А теперь, сохранив все эти «штуки» в копилке памяти, возвращаемся во времена, когда уроженец Златополя, распрощавшись с детством в Одессе, в украинской столице становится одним из тех, кого назовут Homo Soveticus, представителем идеологами придуманной «новой общности – советского народа».

Чем она отличалась от прочих шведов типа «американский народ» и что за идеологические или духовные «скрепы» удерживали её от распада: неколебимая вера в коммунистические идеалы или страх в жизни во лжи – думаю одно, говорю другое, делаю третье…

Пытаясь в этом разобраться, для начала из многих смыслов выделю отношение к власти. Именно в Киеве в сознании гарного хлопца, воодушевлённого, как и его сверстники, открывшимися возможностями самореализации, вера в своё будущее совпала с верой в руководство партии и государства.

Могло ли быть иначе?

Иван Козловский, на несколько лет его старше и с иным культурным багажом (мальчиком прожил десять лет в киевском Свято Михайловском монастыре), вспоминая 1920-е, писал: «Революция придала нашим будням динамизм и внесла радикальный сдвиг в творческую жизнь», (мы жили) «в ритме ожиданий, надежд и радостных предчувствий».

Спросить бы Ивана Семеновича, какую он подразумевал революцию, октябрьскую или февральскую?.. Как бы ни ответил, те же надежды и предчувствия обуревали и Соломона Хромченко, тем более что после декрета Временного правительства (март, 1917 г.) «Об отмене вероисповедных и национальных ограничений», стёршего черту оседлости (с 1791 года), «все пути открылись» детям рабочих, крестьян, мещан, а вместе с ними сотням тысяч его сородичей. Только не ленись – учись, «твори, выдумывай, пробуй»! И потому в первой же записанной уже солистом театра «Песне о Щорсе», о «сынах батрацких», которые «за новый мир», он пел, не кривя душой, как если бы сам слова написал. Как спустя десятилетия мог бы (но не пел) «жила бы страна родная, и нету других забот, готовься к великой цели, а слава тебя найдёт»! О славе не думал, но определившая его жизнь цель уже была.

Он верил Вождю, который строит «небывалое общество равенства» – сказано не отцом, но подписался бы без вопросов, как в статье «Слуга народа», отчитываясь перед избирателями: «Великий наш вождь и учитель товарищ Сталин… Я стремился работать так, как учит Иосиф Виссарионович Сталин» (что это мог написать сам, верю).

А что можно было ожидать от выпускника музыкального института (как и от таких же выпускников, его коллег Медведева, Селиванова, Краузе-Петрова), где во главе всего был вокал; отец сетовал на пробелы в знании даже музыкальной литературы.

И не применимо к нему «ах, обмануть меня нетрудно» – обману никогда не радовался. Тут уместнее другое: «Я верил Вам как Богу, а Вы мне лгали»! Но чтобы до этого дозреть, ему выпало пережить не одно десятилетие.

Но вопрос на засыпку: когда это в советских школах, в каких вузах, за редчайшими исключениями, учили аналитике, пониманию, логическому мышлению, рефлексии (а заодно и этике)?

Российская элита, в эмиграции подхватившая, кто как сумел, интеллектуальную эстафету XVIII–XIX веков, вменяла большевикам погружение страны в культурное варварство, во времена Ивана Грозного. А оставшееся в Советской России поколение творцов века Серебряного, отдав дань экзальтации первых после гражданской войны лет – «сбросим с корабля современности прежних кумиров», начало взращивать новую культуру, афишируя её как «пролетарскую», и поначалу даже преуспело восхитившим мир художественным Авангардом – впрочем, властью быстро скошенным под корень – в живописи, архитектуре, музыке. Тогда же «Всемирная литература» по инициативе Максима Горького и Academia под эгидой Петербургского философского общества начали издавать немалыми тиражами мировую классику, но «мужики» как и во времена Николая Некрасова по-прежнему несли с базара не Белинского и Гоголя, а Блюхера и милорда глупого…

Одну из заслуг советской власти историки видят в ликвидации безграмотности. Действительно, ликвидировали, но, откровенничал Ленин, это «следует лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий без чужой помощи мог читать наши декреты, приказы, воззвания. Цель – вполне практическая. Только и всего» (из воспоминаний Юрия Анненкова, писавшего портреты Ильича, «Дневниковые встречи», «Цикл трагедий», кн. 2).

