Осень в горах наступает внезапно.
Еще вчера возвращались с восхождений усталые, но возбужденные своими победами альпинисты. Их встречали на линейке цветами. Девушки обнимали подруг, обменивались рукопожатиями юноши. Звенели песни, сверкало солнце, гулко ухал мяч на волейбольной площадке. В столовой, к огорчению дежурного, было всегда очень шумно.
А сегодня утром все погрузились на машины и уехали. Долго еще, отражаясь в скалах, то затухая, то вдруг снова вспыхивая, летела над долиной песня. Но и она умолкла вдали.
В наступившей тишине отчетливо стал слышен грозный рев реки. Первые желтые листья упали в холодную стремительную воду и понеслись, кружась и ныряя, вниз, в долину, вслед за машинами.
Лагерь опустел…
Вырастая над снегами и черными скалами, клубятся плотные молочно-белые облака и надвигаются на солнце. Впереди них в светло-синем небе скользят легкие, почти прозрачные перистые облачка — цирусы. В долине пока тихо. Лишь наверху злобно хозяйничает ветер, срывая с вершин снег. Горы дымятся белыми факелами. На гребне сейчас не устоять. Надо скорее спускаться, искать место для палатки, надежно крепить ее крюками к скалам и терпеливо ждать. Идет непогода…
* * *
Несколько дней неистовствовали дождь и ветер. По тропам, протоптанным альпинистами на ближних склонах, неслись потоки. Шумели деревья, шумела река. Где-то наверху, в горах, время от времени прокатывался грозный рокот. Это ветер столкнет с гребня камень, и он, падая, зацепит другой, потом еще и еще, и все вместе они ринутся вниз, подскакивая на выступах, обгоняя друг друга, сметая все, что можно смести на пути, — лавина!..
Почерневшие от дождя лагерные здания стоят заколоченные, молчаливые. На веранде клуба, на лагерной линейке, на дорожках валяются сучья и ветки, сорванные с деревьев ветром. Лишь в домике бывшей бухгалтерии лагеря по вечерам зажигается свет и желтым пятном падает на мокрую, унылую траву под окном.
В домике живут добровольно оставшиеся на зимовку завскладом снаряжения Матвей Иванович и радист Коля Плечко… Задача их как будто несложная: охранять лагерь да вести, по просьбе метеостанции заповедника, кое-какие наблюдения. С этой задачей справился бы и один человек, но с одним-то человеком в горах мало ли что может случиться. Кроме того, дорогу к лагерю скоро занесет снегом, и единственная связь с внешним миром будет радио.
У Матвея Ивановича три зверя: молодой пес Кулуар, кабанчик английской породы Джи и кокетливая, красивая кошка Брыська. Они тоже остаются на зимовку.
Кулуар — сын горной овчарки. Матвей Иванович получил его в подарок от своего друга чабана маленьким косолапым щенком, толстым и лохматым, похожим на медвежонка. Сейчас Кулуар вырос. Ростом, широкой грудью, крепкими мускулами он обещает быть посильнее своей матери, которая однажды в единоборстве с волками, напавшими на стадо, задушила двух серых разбойников.
* * *
После ненастья вернулись ясные дни. Облака, перевалив через боковые хребты, ушли куда-то на север. Но все изменилось. Солнце стало не таким жарким, как прежде, небо — не таким синим. В особенно прозрачном осеннем воздухе отчетливо виднелись дальние вершины, которые летом за знойным маревом лишь угадывались. Дождь, ливший в долине, наверху, в горах, выпал снегом, и черные скалы и жандармы на предвершинных гребнях стали неузнаваемы.
Этот первый снег на скалах еще растает, но он коварен. Днем на солнце он, подтаивая, сочится тысячами ручейков, а ночью сковывается морозом. Скалы обледеневают, и случись идти по ним — нет труднее и опаснее пути…
Буки тихо роняют пожелтевшие широкие листья.
Матвей Иванович выносит на солнце для просушки перед длительным хранением альпинистское снаряжение: палатки, штормовые костюмы, спальные мешки, окованные горные ботинки, сплетенные из эластичных капроновых волокон веревки.
Плечко тянет провод антенны, установленной на самом высоком здании в лагере, к домику, выбранному для зимовки. Работая, он напевает сквозь зубы.
Кулуар помогает Матвею Ивановичу. Получив в складе тяжелый горный ботинок, он спускается по крутой лестнице и несет его к указанному месту. Пес увлечен своей работой и делает ее с удовольствием. Поставив ботинок в ряд с другими, он возвращается за следующим. И снова бежит обратно. Но вдруг на полпути замечает какое-то легкое движение в кустах и, повернув голову, мгновенно застывает как изваяние. Влажный нос Кулуара втягивает воздух. Еще секунда и…
Впрочем, Кулуар играет. Ему отлично известно, что в кустах бродит ненасытный Джи, подбирающий буковые орешки и зачем-то подковыривающий носом довольно тяжелые камни. Джи занят своим делом с утра. Его судьба, конечно, предопределена, но он об этом не знает и время от времени удовлетворенно хрюкает и чавкает, часто моргая подслеповатыми глазами с белыми ресницами.
Таким образом, все работают. Лишь Брыська в грациозной позе развалилась на солнце и бездельничает.
* * *
Лист за листом обнажаются деревья, в ледниках и снегах замерзают на весу не успевшие упасть капли. В реке все меньше и меньше становится воды. Она течет теперь прозрачно-голубая, тяжелая и уж не мечется и не ревет, как прежде, а глухо бормочет, будто ворчливо рассказывает длинную-длинную сказку. Дни проходят за днями…
По вечерам Плечко учит Матвея Ивановича работать на рации.
— Вот это питание, — говорит он, — включаем… Видишь, лампы нагреваются. Здесь антенна, это земля. Включаем прием. Раз… И настраиваемся на длинных… Москву? — спрашивает он.
Матвей Иванович кивает, не выпуская изо рта самодельной трубки.
