Напомню: на 1-м конкурсе музыкантов-исполнителей Соломон Хромченко поделил третью премию с Муртазой Мамедовым. Через какое-то время некто осведомлённый в закулисных играх передал отцу, что против присуждения ему второй премии выступили члены жюри из… Украины! Якобы их возмутило, что питомца киевского института, направленного в столицу лишь для «усовершенствования», в конкурсе заявили как выпускника московской консерватории. Чтобы их ублажить, первую премию заодно с двумя москвичками присудили Зое Гайдай, выпускнице уникального по «производительности» замечательных вокалистов, как московская, ленинградская и киевская консерватории, института им. Лысенко.

Не исключаю, что так оно и было: в 1930-е во всём искать национальную подоплёку значило бы искажать советскую историю (не только потому, что на том же конкурсе первые премии получили Эмиль Гилельс и Давид Ойстрах). Но вот полвека спустя к 75-летию отца в «инстанцию» было отправлено два письма. Секретарь Союза композиторов СССР Тихон Хренников, подписавший одно, и подписавшие другое Иван Козловский, Борис Покровский (главный режиссёр ГАБТа), Иван Петров, Елена Кругликова, Артур Эйзен (и др.), напомнив былые заслуги коллеги, к тому же длящего певческую и педагогическую (профессор) деятельность, заключили: «С. М. Хромченко достоин звания народного артиста РСФСР».

Инстанция признала его заслуги, удостоив звания заслуженного деятеля искусств республики, им чаще всего увенчивали «за выслугу лет». Но, допуская, что и тогда в этом не было национальной подоплёки, не могу забыть утро 13-го января 1953-го года.

Выдвинутый на третий срок в депутаты райсовета, уже и листовку с биографией напечатали, отец собирался в театр, где должен был с трибуны общего собрания зачитать приветственное письмо тов. Сталину, когда по радио Юрий Левитан – «голос Советского Союза» – зачитал сообщение ТАСС об аресте «врачей-убийц»!..

Чтобы отвлечь отца от мрачных предчувствий – дочь одного из «вредителей», также отоларинголог, работала в поликлинике Большого и дружила со своими пациентами, одна из знаменитых тут же поспешила высказаться: «пригрела змею на своей груди…», я стал расспрашивать его о всякой всячине. В какой-то момент он вспомнил, как его пригласил в свой кабинет заместитель директора Большого театра Яков Леонтьев и завёл как старший с младшим такой разговор (в моём пересказе, но точно по существу):

– Соломон Маркович, вас ждёт блестящая карьера. Вы выходите в ведущих ролях на сцену Филиала, вскоре вам предложат роли на основной сцене – Боян, Владимир Игоревич, Юродивый! Представьте, на афише: Владимир Ленский – С. М. Хромченко! Так вот, об С. М! Не сменить ли вам имя и отчество, неплохо звучало бы, скажем, как у маршала Будённого – Семен Михайлович. Уверяю, через пару лет вы заслуженный, затем народный артист республики, а там и до Сталинской премии рукой подать.

– И ты, – прервал я отца, – отказался? не жалеешь?

Он после паузы:

– Жалею? Нет! Это значило бы отказаться от папы, давшего мне имя, а я его очень люблю…

То есть, если без лирики, отказаться от рода. И потерять лицо.

Я. Л. Леонтьев

Выпускник одесской школы драматического искусства работал в театрах Кишинёва и Киева, после окончания киевского Коммерческого института организовывал новые театральные коллективы (директор Русского и Татарского театров в Симферополе). Перебравшись в Москву – директор Студии Малого театра, затем помощник директора МХАТа, в 1934-м был назначен заместителем директора ГАБТа и директором его Филиала. Именно «этот мудрейший человек, – вспоминал спустя годы Кирилл Кондрашин, – держал театр в руках, без него ничего не решали». По отзывам современников, театральная Москва Якова Леонтьевича уважала и даже любила, он, между прочим, был одним из ближайших друзей Михаила Булгакова. (Музей ГАБТа).

Важный нюанс: в начале 1930-х остаться Соломоном уменьшало надежду на звания и награды, но благополучию семьи не угрожало, а спустя двадцать лет вполне могло быть расценено как вызов Системе с предсказуемыми последствиями. При этом отец, отнюдь не герой, мог уклониться от беседы на чреватую тему, смалодушничать (потом переживать), но в любые времена в ситуации выбора между рисковым Поступком и безопасностью семьи выбрал бы её. А потому пауза перед ответом на мой вопрос означала, думаю я сегодня, что в кошмаре конца 1940-х и начала 1950-х он о том отказе мог всё же сожалеть.

