Накануне в русскоязычной газете «Время» в рубрике «Обнаженная натура» было опубликовано интервью Полины Капшеевой с юбиляром, начатое с комплимента «Он очарователен в свои девяносто лет: строен, красив, элегантен»…
Профессиональный журналист, она заранее вызнала биографию гостя и, исходя из неё, определила контрапункт беседы. А именно, как я её понял: показать, что артистическая карьера Соломона Хромченко в сталинские годы на сцене главного театра Советского Союза была неким чудом, но при всём том вклад артиста в советское искусство должной оценки не получил, а почему, читатель должен понять…
Как только гость, рассказав о семье и первых шагах к вершинам оперного мастерства, упомянул аспирантуру московской консерватории, интервьюер, держа в уме премию всесоюзного конкурса, подсказывает (читателю): «И в 1933-м году Вы прогремели на весь Советский Союз»!
– Я страшно не люблю говорить о своих заслугах, нескромно это, – отвечает собеседник, после чего она переходит к ситуации в Большом театре и задаёт вопрос-намёк: «Большие роли евреям давать не спешили»? В ответ:
– Вы напрасно так думаете: я не чувствовал в театре никаких национальных притеснений. Я очутился среди знаменитых певцов и певиц и, конечно, не мог рассчитывать на большие роли.
Однако, не желая рисовать идиллическую картинку: «случались какие-то отдельные эпизоды, но ничего серьёзного», вспомнив, как дал отпор одному антисемиту, добавив: «между прочим, народный артист СССР», тут же получил: «Между прочим, в отличие от Вас».
Гость и на это не клюёт:
– Я не считаю себя обделённым. Пел (назвав роли: «всех не упомнишь»), причём главный дирижёр Большого театра Голованов поручил Индийского гостя не Лемешеву и не Козловскому, а мне, счёл моё исполнение лучшим.
Но бывшая соотечественница советские традиции знает и гнёт свою линию: «Я что-то не помню, чтобы Вас так же часто показывали по телевидению или транслировали по радио, как Козловского или Лемешева».
– Вы молодая, потому и не помните. Я очень часто пел на радио, у меня есть записи, пластинки (игнорируя упоминание телевидения…). Что же до антисемитизма, он ведь распространяется на всех советских евреев.
«Да, только не все советские евреи пели в Большом театре».
– Совершенно верно. Тем не менее, мне действительно не на что обижаться. Не дали Народного – ну и что?
«Неужели не хотелось»?
– Понимаете, были люди, которые буквально подставляли свои документы кому-то из властей. Я – другой человек. Ну, не ставили меня в списки на присвоение званий, что же делать? Зато я получил орден Трудового Красного Знамени за выступления во время войны в составе фронтовых концертных бригад. Представьте себе, привозят нас на грузовике в очередную часть. Открывается кузов и превращается в сцену. Играет трио: скрипка, фортепиано, виолончель. Ирма Петровна Яунзем прямо здесь, на грузовике поёт, и Соломон Хромченко поёт. Проливной дождь, мы в концертных костюмах, зрители, промокшие насквозь, слушают и аплодируют… Какие ещё награды или звания нужны?
Анастасию Зуеву поздравляют Иван Козловский, Владимир Этуш, Рина Зелёная и Соломон Хромченко (третье женское лицо мне идентифицировать не удалось)
«А из Большого театра Вы ушли добровольно»?
– Я просто вышел на пенсию, проработав в театре двадцать два года вместо положенных двадцати, а потом, уже не числясь в штате, ещё несколько лет пел отдельные спектакли. Сначала довольно часто, потом всё реже и реже, появились новые артисты.
«Грустно»?
– Почему же грустно? Сергей Яковлевич Лемешев тоже отдельные спектакли пел, оставаясь Лемешевым. Иван Семенович Козловский тоже не переставал быть Козловским оттого, что больше не числился в труппе.
«И в каких отношениях вы были с ними»?
– С Лемешевым – в хороших, не более того, с Козловским – в дружеских, по-настоящему.
«Между Вами существовала конкуренция»?
– Я никогда ни с кем не конкурировал, а Лемешев и Козловский никакой конкуренции не страшились и подавно. Вообще-то я не сомневался, что они оба впереди меня.
