Красивое, но мрачное и тесное ущелье ведет в глубь гор.

Дорога, разбежавшись в жаркой безлесой степи, теперь то карабкается по скалам, нависшим над бешеной рекой, то, спускаясь, проскальзывает у их подножия. Навстречу мчатся клокочущие зеленоватые воды рожденной в ледниках реки и с размаху бьют о берег, подмывая его. Сверху одно за другим несутся телесно-желтые окоренные бревна, с глухим звоном наскакивая друг на друга или стукаясь о камни: «бомм… бомм…»

За рекой дремлет тысячелетний монастырь. В его узких окнах-бойницах растут молодые деревца. Ветры и дожди обточили его стены, но, сложенный из огромных камней искусными мастерами, он простоит еще долго, серый и крепкий, как скала.

Дорога, петляя, забирает выше и выводит к теснине. Полукилометровые красные скалы сжали в этом месте реку: она бушует под ногами в провале, а дорога лепится над ней, идет по бревенчатому настилу, пристроенному на подпорах к скале.

Внизу вода разбивается в пену о черно-ржавую громаду фашистского танка.

Он лежит там, мертвый, с замурованной навечно командой, как напоминание — горы не любят непрошеных пришельцев.

От танка вверх по реке тянется самый опасный участок сплава — пикет номер пять. Вода здесь кипит, мечется между каменными стенами и галечными отмелями, беспрерывно меняя направление. Бревна не успевают поворачиваться. Река, как норовистый конь, расшвыривает их по берегам или заклинивает с размаху между зубьями торчащих из пены камней, будто не желая нести навязанную ей ношу.

На пикеты назначают по двое.

Опытный сплавщик Семен Коркин работает с молодым напарником Пашкой.

С утра они начали обход пикета, сталкивая ро́чагамизастрявшие бревна. Спустить на воду прибитый к берегу лес для сплавщика просто. Но если река забросит бревна на камни посредине, — это работа!.. В такое дело Пашку Семен еще не пускает. Постояв на берегу и прикинув, как лучше действовать там, на камнях, Коркин лезет в воду. Неширокая протока отделяет камни от берега. Но, как только Семен в нее вступает, вода закипает вокруг него. Там, где глубина всего по колено, она, встречая преграду, поднимается почти по пояс, а где чуть глубже, — захлестывает еще выше.

Течение волочит по дну крупные булыжники. Они глухо рокочут, перекатываясь, и бьют по ногам. Надо еще посматривать, чтобы выскочившее из-за поворота бревно не сбило с ног. Тогда — конец.

Добравшись до камней, Семен быстро и точно работает рочагом. Освобожденные бревна одно за другим подхватывает и уносит река.

Пашка, спустившись вниз, перекинул свой рочаг с берега на торчащий из воды камень, устроив что-то вроде моста. Если Семена понесет, — он ухватится…

В ледяной воде долго работать невозможно. Холод забирается все выше и, наконец, подкатывается к сердцу. Семен, упираясь рочагом со стороны течения — иначе свалит, — возвращается обратно.

— Зашлись! — кричит он подбежавшему Пашке и пританцовывает на месте, чувствуя, как понемногу отходят онемевшие ноги.

Солнце, забравшееся в зенит, заглядывает в ущелье, и мрачная, грозная река становится сверкающей, радостной. Мокрая галька отмели просыхает на глазах. Время обедать.

Пока Пашка возится вокруг костра, помешивая в закопченном котелке, Коркин лежит на камне под горячим солнцем и сушится. Тепло разливается по телу.

Легкие облака плывут над ущельем. Привычно шумит река. Над головой сплавщиков по настилу осторожно пробирается машина.

— Того и гляди свалишься оттуда — и крышка! — восхищенно говорит Пашка, отхлебывая из котелка горячий суп. — Верно, Семен Петрович?

— А ты ведь, — улыбается Коркин, — сам на шофера учиться хочешь.

Проглотив кусок хлеба, Пашка отвечает:

— Ну что ж… и выучусь.

Машина скрывается, обогнув скалу.

Сплавщики встают и берутся за рочаги…

* * *

Еще некоторое время дорога вьется под скалами, и вдруг крутые склоны расступаются, образуя широкую, ровную, залитую солнцем поляну.