При этом умение читать и писать – лишь начальная грамотность, она к подлинной образованности, как и не любой вузовский диплом, имеет весьма далёкое отношение.

Советская система образования с её рабфаками, ускоренными курсами, Институтом Красной Профессуры и Коммунистическим университетом формировала опору власти – «новую» интеллигенцию, по Солженицыну «образованщину», можно сказать, обывателей.

В самом по себе слове «обыватель» – однокорневым с «обыденность», а по смыслу и с «ординарность», я не слышу ничего порочного. Даже великие творцы и государевы люди не двадцать четыре часа творят-действуют. Как все смертные, они часть суток погружаются в непритязательный быт – завтракают-обедают-ужинают (даже в туалет захаживают), занимаются семейными хлопотами, с приятелями развлекаются и неотступно о вечности не думают. Кроме того, обыватель признаёт нормы поведения и хоть какие-то моральные нормы, потому он – не люмпен, для которого всё это эфемерно и он не задаётся вопросом «не тварь ли я дрожащая», он уверен, что на всё «право имею»!

От невозвратимого погружения в ординарность, от окостенения в обывательской скорлупе спасает одно – приобщение к высокой культуре и профессионализм в любой сфере деятельности. Если бы ещё обывательская масса не порождала агрессивных, типа Швондера и Шарикова, наших родимых хунвейбинов…

Между тем на верность Сталину присягали отнюдь не только обыватели.

Февраль 1950-го: «В Бетховенском зале С. Лемешев предлагает избрать в почётный президиум Политбюро ЦК КПСС во главе с великим учителем трудящихся товарищем И. В. С. (он дал согласие быть выдвинутым в депутаты Моссовета – М. Х.). Участники собрания встречают это предложение бурными аплодисментами. В зале раздаётся здравица в честь родного и любимого товарища Сталина. Гремит „ура“. Овации длятся несколько минут» («Советский артист»).

Очередная годовщина Октября (1951 г.). Не заходя в другие профессиональные сферы (а в науке и в инженерии всё то же), процитирую Петра Селиванова:

«В эти дни я ещё раз мысленно обращаюсь к тому, кто разработал и осуществил план великих работ – к мудрому зодчему коммунизма Иосифу Виссарионовичу Сталину…Благодаря его неустанному вниманию, руководству и помощи наше искусство… поднялось на невиданную высоту» («Советский артист»).

Он же в марте 1953-го, через десять дней после смерти Сталина:

«Трудящиеся нашей страны, весь советский народ знают, что Коммунистическая партия, Советское правительство неустанно заботятся о максимальном удовлетворении растущих материальных и духовных потребностей советских людей».

С. Хромченко и П. Селиванов

Петр Иванович, в юности – рабочий кировоградского завода, окончил Центральный техникум театрального искусства (ныне ГИТИС), был солистом свердловского оперного театра, затем год – московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Зная Петра Ивановича (для меня поначалу дядя Петя) многие годы, я уверен, что и его тексты «редактировали». Потому что хотя в партии не состоял, обязан был олицетворять с ней «нерушимый блок» – «народ и партия едины», что, улыбнусь, демонстрировала и наша семья: папу с Сашей «уравновешивали» мы с мамой.

