Н. С. Голованов за дирижёрским пультом (Музей ГАБТа)

Впервые вынудили, говоря попросту, выгнали в 1928-м, вменив «консерватизм, перенос в советский театр старых буржуазных нравов и несправедливо высокие гонорары ведущим музыкантам».

Свой вклад в разнузданную травлю внесли не только партийная, комсомольская и профсоюзная «общественность», но и, как ни прискорбно, его консерваторский педагог композитор Сергей Василенко, по классу которого выпускник с блеском – золотая медаль, имя на мраморной Доске почёта в вестибюле Малого зала – защитил диплом.

Другой мнящий себя интеллигентом – или не желавший им быть? – писатель Билль-Белоцерковский не поленился написать о «творимом» в ГАБТе самому Сталину (ему же до того успев настучать на Михаила Булгакова, чью пьесу «Бег» готовил к постановке МХАТ). Однако Вождь, определив «головановщину» «явлением антисоветского порядка», явил городу и миру свою милость: «Из этого, конечно, не следует, что сам Голованов не может исправиться, что он не может освободиться от своих ошибок, что его нужно преследовать и травить даже тогда, когда он готов распроститься со своими ошибками, что его надо заставить таким образом уйти за границу» («Известия», февраль, 1929 г.). Уйти? Да кто б ему позволил?! Не говоря уже о том, что сам он, подлинный патриот России, ни за что её не покинул бы, как в годы Великой отечественной отказался уехать из Москвы.

В этом месте можно вспомнить Густава Малера: за десять лет диктаторского руководства придворной Венской оперой он нажил множество врагов, на него жаловались даже императору, на что Франц Иосиф, а он правил Австрией шестьдесят восемь лет, отвечал: «Я могу выразить желание, но не отдать приказ»… (мол, я же не директор театра).

Те, кто знали о требовании Сталина создать советскую оперную классику, были уверены, что Голованов пострадал за отказ от постановок скороспелой макулатуры. А читатели «Известий», наслышанные о кредо дирижёра – «лучшими интерпретаторами русской музыки могут быть только русские по происхождению музыканты и певцы» (из его статьи) – понимали «головановщину» как эвфемизм антисемитизма.

Так или иначе, в 1935-м в Ленинградском Малом театре оперы и балета (бывший Михайловский) под управлением Самуила Самосуда с большой помпой прошла премьера оперы Ивана Дзержинского «Тихий Дон», после чего Комитет по делам искусств Совнаркома СССР «рекомендовал» поставить её и в Москве. Тут уж Николай Семенович не противился, даже хвалил музыку, но себе не изменяя, внёс правку в партитуру, что привело к его очередному «освобождению от работы», а художественным руководителем ГАБТа был назначен ленинградский новатор-триумфатор.

Иные времена, иные и нравы. Никто не обвинял Римского-Корсакова в редактуре партитуры «Бориса Годунова». Правда, сам Мусоргский доработать клавир не успел, а Голованов поправлял здравствующего (хотя не гениального) автора – имел ли он на то право? Мнения могут быть разными, я лишь добавлю, что его ещё молодым музыкантом признавали Рахманинов и Скрябин, Танеев и Глазунов, маститый дирижёр Зилотти и знаток древнерусской музыки Кастальский.

Самосуд – он первым дирижировал Седьмой («Ленинградской») симфонией Дмитрия Шостаковича (премьеру, в войну главное музыкальное событие с мировыми откликами, сыграли в Куйбышеве), он же первым поставил в МАЛЕГОТ оперу «Война и мир» Сергея Прокофьева (после чего они все годы дружили) – в закулисных интригах не участвовал и в ГАБТ не рвался. Когда основной состав эвакуировали в Куйбышев (Самару), летал в столицу дирижировать в Филиале, где работала часть труппы, в 1943-м, неожиданно уволенный, возглавил Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко (создан был на основе Оперной студии Большого театра при участии Николая Семеновича). Сменил его Арий Пазовский, музыкант также замечательный, до того в Ленинграде худрук Кировского театра оперы и балета (бывший Мариинский), где после ухода Самосуда дирижировал премьерами опер композиторов Олеся Чишко и Марианна Коваля «Броненосец Потемкин» и «Емельян Пугачев».