Белые домики разбросаны под могучими соснами. Это Архыз — поселок лесорубов.

Тихо и пустынно в будние дни на улицах поселка, по которым с гор текут-журчат ручьи и важно путешествуют гуси. Лишь ребятишки, устроив из камней запруды, купаются в чуть нагретой солнцем снеговой воде и визжат, как нанятые. Их голоса подхватывает невидимый ветер и уносит, слегка пошумев в соснах, вместе с запахом хвои и горных трав вниз, в ущелье.

В конторе лесопункта, в магазине, в клубе и даже на почте тоже пустынно. У моста через реку над водопадом притаились в камнях неподвижные фигуры поселковых мальчишек. Они ловят в сверкающей буйной воде хитрую горную рыбу форель.

И кажется: где-то внизу, в душной степи, осталась кипучая жизнь, работа, движение, а здесь все замерло, дремлет под горячим солнцем, обдуваемое прохладным ветерком с гор.

* * *

Пока телега грохотала по бревенчатому мосту, говорить было невозможно — язык откусишь. Но, как только она остановилась у почты, Степан Мохов опустил поджатые ноги на землю, встал во весь свой огромный рост и наклонился над телегой. Сунув в нос старику Порхунову, по прозванию Шатун, кулак величиной с двухпудовую гирю, он сказал:

— Видал?.. На вот твоему Фомичеву. Начхать мне на бригадирство, не жалко. А лес, значит, так и будем рубить, который потоньше? — Мохов огляделся вокруг, как будто хотел найти и показать им, какой они лес будут рубить — прутики! У почты стояла девушка, видимо городская, в брюках, ковбойке и широкополой белоснежной шляпе. Она изумленно и чуть насмешливо смотрела на Степана. — Вот, — продолжал он, мельком взглянув на нее, — барышнешек понаехало. Берите их в помогу. Будете хворост собирать. Лесорубы… Тьфу!.. Бывайте! — зло добавил он после паузы, приподнял над головой фуражку и крупным шагом пошел в гору.

Дед Шатун наконец заговорил, распаляясь все больше, поскольку Мохов отошел уже далеко.

— А ты кто такой мне угрожать? Видывали мы таких. А если затор от твоего самоуправства образуется?! Сплав станет?! Тогда как?.. — Дед Шатун обернулся к лесорубам, ища поддержки. — Ишь рассовался своими кулачищами! Да я…

— Ты бы дал ему, дед, раза… — ехидно предложил кто-то.

А что? — горячился старик, не понимая подвоха. — Ежели приставать будет, дам. Несмотря что я низкорослый.

Лесорубы расхохотались.

— Пойдем-ка, Иван Афанасьевич, лучше попаримся. А Мохов, он не на тебя злой. Ты не серчай, — сказал, обняв Шатуна за плечи, моторист Шухов.

Лесорубы возвращаются с делянок и лесосек по субботам. На улицах, в магазине, на почте — везде народ, но больше всего — в бане. Она стоит на берегу реки и с утра дымит, как пароход перед отплытием. Внутри жара, почти как в мартеновской печи, плеск воды, стук деревянных шаек, гул голосов. Смывая недельный пот, пильщики, обрубщики, сплавщики, мотористы обсуждают события последних дней.

В поселок приехала геологическая партия и нанимает рабочих. Платят хорошо: чуть не в полтора раза больше, чем можно заработать на лесосеке.

— А кто к ним пойдет? — говорит сплавщик Коркин. Он ожесточенно скребет намыленную голову. Мыло течет по лицу. Глаза у него закрыты. Он разводит руками. — Я вот говорю, — кто к ним пойдет?

— А ты бы не пошел? Платят подходяще, — отзывается окутанный паром Шухов.