Подобных и круче высказываний не счесть: Вождя славили лучшие писатели, поэты, композиторы, выдающиеся учёные, знаменитые артисты, вот сказанное одним, во время Великой Отечественной Войны, Соломоном Михоэлсом (между прочим, он успел учиться в реальном училище, в киевском коммерческом институте и даже три года на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета):

«Да, здесь, в стране социализма, каждый из нас, сынов еврейского народа-скитальца, обрёл чувство родины, чувство социалистического отечества. Я призываю вас подчинить своё искусство огромным требованиям этой невиданной замечательной эпохи – эпохи Сталина, эпохи братства народов, эпохи вступления в обетованный мир коммунизма… Пример тому, как нужно бесстрашно дерзать и идти вперёд, показывает наш великий вождь народа, поэт свободы товарищ Сталин!..»

Или это была лидера Еврейского антифашистского комитета ложь во спасение, через пять лет убитого «поэтом свободы»?! Знать о том могли только самые близкие ему люди.

Суть созданной большевиками социально-политической структуры прозревали лишь самые проницательные эмигранты первой послереволюционной волны (Мережковский, Бунин) и беглецы из ближайшего окружения Сталина (Авторханов, Баженов), объясняя Европе, что происходит в России. Но мозги самых-самых интеллектуалов мира сего ехали набекрень и, посещая страну, они предпочитали видеть только предлагаемую им потёмкинскую правду, слышать только то, что им в уши нашёптывали.

Даже мудрейшие из мудрейших воспевали «свершения» большевиков: «Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и лицемерия. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания… Вы признали ничтожность личной собственности… Вы преклоняетесь перед красотою… Мы признаём своевременность Вашего движения и посылаем всю нашу помощь, утверждая Единение Азии… Привет Вам, ищущие Общего Блага!» (Послание Махатмы наркому иностранных дел Г. Чичерину передал Николай Рерих, см. В. Сидоров «На вершинах», М., 1983 г.).

Ладно, это год всего лишь 1926-й, хотя уже «наличествуют» Соловки и не только, но спустя пять лет в стране принимали убеждённого социалиста (тред-юниониста) Бернарда Шоу, на обратном, в Англию, пути написавшего:

«Я уезжаю из государства надежды и возвращаюсь в наши западные страны – страны отчаяния… Для меня, старого человека, составляет глубокое утешение, сходя в могилу, знать, что мировая цивилизация будет спасена… Здесь, в России, я убедился, что новая коммунистическая система способна вывести человечество из современного кризиса и спасти его от полной анархии и гибели».

Согласился заблуждаться и Лион Фейхтвангер:

«Сталин – огонь долго пылающий и согревающий… (и о судебных процессов 1930-х:) я с удовлетворением констатирую, что вина подсудимых полностью доказана».

Когда над Европой навис нацизм, Советы поддержал Андре Жид. Но в Париже на антифашистском конгрессе в защиту культуры встретив Бориса Пастернака кое-чего от него услышал. Вновь побывав в стране, но уже с открытыми глазами-ушами, пришёл в ужас от «нового советского человека», о нём и об отсутствии свободной мысли, цензуре, жёстком контроле общественной жизни написал в книге «Возвращение из СССР».

Реакция власти была ожидаема: книги прежде носимого на руках писателя тут же изъяли из библиотек, но западные коллеги, по-прежнему поддерживая тов. Сталина, «Возвращение…» осудили. Даже когда друга и переводчика пьес Бертольта Брехта расстреляли, он, задумавшись о тех, кого постигла та же участь, написал стих «Непогрешим ли народ?», завершая каждую строфу вопросом «А что, если он невиновен?» и продолжая верить, что приговоры в СССР выносят «суды народа».

Между прочим, кумиры литературной Европы делились своими впечатлениями, пониманием и оценками после возвращения домой, когда им уже ничто не угрожало – как советским коллегам, жившим под нависшей над ними дланью.

И «даже в 60-е годы, то есть после разоблачение „культа личности“, член компартии и знаменитый писатель Луи Арагон выпустил свой монументальный труд „История СССР“, пользуясь документацией сталинского периода… Ж. П. Сартр, в своей книге о Жене, пишет о Н. И. Бухарине как об изменнике и враге народа, солидаризируясь опять же со Сталиным» («Курсив мой», Нина Берберова).

