Я начинал писать этот текст как письма моим внукам – внучка уже была, внук был «на подходе». Хотел рассказать им об истории семьи, хотя бы о том немногом, что знал, потому что расспрашивать начал слишком поздно, когда отец уже многое забыл, а мама не видела в своей юности ничего для меня значимого. Заполнить лакуны знания мне помогали сотрудники музеев и архивов, много неожиданного я нашёл у авторов Интернета. И по мере приближения к финалу я понял, что рассказываю о «жизни и судьбе» не только моей семьи, а широкого социального слоя поколения, рождённого в царской России и большую часть жизни прожившего в Советском Союзе. Что может быть интересным не только моим внукам, на что я очень надеюсь.

 

Благословенна будь, земля украинская!

В прошлом веке Украина подарила Советскому Союзу и миру много известных музыкантов – инструменталистов, композиторов, дирижёров, вокалистов, одним из них был мой отец Соломон Хромченко, уроженец Златополя, местечка (городка) Чигиринского уезда Киевской губернии, двести вёрст к юго-востоку от Киева.

Происхождение фамилии неизвестно. Поначалу я предположил, что предок был сапожником, тачал хромовые сапоги и в каком-то поколении к «хром» добавилось украинское «енко». Впрочем, окончание оказалось не только украинским: в XIX веке в Российско-Американской компании служил дворянин из Кронштадта, «замечательный русский мореплаватель Василий Степанович Хромченко» (из статьи А. Бурыкина в неизвестном мне журнале, вырезку мне прислала тбилисская кузина). Произведенный за заслуги в капитан-лейтенанты, он прославил «нашу» фамилию 25-ю плаваниями, из них три были кругосветными, а его имя носит один из двух островов Святого Лаврентия.

Затем я узнал, что есть и другие версии, более, как сказал бы любитель научности, фундированные, одна – основанная на какой-либо выделяющей человека особенности. В таком повороте первым носителем фамилии с тем же окончанием предполагается сын хромавшего отца, соседями прозванного хромцом. Хотя по мне хромал или сапоги тачал – не всё ли равно, второе даже симпатичнее: по делу прозвали, а не по физическому дефекту.

Другая, романтически генеалогическая версия относит нас к далёкой древности: фамилия Хромченко образована от мужского имени… прародителя одного из колен Израилевых – Эфраима, сына патриарха Иосифа. Во как!

И чего представить не мог: происхождением фамилий интересовались специалисты в области… популяционной генетики! Их исследования показали, что среди евреев количество однофамильцев минимально, из чего в частности следует, что большинство Хромченко связаны между собой родственными узами. Иными словами, составляют род, причём его основатели и потомки – кто-то даже умудрился подсчитать: 1108 человек!.. – в разные времена, начиная с XVIII века, жили в Англии, Шотландии (никто не доплыл до США?) и Российской империи, более всего в Украине. Из десятков местечек и городков – штетл (в переводе с идиша) выделю уездный центр Херсонской губернии Елисаветград, уездный Чигирин и Златополь.

В него и возвращаемся.

Не безвестный, со своей историей, он упомянут в словаре Брокгауза и Ефрона 1890–1907 гг.: помимо наличия фабрик и заводов – паровая мельница, маслобойня и др., автор статьи выделил как для того времени важные события ярмарки дважды в год и каждый две недели базары. Владел всем этим с окружавшими местечко сёлами граф Лопухин, а его дети занимались здесь культурно-просветительской деятельностью.

По последней в империи переписи 1897-го года в Златополе было насчитано 11400 душ – украинцы, русские, поляки, евреи (больше половины – 6373), все молились своим богам – в церкви, синагоге, костёле, сюда слушать орган приводила детей моя бабушка, его звучание отец помнил до последних лет.

В начале прошлого века этот городок с гимназией и женской прогимназией, частными и министерским училищами, хедерами, книжным магазином, больницей (врач, акушерка, фельдшер) и благотворительными обществами был известным далеко за его пределами культурным центром. На организуемые балы – с единственным в округе роялем! – приезжали не только из Чигирина и Елисаветграда, но за сотню вёрст из Черкасс. Здесь выступали популярные артисты, например, Александр Вертинский, отец запомнил исполняемый им романс «Ну, погоди, ну, погоди минуточку»…

В златопольской гимназии преподавали замечательные педагоги: композитор Борис Лятошинский, поэт Николай Зеров, историк Григорий Грушевский. Её выпускники – одним из них был будущий академик, нобелевский лауреат Игорь Тамм, – поступали в Киевский университет Святого Владимира, поэтому сюда отдавали своих отпрысков даже окрестные дворяне. В ней экстерном сдал экзамены на аттестат зрелости и был принят на юридический факультет университета сын крестьянина-батрака писатель и художник Владимир Винниченко, будущий глава правительства Украинской народной республики (1918 г.).

Здание гимназии

Сохранившийся памятник архитектуры – образец здания провинциальных учебных заведений, был построен по проекту архитектора Абрама Архипова на деньги меценатов, сахарозаводчика Лазаря Бродского (четверть производства сахара в империи), уроженца Златополя, и его компаньона по «окультуриванию» Златополя крупного землевладельца Митрофана Цветкова. Но в 1920-м саму гимназию, славную своей 84-летней историей, ликвидировали, надо полагать, за ненадобностью. Куда больше новую власть интересовало количество земли – пахотной, усадебной, под выпас, – и скота, в справке подсчитано до единиц – лошадей 94, коров 101, овец 2, свиней 29…

В Златополе прожили детство оставившие заметный след в культуре страны заслуженный артист императорских театров, после Октября-17 народный артист республики Владимир Давыдов, писатель/поэт Юрий Мокриев, филолог Арон Тростянецкий, кинорежиссёр Яков Базелян. Здесь у сбежавшего от итальянской междоусобицы синьора родились братья Иосиф и Александр Поджио, будущие декабристы, польская художница Анна Билинская, еврейская анархистка Милли Виткоп-Рокер, уехавшая в США. Здесь генетические корни рода литератора Бенедикта Сарнова и не только его.

Чтобы на свет Божий явился мой отец, судьба предписала породнить обитавшие на Гимназической улице семьи Ханины (Анания) Хромченко, отца четырёх сыновей, и жившего рядом Иосифа (Осипа) Лысянского, отца пяти дочерей и их младшего брата. Сосед владел большим домом в окружении большого сада с фруктовыми деревьями (рвать яблоки сюда однажды проберётся младший внук с приятелями-сорванцами, дед его застукает и оттаскает за уши), одной из примет его состоятельности было пианино, на нём играла старшая дочь Ента (Анна), музыкально одарённая и по тем временам вполне образованная девушка.

Ханина Хромченко

Фотопортрета другого моего прадеда, Лысянского, в отцовском архиве не оказалось. Но куда хуже, что, как и большинство моих сверстников, я рос типичным советским манкуртом, без интереса к истории семьи, и единственное, что меня хоть как-то извиняет, это то, что ни родители, ни бабушка (дочь Лысянского) сами ничего мне о семейной истории не рассказывали. Как и большинство других бабушек-дедушек и родителей того поколения – боялись, чтобы дети во дворе или в школе не сболтнули чего лишнего!.. При всём том родни было много – дяди, двоюродные сёстры, племянницы и племянники Соломона Хромченко жили в Киеве, Ленинграде, Тбилиси, Свердловске, Москве, Подмосковье, но когда я спохватился узнать, кто кому и откуда приходится, было уже поздно.

Мой дед Матвей Хромченко

Как-то летом, а с весны и до глубокой осени окна в доме были распахнуты настежь, её игру и пение услышал проходящий мимо ксендз, постучался, прадед, открыв дверь, его приходу удивился, спросил, в чём дело?

– Я услышал, как замечательно поёт ваша девочка.

– У меня девочек нет, есть только девицы.

– Можно познакомиться с той, чей голос я только что слышал?

Дед позвал Анну, она что-то спела, восхитившись, ксендз посоветовал деду отправить её для профессионального образования в Польшу, даже деньгами готов был ссудить. Лысянский за высокую оценку вокальных достоинств дочери поблагодарил, но расстаться с ней не пожелал, да и учиться еврейской девушке на польские деньги счёл кощунством: пусть лучше готовится стать матерью его внуков, коими она его, став женой Матвея Хромченко, и одарила – Софьей, Наумом и Соломоном.

Анна ещё не Хромченко – Лысянская, 1901 г.

У Матвея, управляющего на мельнице, денег всегда было в обрез, но для детей, когда подросли, пригласил учителя музыки. Вскоре в местечке прослышали о музицирующей семье и стали приглашать в любительские концерты, на которых мать с дочерью аккомпанировали поющему младшему Соломону и чуть позже начавшему звучать Науму.

Ещё через несколько лет уже сама Анна пригласила местную вокальную знаменитость послушать её младшего. Мэтр Рабинович пропел первую фразу песни Индийского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко», мальчик её интонационно точно воспроизвёл, затем спел «Дывлюсь я на небо» и «Ниченька ясная». Изумившись, гость предрёк – мальчику суждено прославить фамилию – и посоветовал деду показать внука профессиональному педагогу. Проникшись, Матвей поскрёб по сусекам и таки отправил жену с сыном в Одессу к былому кумиру тамошних меломанов и воспитателю многих известных певцов, обрусевшему итальянцу Дельфино Менотти.

Сидя у итальянца на коленях, Соломон спел неаполитанскую песню «Как ярко светит после бури солнце» и «Быстры как волны дни нашей жизни», от предложения спеть что-нибудь ещё отказался, объяснив тем, что сидя ему трудно держать дыхание, чем очень маэстро развеселил: надо же, в десять лет рассуждает о дыхании! После чего велел открыть рот, всматривался в горло, надавливал на шею, велел тянуть разные гласные, после чего вынес вердикт: голос у мальчика есть, это дар свыше, его надо беречь! А посему петь ему можно ещё годика два, а потом до 16-17-ти лет – пока его высокий альт не наполниться золотом прекрасного тенора – молчать, что для подростка было каторгой: он рта не закрывал!

Но «случились» мировая война, Октябрь-17, война гражданская, страсти в местечке накалялись, на исходе второго петлюровского года выплеснувшись присущей империи тривиальностью – еврейским погромом. Однако пронесло: Матвея в местечке уважали за доброту, честность в делах и справедливость в решении соседских конфликтов, а потому кто-то ночью прокрался к нему и предупредил. Дед спрятал семью в хлебах, а когда погромная волна спала, вывез в Одессу.

Здесь-то Соломон Хромченко и начал свой многолетний певческий труд: приютивший беглецов набожный еврей, услышав, как звучит голос мальчика, отвёл его с согласия деда к знаменитому в городе кантору синагогального хора Штейнбергу:

– Этот высокий чернобородый красавец, – вспоминал спустя десятилетия отец, – меня так полюбил, что даже сольные партии доверял.

Так малолетний мэшóйрэр – певчий в синагоге, получая в оплату своего труда муку, крупы, рыбные консервы, иногда сахар и, непременно, мацу, стал едва ли не главным кормильцем сестры, брата и родителей.

А потому школу закончить ему не довелось. В Златополе ходил только в подготовительный к поступлению в гимназию класс: нанятому для подготовки к приёмному экзамену учителю дед заплатил 75 рублей, огромную по тем временам сумму. Впрочем, и одного года хватило, чтобы научиться читать и без особых ошибок писать. В Одессе было не до учёбы, в Киеве он пару лет посещал хедер, умел ли читать и писать на идише, я не знаю, говорил на нём редко, разве что когда ему с мамой надо было поговорить не для моих ушей.

Через три года друзья деда нашли ему работу в Киеве мелким банковским служащим, семья перебралась в украинскую столицу, поселилась в подвале большого дома на окраине города, потом нашли квартиру в центре, на 4-й Паньковской (куда меня в своё время привезли из роддома на Подоле).

В украинской столице у братьев появилась возможность нормально учиться, оба предпочли музыкальное образование. Наум занимался у профессора Михаила Энгель-Крона, преподававшего в Высшем музыкально-драматическом институте им. Николая Лысенко, поначалу приватно, затем был принят в его класс в музыкальном техникуме (музыкально-профессиональной школе) при институте. Тогда же привёл к нему и брата, но маэстро от занятий с Соломоном отказался: понимаете, молодой человек, петь хотят все, но чтобы стать профессиональным певцом, требуются особые данные, вполне возможно, что они у вас есть, но ещё чётко не проявились, однако вы ещё молоды и пока можете приобрести другую специальность.

М. М. Энгель-Крон в роли Князя Игоря (из коллекции фотобанка «Лори»)

Уроженец Москвы (1873 г.), отец виолончелист, мать драматическая актриса, бабушка актриса Малого театра, окончил юридический факультет Московского университета, тогда же обучаясь вокалу в музыкально-драматическом училище Московского филармонического общества. Его бас-баритон звучал в оперных театрах Киева, Тифлиса, Баку, Харькова – Руслан, Валентин, Мефистофель, князь Игорь, его партнёрами были Энрико Джиралдоне, Мария Турчанинова и Федор Шаляпин. Завершив певческую карьеру, преподавал в Екатеринославе, Киеве, Свердловске.

А специальностей, точнее, обязанностей у кандидата в члены ВЛКСМ с двухлетним испытательным сроком и члена профсоюза «Пищевик» было по макушку. Он развозил по республике газеты-журналы общества «Катан», что было небезопасно: однажды в Харькове хотели, угрожая жизни, ограбить. В горкоме по борьбе с безработицей был упаковщиком-грузчиком, райком комсомола доверил ему быть агентом финансового отдела.

Но голос рвался наружу. И презрев все советы, Соломон с утроенной энергией разучивал с мамой, горше сына страдавшей из-за отказа Энгель-Крона, новый репертуар. Результат превзошёл все ожидания: вскоре юного певца пригласили во Всеукраинский радиоцентр – солистом первой категории! – и знаменитый Еврейский вокальный хоровой ансамбль ЕВОКАНС (Заслуженная капелла УССР) Егошуа Шейнина. А потому с полным правом тогда же приняли в Рабис – всесоюзный профсоюз работников искусств; в архиве сохранился его членский билет № 320178.

Вдохновившись гастролями «Синей блузы», юный деятель городского комитета по борьбе за чистоту организует – «по секрету от мамы»… – киевское подобие «живой музыкальной газеты» «Тачка»! «Выступления этого боевого органа комсомола, – писал он потом, – пользовались широкой известностью у коммунальников. Её любили и уважали за острый глаз, за злободневность, за умение найти и отметить всё хорошее, сатирически высмеять плохое». Вдохновлённые «идеями чистоты», энтузиасты песнями и плясками прославляли работников коммунального хозяйства. Были среди них и профессиональные актёры (один из них – отец известного российского кинематографиста Михаила Калика, газета «Еврейское слово», 2014 г., № 23). Руководимый комсомольским политруком Соломоном Хромченко – с ума сойти!.. – ансамбль даже приглашали выступать на республиканских военных маневрах и на украинский юго-восток агитировать донецких сверстников-комсомольцев идти работать в шахты.

Комсомольский организатор «Тачки»

Кто знает, сколько бы так продолжалось, если бы не несчастный случай. По замыслу «режиссёра» очередной эстрадный номер следовало завершить эффектным прыжком в зрительный зал. На последней репетиции исполнитель, зацепившись носком ботинка (размером много больше) за прибитую к краю сцены планку, упал, сломав два передних – «самых красивых» – зуба, к счастью их удалось спасти.

Зато когда рана зажила, он вновь пришёл к Энгель-Крону и с 1929-го года всё в его жизни подчинялось уже только заветной цели. Вначале занимался с профессором у него дома, затем в его классе в техникуме.

Требуя от ученика как можно бережнее относиться к своему голосовому аппарату – «деликатному механизму» и не нагружать ещё не окрепшие связки высокими нотами, Михаил Михайлович начинал с азов вокала, о которых мама с сыном знать не могли. Скрупулёзно учил правильно распеваться, петь гласные, по его указанию Соломон купил сборник вокализов Генриха Пановки, спел все и настолько ими проникся, что спустя десятилетия их пели уже его ученики, а свою первую как преподаватель вокала методическую разработку посвятил памяти киевского педагога.

Через два года именно вокализ Пановки и романс Балакирева-Лермонтова «Слышу ли голос твой» Соломон спел на приёмных экзаменах в институт, когда Энгель-Крон решил: что ж, думаю, пришло время рискнуть – подать заявление с просьбой принять тебя сразу на третий курс института, о чём втайне от младшего брата, чтобы одновременно завершить учёбу, просил профессора Наум.

В 1932 году братья Хромченко спели дипломные программы, после чего их как наиболее, надо полагать, перспективных выпускников курса (было ещё двое, но кто, я не знаю) направили стипендиатами Наркомата культуры в аспирантуру – тогда она называлась Школой высшего художественного мастерства – Московской консерватории.

Расставание с украинской столицей и заложившим фундамент их вокального мастерства педагогом, тогда уже старшим другом, было грустным. Они словно чувствовали, что кроме как на гастроли или в гости сюда уже не вернутся.

Впрочем, младший брат всё же «вернулся» – в нынешнем веке прозвучал архивными записями оперных арий, романсов и песен на канале «Культура» украинского радио в цикле «Голос из прошлого» в авторской программе Анны Боровицкой «Золотые голоса Украины». А также в лекции-концерте музыковеда Анны Лясковской «История жизни и творчества замечательного оперного певца Соломона Хромченко».

Программа концерта

Два года подряд, в 1948-м и 1949-м, солист Большого театра заслуженный артист РСФСР С. М. Хромченко «отчитался» перед «малой родиной» сольными концертами в Колонном зале киевской филармонии.

Выпускники 1932-го : четвёртый внизу слева старший брат, во втором ряду справа брат младший

Афиша концерта , 1949 г.

 

Московская прелюдия

Столица ошеломила: можно ли здесь жить?! – воскликнул Соломон, выбравшись из переполненного трамвая, где у него незаметно срезали пуговицы с летнего пальто.

Оказалось, можно и даже замечательно, для чего надо было не ударить в грязь лицом перед приёмной комиссией: вступительный экзамен украинская квота на места в аспирантуре не отменяла. А входили в комиссию композитор Михаил Ипполитов-Иванов, профессор вокала Ксения Дорлиак, директор консерватории профессор Станислав Шацкий, от этих и других имён – Александр Гольденвейзер, Константин Игумнов… дух захватывало, зато, как спустя полвека вспоминал отец, «такому составу можно было, не задумываясь, доверить свою судьбу и любое решение принять как должное» (рукопись).

С. Т. Шацкий

Директором назначенный в феврале 1932-го – ему тогда было 54 года, Шацкий был не только администратором. В юности здесь же учился в классе сольного пения, неплохо пел. После мехмата и медицинского факультета университета решив стать педагогом, поступил в сельхозакадемию, был любим Климентом Тимирязевым. Вдохновлённый принципами яснополянской школы Льва Толстого, создал уникальную Первую опытную станцию (ужасное название) с яслями и детскими садами, начальными и средней школой, клубом-читальней и колонией «Бодрая жизнь». «Ничего подобного нет нигде в мире», отозвался о ней знаменитый американский педагог-реформатор Джон Дьюи. За два года директорства Станислава Теофиловича (скончался в декабре 1934-го) в консерватории открыли аспирантуру для студентов из национальных республик, затем Школу высшего художественного мастерства – аспирантуру для исполнителей, а в мае 1933-го и оперную студию; спустя два года братья Хромченко спели на её сцене главные партии в дипломной «Богеме».

Звёзды, под которыми были рождены Соломон и Наум, благоприятствовали им и в Москве: после успешного вступительного экзамена «милейший» Станислав Теофилович распорядился выдать «братьям-разбойникам» ключи от комнаты в консерваторском общежитии, куда они переехали от приютившего их в первые недели киевского знакомого. В комнате умещались четыре койки, стол и два стула, но и такая была царским подарком (тем более что через год вместила маму со мной…). Здесь мирно соседствовали иногородние студенты-аспиранты, иные с семьями, завязывались знакомства, приятельства и дружбы. Назову, кого запомнил по рассказам: скрипач Яков Зак, пианист Игорь Аптекарев, композитор Тихон Хренников, певцы Петр Медведев и Варвара Гагарина (будущие соседи по кооперативному дому).

Мама , папа и я в нежном возрасте

Время было голодное – на Украине и вовсе Голодомор, поэтому аспирант, обедая в консерваторской столовой, где к первому и второму блюду давали хлеб, его не съедал, а в конце недели пересылал с вагонным проводником семье в Киев. И спустя годы вспоминал Ипполитова-Иванова не столько как автора исполняемых им арий и романсов, сколько за «незаметно проявляемое добро»: «он часто вылавливал нас, голодных аспирантов, приводя к себе, он жил в здании консерватории, обедать, за его столом сиживало по восемь-десять ртов, а то и больше».

Потому был счастлив, успев его отблагодарить. Накануне концерта в Малом зале консерватории к 50-летию творческой деятельности композитора – годом позже его не стало – заболел один из исполнителей, аспирант быстро выучил романс и арию из оперы «Оле из Норланда» (потом часто пел её в концертах, записал на грампластинку): «Когда я закончил под аплодисменты, Михаил Михайлович, сидевший в первом ряду, поднялся на сцену и меня обнял… можно ли такое забыть»?!

Дни после обретения крыши над головой делились надвое: с утра – консерваторские классы, вечером – спектакли и концерты, благо аспирантов снабжали поощрительными пропусками и дешёвыми билетами.

Где он только ни бывал!

Прежде всего, конечно же, в Большом театре, где успел слушать и сходящих – Антонину Нежданову, Надежду Обухову, Владимира Сливинского, Николая Озерова, и своих вскоре коллег – Валерию Барсову, Пантелеймона Норцова, Марка Рейзена, Ивана Козловского, Сергея Лемешева и Ивана Жадана.

И. Д. Жадан

Жадан в роли Владимира Дубровского (в опере «Дубровский» Э. Направника) и Индийского гостя (в опере «Садко» Н. Римского-Корсакова) (Музей ГАБТа)

Ещё один уроженец Украины (Луганска) Иван Данилович был ярчайшей среди теноров звездой, хотя в те годы певцов звездами не звали. На гастролях группы солистов театра в Турции им восхитился президент Ататюрк, одарив его именным золотым портсигаром. На гастролях в Риге Владимира Ленского спели – в одном спектакле! – Жадан («Я люблю вас, Ольга…»), Лемешев («В вашем доме…») и Козловский («Куда, куда вы удалились»…), первый вызвал несмолкаемые овации, руководство театра умолило его продлить гастроли Фаустом и Герцогом, костюмы по просьбе советского посла в Латвии срочно доставили самолётом, случай беспрецедентный. Он часто выступал в Кремле – приглашал Хозяин. Но «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев…». Перед войной И. Д. попал в опалу: выступая перед воинами-пограничниками на Дальнем Востоке, получил почётную грамоту из рук маршала В. Блюхера, там же на банкете провозгласил тост за защитников родины вместо обязательной здравицы Сталину, да ещё и в партию вступать отказался! В 1941-м, застряв на даче в захваченном гитлеровцами Подмосковье (дачный посёлок Большого в Манихино), вместе с несколькими коллегами по театру предпочёл уйти на Запад, после чего его фамилия в Советском Союзе не упоминалась. Услышать голос Жадана и узнать о его послевоенной судьбе можно в Интернете, я лишь добавлю, что в 1992-м ему всё же удалось посетить родину и обнять сына.

Отдельная удача: в Малом зале консерватории Соломон был на последнем сольном концерте 75-летнего Леонида Собинова. Годом раньше юбиляр (кстати, у него был родной брат Сергей, также певец, для сцены Волгин) завершил оперную карьеру партией Ленского, в том спектакле Трике пел Иван Козловский, Зарецкого – Марк Рейзен, Ротного – Александр Пирогов.

В Киеве проникать на симфонические концерты он мог редко, с деньгами на билеты было туго, теперь он навёрстывал упущённое на оркестровых вечерах Александра Орлова и Николая Голованова, Натана Рахлина и Василия Небольсина. Слушал и инструменталистов, вскоре лауреатов отечественных и зарубежных конкурсов: Якова Флиера и его тёзки Зака, Самуила Фурера, Герца Цомыка, Михаила Фихтенгольца: «для нас, провинциалов, – воспоминал отец, – это был нескончаемый праздник».

Живя в те годы в Москве, недопустимо было пропустить спектакли МХАТа с Аллой Тарасовой (Каренина) и Василием Качаловым (Барон, Тузенбах) и ГОСЭТ (Государственный еврейский театр), где зрителей, даже не знавших идиша, потрясали король Лир и его Шут – Соломон Михоэлс и Вениамин Зускин. А ещё были Малый с Верой Пашенной и Александром Остужевым, Третья студия МХАТа с Цецилией Мансуровой и Юрием Завадским: «я стал их ярым поклонником».

Василий Качалов с аспирантами консерватории: вверху первый слева Наум Хромченко, во втором ряду второй слева Соломон Хромченко

Но главным – непрерывным – праздником были уроки с Ксенией Дорлиак в классе сольного и с Анатолием Доливо камерного пения: выпускник московской консерватории, филармонический певец, замечательно читал произведения Пушкина, Достоевского, Петрарки, Рабле. Оба не отказались заниматься с Соломоном и после того, как его приняли в театр, а потому их, равно как и Энгель-Крона, он благодарно вспоминал: «они учили не только вокальному и исполнительскому мастерству, но и уму-разуму, выдержке, необходимому нам всем терпению».

На очередной урок аспирант принёс разучивать романсы Чайковского:

– Заглядывая в ноты, пою «Хотел бы в единое слово», затем «На нивы жёлтые», как вдруг Ксения Николаевна говорит: «Вот с ними и пойдёшь на конкурс». Я не придал её словам никакого значения, не переспросил даже, что за конкурс. На следующем уроке запел любимую мною тогда арию Йонтека из оперы Монюшко «Галька», я её пел на дипломе в киевском институте. Ксения Николаевна, дослушав до конца, сказала: «И эту арию споёшь на конкурсе, мы её включим в программу для исполнения в первом туре».

– Вы это серьёзно? Я ведь совершенно не готов!

– Ты абсолютно готов, надо только всё оставшееся время работать над программой.

Ксения Николаевна с аспирантами консерватории после дипломного спектакля «Богема»: слева от неё С. Хромченко (Рудольф), справа – Н. Хромченко (Марсель), стоят (слева направо) З. Ларченко, дирижёр П. Шпитальный и Н. Дорлиак

А уж если так «пойдёшь на конкугс» – она вкусно грассировала – сказала мудрая, требовательная и непререкаемая Ксения Николаевна, ослушаться Соломон никак не мог.

В 1-м Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей (вокал, фортепиано, скрипка, виолончель) накануне 15-летия Октября участвовало более ста претендентов из Украины, Грузии, Армении, Азербайджана и РСФСР. Первый тур проходил в республиках, второй и третий в Москве, финалисты поделили первые три премии по каждой номинации. Из вокалистов первую получили Елена Леонтьева, Ольга Кругликова, «погодки» класса Дорлиак, и Зоя Гайдай (Киев), третью – Муртаза Мамедов (Баку) и Соломон Хромченко (в последнем туре спел серенаду Смита из оперы Жоржа Бизе «Пертская красавица»).

В конкурсе участвовал и Наум, но во второй тур не прошёл: жюри решило, что у него не баритон, а тенор; как тенор он после окончания аспирантуры участвовал во втором таком же конкурсе и вновь неудачно. На слух отца у него был всё же баритон красивого тембра с полнозвучными высокими нотами, и если б не жюри, его карьера могла сложиться иначе. Он был сценичен, прекрасно танцевал, и пусть не на оперной сцене – в оперетте мог быть среди первачей. Это я предположил до того, как в РГАЛИ увидел его, артиста московского театра, анкету. Но характер! в труппу зачисленный 1-го ноября 1935-го, через два месяца… «уволен за отказ от участия в спектакле 1-го января»: что-то пришлось не по нраву.

Наум с его первой женой, моей любимой тёткой, великолепной училкой английского, она и меня ему обучила

Был солистом московской филармонии. Записал с джаз-оркестром Александра Цфасмана песню братьев Покрасс и Василия Лебедева-Кумача «Москва майская» («Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля»), с баритоном Юрием Юровецким – романс Рубинштейна-Лермонтова «Горные вершины», затем громокипящие «Бей барабан» (Никиты Богословского из фильма «Остров сокровищ»), «Чтобы пела страна» (Михаил Раухвенгер и Нина Саксонская). До войны гастролировал и неплохо зарабатывал, не нажив детей, баловал меня. На фронте нашёл новую жену, она в той же бригаде была аккордеонисткой. После войны бедствовал: преподавал вокал любителям в Доме учителя. Любил бильярд, был одним из лучших игроков Центрального Дома Работников Искусств. Юбилейный, к 60-летию, концерт в ЦДРИ завершил трюком: поднял над головой штангу, запел, и когда приятель-акробат сделал на штанге стойку, взял высокую ноту.

Наум на фронте (РГАЛИ)

Через полгода Ксения Николаевна вновь заявила Соломону: пойдёшь на конкурс в Большой театр. Отец опять за своё: там и без меня теноров более чем достаточно, что мне там делать?! Но она, низкий ей поклон, и в тот раз безапелляционно: пробьёшься!

…

Вновь три тура, около ста претендентов из оперных театров страны, первый тур – на местах, прошедших дальше извещали почтовыми открытками. Во втором и третьем туре все пели на сцене Филиала с оркестром театра, дирижировал Евгений Акулов, ассистент художественного руководителя ГАБТ Николая Голованова, а Николай Семёнович возглавлял приёмную комиссию.

Выпускник консерваторской аспирантуры спел каватину Фауста.

Из всех прошедших в финал певцов в театр приняли четверых.

С ноября 1934-го Соломон Хромченко – стажёр оперной труппы.

 

Дар небесный

В начале 1920-х в киевском фотоателье

В центре сидит, думаю, вдова прадеда Ханины, чей портрет держат слева мой дед, Матвей Хромченко и справа его, предположу, брат, имени не знаю. Внизу слева сидит Наум, с ним рядом сестра Соня; справа от вдовы Ханины – жена «безымянного» брата Матвея и их дочери, двоюродные сёстры отца. С такой шевелюрой я его никогда не видел – в юности ему даже покупали «поповский» гребень с редкими зубчиками. Комментарий к снимку моей троюродной племянницы Анны Грандель, правнучки Ушера Хромченко, ещё одного сына Ханины: ей бабушка рассказывала, что когда Соломон их навещал, перед тем, как снять шарф, просил закрыть форточку.

Счастье, сказал философ, категория не момента – всей жизни. В согласии с ним я утверждаю, что жизнь отца была счастливой, тем более что могла не раз прерваться. Из бочки с дождевой водой уже пускавшего пузыри малыша успел вытащить родной дядя. О погроме предупредили деда. В Одессе и Киеве юноша не разделил участь сограждан, погибших от тифа и голода.

Страх перед ним навсегда остался в его подсознании: когда в хрущевские времена начались перебои с хлебом, он запаниковал и отправился в булочную закупать сухари. В ответ на моё «Москве это не грозит», насупился: «К счастью, ты не знаешь, что значит голод»…

Не захлебнулся, не был зарезан погромщиками, не умер от голода. Не потому ли, что ему заповедано было петь в лучшем театре страны в ту его Золотую эпоху, когда интерес к высокому искусству был всеобщим и повсеместным. Не просто петь – всего себя настроить на служение дарованному голосу.

Случилось ли ему пережить мгновение узнавания высшей, в детстве дважды нашёптанной тайны или он пел, как птица летает, потому что иного не дано, я не знаю, слова «дар» от него никогда не слышал. (Разве что мог о нём подумать семидесятипятилетним пенсионером, читая в газете «Советская культура» статью Козловского «Дар редкий и прекрасный», к 80-летию Ивана Семеновича «ответив» статьёй в «Московской правде» с таким же названием).

Но все свои певческие десятилетия прожил так, как если бы однажды осенило.

Долгожителей в его роду не было, но и жаловаться на здоровье наследник не мог. Поэтому заботился о нём лишь как певец. Даже в ненастную погоду любил, закрыв горло шарфом, молча гулять рядом с домом по тихим переулкам, в отпуск уезжал на климатически полезное для певца крымское побережье: заплывал подальше от берега и полоскал горло чистой морской водой (кто-то посоветовал).

В саду дачи Туполева

Слева направо: виолончелист Борис Реентович, неизменный многие годы директор касс ГАБТа Михаил Лахман – он умел на торжественных собраниях, спектаклях, концертах так рассадить партийно-правительственную номенклатуру, что все были довольны, потому его, уже еле ноги волочившего, до последних дней не отпускали на пенсию, – и отец. На фото нет Ивана Петрова, совместившего «обслуживание» пионеров со свадебным путешествием, с чем его все поздравляли: в это время игрок команды мастеров «Локомотива» (до поступления в театр) царил на волейбольной площадке.

Он не занимался тем, что называется физкультурой – хватало дыхательной гимнастики во время пения. Не курил; однажды «выступил» перед моими друзьями, выдыхая дым через белоснежный носовой платок и демонстрируя желтым на нём овалом, какую гадость мы поглощаем. В дни рождений своего или друзей, в «красные дни» календаря позволял себе бокал шампанского или сухого вина, или рюмку коньяка.

Всё для того, чтобы десять рабочих месяцев ежедневно быть в форме. Потому что и спектаклей с его фамилией на афише хватало (норма для заслуженных артистов республики – 12 в месяц), а Великие, с кем он пел в очередь, могли известить о «недомогании» по телефону утром. Например, 2-го января 1954-го ему пришлось выйти на сцену в партии Фауста, хотя три года её не пел, в итоге ему в личное дело вписал очередную благодарность зам.директора театра Никандр Ханаев (тогда он, народный артист СССР, был уже пенсионером и на сцену не выходил). Так что знавшая его с киевского института Наталья Шпиллер – как-то вспомнив братьев, сказала дочери, актрисе Марии Кнушевицкой: они были первачами и нас, младших, не замечали – не преувеличила, назвав его «фанатик строгого режима»!

С. Хромченко в роли Фауста

Однако на пятом десятке жизни пришлось ему изменить отношение к физическим упражнениям.

В юности он упал спиной на камень, повредил позвоночник, какое-то время пришлось даже в корсете ходить. Обошлось, но спустя годы старая травма о себе напомнила. Лучшие на то время доктора прописывали лекарства, рекомендовали бальнеологические курорты, но уже начали болеть и колени, и другие суставы. Отец совсем было отчаялся, но нашёлся врач (подозреваю, не самый именитый):

– Никакие лекарства и курорты Вам, уважаемый артист, не помогут, и грозит Вам не просто сутулость, с ней театральные портные справятся, а сгорбленная спина. Но сохранить стройность, а может и боль уменьшить, Вы можете, средство для этого одно – ежедневные упражнения на гибкость.