— Как же, пойду! Три месяца поработаешь, а потом они уедут — и топай вспять на делянку. Примите, мол, дезертира. Как без меня со сплавом управились? Не затерло ли? А мне скажут: «Нет, что вы, Семен Петрович, управиться-то управились, но мы со всем удовольствием… Обратно вас примем и премию выпишем…»…

— Премию-то, поди, не выпишут…

— Вот то-то. Потри-ка мне спину, Пашка. Да подюжей. На, возьми мочалку…

Заговорили о Мохове: правильно или нет сняли его с бригадиров. Кто говорил — за дело, кто — мол, напрасно. Поднялся шум. Но пришел сам Мохов, и все смолкли. Зачем бередить человека?..

Старик Порхунов вышел из бани последним. Уже стемнело. Ночной ветер приятно освежал разгоряченное лицо старика. Он остановился, придерживая большими, плохо гнущимися пальцами расползающийся сверток с бельем, и поднял голову, вглядываясь в темные, но такие знакомые ему очертания гор. Слева — перевал Чигордалы. Он, Шатун, когда немцы заняли этот перевал, нашел обход и провел там партизан. Так и зовут с тех пор их путь Партизанской тропой. Вон ущелье Псыша. Там, почти на вершине Аман-Каи, лежат каменные деревья, облепленные каменными же раковинами. Шатун водил туда московского профессора. Очень он восхищался.

А там, над делянкой, поднимаются сейчас черные, а днем пятнистые скалы. Странные это скалы. На луне или на солнце не заблестят, а в пасмурные дни иногда будто засветятся радужным светом. Лес обступил их кольцом, а на скалах — ни деревца, хотя в других местах деревья растут чуть ли не прямо из камня. Снега на них зимой не бывает. То ли тает, то ли не держится. И то сказать, — они отвесны. Это, пожалуй, единственное место в окрестных горах, где Порхунов не был. Лет тридцать тому назад его друг черкес Чекмезов сказал: «Старики говорят, — там горные духи живут. Человеку туда нельзя». Порхунов не послушал. Вскинул мешок, взял ружье и пошел. Недаром ведь его и прозвали Шатуном. У подножия Пятнистых скал откуда-то свалился камень и ударил по ноге. Кость не перешиб, но Порхунов насилу приполз домой.

Старик так ясно себе представил и жаркий день, когда он лез по каменному ступенчатому ложу ручья, и то место у подножия скал, покрытое оранжево-красными камнями с черными пятнами, как будто он вчера только вернулся оттуда. И вдруг ему нестерпимо захотелось снова вскинуть на плечи мешок с припасом и пойти ранним утром посмотреть-повидать знакомые места.

«Геологи, они походят, — подумал Шатун. — Но пути-то им не знакомы… — Шатун развеселился. — Не знакомы, куда там!..»

Девочка лет тринадцати потянула Шатуна за рукав.

— Дед, а дед, пойдем домой! Мать ужинать собрала. Тебя ждем.

— Пойдем, Верунька, пойдем.

Шатун хотел погладить внучку по голове, но она увернулась. Старшая сестра сделала ей прическу — в клубе вечер, — а дед мог испортить…

За воскресенье Степан Мохов не исправил своего служебного положения. Он ходил объясняться к начальнику лесопункта Фомичеву, там вспылил, стукнул легонько по столу кулаком и сломал столешницу.

— Я починю. На мой счет, — пробормотал он сконфуженно и ушел.

Ночью Степан спал плохо. Злость, которая бушевала в нем в субботу и вчера у Фомичева, куда-то улетучилась. Было совестно: напугал старика, обидел девушку, стол разбил.

— Э-эх-х!.. — тяжело вздыхал он, ворочаясь в постели. За полночь не выдержал — поднялся, надел сапоги, отыскал в темноте мешок с недельным припасом и вышел. Луна уже зашла за гребни гор на западе, но звезды светили ярко, отражаясь в ручейке. Вода сонно булькала, переливаясь через ребячью плотину. В маленькой заводи вздрагивал колеблемый течением полузатопленный бумажный кораблик. Еще ни в одном доме не горел огонь, еще лесопунктовские кони додремывали последние часы, прежде чем они потянут по трудным дорогам брички, развозя лесорубов на делянки.

Мохов не хотел сегодня ехать со всеми, не хотел встречаться с Коркиным, которого временно назначили бригадиром. Не хотел ни сочувствия, ни осуждения.