«Себя, значит, третьим считали»?
– Думаю, математике здесь места нет.
«Я слышала, что такого тембра голоса, как у Хромченко, не было ни у Лемешева, ни у Козловского».
– У каждого из нас свой тембр… да, у меня был красивый тембр.
«А что скажете о закулисных интригах? Часто ли Вам приходилось сталкиваться с завистью или подлостью»?
– Конечно.
«А если Вас обижали, как Вы реагировали»?
– Я уже Вам рассказывал, что получил орден. Но когда я его получил? После того, как получили все остальные… Конечно, я ждал, конечно, было обидно, но в итоге я его получил, выходит, переживал напрасно. Мне мама говорила, никогда никому не завидуй. Она совершенно права: чему завидовать? зачем? У меня не было квартиры – у меня появились настоящие хоромы. У меня не было рояля – у меня появился «Блютнер». И автомобиль у меня появился, не со дня рождения, но первый «Москвич» я получил буквально из рук Сталина: вождь распорядился выдать десять автомашин артистам Большого, и мне в том числе.
Упоминание Сталина вызвало вопрос об отношении к нему гостя (о чём подробно ниже), затем все вопросы касались жизни в Израиле (к чему я также вернусь в другой главке), а пока – мои комментарии к ответам отца.
К первому при нём юбилею Большого (1951 г.) в поданных театром в правительство списках на присвоение званий фамилия Хромченко значилась, на каком чиновничьем уровне её вычеркнули, я не знаю.
За участие в войне награждали орденом Боевого Красного Знамени, им отец, в отличие от коллег, награждён не был – получил Трудового за заслуги в мирное время. Ждал тогда, конечно, не ордена, а звания Народного артиста республики, как и Селиванов, с кем они четыре года до того отпраздновали присвоение Заслуженных. Орденом гордился, но куда больше – неотъемлемым никаким чиновником «званием» солист Большого театра, как его объявляли в концертах даже после выхода на пенсию. Солистом стал в 1935-м, через семьдесят лет с ним как с солистом и прощались некрологами в Израиле и России.
По поводу квартиры: двухкомнатная, с 1943-го, для большинства москвичей несбыточная мечта была у него и до «хором». А чтобы собрать первый взнос за них, кооперативных, пришлось продать всё, что у него готовы были купить, включая «дарёный» автомобиль, и затем четверть века расплачиваться, для чего ездить с концертами по неблагоустроенной, мягко говоря, советской глубинке. Чему уж тут завидовать?
Он не лукавил, сказав, что притеснений из-за пятого пункта в театре не чувствовал (за его пределами, другое дело). Я-то убеждён, доказать не смогу, что его фамилию из наградного списка на звание Народного вычеркнули исключительно из-за графы в паспорте, но в любом случае он переживал это очень, чему свидетели мы с мамой (Саше тогда ещё шести лет не исполнилось). Потому что при всей его не показной скромности знал себе как артисту цену, не случайно же на вопрос с подковыркой «значит, считали себя третьим?» ответил недвусмысленно: «математике здесь не место»!
Довелось бы Капшеевой брать интервью, скажем, у Марио дель Монако или Йоси Бьёрлинга, о соперничестве с другими тенорами она спросить могла бы, а вот о звании – никогда: собеседники её просто не поняли бы.
Были ли соперниками, да ещё непримиримыми, скажем, всемирно известные Лучано Паваротти, Пласидо Доминго, Хосе Каррерас? Что каждый о себе думал или что ему нашёптывали, неизвестно, но когда импресарио переборовшего тяжёлую болезнь Каррераса предложил собрать «враждующих» на одной площадке для сбора пожертвований в созданный Хосе фонд борьбы с лейкемией, выяснилось – даже неприязни между ними нет, и весь мир с тех пор наслаждается записанным на открытии чемпионата мира по футболу 1990 года концертом Трёх Теноров.
А народными артистами Италии и Испании они не могли быть по одной, но принципиальной причине – среди их почитателей не нашлось ни одного монарха или премьер-министра, кому взбрело бы таким званием своих любимцев одарить. Потому что найдись, сограждане, изумившись, приняли бы новость как плохой анекдот, а догадавшись, как в этой логике может начать меняться социально-политическое устройство государства – пример-то перед глазами, устроили бы мощные демонстрации протеста.