…

И ещё один вопрос не давал мне покоя в последнее время: можно ли было во времена, когда миллионы погружены в ужас социалистического рая, быть счастливым?

Вся семья …

Весной 1945-го мама соседствовала в палате роддома с женой Лисициана (мужья познакомились и подружились во время войны): «И вот, – вспоминал отец, – настало то счастливое время, когда Павел Герасимович ждал появления третьего ребёнка, а я второго, судьба так распорядилась, но симпатичная Марочка родила двойню именно 9-го мая, а Саша „запоздал“ на три дня»… не то отмечал бы свой день рождения заодно с Праздником Победы.

Отмечая 70-летие Победы, журналисты рассказали и о нескольких супружеских парах, нашедших друг друга на фронтах войны. Сын одной сказал автору заметки: когда спрашивал пережившую отца маму, какой период своей жизни она считает самым счастливым, она отвечала, что это были именно военные годы: «Пусть могли убить, но мы были молоды, здоровы и любили друг друга»! И внук другой: «Для моей бабушки война – это самые счастливые и самые страшные годы в жизни».

«Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя»…

Для отца счастливыми были годы предвоенные и после войны, до 1948-го: понимал ли он тогда хоть что-либо из того, что происходило вне его круга? Мог ли он тогда ничего не видеть, не слышать, ни о чём не догадываться?

Если оставить за скобками семью и общественную суету, его повседневностью были занятия с концертмейстером и режиссёром, спевки с партнёрами по спектаклю, разучивание нового концертного репертуара, спектакли и концерты, записи на радио, гастроли. Знакомые – в основном члены его же «профсоюза», как правило, не менее благополучные, а если к нему на гастролях подходили «рядовые труженики», притом что до выхода не пенсию он выступал только в республиканских столицах и областных городах, то от них он слышал лишь отзывы о своём пении. Если же кто и мог хоть что-то шепнуть, то предпочитал молчанку: «учёный сверстник Галилея был Галилея не глупее, он знал, что вертится земля, но у него была семья»…

Аспирант консерватории, пересылая семье не съеденный им за обедом хлеб, о голоде – не о Голодоморе как спланированной акции – знал. Но если б его с намёком спросили, кто и с какой целью до такого довёл страну, до революции снабжавшую хлебом Европу, мог бы ответить: это следствие гражданской войны и неурожая 1921-го года, когда руку помощи нам протянул лишь Фритьоф Нансен, а Лига Наций устранилась.

В 1937-м были расстреляны дипломат Яков Давтян и видный партийный деятель Лев Карахан, мужья Марии Максаковой и Марины Семеновой. Если это знал отец (широко не оповещали), то мог бы сказать: в Советском Союзе не только сын за отца, но и жена за мужа не отвечает, иначе как бы певица и балерина стали орденоносцами, народными артистами республики и лауреатами премии имени Сталина – при его-то жизни!

Через два года органы «разоблачили» террористическую группу оркестрантов Большого, в чьи планы входило… взорвать театр и убить Сталина. Бред, конечно, но ведь наверху разобрались, и освобождённые музыканты работали в оркестре до выхода не пенсию (из воспоминаний выдающегося трубача Тимофея Докшицера, Интернет). А что это был поставленный Главным Режиссёром спектакль: показать миру, что советская власть не только уничтожает врагов, но и исправляет допущенные «ошибки» – сменивший Ежова такой же палач Берия часть при предшественнике осуждённых и отправленных в лагеря выпустил, – так о том знали лишь «рабочие сцены».

При этом даже в последние годы сталинского правления не только старшее поколение, но и мои сверстники, то есть в возрасте за двадцать годков и старше, понимая, что творится нечто несусветное, никакими идеями не объяснимое, продолжали надеяться, что он в неведении, что его обманывает ближайшее окружение.

