До войны чёрные раструбы радиорепродукторов, нависая повсеместно – над городскими площадями, в заводских цехах, на полевых станах, у сельсоветов, вливали в уши людей, не имевших доступа к другому знанию и лишённых механизмов психологической защиты, яд устрашающей кремлёвской пропаганды: страна в кольце врагов, они готовят против нас войну, засылают диверсантов, множат вредителей! Под прессом такой ежедневной «информации» советским людям оставалось уповать только на неутомимо бдящие «органы», верную коммунистическую партию и лично товарища Сталина, «мудрого учителя», «руководителя всех наших побед», «отца народов».

В итоге, сказал бы теоретик психиатрии Карл Юнг, сознание страны подавила магия коллективного бессознательного. Наш современник-музыкант в своём диагнозе обошёлся без аналитической психологии: «мы жили в состоянии всеобщего психоза, именно оно составляло наши будни».

Летом 1936-го в Советском Союзе была принята новая Конституция, в конце следующего года должны были пройти выборы в новый высший представительный орган государства, Верховный Совет, эпохальное событие широко обсуждалось в прессе, накануне статьёй «Мы живём в стране молодёжи» в журнале «Советская музыка» (№ 10–11) высказался и комсомолец Хромченко:

«Великая Сталинская Конституция предоставляет восемнадцатилетним юношам и девушкам право избирать и быть избранными в органы власти. Перед нами открыты все пути». А затем, объявив о своём концерте из произведений композиторов-комсомольцев – о себе и своей работе: «Я горжусь тем, что я воспитанник комсомола. В 1925 году я был принят в кандидаты, а спустя два года получил билет члена ВЛКСМ. Вся моя исполнительская жизнь связана с комсомолом. Говорить о том, какое влияние на меня оказал комсомол – значит говорить обо всей моей биографии».

Через десять лет, к 30-летию ВЛКСМ, в статье «Школа жизни» («Советский артист», ноябрь, 1948 г.):

«Моя жизнь началась в комсомоле – в комсомоле я осознал, каким будет мой жизненный путь. Я понял, что коммунистический союз молодёжи, руководимый партией Ленина-Сталина, борется за счастье и светлое будущее молодёжи, что в рядах комсомольцев и я смогу принести наибольшую пользу любимой социалистической Родине».

И вспомнив о заключительном концерте лауреатов всесоюзного конкурса: «Это было настоящее счастье, когда мне, комсомольцу, только ещё вступающему в жизнь, аплодировал великий Сталин! Навсегда я запомнил этот знаменательный день в моей жизни».

Мне он спустя годы из всей «связи с комсомолом» рассказал о трёх эпизодах. Как в «Тачке» сломал зубы. Как едва унёс ноги из Харькова. И как пел Николаю Островскому (не вдаваясь в детали, как в радийном тексте и в воспоминаниях, хранящихся в музее писателя): «Мы, конечно, знали о его легендарной судьбе, зачитывались романом „Как закалялась сталь“, и всё же личная встреча нас потрясла. Поражала сила духа, мужество этого человека, коммуниста-бойца».

Впервые пришёл по приглашению жены писателя, Раисы Порфирьевны, она позвонила в комитет комсомола, а он, услыхав её просьбу, собрал группу студентов консерватории и молодых коллег-оркестрантов из театра: «Николай Алексеевич особенно любил украинские народные песни: мне казалось, что в эти минуты он вспоминал свою трудную, но романтическую юность, приграничную Шепетовку. Когда я запел „Дывлюсь я на небо“, мне показалось, что он сейчас встанет и запоёт вместе со мной. А когда узнал, что я учился в киевском институте, сказал: „Ну, Украина богата голосами!.. И, улыбнувшись, добавил: „Ведь и я тоже пел“». (Экземпляр романа «Как закалялась сталь» с дарственной надписью автора кто-то взял почитать и не вернул).

Всё остальное затмили куда более значимые, надо полагать, события. Но при этом он не лукавил – именно так себя позиционировал, как сказали бы сегодня, в мире, и о влиянии комсомола писал искренне, хотя, чего уж там, с перехлёстом.