Разумеется, наградами знаменитая троица обойдена не была. Оба испанца – Великие офицеры ордена «За заслуги перед (sic!) Итальянской Республикой». Итальянец – лауреат американской международной премии «Легенда Грэмми», а её присуждает не президент США, а Национальная академия искусства и науки звукозаписи, о престижности этой премии говорит то, что с 1990-го, когда была вручена первая, до Паваротти легендарными было признано всего 15 музыкантов.
При этом итальянским орденом награждают не только артистов: им за значительные заслуги перед нацией в области литературы, искусства, экономики, благотворительности, общественной и гуманитарной деятельности награждают гражданских и военных госслужащих старше 35-и лет. Как, кстати, и высшую гражданскую награду США, президентскую медаль Свободы – аналог рыцарского звания в Великобритании, получали и выдающиеся музыканты (Пласидо Доминго), и признанные миром общественные деятели (Мать Тереза, Лех Валенса).
Почётные награды, например, французский орден Академической пальмы (им была награждена, напомню, Ксения Дорлиак) или, говоря об опере, звания имеются и в других странах: Придворный певец в Швеции, Камерный певец в Австрии, Германии и Дании, причём опять же присуждение их – прерогатива не правительства, а таких авторитетных музыкальных институтов как Берлинский и Венский.
Похожие на европейского Придворного певца звания – солист Его императорского Величества и заслуженный артист Императорских театров (драмы, оперы, балета) – имели место быть и в Российской империи. В 1917-м с ней было покончено, и уже годом позже бывший такой Солист Федор Шаляпин стал первым народным артистом республики (ещё не РСФСР), за ним в 1920-м и Мария Ермолова, прежде заслуженная; она же спустя четыре года стала первым Героем Труда, тогда ещё не социалистического…
То есть, наши звания принципиально несопоставимы с зарубежными наградами, кои не сулили социальных привилегий и не влияли на гонорары; кстати, в анонсах выступлений их обладателей звучали только имена – и этого было достаточно.
Эта советская практика, как и партийно-гэбистский надсмотр над сферой искусства, была гениальной находкой большевиков, внедрением в социум культуры принципа «разделяй и властвуй». С получением заслуженного артисту полагалась более высокая зарплата и концертная ставка, что, как морковка под носом запряжённой в телегу лошади, побуждало стремиться на более высокие уровни с соответствующими преференциями (венец всему – Новодевичье кладбище…), а средства восхождения каждый выбирал в согласии с морально-этическими принципами, какие у него были.
Интереснейшие воспоминания о нравах в Большом театре оставил народный артист СССР, дважды лауреат Сталинской премии Кирилл Кондрашин, принят в театре он был в 1943-м, покинул его в 1956-м, но с детства, поскольку мама работала в оркестре ГАБТа, был наслышан не только о его творческой атмосфере, но и коммунальных нравах.
После того, как Большой театр осыпали орденами – «примерно в 1939 году, если я не ошибаюсь, сразу вывалилась куча званий народных артистов. Их получили все почти без исключения ведущие артисты, это привело к необоснованному гонору, к тому, что все (они) стали видеть себя на большей высоте, чем музыка, и считать, что они приносят счастье публике самим только участием в спектакле. (Далее о том, что происходило после возвращения из эвакуации): вскрылись интересные вещи, парадоксы, а проще – разврат пряника сработал. Моментально из репертуара выпали все спектакли, удостоенные Сталинских премий. Потому что после того, как спектакль получил премию, уже никакого расчёта в нём петь не было – не будет никаких наград.
И вот получилось парадоксальное положение. Чем выше по положению актёр, чем большее имеет звание, тем меньше он выступает. Официальная норма для народных артистов СССР – семь спектаклей в месяц. Потом они сами установили себе норму в три спектакля и не выполняли её. Я помню год, когда Рейзен вообще спел только три спектакля, Козловский – только пять спектаклей. Причем Козловский пел Синодала или Индийского гостя, и это считалось спектаклем. А Рейзен, скажем, пел Гремина… (тогда же) Началась борьба за премьеры».