Но на какие действия, если б прозрел, мог отважиться певец Соломон Хромченко? Мой ответ: для него семья и ниспосланный дар были высшей ценностью, поэтому он, к тому же, повторю, человек не героический, публично протестовать никогда не стал бы, разве что если б потерял семью. У него в те страшные годы была другая, если угодно, миссия – нравственная, социальная, какая угодно, и в том, как он её исполнил, к нему претензий быть не может.

Но ведь так может сказать любой добросовестный профессионал, строитель: моя миссия – строить, врач: моя – лечить, пекарь: моя – хлебом кормить, а что происходит за пределами моей сферы ответственности, не моя забота… нравственна ли такая позиция даже в тоталитарном социуме?

Один из вариантов ответа – в ранее уже цитированном письме мне Виктора Литвинова: «Мне кажется, что мудрость жизни заключается в том, чтобы принимать мир таким, какой он есть, но при этом сохранять лицо и делать, что можешь, в пространстве своего влияния».

Когда был опубликован роман Бруно Ясенского «Заговор равнодушных», в моём кругу бурно обсуждали не столько его содержание, сколько эпиграф: «Не надо бояться врагов, в худшем случае они могут только убить. Не надо бояться друзей, в худшем случае они могут только предать. Бойтесь равнодушных, ибо это с их молчаливого согласия совершаются все предательства и убийства на планете» – примеряли к нашему прошлому и настоящему. А сегодня я пытаюсь понять, как убеждение писателя в действительно попустительском безразличии миллионов уживалось с его деятельностью и творчеством? Он-то равнодушным не был – отстаивал коммунистические идеи, и даже начиная прозревать, что в Советском Союзе происходит, продолжал режим восхвалять – пока им же не был убит.

У отца врагов – в пределах его ойкумены – не было. Друзей не боялся, и ни они его, ни он их не предал (очередное везение: никого в застенках не пытали). И кем точно не был, так это равнодушным, даже в смысле Ясенского. А почему те, кто знали или начинали догадываться о том, что в стране происходит, молчали, как и отец, я своё объяснение, нравится оно или нет, предъявил.

Тогда «ягнята молчали» отнюдь не только в сталинском (хрущевском, брежневском) Советском Союзе – в муссолиниевской Италии, в гитлеровской Германии. Как писала о себе и своих единомышленниках Ханна Арендт, вспоминая события в Германии в начале 1930-х и после её разгрома, «нас деморализовало не поведение врагов, а поведение друзей» («подсказка» Леонида Никитинского, «Новая газета», 03.09.2015).

В книге «Ответственность и суждение» она ищет ответ на вопрос, как так получилось, что миллионы европейцев, католиков и лютеран, с детства впитавших христианские заповеди, от них, сопротивляясь или нет, отказались и своим молчанием покрывали массовые убийства. А оправдание (если я правильно её понял): поддерживая Советский Союз, они выбирали меньшее из зол, парировала: «Те, кто выбирает меньшее из зол, очень быстро забывают, что они выбрали зло»!

При этом есть коллективная вина за совершаемые преступления, которые человек не совершал, но своим молчанием им попустительствовал. А есть то, что он сделал лично: писал клеветнические доносы, издевался над арестованными. И пример Арендт: «любой, кто работает в судебной системе, не избежит политической ответственности за выносимые приговоры».

Так или иначе, вопрос о значимости социального равнодушия не снимается, и кому суждено предстать перед Высшим Судом, надеяться остаётся – помня об обстоятельствах жизни поколений наших дедов, отцов и моего тоже – лишь на какие-то статьи презумпции невиновности. В этом месте я напомню библейскую заповедь «Не судите, да не судимы будете», если кто и имел на то право, то их даже после смерти Сталина были единицы – Валерий Шаламов, Петр Григоренко, вышедшие к Лобному месту семеро храбрых… (не путать с персонажами советского фильма «Семеро смелых»). Но я не помню, чтобы они, в отличие от кухонных диссидентов с кукишем в кармане, когда-либо ягнят осуждали. Потому что «каждый выбирает для себя»… и потому ещё, что «нам сочувствие даётся / Как нам даётся благодать».