Да, советская пропаганда не могла не повлиять на сознание организатора «Тачки», но творческий свой путь он «осознал» задолго до знакомства с комсомолом: к такому выбору социалистически-коммунистические идеалы никакого отношения не имели. И воспитал его всё же не комсомол – для начала, и вроде бы неплохо, мама с папой, затем киевский и московские педагоги с их морально-нравственными принципами. Поэтому как бы затем ни менялись внешние обстоятельства, к ним так или иначе приспосабливаясь, избавляясь помимо прочего от неизбежной поначалу провинциальности, как человек он оставался прежним. Доброжелательным, отзывчивым, я не знаю случая, чтобы он кому-либо солгал (мне приятель как-то сказал: я никогда не лгу, но иногда лукавлю…), сделал гадость; он мог озлиться, вспылить, кого-то непреднамеренно обидеть, но никто никогда не слышал от него грубого слова.

В театральном социуме он проявлял себя весьма активно, однако даже безоговорочно принимаемые решения партии («Товарищи композиторы, решение ЦК ВКП/б/ „Об опере „Великая дружба“ Мурадели должно стать вашим руководством в дальнейшей творческой работе… Мы ждём хорошей, задушевной музыки“», «Советский артист», 1948 г.) на его «исполнительскую деятельность» никак не влияли.

В месткоме театра он возглавлял комиссию по охране труда, избранный замом секретаря партбюро и председателем профкома коллектива солистов оперы, отвечал за «идейно-политическое воспитание» коллег. Вообразить, чем занимался «охранитель» труда, моей фантазии не хватает, а в идеологической ипостаси он был из самых прилежных слушателей Университета марксизма-ленинизма и семинара по марксистско-ленинской эстетике.

Экзамены в УМЛ, обязанные сдавать даже великие старики МХАТа и Малого, породили массу анекдотов. Иван Москвин над каждым вопросом якобы задумывался и объявлял: знаю, перехожу к следующему… Александра Яблочкина на вопрос об Октябрьской революции: было, как сейчас помню, холодно, поэтому на улицу я выходила уже в зимнем пальто… (не буквально, но что-то в таком духе).

Ответственно относясь к порученному «фронту работ», к такому же отношению призывал «товарищей». Когда на партсобрании обсуждались итоги занятий в УМЛ (можно ли было без знания основ марксизма-ленинизма ставить новые спектакли?), выступил по просьбе секретаря парткома: «Сейчас заметно выросла требовательность наших коммунистов к своему творчеству. Улучшилась трудовая дисциплина. Но это не значит, что мы должны успокаиваться на достигнутом, перестать совершенствовать своё мастерство» («Советский артист», 1949 г.).

Спустя два года профсоюзник отчитывался за прошедший период («Советский артист», октябрь, 1951 г.): «Местком активно помогал организации политпросвещения, постановщику оперы „Севильский цирюльник“ было указано на недостатки в его работе, организованы вечер артистов в ЦДРИ и лекция о Бомарше и ряд других мер». Указал и на недостатки, какой без этого отчёт: «Все члены месткома работают хорошо, и только тт. С. Лемешев и М. Козловский не принимают участия в профсоюзной работе. (Мало того): не уделяется должное внимание стенной газете (абсолютная бессмыслица, но ещё не „ужас-ужас“, куда жутче): До сих пор не выработаны конкретные показатели в социалистическом соревновании»!

Смешно и грустно, но даже такими пустопорожними «делами» тов. Хромченко занимался всерьёз, тем более обязанностями депутата райсовета, куда его избрали жильцы корпусов дома № 6, напротив Моссовета по улице Горького (Тверской; мы жили в № 8). Приходил к своим доверителям раз в неделю, выслушивал жалобы-просьбы и чем мог, помогал. Мать больной девочки год добивалась путёвки в санаторий для больной дочери – помог добыть. В квартирах обвалилась штукатурка – вынудил поработать управдома.

