвистических единиц в условиях феодального строя, но восходит к лингвистическим единствам более отдаленного времени [42]Евгеньева А,П. Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII^XX вв. С. 8.
.

П.Г. Богатырёв

Язык фольклора // Вопросы языкознания. 1973. № 5. С. 106—116

Язык является первоосновой поэзии как письменной, так и устной. Нельзя изучать особенности как литературного, так и фольклорного произведения, не зная того первоэлемента, из которого создаются эти произведения. Изучая ритмический строй, тропы, художественно обработанные общие места, наконец, композицию фольклорных произведений, нам необходимо знать различия, какие встречаются в языке фольклора – в отличие от языка, на котором творится фольклор, в его коммуникативной функции.

В основе языка литературы лежит литературный язык, в основе языка фольклора лежит диалект. Язык литературы – это литературный язык в его эстетической функции, язык фольклора – это диалект в его эстетической функции. Анализ литературного языка в его эстетической функции невозможен, если мы не знаем литературного языка в его коммуникативной функции, как невозможно выявить специфику языка фольклорного произведения того или иного жанра, не зная диалекта, на котором исполняется это произведение, диалекта в его коммуникативной функции. Диалектологи не раз отмечали ошибки, которые делались при анализе художественных средств языка. Эти ошибки часто объяснялись тем, что исследователи принимали отдельные формы, слова и синтаксические формы за специфические черты только фольклорных произведений, в то время как все эти черты были широко распространены в диалекте, в разговорной речи и отнюдь не только в фольклорных произведениях: в песне, сказке и т. п.

С другой стороны, диалектологи уже давно отмечали, что язык фольклора значительно отличается от диалекта в его коммуникативной функции. Поэтому при своих записях диалектологи обычно отмечали, что та или иная форма, то или иное слово, синтаксический оборот и т. п. были зафиксированы в былине, лирической песне, сказке, пословице и т. п., и тем самым подчеркивали, что эти формы могут и не встречаться в диалекте в его коммуникативной функции. И, действительно, уже предварительная работа по сравнительному изучению языка фольклора и диалекта в его коммуникативной функции показывает значительное расхождение в фонетике, морфологии и синтаксисе языка фольклора и диалекта в его коммуни\, что такое сравнительное изучение языка фольклора и диалекта только начинается и, естественно, некоторые выводы являются предварительными, они требуют дальнейшей проверки и более углубленного изучения.

Уже вышедшие работы указывают на большое значение при изучении фольклора того или другого славянского народа привлечения материалов, добытых на основе фольклора другого славянского народа.

Мы наблюдаем известный разнобой в статьях, посвященных языку фольклора: в одних статьях анализируется язык всех народных песен в их жанровом разнообразии, в других – только язык эпических песен (былин), наконец, отдельные работы рассматривают язык в разнообразных жанрах фольклора. Разнобой проявляется и в другом: в одних статьях большее внимание отводится фонетике, в других – синтаксису, одни статьи подробно рассматривают вопрос о том, как изменяется форма разговорного языка, подчиняясь ритму и рифмам песни, другие подробно рассматривают изменение языка под влиянием литературного языка и т. п. И всё же, несмотря на указанный разнобой, мы считаем необходимым сопоставить общие, хотя, может быть, и предварительные выводы о различиях языка фольклора и разговорного языка, сделанные на материале различных славянских песен.

Славянские песни настолько близки между собой, что отдельные отличия, например, языка болгарской песни от диалектов в их коммуникативной функции совпадают с подобными же отличиями языка словацкой и русской песни от диалектов, на которых они исполняются. Отдельные вопросы, которые трудно уяснить при анализе фольклора одного из славянских народов в сравнении с диалектом в его коммуникативной функции, уясняются в том случае, если мы привлекаем тождественные или сходные различия фольклора и диалекта у других славянских народов. Так, Л. Андрейчин при анализе языка болгарской песни и И.А. Оссовецкий при изучении языка русского фольклора свои выводы строят на основании наблюдений над песнями из разных мест с болгарским и русским населением. Работы Е.Б. Артеменко построены на сравнительном анализе языка русских песен из мест России и русских диалектов в их коммуникативной функции. Статья И.К. Зайцевой построена на сопоставлении языка песен различных мест Воронежской области с говорами этих же мест.

Особого внимания заслуживает методика исследования словацкого учёного Яна Оравца, который устанавливает отличительные черты диалекта своего родного села Розбеги в Синицком округе с песнями этого же села. Сравнение это он ведет, с одной стороны, на основании материала, собранного им в монографии, посвященной описанию диалекта села Розбеги, с другой стороны, на основании собранного им же сборника народных песен села Розбеги. Сборник состоит из 534 песен, и, по утверждению Яна Оравца, эти 534 песни, пожалуй, исчерпывают репертуар песен села Розбеги. Подробное описание диалекта в его коммуникативной функции и исчерпывающие сведения о песенном репертуаре данного села позволяют Яну Оравцу сделать надежные выводы. При этом не следует забывать все же и того, как это отмечает Ян Оравец, что песенный язык имеет свои специфические черты, которые не всегда можно объяснить только на основе даже весьма подробного описания диалекта в его коммуникативной функции. Нельзя также забывать, что язык песен отражает не только язык того периода, когда песня была записана, но и язык диалекта данной местности в прошлые времена, иногда очень далекие; кроме того, в репертуар песен данной местности входят и песни, заимствованные из других мест, которые содержат свои диалектные особенности.

Язык фольклора в отличие от языка в его коммуникативной функции, точно так же, как и язык литературы в отличие от литературного языка, иногда имеет более узкий запас языковых средств, а именно, в него не входят отдельные фонетические, морфологические, лексические и синтаксические формы, которые входят в диалект в его коммуникативной функции. Но, с другой стороны, язык песен значительно богаче, чем разговорный язык диалекта. В язык песен входят архаизмы, уже отсутствующие в разговорном языке, входят отдельные черты из других диалектов, не свойственные разговорному языку, но употребляющиеся в песне. Лингвистический запас, которым располагает песня, во многом значительно больше, чем лингвистический запас разговорного языка, и творцы и исполнители фольклора свободнее пользуются лингвистическим материалом по сравнению с языком разговорным. И действительно, если рифма или ритм песни этого требуют, то исполнитель и создатель песни может ввести форму или слово из другого диалекта, может ввести архаизмы и т. п.

Изучение языка фольклора сравнительно с разговорной речью диалекта встречается с большими затруднениями из-за неточности записи фольклорных текстов. Однако записи песен, даже неточные в фонетическом отношении, все же обычно сохраняют точную фиксацию и суффиксов, и лексики. Ведь и применительно к литературному языку было бы трудно изменять суффиксы, так как этим легко можно было бы нарушить ритмическую структуру песни.