В полной темноте, царившей в лесу, изредка спотыкаясь о корни, он прошел половину пути и вышел к реке, к броду, который вел на покосы. Начинало светать.

В эти предрассветные минуты мягче и глуше ворчала река, недвижно стояли выступающие из темноты серыми стволами огромные пихты, покорно склонялась тяжелая от обильной росы, высокая на открытом месте трава. Еще молчали птицы. На противоположном берегу, на галечной отмели, покрытой высоким кустарником, смутно белели сквозь серый туман палатки геологов.

«Ишь где устроились, — подумал Мохов. — Красивое место. Только как бы не подмыло их, если дожди пойдут». Он собрался было перейти на другой берег, предупредить, но решил: «Пусть спят, днем скажем».

На снежные вершины, замыкающие ущелье, упали первые лучи солнца. Полоса света протянулась по ущелью, над рекой.

На делянке ничего не изменилось. Так же, как в субботу, высятся на берегу штабели бревен, принятых к сплаву. Безмолвный трактор возвышается над временными, сбитыми из дранок, вроде игрушечными, домиками, где живут лесорубы. Под навесом котел над очагом из камней. Дед Шатун варит в нем артельный обед. В сторонке — движок на деревянных салазках, соединенный с генератором. К нему подключают кабель электропил.

Сейчас, пока еще никого нет, все это выглядит каким-то притихшим, покинутым.

Мохов медленно поднялся на делянку, присел на бревно и взглянул на лесосеку. Среди пней и хлыстов, так называют лесорубы поваленные деревья, группами и в одиночку стоят могучие красавицы пихты. Высотой они метров тридцать — сорок, в обхвате — вдвоем не обнять. В этом-то и дело. Лесорубы их обходят. Сплаву запрещено принимать бревна больше сорока сантиметров в поперечнике — мол, река не поднимет. И простоят эти пихты, пока не омертвеют на корню, а потом свалятся и догниют без пользы. Мохов вздохнул. Он на прошлой неделе сказал лесорубам: «Валите, приму. Под мою ответственность».

Теперь стоят на сплавной площадке штабели толстенных бревен, а бригадирство — ау! Вот как, Степан Ларионович! Фомичев кричал на него при всех: «Золотые твои бревна будут, Мохов! По одному возить станем на конях. Так, что ли? Да еще провезем ли, вот в чем вопрос!» — «Дожди пойдут — и не надо возить, водой уйдут», — отвечал Мохов. «Ну и дожидайся своих дождей». — «И дождусь». — «Дожидайся! А пока сдавай бригадирство…» Вот как было дело.

Нашла, как говорится, коса на камень.

Кто же прав? Фомичев или он, Мохов? Конечно, ему надо было сперва попробовать спустить одно-два бревна, проверить, где их заклинит. Может быть, какой камень взорвать, а потом принимать валом. Теперь эти бревна будут числиться за сплавом. Назовут их моховскими. Это точно. А сплавить не позволят. Фомичев скажет: «Мне выговоры получать неохота», — «А мне, стало быть, охота?» — криво усмехнулся Мохов.

Он встал, подошел к штабелю принятых им бревен и на обоих концах одного из них сделал топором зарубки-отметины. Потом взял рочаг, прикинул его на руке и отбросил в сторону. Легок. Нашел другой, потяжелее, влез на штабель.

Утром воды в реке меньше. Таяние снегов, скованных ночью морозом, только началось.

«Спущу, — упрямо подумал Мохов, поддевая рочагом отмеченное бревно. — Пойду на пикеты. Если застрянет, волоком протащу…»

Он налег на рочаг. Бревно подалось не сразу. Обычно их сваливают вдвоем. Наконец оно повернулось, покатилось по скатам к реке и со звоном шлепнулось в воду. Покачавшись у берега, оно медленно развернулось, конец попал в стрежень. Степан напряженно следил. Если бревно выбросит на отмель или прибьет к берегу, — полбеды. Но если его развернет поперек стрежня и заклинит между камнями, где-то внизу, когда начнут сплав, — будет затор. Тогда — стой, сплав! Тогда — отвечай, Степан Мохов. Покачиваясь и вздрагивая на пенистых бурунах, бревно скрылось за поворотом. «Должно пройти», — проводил его взглядом Степан.