Что означал врачебный прогноз-приговор, отец знал: один сотрудник театра с таким же диагнозом передвигался, согнувшись в три погибели. Отцу же на сцену надо было выходить в амплуа героя-любовника, моложавого, стройного, готового в любой момент пасть на колени перед очередной прелестницей.

Тем же вечером мама достала с антресолей старую штору, он постелил её вместо коврика и стал делать рекомендованные упражнения трижды в день – утром, днём и, когда не было спектакля или концерта, вечером.

Боль не оставляла его до последних дней, но в следующие полвека он не согнулся ни на градус. Чем очень гордился. Как-то раз, ему было уже за шестьдесят, пришёл в спортзал, где мы с друзьями «качались» на гимнастических снарядах, поглядел на нас, снял туфли, опустился на колени и, откинувшись назад, достал затылком пол.

Повторить фокус попытался один из нас, в недавнем прошлом гибкий борец-вольник (кто, скажу по секрету всему свету, побудил меня писать этот текст). Не было игры в поддавки, стремление было, до злости – не смог.

В т. н. верхнем лагере «Артека»

Когда мои друзья-одноклассники по приятельству с сыном Кагановича отправились в Крым по путёвкам, отец – чтобы я не «страдал», вошёл в бригаду коллег по театру, приглашённую руководством пионерлагеря приобщать к высокому искусству отдыхающих школяров. Вместе со всеми разместившись на даче Туполева (знаменитый авиаконструктор ковал мощь Родины в шарашке…), через пару дней пристроил меня в верхний лагерь.

 

«Жена Большого театра»!

Ещё раз: соблюдая режим, ни дня без гимнастических упражнений и на дальние заплывы с полосканием горла солёной морской водой он подряжался не ради удержания молодости – ради голоса и сцены.

Той же заботой и также без громких слов жила его жена, Сицилия Аврих-Хромченко.

Она родилась в деревне Калниболото под Уманью годом позже отца, как и он в декабре – им светили одни и те же звезды на бездонном украинском небе.

В поисках лучших перспектив для троих сыновей и стольких же дочерей мой второй дед Израиль (он овдовел, когда жена рожала младшую, мою маму) решил, как многие тогда, перебраться в столицу. В украинскую. Чтобы двое, друг другу предназначенные, встретились.

Такой он её впервые увидел

Ни он, ни она почти ничего мне о той встрече не рассказывали. Знаю лишь, что впервые он увидел её на Владимирской горке в компании приятелей, держащей на поводке большую красивую собаку, и что девушка сразила его наповал красотой и изяществом.

Как он догадался, что она – та единственная, что ему нужна: звёзды нашептали? сердце ёкнуло? Не знаю, но добивался он её непостижимо по нынешним временам долго – больше шести лет!

Ей было восемнадцать, ему девятнадцать. Он учился в музпрофшколе, в какое учебное заведение ходила мама и кем хотела быть, я её спросить не догадался, знаю лишь, что увлекалась волейболом и бальными танцами. На утерянном, как и многие другие, фото запечатлены почему-то не шесть, как было бы сегодня, а пять стоящих друг другу в затылок девушек в спортивной форме; также сгинули её четырёхстраничные нотные буклеты – па-де-катр, па-де-патинер…

Жена , но ещё не мама

Когда она стала его женой, дипломник института собирался в аспирантуру, два года ему светила лишь наркоматовская стипендия. Новобрачная сказала: потерпим!

Когда ему, принятому в Большой, предложили выгодный ангажемент – участвовать в концертах на открытых эстрадах московских парков, мама сказала: нет, голос надо беречь для театра, а ты можешь простудиться.

Через год стажёра перевели в основной состав труппы, фамилия стала появляться на афишах, он звучал по радио, выступал в концертах, выходили грампластинки с его записями. Мать была счастлива, старалась не пропускать его спектакли и сольные концерты, благо отец уже мог себе позволить нанять для меня няню. У модной портнихи заказали вечернее платье из чёрного панбархата с сверкающей стразами застёжкой на спине, за хорошее поведение мне разрешалось её застегнуть; после войны другого себе она уже не купила…

Переживая, пока не подкосила тяжёлая болезнь, из-за того, что не «зарабатывает», взвалила на себя все заботы о быте. Убирала, стирала, крахмалила, гладила, когда переехали в отдельную квартиру, покрывала паркет мастикой и как заправский полотёр натирала щёткой. Научилась не только вкусно, но и полезно для певца (в дни, когда был спектакль или сольный концерт, в остальные отец был в еде неприхотлив) готовить, вставая спозаранку успеть купить парное мясо, цыплёнка, свежие овощи в магазине «Диета» (в других, считала мама, качество продуктов было «не то»). Ей особенно удавались форшмак и деруны, зимой – борщ, летом – холодный свекольник, кисло-сладкое жаркое, такое же заливное из курицы и выпечка: торт «Наполеон», подсушенное в духовке песочное печенье, пироги с творогом и булочки с маком, особо любимые гостями, которых она была счастлива принимать.

(Из моего тогда, в подражание старшим ребятам в общежитии, «поэтического творчества» помню единственную строчку: мама готовит котлетки, папа читает газетки…).

Мама создала культ отца. Он к тому отношения не имел, она по собственному разумению подчинила себя – и меня – его ритму жизни: Не отвлекай папу, он отдыхает перед спектаклем, или распевается, или готовит новую концертную программу. Или: папе вредно волноваться, а твои двойки его огорчают (в моё оправдание редкие). И основной её воспитательный постулат: у тебя папина фамилия, любой твой проступок (вот их хватало) бросает тень на него, а не на тебя! За день до её ухода прошептала: заботься о папе…

Улыбка мамы (1960-е, на даче)

Её любовь ко мне претворялась в повседневной заботе (потом и о моём брате). Одеть/обуть, напоить/накормить, оберечь от болезней, когда болел, выхаживать. У меня было всё необходимое: игрушки и книги, альбомы для рисования и цветные карандаши, тетради, ручки, ластики… Можно сказать, что её любовь ко мне – с тех пор, как я себя помню – была деловито конкретной, и сейчас я со стыдом понимаю, что редко был столь же внимателен к ней. Не потому ли, что о себе заботясь менее всего, она и от меня, всё принимавшего как должное, ничего для себя не ждала? Не стремилась к такой же близости, какая с юности возникла у меня с отцом: он меня обласкивал, как любящая девушка.

Вся её нежность была отдана ему. Когда в утро её смерти я примчался на Тверскую, он меня обнял и прежде чем разрыдаться успел выдохнуть: она была такая нежная…

Её интересовали любые театральные мелочи, она была в курсе всех его перипетий, знакома со многими коллегами, гордилась успехами, успокаивала после неудач. И потому не кажется мне случайной её описка (чистый Фрейд…) в ответе на вопрос анкеты о семейном положении: «жена Большого театра»!

Было бы возможно его певческое, прежде всего, долголетие без неё? Не уверен и в любом случае убеждён: как он был рожден петь, так она – служить. Такое умение, равно как способность любить – редкий, может, редчайший дар. К слову, бывает ли одно без другого?

Ныне вспоминая исполняемый им романс Тихона Хренникова и Павла Антокольского «Как соловей о розе / поёт в ночном саду», я думаю, что всякий раз, когда его пел, он думал о ней: «Звезда моя, краса моя, с которой я обвенчан, ты лучшая, ты самая любимая из женщин»…

 

Большой

Перебравшись из консерваторского в общежитие театра (комнату освободила Бронислава Златогорова, получившая отдельную квартиру) – четвёртый этаж в здании дирекции на углу Театральной площади и Манежной (тогда улица Маркса), отец навсегда обосновался в ставшем его ареалом-ойкуменой центре Москвы.

Чтобы дойти до артистического подъезда Большого, ему надо было пройти метров сто, до Филиала на Б. Дмитровке разве что двести; здесь на рубеже XIX–XX веков шли спектакли Частной русской оперы Саввы Мамонтова и оперного театра Зимина, с 1960-х – театра оперетты. Рядом были и Консерватория, и Концертный зал имени Чайковского, Дома учёных, актёра и звукозаписи (Государственный Дом Радиовещания и Звукозаписи – ГДРЗ), Центральные дома актёра (ЦДА), работников искусств (ЦДРИ) и литераторов (ЦДЛ). И до Музыкально-педагогического института имени Гнесиных (ныне Российская академия музыки), где он более тридцати лет преподавал, немногим дальше – в хорошую погоду неспешно дошагивал как на прогулке.

Большой театр : почтовая открытка к 200-летию

Что было весьма удобно, потому что в театр могли вызвать даже за полчаса до начала спектакля. К тому же обе тогда радиостудии размещались по соседству, одна в Центральном телеграфе на улице Горького (Тверской), другая в переулке, выходящем на площадь Пушкина (теперь здесь кинотеатр «Россия»). Звукозаписывающая магнитная лента появилась только после войны, и хотя в начале 1930-х звук научились записывать на т. н. «тонфильм», благодаря чему стало возможным снимать звуковое кино, петь (чтецам читать) перед микрофоном вживую порой приходилось даже в 6.10 утра, сразу после гимна и новостей.

Ничего не изменилось и после эвакуации, когда ему дали квартиру в только что выстроенном доме на улице Горького, напротив Моссовета. И даже после того, как мы переехали немного дальше, в кооперативный дом Большого театра на той же улице между площадями Пушкинская и Маяковская.

Подъезд кооперативного дома

На нашей площадке была квартира партнёрши отца В. Гагариной (Ольга в «Евгении Онегине»), выше – К. Кондрашина, А. Орфенова, А. Гаука (на стене у входа в подъезд мемориальная доска), драматурга Н. Эрдмана, журналиста М. Долгополова, тромбониста Я. Штеймана, на мансардном этаже была мастерская художника А. Яр-Кравченко.

В общежитии наше и соседей справа/слева окна выходили на улицу Манежная (тогда Карла Маркса), выглянув, можно было увидеть угол Дома Советов с Колонным залом. В нём осиротевший советский народ прощался с усопшими – и убиенными! – партийными бонзами, в том числе и со Сталиным, отсюда их под траурную музыку везли на орудийных лафетах в последний путь, в такие дни нас «опекали» энкавэдэшники, никого к окнам не подпуская. Неужели боялись, что незнамо откуда прокравшийся вражина пальнёт из пистоля в провожающих?.. другого объяснения я придумать не могу.

Коридор огибал центральный стояк с кухней, туалетом и телефонной кабиной, открываясь на площадку у лифтовой шахты, а потому по нему можно было ездить, было бы на чём, не разворачиваясь. Что однажды и проделал неугомонный весельчак виолончелист Матвей Бак, прокатившись под общие аплодисменты на моём трёхколёсном велосипеде. (С первых дней войны добровольцем ушёл на фронт, но ружьё оказалось ему не по силам, был отправлен на телеге в тыл, в очередной бомбёжке в неё попала бомба).

Здесь жили дружно, без склок у шестнадцати керосинок/ примусов на кухне и очередей у единственного телефонного аппарата. Назову, кого уже сам помню. Дирижёры Юрий Файер и Евгений Акулов. Фаготист Евгений Буколов, его сын была среди детей старшим, и уже помянутый Матвей Бак с женой, балериной Натальей Коротковой. Певцы Петр Киричек (весельчак дядя Петя стал моим врагом после одного утреннего спектакля, когда его Онегин убил моего Ленского), Сергей Красовский, Наталья Шпиллер с мужем, виолончелистом Святославом Кнушевицким (1-я премия на том же первом всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей), и Марина Баратова, ещё одна певица с Украины.

И дети жили дружно

Вот они в нашей комнате в год, когда впервые была разрешена новогодняя ёлка: мама (слева), дочь маминого брата, моя сестричка Аня (в нижнем ряду слева), рядом Игорь Буколов. Я сижу на коленях у мадам (как звали, не помню, она учила дошколят французскому языку), слева от неё Мария Кнушевицкая (Шпиллер), крайняя слева (сидит) Инна Акулова, имена других не вспомню.

После консерваторского общежития комната – 34 кв.м! – казалась огромной, тем более без мебели, даже без стула. Постепенно было куплено и вместилось всё, по минимуму, необходимое, начиная со стульев, стола и дивана, на нём спали мама с папой, конечно же, пианино, а мне отгородили висящими от потолка до пола плотными занавесями детскую. Впервые войдя в эти хоромы, мама пришла в восторг: я организую здесь балетную студию! Комсомолец её тут же урезонил: в Советском Союзе частная практика запрещена!..

Здесь начался самый счастливый период его жизни, сбылось то, о чём никогда не мечталось: он – солист Большого! Он поёт сольные концерты в лучших залах Москвы, Ленинграда, Киева, Минска! И вне сцены всё замечательно: налаженный быт, отпуск с семьёй в крымских санаториях или в доме отдыха театра «Поленово» на берегу Оки, знакомства с интересными людьми, завязывались дружбы, не порываемые до последних лет, сыночка приняли в «правительственную» школу. (Тогда в 1-й класс зачисляли с восьми лет, а так как я декабрьский, то учиться начал перед самым концом полугодия).

Начав с Запевалы («Евгений Онегин», за кулисами) и Волхва («Садко»), без фамилии на афише, вскоре стажёр выходит на сцену Филиала в трёх проходных, но уже афишных партиях: Запевала («Русалка»), Гастон («Травиата»), Борса («Риголетто»), завершив первые полгода, в мае 1935-го, вполне заметным для слушателя и критиков Филипетто («Четыре деспота»), в нём наследуя самим Жадану и Лемешеву!

С. Хромченко в роли Филипетто

Вспоминая театральные годы, он благодарно писал о многих коллегах, начиная с Федора Годовкина и Михаила Новоженина, ныне практически забытых. Они, к нему приглядевшись и в него как человека поверив, подбадривали, приходя на его в «своих» ролях второго плана спектакли. Он же, хотя дипломником консерваторской аспирантуры спел Рудольфа («Богема»), эти вокальные партии считал очень для себя полезными: одно дело крохотный зал оперной студии с малым составом оркестра, и совсем другое в Филиале с мощным оркестром – преодолевая его звучание, голос певца должен долетать до галёрки.

Небольсину (дирижировал «деспотами») новичок приглянулся, и вскоре он наказал ему подготовить с концертмейстером партию Джеральда. Как полагал отец, Делиб написал её для более крепкого тенора, поэтому надеялся в «Лакме» быть не занятым, но как человек дисциплинированный, партию выучил, спел худсовету, Василий Васильевич остался услышанным довольным и, включив в состав исполнителей, посоветовал «не забывать заглядывать в клавир» – на будущее.

Оно настигло отца уже через неделю: утром вызванный к телефону, он услышал голос инспектора оперной труппы:

– Вам-с, дорогой Соломон, вечером петь-с Джеральда!

– Вы (имя-отчество), наверное, ошиблись номером, потому как никто другой знаете, что у меня не было не только спевок, ни одной сценической и оркестровой репетиции. А, кстати, кто сегодня назван в афише?

– Могу-с сказать: Барсова, Рейзен, Гамрекели (с ними отец тогда знаком ещё не был), Лемешев!

– Лемешев?! (Воображение тут же подсказало, что сотворят бесноватые «лемешистки» с заменившим Сергея Яковлевича новичком). Нет, позориться не желаю и категорически отказываюсь, в конце-то концов, и Жадан здоров, и Алексеев.

На что инспектор уже сухо:

– И всё же по закону театра петь вам, уважаемый С. М., придётся, так что приходите пораньше, чтобы портной успел подобрать вам офицерский френч. Кстати, могу вас успокоить: всю ответственность берёт на себя Василий Васильевич!

С. Хромченко в роли Джеральда

Годы спустя отец вспоминал, как всех заразил своим волнением, кто-то ему даже какие-то капли успокоительные налил, портной, перемеряя несколько френчей – то пóлы коротки, то рукава длинные – приговаривал: ну, просто как на Вас сшито…

А перед третьим звонком в его гримёрную постучалась сама Валерия Владимировна:

– Мне сказали, что вы, дорогой партнёр, человек музыкальный, партию знаете хорошо, так что следите за дирижёром, а я буду в наших сценах вертеться вокруг вас, и слушатели подумают, что мы вместе поём семнадцатый спектакль…

И пошло-поехало: Герцог Мантуанский («Риголето»), Синодал («Демон»), Альфред Жермон («Травиата») и перед войной последняя теноровая вершина с верхними «си» и «до» – Фауст, то есть весь репертуар лирического тенора в шедших тогда в Филиале операх. Несбывшейся оставалась одна мечта: в любом спектакле на основной сцене внимать Николаю Семеновичу Голованову!

С. Хромченко в роли Герцога Мантуанского

Ещё аспирантом консерватории, тем более стажёром стараясь не пропускать шедших в Большом «Руслан и Людмила» и «Садко», отец с галёрки не столько слушал певцов, сколько следил за движениями рук дирижёра: «Они меня завораживали. С первых звуков музыки мне казалось, что его питают какие-то неведомые мне токи, а его могучая эмоция волной захлёстывает весь состав оркестра. Каждый спектакль был для меня праздником, но мог ли я надеяться, что когда-нибудь мне посчастливится следить за движениями рук Николая Семеновича со сцены?!».

В 1937-м он спел и Индийского гостя, и Бояна, но Голованова за дирижёрским пультом уже не было – годом раньше его вынудили уйти из театра.

 

Голованов

Н. С. Голованов за дирижёрским пультом (Музей ГАБТа)

Впервые вынудили, говоря попросту, выгнали в 1928-м, вменив «консерватизм, перенос в советский театр старых буржуазных нравов и несправедливо высокие гонорары ведущим музыкантам».

Свой вклад в разнузданную травлю внесли не только партийная, комсомольская и профсоюзная «общественность», но и, как ни прискорбно, его консерваторский педагог композитор Сергей Василенко, по классу которого выпускник с блеском – золотая медаль, имя на мраморной Доске почёта в вестибюле Малого зала – защитил диплом.

Другой мнящий себя интеллигентом – или не желавший им быть? – писатель Билль-Белоцерковский не поленился написать о «творимом» в ГАБТе самому Сталину (ему же до того успев настучать на Михаила Булгакова, чью пьесу «Бег» готовил к постановке МХАТ). Однако Вождь, определив «головановщину» «явлением антисоветского порядка», явил городу и миру свою милость: «Из этого, конечно, не следует, что сам Голованов не может исправиться, что он не может освободиться от своих ошибок, что его нужно преследовать и травить даже тогда, когда он готов распроститься со своими ошибками, что его надо заставить таким образом уйти за границу» («Известия», февраль, 1929 г.). Уйти? Да кто б ему позволил?! Не говоря уже о том, что сам он, подлинный патриот России, ни за что её не покинул бы, как в годы Великой отечественной отказался уехать из Москвы.

В этом месте можно вспомнить Густава Малера: за десять лет диктаторского руководства придворной Венской оперой он нажил множество врагов, на него жаловались даже императору, на что Франц Иосиф, а он правил Австрией шестьдесят восемь лет, отвечал: «Я могу выразить желание, но не отдать приказ»… (мол, я же не директор театра).

Те, кто знали о требовании Сталина создать советскую оперную классику, были уверены, что Голованов пострадал за отказ от постановок скороспелой макулатуры. А читатели «Известий», наслышанные о кредо дирижёра – «лучшими интерпретаторами русской музыки могут быть только русские по происхождению музыканты и певцы» (из его статьи) – понимали «головановщину» как эвфемизм антисемитизма.

Так или иначе, в 1935-м в Ленинградском Малом театре оперы и балета (бывший Михайловский) под управлением Самуила Самосуда с большой помпой прошла премьера оперы Ивана Дзержинского «Тихий Дон», после чего Комитет по делам искусств Совнаркома СССР «рекомендовал» поставить её и в Москве. Тут уж Николай Семенович не противился, даже хвалил музыку, но себе не изменяя, внёс правку в партитуру, что привело к его очередному «освобождению от работы», а художественным руководителем ГАБТа был назначен ленинградский новатор-триумфатор.

Иные времена, иные и нравы. Никто не обвинял Римского-Корсакова в редактуре партитуры «Бориса Годунова». Правда, сам Мусоргский доработать клавир не успел, а Голованов поправлял здравствующего (хотя не гениального) автора – имел ли он на то право? Мнения могут быть разными, я лишь добавлю, что его ещё молодым музыкантом признавали Рахманинов и Скрябин, Танеев и Глазунов, маститый дирижёр Зилотти и знаток древнерусской музыки Кастальский.

Самосуд – он первым дирижировал Седьмой («Ленинградской») симфонией Дмитрия Шостаковича (премьеру, в войну главное музыкальное событие с мировыми откликами, сыграли в Куйбышеве), он же первым поставил в МАЛЕГОТ оперу «Война и мир» Сергея Прокофьева (после чего они все годы дружили) – в закулисных интригах не участвовал и в ГАБТ не рвался. Когда основной состав эвакуировали в Куйбышев (Самару), летал в столицу дирижировать в Филиале, где работала часть труппы, в 1943-м, неожиданно уволенный, возглавил Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко (создан был на основе Оперной студии Большого театра при участии Николая Семеновича). Сменил его Арий Пазовский, музыкант также замечательный, до того в Ленинграде худрук Кировского театра оперы и балета (бывший Мариинский), где после ухода Самосуда дирижировал премьерами опер композиторов Олеся Чишко и Марианна Коваля «Броненосец Потемкин» и «Емельян Пугачев».

Голованов в оперно-симфоническом искусстве был личностью гигантской и как фигура такого масштаба человеком неординарным: на репетициях властным, порой грубым до свирепости и по детски ранимым в жизни, любимым оркестрантами и певцами… за исключением никем непризнанных. «Я был ошеломлён, впервые попав на „Хованщину“ Мусоргского, – спустя десятилетия писал отец. Вступление к опере – „Рассвет на Москве-реке“ – я уже слышал в концертах, но тот вечер в театре, когда подвластный палочке дирижёра оркестр заливал могучей звуковой волной огромный зал, никогда не изгладится из моей памяти. Беру на себя смелость утверждать, что при Голованове оркестр Большого театра был лучшим в стране».

Был ли он заражён вирусом антисемитизма? В душе – никому не дано знать (может, только близким людям, но и для них она чаще потёмки), а в деятельности – более чем сомнительно. Иначе не собирал бы в своих оркестрах, не только в театре, и не защищал бы от преследований музыкантов, половина которых, если не большинство были «инородцами», не выбивал бы для них «непомерные» гонорары. Решающим критерием для него были не национальность, а каждодневно проявляемые преданность искусству и профессионализм. Поэтому в операх даже русских композиторов в его спектаклях – себе же вопреки! – пели, если выделять только «пятый пункт», Марк Рейзен, Бронислава Златогорова (Гольдберг… кстати, её из харьковского оперного театра в том клятом 1928-м пригласил в Москву именно Н. С.), Елизавета Боровская, и Соломона Хромченко принял в театр именно он и именно при нём как худруке театра отец стал заслуженным артистом республики.

Очередное возвращение в театр «распростившийся с ошибками» и вновь назначенный худруком отметил возобновлением в своей редакции (неугомонный…) партитуры оперы «Борис Годунов». Потому возобновлением, что двумя годами ранее при Арии Пазовском оперу поставили режиссёр Леонид Баратов и художник Федор Федоровский, но после нескольких спектаклей была из репертуара исключена. За то, что постановщики изъяли сцену «Под Кромами», где хор воспевал победителей ляхов, в то время как советский народ ещё переживал Великую Победу.

Афиша премьерного спектакля «Борис Годунов»

И ежу ясно, что такое решение могло быть принято только по согласованию со Сталиным или им продиктовано. После чего ему якобы пришлось даже просить строптивого музыканта вернуться за дирижёрский пульт, мол, без Н. С. не идут приоритетные для Вождя русские оперы. Голованов отказывался: я дал клятву матери не возвращаться в Большой, к тому же я стар, болен, мне не под силу эту ношу брать на свои плечи. Но: Николай Семенович, я тоже стар, тоже болею, но продолжаю работать. Поработайте и вы. Наладьте там дело, а тогда видно будет, может, одновременно пойдем на пенсию…

Мог ли быть в той встрече кто-то третий? Не знаю, но что достоверно, так это то, что первой Сталинской премией Голованов был удостоен именно в 1946-м году, а затем год за годом ещё тремя – в 1949-м, 1950-м, 1951-м.

Одним из исполнителей в новой постановке «Бориса…» был Петр Медведев. У него, обладателя красивого баритона, были какие-то нелады со слухом и ритмом: он жуть как боялся пропустить момент своего вступления – «глазами ел» дирижера, хотя предстояло ему спеть всего лишь «Тише, православные, думный дьяк говорить будет» (цитирую по памяти).

П. М. Медведев в роли Томского (в опере П. Чайковского «Пиковая дама»)

Красавец с берегов Волги, в юности пекарь, пел в самодеятельности, по совету местных меломанов начал учиться профессионально. С Петром Михайловичем отец подружился ещё в аспирантуре: в оперной студии спели главные партии в дипломной «Богеме». После консерватории был принят в горьковский (нижегородский) оперный театр, в 1941-м приглашён в ГАБТ. Из воспоминаний Ивана Петрова о Медведеве: «Он прекрасно пел Томского, Демона, Вильгельма Телля, Грязного, Амонасро. Меня удивило, что выходец из народа, который добился в своём искусстве такого мастерства, покинул сцену, не получив никакого звания». О друге с улыбкой писал и отец: «Быть бы Пете знаменитым певцом, но то ли ему в бытность пекарем хлебная мука уши запорошила, то ли с медведем не поладил, но на сцене Большого его карьера не заладилась» (Музей ГАБТа).

Последняя генеральная репетиция шла нервно, Голованов то и дело останавливал оркестр, делая замечания оркестрантам и певцам. Медведев из глубины сцены, где ему полагалось быть, с каждой остановкой приближался к рампе и, уловив данный ему, наконец, знак, спел свою сакраментальную фразу. Н. С. ещё раз остановил оркестр, Петр Михайлович в ужасе замер: не там вступил? сфальшивил? а дирижёр, указывая в оркестровую яму и и улыбаясь: «Куда ты поёшь? Где здесь православные»? Секундная пауза – и общий хохот…

Именно в этой постановке 1948-го (премьерные спектакли прошли в декабре) свершилось то, о чём потаённо мечталось стажёру: когда-нибудь выйти на сцену, внимая стоящему за дирижёрским пультом Голованову!

С. Хромченко в роли Юродивого

А ещё через год он был приглашён им на спевку с партнёрами по «Садко».

Индийский гость – одна из сложнейших для тенора партий (профессионалы говорят о её насыщенности хроматическими полутонами). Но хотя отец до войны уже «гостил» с нею на сцене Большого и пел в концертах – любил, в этот раз разволновался как студент перед экзаменом: петь надо было в Бетховенском зале, а значит в нескольких шагах от дирижёра. «Я потерял дар речи: это было ответственнее, чем спеть любой спектакль». Немедленно разыскал концертмейстера Бориса Юртайкина, с консерваторских времён товарища, с ним несколько раз прорепетировал, после чего Боричка уверил – «ты полностью готов»:

«На следующее утро Николай Семенович в своей манере то и дело останавливал репетицию, мне ни одного замечания не сделал, я был счастлив, сбежал с подиума в полубессознательном состоянии, помню только, что меня все поздравляли. А когда узнал, что моя фамилия уже значится в очередной декадной афише, тут же прибежал в нашу типографию и собственными глазами убедился: да, Индийский гость – Заслуженный артист РСФСР С. Хромченко»!..

Гости Садко : (слева на право) Веденецкий – Павел Лисициан, Варяжский – Иван Петров, Индийский – Соломон Хромченко

После третьего спектакля зав труппой сказал отцу, что его приглашает Голованов. Что-то не так, разволновался отец и, смыв грим, отправился на аутодафе. Н. С. отдыхал, полулёжа на диване (спустя годы помнилось: «левой рукой брал из коробки из-под конфет одну за другой виноградины, принесенные сидящей справа от него Неждановой»). «Чего тебе»? – спросил он с какой-то, показалось отцу, грустью. «Я пришёл спросить, какие будут замечания или пожелания»? «Никаких пожеланий у меня нет, пой, как поёшь».

Ещё одно кредо Голованова: спектакли Большого должны быть «эталоном исполнительского искусства (следовательно) эталоном должен быть каждый их участник». Пока он был худруком, чаще всего Индийского гостя пел отец.

(Есть версия: якобы Козловский, едва ли не единственный, кто позволял себе спорить с Головановым, не согласился с его интерпретацией этой партии и от неё отказался).

Мне кажется, Голованов был внимателен к нему изначально, и сложись в 1930-е судьба великого дирижёра иначе, принятого им в труппу певца занял бы в своих спектаклях ещё до войны. Во всяком случае, Н. С. знал, что студент киевского института солировал в ансамбле ЭВОКАНС, а в московские годы записал на пластинку две еврейские песни («На высокой горе», «Провожальная»), иначе с чего бы однажды шутливо назвал «пропагандистом еврейской песни». А в другой раз, что-то в театральном буфете рассказывая группе коллег, увидев идущего мимо отца (ему в окружении дирижёра запомнился смеющийся Пантелеймон Норцов), удержал за локоть и отрекомендовал: «а вот и наш Боян русской песни»! Чем надолго смутил – или напророчил? русские народные песни отец запел гораздо позже, когда решил, что для них голос окреп.

С. Хромченко в роли Бояна

И во что едва верится: ныне израильтянин Дмитрий Якиревич утверждает – «слышал от Соломона Марковича»: когда в 1936-м ЕВОКАНС гастролировал в Москве, «Хромченко сумел организовать выступление ансамбля в Большом театре. Попасть на него сумела только музыкальная элита столицы» (из интервью, Интернет). Если так действительно было, то Николай Семенович не очень-то и шутил.

 

Зачинатель жанра

Какие только песни ни напевала у колыбели младшего сына мама: еврейские, украинские, русские, неаполитанские. И потому он предъявлял свой юный альт первым экзаменаторам украинской «Дывлюсь я на небо», неаполитанской «Как ярко светит после бури солнце», и – непостижимо для малыша – старинной студенческой грустной «Быстры как волны дни нашей жизни». Понятно, что в синагоге и еврейском ансамбле звучал идиш. В «Тачке» начинающий певец услаждал слушателей комсомольско-коммунальными шедеврами на украинском языке. В институте и аспирантуре его репертуар пополнился классикой – русскими и европейскими романсами.

Сегодня можно сказать, что песня сопровождала его с первых дней и до последних лет, а он в благодарность стал её, по Голованову, пропагандистом (не только еврейской), бояном (не только русской) и зачинателем нового песенного жанра. Это не я, любящий сын, придумал, так написал многолетний коллега отца Анатолий Орфёнов.

А. И. Орфенов

Один из представителей пред– и послевоенного поколения солистов Большого театра, о них автор предисловия к книге его воспоминаний, Андрей Хрипин, назвав имена, пишет: «это были уникальные голоса, редкостные индивидуальности, многие из них ещё и прекрасные актёры» (Музей ГАБТа).

Дорогого стоят и другие его признания. «Он обладал самым красивым по тембру голосом в Большом театре», «И что радостно теперь, когда позади полувековая творческая жизнь: никогда нигде мы – два лирических тенора, исполнявшие в Большом театре одни и те же партии, ни разу не огорчили друг друга ни завистью, ни интригой и остались до конца друзьями».

С. Хромченко в роли Рябого парня в опере «Тихий Дон»

После того как в 1937-м Хромченко вошёл в состав исполнителей в операх Ивана Дзержинского «Тихий Дон» и «Поднятая целина» (Запевала казачьей песни, Рябой мужик), писал Орфенов, «в концертах они вместе с Петром Киричеком создали новый для того времени вокальный номер – дуэт исполнителей советской песни. Много позже, во время войны, возник замечательный дуэт В. Бунчикова и В. Нечаева, но зачинателями, создателями этого нового песенного жанра были Хромченко и Киричек».

Петр Тихонович Киричек (Музей ГАБТа)

Благодарно цитируя Анатолия Ивановича, я всё же вынужден его в хронологии поправить: их дуэт впервые прозвучал в 1934-м «Песней о Щорсе» Матвея Блантера на слова Михаила Голодного, а спустя два года в его же «В путь дорожку дальнюю» и «Краснофлотской» Юрия Данцигера и Дмитрия Долева. Потом отец будет петь (записывая с ансамблями и оркестрами) произведения многих композиторов – Рейнгольда Глиера, Дмитрия Кабалевского, Тихона Хренникова и забытых ныне Иосифа Ковнера, Климентия Корчмарева, Михаила Старокадомского, Наума Фурмана; в конце 1940-х к нам приходил Никита Богословский, что-то отцу предлагал, не сложилось.

(Слева направо) М. Блантер, Т. Хренников, двое мне неизвестные, Н. Богословский, С. Хромченко, В. Соловьев-Седой (РГАЛИ)

1930-е стали годами рождения советской массовой песни, их писали Исаак Дунаевский, братья Самуил, Дмитрий и Даниил Покрасс, Матвей Блантер, Константин Листов, Сигизмунд Кац, Климентий Корчмарев… но если к мелодиям, как правило, непритязательным и потому быстро запоминавшимися, особых претензий нет, то слова, вся эта патриотическая лабуда любого автора, – это, как сказали бы в Одессе, «нечто особенного».

Выделю одну вечную тему: вбивание в подсознание слушателей неизбежности скорой войны («Мы стоим за дело мира, мы готовимся к войне», Александр Галич).

Зачинают «Три танкиста, экипаж машины боевой»: «На границе тучи ходят хмуро». Подхватывает фильм «Вратарь»: «готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот, за тобою полоса пограничная идёт». Продолжает любящая девушка «Я на подвиг тебя провожала, над страною гремела гроза», хотя фильм с этой проходящей рефреном песней детский по роману «Остров сокровищ», а до войны ещё четыре года. И «в путь дорожку дальнюю я тебя отправлю» всё о том же, но не смешно ли, если за границей наращивают производство «Мессершмиттов» и «Фердинандов», просить «подари мне сокол на прощанье саблю, вместе с саблей пику подари» (не было ли это посвящено главному военспецу Будённому?). И уже послевоенная, в 1960-е одна из лучших, «Хотят ли русские войны»: о том автор предлагает спросить у тишины, берёз и тополей (поэзия…), а не ответят, «спросите у матерей, у жены моей». Но кто, они – или идеологи КПСС и гении генштаба определяли, быть войне или погодить, однако у них добиваться ответа поэт не предлагал; между прочим, он же потом рассказал, что песню как пацифистскую пыталось запретить именно Главное политуправление армии – «деморализует наших солдат»…

Не задумываясь о словах – запоминал, отец был столь увлечён расширением своего песенного репертуара, что, сообщив читателям журнала «Советская музыка» (№ 10–11, 1937 г.) «в театре готовлю партии Ленского и Фауста», тут же анонсировал «мой рапорт славной двадцатой годовщине родного комсомола – сольный концерт из произведений советских композиторов старшего поколения и композиторов-комсомольцев».