Другое дело отражение в фольклорных записях фонетической стороны песни. Здесь придется признать, что большая часть сборников не представляет вполне доброкачественный материал. Приходится с сожалением констатировать, что как раз записи последнего времени стали значительно менее точными, чем записи, производимые в начале XX в. – например, записи фольклорных произведений Григорьева, Ончукова, братьев Соколовых, не говоря уже о записях лингвистов – А.А. Шахматова, Н.Н. Дурново и др. Несомненно, на неточность записи фольклорных произведений влияет тот факт, что точные записи трудны для публикации и обычно при публикации теряют свою точность; особенно это следует сказать о периферийных издательствах, где прямо калечат фольклорный текст. Если подобный искалеченный текст может дать известный материал для анализа содержания фольклорных произведений, то для анализа художественных средств фольклора такой материал мало пригоден. Многие издательства, боясь того, что их издание будет недостаточно популярно, массово, отказываются печатать точную запись фольклора. Задачи научного издания смешиваются с задачами популяризации фольклора, при этом основными часто считаются издания для детей. Никто не будет возражать против того, что издательству для детей нельзя печатать фольклорные тексты в фонетической транскрипции. Это могло бы содействовать понижению грамотности. Но, с другой стороны, нельзя по изданию, рассчитанному для детей, анализировать художественную форму фольклора.

В частности, в фольклорных записях очень редко отмечалась йотация гласных в песенном тексте.

Широко встречается при пении вставка гласных в группу согласных. Встает вопрос, объясняется ли этот факт только стремлением оканчивать каждый слог гласным звуком или иногда такая вставка объясняется стремлением эмоционально окрасить отдельные слова. В этом отношении следует изучить эмоциональное исполнение русских песен цыганами, где очень распространены вставки гласных в группы согласных.

Ян Оравец отмечает, что в песнях села Розбеги мы встречаем вставные гласные в тех положениях, в которых диалект (в коммуникативной функции) их не знает. Например: «Prнde veter, tuhi veter, veter юitko vimlaci…» А при разговоре только: vetr, metr, litr, Petr, kmotr. Говоря о признаках, которыми художественный стиль отличается от стиля диалекта в его коммуникативной функции, Ян Оравец пишет: «Речь идет о стирании фонетических и морфологических признаков, тех признаков, которые не имеют соседние диалекты. Такое оттеснение устных диалектных элементов и приспособление данного наречия к окрестным диалектам мы могли бы, согласно современным взглядам, назвать созданием интердиалекта».

В фольклоре, особенно в песенном фольклоре, мы редко встречаем использование фонетических особенностей говора как одного из приемов речевой характеристики. Не то в литературе и особенно в драматургии. Здесь при исполнении пьес из деревенской жизни, а также при исполнении ролей лиц духовного звания артисты очень часто используют оканье или «г» фрикативное в целях речевой характеристики отдельных ролей, В фольклоре фонетические особенности как средства речевой характеристики мы встречаем довольно часто в сказках, в первую очередь в сказках юмористических и сатирических при речевой характеристике представителей других народов: немца, еврея, украинца и т. п. Подобные речевые характеристики часто встречаются также в народной драме.

Морфология народной песни в большей степени отличается от морфологии диалекта в его коммуникативной функции, чем фонетика народной песни от фонетики разговорной формы диалекта. При анализе болгарской песни Л. Андрейчин указывает, что болгарская песня удерживает старые формы, так как замена старой формы новыми повела бы к нарушению ритма. В качестве примера он приводит восьмисложный стих: «Радка майцы си думаше». Если бы певец вместо старой формы образования падежа при помощи суффикса употребил нынешнюю форму дательного падежа, образованную при помощи предлога, то мы получили бы вместо восьмисложного девятисложный стих, т. е. «Радка на майка си думаше».

Таким образом, древние морфологические черты становятся специфическими песенными чертами.

Иногда прежние падежные формы осмысляются по-новому, например, винительный падеж как именительный:

Характерной чертой языка болгарских песен является употребление в них существительных и прилагательных без постпозитивного члена. Так в песне поется: «Я си залюлей най-малко братче», тогда как в разговорной речи должно бы было быть: «Я си залюлей най-малкото братче». Или в песне: «Стоян през гора вървеше» вместо разговорного: «Стоян през гората вървеше».

Л. Андрейчин указывает, что и после того, как в разговорной речи установилась форма с постпозитивным членом, в песне в прилагательных и существительных оставалась нечлененная форма. Эта форма употреблялась как особая поэтическая вольность, как особое средство в песенной поэтике. В песнях мы встречаем и форму без постпозитивного члена, и форму с постпозитивным членом, например:

А рядом встречаем:

Архаизмом, сохранившемся только в языке песни, Л. Андрейчин считает смешение в песне различных форм прошедшего времени.

В песне мы встречаем такое смешение глагольных форм прошедшего времени:

Или:

Употребление форм прошедшего времени, как-то: залюля, вдигнаха, послуша, взе и прочих рядом с такими формами, как: дошла, седнала, спуснали, взела, венчали, в современном болгарском языке не допускается, в песне же мы это встречаем.

Изредка в народной болгарской песне встречается давняя форма инфинитива, отсутствующая в современном болгарском языке. Например:

Или:

Или:

Ян Оравец отмечает также особые падежные формы имен существительных в словацкой песне, отличающиеся от тех же падежных форм в разговорной речи диалекта. Так, литературный вокатив существительного женского рода по форме тождествен с номинативом. Примеры:

В песне встречаются имена существительные мужского рода на-о (suhajko, Janko, Janenko и т. д.), которых в разговорной речи в этом диалекте нет (здесь мы встречаем только формы suhajek, Janek, Janiuek и т. д.).

Например:

В русском литературном языке и в большинстве русских говоров отмечается инфинитив на-ть, однако в языке фольклора широко распространены формы на – ти, уже вышедшие из употребления как в литературном языке, так и в говорах, В языке фольклора встречаются и другие архаичные факты морфологии, например, формы на-и творительного падежа множественного числа существительных мужского рода, формы давнопрошедшего времени глаголов и др.

Формы эти в фольклорных текстах производят впечатление актуальной живой нормы, хотя с точки зрения языка как фонетико-грамматической системы эти формы – архаизм:

Говорит-то Вольга таковы слова:

(Онежские былины, записанные А.Ф, Гильфердингом, т. II, 2-е изд., СПб., 1896, стр. 518).

В говоре сказителя представлены инфинитивы на-ть (ср., орать, пахать), но для сказывания былин в его распоряжении имеются две равноправные формы, которыми он пользуется одинаково свободно, руководствуясь лишь требованиями ритма.

Ср. еще:

(Там же, стр.15).

«Отличия в морфологии, – говорит И.А. Оссовецкий, – состоят главным образом в том, что в фольклоре удерживаются формы, вышедшие из употребления в обычной разговорной речи. Можно сказать, что морфология архаичнее морфологии разговорной речи».