Голованов в оперно-симфоническом искусстве был личностью гигантской и как фигура такого масштаба человеком неординарным: на репетициях властным, порой грубым до свирепости и по детски ранимым в жизни, любимым оркестрантами и певцами… за исключением никем непризнанных. «Я был ошеломлён, впервые попав на „Хованщину“ Мусоргского, – спустя десятилетия писал отец. Вступление к опере – „Рассвет на Москве-реке“ – я уже слышал в концертах, но тот вечер в театре, когда подвластный палочке дирижёра оркестр заливал могучей звуковой волной огромный зал, никогда не изгладится из моей памяти. Беру на себя смелость утверждать, что при Голованове оркестр Большого театра был лучшим в стране».

Был ли он заражён вирусом антисемитизма? В душе – никому не дано знать (может, только близким людям, но и для них она чаще потёмки), а в деятельности – более чем сомнительно. Иначе не собирал бы в своих оркестрах, не только в театре, и не защищал бы от преследований музыкантов, половина которых, если не большинство были «инородцами», не выбивал бы для них «непомерные» гонорары. Решающим критерием для него были не национальность, а каждодневно проявляемые преданность искусству и профессионализм. Поэтому в операх даже русских композиторов в его спектаклях – себе же вопреки! – пели, если выделять только «пятый пункт», Марк Рейзен, Бронислава Златогорова (Гольдберг… кстати, её из харьковского оперного театра в том клятом 1928-м пригласил в Москву именно Н. С.), Елизавета Боровская, и Соломона Хромченко принял в театр именно он и именно при нём как худруке театра отец стал заслуженным артистом республики.

Очередное возвращение в театр «распростившийся с ошибками» и вновь назначенный худруком отметил возобновлением в своей редакции (неугомонный…) партитуры оперы «Борис Годунов». Потому возобновлением, что двумя годами ранее при Арии Пазовском оперу поставили режиссёр Леонид Баратов и художник Федор Федоровский, но после нескольких спектаклей была из репертуара исключена. За то, что постановщики изъяли сцену «Под Кромами», где хор воспевал победителей ляхов, в то время как советский народ ещё переживал Великую Победу.

Афиша премьерного спектакля «Борис Годунов»

И ежу ясно, что такое решение могло быть принято только по согласованию со Сталиным или им продиктовано. После чего ему якобы пришлось даже просить строптивого музыканта вернуться за дирижёрский пульт, мол, без Н. С. не идут приоритетные для Вождя русские оперы. Голованов отказывался: я дал клятву матери не возвращаться в Большой, к тому же я стар, болен, мне не под силу эту ношу брать на свои плечи. Но: Николай Семенович, я тоже стар, тоже болею, но продолжаю работать. Поработайте и вы. Наладьте там дело, а тогда видно будет, может, одновременно пойдем на пенсию…

Мог ли быть в той встрече кто-то третий? Не знаю, но что достоверно, так это то, что первой Сталинской премией Голованов был удостоен именно в 1946-м году, а затем год за годом ещё тремя – в 1949-м, 1950-м, 1951-м.

Одним из исполнителей в новой постановке «Бориса…» был Петр Медведев. У него, обладателя красивого баритона, были какие-то нелады со слухом и ритмом: он жуть как боялся пропустить момент своего вступления – «глазами ел» дирижера, хотя предстояло ему спеть всего лишь «Тише, православные, думный дьяк говорить будет» (цитирую по памяти).

П. М. Медведев в роли Томского (в опере П. Чайковского «Пиковая дама»)

Красавец с берегов Волги, в юности пекарь, пел в самодеятельности, по совету местных меломанов начал учиться профессионально. С Петром Михайловичем отец подружился ещё в аспирантуре: в оперной студии спели главные партии в дипломной «Богеме». После консерватории был принят в горьковский (нижегородский) оперный театр, в 1941-м приглашён в ГАБТ. Из воспоминаний Ивана Петрова о Медведеве: «Он прекрасно пел Томского, Демона, Вильгельма Телля, Грязного, Амонасро. Меня удивило, что выходец из народа, который добился в своём искусстве такого мастерства, покинул сцену, не получив никакого звания». О друге с улыбкой писал и отец: «Быть бы Пете знаменитым певцом, но то ли ему в бытность пекарем хлебная мука уши запорошила, то ли с медведем не поладил, но на сцене Большого его карьера не заладилась» (Музей ГАБТа).