…

Чтобы в начале 1950-х отвлечь внимание подданных от происходящего в стране, Генералиссимус с его сателлитами в Восточной Европе развернул компанию борьбы за мир: в Советском Союзе (и странах Варшавского блока) повелел проводить один за другим районные, городские, областные и венчающий их всесоюзный съезд «борцов». (Из народной копилки: «войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется»). Как-то зашёл к нам мой дядя, беспартийный Наум даже комсомольцем не был, и чуть ли не с порога заспорил с отцом: зачем правительство тратится на съезды? мы же знаем, что СССР больше воевать не хочет, лучше бы эти сумасшедшие деньги пошли на зарплаты бедным. На что отец: ты ничего не понимаешь в политике – эти съезды имеют огромное международное значение!..

Ему свезло хотя бы в этом балагане не участвовать, в отличие от коллег.

Марк Рейзен отделался легче других, всего лишь: «Ставлю свою многомиллионную подпись под Обращением Всемирного Совета Мира» («Советский артист», октябрь, 1951 г.). Но не матерился ли старый и больной Николай Голованов, подписывая текст «слова делегата второй Всесоюзной конференции сторонников мира»:

«Высокую честь оказал мне коллектив театра, избрав меня делегатом…Заверяю, что вместе со всем советским народом, со всеми честными людьми земного шара буду бороться за дело мира во всём мире, против поджигателей новой войны… Великий Сталин учит нас, что империализм – это насилие и грабёж, разрушение культуры, рабство и смерть… На каждом шагу, ежедневно и ежечасно мы убеждаемся в варварской природе империализма. Американские агрессоры ничуть не лучше гитлеровцев. Они также коварны и злобны, также беспощадны, также ненасытны… Весь мир знает, что Советский Союз никогда и ни на кого не нападал и нападать не собирается. Всему миру известно, что СССР – непримиримый враг войны… Мы, работники советского искусства – пропагандисты сталинских идей мира и созидательного труда»… («Советский артист», октябрь, 1950 г.)

По случаю избрания Главного в депутаты

И могла ли отказаться от подсунутого текста вдова репрессированного Марина Семенова: «В Варшаве только что закончился Второй Всемирный конгресс сторонников мира… присоединяю свой голос к голосу миллионов… я посылаю проклятия американским империалистам – убийцам корейских женщин и детей. Американо-английским поджигателям войны, мечтающим о мировом господстве, следовало бы помнить об участи их немецких, итальянских и японских предшественников. Мы отстаиваем мир и отстоим его, потому что во главе мощного движения народов за мир стоит великий знаменосец мира наш родной товарищ Сталин» («Советский артист», ноябрь, 1950 г.).

От коллективной мороки выздоравливают не в одночасье. Потому и Селиванов в «просвет между двумя культами» подписался: «Сейчас милитаристы США вновь пугают мир атомной бомбой. Сотни миллионов людей уже поставили свои подписи под Обращением Всемирного Совета Мира» («Советский артист», апрель, 1955 г.); может, хотел отсрочить неизбежный вывод на пенсию? не помогло…

Даже через пять лет «Советская культура» публикует радиограмму «Присоединяемся к голосу протеста»: «О новой подлой провокации американских агрессоров мы, бригада московских артистов, узнали в Баренцовом море в пути на остров Шпицберген. Гневом наполнились наши сердца. Агрессивный акт американской военщины отчётливо показал звериный оскал империализма США».

На корабле «Дежнев» в Баренцевом море

Инициатором был, скорее всего, бригадир (чуял конец хрущёвской оттепели?), отвечавший перед «пославшими мя органами». Но какого рожна согласились подписать бредовый текст тогда уже пенсионеры Селиванов и Хромченко? Не могли отказать с довоенных лет другу? Надеялись, что знакомые не заметят и потом не высмеют? Или это всё оспины всё той же магии коллективного бессознательного?