Но что штукатурка: лифты не работали… два года! Однако тем-то и славилась наша замечательная советская власть: стоило депутату «поставить вопрос» перед райсоветом, и вот уже «лифт исправно работает». В одном корпусе. А во втором? Не беспокойтесь: в ответ на очередное ходатайство в исполком депутата заверили: «будет установлен в ближайшее время». И ведь не война, и начальством забытая окраина – центр столицы, и жильцы – известные люди, назову, кого знал: Варвара Мясникова (Анка-пулемётчица в фильме «Чапаев»), народная артистка СССР Вера Давыдова с мужем, солистом Большого театра народным артистом Грузинской ССР Дмитрием Мчедели; здесь с Серго Кавтарадзе преломил хлеб примирения сам Вождь…

Перед выдвижением в депутаты на второй срок «Советский артист» публикует очередной текст тов. Хромченко (о нём редактор отзывался как об одном из самых «активных корреспондентов газеты») «Молодеет Москва»: «Люди разных профессий в едином порыве стремятся рапортовать Родине, советскому правительству и большевистской партии о своих успехах и достижениях. (И в завершение:) Новым трудовым подъёмом, усилением борьбы за досрочное выполнение послевоенной пятилетки отвечают трудящиеся на заботу партии, правительства и товарища Сталина о благосостоянии народа, горячо благодарны они за отеческую заботу о родной Москве».

На другую тему: «Отгремели военные годы, бурно расцветает страна по плану сталинской пятилетки. Государственные займы играют важнейшую роль в развитии народного хозяйства нашей страны, укрепляя обороноспособность. Подписываясь на новый заём, мы одалживаем государству наши трудовые деньги. Поэтому в душе рождается гордое чувство – своей трудовой копейкой я помогаю моей стране. Это мой вклад в будущее благополучие всего народа».

Ну, это уж дудки! Я, читавший им написанные тексты – методические разработки, письма, воспоминания: молодым о встречах с Николаем Островским, пожилым – о детстве, учёбе в киевском институте и московской аспирантуре, коллегах – утверждаю, что всё это, начиная с «Зеленью оделась столица», заканчивая «гордым чувством», он писал не «своёю собственной рукой». Изнутри зная кухню советской журналистики, представляю, как оно было реально: в газете, получив написанную депутатом «болванку», она могла быть, автора «редактировали», а он не мог не подписать.

В таких, не только его, текстах, кто бы их ни писал и правил, отпечаталось время, в которое жить выпало поколению отца и моего тоже. В этом годовые комплекты «Советского артиста» информативны не менее «Правды» и «Известий».

Вот передовица января 1936-го «В новом году работать по-новому». Зачем, если на сцене театра и так идут замечательные спектакли? А затем, что в стране ширится… стахановское движение, остаться в стороне недопустимо, поэтому «в нашем предприятии мы должны внести ясность в вопросы осуществления стахановских методов». Внесли? А як же: «в помощь художественно-производственному осуществлению предстоящей постановки оперы „Тихий Дон“ приступила к работе сквозная бригада, организованная цехкомом коллектива солистов и художественным руководством деятелей оперы», во главе «бригады» с представителями (от коллектива оперы был включён Хромченко) оркестра, хора, миманса, рабочих сцены и мастерских назначен Сергей Лемешев.

Из книги уже цитированного Е. С. Власова: «„творческие бригады“ (кавычки автора – М. Х.) закрепляли персональную ответственность назначенных в них сотрудников театра за каждый новый спектакль, готовящийся к постановке. Так, в готовящемся спектакле „Каменный цветок“ С. Прокофьева „бригадиром“ была назначена О. В. Лепешинская (до того избранная председателем месткома – М. Х.), в её подчинении находились Л. М. Лавровский, Ю. Ф. Файер, В. А. Преображенский, Я. Л. Каплун». Уже осенью 1949 г. стало очевидным, что и эта форма работы не даёт театру ярких художественных результатов. В своем докладе о работе коллектива Большого театра над созданием советской оперы. А. Солодовников сетовал: «Состав многих из бригад был случайным, в них попали люди ленивые, не творческие… (Но) такая форма работы в театре необходима. Во-первых, потому, что среди наших композиторов очень мало людей, владеющих оперными формами… Включённый в репертуарный план спектакль „Севастопольцы“ М. Коваля в 1949 году был снят из-за слабости музыкального материала. В начале года композитор Коваль обратился в театр за помощью. …Была создана творческая бригада. Но и она не помогла „довести“ оперу до премьеры».