В приемнике что-то оглушительно трещит. Плечко быстро вращает рукоятку обратной связи. Брыська, уютно устроившаяся на теплых кирпичах печки, подняла голову и навострила уши: «Что такое? Какой безобразный шум!»
В Москве концерт.
О чем-то задушевно поет скрипка. Рояль вторит ей, и обоим — Матвею Ивановичу и Плечко — кажется, что это рокочет их река.
Плечко сидит задумчиво, обхватив колени руками. Молодое его лицо серьезно и светло.
Не выдержав, на крыльце завозился Кулуар. Его душу терзают эти звуки, так и подмывает заскулить, но он знает, — нельзя!
Потом Матвей Иванович уходит с фонарем записать метеонаблюдения — температуру воздуха и земли, скорость и направление ветра, облачность…
Уже лежа в спальных мешках, они слушают сводку погоды, стараясь не пропустить тех нескольких слов, которые скажут об их районе, и удивляясь тому, что в Оймяконе уже пятьдесят градусов мороза, а в Ашхабаде еще 18 градусов тепла. Бьют часы Кремлевской башни…
Печка, на которой квартирует изнеженная Брыська, одной стороной выходит в пустую переднюю комнату, где живет Джи и стоят обеденные приборы: у кабанчика большое деревянное корытце, у Кулуара старая эмалированная кастрюля и Брыськина алюминиевая миска. Входная дверь на пружине. Изнутри ее могут открыть и кабанчик и Брыська, а снаружи умеет это делать только Кулуар. Но и Джи, и Брыська редко выходят на улицу, — холодно. Кулуар же холода не боится и ночует на крыльце, забираясь в переднюю только в тех случаях, когда идет дождь или дует очень сильный ветер.
Если выйти ночью на крыльцо, Кулуар поднимает голову: «В чем дело?», — а потом приподнимает уши и пристальным взглядом смотрит на темный лес: «Не прозевал ли я какой-нибудь опасности?»
Густые темно-синие тени лежат на леднике. Жестоким холодом веет от сверкающих пустынных снегов. Каково-то сейчас там оказаться человеку? И вдруг видишь: высоко-высоко, перед самым гребнем, по леднику поднимаются две черные фигурки. Кто?.. Куда?.. Безумцы! Там не пройдешь. Надо их остановить! Но как?.. Да нет — это наваждение… Фигурки никуда не движутся. Это камни, сорвавшиеся с гребня и вмерзшие в лед.
К середине ночи из-за перевала натянуло облаков и пошел снег. Все понемногу белеет, лишь река остается черной, холодной.
* * *
Снег, снег, снег — на крышах, на перилах веранды клуба, на оконных переплетах, на стволах буков, на лапах пихт. По утрам трудно бывает открыть дверь, — столько его навалит за ночь. Даже через реку перекинулись широкие снежные мосты.
После завтрака, проверив рацию, Плечко надевает широкие лыжи, берет ружье и уходит искать следы волков. Он их горячо ненавидит, упорно ставит капканы, каждый раз все с большим искусством их маскирует, но волки так же упорно не попадаются.
Матвей Иванович забрался по лесенке на столб, который увенчан белым ведром, и измеряет количество осадков.
— Я пошел! — кричит ему Плечко. — Кулуар со мной. Можно?
— Можно, — доносится в ответ. — Только выше леса не забирайся! Снегу много… Лавина-а!
— Ясно, — бормочет Коля, — лавина, лавина… Кулуар, марш!
Они возвращаются под вечер усталые и голодные. Пока Плечко снимает лыжи и чистит их от снега, Кулуар успевает обследовать свою кастрюлю. Она пуста. Моментально облизав ее, он направляется к Брыськиной миске и гремит ею по полу так, что Джи вскакивает в своем углу с подстилки и тоже начинает шарить в своем корытце, торопливо доедая оставшееся от завтрака и обиженно хрюкая — мало! Брыська тоже забеспокоилась. Она сидела в комнате и нежилась у топившейся печки, где готовился обед, но, услышав суматоху, поднятую Кулуаром в «столовой», задрав хвост трубой, подбежала к двери. Вошел Плечко, снял шапку и рукавицы, достал из шкафика сухарь, вынес Кулуару. Брыська, путаясь в ногах, выскочила за ним, обнюхала свою миску и обиженно замяукала.
— Ладно, — сказал Плечко, — ты, барыня, подождешь. Вашей похлебке еще надо остынуть.
Матвей Иванович куда-то ушел. Судя по тому, что в углу на табурете не было ведер, — на реку. Плечко накрыл на стол, съел суп и положил себе каши, сдобрив ее мясными консервами.
Он доедал уже добавку, когда появился Матвей Иванович.
— Что, охотник, проголодался? — улыбнулся он. — Как волки?
— Не идут, понимаешь, в капканы. Почему, — кто их знает? Туров вот видел! Играют на леднике, как на стадионе. Прыгают, бегают — будто дети… А один сторожит, от волков, наверно. Садись, Матвей Иванович, я сейчас зверей покормлю.
Вечером Плечко поташнивало. Он не стал ужинать и рано лег.
— Это со мной бывает, — сказал он, зябко натягивая на плечи спальный мешок. — Ничего, пройдет.
Ночью Матвей Иванович слышал, как Плечко много и жадно пил, а потом, тяжело дыша, долго забирался в мешок. Под утро, когда за окнами брезжил рассвет, Матвей Иванович проснулся, будто кто-то его толкнул. Плечко сидел на кровати, и в синеватом полумраке было видно его бледное лицо.
— Что с тобой, Коля?
Плечко ничего не ответил и осторожно опустился на подушку.
— Плохо… — выдохнул он.
Матвей Иванович быстро оделся и подошел к его кровати; лоб был сухой и горячий.
— Что болит? — встревоженно спросил он.
Плечко долго молчал. Видно было, что говорить ему трудно.