Спел ли он такой концерт, я не знаю, как не знаю, был ли комсомольцем Хренников. Его выделяю потому лишь, что в октябре 1938-го в Большом прошло заседание юбилейного пленума ЦК ВЛКСМ, после чего гостей ублажали концертом, в котором тогда уже кандидат в члены ВКП/б/ «рапортовал» «Серенадой» Тихона Николаевича («Ночь листвою чуть колышет», слова Павла Антокольского).

Как бы там ни было, «советская песня получила в лице Хромченко проникновенного, строгого и взыскательного интерпретатора». Или из другой рецензии: «Артист был всегда чужд какой-либо подражательности. Как сказали бы наши предки, он был „самогласен“, т. е. подобен самому себе. Искусство безыскусственности – великое достоинство певца. И это делало его исполнение отличным от других, естественным, непринуждённым».

Был ли он «подобен самому себе», не мне судить, но как исполнитель народных или авторских, советских, неаполитанских или испанских песен всегда оставался верным академической манере. Как-то я попытался его «вразумить», мол, вроде бы надо в каждой из них как-то отразить национальный колорит, приводя в пример тогда популярных Николая Сличенко и Михаила Александровича, но отец отстаивал своё: пусть они поют, как хотят, а я подпускать «краски» никогда не буду.

Обложка компакт-диска с записями романсов

В 1930-е правило бал всеохватное, как ныне телевидение, радио, транслируя на страну выступления мастеров художественного чтения, спектакли оперных и драмтеатров, а также сборные концерты – в них выступали артисты самых разных жанров, собиравшие полные залы филармоний и заводских клубов, популярность песенного жанра достигла небывалых размеров. Тем более в годы войны, когда после сводок Информбюро о ситуации на фронтах более всего звучали песни. Не удивительно, что певцы, особенно эстрадные – Изабелла Юрьева, Лидия Русланова, Клавдия Шульженко, Ирма Яунзем, Леонид Утесов, Вадим Козин, были фантастически популярны, при всём том, что в этом замечательном по мастерству хит-параде свой взыскательный слушатель был и у «академических» певцов.

Разыскивать тексты отца и о нём я попросил главного библиотекаря Отдела газет Российской государственной библиотеки Лидию Дмитриевну Петрову, нашла она много больше, чем я ожидал, в том числе опубликованный в газете, о которой я понятия не имел – «Долгопрудненские страницы». В написанной к 60-летию Московской битвы статье ветеран Великой Отечественной А. Павленко вспоминал, как родилась песня Листова и Суркова «В землянке». Её, впервые прозвучавшую в январе 1942 года в исполнении самого композитора, «подхватили фронт и тыл, исполняли во всех фронтовых бригадах, её пели прославленные артисты в концертных залах и солдаты тихонько мурлыкали в блиндажах на передовой. Почти ежедневно по просьбе фронтовиков и тружеников героического тыла её передавали в концертах по радио… Справедливая, задушевная, интимная интонация песни… выдержанно и благородно высвечивалась в пении одного из её лучших исполнителей – солиста Большого театра СССР С. Хромченко».

Крым , Гурзуф, 1938 г.

Мой брат собрал в своём архиве почти все имеющиеся в фонде Гостелерадио отцовские записи и потому был убеждён, что песни Листова папа не пел. Скорее всего, решил Саша, автор статьи спутал «Землянку» с другими, часто исполняемыми отцом и не менее любимыми слушателями «Огоньком» и «В лесу прифронтовом» Блантера.

Александр Хромченко

Тогда он работал в главной редакции музыкального радиовещания в отделе симфонической, оперной и камерной музыки; позже на «Радио России» выходил в эфир с авторской программой «Время музыки с Александром Хромченко».

Так это же замечательно, подумал я, значит, голос Соломона Хромченко и сегодня помнят слышавшие его полвека назад соотечественники. Оказалось, помнить – помнят, но прав всё же ветеран: вскоре я в Интернете наткнулся на воспоминания артистов Большого периода эвакуации в Куйбышеве с фрагментом статьи отца в газете ГАБТа «Советский артист» (о чём мог бы знать и раньше, в музее театра листая годовые подшивки газеты):

«Трудно описать наши выступления в Москве и Куйбышеве, когда с Петром Ивановичем Селивановым мы под аккомпанемент баяна пели в госпиталях песни советских композиторов: „Землянку“ Листова, „Любимый город“ Соловьева-Седова, пели, переходя из одной палаты в другую. Это были концерты без аплодисментов, потому что для аплодисментов нужны руки, а перед нами лежали безрукие, а то и безногие бойцы»…

Увы, ни эти две песни, а теперь я уверен, что и немало других отцом в дуэтах и соло исполняемых, записаны не были.

Заключая эту главку, вернусь к Блантеру, с кем у отца с довоенных времён сложились не так чтобы дружеские, но вполне приятельские отношения (в 1970-е соседи по дачному посёлку часто захаживали в гости друг к другу), чьи предвоенные патриотические (в дуэте) и военные лирические (соло) спел первым, это документировано. В 1943-м с джаз-оркестром Александра Цфасмана – «Огонёк» («На позиции девушка провожала бойца»), потом её многие исполняли, а спустя год записал на грампластинку вальс «В лесу прифронтовом» («С берёз неслышен, невесом, слетает жёлтый лист»).

В изданных много позже воспоминаниях обласканный властью (сталинский лауреат, народный артист СССР, два ордена Ленина, Герой соцтруда) Матвей Исаакович почитал соавторами не только авторов слов, но и исполнителей своих произведений: «Певцы являются третьими авторами песен. Большая благодарность за то, что они трудились и доносили песни до слушателя»… А дальше: «симпатии здесь трудно выделить, и всё же в первую очередь это замечательные солисты Большого театра, которые обращались к моим песням: Рейзен, Пирогов, Козловский, Лемешев».

Эти четверо бесспорно были замечательными певцами, при этом «случайно» народными артистами, ну а заслуженными, «обращавшимися» к его песням куда как чаще, можно было по неискоренимой советской традиции пренебречь. Но это – моя личная обида (отец воспоминаний композитора не увидел) и потому с поклоном незабвенной Фаине Раневской: «пусть это будет маленькая сплетня, которая должна исчезнуть между нами».

 

«Войной испепелённые года»…

Начало войны я помню смутно, только ночные тревоги. Мама будит, помогая одеться, мы спускаемся в метро, сидим на платформе, многие лежат, фашистские самолёты, сбросив зажигалки, улетают, мы поднимаемся на улицу, и я вижу, как лучи прожекторов прорезают черноту неба.

Затем – Тамбов: мы с мамой и няня как член семьи с июля живём в хате пустившей нас к себе старушки (так мне тогда казалось), каждую субботу ходим к пекарне, выстаиваем очередь и получаем по кирпичу сырого чёрного хлеба. Вскоре к нам с последним эшелоном из Киева приехали бабушка с тётей Соней и моей двоюродной сестрой. Вынув из ридикюля (впервые услыхав это слово, запомнил из-за поразившей меня просьбы) три рубля, бабушка просит: «Внучек, купи мне, пожалуйста, свежую французскую булочку»…

Два самых памятных утра.

Первое – в конце августа. Проснувшись – сестра Люба и я спали на печном лежаке, вижу сидящих за столом безмолвных женщин: утром Совинформбюро сообщило, что Гомель советскими войсками сдан, а накануне почтальон принёс отправленную оттуда телеграмму от отца…

Второе, в конце октября или начале ноября: пасусь в огороде, у калитки останавливается какой-то небритый прохожий, тянет ко мне руки и зовёт: сынок…

…

На фронт отец отбыл с едва ли не первой концертной бригадой в «должности» комиссара (командировочное удостоверение подписал К. Ворошилов). Выступали в Гомеле, гитлеровская армия взяла город в кольцо, последний концерт, вечером бомбёжка, артисты спрятались в подвале дома, в него попала бомба, он рухнул, завалив выход. Когда части Красной Армии, прорвав окружение, по понтонным мостам начали покидать Гомель, о них вспомнил комдив, их успели откопать. Назову их: Николай Осипов, его имя ныне носит оркестр русских народных инструментов, и пианист Дмитрий Осипов, певцы московской филармонии Ирма Яунзем и Алексей Королев, из Большого театра баянист Петр Швец и балетная пара Мара Дамаева с Борисом Холфиным.

Он вспоминал (сб. «Война и музыка», о нём ниже): вырвавшись из Гомеля, бригада колесила по белорусским лесам, попала в расположение танковой дивизии, после концерта был митинг. Затем выступали у конников, пехотинцев, сапёров и чуть было не погибли, наткнувшись на наш истребительный отряд, принявший артистов за диверсантов.

Наши части то переходили в наступление, то отступали, фронт ломался, артисты потеряли связь со штабом фронта, вырваться из леса было невозможно. Однажды увидели на просеке колонну танков, обрадовались: «свои», но успели разглядеть свастики – мимо затаившихся шла фашистская колонна. Не отчаялись, не осели в соседней деревне, упорно шли дальше. Наконец добрались до Чернигова (далее цитирую в изменённой мною последовательности фрагменты заметки «Концерт на фронте» коллеги по газете «Известия» Натальи Кищик, январь, 1985 г.):

«С. М. Хромченко рассказывает мне, что до войны больше всего на свете берёг горло. А тут, во фронтовом лесу, забыл про всё. Будто и не было дождя, слякоти, сырости. Ведущий певец Большого театра, сбросил, как и блистательная Яунзем, своё тяжёлое пальто, остался во фрачной паре. И вот что примечательно: в таких условиях выступал более тысячи раз, а голос сохранился.

… Все фронтовые концерты были трудными. И все шли под аплодисменты. Но был у С. М. один, который запомнился не успехом, а ощущением особой опасности – в Чернигове, перед штурмом города гитлеровцами. Обычно бывала хоть какая-то возможность подготовиться к концерту – сосредоточиться, переодеться. Но предстоял решительный бой. И усталые, измученные скитаниями артисты решили вложить в успех сражения всё, что было – свои серебряные голоса, свой талант. Потому что знали: многие из тех, кто их сейчас будет слушать, уже не услышат больше никого, не вернуться к родным»…

Соломон Хромченко на фронте с бригадой артистов, 1944 г.

В театре бригаду уже считали погибшей, но после боя артистов вывезли из горящего города, оказывая максимальное содействие и помощь – берегли. Через Брянск они вернулись в Москву, «по пути» выступив ещё и для бойцов и командиров 29-й Московской Бауманской дивизии ополчения: промокшие до нитки бойцы восторгались: «Как в Колонном зале»!..

…Как мы с отцом ехали из Тамбова в Куйбышев, не помню, но вот воспоминания Ивана Козловского: «Добирались, кто как мог. Сесть в поезд было практически невозможно. Мы 14 суток ехали на машинах. В Куйбышеве долгое время жили в железнодорожном вагоне» – и артиста балета Владимира Кудряшова: «Нас предупредили об отъезде накануне. Разрешено было взять с собой один чемодан, с местами было плохо. Представьте, в четырехместном купе ехали 8–9 человек. Я оказался в купе с Мелик-Пашаевым и его женой Шмелькиной (балерина – М. Х.), Шостаковичем, Хачатуряном. В нашем составе было 26 вагонов и 2 паровоза. До Куйбышева добирались 22 дня».

Первое время все ютились в двух школьных зданиях: классные комнаты были перегорожены на семейные отсеки верёвками, с них свисали до пола простыни, на полу – матрасы, в каждом классе двадцать и больше человек. С началом расселения отцу выделили «пенал» завуча на лестничной площадке, затем всех разместили в соседних домах по улице Фрунзе (по мере «уплотнения» квартир или даже переселения бывших квартирантов), где мы прожили до возвращения в Москву.

Поначалу в репертуаре Большого были только фрагменты спектаклей в концертных костюмах (декорации, костюмы и всё прочее довезли позже) и концерты, первые, 6-го,7-го, 8-го ноября – к очередной годовщине Октября. Через месяц в зале городской филармонии ведущие солисты оперы, балета, оркестра под управлением всех дирижёров театра открыли «официальный» концертный сезон.

Репетиция «Севильского цирюльника» с режиссёром Е. Соковниным – С. Хромченко, А. Иванов и концертмейстер Д. Вейс. (Музей ГАБТа)

А накануне отец вновь отправился на фронт, в той бригаде были Ольга Андровская и Михаил Яншин, солистка филармонии Дебора Пантофель-Нечецкая, остальные из Большого – Алексей Иванов, Нина Нелина, Софья Головкина, скрипач Исаак Жук, пианист Абрам Макаров. Концертов как всегда было много, один, под Клином, на аэродроме запомнился особо: лётчики по вызову командира незаметно для артистов выходили… взлетать на перехват немецких самолётов. Выполнив боевое задание, лётчики сфотографировались с артистами, каждому вручили по экземпляру снимка, на обороте подаренного отцу (опубликовано рядом с цитированной выше заметкой в «Известиях») надпись:

В дни, когда фашистская банда рвалась к сердцу нашей Родины, Вы, дорогой С. М. Хромченко, как патриот нашей Родины, делали всё, чтобы помочь Красной Армии разбить ненавистного врага. Вас любят лётчики… Клин, 1941 год, майор Александров.

Фото 1941 г . (опубликовано газетой «Известия» 23 января 1985 г.)

Из газеты «Волжская коммуна»: «ритм концертной жизни артистов ГАБТа был неправдоподобным по интенсивности. На сценах Дворца культуры имени Куйбышева, Драмтеатра, филармонии, клуба имени Дзержинского, в городском парке и на других площадках города помимо спектаклей и громадного количества шефских выступлений, ГАБТ давал блестящие академические концерты. Вот фрагмент марафона в марте 1942-го года: 14-го и 15-го – концерт артистов ГАБТ, 17-го – камерный концерт с участием солистов ГАБТ, 23-го – симфонический концерт оркестра ГАБТ, 24-го и 25-го марта – концерт солистов ГАБТ и местных артистов».

Традиция шефства, прежде всего, над армией, сложилась задолго до войны – в 1937-м, например, в столичных военкоматах призывников услаждали концертами 18 организованных ГАБТом бригад артистов, что замечательно: о ком, как не о защитниках отечества, обязана заботиться страна, а среди прочих – деятели разных искусств. Хотя и это благородное, в чём не может быть иронии, дело начальство «кое-где у нас порой» доводило до абсурда.

«Мы считаем – писал в феврале 1938-го автор статьи в газете „Советский артист“, – что форма творческих отчётов, безусловно, себя оправдала, она знакомит Красную Армию с творческим лицом каждого актёра. Мало видеть его в одной роли – здесь есть возможность познакомиться со всем его творческим обликом»; далее автор сообщал, что многие Народные артисты уже «отчитались», а в марте со своими «творческими рапортами» согласилась выступить молодёжь – Киричек, Кругликова, Хромченко.

Это ж надо: артисты не радовали солдат и офицеров в их редкие часы досуга (в годы войны писем с благодарностью было особенно много) – рапортовали, отчитывались! И даже, как сами в воспоминаниях о годах войны писали – обслуживали, хотя в моём понимании обслуживают в парикмахерской клиентов, хотя и там встречаются мастера, в своём деле художники.

Более того, театры включались в соревнования за «переходящее Красное Знамя наркомата обороны: два года ГАБТ с честью его удерживал, но вот в 1937 году уступил Малому театру. (Однако) работники Большого театра осознали (!), что они ослабили своё шефство, и вновь по-настоящему взялись за шефскую работу».

Впрочем, этот советский бюрократический раж с непременно торжественными заседаниями, например, в декабре 1941-го в Куйбышеве по случаю «принятия шефства над окружным военным госпиталем», не умаляет неизменной отзывчивости «артистических сил Большого театра», после заседания выступивших в том концерте. И не только в нём:

«В течение всей эвакуации в госпитале прошли десятки концертов, бойцы встречались (ещё один перл) с искусством Максаковой, Скобцова, Златогоровой, Межерауп, Норцова, Леонтьевой, Большакова, Сливинского и мн. др. [22] артистов. Необходимо упомянуть и несколько ярких шефских спектаклей Большого, (например) в выходной день работников ГАБТ 12 октября 1942 года „Евгений Онегин“, сбор от которого был передан на подарки бойцам РККА» (участники названы).

В том же году «центральным событием в жизни оперы стала первая постановка на сцене Большого театра патриотической оперы Джузеппе Россини „Вильгельм Телль“, премьера прошла в день 25-й годовщины Октябрьской революции». О чём в газете «Правда» написали Валентин Катаев и Дмитрий Шостакович: «незабываемо прозвучавшая блестящая увертюра явилась подлинным шедевром исполнительского мастерства оркестра и дирижёра и вызвала овацию зрителей»… (среди названных певцов был и Хромченко в партии Рыбака); через полгода постановщики и исполнители главных партий были удостоены Сталинской премии.

Отец все свои певческие годы был одним из самых активных армейских «шефов».

Начал за два года до войны на Дальнем Востоке – выступал в 57-м Особом корпусе под началом Ивана Конева. Под Дальним Востоком тогда подразумевалась Монгольская народная республика (каждому артисту вручили благодарственную Грамоту правительства), чью армию и усиливал Конев; о той «командировке» нам напоминали два маленьких бронзовых Будды, таинственно для меня, как и многое другое, из дома исчезнувшие.

Закончил через два года после войны: очередная бригада артистов Большого «обслуживала» Группу советских войск в Германии, о чём он написал в статье «Дружба народов» («Советский артист», май, 1947 г.): «Солдаты и офицеры воспринимали наши выступления как свидетельство постоянной заботы Коммунистической партии и Советского правительства об удовлетворении культурных запросов советских воинов». Название статьи не случайно: «после окончания шефской программы руководство ГДР предложило нам выступить перед трудящимися… Петр Селиванов и я за сутки выучили немецкий текст народной песни „Ах, этого не может быть“ о любви и дружбе»… ею друзья заканчивали все концерты под аплодисменты «немецких товарищей».

Группа артистов Большого театра в ГДР. Второй справа – отец

Замечательную реплику запомнила участница концерта вблизи передовой. Слушая московского скрипача, кто-то из бойцов шепнул соседу: «Не верится… как далеко это от войны». А в ответ: «От войны далеко, зато к тебе близко»! Им отец пел, как от себя: «сидят и слушают бойцы, товарищи мои» (курсив мой – М. Х.); спустя много лет один из них, увидев на улице, обнял: «как же здорово, что вы на фронте попали к нам, нам на войне никак нельзя было без ваших песен»!..

Где-то сосчитано, что за годы войны Соломон Хромченко участвовал в тысяче таких концертах; при этом замечу, что Большой театр сформировал 16 бригад с разным составом, которые в те годы дали 1939 концертов («Война и музыка, Большой театр в годы войны», автор идеи и составитель старший научный сотрудник музея Большого театра Людмила Дмитриевна Рыбакова, 2005 г., второе расширенное издание – 2015 г.).

Везение в мирной жизни не изменило и на фронте: его не задела ни шальная пуля, ни осколок мины или бомбы, и болезни миновали. Вот если бы ещё сподобилось ему в майские дни 1945-го быть рядом с друзьями, Петром Селивановым и Серго Гоциридзе, певшими у поверженного рейхстага, о чём потом вспоминал Петр Иванович. Как только они, заключая концерт, запели песню о Сталине, «она была мгновенно подхвачена всеми воинами. Слёзы радости выступили на глазах у всех. Чувства безграничной любви и благодарности великому вождю владели всеми» (газета «Советское слово», 22 мая, 1951 г.). После чего комендант рейхстага полковник Зинченко (в статье без инициалов) вручил артистам именные часы с надписью «В память первого концерта советских артистов в рейхстаге». В нём участвовали балерина Наталья Спасовская, многократный бригадир, и её партнёр Игорь Лентовский, певица Елена Межерауп, скрипач Юлий Реентович, баянист Петр Швец, а также актёры Московского театра сатиры Александра Киселевская и Владимир Анисимов.

На следующий день о том сообщила армейская газета «За Советскую Родину»: «Вчера фронтовой бригадой Государственного ордена Ленина академического Большого театра Союза ССР в здании германского рейхстага дан концерт. Зрителями были непосредственные герои последних боев, участники штурма рейхстага».

В таком контексте не место обсуждать, кто, как и с какими целями развязал вторую мировую войну. Для всех, кто в Великой Отечественной ценой жизни, увечьями, здоровьем, искалеченной судьбой победил, для фронтовиков и, как тогда говорили, тружеников тыла, а ныне для их детей и внуков те годы святы. Как писала Анна Ахматова, «Но живы навсегда / В сокровищнице памяти народной / Войной испепелённые года».

Заключая статью «Великое единение народа» («Советский артист», перепечатана в сборнике «Война и музыка»), отец писал:

«Выступая с концертами на фронте, в госпиталях, на призывных пунктах, видя, как нуждаются воины в песне, в музыке, мы чувствовали свою причастность к борьбе с врагом, понимали, что вносим свой посильный вклад в общую победу. Военные годы остались в нашей памяти, в наших сердцах как годы великого единения всего советского народа, когда каждый человек старался сделать всё от него зависящее, чтобы приблизить желанную победу».

Потому и не остался без наград Родины: до ордена не допел, но две медали «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и «За доблестный труд в 1941–1945 гг.» по торжественным датам имел право на пиджак цеплять.

Была ещё почётная от армии Грамота и ценный подарок, какой, не знаю, их ему вручил «лично» маршал Родион Малиновский. Легендарный, замечу, полководец, успевший отличиться ещё в царской армии: Георгиевский крест 4-й степени. Вторым, 3-й степени был награждён… врангелевским генералом, о чём не узнал, потому что к тому времени воевал уже в составе Красной Армии. А до того унтер-офицером, затем капралом 2-го Особого пехотного полка Русского Экспедиционного корпуса сражался во Франции: три военных ордена Круа де Гер с мечами. Между прочим, после Парада Победы этот одессит единственный из всех военачальников пришёл в Кремль с «боевой подругой»…

В телестудии на Шаболовке фронтовые годы вспоминают (слева направо) Е. Межерауп, П. Селиванов, Ю. Реентович, С. Хромченко, Н. Спасовская, П. Швец, М. Рейзен (кто с ним сидит рядом установить не удалось)

 

Судьбоносный эксперт

Создатель нового песенного жанра внёс ещё один вклад в советское – и мировое, никак не иначе – искусство.

Летом 1952-го года руководство ГАБТа объявило очередной набор в оперную труппу, первый тур проходил в городах, имевших оперный театр и консерваторию: в Киеве, Минске, Саратове, Свердловске (и др.). На отбор лучших конкурсантов для участия во 2-м и 3-м турах отправились эмиссары театра, Соломону Хромченко выпал Ленинград, куда он приехал главой комиссии вместе с аккомпаниатором и организатором-секретарём.

Вспоминая, как почти тридцать лет назад его будущее зависело от решения жюри и, понимая, что теперь судьба конкурсантов зависит уже от него, он к новой для него роли эксперта отнёсся с присущей ему доброжелательностью.

Когда на второй день в концертном зале Дома актёра был объявлен перерыв, к членам комиссии подошла молодая женщина с просьбой её прослушать (далее я сочетаю фрагменты из воспоминаний отца и книги «Галина»).

Секретарь, строго: Вы записаны? Она: Нет, я только сегодня о конкурсе узнала.

Секретарь: Значит, не подготовились, завтра последний день, приходите завтра.

Тут вмешался Соломон Хромченко. Он оценивающе на меня посмотрел… Настоящий тенор, он реагировал на женщин, как боевой конь реагирует на звук трубы:

Что ты к ней пристал? Готова она или нет, её дело (и Вишневской): Возвращайтесь после перерыва и пойте, потому что если сегодня успеем всех прослушать, то вечером уедем.

(Из питерских претендентов на второй тур комиссионеры отобрали ещё одного певца, баритонального баса Бориса Нечипайло, также принятого в группу стажёров театра).

Едва она начала петь романс Рахманинова «О, не грусти, мой друг», как секретарь (не приглянулась?) её остановил: Вы прослушиваетесь не в филармонию, а в оперный театр, поэтому будьте любезны спеть какую хотите арию!

Но тут вновь вмешался отец, очарованный её смелостью – выбрала сложнейший для исполнителя романс и труднейшую арию, голосом и, не исключаю, внешностью (а какой нормальный мужчина на неё тогда не отреагировал бы?..): Если вы решили спеть романс чтобы успокоиться и подготовить себя к арии, то, пожалуйста, начните снова, допойте романс до конца, а уж затем, без перерыва, спойте арию Аиды.

Комиссия, включая придиру-секретаря, была единогласна, сообщив Галине Павловне дату её приезда в Москву.

Утром в день, когда Вишневской предстояло выйти на третий тур и петь под оркестр, она позвонила отцу, он собирался в театр её слушать, волнуясь так, словно сам должен был экзаменоваться, и сказала, что заболела (женские дела) и петь не может. На что отец: Галина Павловна, дорогая, поймите, специально для вас никто вторично собираться не будет, а потому успокойтесь, мобилизуйтесь и выходите так же смело, как в Ленинграде – я верю в вашу звезду!

Г. П. Вишневская в роли Аиды в одноимённой опере Дж. Верди

Принятая в стажёры, она не сразу стала, по оценке главного режиссёра Бориса Покровского, «козырной картой в колоде Большого театра», той Вишневской, кем потом все восхищались, поначалу что-то у неё не ладилось, да и конкурентки не дремали: как-то встретив отца в буфете, сказала, что хочет из театра уйти. На что он: уйти вы, конечно, можете, никто вас удерживать не станет, соперницы будут просто счастливы, и Большой не пропадёт. Но второй раз в одну реку не войти, поэтому очень вас прошу, потерпите ещё немного, и поверьте мне – очень скоро вы даже вспоминать наш сегодняшний разговор не будете.

Как в воду глядел.

Я не сомневаюсь в том, что, начав певческую карьеру в ленинградской оперетте и продолжив на концертной эстраде, Галина Павловна с её-то характером стала бы мировой звездой и без участия в своей судьбе отца и конкурса в Большой, хотя пришлось бы ей на восхождение затратить больше лет и усилий. Однако на отцовском письменном столе с той поры многие годы стоял её фотопортрет с надписью «Вам, дорогой Соломон Маркович, в знак благодарности за признание. Г. Вишневская. 26 26 октября 1954 года», а «наша Галочка», как приговаривала мама, стала любимицей семьи.

Спустя тридцать лет в книге «Галина», подробно живописуя судьбоносные три тура, рассказывая о первом, «боевого коня» вспомнила, о других с ним встречах – ни слова. Зато вспомнила, что на втором туре ей аплодировали члены приёмной комиссии, все, разумеется, народные артисты, особо выделив восторженные ахи великолепного Никандра Ханаева, накануне заключительного тура шепнувшего ей, что она уже принята, а потому может петь, не волнуясь, и дирижёра Кирилла Кондрашина, он аккомпанировал ей, певшей ту же арию Аиды.

Дочь нашего соседа по дому, партнёра отца по сцене Серго Гоциридзе переслала отцу ксерокопию страниц с упоминанием о нём, а он, благодарный Галине Павловне за память, попросил Надю передать (переслать?) вынужденно оказавшейся в эмиграции Вишневской грампластинки со своими новыми записями. Ответа не дождался и вскоре о том забыл.

Но как же был обижен «дорогой С. М.», когда эмигрантка, впервые после долгого отсутствия посетив Москву, не нашла времени не на то чтобы с ним увидеться, но хотя бы позвонить, о здоровье справиться. Обиду не мог забыть годы, даже посвящённый певице фрагмент воспоминаний с прежними дифирамбами завершил упрекающей «грустной нотой».

В 1966-м, когда Большой предпринял очередной поиск голосов, одним из экспертов был Орфенов. Педагог вокала в Тбилисской консерватории Вера Давыдова, до того знаменитая солистка Большого, попросила его послушать свою ученицу Касрашвили. Впечатлённый, он пригласил её на конкурс и первое время, тогда заведуя оперной труппой, Маквалу опекал. После его ухода из жизни почитатели издали его воспоминания, предварив вступительными статьями редактора-организатора А. Хрипина и М. Касрашвили: «Он был один такой. …Именно он определил мою судьбу… На моём пути встречалось много хороших людей, но такого, как Анатолий Иванович Орфенов, больше не было».

 

Сцена на всю жизнь

При всём том, что на сцены Большого отец выходил в таких разных по амплуа ролях, как, скажем, Ленский, Альмавива и Юродивый, я не нашёл ни одного отзыва о нём как об артисте, не считать же таковым признание сценичности. Разве что: «он был и прекрасным актёром, а самое главное – замечательным партнёром». Но сказал-то это добрейший Иван Петров в авторской радиопередаче к 75-летию отца: в операх «Фауст», «Садко», «Севильский цирюльник», «Руслан и Людмила» И. И. выходил Мефистофелем, Варяжским гостем, доном Базилио, Ратмиром.

После очередного спектакля «Севильский цирюльник»: граф Альмавива – С. Хромченко, Розина – В. Фирсова, Фигаро – И. Бурлак (Стрельцов)

Все отзывы о Соломоне Хромченко сводились к оценкам его голоса и певческой манеры, например «Голос артиста, редкостной красоты, мягкости и пластичности тембра, одинаково ровно звучит во всём диапазоне, его пение отличает эмоциональная и предельная дикционная ясность, умение раскрыть все оттенки, образность слова». Или: он «мастер оттенков. Его пение, то широкое и раздумчивое, то мягкое и прочувствованное, то весёлое и задорное»… И только автор одной рецензии «Достоинство артиста не только в его превосходных вокальных возможностях. Основное, что привлекает в искусстве С. Х. – это культура пения, отсутствие погони за внешними эффектами (столь соблазнительных для иных артистов), редкая простота, музыкальность и стильность толкования исполняемых им произведений» – хоть что-то подметил: «Голос певца льётся, лаская слух, однако вокальная сторона пения находится под постоянным художественным контролем артиста, являясь не целью, а только средством для раскрытия образа» (курсив мой – М. Х.; цитаты из разных рецензий, от сольного концерта в Харьковской филармонии, июнь 1941-го, газета «Красное знамя», до 1961-го в газете «Пензенская правда»).

Я не театровед и о ролях отца ничего писать не буду, это как рассказывать слепому о колорите картины или глухому об уникальности тембра. Кто не видел артиста (любого) на сцене, тому никакой рассказ не поможет. И всё, что дальше я пишу – это частное мнение любителя, пусть и со стажем, именно так прошу относиться к моим «убеждён». Возможно и даже, скорее всего, в моих пристрастиях-вкусах я старомоден, но ничего поделать не могу, в такой эстетике моим окружением, внимая ему, воспитан.

Итак, я убеждён, что в классической опере важнее всего – было, есть и будет – не артистизм, а голос, говоря высокопарно – звучащая душа. Ликующая, страдающая, умиротворённая.

«Однажды, когда Юрский в Центральном Доме Художника читал „Сорочинскую ярмарку“, в зале погас свет [25] . Зритель не сразу сообразил, что это накладка. А через минуту решил, что он и не нужен. Темнота смыла „грим“ жеста и мимики, оставив Сергею Юрьевичу один инструмент – голос. И этого оказалось достаточно для великолепного спектакля» (Юрий Рост, «Новая газета», март, 2015 г.).

Казалось бы, если драматический актёр – не любой! – может только голосом передать весь драматизм содержания, то певцу легче, ведь ему помогает музыка. Но нет, даже если он владеет жестом, мимикой и другими средствами сценической выразительности, ему передать «упакованное» в музыку содержание голосом, как в балете танцем, много сложнее.

Между прочим, этого преподать никто не может: «Поставить голос под силу каждому хорошему профессору, – говорила Мария Каллас, – но наполнить голос силой эмоций ни одному профессору в мире не под силу. Научить чувствовать невозможно. Это талант, с которым рождаются».

О том же Иван Козловский: «Надо раз и навсегда договориться, что главное в опере – музыка, её звучание, ритм» (из опубликованных Анной Козловской воспоминаний отца). И, сетуя на «беспомощность композиторов»: «Певцы тщетно доказывают (им), что в опере, прежде всего, надо петь, что из всех средств и возможностей этого искусства человеческий голос – главная краска на его палитре, главное средство для выражения идей и чувств героя».

Своё видение оперного спектакля в концертном исполнении, вне театральности, он воплотил в им созданном Государственном ансамбле оперы СССР, ставя «Вертер», «Паяцы», «Моцарт и Сальери» и свою любимую «Наталка-Полтавка»: «Мы мечтали найти новую форму оперного спектакля, основу которого составляло бы звучание, а не зрелищность».

Шаляпин, по отзывам современников, восхищённых его Борисом Годуновым и доном Базилио, был выдающимся драматическим артистом. Я его вживую слышать не мог, а по кинофрагментам «мурашки по телу» не побежали, но в то, что потрясал, верю, однако зрителей или всё же в первую очередь слушателей? Зато видел-слышал Александра Огнивцева, его называли вторым Шаляпиным, и Ивана Петрова, «обладателя выдающегося актёрского мастерства», кстати, первого после Шаляпина русского певца приглашённого в Гранд-Опера. Оба были великолепны, но вопрос тот же: более всего как актёры или певцы?

Да, есть партии – те же Годунов и Базилио, Герман и Альмавива, требующие от певца хотя бы минимального актёрского мастерства.

Да, в классическом музыкальном наследии есть оперы, для постановки которых желательна хотя бы минимальная режиссура.

Но и спустя десятилетия после того, как появились новые жанры – оперетта, музыкальная драма, мюзикл, когда уже сказали веское слово реформаторы оперной режиссуры, оперу приходят в первую очередь слушать, что подтверждают аншлаги при её концертном воплощении. Даже «взыскующий» зрелища всё простит певцу-истукану (это чрезмерное преувеличение), если он сумеет пленить его «звучащим чувством». Не потому ли в киноверсиях опер в главных ролях заняты драматические актеры, «поющие» голосами Тито Гобби, Марио дель Монако или Ренаты Тибальди?!

К слову, опера и музыкальная драма, хотя её непревзойдённые образцы – «Борис Годунов» Мусоргского, «Катерина Измайлова» Шостаковича, «Война и мир» Прокофьева – профессионалы числят операми, в моём дилетантском понимании жанры разные, пусть даже ближе некуда. А чего я никак не ожидал, так это найти единомышленника в лице первого постановщика прокофьевской «Войны…» Самосуда.

Ратуя за «новый тип певца-актёра, который необходим для подлинно музыкальной драмы… (а) чистого вокала, как бы ни был он прекрасен, для этого мало», Самуил Яковлевич писал («Встречи с Прокофьевым» в книге «Сергей Прокофьев», статьи и материалы, изд. «Советский композитор», 1962 г.):

«Не было у меня, вероятно, такого разговора или спора с друзьями-композиторами, пишущими для театра, когда бы я не возвращался к своей, как пошутил однажды Прокофьев, „навязчивой идее“: как бы ни обогащалась и не совершенствовалась оперная форма… главным и основным остаётся в опере пение. Распетое слово. Это отлично понимали классики, всегда уделяя особое внимание человеческому голосу, до мельчайших тонкостей зная природу вокала… Не вызывает сомнений, если бы все наши композиторы знали „аппаратуру“ и возможности человеческих голосов так же, как знают, скажем, свойства и возможности скрипки, виолончели, трубы, гобоя, – вокальная сторона их опер… выиграла бы».