В своем докладе на IV Международном съезде славистов я указывал, что «сравнительное изучение языка различных жанров народной словесности одного и того же народа является одним из способов установления времени происхождения отдельных жанров фольклора, помогает установить в народной поэзии более древние и более новые жанровые формации». Действительно, Л. Андрейчин устанавливает, что архаизмы в языке болгарской обрядовой песни и в юнацкой песне встречаются чаще, чем в песне гайдуцкой, являющейся более новой формацией в развитии болгарской народной песни. Полагаем, что изучение языка былин и, в частности, встречающихся там архаизмов сравнительно с языком исторических песен подкрепит положение о русских исторических песнях как о более новой песенной формации по сравнению с былинами. Подобная же работа по сравнению языка украинских дум с языком украинских исторических песен будет полезна для определения исторических украинских песен как песен более новой формации. Отметим, что архаизмы в языке песен мы встречаем главным образом не в области фонетики, а в области морфологии, синтаксиса и лексики,

В своей статье Л. Андрейчин отводит значительное место описанию синтаксиса в народной болгарской песне. Синтаксис народных болгарских песен отличается прежде всего своей простотой, Л. Андрейчин приводит пример песни с бессоюзными предложениями и предложениями с сочинительными отношениями:

Такое синтаксическое построение встречается в русской обрядовой лирической песне и в русском былевом эпосе.

Л. Андрейчин приводит примеры повторений в болгарской народной песне одного и того же соединительного союза:

Или:

Повторение одного и того же соединительного союза не всегда можно рассматривать как одно из художественных средств народной, в данном случае болгарской, песни.

Определение специфики языка песни возможно только после сравнения той или другой черты песни с разговорным языком той местности, где эта песня исполняется. Однако следует учитывать, что отдельные черты разговорного языка в песне становятся системой, отличной от той системы, в которой встречаются эти черты в разговорном языке.

Характерной особенностью синтаксиса народных болгарских песен, как это отмечает Л. Андрейчин, является гармоническое соответствие между синтаксической и ритмической единицей.

Необходимо подвергнуть тщательному анализу синтаксический параллелизм в его разнообразных формах и видах у различных славянских народов. Разберем один из видов синтаксического параллелизма. Одинаково синтаксически построенная фраза повторяется три раза:

Дальше фраза синтаксически видоизменяется, но опять повторяются в каждой синтаксически параллельно построенной фразе те же самые слова, из которых некоторые, как тесть-батюшка, теща-матушка и молодая жена, встречаются в первой части песни, построенной по приему синтаксического параллелизма.

В другой песне повторяется в начале несколько одинаковых слов:

Особый вид синтаксического параллелизма строится путем раздробления одной фразы на две, построенные по типу синтаксического параллелизма: например:

Синтаксический параллелизм, т. е. расположение в двух параллельных предложениях одинаковых членов предложения в одинаковом порядке, усложняется другими разнообразными стилистическими средствами, как-то: повторением одних и тех же слов, использованием синонимов и т. п. Все это усиливает силу художественного воздействия и даже меняет обычное значение слов.

Одной из ближайших задач является изучение всех разнообразных стилистических средств, которыми дополняется синтаксический параллелизм. Отметим, что синтаксический параллелизм встречается в различных жанрах и видах фольклора.

Иногда синтаксический параллелизм соединяется с психологическим. Мы рассматриваем психологический параллелизм как одну из разновидностей синтаксического параллелизма. Однако психологический параллелизм может существовать и без синтаксического параллелизма; в свою очередь, мы встречаем много примеров синтаксического параллелизма, не связанного с психологическим параллелизмом. Психологический параллелизм в соединении с синтаксическим параллелизмом является одним из ярких художественных средств народной песни, поэзии. Однако оба эти художественные приема отнюдь не вытекают один из другого. Мы считаем ценным замечание Л. Андрейчина, что синтаксический параллелизм соединяется с ритмическим параллелизмом, т. е. синтаксическое строение совпадает со строением ритмическим.

Необходимо подчеркнуть, что художественная сила воздействия песни умножается не только связью композиции с синтаксическим параллелизмом, но также и сходством мелодии, на которую поются параллельно синтаксически построенные фразы и одинаково построенные комплексы нескольких фраз.

«По принципу психологического параллелизма построены многие запевы былин, однако в эпосе принцип психологического параллелизма не встречается в качестве основного приема». Если психологический параллелизм мы не можем рассматривать как основной композиционный прием былин, то синтаксический параллелизм встречается довольно часто в построении отдельных мест былин. Несомненно, одной из очередных задач является изучение различных видов синтаксического параллелизма в русских былинах. Особого внимания заслуживает изучение синтаксического параллелизма в Калевале, где он проявлен как определенная система художественного построения эпических песен. Предстоит также внимательное рассмотрение синтаксического параллелизма в эпических песнях других народов.

Одинаковость синтаксиса фольклорных произведений, что особенно относится к стихотворным жанрам, наряду с общностью ритмической структуры и общности многих мелодий, на которых распевались песни, – все это объединяло язык фольклора, исполняемого на различных диалектах различных мест, населенных русским населением. Общность синтаксиса песенных фольклорных жанров позволяла им до образования общенационального русского языка выполнять ту функцию, которую впоследствии стал выполнять общенациональный язык.

Следует отметить, что не только в песенных, но и в прозаических жанрах фольклора имеются синтаксические явления, которые характерны только для фольклора. Такие явления отмечаются в ритмически организованных отдельных местах сказок, в так называемых общих местах (loci communes), в частности, в присказке, зачинах и в концовках сказок. Кроме того, синтаксический параллелизм встречается и в пословицах, загадках, заговорных формулах и в народной драме. Исследователям предстоит внимательно изучить и другие черты синтаксиса, встречающиеся в прозаических фольклорных произведениях и не встречающиеся в разговорном языке.

Трудность изучения лексики русского фольклора по сравнению с разговорной речью состоит в том, что как лексика разговорной речи, так и, в особенности, лексика фольклора плохо изучена и у других славянских народов. В упомянутой статье Л. Андрейчин пишет: «Словарь нашего народного творчества требует того, чтобы он прежде всего был обстоятельно исследован. В настоящее время еще нет возможности охарактеризовать его сколько-нибудь подробно. Однако при внимательном рассмотрении легко можно установить, что в народных песнях нередко встречаются слова, которые не употребляются в разговорном языке, а также слова, которые в песнях употребляются в особом значении».

Важную роль в лексике народных песен играют часто встречаемые уменьшительно-ласкательные существительные, которые широко используются для выражения эмоций народа и придают особенно сердечный и безыскусственный тон всей песне в целом. Уменьшительно-ласкательные слова являются характерной чертой фольклорного, в первую очередь, песенного языка всех славянских народов. Однако у каждого славянского народа уменьшительно-ласкательные слова встречаются в разных пропорциях: у одних больше, у других меньше.

Нам кажется, что при изучении вопроса о большей или меньшей степени употребления уменьшительно ласкательных слов в народной песне и их художественной функции в этих песнях необходимо учитывать, в какой мере эти уменьшительно-ласкательные слова употребляются в разговорной речи того или другого народа. И, конечно, в первую очередь, в какой мере употребляются уменьшительно-ласкательные слова того диалекта, на котором поется песня, в коммуникативной функции этого диалекта. Следует также учитывать, что уменьшительно-ласкательные слова часто употребляются в экспрессивной речи, не имеющей художественной функции. Сюда следует отнести, в частности, разговорную речь с детьми.