Только не повторяйте, как в советском анекдоте: нехай клевещут. Потому что приведенные выше эпизоды (можно вспомнить и такой: один гость Садко дал под дых другому, не желавшему пока длятся аплодисменты уступить ему место), я дополню фрагментом доклада секретаря парторганизации Большого театра, доводящего до сведения членов партии Постановление ЦК КПСС о журналах «Звезда» и «Ленинград» («Советский артист», ноябрь, 1946 г.):
«Именно сейчас, когда ЦК партии предъявляет к нам, работникам искусства, требование встать в первую шеренгу бойцов идеологического фронта, артисты, носящие звание Народных, лауреаты должны стоять в первом ряду этого фронта. (Однако) партийная организация нашего театра не сумела в этой работе по воспитанию советского партийного отношения к делу повысить в каждом работнике чувство ответственности».
Желаете примеры? Их есть у меня…
В день 28-й годовщины Красной Армии (1946 г.) в театр пришли её «лучшие представители, преподаватели Академии имени Фрунзе» (так в докладе – М. Х.), им на сцене торжественно вручали ордена Ленина, после награждения «давали» оперу, гости просили, чтобы пел Козловский, однако…
«Если бы он отказался заранее, в этом было бы полбеды. Но получилось так, что за 10 минут до начала спектакля пришлось вызывать Хромченко [54] . Накануне Хромченко выступил на концерте, посвящённом Красной Армии, вернулся в 4 часа утра, а в 12 ему пришлось петь Ленского в „Онегине“. Этот факт циничного отношения И. С. Козловского к нам, работникам театра и представителям Красной Армии, не был обсуждён у нас в коллективе, а он многому бы научил».
И по поводу нормы выступлений народных: «М. Рейзен и А. Пирогов не поют в „Сусанине“, Козловский не поёт ни в одном крупном спектакле, только мелкие, маленькие роли, (и вообще) большое число замен исполнителей идёт за счёт наших народных и высокоуважаемых товарищей».
Могли ли при таком раскладе соперничать с Козловским и Лемешевым (выделяю теноров, а мог бы и баритонов, и сопрано) кто-либо из певших те же партии заслуженных артистов? Да ни в коем разе, независимо от его певческих и артистических достоинств. Потому что как бы себя с ними ни равнял, знал, если воспользоваться спортивной терминологией, что выступает в другой весовой категории.
Но если перворазрядник имеет возможность конкурировать с заслуженным мастером спорта и даже его превзойти, то в иерархически выстроенной пирамиде культуры никакого соревнования между «кандидатами в мастера и мастерами» не могло быть в принципе. Не случайно если статья в газете/журнале начиналась «на сцене театра выступали крупнейшие мастера или „выдающиеся певцы“», можно было не сомневаться, что поимённо будут названы только народные СССР, в лучшем случае РСФСР (или других республик), а обо всех ниже рангом писали «и др.».
И. С. Козловский
Ранги – не мой вымысел: автор предисловия к посмертно изданному сборнику статей Козловского, музыкальный критик, причём не простой, а зам главного редактора газеты «Советская культура», затем главный журнала «Музыкальная жизнь», внёс его в пантеон «музыкантов внекатегорийных рангов»: «Такие певцы рождаются раз в сто лет», «голос неземной красоты», «владеет он им поистине виртуозно».
В стремлении превознести артиста, написав, что только Козловский мог спорить с Головановым, автор проехался и по великому музыканту: на фоне «внекатегорийного» певца тот «был тоже (!) очередным дирижёром»; «тоже», потому что в этом ряду поместил и двух других выдающихся дирижёров, Александра Мелик-Пашаева и Бориса Хайкина. В памяти меломанов Иван Семенович остаётся замечательным певцом, но такие панегирики, будь жив, расценил бы не иначе как медвежью услугу. К счастью, не «живея всех живых» – просто живой, оставивший в истории советского (увы, не мирового) искусства нестираемый след, был со всеми его своенравными, не всегда безобидными причудами (см. воспоминания родных и коллег в Интернете) Человеком, и не надо делать из него икону.
Другой критик писал, вспоминая довоенные годы: «пять лет Козловский царил на оперной сцене безраздельно, а потом у него появился достойный конкурент: в Большой театр пришёл Лемешев».