Увы, с тех пор познаний «аппаратуры» у композиторов не прибавилось, большинство этим попросту не озабочено. Во всяком случае, они не написали ни достойного уровня оперы, ни музыкальной драмы, пробавляются мюзиклами, да и те далеки от лучших образцов.

Что же до исполнителя той или иной роли, то в Большом театре с актёрскими задачами справлялись не только Александр Огнивцев и Иван Петров, Иван Козловский и Сергей Лемешев, но и выходившие с ними в очередь коллеги. Прерогатива награждать их, как правило, народных и лауреатов Госпремий, других не замечавших, эпитетами «великий», «выдающийся» и т. п., была узурпирована мэтрами советской критики, я им следовать не буду. Обойдясь же без эпитетов и если только о тенорах, то Анатолию Орфенову, Виталию Кильчевскому, Павлу Чекину, Алексею Серову вполне хватало актёрской выразительности для предлагаемых им ролей. Как и Хромченко: чему-то он учился студентом института, аспирантом консерватории в оперной студии, на спектаклях у драматических актёров. Во всяком случае, от него (равно как и от названных выше) режиссёры не отказывались, он не страдал от незанятости в репертуаре, и себя видел, самонадеянно или нет, не мне судить, поющим актёром – как все.

Чуть в сторону.

В начале 1960-х шли съёмки документального фильма о Сергее Прокофьеве, в один из дней на сцене Большого театра записывали фрагмент оперы «Повесть о настоящем человеке» в постановке Георгия Ансимова, а мне, начинающему журналисту, предложили написать текст к радиопередаче об исполнителе главной партии (им был Евгений Кибкало).

Беседуя в первом ряду партера с режиссёром, я не мог оторвать глаз от сцены: погружённая в полумрак и почти свободная от декораций, она казалась громадной и притягивала, словно сильнейший магнит. В очередную паузу я не выдержал и поднялся на просцениум.

Несколько ступенек приставной лесенки и мостик через оркестровую яму, несколько шагов к суфлерской раковине. Останавливаюсь, оборачиваюсь и скорее угадываю, чем вижу огромный зал, чьё пространство лишь намечают мерцающие во тьме аварийные лампочки.

Зал пуст, но воображение заполняет его от первых рядов партера до верхних ярусов. На меня устремлены глаза двух тысяч зрителей, я слышу их дыхание, гул их голосов и вдруг упавшую тишину: за пюпитр в оркестровой яме встаёт дирижер, он поднимает руку и взмахом своей палочки предлагает мне вступить… мне?!

Этот миг являлся мне в страшных снах – «Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси»… и всякий раз я просыпался со сладостным чувством освобождения от ужаса: как же замечательно, что мне не нужно выходить на эту сцену – она, как, впрочем, и любая другая мне враждебна.

У каждого в жизни есть свой страх и своя радость. Как лётчик мечтает о высоте, как при виде пустых трибун огорчается спортсмен, так и артист готов на всё, лишь бы выйти на сцену – он живёт с постоянным её в себе ощущением.

Вне сцены отец вёл себя как обычный человек – щёк не надувал, и кто никогда его не слышал, мог не догадаться, что перед ним артист. И всё же вросшая в него привычка к сцене порой проявлялась в быту «выражением на лице», например за праздничным столом, когда гости произносили тосты в его честь. Мне это казалось позой, однажды, увидев, как в ответ на очередной панегирик он, только что от всех неотличимый преображается, я не выдержал и что-то буркнул сидевшей рядом Янине Жеймо (дочери Янины Брониславовны, нашей знаменитой кино-Золушки). Она взглянула на меня с изумлением: Ну, ты даёшь! Неужели не понимаешь, что они – другие люди, не такие, как мы. Они срослись со сценой, экраном, аплодисментами, букетами, здравицами, без них они сохнут, как цветы без воды.

За праздничным столом

Признаю: был категорически неправ. Более того, понимаю, что мы сами, зрители-слушатели, оказываясь рядом с артистом, ждём от него постоянного предъявления «артистизма» (как от сатирика нескончаемого юмора).

И разворот на 180 градусов: а требуется ли особое драматическое мастерство в таких ролях, как, скажем, Альфред Жермон («Травиата»). Первое появление: беспечный красавец (Арман из пьесы «Дама с камелиями» Дюма-сына) объясняется в любви к Виолетте. Когда она по мольбе Жермона-отца покидает сына, тот, страдая от уязвлённого самолюбия, публично её оскорбляет. Узнав правду, вновь страдает, умоляя простить. По мне сыграть – не спеть! – такие «лики» по силам участнику самодеятельности, тем более что ему помогает музыка великого Верди.

Образ графа Альмавива задан драматургией Бомарше, подкреплённой искромётной музыкой Россини. Сценически эта роль выигрышнее Альфреда. В ней и объяснение в любви, и задуманная (но не графом, а Фигаро) ради соединения влюблённых интрига с обманом отца Розины и его хитроумного советника Базилио, а потому сыграть этого «фрачного героя» любителю даже легче.

При этом на сценическое воплощение этих и других ролей – герцога Мантуанского, Джеральда, царя берендеев – отводится пара-тройка часов. Иное дело Юродивый: его всего два появления и несколько фраз – жалоба, призыв и пророчество – занимают в целом несколько минут. Вот его сыграть так, чтобы врезаться в память зрителя-слушателя, может далеко не каждый профессионал.

А уж спеть Юродивого вне спектакля, вне сценического действия, мог бы разве что Козловский, но, насколько я знаю, и он такого себе не позволял.

Иное дело – классические русские романсы и песни, авторов которых вдохновила великая поэзия, в истории музыки сопоставимые лишь с песенными циклами Шуберта и Шумана. Почти в каждой из них, своеобразной мини-пьесе, пусть и не столь мощной, как в опере, драматургией, есть сюжет и подразумеваемый персонаж. Вот чтобы его за две-три минуты предъявить зрителю-слушателю и не уйти со сцены «под шорох своих шагов», требуются не только вокал, но, как минимум точные интонация, мимика, жест.

Чтобы покорить арией, например, песней Певца из оперы Аренского «Рафаэль» («Страстью и негою сердце трепещет») или Молодого цыгана из оперы Рахманинова «Алеко» («Взгляни, под отдалённым сводом»), требуется в первую, вторую и третью очередь Голос именно что с большой буквы.

В романсах только звуком и эмоцией не обойтись, а потому, скажем, «Сожжённое письмо» Кюи-Пушкина или «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной» Рахманинова-Пушкина поёт отнюдь не каждый профессионал.

Или романс Титова-Минаева: «Я знал ее милым ребенком когда-то». Драматургии – кот наплакал. Случайно разбив куклу, девочка плакала всю ночь напролёт, спустя годы разбила сердце рассказчика столь душераздирающей истории, но плакал об этом только он. Всё! Но спеть-то это надо так, чтобы в памяти слушателя остались не только мотив и слова, но и безутешный страдалец.

Далеко не каждый оперный певец рискует выйти на эстраду с романсом или песней в сборном концерте, тем более в концерте сольном, на полтора-два часа один на один с внимающим ему слушателем (без микрофона у рта и подпевающей, подтанцовывающей «группы поддержки»). В моём понимании такой концерт – это спектакль, требующий от исполнителя выстроенной им сквозной драматургии.

Ни одна опера с участием Соломона Хромченко не записана: записи в «золотой фонд» Гостелерадио были ему «не по чину»… В архиве каким-то чудом сохранились только начало «Руслана…» с обеими песнями Бояна и фрагмент первого акта «Фауста» (вальс), где Мефистофель сводит своего подопечного с Маргаритой.

Не был записан также и хотя бы один его сольный концерт ни до, ни после войны, но, к счастью, хранятся записи исполняемых им арий, романсов и песен (в дуэтах и соло) А он пел – в лучших консерваторских и филармонических залах многих городов страны – и авторов русских «романсеро» Алябьева, Варламова, Гурилева, почему-то называемых дилетантами, и классиков Глинку, Кюи, Чайковского, Римского-Корсакова, Танеева, Рахманинова (я назвал не всех), и советских композиторов – Глиера, Кабалевского, Хренникова, Соловьева-Седова, Корчмарева… Так что при желании каждый, кто пожелает, может их слушать в той или иной, уже как захочет последовательности.

Всё же одну «рецензию» на него как актёра я приведу:

«Уважаемый Соломон Маркович! 12-го января я впервые видела Вас в роли Дон Оттавио и почему-то вспомнила бессмертные слова великого Станиславского: „Нет маленьких ролей, есть плохие актёры“. А мне приходилось слушать „Дон Жуана“ с другим актёром, и я как-то даже не заметила этого героя. У Вас какой-то особый дар придавать образу такую лиричность, что в сочетании с Вашим нежным голосом производит впечатление необычайной жизненности. Вы сумели найти тонкие краски для этой роли, Ваш Дон Оттавио – нежный друг, настоящий товарищ. Извините за беспокойство. С искренним благоговением перед вашей артистической личностью. Рита».

 

«Кровоточащий пункт»

Напомню: на 1-м конкурсе музыкантов-исполнителей Соломон Хромченко поделил третью премию с Муртазой Мамедовым. Через какое-то время некто осведомлённый в закулисных играх передал отцу, что против присуждения ему второй премии выступили члены жюри из… Украины! Якобы их возмутило, что питомца киевского института, направленного в столицу лишь для «усовершенствования», в конкурсе заявили как выпускника московской консерватории. Чтобы их ублажить, первую премию заодно с двумя москвичками присудили Зое Гайдай, выпускнице уникального по «производительности» замечательных вокалистов, как московская, ленинградская и киевская консерватории, института им. Лысенко.

Не исключаю, что так оно и было: в 1930-е во всём искать национальную подоплёку значило бы искажать советскую историю (не только потому, что на том же конкурсе первые премии получили Эмиль Гилельс и Давид Ойстрах). Но вот полвека спустя к 75-летию отца в «инстанцию» было отправлено два письма. Секретарь Союза композиторов СССР Тихон Хренников, подписавший одно, и подписавшие другое Иван Козловский, Борис Покровский (главный режиссёр ГАБТа), Иван Петров, Елена Кругликова, Артур Эйзен (и др.), напомнив былые заслуги коллеги, к тому же длящего певческую и педагогическую (профессор) деятельность, заключили: «С. М. Хромченко достоин звания народного артиста РСФСР».

Инстанция признала его заслуги, удостоив звания заслуженного деятеля искусств республики, им чаще всего увенчивали «за выслугу лет». Но, допуская, что и тогда в этом не было национальной подоплёки, не могу забыть утро 13-го января 1953-го года.

Выдвинутый на третий срок в депутаты райсовета, уже и листовку с биографией напечатали, отец собирался в театр, где должен был с трибуны общего собрания зачитать приветственное письмо тов. Сталину, когда по радио Юрий Левитан – «голос Советского Союза» – зачитал сообщение ТАСС об аресте «врачей-убийц»!..

Чтобы отвлечь отца от мрачных предчувствий – дочь одного из «вредителей», также отоларинголог, работала в поликлинике Большого и дружила со своими пациентами, одна из знаменитых тут же поспешила высказаться: «пригрела змею на своей груди…», я стал расспрашивать его о всякой всячине. В какой-то момент он вспомнил, как его пригласил в свой кабинет заместитель директора Большого театра Яков Леонтьев и завёл как старший с младшим такой разговор (в моём пересказе, но точно по существу):

– Соломон Маркович, вас ждёт блестящая карьера. Вы выходите в ведущих ролях на сцену Филиала, вскоре вам предложат роли на основной сцене – Боян, Владимир Игоревич, Юродивый! Представьте, на афише: Владимир Ленский – С. М. Хромченко! Так вот, об С. М! Не сменить ли вам имя и отчество, неплохо звучало бы, скажем, как у маршала Будённого – Семен Михайлович. Уверяю, через пару лет вы заслуженный, затем народный артист республики, а там и до Сталинской премии рукой подать.

– И ты, – прервал я отца, – отказался? не жалеешь?

Он после паузы:

– Жалею? Нет! Это значило бы отказаться от папы, давшего мне имя, а я его очень люблю…

То есть, если без лирики, отказаться от рода. И потерять лицо.

Я. Л. Леонтьев

Выпускник одесской школы драматического искусства работал в театрах Кишинёва и Киева, после окончания киевского Коммерческого института организовывал новые театральные коллективы (директор Русского и Татарского театров в Симферополе). Перебравшись в Москву – директор Студии Малого театра, затем помощник директора МХАТа, в 1934-м был назначен заместителем директора ГАБТа и директором его Филиала. Именно «этот мудрейший человек, – вспоминал спустя годы Кирилл Кондрашин, – держал театр в руках, без него ничего не решали». По отзывам современников, театральная Москва Якова Леонтьевича уважала и даже любила, он, между прочим, был одним из ближайших друзей Михаила Булгакова. (Музей ГАБТа).

Важный нюанс: в начале 1930-х остаться Соломоном уменьшало надежду на звания и награды, но благополучию семьи не угрожало, а спустя двадцать лет вполне могло быть расценено как вызов Системе с предсказуемыми последствиями. При этом отец, отнюдь не герой, мог уклониться от беседы на чреватую тему, смалодушничать (потом переживать), но в любые времена в ситуации выбора между рисковым Поступком и безопасностью семьи выбрал бы её. А потому пауза перед ответом на мой вопрос означала, думаю я сегодня, что в кошмаре конца 1940-х и начала 1950-х он о том отказе мог всё же сожалеть.

Я не сомневаюсь, мудрый одессит (сам-то он под отцовской ли фамилией жил?) желал отцу только добра. Вот, скажем, Иван (?) Краузе, принятый в Большой в 1943-м, через три года женившись на балерине Людмиле Петровой, стал Петровым – кому от этого стало хуже? Никому – всем только лучше: замечательного певца, ставшего дважды лауреатом Сталинской премии, а потом и народным артистом СССР узнала вся страна. Разве что родитель мог огорчиться, но, скорее всего, понял бы сына, однако к тому времени он уже сгинул в ГУЛАГе.

В Российской империи, как и на Западе, немало артистов меняли имена-фамилии на рекламно звучные, но по собственному разумению или совету импресарио. Первый муж Марии Максаковой (в девичестве Сидорова), являл свой баритон на сценах обеих столичных и провинциальных театров не австрийцем Максом Шварцем, а россиянином Максимилианом Максаковым. От чего Австрия не пострадала, а Россия выиграла. Он, «между прочим», внёс большой вклад в популяризацию оперного искусства и поднятие культурного уровня провинции, возглавляя оперные коллективы в Екатеринославе, Воронеже и Симбирске, Иркутске, Перми и Вильно.

Тогда же в Вильно настоятелем Никольской церкви служил отец замечательного Василия Качалова. Чем фамилия, не какая-то подозрительная… шляхетского происхождения (как и у Адама Мицкевича), не устроила сына, неизвестно. Но то ли сам пожелал, прочтя некролог бывшего губернатора Архангельской губернии Н. Н. Качалова, то ли с подачи её же предложившего Александра Суворина, владельца газеты «Новое время» и Театра Литературно-артистического общества, где артист тогда выступал, Василий Иванович фамилию сменил.

Громкоголосые ура-патриоты Советского Союза негодовали: деятели культуры утаивают от народа подлинные имена-фамилии, а значит и происхождение. Действительно, утаивали, и не только деятели культуры, однако не все, не буряты и башкиры и не чукчи с якутами, а почему-то исключительно те, в чьих жилах текла «специфическая» кровь. Примеров – множество, что же до причин сокрытия, задам простенький вопрос: были бы Цецилия Воллерштейн и Лазарь Вайсбейн народными артистами СССР, не став Мансуровой и Утесовым? Был бы киевлянин Моисей Фридлянд членом редколлегии и специальным корреспондентом газеты «Правда», редактором журналов «Огонёк», «Крокодил», «За рубежом», в довоенные годы самый известный журналист, не назвавшись Михаилом Кольцовым? Как и его родной брат, Борис… Ефимов народным художником СССР, лауреатом трёх Сталинских премий и Героем Социалистического Труда?

Что ж, «Каждый выбирает для себя / женщину, религию, дорогу»; сложнее дальше: «Дьяволу служить или пророку / каждый выбирает для себя»…

Так или иначе, отец никогда не скрывал своего происхождения, да и не смог бы, даже сменив имя с отчеством: ни у кого из слушателей и коллег не возникало сомнений кто он родом. И на дух юдофобства не приемлющий Иван Козловский накануне еврейской пасхи просил купить ему мацу не кого-либо – Соломона Хромченко.

Впрочем, свои генетические корни не утаивали не только многие ставшие в те годы знаменитыми музыканты, писатели, учёные, руководители самого высокого уровня, получая при этом звания народных артистов, Сталинских лауреатов и «Гертруды» (герой соцтруда), ни тысячи известных лишь соседям по коммуналке «инородцев». Более того, как сказал своему младшему коллеге известный в те годы адвокат Илья Брауде, «быть евреем считалось престижным» (Аркадий Ваксберг, «Из ада в рай и обратно»). Тогда в СССР публичное проявление антисемитизма рассматривалось, пусть декларативно, как государственное преступление, как «крайняя форма расового шовинизма… наиболее опасный пережиток каннибализма» (И. Сталин), а потому страдавшие от преследований евреи Германии и Италии стремились получить советское гражданство.

При всём том жизнь и деятельность отца, как и большинства его соплеменников, определяла вовсе не национальность с её поведенческими отличиями. Оказавшись после Киева в Москве, в интернациональных коллективах консерватории и театра он быстро и незаметно для себя стал ассимилированным в светскую русскую, точнее, советскую культуру с присущими ей чертами. Не соблюдал субботы, не молился, не носил кипу, и не только пел – иначе быть просто не могло, но и говорил без какого-либо акцента, даже рассказывая, с блеском, анекдоты и театральные байки.

С. Хромченко в шуточной маске

Вот одна для передышки. Был в театре тенор чудесного тембра, мечтал, как все, петь Ленского, но был не в ладах с музыкальностью. Оставаясь в войну в Москве, предложил, дабы не рисковать прилетавшими на спектакли Лемешевым и Козловским, дать петь эту партию ему, на что зав труппы: я – с радостью, но требуется решение главного дирижёра. Самосуд прилетел, на просьбу ответил «хогошо-хогошо» (тут надо услышать акцент Самуила Яковлевича, за всю жизнь не сумевшего от него, специфического, избавиться). Певец заву: главный согласен. Зав: он мне о том не сказал. На вторую встречу певцу удалось спеть Самосуду, услышать те же «хорошо» и от зава «мне указаний не поступало». В третий раз певец уже с жалобой: как же так, маэстро, вы сказали «хорошо»… На что: «да, голубчик, очень хорошо – для вас, для Большого театра – очень плохо»…

Не сталкиваться с проявлениями юдофобства отец, разумеется, не мог. Однажды в театре схватился с народным артистом, позволившим себе озвучить грязную сплетню; о том эпизоде вспомнив в Израиле, имя не назвал, впрочем, коллега мгновенно принёс извинения: может, я что-то не так понял…

Удивительно другое – он не пострадал не только в годы борьбы с «безродными космополитами», но и после ареста «врачей-убийц», вот только в тот январский день письмо Вождю зачитала русская певица и депутатом больше не избрали (то ещё страдание). Но его имя продолжало значиться на декадных афишах театра, его приглашали на гастроли, он звучал по радио. Удивляться, нет ли? Грампластинку Соломона Хромченко хранили в семье «ярого юдофила» Шолохова (воспоминания Эмиля Сокольского, Интернет).

Да, сталинская коса выкосила не всех «запятнанных пятым пунктом», иные в ЦК КПСС и Президиуме Верховного Совета СССР, в министрах, на других высоких постах оставались, даже Сталинские премии получали. Но всё это не отменяет психологически ущербного вопроса: почему, если не списывать всё на провидение, не тронули Соломона Хромченко? Как бы дико ни звучала моя гипотеза и как бы она меня самого не коробила, я всё же её озвучу.

Начну с того, что если бы для ареста требовался повод, что смешно, то достаточно было напомнить непонимающему, что перед войной он пел в итальянском посольстве, на что, разумеется, было получено разрешение НКВД, но этого никто не вспомнит, даже подарки от фашистов принял. Неопровержимая улика: альбом с грампластинками фирмы «Records» – Энрико Карузо, Беньямин Джильи, Рената Тибальди, это куда ни шло, но вот и фирменный радиоприёмник, позволяющий слушать вражью клевету, а потом её пересказывать, желающие подтвердить нашлись бы тотчас.

Понятно, что не спасло бы ни членство в партии, ни депутатство, ни что когда в Большом театре проходили транслируемые на всю страну правительственные заседания, он запевал из оркестровой ямы «Интернационал», а чтобы пройти в театр, получал спецпропуск Лубянки. Наплевать и растереть, помня, что от расправ не спасало даже членство в Политбюро и звания Героя Советского Союза или соцтруда.

Так почему пронесло?

Моя версия, даже если я преувеличиваю социальный имидж отца: его могло защитить только неведомым мне образом проявляемое, но ближайшему окружению Вождя известное его благоволение. Может, замешанное на удивлении из всех единственным на сцене его «императорского» театра солистом, проявившим то ли мужество, то ли безрассудство не отказаться от «неблагозвучного» имени.

Для начала об имидже, с грандиозным Михоэлсом, разумеется, несопоставимым, но и немалым. Иначе улучшением жилищных условий семьи Соломона Хромченко не занималось бы Управление делами Совета народных комиссаров Союза ССР (у нас сохранились письма-уведомления), после войны ему не удалось бы прописать в Москве бабушку и сестру с племянницей, а когда бабушка умерла, в ячейке Донского колумбария перезахоронить и прах умершего в Киеве дедушки.

Когда мы вернулись из Куйбышева, а тогда в стране ввели раздельное обучение мальчиков и девочек, меня без вопросов приняли в другую «правительственную» школу (в ней также учились дети членов Политбюро и правительства), хотя она, как и первая, располагалась вне нашего района. Отец из года в год получал разрешение снимать дачу в посёлке рядом с «режимной», то есть опекаемой энкавэдешниками Барвихой. А когда надо было отстоять дом отдыха «Поленово» от посягательств желавших его у театра отобрать, письмо дирекции ГАБТа в инстанцию подписали дирижёр Мелик-Пашаев, солисты оперы Мчедели, народный артист Грузинской ССР, и Хромченко.

Его часто приглашали на звучные государственные мероприятия, в составе делегации «первачей» Большого он поздравлял с юбилеями коллективы МХАТа и Малого театра, был неизменным членом советов ЦДА и ЦДРИ, не Бог весть, но всё же. И эпизод марта 1945-го: в синагоге на улице Архипова главный московский раввин Яков Фишман с соизволения Вождя организовал утреннюю молитву, собрав в Фонд восстановления народного хозяйства сотни тысяч рублей. Всех пришедших и для участия в ней приехавших не москвичей, охраняемых десятками милиционеров и «специфически штатских», синагога вместить не могла, а среди стоящих на улице зоркий наблюдатель выделил четверых: Рейзена, Утесова, Козловского и Хромченко (Аркадий Ваксберг, «Сталин и евреи»).

Большой театр поздравляет коллег Малого театра с юбилеем (слева направо): В. Кригер, М. Михайлов, Н. Шпиллер, С. Хромченко, В. Фирсова, Н. Нелина, Г. Нэлепп, М. Звездина (РГАЛИ)

Сталин впервые услышал отца ещё аспирантом консерватории на заключительном концерте лауреатов конкурса. Концерт затянулся за полночь, получивший третью премию его заключал, и когда отзвучала последняя нота арии Герцога Мантуанского, вместе со всеми слушателями ему аплодировал «с ласковой по-отечески улыбкой» досидевший до конца владыка Кремля (Ефим Весенин, сб. «Молодые мастера искусств», 1938 г.).

К первым выборам в Верховный Совет СССР (1937 г.) Соломон Хромченко записал (в дуэте с Петром Киричеком) песню Михаила Старокадомского и Александра Гатова «Сталинский закон»: «Да здравствует Сталин, да здравствует тот, кто нас от победы к победе ведёт», через пару лет «Марш артиллеристов» Исаака Дунаевского и Сергея Михалкова: «Родной народ бойцов зовёт, трубит в поход горнист! За Родину, за Сталина – вперёд, артиллерист!» (ведь Сам-с-усам сказал: «артиллерия – бог войны»; потом и Тихон Хренников такой марш написал на слова Виктора Гусева), они звучали по радио, с грампластинок. Можно счесть это ничего не значащим: ну не будет же погружённый в государственные заботы адресат обращать внимания на такие пустяки. Как бы не так: он не только отслеживал, что происходит в государстве, читая газеты-журналы, но и внимал славословящим, известно, в частности, что остался недоволен «Маршем…» Дунаевского, мол, композитор специально сочинил плохую музыку, чтобы народ эту песню не подхватил.

Сегодня те вирши слышатся, как сказал бы остро чувствовавший фальшь Антон Чехов, «звучащей пошлостью», но меня сразил ответ филолога Виктора Литвинова, профессора Пятигорского лингвистического университета, на вопрос, как он думает, понимал ли отец, что поёт: «Если бы понимал, не мог бы петь так замечательно»! Так может, и Сергей Лемешев не понимал, что поёт, накануне советско-финской войны записав Гимн Карелии «Принимай нас, Суоми-красавица» с недвусмысленным текстом: «Ломят танки широкие просеки, самолеты кружат в облаках… Много лжи в эти годы наверчено, чтоб запутать финляндский народ. Раскрывай же теперь нам доверчиво половинки широких ворот!.. Ни шутам, ни писакам юродивым больше ваших сердец не смутить. Отнимали не раз вашу родину – мы пришли вам её возвратить!..»

Шестого ноября 1941-го по случаю 24-й годовщины Октября в осаждённой Москве на станции метро «Маяковская» состоялось торжественное собрание. На платформе соорудили сцену, трибуну доставили из Большого театра, стулья – из соседних к станции Маяковского театров. У перронов по одну сторону в вагонах устроили гардероб, по другую – буфет, столы накрыли… Члены Государственного комитета обороны и правительства приехали на поезде метрополитена, как был доставлен Сталин, история умалчивает. После его доклада в концерте выступили артисты театров, работавшие в годы войны в Москве и доставленные в столицу самолётом из Куйбышева. Был среди них и вернувшийся с фронта Хромченко – или он лишь запевал с оркестром театра «Интернационал»? о чём сужу по выданному ему 6-го ноября пропуску № 230 «артистам и оркестру» за подписью майора госбезопасности Смородинского.

Весной 1942-го Воспеваемый повелел сочинить новый государственный гимн (с тех пор «Интернационал» исполняли только на партийных съездах), поручив заниматься столь ответственным делом секретарю ЦК ВКП/б/, возглавлявшему Совинформбюро и Главное политуправление Красной Армии Щербакову, затем комиссии во главе с Ворошиловым. Комиссия привлекла всех крупных композиторов – Шостаковича, Хренникова, Хачатуряна, Дунаевского (и др.) и поэтов – Антокольского, Тихонова, Гусева… (эту уникальную историю подробнейшим образом исследовал, публикуя фрагменты архивных документов и воспоминаний участников, Игорь Шап, Интернет).

В итоге сто семьдесят (!) композиторов написали двести двадцать три (!) варианта музыки, пятьдесят поэтов (!) – восемьдесят семь вариантов текста!.. Дискуссии с депешами-отчётами на самый верх длились полтора года, заключительное обсуждение прошло – в присутствии Сталина, именно он, понятно, мог выбрать окончательный вариант – в Бетховенском зале Большого театра. До того исполнения разными хорами не позволяли высочайшим экспертам оценить качество музыки, поэтому на последнем прослушивании гимн (А. Александрова, С. Михалкова и Г. Эль-Регистана) в сопровождении оркестра ГАБТ под управлением Александра Мелик-Пашаева запевал Соломон Хромченко (в дуэте).

Об этом мне сказал отец, такое нафантазировать он не мог, даже напившись, чего с ним не случалось, но я нигде не мог найти подтверждение. И только в изданном к 70-летию Победы сборнике «Война и музыка» обнаружил текст коменданта Большого театра А. Рыбина: «Играли мелодии оркестр ГАБТа под управлением А. Мелик-Пашаева, духовой оркестр С. Чернецкого, ансамбль А. Александрова. И всякий раз Молотов просил повторить произведения, сыгранные музыкантами А. Александрова и С. Чернецкого. Он говорил при этом: „Оркестр Большого театра ту же мелодию умеет преподнести как-то по-своему, высокопрофессионально, мелодично, эпохально. (А перед тем): Сталин, Молотов, Маленков слушали произведения с разных расстояний и в разных залах. Под аккомпанемент концертмейстера С. Стучевского распевали образцы гимна баритон Ал. Иванов и тенор С. Хромченко“»… (значит, учили несколько вариантов текста – М. Х.).

Наконец, в мае 1945-го в Георгиевском зале Большого Кремлёвского дворца Генералиссимус чествовал командующих войсками Красной Армии, по ходу банкета произнёс застольную речь, завершив её знаменитым тостом за здоровье русского народа («выдающейся нации из всех наций, входящих в состав Советского Союза»).

В промежутках между тостами руководство страны, генералитет и гостей услаждали «искусством». Начинал гала-представление хор им. Пятницкого, в серёдке блистал ансамбль народного танца Игоря Моисеева, завершал краснознамённый ансамбль автора гимна. Солистами же, кроме Якова Флиера, были исключительно первачи Большого театра: Максим Михайлов и Валерия Барсова, Галина Уланова с Владимиром Преображенским и Ольга Лепешинская с Петром Гусевым, Алексей Иванов, Марк Рейзен, Мария Максакова, Ирина Масленникова, Наталья Шпиллер, Вера Давыдова.

Как в такую компанию попал Хромченко, а не Козловский или Лемешев, мой родитель до конца жизни понять не мог. Сегодня моя версия: благодаря… Леонтьеву, который в те годы вёл кремлёвские концерты, определяя их программы и исполнителей. А уж Яков Леонтьевич не только знал вкусы главного заказчика, но согласовывал всё и вся на всех уровнях, вплоть до самого высокого, иначе быть просто не могло.

Стоя метрах в шести от Сталина, сидевшего спиной к артисту рядом с Молотовым и о чём-то с ним разговаривавшего (!), он запел «Вот миновала разлука унылая, пробил свидания час» с ликующим финалом: «Словно весенняя песнь соловьиная, наша воспрянет любовь»… (Чайковский и Великий князь К. Романов, романс «Первое свидание»).

Отзвучала последняя нота – и ни единого хлопка: руководитель государства «не повернув головы кочан» и, скорее всего, «чувств никаких не изведав» длил беседу с соратником, а потому и «народ безмолвствовал». Что в этот момент испытал певец, можно догадаться, но ему не оставалось ничего другого как, обрывая паузу, восславить весну Великой Победы песней Эрнесто Тальяфери «Привет тебе, красавица весна». С первой неаполитанской ноты Сталин прервал беседу, развернулся лицом к исполнителю, дослушал до конца и «медленно сводя ладони» (так отец запомнил) начал аплодировать, тут уж всполошилась вся военная и правящая челядь – маршалы, генералы, министры…

…

Владыка любил «шутить».

Наслаждаясь простенькими по сюжету фильмами «Весёлые ребята» и «Волга-Волга» – помнил все смешные реплики! – выдал создателям второго премию своего имени. Что ему не помешало авторов сценариев Владимира Масса, Михаила Вольпина, Николая Эрдмана… отправить в ссылку, к счастью, недолгую, а после помилования за сценарий фильма «Смелые люди» вознаградить той же премией. В другой киноленте ему понравился исполнитель роли Тараса Шевченко (одноимённый фильм), наутро тридцатилетний Сергей Бондарчук проснулся народным артистом СССР. Одно время любил и Леонида Утесова с его блатными «Мурка», «Лимончики», «Гоп со смыком», приглашал в Кремль, но разлюбил, и хотя тот в «…ребятах» был партнёром Любови Орловой – оба главные персонажи, премией не осчастливил.

Любя Козловского, посреди ночи отправил за ним машину, чтобы «наш хохол» развлёк его с компашкой клевретов, не интересуясь, здоров ли, может ли петь, нет ли у него завтра спектакля или концерта, а отказаться Иван Семенович никак не мог. Его родной брат Фёдор, в начале века известный на Украине певец, в 1919-м попав за границу с Украинской хоровой капеллой, домой не вернулся (как и её руководитель Александр Кошиц), принял священнический сан, жил под Нью-Йорком. Об этом на Лубянке и Хозяин знали, поэтому единственное, что спасало заложника, пожизненно «избавленного» от зарубежных гастролей, было его благоволение.

Или такая история. Был у Кобы друг детства – учились в духовной семинарии – Серго Кавтарадзе, между прочим, дворянин и женат был на дворянке Софье Вачнадзе, фрейлине императрицы Марии Федоровны. В 1937-м его, партийного и государственного деятеля, арестовали, и не погиб он в ГУЛАГе по одной причине: против его фамилии в списке арестованных Дружище поставил какую-то закорючку, прочесть её Берия не сумел, переспросить, что она означает, не решился – и не расстрелял. После войны освобождённый (кто соизволил, понятно) препровождён был в Москву, определён в издательство «Академия» редактором «Витязя в тигровой шкуре». Поздним вечером два чина из НКВД его доставили в кремлёвский кабинет друга детства. Где ты был всё это время, – недовольно спросил Сталин. Сидел. Нашёл время сидеть, – удивился (!) Коба, – работать надо!.. после чего Кавтарадзе с семьёй въехал в «освободившуюся» пятикомнатную квартиру и был назначен послом в Румынии. (Подробности этой ночной встречи в коммуналке рассказывал сам Сергей Иванович, потом пересказывали его дочь Майя, разбуженная гостями, и его одно время зять артист Михаил Козаков; Интернет).

Распоряжаясь судьбой миллионов, шутник дозволил Михаилу Булгакову умереть в собственной постели. Испытывая какое-то специфическое наслаждение, затягивая, отпуская и снова затягивая удавку на шее Осипа Мандельштама, иезуитски упрекал Бориса Пастернака в том, что де он, Сталин, лучше защищает неправедно осуждаемых друзей.

Так почему бы не предположить, что, уничтожив одного Соломона – Михоэлса, гениального артиста и крупного общественного деятеля – его в годы войны агитационная командировка в США принесла в казну доллары на закупку военной техники, оставил в живых другого как доказательство миру, что в СССР никакая национальность не карается?