— Живот… — Он провел рукой по всей правой части живота. Потом рука его бессильно упала. С трудом раскрыв рот, Плечко облизал языком запекшиеся губы и проговорил: — Сейчас ничего… Вот ночью…
Рассвело. За стенкой хрюкнул проснувшийся Джи. Матвей Иванович разбирал в аптечке лекарства и тревожно думал о том, что Плечко заболел серьезно. Надо врача, а дорога завалена снегом. Он заставил Плечко принять порошок дисульфана, поставил градусник. Температура была тридцать девять и три…
Долго не удавалось связаться с районом.
Наконец далекий голос ответил:
— Здоро́во, Плечко. Сообщи о лавинах. Сообщи о лавинах. Как с волками? Подари на шубу. Прием, прием…
Матвей Иванович включил передатчик:
— Лавина сошла у Голубого ручья… Плечко болен. Болен. Прошу врача. Срочно. Срочно. Прием…
Далекий голос стал серьезным:
— Я вас понял. Я вас понял. Вызову через сорок минут. Через сорок минут…
Плечко спал.
«Может, и обойдется», — подумал с надеждой Матвей Иванович. Он сходил к приборам, записал наблюдения, покормил поросенка, Кулуара и Брыську. Кулуар встретил хозяина радостно, но, заметив, что он неразговорчив, присмирел.
Когда Матвей Иванович вернулся в комнату и за ним с виноватым видом протиснулся Кулуар, Плечко лежал открыв глаза и глядя куда-то в потолок неподвижным взглядом. Видно было, что он боролся со страшной болью.
Матвей Иванович опустился на стул у кровати и нежно погладил волосы Плечко. Кулуар ткнулся своим холодным носом в его горячую руку.
— Ох, Матвей Иванович, забрало!.. — прошептал Плечко.
* * *
— Пенициллин в таблетках, пенициллин, — слушал Матвей Иванович по радио советы врача. — Полный покой. Никакой еды. Очевидно, у вашего радиста аппендицит. На живот холодный компресс. Выходим к вам на тракторе до Светлой поляны, — дальше на лыжах. Постарайтесь одеть больного к нашему приходу. Только осторожнее. Возьмем в больницу… Ну, держитесь, — прибавил врач тепло. — Мы скоро.
Матвей Иванович рассчитал: от города до Светлой поляны сорок километров. На тракторе по глубокому снегу — это три с половиной часа; от Светлой поляны до лагеря по целине, в гору — не меньше шести. Да обратно. Будет уже темно. Нет, в горах ночью, да еще зимой, не ходят.
В рации что-то зашуршало.
— Матвей Иванович, — тихо позвал Плечко и, когда Матвей Иванович наклонился над ним, прошептал: — Выключи рацию…
Из лыж Плечко Матвей Иванович сделал сани и пристроил к ним постромки. Свои лыжи он обвязал веревкой, — иначе они будут скользить назад и сани не сдвинешь с места. Самым трудным было одеть больного. Врач сказал, — полный покой. В конце концов он решил везти Плечко не одевая, в спальном мешке. Сани Матвей Иванович втащил в комнату и поставил рядом с кроватью. Плечко бредил. На воздухе он открыл глаза, посмотрел на свинцовое небо, на горы, понял, что его везут, должно быть, в больницу, и сказал:
— Матвей Иванович… Я там… капкан… поставил… У панорамного пункта. Ты посмотри…
— Посмотрю, посмотрю. Лежи… — ответил Матвей Иванович, проверяя, не давят ли живот веревки, которыми он привязал Плечко к саням.
В последнюю минуту Матвей Иванович вспомнил о Кулуаре.
— Пойди сюда. Так. Подними лапу. Другую. Только пойдешь тихо. Понял? Не дергать. Охотник-то наш заболел. Так-то, брат.
Кулуар, казалось, все понимал. Матвей Иванович помог ему стронуть сани с места, и Кулуар, увязая в глубоком снегу, потянул их. Медленно, осторожно…
До ущелья Голубого ручья дошли довольно быстро. Но здесь начинался крутой спуск, и Матвею Ивановичу приходилось спускаться боком к склону — лесенкой, обвязав веревку вокруг туловища, выдерживая всю тяжесть саней. Кулуар ничем помочь не мог. Проваливаясь в рыхлый снег по брюхо, он шел рядом с санями, не понимая, почему ему не доверяют на таком легком участке.
Внезапно налетел ветер, сметая снежные шапки с угрюмо зашумевших пихт. Матвей Иванович тревожно посмотрел вверх. Горы исчезли в густой плотной завесе несущегося снега. Но в лесу было еще терпимо. Там же, где дорога выходила на открытый участок склона, творилось такое…
У границы леса Матвей Иванович остановился передохнуть. Впереди, в бешено крутящейся белесой мгле, не было видно дороги. Она исчезла, выходя из леса, будто и не было ее никогда. Очень крутой ровный склон уходил вниз, к скалам, нависающим над рекой. Нечего было и думать пытаться пройти здесь с санями.
Матвей Иванович хорошо знал этот участок дороги. Он был вырублен в таком крутом скалистом откосе, что даже летом, когда здесь проходили машины, людей высаживали — они шли пешком. Должно быть, тут недавно пронеслась лавина и все сровняла. Пути не было…
Матвей Иванович наклонился над Плечко. Горячее, неровное дыхание словно обожгло его. Он закутал больного поверх спального мешка своей штормовкой.
«Эх, растяпа! — подумал Матвей Иванович. — Ни лопаты, ни ледоруба…» — Он подошел к месту, где дорога пропадала под снегом, и снял правую лыжу. Это тоже лопата, тоже ледоруб. Но без лыжи нога проваливалась. Снова надев лыжу, он отломил две густые пихтовые ветви и бросил их на снег. Нога держалась на поверхности. План сложился. Надо действовать.