Увы, и на это есть что возразить. Назвав два имени, сие утверждавший «забыл» ещё, как минимум, одно (были и другие). До войны Иван Семенович при всём моём не только «по наследству» преклонении если и царил, то уж никак не безраздельно, скорее был наследным принцем рядом с блиставшим Иваном Жаданом.
По поводу «и др.» симпатизирующие им рецензенты, писали, что эти «превосходные певцы» имели возможность «исполнять ведущие оперные роли, когда в зале не было иностранных делегаций или высокого начальства. Они также были готовы в любую минуту выйти на сцену, если с основным исполнителем что-нибудь случалось».
Основные исполнители известны: «В Большом театре самыми первыми и самыми любимыми на весь Советский Союз певцами считались, причем абсолютно по достоинству, Иван Козловский и Сергей Лемешев. Остальные тенора занимали второе, даже третье положение. То есть находились в тени прославленных вокалистов. Актёрское самолюбие не всегда справлялось с такой позицией, кто не хотел с таким положением мириться, уезжал петь в другом оперном театре, но по существу и официозной критике всё равно оказывался кем-то вроде „первого парня на деревне“».
Тут важны «считались официозной критикой»: слушатели могли отдавать пальму первенства другим исполнителям, но с их вкусами и предпочтениями никто не считался – ранжирование всегда было процессом, управляемым сверху.
При этом навязываемая официозом иерархия могла не совпадать с популярностью в народе, а она зависела от частоты выступлений в концертах, радиотрансляций, тиражей грампластинок, с середины века более всего от мелькания на телеэкранах.
В этом ряду уникален фильм «Музыкальная история» с Лемешевым в главной роли (как простой таксист Петя Говорков стал полюбившимся публике профессиональным певцом). Фильм показали «от Москвы до самых до окраин», после чего Сергей Яковлевич с его ратью юных девиц затмил всех, начиная с Козловского с его более «академичным контингентом» поклонниц.
Помню такую байку: Иван Семенович пришёл в режимный Дом Звукозаписи, забыв обязательный пропуск, никакие объяснения, мол, я певец Большого театра, опаздываю на запись, стоявший при входе милиционер не принимал, а на крайний аргумент – я Козловский! произнёс историческое «Да будь вы хоть самим Лемешевым»!..
До чего ушлый был постовой: ведь не мог предвидеть, что ЮНЕСКО объявит 2002-й годом Лемешева, громко отмеченным в стране! А столетие Ивана Семеновича двумя годами ранее эта международная организация не заметила, может, Россия забыла подсказать. Но и без ЮНЕСКО Благотворительный фонд поддержки оперного и балетного искусства Козловского организовал юбилейные мероприятия с не меньшим размахом: концерты, вечер в Большом, выставка в музее имени Глинки. Помянул своего знаменитого сына и Киев: монетный двор выпустил коллекционную медаль с портретом.
Украинская марка посвящённая юбилею И. С. Козловского
Кстати, об Украине. Через десять лет музыковед Андрей Золотов, вспоминая встречи с Иваном Семеновичем, писал: «Московские шовинисты от искусства делали и делают всё, чтобы вычеркнуть Украинскую страницу биографии Козловского. Прежде всего, это касается издания (записанных им) украинских произведений… Некоторые его лучшие записи на украинском языке не переиздавались по 50–60 лет… В одной из (его биографий) длинного перечня композиторов можно узнать даже, что Козловский исполнял произведения Шапорина и Власова, однако (в списке) нет украинских классиков Гулак-Артемовского и Лысенко». Автор другой: «с большим мастерством исполняет И. С. Козловский русские старинные романсы? – и ему „неизвестно“, что певец трижды записывал один только знаменитый украинский романс „Когда расстаются двое“»… (Интернет).
Странно ли читать после всего вышесказанного «Соломон Хромченко исполнял главные оперные партии лирического тенора, но всегда находился в тени Лемешева и Козловского» (Электронная еврейская энциклопедия, Интернет). Я не собираюсь втаскивать отца на певческий Олимп – восторженный автор назвал статью о нём «Золотой тенор Страны Советов», что мне по сердцу, но всё равно неприемлемо уже потому, что подразумевает наличие серебряных, бронзовых и пр., – однако позволю себе спросить: в тени для кого? Мой ответ: для рецензентов, даже симпатизировавших, потому что кто приходил слушать именно отца или случайно попадал на его спектакли, никаких теней не замечали.