К делянке подкатили брички с лесорубами. Мохов пошел навстречу Коркину.

— Слышь, бригадир? Наряди меня на пикеты.

— Не могу, Степан. На пикеты я по дороге назначил.

— Значит, не можешь?! — зло спросил Мохов.

— Не могу. Здесь сваливать некому будет.

— А если я сам пойду? Без назначения?

— Иди, — спокойно ответил Коркин. — Ты и так все сам делаешь. Смотри, один останешься.

Мохов оглянулся. Лесорубы стояли молча. Никто не одобрял его. Он скрипнул зубами и пошел обратно к штабелям.

Лесорубы привезли новость: дед Шатун подался к геологам.

— Ты его разобидел в субботу, Степан Ларионович, вот он и убег.

— За деньгами побег, а не от обиды. Нажиться хочет.

— Ну, это ты не скажи. Он здесь все горы облазал. Кто ему платил? Зуд у него в ногах, вот что.

— А я говорю, за деньгами, — упрямо сказал Мохов.

Делянка оживилась. Почихав, заработал движок, зарокотал трактор. Электропильщики, разматывая кабель, двинулись вверх по склону.

Работа на лесосеке напоминает бой. Впереди идет авангард — лесорубы-пильщики. Наметив место, куда должен упасть хлыст, они подрубают с той стороны ствол. Пила врезается в дерево с другой. Струями бьют опилки, резко пахнет смолой. Вздрогнув вершиной, пихта кланяется родным горам и ясному небу и с шумом, напоминающим гул ветра, падает на землю. Эй, не зевай! У-ух-х…

Пильщики распрямляют спины.

К упавшему хлысту подходят обрубщики и очищают ствол от сучьев. Трактор цепью стягивает тело пихты со склона. Распиловщики режут ее на четырехметровые бревна. Окоровщики снимают кору, делают фаску на торцах, чтобы при сплаве бревно не кололось при ударе о камни. Окоренное бревно рочагами подкатывают к сплаву.

Жужжание пил, стук топоров, тарахтенье движка и рокочущее урчанье трактора сливаются с ревом реки. Лишь время от времени все покрывает гулкое уханье рухнувшего дерева и треск лопающихся сучьев.

Солнце печет голову, плечи, спину. Бревна истекают свежей смолой. Нагретый камень склонов пышет зноем. Пот обильно смачивает рубашки лесорубов и высыхает, оставляя белые пятна. Как и у солдат, у лесорубов рубашки всегда просоленные.

Мохов работал молча. Он ждал, что вот сейчас кто-нибудь прибежит с пикета с известием — затор! Но пока все было в порядке. Несколько раз поднимали ляду — щит в плотине, собирающий воду выше делянки. Волна, вырывающаяся из-под ляды, проносится по реке и, поднимая застрявший лес, несет его дальше. То бревно или ушло далеко, или прочно сидит где-нибудь между камнями.

Но в полдень с третьего пикета пришел Пашка: да, затор! Мохов вздрогнул.

— Спла-ав, стой!.. — скомандовал Семен Коркин. — А может, ляду подымем? — с тревогой спросил он сплавщика. — Воду спустим?.. Поможет, ты как думаешь?

— Навряд. Крепко село. Мы не сразу заметили. Теперь наволокло лесу, сам черт не растащит.

— Пошли, — коротко сказал Коркин.

* * *

Стукнувшись одним концом о подводный камень, бревно развернулось поперек стрежня и село на второй камень. Вода закипела и перехлестнула через него. Следующее бревно ударилось о преграду и прижалось рядом. Другое поднырнуло под них и застряло. Третье встало торчком.

Бревна лезли, будто какие-то тупорылые, обезумевшие животные. Река швыряла их друг на друга. Вода прорывалась сквозь щели между бревнами. Вздыбленная масса навороченного леса дрожала под ее напором.

Все было ясно. Затор надо растаскивать по бревнышку. Этой работы хватит на несколько суток. Сплавщики молча стояли на берегу. Наконец Коркин сказал, сбрасывая с плеча захваченную на делянке веревку:

— Надо коней, багры, еще веревки — одной ничего не сделаешь.