В русской народной песне уменьшительно-ласкательные слова в различной пропорции употребляются в различных жанрах. В эпической песне уменьшительно-ласкательные слова употребляются в меньшем количестве, чем в песне лирической. Кроме того, в русской эпической песне, в частности в былинах, уменьшительно-ласкательные слова употребляются только в отдельных ее местах.

Тот факт, что русские поэты, подражавшие русской народной песне, особо отмечали уменьшительно-ласкательные слова и переносили их в свои песни часто в большем количестве, чем они встречаются в подлинно народной песне, нам кажется, объясняется тем, что в литературном языке уменьшительно-ласкательные слова встречаются в значительно меньшей мере, чем в диалектах, а отсюда на фоне литературного языка поэтов, говоривших, как и их читатели, на литературном языке, а не на диалектах, эта черта – уменьшительно-ласкательные слова – особенно обращала на себя внимание при исполнении литературной песни, написанной в подражание народной, в то время как для исполнителей этой песни, говоривших на диалекте, где уменьшительно-ласкательные слова часто употребляются и в разговорной речи, это различие не было особенно резким. Естественно, что русские поэты, говорившие на литературном языке, а не на диалекте, которых сильно поражало обилие уменьшительно-ласкательных слов в русских песнях, в первую очередь вставляли в свои песни, подражающие народным песням, уменьшительно-ласкательные слова и при этом увеличивали количество этих уменьшительно-ласкательных слов,

(Подготовил к печати И.А. Оссовецкий)

Л.И. Баранникова

К вопросу о развитии функционально-стилевого многообразия языка // Вопросы стилистики. Выпуск 6. Саратов, 1973

Особое положение занимает народно-поэтическая речь. Термин «народно-поэтическая речь» предпочитаем термину «язык фольклора», из-за внутренней противоречивости, создающейся подобным употреблением термина «язык».

Функция народно-поэтической речи развивалась в диалектах с древнейших времен. Уже в далеком прошлом складывалась традиция особой поэтической речи со своим специфическим арсеналом средств, отличных от обыденной повседневно-бытовой речи. Поэтические произведения, несомненно, переходили от коллектива к коллективу, что способствовало появлению в них особых интердиалектных черт, становящихся специфическими признаками данного функционального стиля. Но, думается, этот наддиалектный характер народно-поэтической речи нельзя преувеличивать, нельзя превращать его в особый «общий язык», стоящий над племенными диалектами, В основе народно-поэтической речи лежала диалектная по своей грамматической, фонетической и в значительной степени лексической системе речь, но в то же время в поэтической речи в составе разных диалектов вырабатывались общие черты: общие поэтические формулы, общие принципы отбора лексики, характерные типы грамматических конструкций и даже общее направление в отношении к фонетическому материалу, определяемое спецификой ритмизованной речи. Несколько упрощая вопрос, можно сказать, что это была речь диалектная по языковому материалу (инвентарь языковых единиц и принципы их организации) и наддиалектная по отношению к этому материалу, принципам его отбора и использования, то есть по стилистическому оформлению.

Народно-поэтическая речь на диалектной основе сыграла впоследствии важную роль в процессе формирования литературного языка, прежде всего языка художественной литературы (но не только).

Однако появление литературного языка и развитие письменных форм поэтической речи не прекратило традиции существования народно-поэтической речи на диалектной основе. «Устно-поэтический язык фольклора в отличие от публичной речи и в этот период продолжает существовать и развиваться, – пишет А.В. Десницкая, – поскольку устная народная поэзия сохраняет все свое значение как основная форма культурной деятельности политически бесправного и неграмотного крестьянского населения». Сохранилась народно-поэтическая речь как особая функционально-стилевая разновидность диалектной речи и в период после образования национального языка. Причём в это время все специфические особенности, отличающие этот тип речи не только от письменной формы поэтической речи в составе литературного языка, но и от обиходно-бытовой диалектной речи, стали выступать особенно отчетливо. Сохраняется эта функционально-стилевая разновидность диалекта и в наше время, однако сохраняется пережиточно, лишь в старых жанрах. Иначе говоря, эта функционально-стилевая разновидность диалектной речи сохраняется как факт прошлого, пережиточное явление. В народно-поэтической речи все больше и больше усиливаются наддиалектные черты, она постепенно перестаёт быть функционально-стилевой разновидностью диалектной речи [75–77].

И.А. Оссовецкий

О языке русского традиционного фольклора // Вопросы языкознания. 1975. № 5

Язык русской устной поэзии представляет собой сложное по генезису образование, изучение которого за последнее время развёртывается всё более интенсивно. Основные усилия исследователей направлены на выявление специфики языка фольклора и его отношения к народным говорам и к общенациональному языку. Изучение языка произведений устной поэзии имеет очень большое значение не только само по себе, но и для познания данного языка в целом.

Тот или иной фольклорный текст (былина, песня, сказка и т. д.) представляет собой идиоматичный вариант, единичный и неповторимый, который отличается не только от вариантов этого же текста разных исполнителей, но и от вариантов одного и того же исполнителя, записанных в разное время. Разнообразие вариантов определяется творческой индивидуальностью исполнителя, по-своему воссоздающего фольклорный текст. «Каждый вариант принадлежит своему автору, индивидуально отличному от исполнителей других вариантов. Каждый певец поёт свою песню, каждый горит своим огнём пафоса и напряжения, каждый выливает былину под индивидуальным освещением своего воззрения и чувства». Сказанное в полной мере относится и к текстам других фольклорных жанров.

При создании конкретного варианта традиционность выразительных средств фольклора диалектически сочетается с импровизацией, поэтому все варианты того или иного фольклорного текста, при всей их индивидуальной художественной идиоматичности, имеют общую основу, которая определяется традицией. Система реализованных конкретных вариантов одного и того же фольклорного текста образует инвариант, который можно интерпретировать как конструкт, идеальный текст. «В фольклоре, – пишет П.Г. Богатырёв, – соотношение между художественным произведением, с одной стороны, и его объективацией, то есть так называемыми вариантами этого произведения при исполнении его разными людьми, с другой стороны, совершенно аналогично соотношению между langue и parole. Подобно langue, фольклорное произведение внелично и существует только потенциально, это только комплекс известных норм и импульсов, канва актуальной традиции, которые исполнители расцвечивают узорами индивидуального творчества, подобно тому как поступают производители parole по отношению к langue». Такая двойственная природа фольклорного текста, его одновременная соотнесенность с вариантом и инвариантом составляет одну из основных черт произведений устной поэзии.

Иногда случается так, что при создании фольклорного текста момент импровизации отсутствует совершенно. Тогда вариант теряет значительную долю художественного интереса, потому что в этом случае он превращается в своего рода дублет с тождественными друг другу композиционными частями. Такова, например, былина «Добрыня и Василий Казимирович. Добрыня в отъезде», которую сказитель П.И. Рябинин-Андреев записал сам от себя, повторив слово в слово все встречающиеся в былине традиционные утроения. С другой стороны, недостаточное соблюдение традиции и излишне свободная контаминация былинных сюжетов, например, у сказителя В.П. Щеголенка послужила причиной того, его что былины показались собирателю П.Н. Рыбникову совсем неинтересными.