Я не сомневаюсь, мудрый одессит (сам-то он под отцовской ли фамилией жил?) желал отцу только добра. Вот, скажем, Иван (?) Краузе, принятый в Большой в 1943-м, через три года женившись на балерине Людмиле Петровой, стал Петровым – кому от этого стало хуже? Никому – всем только лучше: замечательного певца, ставшего дважды лауреатом Сталинской премии, а потом и народным артистом СССР узнала вся страна. Разве что родитель мог огорчиться, но, скорее всего, понял бы сына, однако к тому времени он уже сгинул в ГУЛАГе.

В Российской империи, как и на Западе, немало артистов меняли имена-фамилии на рекламно звучные, но по собственному разумению или совету импресарио. Первый муж Марии Максаковой (в девичестве Сидорова), являл свой баритон на сценах обеих столичных и провинциальных театров не австрийцем Максом Шварцем, а россиянином Максимилианом Максаковым. От чего Австрия не пострадала, а Россия выиграла. Он, «между прочим», внёс большой вклад в популяризацию оперного искусства и поднятие культурного уровня провинции, возглавляя оперные коллективы в Екатеринославе, Воронеже и Симбирске, Иркутске, Перми и Вильно.

Тогда же в Вильно настоятелем Никольской церкви служил отец замечательного Василия Качалова. Чем фамилия, не какая-то подозрительная… шляхетского происхождения (как и у Адама Мицкевича), не устроила сына, неизвестно. Но то ли сам пожелал, прочтя некролог бывшего губернатора Архангельской губернии Н. Н. Качалова, то ли с подачи её же предложившего Александра Суворина, владельца газеты «Новое время» и Театра Литературно-артистического общества, где артист тогда выступал, Василий Иванович фамилию сменил.

Громкоголосые ура-патриоты Советского Союза негодовали: деятели культуры утаивают от народа подлинные имена-фамилии, а значит и происхождение. Действительно, утаивали, и не только деятели культуры, однако не все, не буряты и башкиры и не чукчи с якутами, а почему-то исключительно те, в чьих жилах текла «специфическая» кровь. Примеров – множество, что же до причин сокрытия, задам простенький вопрос: были бы Цецилия Воллерштейн и Лазарь Вайсбейн народными артистами СССР, не став Мансуровой и Утесовым? Был бы киевлянин Моисей Фридлянд членом редколлегии и специальным корреспондентом газеты «Правда», редактором журналов «Огонёк», «Крокодил», «За рубежом», в довоенные годы самый известный журналист, не назвавшись Михаилом Кольцовым? Как и его родной брат, Борис… Ефимов народным художником СССР, лауреатом трёх Сталинских премий и Героем Социалистического Труда?

Что ж, «Каждый выбирает для себя / женщину, религию, дорогу»; сложнее дальше: «Дьяволу служить или пророку / каждый выбирает для себя»…

Так или иначе, отец никогда не скрывал своего происхождения, да и не смог бы, даже сменив имя с отчеством: ни у кого из слушателей и коллег не возникало сомнений кто он родом. И на дух юдофобства не приемлющий Иван Козловский накануне еврейской пасхи просил купить ему мацу не кого-либо – Соломона Хромченко.

Впрочем, свои генетические корни не утаивали не только многие ставшие в те годы знаменитыми музыканты, писатели, учёные, руководители самого высокого уровня, получая при этом звания народных артистов, Сталинских лауреатов и «Гертруды» (герой соцтруда), ни тысячи известных лишь соседям по коммуналке «инородцев». Более того, как сказал своему младшему коллеге известный в те годы адвокат Илья Брауде, «быть евреем считалось престижным» (Аркадий Ваксберг, «Из ада в рай и обратно»). Тогда в СССР публичное проявление антисемитизма рассматривалось, пусть декларативно, как государственное преступление, как «крайняя форма расового шовинизма… наиболее опасный пережиток каннибализма» (И. Сталин), а потому страдавшие от преследований евреи Германии и Италии стремились получить советское гражданство.