А если б он согласился стать Семеном Михайловичем с последующим, как обещал всемогущий тогда Леонтьев, поднятием статуса – не «прозрели» бы официозные критики?
Независимо ни от чего, у него было немало, даже с избытком, поклонниц. И юные девицы, и студенты, и люди солидного возраста, самые верные помнили его спустя многие годы после окончания оперной карьеры, кто дожил, проводили в последний путь. Цветы на сцену бросали, у служебного подъезда с букетами поджидали (хотя тогда в Москве цветочные ларьки если и были, то наперечёт), письма/открытки с признаниями в любви писали (по адресу Москва, ГАБТ), а одна чуть ли не алиментов потребовала! Вот несколько фрагментов из сохранившихся писем к нему разных лет.
«Дорогой С. М! Я теряю голову, но кому ещё можно доверить тайну своего сердца? Желание видеть Вас, слышать с каждой минуты растёт и переполняет мою душу ядом, беспредельной тоской. Хотя мы живём в одном городе, я никак не могу узнать ни Вашего нового адреса, ни номера телефона, и мне уже кажется, что кто-то безжалостно и неумолимо отнимает у меня то, чем я раньше жила и дышала… я, наверное, сойду с ума, если Вы мне не ответите хоть строчкой… хотя я для вас остаюсь незамеченной, но я всегда там, где Вы поёте, я ловлю каждое ваше движение, зная заранее, что моя привязанность, первая в жизни, останется без взаимности и навсегда. Ведь моя любовь – это капля той любви, которая Вас окружает. Я больше никого и никогда не смогу полюбить. Неужели моя жизнь уже навсегда отравлена. Теперь, когда мне нужно столько работать, чтобы с честью закончить 10-й класс… Безгранично Вам преданная Рита».
«Подпишите мне Вашу фотокарточку и не затеряйте, она у меня одна, я её достала с большим трудом, если она потеряется, то я, наверное, умру от отчаяния и горя. Имя моё Вам известно – Тамара».
«Не могу не выразить Вам тех чувств, которые были вызваны Вашим посещением Ташкента. На фоне ташкентской музыкальной жизни особенно отрадно было слышать в концертах и опере такую высокую культуру, мастерство исполнения и обаяние. Ваше пение можно слушать до бесконечности. Клара (преподаватель консерватории)».
«После концерта, в котором Вы, дорогой С. М., пели старинные русские романсы, у меня было такое приподнятое настроение, как после весеннего освежающего дождя. Всё было озарено той божьей искрой, которую, видно, и называют талантом певца, художника, артиста. В каждой вещи ничего лишнего и всёго достаточно… Очень бы хотелось, чтобы летом в удобное для Вас время Вы приехали бы в Ригу. В комнате для Вас будет рояль, а вторую половину дня Вы могли бы проводить у моря, иногда оно бывает такое ласковое и приветливое. Всего Вам самого доброго. С искренним уважением и почтением. Николай».
«Милый друг! Хочу, чтобы письмо моё дошло до Вас, пока жив аромат цветов, которые я дала Вам на концерте, от всего сердца хотела подарить Вам немножко радости. Цветы мои похожи на ваши песни – также скромны, ароматны и нежны. Поёте Вы чудесно, так, что не надо, к счастью, думать, хорошо это или плохо, просто становится радостно и легко, и хочется ещё и ещё слушать Вас. Что-то свежее, лёгкое, нежное и прелестное есть в вашем исполнении, что заставляет забыть обо всех мелочах и горестях, и радоваться, как радуешься пению птицы. Столько очень редко удаётся подняться над всей нашей житейской дребеденью и вдруг заново почувствовать красоту. Вот это ощущение красоты навеяли Вы своим пением, и я обрадовалась жизни. Давно уже не было этого со мной: снова ещё раз я полюбила всё: и Вас, и себя, и всех нас – актёров за то, что мы есть на свете. А летом приезжайте в Кисловодск. Я буду там весь июнь. Непременно опять принесу Вам цветы. До свиданья. Крепко, крепко жму вашу руку. Ольга».