Ещё раз сошлюсь на книгу «Из ада в рай и обратно». Автор, подкрепляя свою версию архивными документами и откровениями современников, доказывал, что озвученная информация об аресте «врачей-убийц», поданная как часть руководимого из-за рубежа заговора – свидетельство того, что Владыка всея Руси уже принял «окончательное решение» освободить страну от запятнанных «пятым пунктом». Что подтвердили Анастас Микоян (из той же книги): «За месяц или полтора до смерти Сталина начало готовиться „добровольно-принудительное выселение евреев из Москвы“», Николай Булганин, а также телохранитель Сталина, майор госбезопасности А. Рыбин (не он ли до того был комендантом Большого театра?!). Вспоминая в годы горбачевской перестройки (дожил!) о секретных совещаниях, где отрабатывались детали операции, добавил, что лично инспектировал паспортный отдел московской милиции, проверяя, все ли в списке жертвы значатся и точность их домашних адресов.

И всё это притом, что именно Советский Союза сыграл решающую роль в создании государства Израиль. Задолго до голосования на Генеральной Ассамблее Организации объединённых наций советские дипломаты напоминали коллегам из других стран о трагедии Холокоста. Постпред СССР в ООН А. Громыко чуть ли не требовал создания в Палестине независимого еврейского государства. Прониклись человеколюбием? Три ха-ха: Сталин ненавидел Черчилля (задолго до его фултонской речи) и желал ослабить влияние Великобритании в регионе:

«Давайте согласимся с образованием Израиля. Это будет как шило в заднице для арабских государств и заставит их повернуться спиной к Британии. В конечном счете, британское влияние будет полностью подорвано в Египте, Сирии, Турции и Ираке».

(Эти слова помощник Молотова, тогда министра иностранных дел, пересказал Павлу Судоплатову – автору воспоминаний о деятельности Лубянки за рубежом, к чему сам приложил голову и руки, в частности, организовал убийство Троцкого, что не избавило его самого от 15-ти лет в ГУЛАГе).

Потому не стоит удивляться годами процветавшему в Израиле долгие годы культу Сталина, чьи портреты висели в домах простых граждан и даже в полевой палатке начальника генштаба Хаганы, на основе которой создавалась регулярная армия страны.

…

В начале 1953-го потенциальные исполнители задачи «окончательного решения вопроса» получили списки намеченных к переселению, на запасных путях стояли товарные вагоны, в Сибири и Казахстане на скорую руку возводили не для жизни приспособленные хибары, и ничто уже не могло спасти даже тех, кому ранее Вождь благоволил.

Многие о том знавшие или предполагавшие к тому готовились, собирая самое в дороге и на новом месте необходимое, остальное стремились продать, рублями запастись. Муж папиной двоюродной сестры, известный в Питере кардиолог, профессор (полковник) Военно-медицинской академии в деньгах не нуждался, ничего не продавал, только отправил жену в Москву («укрыл»…) и ждал, когда за ним придут: чтобы конвоиры не ошиблись, кто-то на двери в квартиру предусмотрительно вывел мелом жирный крест. Это я сам видел в январе 1953-го (после успешно сданной зимней сессии в мединституте отцом «награждённый» поездкой в Ленинград), навестив одинокого родственника.

А до того – ещё один неизгладимый из памяти эпизод. В новогодний вечер известные мне семьи затаились дома, никто никого не приглашал. Мама уже накрывала на стол, когда позвонил с довоенных лет один из ближайших друзей семьи Анатолий Николаевич, фамилия ничего читателю не скажет, энергетик, после разгона Сталиным МИДа «переквалифицированный» в дипломаты: мы вас ждём! Примчавшихся маму с папой – повезло поймать «левую» машину – друзья встретили с бокалами шампанского у выхода из лифта – из квартиры уже доносились звуки кремлёвских курантов…

Как-то я пересказал этот эпизод приятелю, он скривился: раньше пригласить не посмел? и твои полетели сломя голову, это же унизительно! Дурак твой приятель, – сказала мудрая женщина, – знающий ситуацию дипломат мог бояться больше других, но, предвидя неизбежное и навсегда расставание с любимыми друзьями, страх пересилил, это твои родители и оценили…

…

Суд над «врачами-убийцами» был назначен на шестое марта. Всех, не только их, спасла Генералиссимуса пятого марта настигшая смерть.

 

Третий сын

В марте 1949-го Большой отметил 70-летие первой постановки «Евгения Онегина» возобновлением оперы. В премьерном спектакле дирижёр Семен Сахаров занял Норцова, Талахадзе, Гагарину и Хромченко – Онегин, Татьяна, Ольга, Ленский. Увы, на одном из следующих отец «дал петуха», после чего некий генерал-орденоносец, возмутившись, прислал в дирекцию театра письмо: до каких пор Владимира Ленского будут петь «инородцы»?!

С. Хромченко в роли Ленского, Ленский поёт «В вашем доме…» (сцена из спектакля)

(В Интернете в статье с упоминанием Татьяны Талахадзе я наткнулся на изумительную ремарку автора: не подумайте чего, она – русская, а фамилия – от мужа…).

После спектакля он долго не мог успокоиться, дома пропел всю от начала до конца партию, убеждая себя (и нас с мамой), что неудача – случайность.

К чести руководства театра никаких оргвыводов не последовало: такое случалось и с корифеями. Более того, «инородца» включили в состав исполнителей в новой постановке моцартовского «Дон Жуана», доверив партию Дона Оттавио. Дирижировал неувядаемый Василий Небольсин, в спектакле были заняты Петр Селиванов – Жуан, Татьяна Талахадзе – Анна, Церлину пели в очередь Ирина Масленникова и Мария Звездина.

После той неудачи отцу предложила свои услуги концертмейстер оперной труппы, автор оригинальной методики работы с певцами… Если б тогда я мог предвидеть, что спустя полвека буду писать об отце, то сегодня мог бы поименовать эту моложавую, спортивного склада женщину, и внятно рассказать о методике, сейчас же помню лишь, что её отличием были какие-то психофизические упражнения.

Были ли у неё «клиенты» до и после поверившего ей Хромченко, я тоже не знаю. Так или иначе, а занимались они, заново проходя партию Синодала, никому о том в театре не говоря. Закончился этот тяжёлый в певческой жизни отца этап к их общему удовлетворению, за то автору методики – низкий поклон. Успокоившись, мой Феникс уже без осложнений допел до пенсии, для оперного певца, в отличие от драматических актёров – иные до преклонных лет со сцены не уходят – неизбежной (кстати, необходимый для артистов оперы и балета пенсионный стаж составлял двадцать лет).

С. Хромченко в роли Синодала

В том, что ему о ней объявили накануне очередного дня рождения, злого умысла не было, случайно совпало, да и вывели его в знатной компании: Кругликова, Максакова, Лемешев. Но хотя ещё пару-тройку лет дирекция приглашала его заменить заболевшего исполнителя, и хотя он по-прежнему часто выступал в концертах, был даже сольный в Колонном зале (последний, грустный), первые пенсионные недели он прожил тяжело. С утра дома распевался – «привычка свыше нам дана, замена счастию она…», а что затем? а ничего – ни занятий с концертмейстером или режиссёром, ни спевок с партнёрами к очередному спектаклю…

С того периода сохранился портрет, написанный начинающим художником, а более реставратором, моим и жены приятелем: я надеялся, что позирование отвлечёт отца от мрачных мыслей. Не отвлекло, а когда жена увидела, каким печальным проступает на холсте лицо, упросила автора его переписать, после чего портрет стал никаким: с холста исчезла поразительно точно схваченная страдающая душа; мне и сегодня жаль, что я не отстоял первый вариант.

Ему понадобилось – как водолазу пребывание в кессоне – время и «привходящие» обстоятельства, чтобы вернуть ощущение полноты жизни. Он обустраивал двухкомнатный домик в новом дачном посёлке Большого театра. Сажал яблони, смородину, черноплодную рябину, наслаждался выращенными мамой розами, гордился, угощая гостей вином из ягод своего урожая, выдержанным в подаренном ко дню рождения дубовом бочонке.

Яблоки на загляденье

Но более всего помогло преподавание в институте, ныне Российской академии музыки имени Гнесиных (начал ещё солистом театра с институтского училища).

За тридцать с гаком лет через его – преподавателя, старшего преподавателя, доцента, профессора (ежегодно писал методические разработки) – класс прошли десятки учеников. Он занимался с ними с тем же усердием, с каким готовил себя к спектаклям и концертам. Когда приглашал на уроки домой, мама разделяла с ним радость от их пения: слушала, открыв дверь в гостиную, потом каждого угощала чаем с бутербродами.

Практически у всех его учеников певческая жизнь удалась, они пели в оперных театрах Москвы, Минска, Саратова и Харькова, Воронежа, Уфы, Барнаула, Душанбе и Биробиджана, стали заслуженными артистами республик. А один отца даже превзошёл – Николай Олейник, солист хора имени Пятницкого, вышел на пенсию народным артистом России. После чего, начав преподавать вокал, следовал педагогическим принципам учителя – учил правильно дышать, распеваться, «посылать» звук, работать над дикцией, интонацией и т. д., о чём написал в своих методических рекомендациях, выделив едва ли не главное:

«В классе Соломона Марковича всё начиналось с взаимоотношений. Они должны были быть на взаимном доверии, на взаимной уверенности в правильности выбираемых приёмов, установок работы в целом. И что очень важно: Соломон Маркович никогда не навязывал свою точку зрения. Его принцип – доказанное убеждение и индивидуальный подход (и т. п.)».

Всем, чего я добился в жизни, сказал он однажды моему брату, я обязан «замечательному учителю-наставнику»; кстати, Николай едва ли не единственный из учеников отца, кто ежегодно поздравляет Сашу с отцовским днём рождения – помнит…

Они его звали «Наш Соломон», он мог говорить о них бесконечно. И вспоминая сегодня его панегирики – и огорчения, я знаю, что более всего он гордился теми, кто впитывал, помимо технических премудростей, такое же, как в своё время он, отношение к ниспосланному голосу.

« А нам всё равно , косим мы траву»

Поэтому с болью пережил решение одного из первых любимцев – мне в нём слышался будущий русский Карузо – отказаться от оперной карьеры, фамилию не назову. Этот стройный, с отличной сценической внешностью парень подался в хор гастролирующего по стране и миру Краснознамённого ансамбля Советской Армии. Что его прельстило, предположить можно, но неужели он хоть однажды о своём решении не пожалел?! Не знаю: после окончания института он у нас не появлялся, и отец его ни разу не вспомнил.

Зато назову другого ученика, самую, пожалуй, большую гордость отца: вспоминая о своей педагогической деятельности, только ему посвятил несколько написанных страниц.

Класс педагога С. М. Хромченко: (слева направо): Людмила Портнова (концертмейстер), рядом стоят двое, кого мы с братом вспомнить не смогли, далее Виктор Бузлов, Наталья и Константин Пустовые (жена и муж)

В 1980-м на первый курс института могли принять одиннадцать абитуриентов, и надо же было такому случиться, что трое из них, девушка и два парня, приехали из Армении (рецидив позорной процентно-национальной квоты). При этом девушка два года занималась в подготовительном классе у Зары Долухановой, тогда заведующей кафедрой сольного пения, то есть шла практически вне конкурса, а когда было объявлено, кого из парней предпочла приёмная комиссия, за второго вступился Хромченко.

Выбранный вами мальчик, сказал он членам комиссии, совсем неплох, я за то, чтобы мы его приняли, но мне больше понравился Овсепян, я слышу у него настоящее итальянское бельканто. (Когда в Словацком национальном театре, гостями которого в тот день была какая-то важная делегация из Италии, он спел Альфреда на языке оригинала, пришедшие за кулисы благодарить гости заговорили с певцом на его «родном» итальянском языке…). К тому же, напомнил отец ректору, у нас есть право принять любого абитуриента с испытательным сроком под ответственность педагога, а если он к концу первого семестра нас не убедит, мы его отчислим. На первом экзамене Гурген получил четвёрку, после чего вопрос об отчислении не поднимался.

Гурген и его педагог

Занимаясь в классе сольного пения, в класс камерного пения Гурген должен был ходить к другому педагогу, но сразу объявил, что и романсы-песни, прежде всего, классику – Чайковский, Глинка, Рахманинов – будет учить также с педагогом вокала, как и предлагаемые ему в институтской оперной студии партии. Первой мог стать Овлур (в опере «Князь Игорь»), но дирижёр, в недавнем прошлом коллега отца по театру Семен Сахаров просил петь «открытым» звуком – не «по-итальянски». Отказавшись, второкурсник отправился искать поддержки у педагога, получил записку к Семену Семеновичу, тот, согласившись с доводами авторитетного в институте профессора, вместо Овлура предложил… Альфреда! К окончанию института Овсепян «сдал» дирижёру ещё и партии драматического тенора – Германа, Рудольфа, Канио, а на диплом спел Туриду (далее Гурген из Братиславы по скайпу):

– Спел, стою в коридоре, жду, когда комиссия закончит обсуждение. Вдруг открывается дверь, и мимо меня стремительно, только что не бежит, проходит мой педагог. Поспеваю за ним: что случилось? Он возмущённо: безобразие, «пятёрки» ставят, кто тебе в подмётки не годится, а тебе – «четвёрку»! А вы мне что поставили? Как что, безусловное «отлично». На что я ему абсолютно искренне: так мне только ваша оценка важна!

Кстати, на мои дипломные спектакли он приглашал бывших по театру коллег, на «Сельской чести» был Иван Семёнович Козловский, после спектакля он зашёл меня поздравить – незабываемо!..

Перед этим по просьбе Соломона Марковича меня прослушали в Большом театре, предложив в «Пиковой даме» и Германа, и его приятеля Чекалинского, это педагогу не понравилось. Сразу петь Германа, сказал он, вам не дадут, а после того как споёте Чекалинского, не дадут тем более, там же сейчас в расцвете сил Соткилава, Атлантов, Щербаков. Поэтому соглашаться не советую, но решать вам. Подумав, я с ним, изнутри знающим театральную кухню, согласился, хотя приглашение было очень заманчивым.

Через пару месяцев он звонит: быстро ко мне! Приезжаю – С. М. даёт мне письмо главного дирижёра саратовского оперного театра с приглашением на главные партии без предварительного прослушивания! Ваш совет, спрашиваю. Принять: сегодня этот театр по профессиональному уровню третий после Большого и Мариинского, в нём вы наработаете опыт, полезный в дальнейшей карьере.

Шесть лет в Саратове стали одним из важнейших этапов моего как певца и артиста становления. Я спел помимо Альфреда и Туриду, Хозе, Радамеса, Арнольда («Вильгельм Телль»). Тогда же гастролировал: Новосибирск, Одесса, Минск, Томск, Тбилиси, Ташкент, Баку, Ашхабад. И, конечно же, на родине, в Ереване. В 1987-м участвовал во всесоюзном конкурсе имени Глинки в Баку, получив диплом за лучшее исполнение его романсов. На всесоюзном конкурсе имени Шаляпина в Казани в 1991-м мне в третьем туре по решению жюри выпало петь Германна, в тот год басы себя «не показали», поэтому первую премию решено было не давать никому, я получил вторую.

Кто меня в Баку из зарубежных импресарио услышал, я не знаю, но сразу после того конкурса меня пригласили на оперный фестиваль в Чехословакию при условии, что я должен спеть Фернандо в опере Доницетти «Фаворитка». Знаете партию? Нет, но выучу! Прислали клавир, я открыл и ахнул: в первой же арии верхнее «до-диез», вам как сыну певца понятно, что это такое. Но выучил, спел, наутро руководство театра в Банска-Бистрице предложило мне контракт, а через два года я стал солистом Словацкого национального театра в Братиславе.

С тех пор пел в Австрии, Германии, Франции, Словении, Хорватии, Венгрии, в Италии выступать начал с сольного концерта в Бергамо. У Никиша Барезу спел Радамеса, у Ондре Ленарда – Радамеса, Каварадосси, Калафа. А более всего памятно приглашение великого Клаудио Аббадо на моцартовский фестиваль в Зальцбурге, где я в очередь с Пласидо Доминго пел Отелло в новой постановке итальянского кинорежиссёра Эрманно Олми, а нашими партнёрами были Барбара Фритолли (Дездемона) и Руджеро Раймонди (Яго).

Гурген Овсепян в роли Отелло

Сегодня я консультант оперной труппы театра и профессор консерватории, преподавать начал ещё его солистом, с того времени меньше гастролирую: с учениками, если хочешь добиться успеха, надо заниматься не раз в неделю. Считаю себя представителем русской вокальной школы, освоенной в классе Соломона Марковича. Его, а он не только учил петь – приводил на репетиции в театр, приглашал с собой на симфонические концерты – почитаю своим вторым отцом. И горжусь тем, что он называл меня своим третьим сыном…

 

«А голос так дивно звучал»

Пока отец был солистом Большого, выезжать на гастроли он мог на три-четыре дня, не больше, разве что летом, во время отпуска. Причём хотя начал он свою гастрольную эпопею ещё стажёром оперной труппы, в Архангельск, тогда главный город Северного края (объединял Архангельскую, Вологодскую, Северо-Двинскую губернии и автономную область Коми), приехал от радиокомитета, приглашённый, думаю, как лауреат всесоюзного конкурса.

Передо мной – документ, подобный которому мне читать не доводилось, похожие были, о них ниже, но такого – никогда:

«Отзыв о работе члена художественной бригады Всесоюзного радиокомитета при Совнаркоме Союза ССР – артиста тов. Хромченко», подписанный председателем Северного Краевого РадиоКомитета при КИКе – Краевом Исполнительном Комитете.

«Тов. Хромченко прибыл в Северный краевой Радио-Комитет 9 июля 1934 г. За время пребывания в КИКе тов. Хромченко участвовал в 12-ти концертах, из которых один открытый прошёл на лесозаводе им. Молотова и один открытый концерт в РадиоТеатре Комитета.

Тов. Хромченко прекрасно владеет голосом, имеет красивый тембр, тонкое музыкальное чутьё и в смысле постановки голоса приближается к итальянской школе.

Комитет придаёт большое значение посылке художественной бригады ВРК и в частности тов. Хромченко в Северный край, так как огромная масса рабочих и колхозных радиослушателей Края только впервые получила возможность услышать образцы подлинно-художественной музыки, выдающихся западноевропейских и русских композиторов-классиков в таком прекрасном и безукоризненном исполнении». (Подписи председателя КИК, организатора и зав сектором искусств, печать).

Освоившись в оперном репертуаре, отец подготовил несколько программ сольных концертов, с ними его приглашали в Киев, Одессу, Харьков, Минск, в последние перед войной дни он с коллегами по театру успел открыть музыкальный сезон в Воронеже.

С композитором Рейнгольдом Глиером после сольного концерта в ленинградской филармонии

После войны дал сольные концерты в залах ленинградской и киевской филармоний. Затем в Минске пел Ленского и Альфреда, потом их же в Ташкенте, Алма-Ате, Свердловске, в Баку добавил Герцога. В последний перед выходом на пенсию год (1955-й) ему «посчастливилось участвовать в открытии Челябинского оперного театра».

В роли Альфреда с Ириной Масленниковой в роли Виолетты

В республиканских и областных оперных театрах равнялись на крайне скудный репертуар Большого, потому Хромченко приглашали спеть только Ленского, Альфреда и Герцога. А в концертах он пел Владимира Дубровского (одноименная опера Э. Направника), арии Лоэнгрина (одноимённая опера Р. Вагнера), Вильгельма («Миньон» А. Тома), Неморино («Любовный напиток» Г. Доницетти), Надира («Искатели жемчуга» Ж. Бизе), Малхаза («Даиси» З. Палиашвили)

Гастрольная афиша

Когда через два года пенсионером стал Селиванов, с довоенных лет сценический партнёр и закадычный друг, они, свободные от обязательств перед театром, гастролями продлевали свою певческую жизнь (и прирабатывали к пенсии), начинали отделения соло, заканчивали дуэтами. Их слышали в Пензе и Томске, Целинограде и Норильске, Хабаровске и Оренбурге, на Красноярской ГЭС и в Братске, на Ленских приисках, на Камчатке, в Южно-Сахалинске, Владивостоке, Комсомольске-на-Амуре…

П. И. Селиванов в роли Валентина

В Большом Петр Иванович дебютировал в 1932-м Валентином («Фауст»), вместе с отцом он чаще всего выходил в «Севильском цирюльнике» (Фигаро), «Евгении Онегине» (Онегин), «Травиате» (Жермон). После выхода на пенсию – преподавал в Государственном институте театрального искусства (ГИТИС), профессор. Что же до гонораров, то пенсионеры имели право заработать, в пересчёте на месяц, не больше половины бывшей зарплаты, а потому, когда в первой же поездке её превысили, их тут же вызвали в налоговую инспекцию и не только оштрафовали, но и предложили вернуть заработанные честным трудом «излишки». (Музей ГАБТа).

Вместо очередной рецензии – письмо директора Южно-Уральского машиностроительного завода (Орск, Оренбургская область) министру культуры Е. Д. Фурцевой, копии директору Гастрольного бюро СССР, в областное управление культуры и (почему не дирекции?) в партком Большого театра:

«Дирекция, партком, заводской комитет профсоюза и заводской комитет комсомола выражают благодарность за организацию и проведение концерта перед трудящимися Южуралмашзавода, состоявшегося в цехе завода 27 декабря 1960 года артистами ГАБТа СССР. В шефском концерте принимали участие: П. И. Селиванов – народный артист РСФСР, С. М. Хромченко – заслуженный артист РСФСР, артист театра им. А. С. Пушкина П. А. Берёзов, заслуженный артист РСФСР, Месхи-Поляков – композитор. Просим Вас периодически организовывать концерты силами заслуженных артистов на наших предприятиях» (январь, 1961 г., подписи, печать).

Отец уже не придерживался строгого режима, гимнастику делал раз в день, вместо летних морских заплывов до поздней осени копался на дачном участке, и пел лишь перед студентами в классе, показывая, чего хочет от них добиться. И хотя не молодел, голос не просто звучал – крепчал. Спеть всю оперу ему было уже не по силам – для этого, как никак, требовалось другое дыхание и физическая мощь: когда-то он терял за спектакль до трёх кг. Но на арию, романс, песню его вполне хватало, в чём он маму, Сашу, меня убеждал ежедневно.

Не только нас и даже много позже: «В самом конце 1980-х мне, – пишет, почему-то не назвавшись, автор заметки в газете „Музыкальное обозрение“ (№ 6, 2009 г.) – довелось присутствовать на уроке профессора Хромченко в Гнесинке. Класс был полон, симпатичный, с необыкновенно живыми, выразительными глазами человек, выглядевший на 65–70 – только „разменял“ девятый десяток, занимаясь со студентами, раз за разом без труда и в голос брал верхний „си-бемоль“; и звучал он легче и моложе некоторых его воспитанников».

Увы, его никуда не звали.

В 1965-м году мой брат начал работать в отделе советской массовой песни главной редакции музыкального радиовещания. Композиторы приносили в отдел ноты своих новых песен, если худсовет принимал, записать их приходили певцы, работавшие в штате радио, филармонии и музыкальных театров, но не только.

С подсказки Саши пришёл и отец, и хотя ничто его из новинок не вдохновило, все же с инструментальным ансамблем «Маяк» записал по одной песне Дмитрия Кабалевского, Анатолия Новикова и Владимира Сорокина.

Александр Хромченко

Был в папке и вокальный цикл Василия Соловьева-Седова «Сказ о солдате» на слова многолетнего соавтора поэта Алексея Фатьянова. Причём одну песню – «Шёл солдат из далёкого края» – композитор написал, в отличие от своих же других, сходу становящихся любимыми певцами и слушателями, столь трудной по тесситуре (преобладающее расположение звуков по высоте по отношению к диапазону голоса – М. Х.) и дыханию, что за неё никто не брался.

Почему бы тебе, сказал брат отцу, её не взять, ты ведь её уже пел на авторском вечере Василия Павловича (декабрь 1953-го)? Нет проблем. Дома восстановил в памяти, заодно выучил вторую и записал с тем же ансамблем, на сей раз с дирижёром Большого театра Марком Эрмлером. Восторженно принятые худсоветом в Золотой фонд Гостелерадио, они тут же прошли в эфир.

А затем долгая, на десять лет, пауза. Пока к 200-летию Большого театра Всесоюзная фирма «Мелодия» не выпустила грампластинки с архивными записями оперных арий, романсов и песен его прославленных солистов, в том числе альбом, две пластинки, Соломона Хромченко. Обрадованный подарком, отец грустно вздохнул: но я же ещё живой и голос звучит! Так попросись на новые записи, резонно сказал Саша, вот тебе номер телефона главного редактора музыкального радио Геннадия Черкасова. Нет, я смолоду ни у кого ничего без крайней нужды не просил и сейчас не буду. Ну, воля твоя. Неделя прошла, две… не выдержал: позвонил.

Геннадий Константинович – из уважения к прежним заслугам или чтобы сходу не унизить отказом заслуженного человека – предложил пробную запись: вот вам студийное время, запишите, что хотите, худсовет послушает и решит. Отец пригласил пианиста-аккомпаниатора Давида Лернера, с киевских времён друга, через пару недель на худсовете прозвучали записи неаполитанской песни и старинного русского романса.

Давид Михайлович Лернер , (На фото слева направо: Хромченко, Селиванов, композитор Фрадкин, Лернер)

Родился в Жмеринке (Украина) двумя годами позже друга, но институт им. Лысенко окончил в один год с ним, учился у Феликса Блуменфельда, дяди Генриха Нейгауза, блестящего пианиста и педагога, его самый знаменитый ученик – Владимир Горовиц. После института работал в Москве (оркестр ЦДКА), в 1936-г приглашён концертмейстером радиокомитета в Петропавловск. Купленный им в московской комиссионке рояль фирмы «Ибах» – первый на Камчатке! он вёз два месяца по морю через пролив Лаперуза. В 1937-м всех сотрудников радиокомитета арестовали по статье «измена Родине» (в чём она заключалась? глупейший вопрос: «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать», для чего надо выполнять план по бдению). Два года отсидел. В Великую Отечественную воевал (мичман на Тихоокеанском флоте), награждён орденом Отечественной войны. Вернувшись в Москву, аккомпанировал Марии Максаковой, Сергею Лемешеву, гастролёрам Полю Робсону, Николаю Гедда и другим известным певцам; народный артист РФ, как солист гастролировал по стране.

Удивление, одобрение и предложение продолжить. Опять с Лернером – Давид Михайлович собрал трио: фортепиано, скрипка, виолончель – было записано ещё несколько неаполитанских песен (их в репертуаре отца было более тридцати). После чего окончательно покорённый Черкасов дал карт-бланш на любые по выбору певца записи: только вот что, дорогой С. М., трио – это хорошо, но звучит бедно, а мы можем пригласить ансамбль народных инструментов Цадиковского. Анатолий Анатольевич чуткий музыкант, работает с известными композиторами как аранжировщик-дирижёр и исполнителями, записывает в ГДРЗ и студиях «Мосфильма», его приглашает фирма «Мелодия».

Это был удачнейший выбор: с ансамблем Цадиковского были записаны и зазвучали по радио неаполитанские песни – грампластинка фирмы «Мелодия» к 70-летию, и старинные русские романсы – пластинка «Мелодии» к 75-летию.

Отец на репетиции с Анатолием Цадиковским в студии Дома звукозаписи

Мало кто верил, что слышит свежие записи – так молодо звучал голос певца: «Поразительно, что между записями 1930-50-х годов и 1982 года фактически не ощущаешь никакой разницы в качестве звучания голоса: тот же „сладостный“ лирический тембр, пластичность фразировки, тонкое филирование верхов. Словно время оказалось не властно над певцом» (из аннотации к диску с записями арий из опер и песен).

Мама ещё хозяйничает по дому, отец продолжает записываться на радио

Следом за первыми была записана третья пластинка: еврейские песни.

Инициативу проявил не отец, у него и нот не было, и идиш забыл. Уже после выхода пластинки навестивший его почитатель вспоминал: «прощаясь, я спросил, как будет по-еврейски „до свидания“, Соломон Маркович застыл в задумчивости, затем растерянно произнёс: „не помню… здравствуй, спасибо, пожалуйста – вот и всё, что помню“, перед тем сказав, что разучивает присланные ему из Прибалтики забытые всеми цыганские романсы, хочет записать очередную пластинку» (Эмиль Сокольский, Интернет). В том же признался другому гостю: «у нас в семье только бабушка идишем владела, а когда её не стало, я его, можно сказать, уже почти не слышал. Чтобы вспомнить, пришлось серьёзно заниматься с педагогом» (Сергей Панкратьев, Интернет).

Случилось же вот что: с началом горбачевской перестройки культурологи, а за ними журналисты заговорили об исчезающих этнокультурных традициях, ритуалах, языках, среди других вспомнили об идише, дошло до того, что отдел культуры ЦК КПСС (!) запросил фирму «Мелодию» представить список записей еврейских песен, коих, понятное дело, не оказалось.

Почему, понятно: после отъезда многих авторов и исполнителей еврейских песен, прежде всего Нехамы Лифшицайте и Михаила Александровича, их огромный вклад в национальную культуру был уничтожен: плёнки размагнитить – плёвое дело. Спохватившись, генеральный директор фирмы Сергей Федоровцев или, скорее всего, его тёзка, главный редактор Вихолайнен позвонил отцу с просьбой срочно записать новый диск.

Вы забыли, сказал отец, что мне скоро 80! Это я помню, возразил редактор, но знаю, что вы в отличной певческой форме, а новая пластинка пойдёт вам только в плюс… и, поведав об интересе отдела культуры ЦК, предложил пару дней подумать и перезвонить. Обсудив предложение с Сашей и Цадиковским, к тому времени другом, отец набрал номер Вихолайнена: я-то согласен, но ноты находятся в спецхране Ленинки и мне недоступны.

Нет проблем! На следующий день курьер привёз пропуск в нотное хранилище, тщательно перебирая открывшееся богатство, отец выписал шифры нескольких «арестованных» в 60-е годы песен. Ещё через пару дней, вот что значил звонок из ЦК, все ксерокопии нот были ему доставлены.

Цадиковский тут же занялся оркестровкой воскресших мелодий, приглашая в ансамбль необходимых для исполнения каждой музыкантов. К слову: традиционную для еврейского фольклора музыку восточноевропейских евреев с особым стилем исполнения, первоначально звучавшую на свадьбах, в 1930-е назвали клезмерской, а её игравших оркестрантов – клезмерами. Классический состав ансамбля: скрипка и флейта, кларнет, труба и тромбон, рояль, контрабас, ударные. И пока Анатолий Анатольевич занимался своим делом, отец начал вживаться в мелодии и вспоминать идиш, заниматься с ним согласилась Мария Котлярова, блестяще владевшая языком еврейских местечек: в ГОСЭТ она заведовала литературной частью (театральный сленг), искала авторов, первой читала предлагаемые театру пьесы.

Во время записей Мария Владимировна, сидя в аппаратной рядом с редактором и звукорежиссёром, уже не столь любезная, сколь требовательная, улавливая неточности в произношении певцом слов, всякий раз требовала остановить запись. Дошло до того, что на очередное замечание отец вспылил: мне главное спеть интонационно чисто!.. и потребовал удалить её из аппаратной. Конфликт удалось погасить с большим трудом: редактор Лариса Абелян (сама мне о том рассказала) уговорила радетельницу за правильный идиш отмечать ошибки, но запись не останавливать, мол, потом певец всё исправит, а звукооператор перемонтирует плёнку.

В аннотации к пластинке фирмы «Мелодия», выпущенной к 80-летию отца, музыковед М. Михайлов писал (цитирую с купюрами): «Обращаясь к прошлому, певец бережно воссоздает музыкальный и литературный язык оригинала, отобранные им песни слушаются словно впервые, так самобытно их исполнение… у него они будто лирический дневник. В нём – мелодический колорит его детства, „возвышающего душу“ (Л. Толстой), и чувство „крылатой гордости“ (М. Горький), оставляющие след на всю жизнь и схожие в воспоминаниях у всех людей мира. Какой жила песня когда-то в народе, такой и отозвалась у певца. В этом трепетном к ней прикосновении сказывается настоящая вокальная и артистическая мудрость. Мастерство Хромченко, воспитанное русской школой и профессией оперного певца, придаёт народной песне новое звучание, не потому ли она кажется не тронутой временем, не устаревшей? Мечта о счастье, прославление любви, радость празднеств и печаль, мудрость бытия – темы эти живут, пусть по-разному, у всех народов во все времена».

К 90-летию отца

Саша решил подарить ему компакт-диск и по совету Константина Орбеляна (Гарриевича, племянника Константина Агаларовича, журналом «Opera News» признанного лучшим вокальным дирижёром современности) собрал по девять лучших записей русских романсов и еврейских песен, ранее выпущенных на пластинках. Такая композиция юбиляру очень понравилась, и он дарил диск друзьям и ученикам в Москве, а потом в Иерусалиме. Увы, этот диск так и остался единственным при его жизни.

Соглашусь с автором аннотации в том, что эти темы живут в песнях всех народов и во все времена разно. Поэтому отец, верный классической школе вокала, русский городской (цыганский) романс, неаполитанскую и еврейскую песню, не допуская «национальных красок», и всё же с разными «модуляциями», с разным эмоциональным отношением. Потому, хотя бы, что в русских романсах чаще звучит отвергнутая любовь: «прощай, письмо любви»… «промчался безвозвратно тот сладкий миг»… «ивы печальные». В неаполитанских и испанских песнях всё солнечно, бравурно, и после всех мимолётных влюблённостей с неизбежными изменами всё равно «сегодня я готов отдать девчонке с Арагона сердце моё». В еврейских песнях, рождённых в черте оседлости и даже в гетто, тоже есть ожидание счастья, радость любви, даже безудержное веселье («Фрейлехс»), но всё окрашено другим колоритом, тем более песни на бытовые темы, например о хлебе насущном или неунывающем портняжке.

Поющий на своём 90-летии Соломон Хромченко. (Кадр видеофильма)

 

Земля обетованная

Первый год после инсульта мама не сдавалась: ежедневно шажочками поднималась-спускалась по ступенькам лестничного пролёта, по квартире ходила без палки, когда в праздники собирались гости, сидела за столом вместе со всеми, но вести хозяйство (это стало заботой невестки, жены Саши) уже не могла. Чтобы надолго не оставлять её в одиночестве, отец чаще занимался со студентами дома, ухаживал за нею, кормил/поил, вместе смотрели телепередачи: мама помнила своё девичье увлечение танцами и старалась не пропускать трансляций с чемпионатов по фигурному катанию, особо радуясь за наших чемпионов. И всё чаще вспоминал детство в Златополе, а более всего любимого дядю, ещё одного, кроме Матвея, сына Ханины – Соломона, спасшего тонущего в бочке племянника.