Мохов, пристально разглядывавший затор, обернулся.

— Нет ли, ребята, рочага подлиннее? Вот твой, вроде, годится, дай-ка сюда…

— Ты что, Мохов, рехнулся? — проговорил сплавщик, неохотно отдавая свой рочаг. — На затор лезть хочешь? Не пустим!

— Мое бревно, — тихо сказал Мохов. — Я утром его спустил — попробовал. Понимаешь, нет?..

Он резко повернулся и пошел к реке. У воды его догнал Коркин и молча обвязал сзади вокруг груди веревочную петлю. Они встретились взглядами. Мохов понял, — Коркин поступил бы так же.

Степан перепрыгнул на камень и с него полез на завал. Внизу клокотала вода. Оступишься — утащит. Бревно сидело плотно, но, если его перевалить через камень, — пройдет весь лес. Степан попробовал поддеть его, но рочаг соскальзывал. Бревно не двигалось. Тогда он решил подвести его под концы других бревен. Они должны его хоть немного приподнять. Но и это долго не удавалось. От напряжения на лбу и шее Степана вздулись вены. С берега ему что-то кричали, но сквозь рев реки он не слышал. Дернулась веревка. Степан обернулся и увидел на берегу Фомичева, который жестами приказывал ему вернуться. Мохов зло махнул рукой — отвяжитесь!

Наконец ему удалось утопить концы трех бревен под поперечное. Между камнем и бревном под водой теперь образовалась щель. Можно было завести рочаг. Степан завел его и нажал. Бревно поддавалось. И вдруг он понял: как только конец бревна перевалит через выступ камня и освободится, вся масса завала ринется в проход и сметет его, Степана Мохова, раздавит, перемелет…

Степан выпрямился. Так что, обратно?.. Он огляделся. Такая привычная для него река показалась чужой. Какие-то незнакомые кусты полоскались в воде, неизвестные камни торчали из пены. А не той ли дорогой, что лепится по берегу, он шел сегодня утром? А вот бревно. Не его ли он скатывал сегодня со штабеля? Правда, и оно показалось ему каким-то другим. То было как будто толще, Степан налег всем телом на рочаг. «Значит, смерть!» — подумал он и, когда бревно медленно вылезло наверх и остановилось, увидел торец. Отметины на нем не было. Удерживая на весу тяжесть бревна, Мохов лихорадочно думал. Еще не поздно отпустить его на место. Еще можно спокойно вернуться на берег. Ведь не виноват он, Мохов, в этом заторе. — «Нет, черта с два, — прохрипел он. — Виноват!» — Он сделал последний толчок и почувствовал, как уже сам, под напором воды, пошел вперед освобожденный конец бревна. Степан мгновенно выдернул рочаг, перебросил его на соседний камень, уперся и взлетел на воздух. В тот же миг за его спиной в открывшийся проход с грохотом ринулся лес. Несколько тонких бревен лопнуло. Будто выстрелы прокатились над рекой.

Степан упал в воду у берега. Вылетевшее из боковой протоки бревно ударило его под колено и сбило с ног, но веревка с берега натянулась, и сплавщики подтащили Мохова к отмели…

Он с трудом поднялся, выбрался на берег и оглянулся. Затора не было.

— Спасибо, временный, — хрипло сказал он Коркину.

— Рисковый ты человек, Степан.

Тяжело дыша, Мохов посмотрел Коркину в глаза.

— Я так считаю: напаскудил — исправляй!.. А бревно, — тихо добавил он, — не мое. Другое бревно.

— Это мало что не твое, — ответил Коркин. — Должно-то было твое затереть.

— Это я понял, — проговорил Мохов.

Мохов не смог пробираться на делянку по этому берегу. Нога болела, а надо было прыгать с камня на камень, кое-где идти водой. Он пошел к лагерю геологов, чтобы выйти на дорогу. Через брод переходил осторожно, медленно упираясь в дно рочагом. Мышцы на ушибленной ноге ослабли. Было бы глупо, если бы вода свалила его здесь.

Поднимаясь на берег, он столкнулся с той самой девушкой в белой шляпе. Она была верхом, видимо, возвращалась в лагерь из поселка. Девушка холодно посмотрела на Степана.