Напоследок из Кемерово, к 75-летию (ноябрь 1982-го):
«В годы, когда вся женская половина Москвы сходила с ума от Лемешева и Козловского, когда вражда между „лемешистками“ и „козловитянками“ доходила чуть ли не до потасовок, мы с моим другом по московскому университету (имярек) не жалели ладоней, приветствуя ваши выступления – каждое! – на сценах Большого театра и Филиала. Я слушал Вас в партиях Владимира Игоревича (16 февраля 1950 года и 31 декабря, накануне Нового 1951 года), Ленского (13 марта 1951 года), Синодала (22 сентября 1951 года и 27 апреля 1952 года), Альфреда (4 сентября 1951 года, 21 ноября и 4 декабря 1951 года). Сегодня мне приятно поздравить Вас с Вашим славным юбилеем и пожелать Вам здоровья и творческих удач во всей Вашей деятельности! Мне всегда было дорого Ваше творчество на оперной сцене, а то, что было в юности, помнится всю жизнь! Моё всегдашнее желание – послушать хорошее пение – я удовлетворяю слушанием Ваших пластинок. Помню, как мы в далёкие 50-е годы сетовали на то, что нет в продаже Ваших фотографий в ролях, всюду искали – тщетно!
Всего Вам доброго! Ваш Валентин».
…
Говорит ли во мне сыновья обида? Да. Но ещё больше говорила бы, пиши я об этом в те давние годы, когда из-за несправедливости по отношении к отцу страдал больше него. А сегодня, иначе оценивая все эти наградные финтифлюшки, я с болью думаю лишь о том, что он обиду, как бы Капшеевой ни отвечал, на самом деле не изжил до последних лет.
Когда Вишневскую с Ростроповичем выдворяли из страны, таможенники, их награды разглядывая, «случайно» обнаружили на них запрещённые к вывозу золото и драгоценные камни, на что примадонна с присущей ей резкостью бросила: «Да заберите вы себе все эти цацки»! Может это байка, но нраву Галины Павловны соответствует; впрочем, пока жила в стране, за них, принимая, благодарила.
Забудем о милостях государства – но как 90-летие Хромченко отметил театр, которому он беззаветно служил четверть века? А никак: тот вечер последний из старой гвардии, прилетев в Москву из Иерусалима, провёл дома в кругу семьи, пришедших его поздравить учеников и друзей, увы, уже немногих.
Допускаю, что тогда времена были бурные, другое заботило власть, не до юбилеев. К тому же руководство театра могло числить живущего в Израиле певца отрезанным ломтем. То есть не как в 1985-м Марка Рейзена, когда его 90-летие отметили спектаклем «Евгений Онегин», в нём юбиляр с блеском, как в былые годы, спел Гремина, а едва отзвучала последняя нота, был удостоен бурных оваций (если память не изменяет, в зале присутствовал даже Михаил Сергеевич Горбачев с Раисой Максимовной).
Но что в 1967-м помешало руководству театра отметить 60-летие ветерана, пусть и только Заслуженного? Никуда не сгинул, к «израильской военщине» никакого отношения не имел (или всё же имел?..) творческую деятельность продолжал, а уж для мамы, тогда ещё в полном здравии, это был бы грандиозный праздник. Такой же, как годом позже для жены Орфенова его 60-летие – Анатолий Иванович в приуроченном к дате «Борисе Годунове» спел Юродивого, которого в бытность солистом труппы пел наравне с Хромченко.
Но тут я вновь слышу однажды уже отрезвивший меня голос: ты в своём уме? Какую справедливость ты ждёшь от государства, испокон веков не считавшего подданных людьми? Так что возблагодари хотя бы за то, что в страшные годы отца из театра не выгнали, не арестовали, не сослали семью в «обетованный» Биробиджан!
Убедил – в союзе с Александром Галичем: «И всё-таки истово рад, / Что я не изведал бесчестья чинов / И низости барских наград».
Тему обиды закрываю.
К тому же в 2012-м сотрудники музея ГАБТа подвигли руководство Большого отметить тем же «Борисом…» – три вечера подряд с участием именитых гастролёров, специальная афиша, отлично изданная программка с биографией – 105-летие Соломона Хромченко; даже сыновей с друзьями пригласили в директорскую ложу, прям таки против сцены.
Афиша юбилейного спектакля «Борис Годунов»