Удар лыжей подрубает снег сверху. Потом он отгребается. Еще удар — и снова отгрести. Теперь сани встанут. Только надо осторожнее. Матвей Иванович посмотрел вниз и медленно втянул сани на вырубленную в склоне тропку. Кулуар поднялся и пошел вслед за санями.
С размаху налетел ветер. Снег залепляет ресницы, больно сечет лицо, шею. Ничего не видно не только наверху, но и внизу, и впереди. Открытый склон тянется метров на пятьсот. «Ну и что ж, что пятьсот…»
— Ох!.. — доносится до Матвея Ивановича приглушенный стон. — Ох!
— Сейчас, сейчас… — шепчет Матвей Иванович, не останавливаясь и ожесточенно врубаясь в снег. — Сейчас…
И так метр за метром…
Ни сзади, ни впереди не видно леса. Крутится, крутится снежное месиво. Наверху, справа, слева, внизу под ногами — всюду снег. Сани стали совсем белые, и Кулуар, который лежит, свернувшись, за ними, — снежный бугор. Сам Матвей Иванович весь залеплен снегом. Только на разгоряченном лице и на шее он тает. Временами Матвею Ивановичу чудится, что вот так все это уже когда-то было: снег, сани, ветер, снег…
Он устал. Но в вое ветра ему слышатся стоны.
«Ох!..» — явственно доносится до него, и он, как автомат, поднимает лыжу и опускает ее, перекидывает ветки, подтягивает сани и шепчет, с трудом переводя дыхание:
— Сей-час… сей-час…
Стемнело, когда Матвей Иванович понял, что сил у него больше нет. В глазах кружилась белая карусель. Руки дрожали и не могли поднять лыжу. «Как же это?» — подумал он. Но потом ему стало все безразлично.
Какой-то холодный покой заползал в сердце. «Надо отдохнуть… Отдохну», — вяло подумал он и тяжело опустился в снег…
Метель покружилась над ним и укрыла белым одеялом…
Он очнулся оттого, что почувствовал на лице что-то горячее и влажное. Это взволнованный Кулуар без стеснения облизывал лицо хозяина. «Вставай, нельзя спать… Вставай».
Ветер утих. Снег продолжал валиться крупными мягкими хлопьями. Кулуар вдруг громко и радостно залаял. Матвей Иванович приподнялся. Сквозь завесу снега метрах в пятидесяти темнела опушка леса, а по склону к ним бежали люди на лыжах…
… Ночь Матвей Иванович провел в лесу у костра, подкрепляясь горячим чаем с шоколадом и разговаривая с приятелем из Светлой поляны, который остался с ним почаевничать в лесу. Плечко увезли вечером, и теперь он, наверное, был в больнице.
Утром Матвей Иванович отправился в лагерь.
За километр было слышно, как визжал голодный Джи. Брыська, выгнув спину дугой и задрав хвост, описала восьмерку вокруг ног хозяина.
Кулуар наелся, отправился на привычное место на крыльцо и разлегся там как ни в чем не бывало.
Прошло несколько дней. Матвей Иванович старался не оставаться без дела. Было все-таки тоскливо. Он знал (об этом сообщили по радио), что операцию сделали и что хотя случай был тяжелый, но Плечко ничего не угрожает. Он передавал привет и спрашивал, — не попался ли волк?
Матвей Иванович отправился осматривать капканы без всякой надежды на то, что найдется такой глупый волк, который попадется в ловушку. Но волк попался. Прежде чем Матвей Иванович успел это заметить, Кулуар молча, с ощетинившейся на загривке шерстью бросился вперед. Волк, до того как Матвей Иванович его прикончил, успел разорвать Кулуару ухо.
— Вот болван, — сказал Матвей Иванович Кулуару, который все не мог успокоиться, — так тебе и надо! Молод еще с такими матерыми разбойниками драться…
Если бы не этот волк, Матвей Иванович, может быть, и не ушел бы из лагеря. Но желание порадовать Плечко, показать ему первую добытую волчью шкуру растопило последние сомнения.
«В два-то дня я, пожалуй, и управлюсь, — подумал Матвей Иванович. — Повидаю, и обратно. А Кулуар здесь останется. Сторож хороший. Да кто сюда в такое время придет?» — успокаивал он себя.
Вечером Матвей Иванович долго возился в кладовой, выбирая при свете фонаря, что бы снести Плечко повкусней. И, уже сложив в рюкзак банку вишневого варенья, масло, икру, сгущенное молоко, засомневался: «Могут не разрешить…»
— Ты как думаешь? — спросил Матвей Иванович у Кулуара, который, просунув голову в дверь, наблюдал за хозяином. — Не разрешат ведь, а?..
Уловив укоризненную интонацию в голосе Матвея Ивановича, Кулуар сконфузился, отвел глаза в сторону и отступил в тамбур кладовки. Дверь тихонько закрылась за ним. Матвей Иванович улыбнулся…
Выходить надо было рано, и еду для своих зверей Матвей Иванович варил ночью. Согнанная с плиты Брыська попробовала было устроиться на полке с книгами, но опрокинула там бутылочку с чернилами, за что ей немедленно попало. Смертельно обиженная, она забралась под койку Плечко и больше оттуда не появлялась.
Кулуар понимал, что Матвей Иванович куда-то собирается, но не знал, возьмет ли он его с собой.
Несколько раз пес открывал наружную дверь, и тогда в комнате было слышно, как в передней цокали по полу его когти, а Джи начинал возиться и недовольно кряхтел от напущенного Кулуаром холода.
Еда была сварена. Матвей Иванович сложил все по-походному, пристегнув под клапан рюкзака свернутую волчью шкуру, и сел на койку починить крепление у лыжи.