При всём том жизнь и деятельность отца, как и большинства его соплеменников, определяла вовсе не национальность с её поведенческими отличиями. Оказавшись после Киева в Москве, в интернациональных коллективах консерватории и театра он быстро и незаметно для себя стал ассимилированным в светскую русскую, точнее, советскую культуру с присущими ей чертами. Не соблюдал субботы, не молился, не носил кипу, и не только пел – иначе быть просто не могло, но и говорил без какого-либо акцента, даже рассказывая, с блеском, анекдоты и театральные байки.

С. Хромченко в шуточной маске

Вот одна для передышки. Был в театре тенор чудесного тембра, мечтал, как все, петь Ленского, но был не в ладах с музыкальностью. Оставаясь в войну в Москве, предложил, дабы не рисковать прилетавшими на спектакли Лемешевым и Козловским, дать петь эту партию ему, на что зав труппы: я – с радостью, но требуется решение главного дирижёра. Самосуд прилетел, на просьбу ответил «хогошо-хогошо» (тут надо услышать акцент Самуила Яковлевича, за всю жизнь не сумевшего от него, специфического, избавиться). Певец заву: главный согласен. Зав: он мне о том не сказал. На вторую встречу певцу удалось спеть Самосуду, услышать те же «хорошо» и от зава «мне указаний не поступало». В третий раз певец уже с жалобой: как же так, маэстро, вы сказали «хорошо»… На что: «да, голубчик, очень хорошо – для вас, для Большого театра – очень плохо»…

Не сталкиваться с проявлениями юдофобства отец, разумеется, не мог. Однажды в театре схватился с народным артистом, позволившим себе озвучить грязную сплетню; о том эпизоде вспомнив в Израиле, имя не назвал, впрочем, коллега мгновенно принёс извинения: может, я что-то не так понял…

Удивительно другое – он не пострадал не только в годы борьбы с «безродными космополитами», но и после ареста «врачей-убийц», вот только в тот январский день письмо Вождю зачитала русская певица и депутатом больше не избрали (то ещё страдание). Но его имя продолжало значиться на декадных афишах театра, его приглашали на гастроли, он звучал по радио. Удивляться, нет ли? Грампластинку Соломона Хромченко хранили в семье «ярого юдофила» Шолохова (воспоминания Эмиля Сокольского, Интернет).

Да, сталинская коса выкосила не всех «запятнанных пятым пунктом», иные в ЦК КПСС и Президиуме Верховного Совета СССР, в министрах, на других высоких постах оставались, даже Сталинские премии получали. Но всё это не отменяет психологически ущербного вопроса: почему, если не списывать всё на провидение, не тронули Соломона Хромченко? Как бы дико ни звучала моя гипотеза и как бы она меня самого не коробила, я всё же её озвучу.

Начну с того, что если бы для ареста требовался повод, что смешно, то достаточно было напомнить непонимающему, что перед войной он пел в итальянском посольстве, на что, разумеется, было получено разрешение НКВД, но этого никто не вспомнит, даже подарки от фашистов принял. Неопровержимая улика: альбом с грампластинками фирмы «Records» – Энрико Карузо, Беньямин Джильи, Рената Тибальди, это куда ни шло, но вот и фирменный радиоприёмник, позволяющий слушать вражью клевету, а потом её пересказывать, желающие подтвердить нашлись бы тотчас.

Понятно, что не спасло бы ни членство в партии, ни депутатство, ни что когда в Большом театре проходили транслируемые на всю страну правительственные заседания, он запевал из оркестровой ямы «Интернационал», а чтобы пройти в театр, получал спецпропуск Лубянки. Наплевать и растереть, помня, что от расправ не спасало даже членство в Политбюро и звания Героя Советского Союза или соцтруда.

Так почему пронесло?

Моя версия, даже если я преувеличиваю социальный имидж отца: его могло защитить только неведомым мне образом проявляемое, но ближайшему окружению Вождя известное его благоволение. Может, замешанное на удивлении из всех единственным на сцене его «императорского» театра солистом, проявившим то ли мужество, то ли безрассудство не отказаться от «неблагозвучного» имени.

Для начала об имидже, с грандиозным Михоэлсом, разумеется, несопоставимым, но и немалым. Иначе улучшением жилищных условий семьи Соломона Хромченко не занималось бы Управление делами Совета народных комиссаров Союза ССР (у нас сохранились письма-уведомления), после войны ему не удалось бы прописать в Москве бабушку и сестру с племянницей, а когда бабушка умерла, в ячейке Донского колумбария перезахоронить и прах умершего в Киеве дедушки.