Язык фольклора – понятие очень широкое, неоднозначное, многогранное. В разных фольклорных произведениях он представлен крайне разнообразно. В общем плане язык фольклора можно представить как метасистему, включающую в себя подсистемы отдельных его жанров, в которых она конкретно реализуется. В пределах жанра язык фольклора представляет собой более однозначное стилевое образование, хотя расхождения и могут наблюдаться, если жанр достаточно разнообразен; ср., например, язык фантастической сказки и сказки новеллистической. Язык разных жанров фольклора находится в разных отношениях и к конкретным говорам, и к диалектному языку, и к языку общенациональному.

Неоднородно по содержанию и понятие синхронной системы языка разных жанров фольклора, неодинаково по «глубине захвата» различных исторических напластований национального языка. В одних жанрах в синхронную систему их языка вовлекаются факты только современного языка, в других широко используются архаичные, с точки зрения нефольклорного языка, факты, которые в системе языка данного жанра превращаются в выразительные средства, трансформируясь в язык искусства, в котором разные по генезису и по употребительности в нехудожественном языке факты становятся равнофункциональными. Гетерогенность всех таких языковых фактов нивелируется на уровне языка данного художественного произведения.

Система языка фольклора варьируется также и в зависимости от географического фактора и прежде всего потому, что в разных местностях бытуют разные жанры фольклора. Например, на севере России в понятие языка фольклора включается такая обширная идиоматичная система художественного языка, как язык былин, причитаний лиро-эпического склада и некоторых других жанров. Кроме того, и лирика севера и юга России тоже неодинакова, что объясняется не только различием диалектной языковой базы. В связи с этим в языке разных жанров отражаются говоры разных местностей, обладающие иногда значительным фондом диалектных различий разных уровней как между собой, так и между тем или иным говором и литературным языком.

Весьма значительны языковые особенности, связанные с разделением всех фольклорных текстов на такие, исполнение которых представляет собой пение или речитатив, в отличие от текстов, которые сказываются. В этих текстах к специфике стихотворного языка присоединяется еще и специфика языка поющего текста: снимается речевая интонация, имеющая семантико-грамматическую функцию, ее отсутствие восполняется другими, эквивалентными ей формальными средствами, например, особой синтаксической организацией поющего текста. Нет сомнения, что такие функционально эквивалентные средства имеются и в языке былин; исследование их языка с этой точки зрения представляется весьма интересным.

Очень сложно отношение языка художественного произведения к языку нехудожественному. Оно реализуется в сопоставлениях и противопоставлениях иерархического типа в соответствии с характером сопоставляемых величин. Язык фольклора как язык устной поэзии соотносится с нефольклорным языком в разных аспектах. Прежде всего, это соотношение языка фольклора с общенародным языком, под которым понимается весь русский язык в целом: как литературный, так и русские народные говоры. С каждой такой языковой подсистемой язык фольклора имеет свои сложные и специфические взаимоотношения, которые не позволяют факты языка фольклора прямолинейно сопоставлять с фактами какой-либо из перечисленных языковых подсистем. Однако некоторые исследователи языка фольклора как бы забывают о специфике своего материала и без каких-либо специальных разъяснений непосредственно сопоставляют его с литературным языком, что в настоящее время выглядит уже анахронизмом.

Другие исследователи сопоставляют язык фольклора с каким-либо конкретным говором или говорами. Это сопоставление более закономерно, потому что оно реализуется в пределах более близких подсистем, чем язык фольклора и литературный язык. Однако при таком сопоставлении и вообще при изучении языка фольклора в диалектологическом аспекте тоже необходимо помнить о специфике сопоставляемых величин.

Язык фольклора – это язык устной поэзии, которая бытует среди носителей народных говоров. Поэтому каждый вариант – это текст на том или ином народном говоре русского языка. Вопрос заключается в том, представляет ли данный текст произведения фольклора только языковые средства данного говора или же для реализации своего варианта исполнитель выходит за пределы языковых средств своего говора и в процессе исполнения привлекает к созданию своего варианта такие языковые средства, которых в говоре может и не быть и которые поэтому заимствуются из другого источника, чем данный конкретный говор. Сложность этой проблемы, сложность понимания проблемы инвариант-вариант в применении к произведениям фольклора приводила к неоднозначному решению вопроса об основах языка фольклора, о его специфике, о его отношении к конкретному говору, к диалектному языку и к русскому языку в целом. Решение этой проблемы во многом зависело от того, что брали в качестве основного объекта исследования: данный конкретный вариант произведения фольклора, или систему всех его вариантов, или же тот или иной жанр фольклора в целом.

Уже Фр. Миклошич отмечал непрерывность процесса создания произведения фольклора, из чего можно было сделать вывод о непрерывном включении современного языка resp диалекта в языковую ткань произведения фольклора. «Песня, – писал он, – пока живёт, находится в состоянии непрерывного созидания; она и древня, и молода в одно и то же время: древня по первоначальному зерну, так как оно восходит ко времени воспетого события, и молода в своей настоящей форме». В дальнейшем всё чаще и определеннее подчеркивается тесная и органическая связь языка фольклора и местных говоров, которые многие исследователи начали интерпретировать как основную языковую базу фольклора. «Понятие «говор» охватывает не только бытовую разговорную речь, – пишет А.П. Евгеньева, – но и лучшие образцы говора, которые нужно искать не только в длительной связной речи (выступления на собраниях, рассказы о событиях), но и обязательно в устном народном творчестве».

В другой работе А.П. Евгеньева пишет, что «о древнейших событиях сказители говорят своим живым языком» [90]Евгеньева А.П. Язык былин в записях XVII в. (Автореферат) ИАН ОЛЯ, 1944. 4. С. 168.
. Эту мысль А.П. Евгеньева неоднократно повторяет в ряде своих последующих работ, развивает и доказывает ее с привлечением нового материала и в результате тщательных наблюдений над большим фактическим материалом приходит к выводу, что понятие «язык устного творчества» принципиально не отличается от понятия «язык художественной литературы», так как тот и другой – язык словесного искусства, язык художественных произведений.

Отмечалось также, что язык фольклора образует особый функциональный стиль диалектного языка.

Все эти положения нуждаются в корректировании и уточнении. Язык фольклора в целом – это не «литературная форма диалекта», а значительно более сложное образование системного характера, определенный континуум, где диалектически сплавлены его образующие, т. е. и конкретные народные говоры, и диалектный язык как система всех соответственных диалектных явлений, и общенародный язык в целом как метасистема русского языка, причем все эти элементы представлены в языке фольклора не только в их современном состоянии. Поэтому аналогия между языком фольклора и языком художественной литературы представляется незакономерной, если иметь в виду художественную литературу нового времени.

Современный писатель может вводить в свое произведение любые элементы, например, диалектные или даже иноязычные. Языковые факты разных стилей в контексте художественного произведения приобретают эстетическую функцию и превращаются в его активный компонент. Тот или иной факт литературного языка воспринимается как элемент языка художественного или нехудожественного не сам по себе, не как таковой: он становится элементом языка художественного или нехудожественного только в соответствующем контексте.