Склонившись, он провозился над лыжей долго. Совсем потухла печка, перестал петь чайник, в комнате было тихо. И вдруг Матвею Ивановичу показалось, что кто-то смотрит в окно. Подняв голову, он увидел Кулуара. Положив передние лапы на наличник и растопив своим дыханием лед на полузамерзшем стекле, Кулуар внимательно следил за хозяином тревожным и преданным взглядом…
К утру вызвездило. Было темно, когда Матвей Иванович вынес на крыльцо намазанные лыжи. Потом он ушел в комнату, вернулся с большой кастрюлей и разлил всем еду. Оскорбленная Брыська не хотела вылезать из-под кровати, и пришлось добывать ее оттуда лыжной палкой. Подождав, когда звери наедятся, Матвей Иванович долил снова, а около посудины Кулуара положил на пол оставшуюся гущу.
— Ну вот что, вы тут сразу все не лопайте. С умом надо… Ты куда?! — грозно спросил он Джи и оттащил за ухо от корытца. — Вот прорва ненасытная!.. Пошли-ка на улицу. Погуляйте. Брыська, пожалуйте…
За снежными вершинами вставало солнце. Небо на востоке из светло-зеленого стало розовато-желтым. Горы будто светились в поднимающемся из-за них ослепительном сиянии. Там, на восточных склонах, начинался день, а на западных еще лежали синие ночные тени и было, наверное, очень холодно.
Матвей Иванович надел лыжи и вскинул на плечи рюкзак. Кулуар двинулся за ним. Они дошли вместе до спуска, начинавшегося сразу за лагерем. Матвей Иванович воткнул палки в снег и сказал:
— Ты здесь за старшего остаешься. Понятно? Ну, прощай! — Он прижал голову Кулуара к себе и поворошил ему шерсть на загривке. Пес замер от непривычной ласки.
Когда же Кулуар попытался и дальше идти за хозяином, Матвей Иванович обернулся и спокойно, но сурово сказал:
— Домой!..
Кулуар остановился и не двигаясь долго смотрел, как фигура Матвея Ивановича мелькала внизу между деревьями, потом совсем пропала за поворотом.
Солнце вышло из-за гор, а пес все стоял, напряженно вглядываясь в то место, где последний раз показался Матвей Иванович. Что-то зашуршало в лесу. Это снег осыпался с пихты. Кулуар равнодушно посмотрел туда, повернулся и неторопливо затрусил к дому.
Не взглянув на окоченевшего Джи, который трясся всем телом и, жалобно взвизгивая, пытался открыть дверь, Кулуар улегся на крыльце, вытянув передние лапы. Брыська тоже страдала от холода и мрачно сидела рядом с Кулуаром, подобрав хвост и втянув голову. Она вспоминала нанесенные ей обиды.
Поднимаясь все выше и выше, начало пригревать солнце, и Джи сразу повеселел. Он принялся даже что-то разыскивать в снегу.
В лагере, да и во всем этом ослепительно ярком мире — светло-голубом небе, сверкающих снегами безмолвных горах — было тихо. Чуть доносилось лишь бормотание реки, да время от времени с крыши падали в снег растопленные солнцем капли. Кап… Кап-кап…
Обманутая тишиной, вылезла из-под снега мышь полевка. Быстро прокатившись по искрящемуся насту, она юркнула в другую дырку и исчезла. Брыська, которая это видела, вся напружинилась. Но где там!..
Опять бормочет река, легкий теплый ветер тянет снизу из долины и еле слышно шумит в деревьях. Капли падают с крыши. Стоит, вытянув к солнцу морду и прикрыв глаза белыми ресницами, согревшийся Джи; дремлют на крыльце Кулуар и Брыська. Тихо…
После полудня где-то вдалеке родился негромкий гул. Все разрастаясь и разрастаясь, он заполнил долину. Что-то рушилось, грохотало, тряслась земля. Кулуар вскочил. Брыська, Джи и он долго смотрели в ту сторону, откуда доносился непонятный и грозный шум. Над перевалом через боковой хребет поднялось облако снежной пыли. Там, за хребтом, сошла лавина.
Когда все затихло, на крыльце делать было нечего. Кулуар открыл дверь, за ним моментально протиснулись Джи и Брыська, и все направились к своим обеденным приборам. Меньше чем в полчаса все было кончено. Кое-что осталось только в Брыськиной миске, но Кулуар подошел к ней и в два глотка уничтожил то, что там было, хотя Брыська при этом отчаянно шипела.
Потоптавшись в своем углу над пустым корытцем, Джи завалился на подстилку и лежал с раздутым животом, время от времени блаженно похрюкивая. Скоро он заснул. Да и что, собственно, оставалось делать?
Предостережение Матвея Ивановича было оставлено без внимания.
* * *
Последствия сказались на следующий день. С утра было еще терпимо, но к полудню все проголодались.
Обследовав по привычке Брыськину миску и убедившись, что она так же пуста, как и его собственная, Кулуар решительно выбежал на улицу. За ним потянулись Брыська и поросенок. День был солнечный, но это никого не радовало.
Кулуар направился к кладовке, постоял у закрытых дверей, вдыхая запахи съестного, и вдруг, словно что-то сообразив, побежал к занесенной снегом столовой.
Найдя место, где обычно для него и других собак лагеря повар оставлял кости, он начал разрывать снег. Сперва дело двигалось быстро, но потом снег пошел плотнее и отрывать его стало нелегко. Не удивительно, что Кулуару было жарко. Когда он, тяжело и часто дыша, останавливался передохнуть, красный трепещущий язык его сам вываливался изо рта. Капли растаявшего снега сверкали на морде, а снежная пыль, набившаяся в нос, заставляла чихать. В одну из таких передышек Кулуар увидел, что над ним у края ямы стоят, чего-то дожидаясь, Брыська и Джи.
Из затеи Кулуара ничего не получилось, потому что, как только он зарывался поглубже, стенки ямы обваливались и все надо было начинать сначала.
Усталый, он прекратил свою бессмысленную работу, улегся на крыльце и попытался уснуть. Но и это ему не удалось. Во-первых, от голода, а во-вторых, потому, что случилась неприятность с Джи. Возвращаясь от столовой к дому, он завяз в рыхлом, растопленном солнцем снегу. Острые его копытца судорожно месили снег, по грузное туловище оставалось на месте. Барахтаясь в снежной ванне, Джи орал так, как будто его резали.