Когда мы вернулись из Куйбышева, а тогда в стране ввели раздельное обучение мальчиков и девочек, меня без вопросов приняли в другую «правительственную» школу (в ней также учились дети членов Политбюро и правительства), хотя она, как и первая, располагалась вне нашего района. Отец из года в год получал разрешение снимать дачу в посёлке рядом с «режимной», то есть опекаемой энкавэдешниками Барвихой. А когда надо было отстоять дом отдыха «Поленово» от посягательств желавших его у театра отобрать, письмо дирекции ГАБТа в инстанцию подписали дирижёр Мелик-Пашаев, солисты оперы Мчедели, народный артист Грузинской ССР, и Хромченко.

Его часто приглашали на звучные государственные мероприятия, в составе делегации «первачей» Большого он поздравлял с юбилеями коллективы МХАТа и Малого театра, был неизменным членом советов ЦДА и ЦДРИ, не Бог весть, но всё же. И эпизод марта 1945-го: в синагоге на улице Архипова главный московский раввин Яков Фишман с соизволения Вождя организовал утреннюю молитву, собрав в Фонд восстановления народного хозяйства сотни тысяч рублей. Всех пришедших и для участия в ней приехавших не москвичей, охраняемых десятками милиционеров и «специфически штатских», синагога вместить не могла, а среди стоящих на улице зоркий наблюдатель выделил четверых: Рейзена, Утесова, Козловского и Хромченко (Аркадий Ваксберг, «Сталин и евреи»).

Большой театр поздравляет коллег Малого театра с юбилеем (слева направо): В. Кригер, М. Михайлов, Н. Шпиллер, С. Хромченко, В. Фирсова, Н. Нелина, Г. Нэлепп, М. Звездина (РГАЛИ)

Сталин впервые услышал отца ещё аспирантом консерватории на заключительном концерте лауреатов конкурса. Концерт затянулся за полночь, получивший третью премию его заключал, и когда отзвучала последняя нота арии Герцога Мантуанского, вместе со всеми слушателями ему аплодировал «с ласковой по-отечески улыбкой» досидевший до конца владыка Кремля (Ефим Весенин, сб. «Молодые мастера искусств», 1938 г.).

К первым выборам в Верховный Совет СССР (1937 г.) Соломон Хромченко записал (в дуэте с Петром Киричеком) песню Михаила Старокадомского и Александра Гатова «Сталинский закон»: «Да здравствует Сталин, да здравствует тот, кто нас от победы к победе ведёт», через пару лет «Марш артиллеристов» Исаака Дунаевского и Сергея Михалкова: «Родной народ бойцов зовёт, трубит в поход горнист! За Родину, за Сталина – вперёд, артиллерист!» (ведь Сам-с-усам сказал: «артиллерия – бог войны»; потом и Тихон Хренников такой марш написал на слова Виктора Гусева), они звучали по радио, с грампластинок. Можно счесть это ничего не значащим: ну не будет же погружённый в государственные заботы адресат обращать внимания на такие пустяки. Как бы не так: он не только отслеживал, что происходит в государстве, читая газеты-журналы, но и внимал славословящим, известно, в частности, что остался недоволен «Маршем…» Дунаевского, мол, композитор специально сочинил плохую музыку, чтобы народ эту песню не подхватил.

Сегодня те вирши слышатся, как сказал бы остро чувствовавший фальшь Антон Чехов, «звучащей пошлостью», но меня сразил ответ филолога Виктора Литвинова, профессора Пятигорского лингвистического университета, на вопрос, как он думает, понимал ли отец, что поёт: «Если бы понимал, не мог бы петь так замечательно»! Так может, и Сергей Лемешев не понимал, что поёт, накануне советско-финской войны записав Гимн Карелии «Принимай нас, Суоми-красавица» с недвусмысленным текстом: «Ломят танки широкие просеки, самолеты кружат в облаках… Много лжи в эти годы наверчено, чтоб запутать финляндский народ. Раскрывай же теперь нам доверчиво половинки широких ворот!.. Ни шутам, ни писакам юродивым больше ваших сердец не смутить. Отнимали не раз вашу родину – мы пришли вам её возвратить!..»