— Здесь вода не сильная. Не бойтесь — не унесет, — сказала она сухо. — Можно и без этой палки перейти, — она показала глазами на рочаг.

Это было чудовищно несправедливо и жестоко. Степан вспыхнул, потом медленно, чтобы скрыть свою злость, сказал:

— Вы… это… Лагерь-то перенесите. Дожди пойдут — смоет вас. Я это верно говорю.

— Вы, я вижу, всех пугаете, — обронила девушка, очевидно напоминая субботнюю сцену у почты, и тронула поводья.

— Нет, — хмуро ответил Степан. — Я вот только что сам испугался.

Девушка удивленно посмотрела на него, обернувшись в седле, а он поднялся на дорогу и заковылял к делянке, припадая на больную ногу.

* * *

На другой день с утра парило.

Так же тарахтел движок, жужжали электропилы, падали на землю пихты, но работать было тяжело. Одолевала испарина. Чаще, чем обычно, люди спускались к реке обмыть в холодной воде потное лицо. Воздух был неподвижен. Даже с ледника не тянул, как всегда, прохладный ветерок.

Ранним утром над ущельем высоко в небе прошли тонкие перистые облачка — собиралась гроза.

Сваливая бревна, Мохов поглядывал на небо. И однажды на гребне над делянкой у Пятнистых скал заметил какое-то движение. Приглядевшись, он увидел крохотные фигурки людей, карабкающихся по отвесным скалам. Фигурки время от времени останавливались, а потом лезли все выше и выше. И вдруг Степан различил знакомую белую шляпу…

— Смотрите, ребята, — показал он сплавщикам рукой, — отчаянный народ эти геологи.

Все оставили на время работу и смотрели на Пятнистые скалы. Мужество всегда вызывает уважение.

— И кашевар наш беглый, поди, там, — прокричал кто-то, — дед Шатун! А?..

— Где ж ему быть? Конечно, там, — отозвался Коркин. — Наши поселковые деды бедовые, — добавил он насмешливо, но с гордостью.

Никто и не знал, что дед Шатун довел геологов только до подножия скал. Дальше идти у него не хватило сил.

— Душа-то хочет, а ноги не могут, — виновато оправдывался он.

Его утешили, как могли, и отправили в лагерь…

В полдень глухо зарокотало вдали. Из-за Главного хребта медленно надвигалась иссиня-черная стена облаков. Вершины хребта ярко сверкали снегами, резко выделяясь на черном фоне. Но вот они начали исчезать в пепельно-серых клочьях.

Солнце еще светило, и в ущелье было по-прежнему тихо. Но там, в горах, уже началось…

— Надо бы им слезать оттуда, — сказал Коркин Степану. — Геологам-то. — Степан молча кивнул головой. — Догадаются, я думаю. Не маленькие, — задумчиво ответил сам себе бригадир.

Лохмотья облаков затянули солнце, но оно еще просвечивало сквозь них, а потом скрылось.

Стало темно.

Яркая молния вспыхнула над ущельем и погасла. После тягостной секунды тишины рявкнул гром. Эхо грохотом прокатилось по горам. И сразу же с черно-серого неба, которое, казалось, можно было достать рукой, полились косые струи воды и захлестали по бревнам, по траве, застучали по драночным крышам домиков.

Под таким ливнем не работа. Но сплавщики остались на местах. С минуты на минуту с гор пойдет дождевая вода — самое время для сплава. Только сваливай!

И вдруг Мохов вспомнил про геологов. «Промокнут — это ничто. А вот лагерь… Девушка-то, видать, с норовом», — подумал он.

— Эй, Пашка! Куда ты скрылся?..

Из-под нависающих бревен штабеля, где он прятался от дождя, вылез мокрый Пашка с рочагом в руках.

— Вот что, — хмуро сказал Мохов, — ты эту штуку брось. — Он показал глазами на рочаг. — Без тебя управимся. Лагерь геологов знаешь?

— Знаю, — ответил ничего не понимающий Пашка. Обида загорелась у него в глазах. Как это справятся, когда сейчас самая пойдет работа?