Кулуар некоторое время с интересом следил за поросенком, потом встал, прошел через весь лагерь и начал подниматься по склону к тому месту, где они с Плечко ставили капканы на волков. Душераздирающие вопли Джи доносились сквозь чащу леса все глуше и глуше.
Кулуар вспомнил, что вблизи от того капкана, в который попался волк, разорвавший ему ухо, было место в низкорослом, перекрученном ветрами березнячке, где кормились горные индейки.
Зарываясь в снег, осторожно, как волк, Кулуар подполз к кустам на запах. Но когда вдруг увидел индеек и бросился вперед, — было поздно. Вся стая с треском поднялась в воздух. Разочарованным и немного удивленным взглядом он проводил улетающих индеек.
Вечерело. Слегка подмораживало. Джи одиноко жался к дверям. Брыськи вблизи не было. Цепочка ее следов протянулась от веранды столовой к душевому павильону, затем к зданию клуба. Здесь ей удалось по крыше, через неприкрытую форточку, влезть в мансардное помещение, где находился летом медпункт лагеря. В медпункте приятно пахло когда-то разлитой валерьянкой, к запаху которой примешивались другие медицинские ароматы. Брыське повезло. На полу, за пустым аптечным шкафом, она нашла корочку сыра, давно превратившуюся в камень. Брыська попыталась разжевать, но это не удалось, и она проглотила ее почти целиком. Обшарив все углы и не найдя больше ничего, она спустилась вниз и, брезгливо отряхивая лапы от налипавшего снега, направилась к норе мыши полевки. Совершенно не похожая на прежнюю ленивую Брыську, она просидела здесь до вечера, терпеливая, настороженная, готовая к прыжку. Но полевка так и не показалась…
Кулуару было тоскливо. Какое-то непонятное беспокойство овладело им. Он сбегал к тому месту, где расставался с Матвеем Ивановичем. Еле видимый, оплывший след лыж уходил вниз по склону, и от него уже ничем не пахло.
Вернувшись, Кулуар поднялся на задние лапы и заглянул в окно комнаты. Там было темно и тихо. Смутно белели подушки на койках, да белая печка выступала из мрака.
Ночь наступила. Темный лес, сбегая со склонов, будто приблизился к лагерю, обступив его со всех сторон. Голодно и одиноко было Кулуару.
И вдруг он сел, вытянул морду к луне, и из его горла вырвались странные жалобные звуки: «Уа-уу… Уау-а!..» — лишь отдаленно напоминающие лай.
Потом он долго возился на крыльце — все не мог успокоиться. Вставал, к чему-то прислушивался и снова ложился. В конце концов замерз и, открыв дверь, отправился в переднюю к Джи и Брыське. Они тоже не спали. Печка давно остыла, и в передней было немногим теплее, чем на крыльце. Джи стонал и время от времени зачем-то грохотал своим корытцем. Брыська забралась на стол, и в темноте ее глаза светились оттуда зеленым голодным блеском.
Когда Кулуар, повертевшись, устроился, к нему подошел окоченевший Джи и лег рядом. Кулуар хотел было зарычать, но потом передумал, и, согрев друг друга, они заснули.
Среди ночи затрещали кусты и из леса стремительно выбежал тур. Не останавливаясь, мимо засыпанного снегом бассейна, мимо душевого павильона он промчался к реке, и вслед за ним на лагерной площадке появились волки. Они гнались за туром, рассыпавшись лавой, и поэтому их легкие хищные тела замелькали сразу по всему лагерю, то отчетливо вырисовываясь на освещенных луной местах, то вдруг пропадая в тени построек или деревьев.
Тур не стал выбирать места для переправы и перемахнул через реку на незамерзшем участке. Волков тоже не остановило это препятствие. Часть стаи переправилась справа и слева по широким снежным мостам, часть — перескакивая с камня на камень там же, где тур; и скоро звуки погони стали затихать вдали. Но двое из стаи отстали. Первой была старая волчица, вторым — ее сын, молодой полуторагодовалый волк-переярок.
Волчица с разбегу прыгнула на обледеневший камень, но сорвалась. Место за камнем было довольно глубокое и быстрое, и ее сразу потащило под снежный мост. Напрягая все свои силы, она все же выбралась на берег. Ледяная вода стекала с нее ручьями. Волчица злобно оскалилась на подвернувшегося переярка, потом встряхнулась и собралась было уже бежать на поиски более удобной переправы, но вдруг насторожилась и принюхалась. Пахло человеческим жильем, псиной и… поросенком.
Неподалеку от домика волчица села. Сел и переярок. Вздрагивая всем телом, волчица ждала. Вот выйдет человек, и надо будет бежать. Но человек не выходил. Осмелев, она сделала еще несколько шагов и снова остановилась. В лагере было тихо. Под нахлобученными по самые окна тяжелыми снеговыми шапками, казалось, мирно спали все лагерные здания. Таинственно поблескивали стекла, нелюдимо сверкали в лунном свете пустынные снега над лесами. Но все-таки что-то угрожающее было в домике, откуда пахло поросенком…
Переярок не выдержал и тихо, как собака, заскулил. Волчица повернула к нему голову и щелкнула зубами.
Кулуар все это видел…
Он проснулся, почуяв приближение опасности, и вскочил. Глупый Джи недовольно хрюкнул. Брыська открыла глаза, но сидела на своем столе тихо, не двигаясь. Шерсть на загривке у Кулуара поднялась. Медленно он подошел к двери, приоткрыл ее и застыл на пороге дома. Мимо к реке пронесся тур. Но не в нем было дело. Вскоре исчезли и волки. Все стихло, и мускулы Кулуара на мгновение ослабли, но вот появилась волчица, и они снова напряглись. Он глухо и грозно, но очень тихо зарычал. Джи тревожно затопал копытцами за его спиной и затих. Кулуар видел, как волки сели на снег и, вытянув морды, стали принюхиваться. Он видел, как волчица повернулась к заскулившему переярку. Кулуар все это видел и сделал шаг вперед.