Шестого ноября 1941-го по случаю 24-й годовщины Октября в осаждённой Москве на станции метро «Маяковская» состоялось торжественное собрание. На платформе соорудили сцену, трибуну доставили из Большого театра, стулья – из соседних к станции Маяковского театров. У перронов по одну сторону в вагонах устроили гардероб, по другую – буфет, столы накрыли… Члены Государственного комитета обороны и правительства приехали на поезде метрополитена, как был доставлен Сталин, история умалчивает. После его доклада в концерте выступили артисты театров, работавшие в годы войны в Москве и доставленные в столицу самолётом из Куйбышева. Был среди них и вернувшийся с фронта Хромченко – или он лишь запевал с оркестром театра «Интернационал»? о чём сужу по выданному ему 6-го ноября пропуску № 230 «артистам и оркестру» за подписью майора госбезопасности Смородинского.

Весной 1942-го Воспеваемый повелел сочинить новый государственный гимн (с тех пор «Интернационал» исполняли только на партийных съездах), поручив заниматься столь ответственным делом секретарю ЦК ВКП/б/, возглавлявшему Совинформбюро и Главное политуправление Красной Армии Щербакову, затем комиссии во главе с Ворошиловым. Комиссия привлекла всех крупных композиторов – Шостаковича, Хренникова, Хачатуряна, Дунаевского (и др.) и поэтов – Антокольского, Тихонова, Гусева… (эту уникальную историю подробнейшим образом исследовал, публикуя фрагменты архивных документов и воспоминаний участников, Игорь Шап, Интернет).

В итоге сто семьдесят (!) композиторов написали двести двадцать три (!) варианта музыки, пятьдесят поэтов (!) – восемьдесят семь вариантов текста!.. Дискуссии с депешами-отчётами на самый верх длились полтора года, заключительное обсуждение прошло – в присутствии Сталина, именно он, понятно, мог выбрать окончательный вариант – в Бетховенском зале Большого театра. До того исполнения разными хорами не позволяли высочайшим экспертам оценить качество музыки, поэтому на последнем прослушивании гимн (А. Александрова, С. Михалкова и Г. Эль-Регистана) в сопровождении оркестра ГАБТ под управлением Александра Мелик-Пашаева запевал Соломон Хромченко (в дуэте).

Об этом мне сказал отец, такое нафантазировать он не мог, даже напившись, чего с ним не случалось, но я нигде не мог найти подтверждение. И только в изданном к 70-летию Победы сборнике «Война и музыка» обнаружил текст коменданта Большого театра А. Рыбина: «Играли мелодии оркестр ГАБТа под управлением А. Мелик-Пашаева, духовой оркестр С. Чернецкого, ансамбль А. Александрова. И всякий раз Молотов просил повторить произведения, сыгранные музыкантами А. Александрова и С. Чернецкого. Он говорил при этом: „Оркестр Большого театра ту же мелодию умеет преподнести как-то по-своему, высокопрофессионально, мелодично, эпохально. (А перед тем): Сталин, Молотов, Маленков слушали произведения с разных расстояний и в разных залах. Под аккомпанемент концертмейстера С. Стучевского распевали образцы гимна баритон Ал. Иванов и тенор С. Хромченко“»… (значит, учили несколько вариантов текста – М. Х.).

Наконец, в мае 1945-го в Георгиевском зале Большого Кремлёвского дворца Генералиссимус чествовал командующих войсками Красной Армии, по ходу банкета произнёс застольную речь, завершив её знаменитым тостом за здоровье русского народа («выдающейся нации из всех наций, входящих в состав Советского Союза»).

В промежутках между тостами руководство страны, генералитет и гостей услаждали «искусством». Начинал гала-представление хор им. Пятницкого, в серёдке блистал ансамбль народного танца Игоря Моисеева, завершал краснознамённый ансамбль автора гимна. Солистами же, кроме Якова Флиера, были исключительно первачи Большого театра: Максим Михайлов и Валерия Барсова, Галина Уланова с Владимиром Преображенским и Ольга Лепешинская с Петром Гусевым, Алексей Иванов, Марк Рейзен, Мария Максакова, Ирина Масленникова, Наталья Шпиллер, Вера Давыдова.

Как в такую компанию попал Хромченко, а не Козловский или Лемешев, мой родитель до конца жизни понять не мог. Сегодня моя версия: благодаря… Леонтьеву, который в те годы вёл кремлёвские концерты, определяя их программы и исполнителей. А уж Яков Леонтьевич не только знал вкусы главного заказчика, но согласовывал всё и вся на всех уровнях, вплоть до самого высокого, иначе быть просто не могло.