— Вода пойдет, — сказал Мохов, — смоет лагерь, — понял? Сыпь туда. Справишься?

Обида исчезла из глаз Пашки.

— Справлюсь, Степан Ларионович.

— Ну, так чего стоишь?! Беги! Да опасайся! — крикнул ему вдогонку Мохов. — Особо не риску-уй!

Пашка, торопливо перескакивая с камня на камень, побежал вниз по реке. Он понимал, что, если бежать к лагерю геологов по другой стороне, дорогой, — не успеешь перейти брод. Пойдет большая вода — какой там к черту брод!

Вода неслась еще чистая. Значит, дождевые потоки не успели добраться до реки. Надо было использовать это время. Пашка бежал вперед, уклоняясь на ходу от встречных кустов. Несколько раз он оступался на мокрых камнях и падал в воду.

По склонам уже мчались пенистые мутные потоки, волоча с собой сухие ветви, мусор, мелкие камни, и вливались в реку. Она вздувалась. Рев ее ощутимо усиливался.

Последний участок Пашка прополз по скалам, нависающим над водой, цепляясь за скользкие кусты. Внизу прохода больше не было.

От большой отмели, на которой стоял лагерь геологов, остался маленький остров. Неширокая пока протока отрезала его от берега. Пашка перебежал ее и выскочил к лагерю. Палатки, брезент, какие-то деревянные ящики, мешки с продовольствием валялись на земле. Дед Шатун копошился около них, взваливая себе на плечи огромный узел.

— Стой, дед! Помогу… — Пашка взвалил старику на плечи тюк и подтолкнул к протоке. — Иди скорей! Вода прибывает. Давай, давай!..

Дед Шатун даже не удивился — откуда взялся в лагере Пашка. Некогда было удивляться.

Пашка, оглядевшись, сорвал одну из палаток с оттяжек и стал заталкивать в нее все, что попадалось под руку. С трудом подняв узел и взвалив его на плечи, он перешел протоку и сбросил ношу на склон.

— Держи, еще свалится! — крикнул он Шатуну и побежал обратно.

Когда Пашка шел с последним узлом, вода в протоке чуть не сбила его с ног.

— Все, — вздохнул он, садясь на землю под пихтой. — Как же ты, дед, не сообразил, а?.. — укоризненно сказал он Шатуну.

— Я только пришел, — ответил старик, вытирая лицо мокрым рукавом. — Вчера говорил — не послушали. Говорят: «Отмель высокая, старая. Мол, деревья даже растут — не зальет». Вот те и не залило. Оно, правда, такой грозы я давно не видывал. А тебе, Пашка, спасибо. Всей бы нашей амуниции — аминь, крышка! Вон оно, что делается.

Там, где была отмель, неслись мутные волны взбешенной реки, а поверху мотались мокрые ветви согнутых напором воды кустов.

* * *

Дотемна шла работа на сплаве. Штабеля моховских бревен таяли.

— Ого-го! — радостно кричит мокрый, с непокрытой головой, в растерзанной рубашке, Мохов. — Свалива-ай!..

Одно за другим плюхаются в воду метровые в поперечнике бревна. Река их подхватывает и стремительно мчит вниз. По-прежнему хлещет дождь, гром перекатывается в невидимых горах над головой, по скалам бегут мутные потоки и врываются в реку. Сплавщики ворочают рочагами. Лес идет…

К ночи ливень стих, перешел в ровный затяжной дождь. Шатун расположился на новом месте. Поставил на косогоре палатку, а сам сидит под пихтой и ждет. Вокруг льется вода, но под пихтой сухо. Густые ее лапы не протекают. Шатун даже развел костер. «Придут — обсушатся», — думает он. Пар идет от его ног, от одежды. Реку не видать, но она тут, рядом, — ревет грозно и неумолчно.

В темноте проносятся бревна, стукаясь о камни: «бомм… бомм…»

— Простое дело — бревно, — разговаривает сам с собой Шатун, складывая в костер пихтовые сучья, — а сколько в нем трудности: свали, окоруй, разрежь, сплавь. — Он прислушался: — Кажись, геологи идут… — И поднялся навстречу.