И вдруг, царапая когтями крыльцо, молча бросился на волчицу в смертельный бой — защищать то, что было поручено его охране.
* * *
Матвей Иванович добрался до больницы вечером, и к Плечко его не пустили. Дежурный врач терпеливо объяснил ему, что больным нужен покой и что же это будет такое, если посетители начнут ходить по ночам.
— Да ведь какая же ночь?.. — убеждал Матвей Иванович.
— Никакого порядка не будет… Да! — перебил его врач. — И на больных это сказывается отрицательно… Да! А это самое главное. — И он поднял кверху свой указательный палец. — Да!..
Матвею Ивановичу пришлось заночевать в районе, хотя он на это и не рассчитывал. К Плечко он попал только к одиннадцати часам утра, уже после врачебного обхода и завтрака. Варенье, икру и масло у него отобрали, сказав, что отдадут больному, когда разрешит врач.
С волчьей шкурой тоже дело было плохо. Суровая молодая сестра сказала, что это невиданно — чтобы в больницу приносили какие-то шкуры, которые представляют собой рассадник инфекции.
Вконец огорченный, подавленный строгими больничными порядками, Матвей Иванович надел на себя белоснежный халат, который невозможно было завязать, потому что завязки были сзади, и робко, стараясь не стучать тяжелыми лыжными ботинками, пошел в хирургическое отделение.
Плечко очень обрадовался. Похудевшее бледное лицо его порозовело и как-то даже засветилось.
— Эх, Матвей Иванович! Вот хорошо! На лыжах?
— От Светлой-то поляны на машине. Ну как? — спросил Матвей Иванович, пожимая слабую руку больного.
— Да ничего, теперь в порядке… Это очень хорошо, что ты пришел, — повторял Плечко. — Садись, садись. Возьми вон табуретку. Здесь, знаешь, хорошо, но строго. Лежи, не шевелись.
— Это точно, что строго, — заметил Матвей Иванович и поспешно встал, увидев, что в палату вошла сердитая сестра.
— Сидите, сидите, что вы! — ласково сказала она и улыбнулась. — Только больного не утомляйте.
— Ну, ну… — покачал головой Матвей Иванович,— никак ее подменили? — Он лукаво взглянул на Плечко, и тот сконфузился.
Из-за шкуры они поспорили. Плечко говорил, что раз Матвей Иванович убил волка, — значит, и шкура ему, но Матвей Иванович рассердился и спросил:
— А капкан кто ставил?
Согласились они на том, что следующая шкура будет Матвея Ивановича, а эта — Плечко. Дело ведь идет на поправку. Через неделю-другую Плечко будет в лагере и тогда капканов наставит…
Матвею Ивановичу посчастливилось. Как только он вышел из больницы, ему подвернулась попутная машина. Но все-таки в Светлую поляну он приехал только около четырех часов. Нечего было и думать попасть сегодня в лагерь. Это его тревожило… «Голодные там звери-то. Все, поди, вчера съели», — думал он.
На метеостанции заповедника, куда он зашел к старому приятелю, его расспрашивали о Плечко, о лавинах — снегу нынче очень много! — о волках, которые в этом году, право, обнаглели — на улицы по ночам забегают. Новый сотрудник, совсем молоденький паренек, Виктор все просился у начальника сходить с Матвеем Ивановичем на зимовку. Виктор никогда еще не был зимой так высоко в горах. Когда ему, наконец, разрешили, он побежал куда-то за широкими лыжами и застрял.
Матвей Иванович начал уже сердиться, как прибежал запыхавшийся Виктор; они встали на лыжи и пошли. Солнце садилось.
Дотемна Матвей Иванович решил пройти километров десять — пятнадцать, чтобы завтра быть в лагере пораньше. Дорога почти до самого Голубого ручья была без больших подъемов и не очень опасная — идти можно.
Виктор все время чувствовал, что он виноват в задержке, и пытался хоть чем-нибудь загладить свою вину. То он порывался топтать лыжню, но делал это с такой энергией, что быстро уставал, то храбро просил у Матвея Ивановича понести его рюкзак, битком набитый газетами.
— Ты не суетись, — говорил Матвей Иванович, — иди ровнее. Горы спешки не любят.
Подмораживало. Лыжи скользили по насту, не проваливаясь. Некоторое время путники шли молча, и тогда слышен был лишь характерный скрип лыжных палок: «вжиг, вжиг…» В наступающих сумерках нависавшие над долиной горы медленно теряли свои четкие очертания. Высоченные пихты все теснее обступали узкую дорогу. Она вилась по склону, забирая все выше и выше, и вдруг лес расступался, и далеко внизу, под обрывом, виднелись черные пятна быстрин, которые не смог сковать мороз и засыпать снегом.
Виктор останавливался, поднимал руку с висевшей на ней лыжной палкой и восхищенно говорил:
— Хорошо-то! А? — и, заглянув вниз, добавлял: — Туда только упади — конец! Верно?..
— Зачем же падать, — улыбался Матвей Иванович, — так пройдем. Не падая…
Когда они остановились на ночлег, у Виктора что-то никак не зажигался костер. Он встал, посмотрел вокруг и сказал:
— Отчего это, Матвей Иванович, когда луна всходит, как-то одиноко становится? Жутко. Отчего?
Матвей Иванович промолчал. «Что-то там в лагере?» — подумал он.
* * *
Волчица успела отскочить в сторону, и Кулуар оказался в невыгодном положении. Он резко затормозил, зарывшись лапами в снег, и в тот же миг оба волка бросились на него.