Стоя метрах в шести от Сталина, сидевшего спиной к артисту рядом с Молотовым и о чём-то с ним разговаривавшего (!), он запел «Вот миновала разлука унылая, пробил свидания час» с ликующим финалом: «Словно весенняя песнь соловьиная, наша воспрянет любовь»… (Чайковский и Великий князь К. Романов, романс «Первое свидание»).

Отзвучала последняя нота – и ни единого хлопка: руководитель государства «не повернув головы кочан» и, скорее всего, «чувств никаких не изведав» длил беседу с соратником, а потому и «народ безмолвствовал». Что в этот момент испытал певец, можно догадаться, но ему не оставалось ничего другого как, обрывая паузу, восславить весну Великой Победы песней Эрнесто Тальяфери «Привет тебе, красавица весна». С первой неаполитанской ноты Сталин прервал беседу, развернулся лицом к исполнителю, дослушал до конца и «медленно сводя ладони» (так отец запомнил) начал аплодировать, тут уж всполошилась вся военная и правящая челядь – маршалы, генералы, министры…

…

Владыка любил «шутить».

Наслаждаясь простенькими по сюжету фильмами «Весёлые ребята» и «Волга-Волга» – помнил все смешные реплики! – выдал создателям второго премию своего имени. Что ему не помешало авторов сценариев Владимира Масса, Михаила Вольпина, Николая Эрдмана… отправить в ссылку, к счастью, недолгую, а после помилования за сценарий фильма «Смелые люди» вознаградить той же премией. В другой киноленте ему понравился исполнитель роли Тараса Шевченко (одноимённый фильм), наутро тридцатилетний Сергей Бондарчук проснулся народным артистом СССР. Одно время любил и Леонида Утесова с его блатными «Мурка», «Лимончики», «Гоп со смыком», приглашал в Кремль, но разлюбил, и хотя тот в «…ребятах» был партнёром Любови Орловой – оба главные персонажи, премией не осчастливил.

Любя Козловского, посреди ночи отправил за ним машину, чтобы «наш хохол» развлёк его с компашкой клевретов, не интересуясь, здоров ли, может ли петь, нет ли у него завтра спектакля или концерта, а отказаться Иван Семенович никак не мог. Его родной брат Фёдор, в начале века известный на Украине певец, в 1919-м попав за границу с Украинской хоровой капеллой, домой не вернулся (как и её руководитель Александр Кошиц), принял священнический сан, жил под Нью-Йорком. Об этом на Лубянке и Хозяин знали, поэтому единственное, что спасало заложника, пожизненно «избавленного» от зарубежных гастролей, было его благоволение.

Или такая история. Был у Кобы друг детства – учились в духовной семинарии – Серго Кавтарадзе, между прочим, дворянин и женат был на дворянке Софье Вачнадзе, фрейлине императрицы Марии Федоровны. В 1937-м его, партийного и государственного деятеля, арестовали, и не погиб он в ГУЛАГе по одной причине: против его фамилии в списке арестованных Дружище поставил какую-то закорючку, прочесть её Берия не сумел, переспросить, что она означает, не решился – и не расстрелял. После войны освобождённый (кто соизволил, понятно) препровождён был в Москву, определён в издательство «Академия» редактором «Витязя в тигровой шкуре». Поздним вечером два чина из НКВД его доставили в кремлёвский кабинет друга детства. Где ты был всё это время, – недовольно спросил Сталин. Сидел. Нашёл время сидеть, – удивился (!) Коба, – работать надо!.. после чего Кавтарадзе с семьёй въехал в «освободившуюся» пятикомнатную квартиру и был назначен послом в Румынии. (Подробности этой ночной встречи в коммуналке рассказывал сам Сергей Иванович, потом пересказывали его дочь Майя, разбуженная гостями, и его одно время зять артист Михаил Козаков; Интернет).

Распоряжаясь судьбой миллионов, шутник дозволил Михаилу Булгакову умереть в собственной постели. Испытывая какое-то специфическое наслаждение, затягивая, отпуская и снова затягивая удавку на шее Осипа Мандельштама, иезуитски упрекал Бориса Пастернака в том, что де он, Сталин, лучше защищает неправедно осуждаемых друзей.

Так почему бы не предположить, что, уничтожив одного Соломона – Михоэлса, гениального артиста и крупного общественного деятеля – его в годы войны агитационная командировка в США принесла в казну доллары на закупку военной техники, оставил в живых другого как доказательство миру, что в СССР никакая национальность не карается?