Язык фольклора иначе соотносится со своей языковой базой, чем язык современной художественной литературы с литературным языком. Он насыщен множеством фактов, принадлежащих к разным уровням языковой системы, специфичных только для него и не встречающихся в обиходной диалектной речи. В сплаве с диалектной основой языка фольклора образуется идиоматическая, замкнутая система, которая интегрируется из самых разнообразных фактов и конкретных говоров, и диалектного языка, и общенационального языка, а также включает в себя факты, представляющие результаты имманентного развития языка фольклора как системы. За пределами произведений фольклора эта система как единое целое не встречается. Язык фольклора нельзя отрывать от его почвы – народных говоров, но нельзя не видеть и того, что их различает. Такая неидентичность языка фольклора и народного говора не только не предполагает, но и непременно обязывает анализировать язык фольклора в его связях с народными говорами.

Язык фольклора обладает такой системой характеристик, которые выводят его далеко за пределы конкретного говора со всеми его стилями. Поэтому незакономерна параллель между языком фольклора и языком современной художественной литературы: язык фольклора имеет приметы единого стиля, особенно в пределах отдельных жанров, а язык художественной литературы таким единством стиля не обладает. Трудно согласиться с Л.И, Баранниковой, которая утверждает наличие именно типологического сходства между языком фольклора и языком художественной литературы.

Отличие языка фольклора от языка художественной литературы не представляет собой постоянной величины, оно неодинаково на разных этапах развития данной национальной художественной литературы, которая развивается, приспосабливаясь к новым эстетическим критериям читателей, в то время как эстетика фольклора изменяется медленно, и это изменение нередко влечет за собой не трансформацию жанра, а его исчезновение или же перерождение в другой жанр. Ср. угасание эпической традиции и исчезновение былин в устном бытовании, ср. переход некоторых лирических песен в частушки, жанр сравнительно новый в фольклоре.

Тесная связь языка фольклора с народными говорами (при всех различиях между ними) натолкнула некоторых исследователей на мысль сравнить факты конкретного говора с фактами произведений фольклора, записанных от носителей этого же говора. Такую попытку предприняла О.И. Богословская, которая изучила некоторые грамматические категории языка былин (имена существительные, имена прилагательные, местоимения, синтаксис), записанных от Рябининых (Трофима Григорьевича, Ивана Трофимовича, И.Г. Рябинина-Андреева и П.И. Рябинина-Андреева) и сравнила их с соответствующими данными кижских говоров. В результате такого сопоставительного изучения О.И. Богословская пришла к выводу, что «языковой состав былин в основном отражает языковую систему современного ей говора, в области распространения которого живет былина». О.И. Богословская вслед за А.П. Евгеньевой говорит о языке фольклора как о «литературной» форме говора, не учитывая, однако, специфики этого понятия в применении к языку фольклора и нетождества его понятию литературного языка и языка художественной литература. Выводы О.И. Богословской недостаточно доказательны и потому, что ее материал неоднороден, он собран разными лицами и в разное время (например, былины, записанные от Т.Г. Рябинина, и записи самой О.И. Богословской. Более доказательны выводы И.К. Зайцевой, которая произвела записи некоторых говоров Воронежской области и сравнила материал этих говоров с материалом лирических песен, которые она же записала от носителей этих же говоров. Такого рода материал исследования достаточно надежно застрахован от многих случайностей экстралингвистического характера (несинхронность записи, разные говоры, отражение личности разных собирателей и мн, др.).

И.К. Зайцева анализирует фонетику, употребление предлогов и лексику в народных песнях и в говорах, где записаны эти песни. На всех этих уровнях автор отмечает черты как общие с нехудожественной речью, так и специфически песенные образования, что не позволяет автору отождествить по составу язык изученных песен с народными говорами; язык фольклора нельзя считать «литературной» формой диалекта также и потому, что в языке фольклора, как показывает И.К. Зайцева, имеются не только факты, специфичные именно для художественного языка, но и факты нехудожественной речи, пришедшие в процессе миграции из других говоров и иносистемные для данного говора и потому превратившиеся в воспринимающей языковой среде в факт языка художественного, в факт языка фольклора.

Миграция фольклорного текста влечет за собой трансформацию фактов обиходного языка, приобретающих в разных языковых системах дополнительную экспрессию, дополнительную семантику, которая может стать художественно выразительной. Таким образом, основой языка фольклора является система общенационального языка, которая по-разному реализуется в литературном языке и в народных говорах. Тем самым в языке фольклора теснейшим образом спаяны в органическое единство данный говор с его общерусской основой, широкий междиалектный фонд и специфические факты поэтического языка.

Язык фольклора характеризуется набором определенных языковых средств и определяется прежде всего его художественной функцией, а также устной традицией, которая способствовала выработке в нем этих специфических языковых выразительных средств,

В языке фольклора наблюдается много нехарактерных для нефольклорного языка фактов, которые наблюдаются на всех уровнях. Можно отметить, например, вставку гласных в группы согласных при пении или йотацию начальных гласных слога (юж ты, веснушка-весна… ю ворот, ю ворот сасенушка стояла… и под.), что встречается не только в русском песенном фольклоре, но и в фольклоре других славянских народов. В морфологии отдельные специфичные для языка фольклора факты представлены архаизмами, имеющими разное происхождение. Своеобразна лексика фольклора, она включает в себя много архаизмов, а также большое количество номинаций неизвестных исполнителю реалий, что иногда обуславливает большую вариативность этой лексики (ср. старчище пилигримище и старчище полигримище; копье мурзамецкое, муржамецкое, мурзинское, бурзомецкое, бурзуменское…; седло черкасское, черкальское, черкальсато…; шелк шемаханский, шемахатный, шаматынский, шанский, муханьеский и др.) или же приводит к образованию новых сложных слов (шляпа землегрецкая).

Специфичен и очень эстетически нагружен синтаксис языка фольклора, особенно его песенных жанров. Для него характерен принцип симметрии, реализующийся в синтаксическом параллелизме разного типа. Эти синтаксические факты детально рассмотрены на материале языка эпоса.

Очень своеобразен и интересен синтаксис языка песенной лирики, его изучение принесло интересные результаты.

К числу наиболее специфичных черт синтаксиса произведений фольклора нужно отнести их поэтическую фразеологию для каждого жанра. В пределах жанра, а тем более в пределах инварианта, типичные ситуации действия, обстоятельства и т. п. при изложении расчленяются, примерно, одинаково; такие типичные места представляют собой как бы матрицу с одной или несколькими незаполненными ячейками, которые в конкретных вариантах заполняются, примерно, одинаковым языковым материалом. Так возникает поэтическая фразеология, более или менее стабильные языковые формулы с идентичным содержанием. Поэтическая фразеология представляет собой художественные лексико-синтаксические единства разной степени обобщенности. Она включает в себя сочетания художественного определения (эпитета) с определяемым, стабильные синтаксические конструкции со словами-символами и с заданной экспрессией (например, различные виды параллелизмов), обобщенное обозначение пространства, времени, качества, количества путем перечисления конкретных частных составляющих (Из Индеи… из Карелы, Из Галича… «откуда-то издалека»; За двенадцать год да за тринадцать лет, За тринадцать лет с половиною «давно»; Приносила… кунью шубоньку, кунью шубоньку соболиную «очень дорогую»; А и три их четыре татарина «много»), зачины, запевы, концовки и мн. др. Широко применяется поэтическая фразеология при изображении персонажей. Примером поэтической фразеологии в былинах могут служить так называемые типические места loci communes, такие, как описание пира, прихода богатыря на пир, описание боя, процесса седлания коня и мн. др. Типические места есть и в лирических песнях. Эта поэтическая фразеология особенно отчетливо осознается и относительно легко вычленяется из текста в инвариантах.