В 1913-м Соломон (старший) оканчивал гимназию кандидатом на золотую медаль, но на экзаменах получил одну «четвёрку». Несколько дней спустя директора зарезали, дознаватели решили, что это месть неудачника. Его арестовали, отвезли в тюрьму в Чигирин, откуда деду удалось то ли под залог забрать сына на поруки, то ли, не дожидаясь ареста, отправить от греха подальше в дальние края. Так юноша оказался в Бельгии, где поступил в университет. Несколько дней (недель?) спустя убийцу нашли – фамилия Хромченко не запятнана, а Ханина, чтобы сын в одиночестве не тосковал, отправил к нему в Льеж наречённую невесту.

В середине 1930-х преуспевающий инженер, гражданин Великобритании, отважился на экскурсию по Украине, встретился ли со всеми родными, неизвестно, могли и затаиться: даже просто упоминать в анкетах родственников за рубежом, как и происхождение из дворян или священнослужителей, было чревато. Но что племянник стал известным певцом, лондонец знал: за пару лет до того дети прибежали к нему с криком «Соломон поёт!»… услышали по радио транслируемую из Большого театра «Травиату».

После войны в Москву приехал его приятель, дозвонился до нас и сказал взявшей трубку маме, что привёз письмо от дяди, а мама – надо ли напоминать, какой была вторая половина 1940-х – ответила, что муж… на гастролях и в ближайшие дни не вернётся.

Теперь же все попытки через бывавших в Европе знакомых что-либо о нём и его семье узнать – где живёт, под какой фамилией? – ничего не давали, оставалось одно – надеяться на случай.

Он, как говорится, не заставил – на самом деле очень даже заставил – себя ждать.

В один из вечеров осени 1988-го позвонила незнакомка, спросила, живёт ли здесь солист Большого театра Соломон Хромченко, а когда он взял трубку, пригласила к себе, посулив очень приятное свидание. Как ни странно, несмотря на поздний час он, что ему было несвойственно, тут же собрался. Открыв дверь, хозяйка квартиры проводила его в пустую комнату, предупредила: сейчас к вам придут, и удалилась, а вместо неё ворвалась очень похожая на любимого дядю его старшая дочь Роза: объятия, поцелуи, слёзы…

Ещё один Соломон Хромченко – любимый дядя с дочерьми Розой (слева), Сарой, мамой и женой, их имена мне уже не узнать

От неё мы узнали, что в 1947-м лондонец переехал с семьёй в Палестину, участвовал в создании энергосистемы возрождаемого Израиля, давно, как и его жена, умер, что Роза и брат Вивиен с семьями живут в Торонто, а младшая, Сара с двумя сыновьями в Иерусалиме. Они тоже давно хотели узнать, что сталось с их советским кузеном, и когда в Москву собралась группа канадских правозащитников (хозяйка квартиры была «отказницей», ждала визу в Израиль), Роза к ним присоединилась, имея один, но чёткий ориентир: солист Большого театра, если жив, ей помогут его найти.

Получив в подарок пластинки с его записями, Роза пригласила кузена с женой в Канаду, но маме, несмотря на обещания всемерно облегчить поездку, такой визит был уже не по силам. Затем пришло письмо от Сары: наслаждаюсь полученной из Торонто аудиокассетой (переписала Роза с пластинок), хочу принять вас в Иерусалиме. Благодарность, и тот же ответ.

…

У постели мамы, она уже не вставала, Саша, я и папа выпили по рюмке коньяка, отметив его очередной день рождения и 60-летие их совместной жизни (золотые кольца он купил ей и себе на 50-летие свадьбы). Через четыре дня мамы не стало. После её ухода отец погас. Бурно, как прежде, не радовался, заливисто, от души, не смеялся, со студентами занимался без былой увлечённости (именно тогда мне удалось усадить его за стол писать воспоминания), и друзей почти не осталось. Но Сара, решившая несмотря ни на что затащить кузена в Израиль, по туристской визе прилетела в Москву, уговаривала, убеждала, сулила. И спустя год он, вдруг распрямившись, хотя всё равно прежним я его уже никогда не видел, решил воспользоваться её приглашением.

Пишет о том, о чём вспоминается

То ли прямого рейса из Москвы ещё не было, то ли по иной причине, не помню, но в самолёт он сел в Риге, до латвийской столицы и тамошнего аэропорта попросив его сопровождать, что мне было только в радость.

По дороге из аэропорта «Бен Гурион» остановились у небольшого города, «Неужели это Иерусалим»? – разочарованно спросил Соломон. Нет, улыбнулась Сара, это Мевасерет-Цион, в переводе с иврита «провозвестник Сиона» – отсюда впервые виден Вечный Город. Достав из машины бутылку вина, бокалы и хлеб, она произнесла первые слова «Шегехеяну» (эту молитвенную формулу проговаривают по разным радостным поводам, включая праздники, например один из основных иудейских – Суккот): «Благослови Ты, Господи, Б-же наш, который дал нам жить, существовать и достичь этого времени»… Всплакнув, отец повторил фразу благословения, они выпили, преломили хлеб и поехали домой…

Об этом я узнал много позже из пересказа его интервью корреспонденту газеты «Jerusalem Post» (август 1990-го) в русскоязычной «Наша страна» («Песни Соломона»). Из той же заметки я вычитал, что в Израиль он отправился по настоянию старшего сына (не припоминаю). А также что он планировал через неделю-другую улететь в Канаду, но покорённый обволакивающей его с первых дней теплотой принимавших, решил отложить встречу с канадской роднёй на другой раз.

Он провёл на Земле Обетованной два месяца. Сара как заправский экскурсовод знакомила его со страной, его радушно принимали её сыновья и друзья, он нашёл ранее переселившихся в Израиль родственников, знакомых и даже коллег по театру. Перед прощанием признался, что хотел бы приехать ещё раз. Тогда-то у также не желавшей расставаться кузины возникла грандиозная идея: почему бы профессору Российской Академии музыки имени Гнесиных не преподавать вокал в иерусалимской Академии музыки, театра и кино имени Рубина?!

Сара Шехтер

Дважды вдова (с первым мужем – в 1935-м Либенштейн бежал из Германии в Палестину, где стал Эрнстом-Меиром Ливни, отцом её сыновей Йонатана и Микаэля, она развелась, второй муж, Харри Шехтер был советником президента США Эйзенхауэра) Сара Шехтер жила на улице Пальмах, в элитном районе Иерусалима. Квартира была замечательная: спальня хозяйки и комната для гостя, столовая с «окном» в кухню и, главное, гостиная с выходом на балкон, где вечерами, когда спадала жара, я, приезжая в гости, мог курить, пригубливая терпкое вино, которым потчевала радушная хозяйка, и беседовать с отцом о всякой всячине. А в цокольном этаже располагались разные магазинчики и кулинария, достаточно было по телефону сделать заказ и через пять-десять минут спустившись, получить с пылу жару и всё вкусно. У любительницы оперы было много грампластинок и видеокассет, в квартире собирались на «музыкальные вечера» друзья, такие же, как она, меломаны. Кстати, старший Ливни, почитатель Вагнера, сбежал из Берлина с двумя чемоданами, один – с записями его опер, а Йонатан, от отца унаследовав любовь к музыке немецкого композитора, недавно основал в Израиле Общество любителей его музыки.

Между прочим, юная Сара Хромченко (или Khrom?) была девушкой незаурядной: оказавшись в Палестине, стала сотрудницей организации, ныне известной как Институт разведки и специальных заданий… «Моссад»! К приезду кузена она, всё ещё не по годам энергичная, не утратившая прежних связей (как и Йонатан, участник войны Судного дня, полковник, в годы службы в армии военный прокурор) заранее договорилась о встрече с ректором Академии, приветствуя гостя, ректор спросил, знает ли московский профессор иврит или английский. Нет, даже идиш подзабыл. Как же вы будете объяснять студентам, что от них хотите? А просто: всё, что надо, я покажу голосом – и… запел, после чего с ним тут же был подписан контракт.

В свой первый приезд он сказал корреспонденту газеты «Jerusalem Post», что в хедере выучил и запомнил четыре на иврите слова: «Ани роце лильмод иврит» – «Я желаю учить иврит». Увы, освоить его он, как ни пытался, приходя в ульпан, не смог – память была уже не та. Но поначалу учеников у «безъязыкого» российского маэстро, а в его класс записывались всё же только русскоговорящие юноши и девушки, хватало – помимо студентов академии Рубина, с которыми он пять дней в неделю ездил на автобусе заниматься в университетский городок, в квартиру на улице Пальмах приезжали из Тель-Авива готовящиеся в канторы. Один из них даже сказал, что перед тем в Германии напрашивался в ученики к тамошнему профессору, но тот посоветовал возвращаться в Израиль к известному педагогу Хромченко; было ли такое сказано на самом деле, не знаю, может, певший во время синагогальных молитв религиозные гимны польстить хотел. А необходимое для занятий с хазанами пианино отцу подарила… правнучатая племянница Анна Грандель, «кстати», выпускница дирижёрско-хорового отделения Гнесинки (эмигрировавшей в Израиль за несколько лет до дяди оставшаяся в Москве родня переслала оба её инструмента).

В Москве Анна не хотела «навязываться к знатному родственнику», пребывать на задворках в его обширном кругу друзей и почитателей. А в Иерусалиме у него родных кроме Сары – с её сыновьями мог общаться только с её как переводчика помощью – не было, и славы такой, как в России, не было, а потому она стала часто навещать дядю к их взаимной радости.

Соломон с Анной Грандель

Так в Иерусалиме встретились три ветви златопольского рода Хромченко: внуки Соломона (старшего), Матвея, Ушера и его правнучка Анна: обратившись за юридической помощью к Йонатану, она в первой же встрече, слово за словом, узнала, что он и Микки – её троюродные братья.

Именно у неё зародилась идея отметить его 90-летний юбилей вечером-концертом и, сочинив программу, она начала действовать. Первым делом нашла подходящий зал: гостей согласилась принять хозяйка библиотеки «русского» общинного дома. Чтобы оповестить о вечере, написала, отпечатала в типографии и по районам города расклеила афишки, в газеты разослала объявления. А в самом главном и трудоёмком – уговорить выступить на вечере не только коллег юбиляра разного «профиля», включая его учеников и студентов академии, но и членов правительства – энтузиастке помогли её давние, ещё по России, друзья. Не забыта была, конечно же, и Москва, для чего был подключён близко знакомый с бывшими коллегами отца Саша.

И ведь всё (никто не просил даже минимального гонорара) удалось в лучшем виде: кому интересно, может посмотреть в Интернете видеофильм Александра Оркина, приглашённого Анной – и об этом позаботилась…

Как удалось Анне, кто подсказал? разыскать Вульфа Соломонова, я не знаю, но ветеран Великой Отечественной, бодро выйдя на сцену, сообщил, что по сей день помнит, как в 1944-м красноармейцем слушал выступление знаменитого солиста Большого театра!

Афиша к 90-летию

Вечер конферировали артисты театра «Цилиндр» Ира Александрова и Стас Фальк (к тому же с коллегами выступивший как мим). Его открыли вступительным словом искусствовед Иоси Тавор и фортепианным приветствием профессор (ещё по Москве) Евгений Шендерович, юбиляра поздравили министр абсорбции Юлий Эдельштейн и депутат Кнессета Юрий Штерн, от комитета ветеранов ВОВ генерал Михаил Либерман и от московского землячества Григорий Бокман. Кантор Авраам Пресман, певица Лариса Герштейн, хор под управлением Ильи Плоткина, юные ученицы академии – трио певиц и трио балерин, ученики юбиляра Татьяна Трански и приславший поздравительное письмо москвич Николай Олейник. Писатели Марк Галесник, Михаил Генделев и недавно назначенный шефом бюро Российского телевидения на Ближнем Востоке поэт Андрей Дементьев.

А самыми волнующими – тут уж сидевший рядом с кузиной юбиляр слёз не сдержал – стали минуты, когда в зале зазвучали с присланных Сашей аудиокассет Павел Лисициан: «Дорогой друг, в Большом театре самым красивым тенором был ты», Зара Долуханова: «Ваш искристый голос…», Артур Эйзен: «Вы были одним из лучших голосов в Большом театре», Евгений Светланов и Владимир Спиваков. Затем на экране проплыли письма Алексея Масленникова, Нехамы Лифшицайте. И не мог промолчать давно «выбывший» в США Анатолий Цадиковский, шуточно перефразировавший ариозо Рафаэля «Страстью и негою».

– Мне не хочется с вами расставаться, – говорит, выйдя на сцену, юбиляр. И залу не хочется, собравшиеся требуют голоса. Не могу, я долго сидел, не распет. Не верят. Ну, хорошо, попробую… Благодарность счастливой Анны… букеты цветов… фуршет: гулять, так гулять… многие лета!

Финал? Как бы не так: жизнь-то продолжается. Через пару дней в квартире на Пальмах отец неувядающим голосом показывает ученику, какого звучания добивается…

 

О наградах и обидах

Накануне в русскоязычной газете «Время» в рубрике «Обнаженная натура» было опубликовано интервью Полины Капшеевой с юбиляром, начатое с комплимента «Он очарователен в свои девяносто лет: строен, красив, элегантен»…

Профессиональный журналист, она заранее вызнала биографию гостя и, исходя из неё, определила контрапункт беседы. А именно, как я её понял: показать, что артистическая карьера Соломона Хромченко в сталинские годы на сцене главного театра Советского Союза была неким чудом, но при всём том вклад артиста в советское искусство должной оценки не получил, а почему, читатель должен понять…

Как только гость, рассказав о семье и первых шагах к вершинам оперного мастерства, упомянул аспирантуру московской консерватории, интервьюер, держа в уме премию всесоюзного конкурса, подсказывает (читателю): «И в 1933-м году Вы прогремели на весь Советский Союз»!

– Я страшно не люблю говорить о своих заслугах, нескромно это, – отвечает собеседник, после чего она переходит к ситуации в Большом театре и задаёт вопрос-намёк: «Большие роли евреям давать не спешили»? В ответ:

– Вы напрасно так думаете: я не чувствовал в театре никаких национальных притеснений. Я очутился среди знаменитых певцов и певиц и, конечно, не мог рассчитывать на большие роли.

Однако, не желая рисовать идиллическую картинку: «случались какие-то отдельные эпизоды, но ничего серьёзного», вспомнив, как дал отпор одному антисемиту, добавив: «между прочим, народный артист СССР», тут же получил: «Между прочим, в отличие от Вас».

Гость и на это не клюёт:

– Я не считаю себя обделённым. Пел (назвав роли: «всех не упомнишь»), причём главный дирижёр Большого театра Голованов поручил Индийского гостя не Лемешеву и не Козловскому, а мне, счёл моё исполнение лучшим.

Но бывшая соотечественница советские традиции знает и гнёт свою линию: «Я что-то не помню, чтобы Вас так же часто показывали по телевидению или транслировали по радио, как Козловского или Лемешева».

– Вы молодая, потому и не помните. Я очень часто пел на радио, у меня есть записи, пластинки (игнорируя упоминание телевидения…). Что же до антисемитизма, он ведь распространяется на всех советских евреев.

«Да, только не все советские евреи пели в Большом театре».

– Совершенно верно. Тем не менее, мне действительно не на что обижаться. Не дали Народного – ну и что?

«Неужели не хотелось»?

– Понимаете, были люди, которые буквально подставляли свои документы кому-то из властей. Я – другой человек. Ну, не ставили меня в списки на присвоение званий, что же делать? Зато я получил орден Трудового Красного Знамени за выступления во время войны в составе фронтовых концертных бригад. Представьте себе, привозят нас на грузовике в очередную часть. Открывается кузов и превращается в сцену. Играет трио: скрипка, фортепиано, виолончель. Ирма Петровна Яунзем прямо здесь, на грузовике поёт, и Соломон Хромченко поёт. Проливной дождь, мы в концертных костюмах, зрители, промокшие насквозь, слушают и аплодируют… Какие ещё награды или звания нужны?

Анастасию Зуеву поздравляют Иван Козловский, Владимир Этуш, Рина Зелёная и Соломон Хромченко (третье женское лицо мне идентифицировать не удалось)

«А из Большого театра Вы ушли добровольно»?

– Я просто вышел на пенсию, проработав в театре двадцать два года вместо положенных двадцати, а потом, уже не числясь в штате, ещё несколько лет пел отдельные спектакли. Сначала довольно часто, потом всё реже и реже, появились новые артисты.

«Грустно»?

– Почему же грустно? Сергей Яковлевич Лемешев тоже отдельные спектакли пел, оставаясь Лемешевым. Иван Семенович Козловский тоже не переставал быть Козловским оттого, что больше не числился в труппе.

«И в каких отношениях вы были с ними»?

– С Лемешевым – в хороших, не более того, с Козловским – в дружеских, по-настоящему.

«Между Вами существовала конкуренция»?

– Я никогда ни с кем не конкурировал, а Лемешев и Козловский никакой конкуренции не страшились и подавно. Вообще-то я не сомневался, что они оба впереди меня.

«Себя, значит, третьим считали»?

– Думаю, математике здесь места нет.

«Я слышала, что такого тембра голоса, как у Хромченко, не было ни у Лемешева, ни у Козловского».

– У каждого из нас свой тембр… да, у меня был красивый тембр.

«А что скажете о закулисных интригах? Часто ли Вам приходилось сталкиваться с завистью или подлостью»?

– Конечно.

«А если Вас обижали, как Вы реагировали»?

– Я уже Вам рассказывал, что получил орден. Но когда я его получил? После того, как получили все остальные… Конечно, я ждал, конечно, было обидно, но в итоге я его получил, выходит, переживал напрасно. Мне мама говорила, никогда никому не завидуй. Она совершенно права: чему завидовать? зачем? У меня не было квартиры – у меня появились настоящие хоромы. У меня не было рояля – у меня появился «Блютнер». И автомобиль у меня появился, не со дня рождения, но первый «Москвич» я получил буквально из рук Сталина: вождь распорядился выдать десять автомашин артистам Большого, и мне в том числе.

Упоминание Сталина вызвало вопрос об отношении к нему гостя (о чём подробно ниже), затем все вопросы касались жизни в Израиле (к чему я также вернусь в другой главке), а пока – мои комментарии к ответам отца.

К первому при нём юбилею Большого (1951 г.) в поданных театром в правительство списках на присвоение званий фамилия Хромченко значилась, на каком чиновничьем уровне её вычеркнули, я не знаю.

За участие в войне награждали орденом Боевого Красного Знамени, им отец, в отличие от коллег, награждён не был – получил Трудового за заслуги в мирное время. Ждал тогда, конечно, не ордена, а звания Народного артиста республики, как и Селиванов, с кем они четыре года до того отпраздновали присвоение Заслуженных. Орденом гордился, но куда больше – неотъемлемым никаким чиновником «званием» солист Большого театра, как его объявляли в концертах даже после выхода на пенсию. Солистом стал в 1935-м, через семьдесят лет с ним как с солистом и прощались некрологами в Израиле и России.

По поводу квартиры: двухкомнатная, с 1943-го, для большинства москвичей несбыточная мечта была у него и до «хором». А чтобы собрать первый взнос за них, кооперативных, пришлось продать всё, что у него готовы были купить, включая «дарёный» автомобиль, и затем четверть века расплачиваться, для чего ездить с концертами по неблагоустроенной, мягко говоря, советской глубинке. Чему уж тут завидовать?

Он не лукавил, сказав, что притеснений из-за пятого пункта в театре не чувствовал (за его пределами, другое дело). Я-то убеждён, доказать не смогу, что его фамилию из наградного списка на звание Народного вычеркнули исключительно из-за графы в паспорте, но в любом случае он переживал это очень, чему свидетели мы с мамой (Саше тогда ещё шести лет не исполнилось). Потому что при всей его не показной скромности знал себе как артисту цену, не случайно же на вопрос с подковыркой «значит, считали себя третьим?» ответил недвусмысленно: «математике здесь не место»!

Довелось бы Капшеевой брать интервью, скажем, у Марио дель Монако или Йоси Бьёрлинга, о соперничестве с другими тенорами она спросить могла бы, а вот о звании – никогда: собеседники её просто не поняли бы.

Были ли соперниками, да ещё непримиримыми, скажем, всемирно известные Лучано Паваротти, Пласидо Доминго, Хосе Каррерас? Что каждый о себе думал или что ему нашёптывали, неизвестно, но когда импресарио переборовшего тяжёлую болезнь Каррераса предложил собрать «враждующих» на одной площадке для сбора пожертвований в созданный Хосе фонд борьбы с лейкемией, выяснилось – даже неприязни между ними нет, и весь мир с тех пор наслаждается записанным на открытии чемпионата мира по футболу 1990 года концертом Трёх Теноров.

А народными артистами Италии и Испании они не могли быть по одной, но принципиальной причине – среди их почитателей не нашлось ни одного монарха или премьер-министра, кому взбрело бы таким званием своих любимцев одарить. Потому что найдись, сограждане, изумившись, приняли бы новость как плохой анекдот, а догадавшись, как в этой логике может начать меняться социально-политическое устройство государства – пример-то перед глазами, устроили бы мощные демонстрации протеста.

Разумеется, наградами знаменитая троица обойдена не была. Оба испанца – Великие офицеры ордена «За заслуги перед (sic!) Итальянской Республикой». Итальянец – лауреат американской международной премии «Легенда Грэмми», а её присуждает не президент США, а Национальная академия искусства и науки звукозаписи, о престижности этой премии говорит то, что с 1990-го, когда была вручена первая, до Паваротти легендарными было признано всего 15 музыкантов.

При этом итальянским орденом награждают не только артистов: им за значительные заслуги перед нацией в области литературы, искусства, экономики, благотворительности, общественной и гуманитарной деятельности награждают гражданских и военных госслужащих старше 35-и лет. Как, кстати, и высшую гражданскую награду США, президентскую медаль Свободы – аналог рыцарского звания в Великобритании, получали и выдающиеся музыканты (Пласидо Доминго), и признанные миром общественные деятели (Мать Тереза, Лех Валенса).

Почётные награды, например, французский орден Академической пальмы (им была награждена, напомню, Ксения Дорлиак) или, говоря об опере, звания имеются и в других странах: Придворный певец в Швеции, Камерный певец в Австрии, Германии и Дании, причём опять же присуждение их – прерогатива не правительства, а таких авторитетных музыкальных институтов как Берлинский и Венский.

Похожие на европейского Придворного певца звания – солист Его императорского Величества и заслуженный артист Императорских театров (драмы, оперы, балета) – имели место быть и в Российской империи. В 1917-м с ней было покончено, и уже годом позже бывший такой Солист Федор Шаляпин стал первым народным артистом республики (ещё не РСФСР), за ним в 1920-м и Мария Ермолова, прежде заслуженная; она же спустя четыре года стала первым Героем Труда, тогда ещё не социалистического…

То есть, наши звания принципиально несопоставимы с зарубежными наградами, кои не сулили социальных привилегий и не влияли на гонорары; кстати, в анонсах выступлений их обладателей звучали только имена – и этого было достаточно.

Эта советская практика, как и партийно-гэбистский надсмотр над сферой искусства, была гениальной находкой большевиков, внедрением в социум культуры принципа «разделяй и властвуй». С получением заслуженного артисту полагалась более высокая зарплата и концертная ставка, что, как морковка под носом запряжённой в телегу лошади, побуждало стремиться на более высокие уровни с соответствующими преференциями (венец всему – Новодевичье кладбище…), а средства восхождения каждый выбирал в согласии с морально-этическими принципами, какие у него были.

Интереснейшие воспоминания о нравах в Большом театре оставил народный артист СССР, дважды лауреат Сталинской премии Кирилл Кондрашин, принят в театре он был в 1943-м, покинул его в 1956-м, но с детства, поскольку мама работала в оркестре ГАБТа, был наслышан не только о его творческой атмосфере, но и коммунальных нравах.

После того, как Большой театр осыпали орденами – «примерно в 1939 году, если я не ошибаюсь, сразу вывалилась куча званий народных артистов. Их получили все почти без исключения ведущие артисты, это привело к необоснованному гонору, к тому, что все (они) стали видеть себя на большей высоте, чем музыка, и считать, что они приносят счастье публике самим только участием в спектакле. (Далее о том, что происходило после возвращения из эвакуации): вскрылись интересные вещи, парадоксы, а проще – разврат пряника сработал. Моментально из репертуара выпали все спектакли, удостоенные Сталинских премий. Потому что после того, как спектакль получил премию, уже никакого расчёта в нём петь не было – не будет никаких наград.

И вот получилось парадоксальное положение. Чем выше по положению актёр, чем большее имеет звание, тем меньше он выступает. Официальная норма для народных артистов СССР – семь спектаклей в месяц. Потом они сами установили себе норму в три спектакля и не выполняли её. Я помню год, когда Рейзен вообще спел только три спектакля, Козловский – только пять спектаклей. Причем Козловский пел Синодала или Индийского гостя, и это считалось спектаклем. А Рейзен, скажем, пел Гремина… (тогда же) Началась борьба за премьеры».

Только не повторяйте, как в советском анекдоте: нехай клевещут. Потому что приведенные выше эпизоды (можно вспомнить и такой: один гость Садко дал под дых другому, не желавшему пока длятся аплодисменты уступить ему место), я дополню фрагментом доклада секретаря парторганизации Большого театра, доводящего до сведения членов партии Постановление ЦК КПСС о журналах «Звезда» и «Ленинград» («Советский артист», ноябрь, 1946 г.):

«Именно сейчас, когда ЦК партии предъявляет к нам, работникам искусства, требование встать в первую шеренгу бойцов идеологического фронта, артисты, носящие звание Народных, лауреаты должны стоять в первом ряду этого фронта. (Однако) партийная организация нашего театра не сумела в этой работе по воспитанию советского партийного отношения к делу повысить в каждом работнике чувство ответственности».

Желаете примеры? Их есть у меня…

В день 28-й годовщины Красной Армии (1946 г.) в театр пришли её «лучшие представители, преподаватели Академии имени Фрунзе» (так в докладе – М. Х.), им на сцене торжественно вручали ордена Ленина, после награждения «давали» оперу, гости просили, чтобы пел Козловский, однако…

«Если бы он отказался заранее, в этом было бы полбеды. Но получилось так, что за 10 минут до начала спектакля пришлось вызывать Хромченко [54] . Накануне Хромченко выступил на концерте, посвящённом Красной Армии, вернулся в 4 часа утра, а в 12 ему пришлось петь Ленского в „Онегине“. Этот факт циничного отношения И. С. Козловского к нам, работникам театра и представителям Красной Армии, не был обсуждён у нас в коллективе, а он многому бы научил».

И по поводу нормы выступлений народных: «М. Рейзен и А. Пирогов не поют в „Сусанине“, Козловский не поёт ни в одном крупном спектакле, только мелкие, маленькие роли, (и вообще) большое число замен исполнителей идёт за счёт наших народных и высокоуважаемых товарищей».

Могли ли при таком раскладе соперничать с Козловским и Лемешевым (выделяю теноров, а мог бы и баритонов, и сопрано) кто-либо из певших те же партии заслуженных артистов? Да ни в коем разе, независимо от его певческих и артистических достоинств. Потому что как бы себя с ними ни равнял, знал, если воспользоваться спортивной терминологией, что выступает в другой весовой категории.

Но если перворазрядник имеет возможность конкурировать с заслуженным мастером спорта и даже его превзойти, то в иерархически выстроенной пирамиде культуры никакого соревнования между «кандидатами в мастера и мастерами» не могло быть в принципе. Не случайно если статья в газете/журнале начиналась «на сцене театра выступали крупнейшие мастера или „выдающиеся певцы“», можно было не сомневаться, что поимённо будут названы только народные СССР, в лучшем случае РСФСР (или других республик), а обо всех ниже рангом писали «и др.».

И. С. Козловский

Ранги – не мой вымысел: автор предисловия к посмертно изданному сборнику статей Козловского, музыкальный критик, причём не простой, а зам главного редактора газеты «Советская культура», затем главный журнала «Музыкальная жизнь», внёс его в пантеон «музыкантов внекатегорийных рангов»: «Такие певцы рождаются раз в сто лет», «голос неземной красоты», «владеет он им поистине виртуозно».

В стремлении превознести артиста, написав, что только Козловский мог спорить с Головановым, автор проехался и по великому музыканту: на фоне «внекатегорийного» певца тот «был тоже (!) очередным дирижёром»; «тоже», потому что в этом ряду поместил и двух других выдающихся дирижёров, Александра Мелик-Пашаева и Бориса Хайкина. В памяти меломанов Иван Семенович остаётся замечательным певцом, но такие панегирики, будь жив, расценил бы не иначе как медвежью услугу. К счастью, не «живея всех живых» – просто живой, оставивший в истории советского (увы, не мирового) искусства нестираемый след, был со всеми его своенравными, не всегда безобидными причудами (см. воспоминания родных и коллег в Интернете) Человеком, и не надо делать из него икону.

Другой критик писал, вспоминая довоенные годы: «пять лет Козловский царил на оперной сцене безраздельно, а потом у него появился достойный конкурент: в Большой театр пришёл Лемешев».

Увы, и на это есть что возразить. Назвав два имени, сие утверждавший «забыл» ещё, как минимум, одно (были и другие). До войны Иван Семенович при всём моём не только «по наследству» преклонении если и царил, то уж никак не безраздельно, скорее был наследным принцем рядом с блиставшим Иваном Жаданом.

По поводу «и др.» симпатизирующие им рецензенты, писали, что эти «превосходные певцы» имели возможность «исполнять ведущие оперные роли, когда в зале не было иностранных делегаций или высокого начальства. Они также были готовы в любую минуту выйти на сцену, если с основным исполнителем что-нибудь случалось».

Основные исполнители известны: «В Большом театре самыми первыми и самыми любимыми на весь Советский Союз певцами считались, причем абсолютно по достоинству, Иван Козловский и Сергей Лемешев. Остальные тенора занимали второе, даже третье положение. То есть находились в тени прославленных вокалистов. Актёрское самолюбие не всегда справлялось с такой позицией, кто не хотел с таким положением мириться, уезжал петь в другом оперном театре, но по существу и официозной критике всё равно оказывался кем-то вроде „первого парня на деревне“».

Тут важны «считались официозной критикой»: слушатели могли отдавать пальму первенства другим исполнителям, но с их вкусами и предпочтениями никто не считался – ранжирование всегда было процессом, управляемым сверху.

При этом навязываемая официозом иерархия могла не совпадать с популярностью в народе, а она зависела от частоты выступлений в концертах, радиотрансляций, тиражей грампластинок, с середины века более всего от мелькания на телеэкранах.

В этом ряду уникален фильм «Музыкальная история» с Лемешевым в главной роли (как простой таксист Петя Говорков стал полюбившимся публике профессиональным певцом). Фильм показали «от Москвы до самых до окраин», после чего Сергей Яковлевич с его ратью юных девиц затмил всех, начиная с Козловского с его более «академичным контингентом» поклонниц.

Помню такую байку: Иван Семенович пришёл в режимный Дом Звукозаписи, забыв обязательный пропуск, никакие объяснения, мол, я певец Большого театра, опаздываю на запись, стоявший при входе милиционер не принимал, а на крайний аргумент – я Козловский! произнёс историческое «Да будь вы хоть самим Лемешевым»!..

До чего ушлый был постовой: ведь не мог предвидеть, что ЮНЕСКО объявит 2002-й годом Лемешева, громко отмеченным в стране! А столетие Ивана Семеновича двумя годами ранее эта международная организация не заметила, может, Россия забыла подсказать. Но и без ЮНЕСКО Благотворительный фонд поддержки оперного и балетного искусства Козловского организовал юбилейные мероприятия с не меньшим размахом: концерты, вечер в Большом, выставка в музее имени Глинки. Помянул своего знаменитого сына и Киев: монетный двор выпустил коллекционную медаль с портретом.

Украинская марка посвящённая юбилею И. С. Козловского

Кстати, об Украине. Через десять лет музыковед Андрей Золотов, вспоминая встречи с Иваном Семеновичем, писал: «Московские шовинисты от искусства делали и делают всё, чтобы вычеркнуть Украинскую страницу биографии Козловского. Прежде всего, это касается издания (записанных им) украинских произведений… Некоторые его лучшие записи на украинском языке не переиздавались по 50–60 лет… В одной из (его биографий) длинного перечня композиторов можно узнать даже, что Козловский исполнял произведения Шапорина и Власова, однако (в списке) нет украинских классиков Гулак-Артемовского и Лысенко». Автор другой: «с большим мастерством исполняет И. С. Козловский русские старинные романсы? – и ему „неизвестно“, что певец трижды записывал один только знаменитый украинский романс „Когда расстаются двое“»… (Интернет).

Странно ли читать после всего вышесказанного «Соломон Хромченко исполнял главные оперные партии лирического тенора, но всегда находился в тени Лемешева и Козловского» (Электронная еврейская энциклопедия, Интернет). Я не собираюсь втаскивать отца на певческий Олимп – восторженный автор назвал статью о нём «Золотой тенор Страны Советов», что мне по сердцу, но всё равно неприемлемо уже потому, что подразумевает наличие серебряных, бронзовых и пр., – однако позволю себе спросить: в тени для кого? Мой ответ: для рецензентов, даже симпатизировавших, потому что кто приходил слушать именно отца или случайно попадал на его спектакли, никаких теней не замечали.

А если б он согласился стать Семеном Михайловичем с последующим, как обещал всемогущий тогда Леонтьев, поднятием статуса – не «прозрели» бы официозные критики?

Независимо ни от чего, у него было немало, даже с избытком, поклонниц. И юные девицы, и студенты, и люди солидного возраста, самые верные помнили его спустя многие годы после окончания оперной карьеры, кто дожил, проводили в последний путь. Цветы на сцену бросали, у служебного подъезда с букетами поджидали (хотя тогда в Москве цветочные ларьки если и были, то наперечёт), письма/открытки с признаниями в любви писали (по адресу Москва, ГАБТ), а одна чуть ли не алиментов потребовала! Вот несколько фрагментов из сохранившихся писем к нему разных лет.

«Дорогой С. М! Я теряю голову, но кому ещё можно доверить тайну своего сердца? Желание видеть Вас, слышать с каждой минуты растёт и переполняет мою душу ядом, беспредельной тоской. Хотя мы живём в одном городе, я никак не могу узнать ни Вашего нового адреса, ни номера телефона, и мне уже кажется, что кто-то безжалостно и неумолимо отнимает у меня то, чем я раньше жила и дышала… я, наверное, сойду с ума, если Вы мне не ответите хоть строчкой… хотя я для вас остаюсь незамеченной, но я всегда там, где Вы поёте, я ловлю каждое ваше движение, зная заранее, что моя привязанность, первая в жизни, останется без взаимности и навсегда. Ведь моя любовь – это капля той любви, которая Вас окружает. Я больше никого и никогда не смогу полюбить. Неужели моя жизнь уже навсегда отравлена. Теперь, когда мне нужно столько работать, чтобы с честью закончить 10-й класс… Безгранично Вам преданная Рита».

«Подпишите мне Вашу фотокарточку и не затеряйте, она у меня одна, я её достала с большим трудом, если она потеряется, то я, наверное, умру от отчаяния и горя. Имя моё Вам известно – Тамара».