Последняя генеральная репетиция шла нервно, Голованов то и дело останавливал оркестр, делая замечания оркестрантам и певцам. Медведев из глубины сцены, где ему полагалось быть, с каждой остановкой приближался к рампе и, уловив данный ему, наконец, знак, спел свою сакраментальную фразу. Н. С. ещё раз остановил оркестр, Петр Михайлович в ужасе замер: не там вступил? сфальшивил? а дирижёр, указывая в оркестровую яму и и улыбаясь: «Куда ты поёшь? Где здесь православные»? Секундная пауза – и общий хохот…

Именно в этой постановке 1948-го (премьерные спектакли прошли в декабре) свершилось то, о чём потаённо мечталось стажёру: когда-нибудь выйти на сцену, внимая стоящему за дирижёрским пультом Голованову!

С. Хромченко в роли Юродивого

А ещё через год он был приглашён им на спевку с партнёрами по «Садко».

Индийский гость – одна из сложнейших для тенора партий (профессионалы говорят о её насыщенности хроматическими полутонами). Но хотя отец до войны уже «гостил» с нею на сцене Большого и пел в концертах – любил, в этот раз разволновался как студент перед экзаменом: петь надо было в Бетховенском зале, а значит в нескольких шагах от дирижёра. «Я потерял дар речи: это было ответственнее, чем спеть любой спектакль». Немедленно разыскал концертмейстера Бориса Юртайкина, с консерваторских времён товарища, с ним несколько раз прорепетировал, после чего Боричка уверил – «ты полностью готов»:

«На следующее утро Николай Семенович в своей манере то и дело останавливал репетицию, мне ни одного замечания не сделал, я был счастлив, сбежал с подиума в полубессознательном состоянии, помню только, что меня все поздравляли. А когда узнал, что моя фамилия уже значится в очередной декадной афише, тут же прибежал в нашу типографию и собственными глазами убедился: да, Индийский гость – Заслуженный артист РСФСР С. Хромченко»!..

Гости Садко : (слева на право) Веденецкий – Павел Лисициан, Варяжский – Иван Петров, Индийский – Соломон Хромченко

После третьего спектакля зав труппой сказал отцу, что его приглашает Голованов. Что-то не так, разволновался отец и, смыв грим, отправился на аутодафе. Н. С. отдыхал, полулёжа на диване (спустя годы помнилось: «левой рукой брал из коробки из-под конфет одну за другой виноградины, принесенные сидящей справа от него Неждановой»). «Чего тебе»? – спросил он с какой-то, показалось отцу, грустью. «Я пришёл спросить, какие будут замечания или пожелания»? «Никаких пожеланий у меня нет, пой, как поёшь».

Ещё одно кредо Голованова: спектакли Большого должны быть «эталоном исполнительского искусства (следовательно) эталоном должен быть каждый их участник». Пока он был худруком, чаще всего Индийского гостя пел отец.

(Есть версия: якобы Козловский, едва ли не единственный, кто позволял себе спорить с Головановым, не согласился с его интерпретацией этой партии и от неё отказался).

Мне кажется, Голованов был внимателен к нему изначально, и сложись в 1930-е судьба великого дирижёра иначе, принятого им в труппу певца занял бы в своих спектаклях ещё до войны. Во всяком случае, Н. С. знал, что студент киевского института солировал в ансамбле ЭВОКАНС, а в московские годы записал на пластинку две еврейские песни («На высокой горе», «Провожальная»), иначе с чего бы однажды шутливо назвал «пропагандистом еврейской песни». А в другой раз, что-то в театральном буфете рассказывая группе коллег, увидев идущего мимо отца (ему в окружении дирижёра запомнился смеющийся Пантелеймон Норцов), удержал за локоть и отрекомендовал: «а вот и наш Боян русской песни»! Чем надолго смутил – или напророчил? русские народные песни отец запел гораздо позже, когда решил, что для них голос окреп.

С. Хромченко в роли Бояна

И во что едва верится: ныне израильтянин Дмитрий Якиревич утверждает – «слышал от Соломона Марковича»: когда в 1936-м ЕВОКАНС гастролировал в Москве, «Хромченко сумел организовать выступление ансамбля в Большом театре. Попасть на него сумела только музыкальная элита столицы» (из интервью, Интернет). Если так действительно было, то Николай Семенович не очень-то и шутил.