Переярок промахнулся, а волчица сбила Кулуара с ног, и, сцепившись, они покатились по снегу. Кулуару пришлось туго. Летела клочьями его густая шерсть, из раны около правого глаза текла кровь. В этой схватке не на жизнь, а на смерть все преимущества, казалось, были на стороне волков.
Но Кулуар был все-таки сильнее каждого из них в отдельности. Ему удалось подмять под себя волчицу, но в это время переярок вцепился ему в шею около лопатки. Кулуар, зарычав от боли, попытался сбросить волка, но не смог. Волчица воспользовалась секундной передышкой и уже было вывернулась из-под Кулуара, но на какое-то мгновение оставила незащищенным горло. Инстинктивно восприняв волчью повадку и забыв о переярке, Кулуар вонзил свои клыки в податливую глотку волчицы и сразу же ощутил во рту вкус крови. Волчица захрипела и задергалась всем телом. Ее задние лапы судорожно царапали брюхо Кулуара, но он лишь сильнее стиснул челюсти.
И вдруг Кулуар отпустил горло волчицы, с трудом поднялся и сделал несколько шагов в сторону, волоча за собой переярка. Туман застилал глаза Кулуара.
Собрав все свои силы, он яростно ринулся всем телом и, оставив в зубах переярка сорванную кожу, освободился. Из раны, стекая по шерсти на снег, хлынула кровь, но Кулуар не стал дожидаться нового нападения волка и сам двинулся вперед.
Оскаленная пасть Кулуара была страшной. Он был крупнее молодого волка и сильнее его, а теперь и опытнее. Пес сделал один шаг, потом второй… И волк не выдержал. Повернувшись, он бросился бежать. Кулуар погнался за ним. Впервые над местом схватки прозвучал его хриплый, победный лай, от которого вздрогнули Джи и Брыська в своей темной передней. Переярка Кулуар не догнал. Но, когда он вернулся в лагерь, то и волчицы не было. Кровавый след вел к реке. В Кулуаре вновь закипела ненависть. Он бросился по следу и в чаще кустарника увидел лежащую волчицу. Она была мертва…
* * *
Кулуар не мог зализать свои раны. Кровь долго сочилась из них. Наконец он задремал, время от времени жалобно взвизгивая во сне.
Утром Кулуара разбудил визг отчаянно голодного Джи, который не понимал, где же их хозяин и почему он его не кормит столько дней. Пес сам был голоден. Воспаленными глазами он поглядел на поросенка, и тот немедленно замолчал.
Брыська спрыгнула со стола и отправилась на охоту. Кулуар обнюхал место ночного сражения, сбегал к реке и порычал на мертвую волчицу. Вернувшись, он увидел Джи, который что-то отыскал в снегу у крыльца и, торопливо чавкая, помахивал закрученным хвостиком.
Кулуар опять поглядел на поросенка, и кто его знает, что могло бы случиться, но в это время ветер снизу, из долины, донес запах, заставивший Кулуара вздрогнуть. Он секунду постоял, принюхиваясь, и вдруг бросился к дороге с радостным звонким лаем…
* * *
Вышли рано, до свету. Виктор первое время зябко поеживался. Мерзли колени. Резкий предутренний ветер пробивал одежду. Но шли быстро и вскоре разогрелись. Понемногу светлело, розовели горы, и стало видно, что на гребнях над головой висят на головокружительной высоте многотонные снежные карнизы и причудливые навивы, вот-вот готовые ринуться вниз и смести все, что попадается на пути. Виктору было страшновато, и в таких местах он невольно ускорял движение.
Тропа у Голубого ручья, которую в свое время вырубил в склоне Матвей Иванович, оплыла на вчерашнем солнце и покрылась крепким ледяным настом, чуть припорошенным ночным снежком. Едва вступили на нее, как правая лыжа у Виктора соскользнула, и он чуть не покатился к чернеющему над рекой обрыву. Раскрасневшееся лицо его побелело. Матвей Иванович достал из рюкзака веревку, и этот участок они прошли, сняв лыжи и поочередно охраняя друг друга, перекинув веревку через лыжную палку, воткнутую в снег.
Вихрем перелетев по снежному мосту на другую сторону ущелья, Виктор затормозил, оглянулся и не поверил:
— Ведь мы вон где прошли, Матвей Иванович!
— Ну что ж, прошли. Надо, так везде пройдешь. Да ты погоди, привыкнешь…
Не доходя километра до лагеря, они услышали радостный лай Кулуара.
— Ах он, разбойник, — ласково проговорил Матвей Иванович, — радуется…
Они вышли из леса и на прямом участке дороги, поднимающемся к лагерю, увидели Кулуара. Не переставая звонко лаять, он громадными прыжками приближался к ним. И, когда Кулуар был уже рядом, на дороге показались еще две ныряющие в снегу точки. Это Брыська, задрав хвост и жалобно мяукая, торопилась навстречу хозяину. А сзади, прорывая в снегу траншею, с визгом упорно пробивался вперед поросенок.
Кулуар положил передние лапы на грудь хозяину и настойчиво пытался облизать ему лицо.
— Подожди, подожди, — отбивался Матвей Иванович, — что у тебя на шее? С кем это ты подрался? Ах вы, бедные мои звери! Пошли, пошли скорее! Поедим чего-нибудь… Кулуар, не мешай!
Матвей Иванович поднял мяукавшую Брыську и, спрятав ее за пазуху, сказал Виктору:
— Подхвати поросенка, а то он, глупый, в снегу увязнет. Кулуар, марш домой!..
Из облаков прорвалось солнце и затопило своим светом дорогу, лес, вершины и склоны гор, всю долину. Высоко-высоко, под самым гребнем нависающей над Голубым ручьем вершины, куда-то пробиралась цепочка туров.
— Ведь они, подлецы, — сказал Матвей Иванович, — пласт подрежут и лавину вызовут. Куда только их нелегкая не носит!.. Ну, Виктор, видишь крышу? Вот мы и дома…