При всем своем богатстве и разнообразии поэтическая фразеология очень стабильна как в отношении компонентов, так и в отношении общего значения. Ее структурной и смысловой устойчивости способствует традиционность фольклора, а также то, что традиционный фольклор почти прекратил свое активное бытование и, следовательно, не развивается и не изменяется. Степень семантического слияния компонентов поэтической фразеологии очень неодинакова, начиная от незначительных сдвигов значения компонентов (например, сочетания с постоянными эпитетами) и кончая полной несводимостью общего значения к сумме значений компонентов. Проблема состава и функции поэтической фразеологии фольклора совершенно не разработана.

Хотя язык фольклора и представляет собой целостную систему, однако из этого вовсе не вытекает, что оно состоит лишь из одних фольклорно-языковых экзотизмов и что элементы его системы не встречаются за ее пределами. Специфика языка фольклора заключается не только в том, что в нем употребляются формы, неизвестные в обиходно-разговорном нехудожественном языке, но и в том, как сконцентрированы те или иные факты языка, какова степень их «загущенности» сравнительно с языком нефольклора, какова степень преимущественного употребления тех или иных фактов языка в соответствии с художественным заданием, какова сравнительная частотность одних и тех же языковых фактов в фольклоре и нефольклоре. Большая продуктивность того или иного языкового факта в фольклоре тоже особенность его языка, потому что в данном случае специфичен не материал, а иные параметры его употребления. В качестве примера можно привести хотя бы относительное сгущение именных суффиксов субъективной оценки в лирических песнях, особенно семейно-бытовых, что объясняется определенной их эмоционально-идейной установкой; относительное количественное преобладание увеличительно-уничижительных именных суффиксов в былинах при обрисовке образа противника, относительно широкое использование бессоюзных сложных предложений в пословицах, постпозиция прилагательных в лирических песнях, паратаксис в песнях и др.

Экспрессивно-выразительные средства языка фольклора, представляющие собою конечный результат его имманентного развития и не имеющие распространения в нефольклорном языке, представлены в фольклорных текстах на очень широком фоне не маркированных стилистически общеязыковых фактов. Особенности распределения этих языковых средств в сочетании с языковыми средствами, специфичными только для языка фольклора, в основном и формирует систему языка устной народной поэзии в целостное образование. В этом процессе формирования диалектически сочетаются качественные и количественные факторы, которые будут в известных пределах колебаться, потому что языковая основа этой системы характеризуется диалектными различиями. Кроме того, распространение некоторых жанров фольклора территориально ограничено (например, былин), поэтому элементы, составляющие систему языка фольклора, на разных территориях будут варьироваться, что существенным образом сказывается на ее характере.

Язык фольклора, как и все в целом фольклорное произведение с его идейно-образной системой, по-разному воспринимается с диалектных языковых позиций и с позиций литературного языка. С позиции носителя литературного языка все то, что отличается от кодифицированных норм, воспринимается как эстетически маркированное, все это обогащается эстетическим «приращением смысла», имеет отстраненный характер, причем по эстетической функции совпадут как собственно художественные языковые средства фольклора, так и его диалектные черты, которые как иносис-темные для носителя литературного языка тоже будут стилистически маркированными, как и многие факты диалектной нехудожественной речи, относящиеся, с точки зрения диалекта, именно к нехудожественному стилю речи. Впечатление образности, яркости, выразительности диалектной речи у носителя литературного языка носит субъективный характер и определяется лишь отношением диалектных языковых фактов к фактам литературного языка. Иносистемные языковые факты на фоне привычной обиходной речи всегда воспринимаются как более выразительные.

В принципе, так же будет восприниматься произведение фольклора и с точки зрения носителя какой-либо частной диалектной системы, потому что и для него в языке этого произведения тоже будут иносистемные элементы. Однако для носителя диалекта в произведении фольклора эстетически значимых элементов этого типа будет меньше, и круг их будет иной, чем для носителя литературного языка, потому что часть фольклорных фактов, которые для носителя литературного языка в той или иной степени стилистически маркированы, для носителя данного диалекта лишена какой бы то ни стало художественной выразительности и входит в фонд обычных речевых средств родного ему диалекта. Для носителя диалекта набор эстетически значимых языковых фактов фольклорного произведения будет иным, чем для носителя литературного языка в том же произведении. Это будут факты других говоров, пришедшие с фольклорным текстом и не совпадающие с соответственными фактами данного говора, междиалектные языковые факты, историзмы и генетические архаизмы, а также все собственно выразительные языковые средства фольклора.

Язык фольклора – это язык художественного произведения, с исходной коммуникативно-эстетической функцией. Многие его составляющие и возникали именно как элементы языка искусства, как выразительные средства. Чтобы выделить именно эти генетически эстетические средства языка фольклора и отделить их от тех средств, которые определяются как выразительные только из сопоставления с литературным языком, анализ художественных языковых средств фольклора надо начинать с учёта отношений внутри одной системы, т. е. внутри того говора, на котором реализуется то или иное произведение фольклора. Тогда многое из того, что в тексте произведения фольклора носитель литературного языка будет воспринимать как художественное средство, как образ, на самом деле окажется фактами языка нехудожественного, фактами обиходной речи. Например, тавтологические сочетания в произведениях фольклора обычно воспринимаются как художественный приём, однако во многих говорах они представляют собой факты обиходной речи и лишены какой бы то ни было эстетической нагрузки.

Даже иное, чем в литературном языке, лексическое наполнение в языке фольклора общей модели тавтологического словосочетания воспринимается носителями литературного языка как выразительное средство: ср. литературное и диалектное словосочетание гром гремит и словосочетания дождь дождит, стук стучит и мн. др., стилистически немаркированные с точки зрения носителя диалекта, но маркированные с точки зрения носителя литературного языка. Такие словосочетания встречаются и в народном эпосе, и в народной лирике, и в прозаических жанрах.

Повторение предлогов многими носителями литературного языка тоже воспринимается как художественный приём, хотя во многих говорах, и северно-и южнорусских, это обычные факты нефольклорной обиходно-разговорной речи. Точно так же некоторые словосочетания, например, лирических песен, воспринимаемые как художественно-метафорические, представляют собой обычные словосочетания нехудожественного языка. Весьма возможно, что многие эпитеты в былинах – калена стрела, доспехи булатные, седелышко черкасское и мн. др. – генетически восходят к обычным определениям.