Казалось бы, если театр «предприятие», то исключительно сферы искусства. Как бы не так: «С первых дней Великой Октябрьской Социалистической революции Большой театр становится общественно-политической трибуной. Отсюда на весь мир прозвучали мудрые и вдохновенные речи великих вождей трудящихся – Ленина и Сталина».

Эпохальный эпизод в истории Большого: театр ставит новую советскую оперу известного музыканта, лауреата Сталинской премии. Весной 1947-го газета публикует открытое письмо-обещание «Правдиво рассказать о борьбе и победе нашего народа»:

«На нас, солистах оперы, ложится большая доля ответственности за успех нового спектакля „…“, который будет показан зрителям в дни празднования 30-летия Советской власти. Это почётное задание мы собираемся выполнить с честью. Все силы, знания и способности отдадим любимому искусству. Очень радостно для каждого из нас создать образы советских людей – наших героических соотечественников, прекрасные страницы истории нашего народа. Нашу работу будет оценивать требовательный и взыскательный зритель, не терпящий фальши ни в большом, ни в малом. Мы обязаны правдиво рассказать о великой борьбе и победе народа, о лучших людях советской страны. Спектакль „…“ должен явиться достойным ответом на постановления ЦК ВКП/б/ по вопросам искусства. Нелепп, Кругликова, Леонтьева, Гамрекели, Хромченко (и др.)».

Премьера успешно прошла в очередную годовщину Октября. А через три месяца её оценил главный Взыскательный Зритель: «опера является порочным как в музыкальном, так и в его сюжетном отношении антихудожественным произведением»… из Постановления ЦК ВКП/б/ «по вопросам искусства» об опере Вано Мурадели «Великая дружба».

Каяться за всех участников премьерных спектаклей выпало, естественно, члену партии Хромченко (напомню: он призвал композиторов писать хорошую музыку…), но что стало причиной погрома? Только ли враждебный советской музыке «формализм»?

Ответ в тексте постановления: «Исторически фальшивой и искусственной является фабула оперы,… создаётся неверное представление, будто такие кавказские народы, как грузины и осетины, находились в ту эпоху во вражде с русским народом, что является исторически фальшивым, так как помехой для установления дружбы народов в тот период на Северном Кавказе являлись ингуши и чеченцы».

(С ними высочайший театровед с «широкой грудью осетина» расправился весной 1944-го).

Уже горячее, и совсем горячо в воспоминаниях очевидца: «Сначала эта опера называлась „Чрезвычайный комиссар“. Комиссар – это образ Серго Орджоникидзе. Спектакль был уже готов, молодой Гамрекели, только что переведенный из Тбилиси, блистательно пел эту партию. Музыка… совершенно ортодоксальна, ничего диссонирующего там нет. Но кто-то вякнул: Сталину не понравится, что здесь выведен Орджоникидзе… Переделали либретто: уже не образ Орджоникидзе, а кто-то другой – под Кирова стали гримировать… Было, наверное, пять или шесть сдач спектакля, и каждый раз его возвращали на доработку. Причем каждый раз, когда какая-нибудь комиссия забраковывала и переделывала Орджоникидзе в Кирова, приглашался другой режиссер. Часто Мурадели дописывал новые сцены, что-то выбрасывал… Потом разразилась гроза в виде посещения Сталиным одного из закрытых просмотров, и вышло это постановление…» (Из книги «Кирилл Кондрашин рассказывает»).