«Не могу не выразить Вам тех чувств, которые были вызваны Вашим посещением Ташкента. На фоне ташкентской музыкальной жизни особенно отрадно было слышать в концертах и опере такую высокую культуру, мастерство исполнения и обаяние. Ваше пение можно слушать до бесконечности. Клара (преподаватель консерватории)».

«После концерта, в котором Вы, дорогой С. М., пели старинные русские романсы, у меня было такое приподнятое настроение, как после весеннего освежающего дождя. Всё было озарено той божьей искрой, которую, видно, и называют талантом певца, художника, артиста. В каждой вещи ничего лишнего и всёго достаточно… Очень бы хотелось, чтобы летом в удобное для Вас время Вы приехали бы в Ригу. В комнате для Вас будет рояль, а вторую половину дня Вы могли бы проводить у моря, иногда оно бывает такое ласковое и приветливое. Всего Вам самого доброго. С искренним уважением и почтением. Николай».

«Милый друг! Хочу, чтобы письмо моё дошло до Вас, пока жив аромат цветов, которые я дала Вам на концерте, от всего сердца хотела подарить Вам немножко радости. Цветы мои похожи на ваши песни – также скромны, ароматны и нежны. Поёте Вы чудесно, так, что не надо, к счастью, думать, хорошо это или плохо, просто становится радостно и легко, и хочется ещё и ещё слушать Вас. Что-то свежее, лёгкое, нежное и прелестное есть в вашем исполнении, что заставляет забыть обо всех мелочах и горестях, и радоваться, как радуешься пению птицы. Столько очень редко удаётся подняться над всей нашей житейской дребеденью и вдруг заново почувствовать красоту. Вот это ощущение красоты навеяли Вы своим пением, и я обрадовалась жизни. Давно уже не было этого со мной: снова ещё раз я полюбила всё: и Вас, и себя, и всех нас – актёров за то, что мы есть на свете. А летом приезжайте в Кисловодск. Я буду там весь июнь. Непременно опять принесу Вам цветы. До свиданья. Крепко, крепко жму вашу руку. Ольга».

Напоследок из Кемерово, к 75-летию (ноябрь 1982-го):

«В годы, когда вся женская половина Москвы сходила с ума от Лемешева и Козловского, когда вражда между „лемешистками“ и „козловитянками“ доходила чуть ли не до потасовок, мы с моим другом по московскому университету (имярек) не жалели ладоней, приветствуя ваши выступления – каждое! – на сценах Большого театра и Филиала. Я слушал Вас в партиях Владимира Игоревича (16 февраля 1950 года и 31 декабря, накануне Нового 1951 года), Ленского (13 марта 1951 года), Синодала (22 сентября 1951 года и 27 апреля 1952 года), Альфреда (4 сентября 1951 года, 21 ноября и 4 декабря 1951 года). Сегодня мне приятно поздравить Вас с Вашим славным юбилеем и пожелать Вам здоровья и творческих удач во всей Вашей деятельности! Мне всегда было дорого Ваше творчество на оперной сцене, а то, что было в юности, помнится всю жизнь! Моё всегдашнее желание – послушать хорошее пение – я удовлетворяю слушанием Ваших пластинок. Помню, как мы в далёкие 50-е годы сетовали на то, что нет в продаже Ваших фотографий в ролях, всюду искали – тщетно!

Всего Вам доброго! Ваш Валентин».

…

Говорит ли во мне сыновья обида? Да. Но ещё больше говорила бы, пиши я об этом в те давние годы, когда из-за несправедливости по отношении к отцу страдал больше него. А сегодня, иначе оценивая все эти наградные финтифлюшки, я с болью думаю лишь о том, что он обиду, как бы Капшеевой ни отвечал, на самом деле не изжил до последних лет.

Когда Вишневскую с Ростроповичем выдворяли из страны, таможенники, их награды разглядывая, «случайно» обнаружили на них запрещённые к вывозу золото и драгоценные камни, на что примадонна с присущей ей резкостью бросила: «Да заберите вы себе все эти цацки»! Может это байка, но нраву Галины Павловны соответствует; впрочем, пока жила в стране, за них, принимая, благодарила.

Забудем о милостях государства – но как 90-летие Хромченко отметил театр, которому он беззаветно служил четверть века? А никак: тот вечер последний из старой гвардии, прилетев в Москву из Иерусалима, провёл дома в кругу семьи, пришедших его поздравить учеников и друзей, увы, уже немногих.

Допускаю, что тогда времена были бурные, другое заботило власть, не до юбилеев. К тому же руководство театра могло числить живущего в Израиле певца отрезанным ломтем. То есть не как в 1985-м Марка Рейзена, когда его 90-летие отметили спектаклем «Евгений Онегин», в нём юбиляр с блеском, как в былые годы, спел Гремина, а едва отзвучала последняя нота, был удостоен бурных оваций (если память не изменяет, в зале присутствовал даже Михаил Сергеевич Горбачев с Раисой Максимовной).

Но что в 1967-м помешало руководству театра отметить 60-летие ветерана, пусть и только Заслуженного? Никуда не сгинул, к «израильской военщине» никакого отношения не имел (или всё же имел?..) творческую деятельность продолжал, а уж для мамы, тогда ещё в полном здравии, это был бы грандиозный праздник. Такой же, как годом позже для жены Орфенова его 60-летие – Анатолий Иванович в приуроченном к дате «Борисе Годунове» спел Юродивого, которого в бытность солистом труппы пел наравне с Хромченко.

Но тут я вновь слышу однажды уже отрезвивший меня голос: ты в своём уме? Какую справедливость ты ждёшь от государства, испокон веков не считавшего подданных людьми? Так что возблагодари хотя бы за то, что в страшные годы отца из театра не выгнали, не арестовали, не сослали семью в «обетованный» Биробиджан!

Убедил – в союзе с Александром Галичем: «И всё-таки истово рад, / Что я не изведал бесчестья чинов / И низости барских наград».

Тему обиды закрываю.

К тому же в 2012-м сотрудники музея ГАБТа подвигли руководство Большого отметить тем же «Борисом…» – три вечера подряд с участием именитых гастролёров, специальная афиша, отлично изданная программка с биографией – 105-летие Соломона Хромченко; даже сыновей с друзьями пригласили в директорскую ложу, прям таки против сцены.

Афиша юбилейного спектакля «Борис Годунов»

 

Всеобщий психоз

До войны чёрные раструбы радиорепродукторов, нависая повсеместно – над городскими площадями, в заводских цехах, на полевых станах, у сельсоветов, вливали в уши людей, не имевших доступа к другому знанию и лишённых механизмов психологической защиты, яд устрашающей кремлёвской пропаганды: страна в кольце врагов, они готовят против нас войну, засылают диверсантов, множат вредителей! Под прессом такой ежедневной «информации» советским людям оставалось уповать только на неутомимо бдящие «органы», верную коммунистическую партию и лично товарища Сталина, «мудрого учителя», «руководителя всех наших побед», «отца народов».

В итоге, сказал бы теоретик психиатрии Карл Юнг, сознание страны подавила магия коллективного бессознательного. Наш современник-музыкант в своём диагнозе обошёлся без аналитической психологии: «мы жили в состоянии всеобщего психоза, именно оно составляло наши будни».

Летом 1936-го в Советском Союзе была принята новая Конституция, в конце следующего года должны были пройти выборы в новый высший представительный орган государства, Верховный Совет, эпохальное событие широко обсуждалось в прессе, накануне статьёй «Мы живём в стране молодёжи» в журнале «Советская музыка» (№ 10–11) высказался и комсомолец Хромченко:

«Великая Сталинская Конституция предоставляет восемнадцатилетним юношам и девушкам право избирать и быть избранными в органы власти. Перед нами открыты все пути». А затем, объявив о своём концерте из произведений композиторов-комсомольцев – о себе и своей работе: «Я горжусь тем, что я воспитанник комсомола. В 1925 году я был принят в кандидаты, а спустя два года получил билет члена ВЛКСМ. Вся моя исполнительская жизнь связана с комсомолом. Говорить о том, какое влияние на меня оказал комсомол – значит говорить обо всей моей биографии».

Через десять лет, к 30-летию ВЛКСМ, в статье «Школа жизни» («Советский артист», ноябрь, 1948 г.):

«Моя жизнь началась в комсомоле – в комсомоле я осознал, каким будет мой жизненный путь. Я понял, что коммунистический союз молодёжи, руководимый партией Ленина-Сталина, борется за счастье и светлое будущее молодёжи, что в рядах комсомольцев и я смогу принести наибольшую пользу любимой социалистической Родине».

И вспомнив о заключительном концерте лауреатов всесоюзного конкурса: «Это было настоящее счастье, когда мне, комсомольцу, только ещё вступающему в жизнь, аплодировал великий Сталин! Навсегда я запомнил этот знаменательный день в моей жизни».

Мне он спустя годы из всей «связи с комсомолом» рассказал о трёх эпизодах. Как в «Тачке» сломал зубы. Как едва унёс ноги из Харькова. И как пел Николаю Островскому (не вдаваясь в детали, как в радийном тексте и в воспоминаниях, хранящихся в музее писателя): «Мы, конечно, знали о его легендарной судьбе, зачитывались романом „Как закалялась сталь“, и всё же личная встреча нас потрясла. Поражала сила духа, мужество этого человека, коммуниста-бойца».

Впервые пришёл по приглашению жены писателя, Раисы Порфирьевны, она позвонила в комитет комсомола, а он, услыхав её просьбу, собрал группу студентов консерватории и молодых коллег-оркестрантов из театра: «Николай Алексеевич особенно любил украинские народные песни: мне казалось, что в эти минуты он вспоминал свою трудную, но романтическую юность, приграничную Шепетовку. Когда я запел „Дывлюсь я на небо“, мне показалось, что он сейчас встанет и запоёт вместе со мной. А когда узнал, что я учился в киевском институте, сказал: „Ну, Украина богата голосами!.. И, улыбнувшись, добавил: „Ведь и я тоже пел“». (Экземпляр романа «Как закалялась сталь» с дарственной надписью автора кто-то взял почитать и не вернул).

Всё остальное затмили куда более значимые, надо полагать, события. Но при этом он не лукавил – именно так себя позиционировал, как сказали бы сегодня, в мире, и о влиянии комсомола писал искренне, хотя, чего уж там, с перехлёстом.

Да, советская пропаганда не могла не повлиять на сознание организатора «Тачки», но творческий свой путь он «осознал» задолго до знакомства с комсомолом: к такому выбору социалистически-коммунистические идеалы никакого отношения не имели. И воспитал его всё же не комсомол – для начала, и вроде бы неплохо, мама с папой, затем киевский и московские педагоги с их морально-нравственными принципами. Поэтому как бы затем ни менялись внешние обстоятельства, к ним так или иначе приспосабливаясь, избавляясь помимо прочего от неизбежной поначалу провинциальности, как человек он оставался прежним. Доброжелательным, отзывчивым, я не знаю случая, чтобы он кому-либо солгал (мне приятель как-то сказал: я никогда не лгу, но иногда лукавлю…), сделал гадость; он мог озлиться, вспылить, кого-то непреднамеренно обидеть, но никто никогда не слышал от него грубого слова.

В театральном социуме он проявлял себя весьма активно, однако даже безоговорочно принимаемые решения партии («Товарищи композиторы, решение ЦК ВКП/б/ „Об опере „Великая дружба“ Мурадели должно стать вашим руководством в дальнейшей творческой работе… Мы ждём хорошей, задушевной музыки“», «Советский артист», 1948 г.) на его «исполнительскую деятельность» никак не влияли.

В месткоме театра он возглавлял комиссию по охране труда, избранный замом секретаря партбюро и председателем профкома коллектива солистов оперы, отвечал за «идейно-политическое воспитание» коллег. Вообразить, чем занимался «охранитель» труда, моей фантазии не хватает, а в идеологической ипостаси он был из самых прилежных слушателей Университета марксизма-ленинизма и семинара по марксистско-ленинской эстетике.

Экзамены в УМЛ, обязанные сдавать даже великие старики МХАТа и Малого, породили массу анекдотов. Иван Москвин над каждым вопросом якобы задумывался и объявлял: знаю, перехожу к следующему… Александра Яблочкина на вопрос об Октябрьской революции: было, как сейчас помню, холодно, поэтому на улицу я выходила уже в зимнем пальто… (не буквально, но что-то в таком духе).

Ответственно относясь к порученному «фронту работ», к такому же отношению призывал «товарищей». Когда на партсобрании обсуждались итоги занятий в УМЛ (можно ли было без знания основ марксизма-ленинизма ставить новые спектакли?), выступил по просьбе секретаря парткома: «Сейчас заметно выросла требовательность наших коммунистов к своему творчеству. Улучшилась трудовая дисциплина. Но это не значит, что мы должны успокаиваться на достигнутом, перестать совершенствовать своё мастерство» («Советский артист», 1949 г.).

Спустя два года профсоюзник отчитывался за прошедший период («Советский артист», октябрь, 1951 г.): «Местком активно помогал организации политпросвещения, постановщику оперы „Севильский цирюльник“ было указано на недостатки в его работе, организованы вечер артистов в ЦДРИ и лекция о Бомарше и ряд других мер». Указал и на недостатки, какой без этого отчёт: «Все члены месткома работают хорошо, и только тт. С. Лемешев и М. Козловский не принимают участия в профсоюзной работе. (Мало того): не уделяется должное внимание стенной газете (абсолютная бессмыслица, но ещё не „ужас-ужас“, куда жутче): До сих пор не выработаны конкретные показатели в социалистическом соревновании»!

Смешно и грустно, но даже такими пустопорожними «делами» тов. Хромченко занимался всерьёз, тем более обязанностями депутата райсовета, куда его избрали жильцы корпусов дома № 6, напротив Моссовета по улице Горького (Тверской; мы жили в № 8). Приходил к своим доверителям раз в неделю, выслушивал жалобы-просьбы и чем мог, помогал. Мать больной девочки год добивалась путёвки в санаторий для больной дочери – помог добыть. В квартирах обвалилась штукатурка – вынудил поработать управдома.

Но что штукатурка: лифты не работали… два года! Однако тем-то и славилась наша замечательная советская власть: стоило депутату «поставить вопрос» перед райсоветом, и вот уже «лифт исправно работает». В одном корпусе. А во втором? Не беспокойтесь: в ответ на очередное ходатайство в исполком депутата заверили: «будет установлен в ближайшее время». И ведь не война, и начальством забытая окраина – центр столицы, и жильцы – известные люди, назову, кого знал: Варвара Мясникова (Анка-пулемётчица в фильме «Чапаев»), народная артистка СССР Вера Давыдова с мужем, солистом Большого театра народным артистом Грузинской ССР Дмитрием Мчедели; здесь с Серго Кавтарадзе преломил хлеб примирения сам Вождь…

Перед выдвижением в депутаты на второй срок «Советский артист» публикует очередной текст тов. Хромченко (о нём редактор отзывался как об одном из самых «активных корреспондентов газеты») «Молодеет Москва»: «Люди разных профессий в едином порыве стремятся рапортовать Родине, советскому правительству и большевистской партии о своих успехах и достижениях. (И в завершение:) Новым трудовым подъёмом, усилением борьбы за досрочное выполнение послевоенной пятилетки отвечают трудящиеся на заботу партии, правительства и товарища Сталина о благосостоянии народа, горячо благодарны они за отеческую заботу о родной Москве».

На другую тему: «Отгремели военные годы, бурно расцветает страна по плану сталинской пятилетки. Государственные займы играют важнейшую роль в развитии народного хозяйства нашей страны, укрепляя обороноспособность. Подписываясь на новый заём, мы одалживаем государству наши трудовые деньги. Поэтому в душе рождается гордое чувство – своей трудовой копейкой я помогаю моей стране. Это мой вклад в будущее благополучие всего народа».

Ну, это уж дудки! Я, читавший им написанные тексты – методические разработки, письма, воспоминания: молодым о встречах с Николаем Островским, пожилым – о детстве, учёбе в киевском институте и московской аспирантуре, коллегах – утверждаю, что всё это, начиная с «Зеленью оделась столица», заканчивая «гордым чувством», он писал не «своёю собственной рукой». Изнутри зная кухню советской журналистики, представляю, как оно было реально: в газете, получив написанную депутатом «болванку», она могла быть, автора «редактировали», а он не мог не подписать.

В таких, не только его, текстах, кто бы их ни писал и правил, отпечаталось время, в которое жить выпало поколению отца и моего тоже. В этом годовые комплекты «Советского артиста» информативны не менее «Правды» и «Известий».

Вот передовица января 1936-го «В новом году работать по-новому». Зачем, если на сцене театра и так идут замечательные спектакли? А затем, что в стране ширится… стахановское движение, остаться в стороне недопустимо, поэтому «в нашем предприятии мы должны внести ясность в вопросы осуществления стахановских методов». Внесли? А як же: «в помощь художественно-производственному осуществлению предстоящей постановки оперы „Тихий Дон“ приступила к работе сквозная бригада, организованная цехкомом коллектива солистов и художественным руководством деятелей оперы», во главе «бригады» с представителями (от коллектива оперы был включён Хромченко) оркестра, хора, миманса, рабочих сцены и мастерских назначен Сергей Лемешев.

Из книги уже цитированного Е. С. Власова: «„творческие бригады“ (кавычки автора – М. Х.) закрепляли персональную ответственность назначенных в них сотрудников театра за каждый новый спектакль, готовящийся к постановке. Так, в готовящемся спектакле „Каменный цветок“ С. Прокофьева „бригадиром“ была назначена О. В. Лепешинская (до того избранная председателем месткома – М. Х.), в её подчинении находились Л. М. Лавровский, Ю. Ф. Файер, В. А. Преображенский, Я. Л. Каплун». Уже осенью 1949 г. стало очевидным, что и эта форма работы не даёт театру ярких художественных результатов. В своем докладе о работе коллектива Большого театра над созданием советской оперы. А. Солодовников сетовал: «Состав многих из бригад был случайным, в них попали люди ленивые, не творческие… (Но) такая форма работы в театре необходима. Во-первых, потому, что среди наших композиторов очень мало людей, владеющих оперными формами… Включённый в репертуарный план спектакль „Севастопольцы“ М. Коваля в 1949 году был снят из-за слабости музыкального материала. В начале года композитор Коваль обратился в театр за помощью. …Была создана творческая бригада. Но и она не помогла „довести“ оперу до премьеры».

Казалось бы, если театр «предприятие», то исключительно сферы искусства. Как бы не так: «С первых дней Великой Октябрьской Социалистической революции Большой театр становится общественно-политической трибуной. Отсюда на весь мир прозвучали мудрые и вдохновенные речи великих вождей трудящихся – Ленина и Сталина».

Эпохальный эпизод в истории Большого: театр ставит новую советскую оперу известного музыканта, лауреата Сталинской премии. Весной 1947-го газета публикует открытое письмо-обещание «Правдиво рассказать о борьбе и победе нашего народа»:

«На нас, солистах оперы, ложится большая доля ответственности за успех нового спектакля „…“, который будет показан зрителям в дни празднования 30-летия Советской власти. Это почётное задание мы собираемся выполнить с честью. Все силы, знания и способности отдадим любимому искусству. Очень радостно для каждого из нас создать образы советских людей – наших героических соотечественников, прекрасные страницы истории нашего народа. Нашу работу будет оценивать требовательный и взыскательный зритель, не терпящий фальши ни в большом, ни в малом. Мы обязаны правдиво рассказать о великой борьбе и победе народа, о лучших людях советской страны. Спектакль „…“ должен явиться достойным ответом на постановления ЦК ВКП/б/ по вопросам искусства. Нелепп, Кругликова, Леонтьева, Гамрекели, Хромченко (и др.)».

Премьера успешно прошла в очередную годовщину Октября. А через три месяца её оценил главный Взыскательный Зритель: «опера является порочным как в музыкальном, так и в его сюжетном отношении антихудожественным произведением»… из Постановления ЦК ВКП/б/ «по вопросам искусства» об опере Вано Мурадели «Великая дружба».

Каяться за всех участников премьерных спектаклей выпало, естественно, члену партии Хромченко (напомню: он призвал композиторов писать хорошую музыку…), но что стало причиной погрома? Только ли враждебный советской музыке «формализм»?

Ответ в тексте постановления: «Исторически фальшивой и искусственной является фабула оперы,… создаётся неверное представление, будто такие кавказские народы, как грузины и осетины, находились в ту эпоху во вражде с русским народом, что является исторически фальшивым, так как помехой для установления дружбы народов в тот период на Северном Кавказе являлись ингуши и чеченцы».

(С ними высочайший театровед с «широкой грудью осетина» расправился весной 1944-го).

Уже горячее, и совсем горячо в воспоминаниях очевидца: «Сначала эта опера называлась „Чрезвычайный комиссар“. Комиссар – это образ Серго Орджоникидзе. Спектакль был уже готов, молодой Гамрекели, только что переведенный из Тбилиси, блистательно пел эту партию. Музыка… совершенно ортодоксальна, ничего диссонирующего там нет. Но кто-то вякнул: Сталину не понравится, что здесь выведен Орджоникидзе… Переделали либретто: уже не образ Орджоникидзе, а кто-то другой – под Кирова стали гримировать… Было, наверное, пять или шесть сдач спектакля, и каждый раз его возвращали на доработку. Причем каждый раз, когда какая-нибудь комиссия забраковывала и переделывала Орджоникидзе в Кирова, приглашался другой режиссер. Часто Мурадели дописывал новые сцены, что-то выбрасывал… Потом разразилась гроза в виде посещения Сталиным одного из закрытых просмотров, и вышло это постановление…» (Из книги «Кирилл Кондрашин рассказывает»).

 

Homo Soveticus

А теперь, сохранив все эти «штуки» в копилке памяти, возвращаемся во времена, когда уроженец Златополя, распрощавшись с детством в Одессе, в украинской столице становится одним из тех, кого назовут Homo Soveticus, представителем идеологами придуманной «новой общности – советского народа».

Чем она отличалась от прочих шведов типа «американский народ» и что за идеологические или духовные «скрепы» удерживали её от распада: неколебимая вера в коммунистические идеалы или страх в жизни во лжи – думаю одно, говорю другое, делаю третье…

Пытаясь в этом разобраться, для начала из многих смыслов выделю отношение к власти. Именно в Киеве в сознании гарного хлопца, воодушевлённого, как и его сверстники, открывшимися возможностями самореализации, вера в своё будущее совпала с верой в руководство партии и государства.

Могло ли быть иначе?

Иван Козловский, на несколько лет его старше и с иным культурным багажом (мальчиком прожил десять лет в киевском Свято Михайловском монастыре), вспоминая 1920-е, писал: «Революция придала нашим будням динамизм и внесла радикальный сдвиг в творческую жизнь», (мы жили) «в ритме ожиданий, надежд и радостных предчувствий».

Спросить бы Ивана Семеновича, какую он подразумевал революцию, октябрьскую или февральскую?.. Как бы ни ответил, те же надежды и предчувствия обуревали и Соломона Хромченко, тем более что после декрета Временного правительства (март, 1917 г.) «Об отмене вероисповедных и национальных ограничений», стёршего черту оседлости (с 1791 года), «все пути открылись» детям рабочих, крестьян, мещан, а вместе с ними сотням тысяч его сородичей. Только не ленись – учись, «твори, выдумывай, пробуй»! И потому в первой же записанной уже солистом театра «Песне о Щорсе», о «сынах батрацких», которые «за новый мир», он пел, не кривя душой, как если бы сам слова написал. Как спустя десятилетия мог бы (но не пел) «жила бы страна родная, и нету других забот, готовься к великой цели, а слава тебя найдёт»! О славе не думал, но определившая его жизнь цель уже была.

Он верил Вождю, который строит «небывалое общество равенства» – сказано не отцом, но подписался бы без вопросов, как в статье «Слуга народа», отчитываясь перед избирателями: «Великий наш вождь и учитель товарищ Сталин… Я стремился работать так, как учит Иосиф Виссарионович Сталин» (что это мог написать сам, верю).

А что можно было ожидать от выпускника музыкального института (как и от таких же выпускников, его коллег Медведева, Селиванова, Краузе-Петрова), где во главе всего был вокал; отец сетовал на пробелы в знании даже музыкальной литературы.

И не применимо к нему «ах, обмануть меня нетрудно» – обману никогда не радовался. Тут уместнее другое: «Я верил Вам как Богу, а Вы мне лгали»! Но чтобы до этого дозреть, ему выпало пережить не одно десятилетие.

Но вопрос на засыпку: когда это в советских школах, в каких вузах, за редчайшими исключениями, учили аналитике, пониманию, логическому мышлению, рефлексии (а заодно и этике)?

Российская элита, в эмиграции подхватившая, кто как сумел, интеллектуальную эстафету XVIII–XIX веков, вменяла большевикам погружение страны в культурное варварство, во времена Ивана Грозного. А оставшееся в Советской России поколение творцов века Серебряного, отдав дань экзальтации первых после гражданской войны лет – «сбросим с корабля современности прежних кумиров», начало взращивать новую культуру, афишируя её как «пролетарскую», и поначалу даже преуспело восхитившим мир художественным Авангардом – впрочем, властью быстро скошенным под корень – в живописи, архитектуре, музыке. Тогда же «Всемирная литература» по инициативе Максима Горького и Academia под эгидой Петербургского философского общества начали издавать немалыми тиражами мировую классику, но «мужики» как и во времена Николая Некрасова по-прежнему несли с базара не Белинского и Гоголя, а Блюхера и милорда глупого…

Одну из заслуг советской власти историки видят в ликвидации безграмотности. Действительно, ликвидировали, но, откровенничал Ленин, это «следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий без чужой помощи мог читать наши декреты, приказы, воззвания. Цель – вполне практическая. Только и всего» (из воспоминаний Юрия Анненкова, писавшего портреты Ильича, «Дневниковые встречи», «Цикл трагедий», кн. 2).

При этом умение читать и писать – лишь начальная грамотность, она к подлинной образованности, как и не любой вузовский диплом, имеет весьма далёкое отношение.

Советская система образования с её рабфаками, ускоренными курсами, Институтом Красной Профессуры и Коммунистическим университетом формировала опору власти – «новую» интеллигенцию, по Солженицыну «образованщину», можно сказать, обывателей.

В самом по себе слове «обыватель» – однокорневым с «обыденность», а по смыслу и с «ординарность», я не слышу ничего порочного. Даже великие творцы и государевы люди не двадцать четыре часа творят-действуют. Как все смертные, они часть суток погружаются в непритязательный быт – завтракают-обедают-ужинают (даже в туалет захаживают), занимаются семейными хлопотами, с приятелями развлекаются и неотступно о вечности не думают. Кроме того, обыватель признаёт нормы поведения и хоть какие-то моральные нормы, потому он – не люмпен, для которого всё это эфемерно и он не задаётся вопросом «не тварь ли я дрожащая», он уверен, что на всё «право имею»!

От невозвратимого погружения в ординарность, от окостенения в обывательской скорлупе спасает одно – приобщение к высокой культуре и профессионализм в любой сфере деятельности. Если бы ещё обывательская масса не порождала агрессивных, типа Швондера и Шарикова, наших родимых хунвейбинов…

Между тем на верность Сталину присягали отнюдь не только обыватели.

Февраль 1950-го: «В Бетховенском зале С. Лемешев предлагает избрать в почётный президиум Политбюро ЦК КПСС во главе с великим учителем трудящихся товарищем И. В. С. (он дал согласие быть выдвинутым в депутаты Моссовета – М. Х.). Участники собрания встречают это предложение бурными аплодисментами. В зале раздаётся здравица в честь родного и любимого товарища Сталина. Гремит „ура“. Овации длятся несколько минут» («Советский артист»).

Очередная годовщина Октября (1951 г.). Не заходя в другие профессиональные сферы (а в науке и в инженерии всё то же), процитирую Петра Селиванова:

«В эти дни я ещё раз мысленно обращаюсь к тому, кто разработал и осуществил план великих работ – к мудрому зодчему коммунизма Иосифу Виссарионовичу Сталину…Благодаря его неустанному вниманию, руководству и помощи наше искусство… поднялось на невиданную высоту» («Советский артист»).

Он же в марте 1953-го, через десять дней после смерти Сталина:

«Трудящиеся нашей страны, весь советский народ знают, что Коммунистическая партия, Советское правительство неустанно заботятся о максимальном удовлетворении растущих материальных и духовных потребностей советских людей».

С. Хромченко и П. Селиванов

Петр Иванович, в юности – рабочий кировоградского завода, окончил Центральный техникум театрального искусства (ныне ГИТИС), был солистом свердловского оперного театра, затем год – московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Зная Петра Ивановича (для меня поначалу дядя Петя) многие годы, я уверен, что и его тексты «редактировали». Потому что хотя в партии не состоял, обязан был олицетворять с ней «нерушимый блок» – «народ и партия едины», что, улыбнусь, демонстрировала и наша семья: папу с Сашей «уравновешивали» мы с мамой.

Подобных и круче высказываний не счесть: Вождя славили лучшие писатели, поэты, композиторы, выдающиеся учёные, знаменитые артисты, вот сказанное одним, во время Великой Отечественной Войны, Соломоном Михоэлсом (между прочим, он успел учиться в реальном училище, в киевском коммерческом институте и даже три года на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета):

«Да, здесь, в стране социализма, каждый из нас, сынов еврейского народа-скитальца, обрёл чувство родины, чувство социалистического отечества. Я призываю вас подчинить своё искусство огромным требованиям этой невиданной замечательной эпохи – эпохи Сталина, эпохи братства народов, эпохи вступления в обетованный мир коммунизма… Пример тому, как нужно бесстрашно дерзать и идти вперёд, показывает наш великий вождь народа, поэт свободы товарищ Сталин!..»

Или это была лидера Еврейского антифашистского комитета ложь во спасение, через пять лет убитого «поэтом свободы»?! Знать о том могли только самые близкие ему люди.

Суть созданной большевиками социально-политической структуры прозревали лишь самые проницательные эмигранты первой послереволюционной волны (Мережковский, Бунин) и беглецы из ближайшего окружения Сталина (Авторханов, Баженов), объясняя Европе, что происходит в России. Но мозги самых-самых интеллектуалов мира сего ехали набекрень и, посещая страну, они предпочитали видеть только предлагаемую им потёмкинскую правду, слышать только то, что им в уши нашёптывали.

Даже мудрейшие из мудрейших воспевали «свершения» большевиков: «Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и лицемерия. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания… Вы признали ничтожность личной собственности… Вы преклоняетесь перед красотою… Мы признаём своевременность Вашего движения и посылаем всю нашу помощь, утверждая Единение Азии… Привет Вам, ищущие Общего Блага!» (Послание Махатмы наркому иностранных дел Г. Чичерину передал Николай Рерих, см. В. Сидоров «На вершинах», М., 1983 г.).

Ладно, это год всего лишь 1926-й, хотя уже «наличествуют» Соловки и не только, но спустя пять лет в стране принимали убеждённого социалиста (тред-юниониста) Бернарда Шоу, на обратном, в Англию, пути написавшего:

«Я уезжаю из государства надежды и возвращаюсь в наши западные страны – страны отчаяния… Для меня, старого человека, составляет глубокое утешение, сходя в могилу, знать, что мировая цивилизация будет спасена… Здесь, в России, я убедился, что новая коммунистическая система способна вывести человечество из современного кризиса и спасти его от полной анархии и гибели».

Согласился заблуждаться и Лион Фейхтвангер:

«Сталин – огонь долго пылающий и согревающий… (и о судебных процессов 1930-х:) я с удовлетворением констатирую, что вина подсудимых полностью доказана».

Когда над Европой навис нацизм, Советы поддержал Андре Жид. Но в Париже на антифашистском конгрессе в защиту культуры встретив Бориса Пастернака кое-чего от него услышал. Вновь побывав в стране, но уже с открытыми глазами-ушами, пришёл в ужас от «нового советского человека», о нём и об отсутствии свободной мысли, цензуре, жёстком контроле общественной жизни написал в книге «Возвращение из СССР».

Реакция власти была ожидаема: книги прежде носимого на руках писателя тут же изъяли из библиотек, но западные коллеги, по-прежнему поддерживая тов. Сталина, «Возвращение…» осудили. Даже когда друга и переводчика пьес Бертольта Брехта расстреляли, он, задумавшись о тех, кого постигла та же участь, написал стих «Непогрешим ли народ?», завершая каждую строфу вопросом «А что, если он невиновен?» и продолжая верить, что приговоры в СССР выносят «суды народа».

Между прочим, кумиры литературной Европы делились своими впечатлениями, пониманием и оценками после возвращения домой, когда им уже ничто не угрожало – как советским коллегам, жившим под нависшей над ними дланью.

И «даже в 60-е годы, то есть после разоблачение „культа личности“, член компартии и знаменитый писатель Луи Арагон выпустил свой монументальный труд „История СССР“, пользуясь документацией сталинского периода… Ж. П. Сартр, в своей книге о Жене, пишет о Н. И. Бухарине как об изменнике и враге народа, солидаризируясь опять же со Сталиным» («Курсив мой», Нина Берберова).

…

И ещё один вопрос не давал мне покоя в последнее время: можно ли было во времена, когда миллионы погружены в ужас социалистического рая, быть счастливым?

Вся семья …

Весной 1945-го мама соседствовала в палате роддома с женой Лисициана (мужья познакомились и подружились во время войны): «И вот, – вспоминал отец, – настало то счастливое время, когда Павел Герасимович ждал появления третьего ребёнка, а я второго, судьба так распорядилась, но симпатичная Марочка родила двойню именно 9-го мая, а Саша „запоздал“ на три дня»… не то отмечал бы свой день рождения заодно с Праздником Победы.

Отмечая 70-летие Победы, журналисты рассказали и о нескольких супружеских парах, нашедших друг друга на фронтах войны. Сын одной сказал автору заметки: когда спрашивал пережившую отца маму, какой период своей жизни она считает самым счастливым, она отвечала, что это были именно военные годы: «Пусть могли убить, но мы были молоды, здоровы и любили друг друга»! И внук другой: «Для моей бабушки война – это самые счастливые и самые страшные годы в жизни».

«Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя»…

Для отца счастливыми были годы предвоенные и после войны, до 1948-го: понимал ли он тогда хоть что-либо из того, что происходило вне его круга? Мог ли он тогда ничего не видеть, не слышать, ни о чём не догадываться?