Один и тот же комплекс фонем в очень близких, но не тождественных языковых системах имеет неодинаковую семантическую структуру, и это определяет неодинаковый характер его восприятия у носителей этих систем, для которых этот комплекс фонем будет по-разному стилистически маркирован. Примером может послужить слово грозный, которое в фольклорных текстах часто встречается в сочетании со словом туча (туча грозная):

Если словосочетание туча грозная в составе фольклорного текста из одной языковой подсистемы, где грозный имеет значение «грозовой» и где словосочетание туча грозная имеет вполне конкретный прямой смысл, переходит в другую языковую подсистему, где есть два слова: грозный «грозный» и грозовой «грозовой», то для носителя этой системы словосочетание туча грозная приобретает метафорический смысл, отсутствующий в исходной системе, и всё словосочетание превращается в художественно-образное. Мы не знаем, к какой из двух упомянутых языковых систем относятся те говоры, на территории бытования которых записаны процитированные выше примеры, поэтому и не можем с достаточной доказательностью квалифицировать словосочетание туча грозная в этих примерах как стилистически маркированное или же стилистически нейтральное. Носители же литературного языка, которые составляют основной контингент читателей сборников фольклорных текстов, воспринимают словосочетание туча грозная как метафорическое, стилистически маркированное, в полном соответствии со всей языковой системой.

Примерно такая же картина наблюдается в отношении слова хоровод в таком, например, отрывке:

Вполне можно допустить, что собиратель при записи этой песни словом хоровод заменил менее понятное или показавшееся «искажением», но как будто одинаковое по значению слово корогод или коровод, широко распространенное в говорах и, в частности, в тех, на территории бытования которых была записана цитированная песня (б. Чебоксарский уезд). Это слово известно в значении «группа лиц, небольшое собрание людей», а не «старинный массовый танец», для обозначения которого в говорах употребляется и слово круг и словосочетание водить круга [111]Ср.: «(ъдавыи праз'н'ик'и в'инк'и зъв'ивал'и и кру(ам хад'-ил'и, п'ес'н'и и(рал'и… Так'ии уш п'ес'н'и пад н'их был'и. – На Троицу зъв'ивал'и в'анк'и, бабы пр'ихад'ил'и снар'ажыныии… Кру(а вод'ут, п'ес'н'и ирайут'» (Словарь современного русского народного говора, с. 254).
. Контекст песни как будто подтверждает такое предположение. Если оно верно, то словосочетание девок хоровод имеет стилистически нейтральный, «бытовой» характер, а не стилистически маркированный, как это воспринимается, например, носителями литературного языка.

Однако многие факты, возникшие в нехудожественном языке, могут играть роль и стилистических средств, потому что в процессе жизни и развития диалекта они могут приобрести определенную экспрессию.

Таким образом, к проблематике языка фольклора необходимо подходить с учётом генетического аспекта, чтобы выделить сначала первичные, исконно выразительные средства. На эти средства наслаиваются факты нехудожественного языка, приобретшие эстетическую функцию или в процессе имманентного развития системы языка фольклора, или из сопоставления языка фольклора с нефольклорным языком, диалектным и литературным.

Язык фольклора образно отражает действительность. Непосредственно же в устной народной поэзии представлена особая фольклорная действительность, которая во многих своих аспектах представляет собой идеальный вариант действительности. В связи с художественной задачей сконструировать в фольклоре идеальную действительность в языке фольклора формируется своя система, свой мир денотатов, не совпадающих с денотатами естественного языка. В лирических песнях формируется свой песенный быт, в былинах излагается своя былинная история, формируется своя география, образы волшебной сказки сконструированы не непосредственной действительностью, а фантастическими представлениями о ней. С точки зрения былинной истории нет противоречия в том, что, например, Скопин-Шуйский сидит на пиру князя Владимира, что Марина (её прообраз – историческая Марина Мнишек) в союзе с Тугарином строит козни против Добрыни, с точки зрения былинной географии возможны сближения и даже слияния таких географических точек, которые в реальной действительности находятся на большом расстоянии друг от друга.

С точки зрения песенного быта, особенно быта свадебных песен, вполне правдоподобно, что крестьянская девушка одета в шелк и парчу, украшена золотыми кольцами, сидит в златоверхом тереме и т. д. Лексика всех этих фольклорных произведений соответствует фольклорным же денотатам. Пейзаж, быт, внешность героев приподняты над бытом, реалистические детали переосмысляются и переводятся в идеальный план, «Мир былины проходит беспрерывно в представлениях о том, что должно быть, вместо того, что есть. Былины и в сюжетах своих почти целиком охвачены восторгом и мечтой об идеальных качествах героя… Общей приподнятостью в некий воображаемый мир лучшего всегда пронизан и аксессуарно-обстановочный слой былины (декоративная идеализация). Коротко брошенными чертами идеального убранства, обстановки, всяких принадлежностей костюма, жилища, утвари и т. п. былина всегда создаёт колорит идеально украшенного мира». Потеря связи с реалиями может быть различной. Например, игра в шахматы в некоторых былинах изображается хотя и приблизительно, но похоже, а в других былинах – это какая-то неопределенная игра. Можно думать, что сказитель былин вряд ли конкретно представляет себе, например, помещение, которое он называет гридней, или оружие, которое он называет палицей, сказочник тоже вряд ли конкретно представляет себе дворец, царские наряды. Значение слов, обозначающих все такие реалии, теряют свою лексическую определенность, слово превращается в условный знак для обозначения чего-то, не вполне ясно представленного, оно приобретает символическое значение, которое поддерживается и развивается и другими художественно-языковыми приемами. Реализм здесь доведен до символа, это своего рода символический реализм.

Устная народная поэзия в целом отражает также и реальную жизнь в ее конкретных проявлениях, например, в новеллистических сказках, частично в семейно-бытовых песнях и т. д., однако в традиционном фольклоре его почвой является не только реальная жизнь, но и тот идеальный быт, который конструируется в произведениях фольклора его создателями. Многие объекты традиционного фольклора условны, его лексика отражает действительность часто в фантастическом преломлении. Многие реалии фольклора связаны с религиозными представлениями древних славян, они соотносятся с ритуалом, а не с конкретно реалистической, бытовой действительностью. Многие мотивы архаического фольклора тоже ближе к религиозной системе, к ритуалу, чем к повседневной действительности. Лексика в таком фольклоре приобретает метафорический характер, ее конкретная информативность уменьшается. Семантика этой лексики задана заранее, задача ее – соответствовать ритуалу, а не рисовать конкретную реалистическую ситуацию. При анализе семантики фольклорной лексики всегда необходимо учитывать этот семиотический аспект фольклора, его остаточную ритуальность. Например, лебедь, ворон – это и разные птицы, и «светлое» и «темное»; лес – это «лес» и «не-дом, нечто чужое» и т. д.

Условность художественной модели действительности в произведениях устной поэзии выражается не только в условности места действия, например, в сказках (в тридевятом царстве, близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли и под.), но и в условности фольклорного времени. В фольклоре широко наблюдается переключение из правды деталей, вещей, конкретного хода событий в правду характеров, этики, морали, исторической концепции.