Ещё раз сошлюсь на книгу «Из ада в рай и обратно». Автор, подкрепляя свою версию архивными документами и откровениями современников, доказывал, что озвученная информация об аресте «врачей-убийц», поданная как часть руководимого из-за рубежа заговора – свидетельство того, что Владыка всея Руси уже принял «окончательное решение» освободить страну от запятнанных «пятым пунктом». Что подтвердили Анастас Микоян (из той же книги): «За месяц или полтора до смерти Сталина начало готовиться „добровольно-принудительное выселение евреев из Москвы“», Николай Булганин, а также телохранитель Сталина, майор госбезопасности А. Рыбин (не он ли до того был комендантом Большого театра?!). Вспоминая в годы горбачевской перестройки (дожил!) о секретных совещаниях, где отрабатывались детали операции, добавил, что лично инспектировал паспортный отдел московской милиции, проверяя, все ли в списке жертвы значатся и точность их домашних адресов.

И всё это притом, что именно Советский Союза сыграл решающую роль в создании государства Израиль. Задолго до голосования на Генеральной Ассамблее Организации объединённых наций советские дипломаты напоминали коллегам из других стран о трагедии Холокоста. Постпред СССР в ООН А. Громыко чуть ли не требовал создания в Палестине независимого еврейского государства. Прониклись человеколюбием? Три ха-ха: Сталин ненавидел Черчилля (задолго до его фултонской речи) и желал ослабить влияние Великобритании в регионе:

«Давайте согласимся с образованием Израиля. Это будет как шило в заднице для арабских государств и заставит их повернуться спиной к Британии. В конечном счете, британское влияние будет полностью подорвано в Египте, Сирии, Турции и Ираке».

(Эти слова помощник Молотова, тогда министра иностранных дел, пересказал Павлу Судоплатову – автору воспоминаний о деятельности Лубянки за рубежом, к чему сам приложил голову и руки, в частности, организовал убийство Троцкого, что не избавило его самого от 15-ти лет в ГУЛАГе).

Потому не стоит удивляться годами процветавшему в Израиле долгие годы культу Сталина, чьи портреты висели в домах простых граждан и даже в полевой палатке начальника генштаба Хаганы, на основе которой создавалась регулярная армия страны.

…

В начале 1953-го потенциальные исполнители задачи «окончательного решения вопроса» получили списки намеченных к переселению, на запасных путях стояли товарные вагоны, в Сибири и Казахстане на скорую руку возводили не для жизни приспособленные хибары, и ничто уже не могло спасти даже тех, кому ранее Вождь благоволил.

Многие о том знавшие или предполагавшие к тому готовились, собирая самое в дороге и на новом месте необходимое, остальное стремились продать, рублями запастись. Муж папиной двоюродной сестры, известный в Питере кардиолог, профессор (полковник) Военно-медицинской академии в деньгах не нуждался, ничего не продавал, только отправил жену в Москву («укрыл»…) и ждал, когда за ним придут: чтобы конвоиры не ошиблись, кто-то на двери в квартиру предусмотрительно вывел мелом жирный крест. Это я сам видел в январе 1953-го (после успешно сданной зимней сессии в мединституте отцом «награждённый» поездкой в Ленинград), навестив одинокого родственника.

А до того – ещё один неизгладимый из памяти эпизод. В новогодний вечер известные мне семьи затаились дома, никто никого не приглашал. Мама уже накрывала на стол, когда позвонил с довоенных лет один из ближайших друзей семьи Анатолий Николаевич, фамилия ничего читателю не скажет, энергетик, после разгона Сталиным МИДа «переквалифицированный» в дипломаты: мы вас ждём! Примчавшихся маму с папой – повезло поймать «левую» машину – друзья встретили с бокалами шампанского у выхода из лифта – из квартиры уже доносились звуки кремлёвских курантов…

Как-то я пересказал этот эпизод приятелю, он скривился: раньше пригласить не посмел? и твои полетели сломя голову, это же унизительно! Дурак твой приятель, – сказала мудрая женщина, – знающий ситуацию дипломат мог бояться больше других, но, предвидя неизбежное и навсегда расставание с любимыми друзьями, страх пересилил, это твои родители и оценили…

…

Суд над «врачами-убийцами» был назначен на шестое марта. Всех, не только их, спасла Генералиссимуса пятого марта настигшая смерть.