Если оставить за скобками семью и общественную суету, его повседневностью были занятия с концертмейстером и режиссёром, спевки с партнёрами по спектаклю, разучивание нового концертного репертуара, спектакли и концерты, записи на радио, гастроли. Знакомые – в основном члены его же «профсоюза», как правило, не менее благополучные, а если к нему на гастролях подходили «рядовые труженики», притом что до выхода не пенсию он выступал только в республиканских столицах и областных городах, то от них он слышал лишь отзывы о своём пении. Если же кто и мог хоть что-то шепнуть, то предпочитал молчанку: «учёный сверстник Галилея был Галилея не глупее, он знал, что вертится земля, но у него была семья»…

Аспирант консерватории, пересылая семье не съеденный им за обедом хлеб, о голоде – не о Голодоморе как спланированной акции – знал. Но если б его с намёком спросили, кто и с какой целью до такого довёл страну, до революции снабжавшую хлебом Европу, мог бы ответить: это следствие гражданской войны и неурожая 1921-го года, когда руку помощи нам протянул лишь Фритьоф Нансен, а Лига Наций устранилась.

В 1937-м были расстреляны дипломат Яков Давтян и видный партийный деятель Лев Карахан, мужья Марии Максаковой и Марины Семеновой. Если это знал отец (широко не оповещали), то мог бы сказать: в Советском Союзе не только сын за отца, но и жена за мужа не отвечает, иначе как бы певица и балерина стали орденоносцами, народными артистами республики и лауреатами премии имени Сталина – при его-то жизни!

Через два года органы «разоблачили» террористическую группу оркестрантов Большого, в чьи планы входило… взорвать театр и убить Сталина. Бред, конечно, но ведь наверху разобрались, и освобождённые музыканты работали в оркестре до выхода не пенсию (из воспоминаний выдающегося трубача Тимофея Докшицера, Интернет). А что это был поставленный Главным Режиссёром спектакль: показать миру, что советская власть не только уничтожает врагов, но и исправляет допущенные «ошибки» – сменивший Ежова такой же палач Берия часть при предшественнике осуждённых и отправленных в лагеря выпустил, – так о том знали лишь «рабочие сцены».

При этом даже в последние годы сталинского правления не только старшее поколение, но и мои сверстники, то есть в возрасте за двадцать годков и старше, понимая, что творится нечто несусветное, никакими идеями не объяснимое, продолжали надеяться, что он в неведении, что его обманывает ближайшее окружение.

Но на какие действия, если б прозрел, мог отважиться певец Соломон Хромченко? Мой ответ: для него семья и ниспосланный дар были высшей ценностью, поэтому он, к тому же, повторю, человек не героический, публично протестовать никогда не стал бы, разве что если б потерял семью. У него в те страшные годы была другая, если угодно, миссия – нравственная, социальная, какая угодно, и в том, как он её исполнил, к нему претензий быть не может.

Но ведь так может сказать любой добросовестный профессионал, строитель: моя миссия – строить, врач: моя – лечить, пекарь: моя – хлебом кормить, а что происходит за пределами моей сферы ответственности, не моя забота… нравственна ли такая позиция даже в тоталитарном социуме?

Один из вариантов ответа – в ранее уже цитированном письме мне Виктора Литвинова: «Мне кажется, что мудрость жизни заключается в том, чтобы принимать мир таким, какой он есть, но при этом сохранять лицо и делать, что можешь, в пространстве своего влияния».

Когда был опубликован роман Бруно Ясенского «Заговор равнодушных», в моём кругу бурно обсуждали не столько его содержание, сколько эпиграф: «Не надо бояться врагов, в худшем случае они могут только убить. Не надо бояться друзей, в худшем случае они могут только предать. Бойтесь равнодушных, ибо это с их молчаливого согласия совершаются все предательства и убийства на планете» – примеряли к нашему прошлому и настоящему. А сегодня я пытаюсь понять, как убеждение писателя в действительно попустительском безразличии миллионов уживалось с его деятельностью и творчеством? Он-то равнодушным не был – отстаивал коммунистические идеи, и даже начиная прозревать, что в Советском Союзе происходит, продолжал режим восхвалять – пока им же не был убит.

У отца врагов – в пределах его ойкумены – не было. Друзей не боялся, и ни они его, ни он их не предал (очередное везение: никого в застенках не пытали). И кем точно не был, так это равнодушным, даже в смысле Ясенского. А почему те, кто знали или начинали догадываться о том, что в стране происходит, молчали, как и отец, я своё объяснение, нравится оно или нет, предъявил.

Тогда «ягнята молчали» отнюдь не только в сталинском (хрущевском, брежневском) Советском Союзе – в муссолиниевской Италии, в гитлеровской Германии. Как писала о себе и своих единомышленниках Ханна Арендт, вспоминая события в Германии в начале 1930-х и после её разгрома, «нас деморализовало не поведение врагов, а поведение друзей» («подсказка» Леонида Никитинского, «Новая газета», 03.09.2015).

В книге «Ответственность и суждение» она ищет ответ на вопрос, как так получилось, что миллионы европейцев, католиков и лютеран, с детства впитавших христианские заповеди, от них, сопротивляясь или нет, отказались и своим молчанием покрывали массовые убийства. А оправдание (если я правильно её понял): поддерживая Советский Союз, они выбирали меньшее из зол, парировала: «Те, кто выбирает меньшее из зол, очень быстро забывают, что они выбрали зло»!

При этом есть коллективная вина за совершаемые преступления, которые человек не совершал, но своим молчанием им попустительствовал. А есть то, что он сделал лично: писал клеветнические доносы, издевался над арестованными. И пример Арендт: «любой, кто работает в судебной системе, не избежит политической ответственности за выносимые приговоры».

Так или иначе, вопрос о значимости социального равнодушия не снимается, и кому суждено предстать перед Высшим Судом, надеяться остаётся – помня об обстоятельствах жизни поколений наших дедов, отцов и моего тоже – лишь на какие-то статьи презумпции невиновности. В этом месте я напомню библейскую заповедь «Не судите, да не судимы будете», если кто и имел на то право, то их даже после смерти Сталина были единицы – Валерий Шаламов, Петр Григоренко, вышедшие к Лобному месту семеро храбрых… (не путать с персонажами советского фильма «Семеро смелых»). Но я не помню, чтобы они, в отличие от кухонных диссидентов с кукишем в кармане, когда-либо ягнят осуждали. Потому что «каждый выбирает для себя»… и потому ещё, что «нам сочувствие даётся / Как нам даётся благодать».

…

Чтобы в начале 1950-х отвлечь внимание подданных от происходящего в стране, Генералиссимус с его сателлитами в Восточной Европе развернул компанию борьбы за мир: в Советском Союзе (и странах Варшавского блока) повелел проводить один за другим районные, городские, областные и венчающий их всесоюзный съезд «борцов». (Из народной копилки: «войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется»). Как-то зашёл к нам мой дядя, беспартийный Наум даже комсомольцем не был, и чуть ли не с порога заспорил с отцом: зачем правительство тратится на съезды? мы же знаем, что СССР больше воевать не хочет, лучше бы эти сумасшедшие деньги пошли на зарплаты бедным. На что отец: ты ничего не понимаешь в политике – эти съезды имеют огромное международное значение!..

Ему свезло хотя бы в этом балагане не участвовать, в отличие от коллег.

Марк Рейзен отделался легче других, всего лишь: «Ставлю свою многомиллионную подпись под Обращением Всемирного Совета Мира» («Советский артист», октябрь, 1951 г.). Но не матерился ли старый и больной Николай Голованов, подписывая текст «слова делегата второй Всесоюзной конференции сторонников мира»:

«Высокую честь оказал мне коллектив театра, избрав меня делегатом…Заверяю, что вместе со всем советским народом, со всеми честными людьми земного шара буду бороться за дело мира во всём мире, против поджигателей новой войны… Великий Сталин учит нас, что империализм – это насилие и грабёж, разрушение культуры, рабство и смерть… На каждом шагу, ежедневно и ежечасно мы убеждаемся в варварской природе империализма. Американские агрессоры ничуть не лучше гитлеровцев. Они также коварны и злобны, также беспощадны, также ненасытны… Весь мир знает, что Советский Союз никогда и ни на кого не нападал и нападать не собирается. Всему миру известно, что СССР – непримиримый враг войны… Мы, работники советского искусства – пропагандисты сталинских идей мира и созидательного труда»… («Советский артист», октябрь, 1950 г.)

По случаю избрания Главного в депутаты

И могла ли отказаться от подсунутого текста вдова репрессированного Марина Семенова: «В Варшаве только что закончился Второй Всемирный конгресс сторонников мира… присоединяю свой голос к голосу миллионов… я посылаю проклятия американским империалистам – убийцам корейских женщин и детей. Американо-английским поджигателям войны, мечтающим о мировом господстве, следовало бы помнить об участи их немецких, итальянских и японских предшественников. Мы отстаиваем мир и отстоим его, потому что во главе мощного движения народов за мир стоит великий знаменосец мира наш родной товарищ Сталин» («Советский артист», ноябрь, 1950 г.).

От коллективной мороки выздоравливают не в одночасье. Потому и Селиванов в «просвет между двумя культами» подписался: «Сейчас милитаристы США вновь пугают мир атомной бомбой. Сотни миллионов людей уже поставили свои подписи под Обращением Всемирного Совета Мира» («Советский артист», апрель, 1955 г.); может, хотел отсрочить неизбежный вывод на пенсию? не помогло…

Даже через пять лет «Советская культура» публикует радиограмму «Присоединяемся к голосу протеста»: «О новой подлой провокации американских агрессоров мы, бригада московских артистов, узнали в Баренцовом море в пути на остров Шпицберген. Гневом наполнились наши сердца. Агрессивный акт американской военщины отчётливо показал звериный оскал империализма США».

На корабле «Дежнев» в Баренцевом море

Инициатором был, скорее всего, бригадир (чуял конец хрущёвской оттепели?), отвечавший перед «пославшими мя органами». Но какого рожна согласились подписать бредовый текст тогда уже пенсионеры Селиванов и Хромченко? Не могли отказать с довоенных лет другу? Надеялись, что знакомые не заметят и потом не высмеют? Или это всё оспины всё той же магии коллективного бессознательного?

 

Освобождение

Третьего апреля 1953-го отец ворвался в квартиру и, не отдышавшись, вскрикнул: со мной поздоровалась Валентина Александровна! Жившая по соседству дочь «врага народа» академика Фельдмана, три месяца до того впервые за многие годы приятельства не ответила на его «добрый день». Почему, он понял, услышав об аресте: не хотела его подставить – кто-то ведь мог заметить их всегда взаимное при встрече радушие и кому следует, сказать. Теперь поздоровавшись, послала сигнал: уже можно!

И точно: на следующий день «Правда» ошеломила официальным сообщением МВД СССР. Из него читатели узнали, что «дело врачей» сфабриковано бывшим руководством МГБ, признания обвиняемых получены применением «недопустимых методов следствия», арестованные неповинны в преступлениях, освобождены и восстановлены на работе!

В израильском интервью отец на вопрос, как пережил смерть Сталина, отвечать начал издалека, вспомнив «безродных космополитов», среди которых было много его хороших знакомых, коллег и близких друзей:

– Когда начались преследования ни в чём неповинных людей, я стал испытывать по отношению к нему чувство страха и непонимания. Я не плакал, когда он умер, но был очень взволнован, мне казалось, что мир рушится. Потом на многое открылись глаза…

О том, что может произойти в стране после той смерти, думали все, кто со страхом, кто с надеждой. И глаза открывались не сразу: ещё многое знаковое должно было случиться.

С воцарением Хрущева был арестован Берия (а это первым в семье угадал я: утром пробегая круги по гаревой дорожке институтского стадиона, заметил в череде стоявших вдоль забора на стендах портретов членов политбюро дырку как во рту после вырванного зуба, пересчитал и понял, чьё накануне ещё глядящее на нас пенсне исчезло). Очередным знаком происходящих перемен стала публикация в журнале «Знамя» повести Эренбурга «Оттепель» («хрущёвская оттепель»). Было пересмотрено «Ленинградское дело»: всех по нему проходивших реабилитировали (в отличие от врачей, посмертно, как потом миллионы). Всё венчал секретный доклад нового генсека с разоблачением культа личности Сталина и резолюция пленума ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий», после чего на закрытых партсобраниях с их текстами знакомили членов партии, что, разумеется, тут же стало известно беспартийным.

Что отец в эти годы, тем более после хрущёвского доклада, перечувствовал, пережил ли как личную драму, я не знаю, со мной он это не обсуждал. Может, с мамой, с ней он делился не только театральными новостями.

Н. С. Хрущев на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке

Среди прочих архивов, где я испрашивал разрешение знакомиться с касающимися отца документами, был Российский государственный архив социально-политической истории, вот ответ заместителя директора: «На хранении в РГАСПИ находятся только личные дела сотрудников, входящих в номенклатуру ЦК ВЛКСМ и подведомственных ему учреждений, среди указанной категории лиц С. М. Хромченко не выявлен». А поелику он не стремился проникнуть и в партийную номенклатуру, то его в этом архиве личное дело ограничивается типовой анкетой с ответами на типовые вопросы.

Керчь . Траурный митинг в марте 1953 года

Как большинство сверстников, он стал комсомольцем, затем автоматом «по возрасту» влитый в партийные ряды, не подвергая критическому анализу, у него и средств такого разбора не было, навязываемые стране постулаты. Принял, не рассчитывая ни на какие-либо преференции. Потому как если б рассчитывал, а его социальную активность поддерживали и за пределами театра, то не ограничился бы избранием в местком, партбюро и депутаты райсовета, попытался бы прорваться в ту самую номенклатуру, и чтобы умостить себе туда тропу, согласился бы для начала изменить имя и отчество.

Всё, что ему как члену партии поручали, исполнял не формально – добросовестно, но и только. Можно сказать, в склеенные с партбилетом идеи верил искренне, но не истово. А потому, я надеюсь, развенчание культа Сталина не стало для него личной драмой и уж точно не трагедией, тем более что сомневаться («испытывал чувство страха и непонимания») он начал за несколько лет до объявления всемирно с тех пор известного диагноза «дыхание по Чейн-Стоксу».

Не стало, как, скажем, для Иосифа Хейфеца, классика советского кино («Депутат Балтики», «Член правительства», «Его зовут Сухе-Батор» и др.), к тому же пятнадцать лет Первого секретаря Ленинградского отделения СК СССР. Он-то в 1990-х воспринял развал советской империи как личную драму, крушение пропагандируемых им идеалов: «Была великая национальная идея. Неважно, кто её сформулировал и осуществил. Важно, что она была. Теперь её нет».

Я уже писал: резкие поступки были отцу не свойственны, а потому он и из партии после всего случившегося не вышел. За год до ухода на пенсию согласился быть избранным заместителем секретаря партбюро коллектива оперы (на собрании объявил: «нельзя работать, не имея партийного актива»), в Гнесинке – секретарём партбюро и членом парткома, но всю его прежде проявляемую партийно-профсоюзную активность как весенним ливнем смыло.

Притом, что после исчезновения Советского Союза он от своего прошлого, как когда-то от родного имени, не отрёкся, никого публично не осудил, тем более партбилет демонстративно, под телекамеры, не сжёг.

Очередное везение: ему не пришлось кривить душой – «колебаться в проведении линии партии вместе с линией». И не пел он гимнов новому генсеку, как друг Петр Иванович (не с бодуна ли?): «Мы все – коммунисты и беспартийные – с большим удовлетворением встретили отчётный доклад ЦК КПСС XX съезду партии. С глубоким интересом я читал строки, относящиеся к задачам работников искусств. Отмечая значительные достижения в этой области, Н. С. Хрущев в то же время указал… Это замечание одинаково верно»… («Советский артист», 1956 г.).

Да, оставаясь одним из знаковых лиц «театральной общественности», мог выйти на трибуну, тем более, когда его выталкивали на неё беспартийные коллеги-приятели.

В 1955-м в Загорске после двух день за днём спектаклей «Севильский цирюльник» слово благодарности артистам произнесла секретарь горкома КПСС, ответить пришлось с подачи Кондрашина отцу: «Дорогие друзья и товарищи! Для нас, артистов Большого театра, большое счастье знать, что мы доставили вам удовольствие, что наше выступление вам понравилось».

В тот же год в Челябинске после концерта артистов Большого в зале только что открытого областного театра собрались отъезжавшие на целину (ЦК КПСС постановило начать освоение целинных и залежных земель), говорить от имени москвичей пришлось опять же ему: «Работники искусства считают своим священным долгом служить народу. Бригады артистов Большого театра уже дважды бывали в гостях у тружеников целины. Сейчас у нас в театре готовится к поездке на целинные земли новая бригада артистов».

Вот и всё – за все последовавшие годы.

 

«У нас украли жизнь»!

На второй год пребывания отца в Израиле я с приглашением от тётки отправился за визой в консульство, в очереди увидел приятеля с женой, пошутил: уж не намылились ли они на ПМЖ? Нет, едем навестить родственников. Через несколько лет всё же уехали – за дочерью-старшеклассницей: после того, как её в энный раз в элитной школе оскорбили (как, понятно), она сказала родителям: хватит, уезжаю! От вопроса на прощанье, чем приятель, не по возрасту деятельный, но безъязыкий, будет в Израиле заниматься, отделался шуткой: хочу умереть на чистых простынях в хорошей больнице! Сейчас, когда я это пишу, он, слава Богу, здоров, но «живёт» в Москве – компьютер, e-mail, скайп…

Отец ехал не умирать – активно жить.

В первые годы он словно сбросил пару десятков лет: увлечённо работал с учениками, учил новые песни израильских композиторов и поэтов. Один из них, ранее уже упомянутый Дмитрий Якиревич потом вспоминал:

«В середине 90-х годов судьба свела меня со знаменитым солистом Большого театра Соломоном Марковичем Хромченко. Не скрою, для меня было лестно, что он репетировал и исполнял мои вещи, кстати, стал первым исполнителем моей „Гэбиртиглид“. Более того, показав её бывшему главному кантору штата Атланта Ицхоку Гутфрайнту (очередное знакомство; в 1976 году участвовал как хазан в инаугурации президента Картера), меня с ним познакомил, а Ицхок включил ряд моих вещей в свой репертуар. Репетировать с Соломоном Марковичем было необычайно интересно. Во-первых, он оказался уникальным певцом, сохранившим в своём солидном возрасте весь свой вокальный потенциал. Во-вторых, его манера работы над каждой фразой, да что там над фразой, над каждым словом и даже звуком, просто потрясали. Плюс невероятная контактность, умение выяснить каждую деталь. Каждую мысль в литературном и музыкальном тексте».

Он и раньше бывал за границей. С шефскими концертами в Западной группе войск поглазел, как живут в Германской Демократической Республике. С туристической группой по неделе провёл в Бельгии и Франции. В Чехословакии месяц с мамой (успела до болезни) вольготно гостил в семье племянницы, дочери маминой сестры, моей двоюродной сестрички Анны.

Мама и отец в Праге: правее мамы стоят её сестра Ревекка, муж Михаил Гиллер (кадровый военный, всю Отечественную летал на штурмовиках, вышел на пенсию полковником), их дочь Анна

Благодаря кузине отец увидел мир не советским туристом – взгляните направо, налево, не отставайте от группы, из гостиницы меньше чем втроём не выходить – и не с равнодушным к гостям экскурсоводом. С австрийской столицей его с Сарой знакомил давно обосновавшийся в Вене мой львовский приятель, в США они повидались с младшей внучкой (моей дочерью), в Торонто гостили у канадских кузенов.

Затем были Франция (уже другими глазами!..), Италия, Венгрия, а напоследок мирно разошедшаяся со Словакией Чехия, куда они приехали ради бальнеологического санатория, известного целебными процедурами: в Иерусалиме отцу предлагали оперировать колени, но сын Сары, ортопед Микаэл отсоветовал. Процедуры не помогли, зато удалось встретиться с любимым учеником. Попросили главврача позвонить в Братиславу, Гурген спросил адрес: сейчас за вами приеду. Это возможно? ведь другая страна! – изумился отец. Невозможно, но буду у вас через час, – рассмеялся Овсепян.

Отец , Сара и Гурген на площади перед оперным театром Братиславы

Они провели вместе два дня. Гурген свозил гостей в старинный замок Девин на границе с Австрией, неподалёку от Братиславы, знакомил с её улицами и площадями. Театральный сезон ещё не начался, но для своего премьера с его знатным гостем (заметка в газете «Встреча двух звёзд») администрация открыла здание. У пианино в гримёрной они вспомнили московские уроки, потом вышли на сцену, для них и занавес подняли, где спели на пару заздравный тост Альфреда Жермона.

После возвращения из Братиславы я получил очередное из Иерусалима письмо с кратким рассказом о поездке и ошеломившим «Я убедился, что у нас украли жизнь»!

Каюсь: погружённый в московскую суматоху, я вскоре о том письме забыл, не вспомнил и во время очередного свидания с отцом. Теперь перечитав, пытаюсь понять, что ж его так поразило, что не смог удержать в себе. Впрочем, «убедился» – значит, не сразу, не с кондачка, значит, побывав в Европе и за океаном, повидавшись с разными людьми, новые впечатления сопоставлял с разворачивавшимся перед его мысленным взором «длинным свитком воспоминаний».

Превосходная израильская медицина? Да, уже в первые недели в Иерусалиме его всестороннее обследовали, прописали всевозможные снадобья и потом наблюдали не «по вызову», а с принятой для людей его возраста периодичностью. Но он хотя и страшился болячек, никогда ни на что, кроме как на колени не жаловался; к тому же и в Москве мог при необходимости обращаться к лучшим врачам.

Сравнивал московскую квартиру и типовую дачку (в прейскуранте значилось «Дом каркасно-щитовой», ДКЩ-2, дешевле не было) с домами пражских и канадских родственников? Мог, но его и «хоромы» в кооперативном доме полностью устраивали, а о загородном особняке никогда не мечтал, он не был стяжателем и не страдал, ограничиваясь самым необходимым. Потому я убеждён, что и в зарубежье интересовали его, пусть восхищая, не интерьеры и аксессуары, а как на их фоне живут люди.

Первое, что удивило – отсутствие регламентации внешнего облика (как стричься, какие надевать брюки) и поведения вне дома: ещё в ГДР запомнил старушку в шортах на велосипеде: прохожие её не порицали – в упор не замечали.

Более же всего, но уже на клятом Западе: никто не унижается благодарностью партии за счастливое детство или восхвалением мудрости президента (премьер-министра). Чтобы в отпуск поехать куда пожелает – если семейный бюджет позволяет, не клянчит у служебного начальства характеристику и не отвечает на «каверзные» вопросы маразматической выездной комиссии.

Да, работают много, но и зарабатывают соответственно. Не только канадский кузен (как преуспевают на Западе медики, известно) или мой львовский приятель, оборотистый предприниматель. Даже моя дочь, после окончания школы укатив с мамашей, благодаря знанию языка – в Москве мне повезло найти для неё хорошую учительницу, не жирует, но и не бедствует. И отец с тех пор как стал солистом театра, не бедствовал, однако если б за свой труд получал, как певцы на Западе, то хотя бы мама не горбатилась до инсульта по хозяйству.

В совокупности всё это не могло пройти бесследно, но для трагического заключения об украденной жизни должен был прозвучать заключительный аккорд. Все впечатления замкнуло не финансовое благополучие Гургена (кстати, он мне сказал: у нас небольшая квартира, нас с женой и сыном вполне устраивает) и даже не его с Ольгой (её, художника, картины экспонируются на выставках не только в Словакии) гражданское право в свободное от профессиональной жизни время ездить по миру. Главное: Овсепян беспрепятственно гастролировал в Европе!

Отец с Гургеном: вспомним былое

Да, сказал мне Гурген, вспомнив блистательное начало певческой карьеры Хосе Каррераса, поначалу затмившего и Пласидо Доминго, и Лучано Паваротти: у Соломона Марковича тембр голоса был не хуже, а по собранности звука (профессиональный термин – М. Х.) даже лучше. Не сомневаюсь, окажись он в свои лучшие годы за рубежом, занял бы в певческом мире достойную нишу…

 

Возврат в родные пенаты

Не суждено было. И так уж почему-то сложилось, что с тех пор его в Израиле жизнь покатилась «под горку». О чём я сужу, перечитывая его письма.

Раньше его интересовали не только значимые российские новости, например выборы Президента: «если выберут Зюганова, это будет ужасно», но и пустяки: «поздравляю с очередной победой „Спартака“» (за этот футбольный клуб «болела» вся наша семья). Его возмутило убийство Галины Старовойтовой: «последнюю неделю очень переживаю». Он следил за празднованием 850-летия Москвы: иронизируя по поводу суетящегося Иосифа Кобзона, был удивлён, что Паваротти «не поднесли хотя бы букетик цветов! и это великий мэр»!..

Не то в последние годы.

Меня отец восхищал своей любовью к жизни в самых разных её проявлениях, не задумываясь о возрасте. Оказывается, задумывался: недавно Саша обнаружил в отцовских бумагах листок с выписками неизвестно откуда:

«Трагедия старости не в том, что стареешь, а в том, что остаёшься молодым».

«Старческие мечты: как бы хотелось положить кому-то голову на колени и чтобы её гладили. Но вспоминаю, что лыс, и с ужасом эту мысль отбрасываю».

«Я старик, мне уже за семьдесят. Но внутри старика живёт юноша, всё ещё чего-то ждущий от жизни. Ему, этому юноше, надо любить, и он любит, сидя внутри старика».

А теперь письма.

«На днях мне исполнится 92. О чём мне тебе писать, ведь моя жизнь однообразна и скучна. Слава Богу, пока есть один ученик, не знаю, что будет дальше».

«Читаю книгу Амосова, пытаюсь вникать в каждую фразу, не хочу комментировать его слова „Ничто не старит так, как готовность стареть“, надеюсь, ты меня поймёшь».

«В концерты уже не приглашают, может, потому, что знают о моём возрасте, но я всё равно держу голос в тонусе, каждый божий день распеваюсь – звучит, а закончу „ремонт“ зубов, будет, надеюсь, звучать ещё лучше… Мне кажется, что я всё ещё певец. Не думай, что я с ума сошёл, пишу просто для того, чтобы ты улыбнулся».

«Сейчас я старый человек, и хотя ты тоже не совсем молодой, я надеюсь на твою помощь… не материальную».

«Безумно скучаю по тебе, Саше, московской квартире и Москве с её сюрпризами, со всем тем, что в ней происходит. Ежедневно спускаюсь к почтовому ящику, жду ваших писем, возвращаюсь с пустыми руками. Не хочется писать, но всё одно и то же, не спасают даже три тома Эренбурга».

«У меня новостей так мало… ну да ладно. Перед Новым годом мы с Сарой слетали на три дня в Эйлат. Красивый городишко, много воды, я взял с собой купальные трусы, но не купался, вода была очень холодной. На Новый год был красивый фейерверк, я смотрел, как танцуют и радуются жизни люди всех возрастов».

«Смотрю телепередачи из Москвы. Только что показали „Ростропович возвращается в Москву“, интересно. А Миша Козаков молодец, с семьёй вернулся в Москву».

«Всё время, как я переехал в Израиль… я ведь только тебе могу писать об этом. Мне всё кажется, что я не должен был… но что-либо менять в моей жизни очень и очень тяжело и очень сложно».

«Годы не только идут – летят, но пусть хотя бы так. Да, ты прав, я много чего отдал бы из моей нынешней жизни, чтобы быть вместе с моими любимыми сыновьями [83] . Но это очень сложный вопрос, и он не подлежит обсуждению».

В одном из последних писем «Я прожил честно и не перед кем ни в чём не виноват».

И словно прощание: «Привет всем, кто меня помнит».

Сара заботилась о нём до последнего дня их совместности, старалась изо всех сил, но не в её силах было заменить единственную, в Киеве обретённую. Он никогда и никуда не уехал бы без неё, она же, когда в начале 1970-х страждущим временно предоставили возможность «воссоединяться с родственниками», чем воспользовалось немало семей, сказала: кто хочет, может ехать куда угодно, никого не осуждаю, но я живу и умру в Москве.

Кстати, когда Сталин поддержал образование государства Израиль в подмандатной Великобритании Палестине и какое-то время не препятствовал отъезду советских евреев, в страну зачастили с приглашениями эмиссары. Один пришёл к нам домой, сулил молочные реки и кисельные берега, мол, будете петь на лучших сценах мира – отец спустил его с лестницы, может, и провокации боялся (мне об этом эпизоде рассказал Саша). Когда объявилась иерусалимская кузина, был бы рад вместе с мамой, если б ей здоровье позволило, съездить на месяц-другой, но чтобы на ПМЖ…

С мамой они и без слов чувствовали-понимали друг друга. С кузиной, несмотря на взаимную симпатию, они были слишком разными людьми – по воспитанию, приоритетам, интересам. Она после лихой военной юности нигде не служила, всегда была «при» мужьях, и о них заботясь, привыкла жить в своё удовольствие, деля свободное от семейных забот время между коллективным слушанием записей опер и скрэблом (это, кто не знает, настольная игра в слова по принципу кроссворда), даже в соревнованиях участвовала. Уходила играть в дни их поездки в Эйлат, он тогда выходил посидеть на балконе: «наслаждаюсь морским видом и вспоминаю Одессу, Базарную улицу, где мы жили…». А из Иерусалима уезжая на соревнования, нанимала за ним ухаживать русскоязычную «няньку», что ему нравилось: «роскошная женщина, когда приедешь, я тебя с ней обязательно познакомлю».

Сару не интересовали московские, кроме наших с братом семейных, новости, а отец едва ли понимал, как устроено израильское общество, какие заботы (кроме защиты страны и преуспеяния) волнуют абсорбировавшихся израильтян, он же их вовсе не интересовал. У кузины был широкий круг общения, войти в него отец не мог не только из-за незнания языков. Да и среди бывших соотечественников, которые «знали меня многие годы назад», интерес к нему угас: встретились раз, другой, послушали его старые записи, достаточно. А потому «хотя Сарочка относиться ко мне тепло, я живу как бы один, целыми днями».

Они начали уставать друг от друга. Дорогая игрушка, предъявление которой в своём кругу и забота поначалу была кузине в удовольствие, стала тяжкой обузой: «Сарочка кричит, но я к её характеру привык: покричит – и успокоится». Меж тем и он всё чаще раздражался, от безделья старел быстрее, его всё чаще подводила память: склероз не в силах одолеть даже израильская медицина. К одному из последних его писем мне Сара приписала на английском языке: «Соломон теряет память, недавно спросил, как звали моего отца, его любимого дядю… он шокирует меня своими вопросами».

Они ещё успели слетать в Женеву на свадьбу его старшей внучки (дочери Саши), Сара ещё пыталась его тормошить: «Она не даёт мне скучать, сегодня идём с ней на концерт Дуди Фишера, певец хороший, и я надеюсь на приятный вечер».

Она, тоже давно не молодушка, вынуждено терпела, но в мой очередной приезд завела речь о том, что устала, а потому единственный выход из сложившейся ситуации для неё – поселить Соломона в дом престарелых. Но без знания иврита и английского его могут принять только в дом для «русских», но там плохой уход – что делать?

Речи не может быть ни о каком доме, ответил я, у него в Москве своя квартира и сыновья, которые обязаны и могут об отце позаботиться.

Но ситуация и впрямь была тупиковой. Всё больше тоскуя о Москве, душой он давно был в ней, однако сожалея о переезде в Иерусалим: «не должен был» – «телом» врос в него, и возвращаться категорически отказывался: «этот вопрос не подлежит обсуждению».

Кончилось всё хуже некуда.

Он каждое лето приезжал в Москву на месяц-полтора, в последний раз кузина, объявив, что ложится на ортопедическую операцию, убедила его задержаться, пока не придёт в норму. Он согласился, и всё могло сгладиться (мы-то знали, в чём дело: операция была не к спеху или вовсе не планировалась), если бы она, не поторопившись, дала нам время его подготовить, но следом за ним отослала коробку с его тёплыми вещами, тут-то он всё и понял.

Она звонила в Москву несколько раз, хотела объясниться, он, как мы ни уговаривали, трубку не брал – обман не простил: я не посылка, чтобы меня вышвыривали.

Подарив отцу несколько им нежданных лет, низкий ей за то поклон, под конец более всего не хотела, чтобы ей пришлось его хоронить. Сегодня я понимаю одно: их расставание было неизбежным, и хотя по форме оказалось жестоким, Сара Шехтер – мир праху её – свершила благое дело: отец закончил дни в родном доме и навеки воссоединился со своей любимой.

 

Вместо эпилога

А ведь всё могло сложиться иначе. Из Одессы семья Матвея Хромченко могла уехать не в Киев, а, например, пароходом транзитом через Европу в США. Голосистые братья могли учиться, скажем, в высшем учебном заведении в области искусства и музыки – Джульярдской школе, где, кстати, преподавали российские эмигранты. Если бы учились столь же успешно, как в киевском институте и московской аспирантуре, обоих мог приметить импресарио, условный Сол Юрок. В той же логике Наум мог пробоваться в мюзик-холл на Бродвее, Соломон – в Метрополитен Опера. Держа в уме характер братьев: старший и в Штатах мог явить свой норов, а младший, с успехом выступив в первых спектаклях, получить гастрольный ангажемент. Выступать на лучших сценах, ни с кем из теноров не соревнуясь, ни в чьей тени не пребывая, со своим, как заслужил бы, именем. Ничто не мешает мне допустить, что однажды он мог быть приглашён и в Советский Союз с партией Альфреда или Ленского в спектакле Большом театре, выступить с сольным концертом в Большом зале консерватории!

Но – стоп! О чём это я?! Не попади он в Киев, не встретил бы ту, что была ему суждена, а тогда ведь и нас с братом не было бы…

Но хоть стрельцам, рождённым в мой день, и присущи безудержные фантазии, я на такой сюжет не согласен! Так что пусть уж всё в этой истории останется, как было ему суждено. Тем более что в страшные годы прожил достойно, никому не принеся зла.

Да, не случилось ему гастролировать в Европе и Америке, так ведь не только ему. Но начав с хора провинциальной синагоги, потом выходил на сцену солистом лучшего Театра страны, пел в лучших её концертных залах. Его уже пенсионера концерты в Сибири и на Дальнем Востоке сегодня могли бы счесть «чёсом». Но зарабатывал он свой гонорар тяжким – я помню его серое лицо в аэропорту «Внуково» после тех гастролей – и, главное, честным трудом. Где бы ни выступал, никогда не пел «под фанеру», всегда в полный голос, радуя им слушателей. Что из того, что пел не в Париже, Риме, Лондоне и Нью-Йорке для пресыщенных знаменитыми гастролёрами меломанов, в неблагоустроенных заводских и сельских клубах для неизбалованных встречами с высоким искусством слушателей – их аплодисменты были уж никак не менее громкими и искренними…

Благодарно помянув Томаса Эдисона с его последователями инженерами – их изобретения позволяют слышать давно ушедших певцов, не только выдающихся и не только певцов, я, думая об отце, перефразирую поэта: «Теперь ты звук. Ты вечен». А потому его и сегодня и завтра может слышать любой, кто захочет, в России, Европе, Америке, где угодно. Вставить компакт-диск в компьютер, подключить динамики или, чтобы никому не мешать, надеть наушники, и как мне сейчас зазвучит «голос отрадный, как мечта»: