Я уже писал, почему 4 октября отец оказался в Киеве. Весь день он провел с военными, поздно вечером в обширном обеденном зале Мариинского дворца собрались московские гости, украинское руководство: Первый секретарь ЦК Украины Кириченко, Председатель Президиума Верховного Совета Коротченко, Председатель Совета министров Кальченко, секретари ЦК. Тут же были приехавшие на маневры секретарь ЦК КПСС Брежнев, занимавшийся оборонными вопросами, и первый заместитель министра обороны, командующий Сухопутными войсками Малиновский. Пили чай. Разговор за столом шел самый обычный. О чем говорят в таких случаях? Об урожае и недостатке капиталовложений, о новых заводах и устаревшем оборудовании. Цель прозрачна: хозяевам хочется «выбить», выпросить, а именитый гость прикидывает, решает, стоит ли пойти навстречу или отказать. Отец хорошо понимал своих собеседников. Совсем недавно он также «выдавливал» ресурсы из центра.

Разговор затянулся. Время приближалось к полуночи, когда в зал вошел помощник и что-то прошептал на ухо отцу. Тот кивнул: «Я сейчас вернусь» — и вышел в соседнюю комнату, где стояли телефоны. Я догадывался, с чем связан звонок, и весь напрягся: «Наверное, запустили. Как там, удача или опять авария? Ведь счет явно не в нашу пользу, из пяти попыток только две закончились благополучно». Отец отсутствовал недолго. Когда через несколько минут он, широко улыбающийся, появился в дверях, у меня отлегло от сердца. Если только что звонил Королев, то пуск явно прошел нормально.

Отец молча прошел на свое место, сел, но не спешил продолжить разговор. Он, не торопясь, обвел присутствующих взглядом, лицо его просто сияло.

— Могу сообщить очень приятную и важную новость, — наконец не выдержал он, — только что звонил Королев (тут он сделал таинственное лицо). Он — конструктор наших ракет. Имейте в виду, его фамилию не надо упоминать, это секрет. Так вот, Королев доложил, что сегодня вечером, только что запущен искусственный спутник Земли.

Отец обвел присутствующих торжествующим взглядом, все вежливо заулыбались, не понимая, что же такое произошло.

Забыв о теме предыдущего разговора, отец переключился на ракеты. Он стал рассказывать о коренном изменении соотношения сил в мире с появлением баллистической ракеты. Присутствовавшие слушали молча. Но лица их оставались равнодушными, они привыкли внимать отцу, независимо от того, что он говорил. О ракетах киевляне услышали впервые и не очень представляли, что это такое. Но раз отец говорит, дело важное, значит, так оно и есть.

О спутнике отец отозвался как об очень важном и престижном производном от межконтинентальной ракеты достижении. И подчеркнул, что здесь нам удалось обогнать Америку. Как ему хотелось и мечталось на деле продемонстрировать преимущества социализма!

— Американцы на весь мир растрезвонили, что они готовятся запустить спутник Земли. Он всего-то величиной с апельсин, — заводился отец. — Мы молчали, а теперь наш спутник, не малютка, а восемьдесят килограммов, крутится вокруг планеты.

Отец еще некоторое время порассказывал о ракетах и вернулся к прерванному разговору. Снова появился помощник, он сообщил, что сейчас по радио передадут сигналы со спутника. Включили стоявший в углу радиоприемник. Все с любопытством вслушивались в прерывистый писк первого сеанса космической связи.

По возвращении в Москву отец сразу же связался с Королевым, ему очень хотелось расспросить о деталях, узнать, как все происходило.

Кто первым завел разговор о возможности запуска второго спутника к 7 ноября, к годовщине Октябрьской революции, сейчас сказать невозможно. Историки ракетной техники приписывают это отцу, да еще, говорят, сделано это было в приказной форме. Мне подобное представляется весьма проблематичным. Отец понимал, что в технических вопросах он не властен, здесь все зависит от главного конструктора, и даже не от него, а от степени готовности разработки. Приказами можно только лишь породить спешку и в результате навредить делу. Поэтому свои пожелания отец обычно облекал в форму вопросов.

Он мог спросить Сергея Павловича: «А нельзя ли порадовать советских людей еще одним запуском, желательно чтобы к празднику?» Королев немедленно подхватил идею. Через несколько дней он позвонил отцу и сказал, что запуск дело реальное, впервые в истории в космос полетит живое существо — собака. За вторым спутником последуют новые запуски.

Отца его напор насторожил. Он поинтересовался, не повредит ли такой оборот испытаниям боевой ракеты. Пропаганда пропагандой, наука наукой, но оборона прежде всего. Королев заверил: ни в коей мере. Испытания уложатся в год, возможно, чуть больше. Не соразмерил он свои силы, ошибся или покривил душой, но «семерку» удалось принять на вооружение лишь через три с лишним года, в начале 1960 года.

Работа над вторым спутником велась денно и нощно. Чтобы уложиться в сроки, требовалось свершить почти невозможное, ведь до 7 ноября оставалось меньше месяца. Запустить к «красному» дню второй спутник, продемонстрировать всему миру свое, пусть анонимное первенство Королеву хотелось во сто крат больше, чем кому бы то ни было. Однако все в конструкторском бюро знали, что они работают не щадя себя, выполняя личный приказ Самого, а Главный каждый день докладывает в Кремль о ходе работ. Таким нехитрым приемом пользовался не один Сергей Павлович. Когда я начал работать, наш Главный тоже не раз ссылался на приказы отца, на то, что Никита Сергеевич лично следит, как идут дела. Надо сказать, что подобная тактика приносила успех, люди проникались значимостью своего труда, работали не покладая рук и творили невозможное.

Второй спутник сделали в срок, 3 ноября запустили на орбиту собаку Лайку на спутнике весом 508 кг. Отец был в восторге. Я тоже, хотя и не мог отогнать от себя мысль о том, какая злая судьба уготована симпатичной дворняжке. Я попытался заговорить об этом с отцом, но он, в земной жизни большой любитель животных, только отмахнулся: «Ученые знают, что делают». Памятником собаке-космонавту стали сигареты «Лайка» с симпатичной лохматой улыбающейся мордочкой на пачке.

Королев вошел во вкус и уже сам предложил запустить следующий еще более тяжелый, весом 1327 кг, спутник к Первомаю.

Старт назначили на 27 апреля 1958 года. Закончился он аварийно, спутник потеряли. Имевшийся в запасе второй экземпляр вывели на орбиту только 15 мая.

Отец сделал для себя выводы и, когда начались пилотируемые полеты, стал непреклонен. Любые предложения приурочить запуск космонавта к дате отвергал с порога, запрещал. Аргументировал свою позицию он просто: «Радость успеха может в одночасье обернуться траурным похоронным маршем. Риск, потери в новом деле неизбежны. Поэтому не следует испытывать судьбу». И с улыбкой добавлял: «Поспешишь — людей насмешишь».

Перелистайте календарь: до конца 1964 года пилотируемых запусков к праздникам не делали.

Неприятие отцом трюкачества в воздухе, а затем и в космосе, грозящего людям гибелью, уходит корнями в 1930-е годы. Произрастает оно из трагедии «Максима Горького». Так назывался наш самый большой самолет конструкции Туполева. Построили его в единственном экземпляре и утверждали, что он не имеет равных в мире.

«Максимом Горьким» гордились по праву, самолет в сознании людей отождествлялся с могуществом страны, неоспоримыми достоинствами социализма. Его демонстрировали по любому подходящему поводу. Первого мая 1935 года придумали катать в московском небе отличников авиационной промышленности. Затея пришлась всем по нраву, катания продолжались и в последующие дни. А для сравнения рядом пустили поликарповский юркий биплан — истребитель И-153. Устроители считали: на его фоне гигант станет глядеться еще грандиознее. Истребитель крутился вокруг «Максима Горького», как оса над банкой меда. До тех пор, пока 19 мая, не рассчитав маневра, летчик не врезался в его крыло. Оба самолета рухнули на землю. Все пассажиры и экипаж погибли.

На отца, работавшего в те годы секретарем Московского комитета партии, трагедия подействовала сокрушительно. Погибли люди… К тому же Сталин обвинил отца и председателя Моссовета Булганина в потворстве опасной затее. Праздничная бравурная музыка сменилась траурным маршем. Отец и Булганин вместе с другими несли урны с тем, что удалось наскрести среди обломков…

Испытания «семерки» продолжались параллельно с запуском спутников. Удачи сменялись каскадами взрывов, падений, отказов. Не моя задача описывать их, получится толстенная книга. А вот один случай я считаю необходимым упомянуть.

В тот день отец пришел домой не то чтобы расстроенным, скорее, сильно обеспокоенным. Произошла кошмарная история. При пуске «семерки» отказал прибор, управляющий дальностью полета. Ракета пролетела над Камчаткой, вышла за пределы нашей территории и устремилась в направлении США. К счастью, соседнего континента она не достигла. Кончилось горючее, последняя ступень вместе с боевой частью упала в Тихий океан. Никто не знал, засекли американцы перелет или нет. Отец взволновался. Ведь так можно спровоцировать войну.

В те дни отец впервые заговорил о том, что желательно установить специальную линию связи с Вашингтоном с целью предупреждения об ошибках и устранения случайной возможности возникновения ядерной войны.

Стремительно возраставший вес советских искусственных спутников Земли породил обошедшую весь мир легенду о каком-то особенном засекреченном советском топливе. На самом деле обе стороны находились примерно на одном уровне. Американцы несколько опережали нас в автоматике, мы их в двигателях.

В 1950-е годы в обеих странах разрабатывались очень похожие ракеты. В США готовили к испытаниям межконтинентальный «Атлас» на кислороде и керосине. На тех же компонентах летала наша «семерка». Другая американская ракета этого класса, «Титан», использовала окислитель на базе азотной кислоты. Он не требовал сложного криогенного оборудования, как жидкий кислород, но обладал другим недостатком: его пары — настоящие отравляющие вещества. В те годы на это не обращали особого внимания. Азотная кислота, ее ржавого цвета испарения прочно вошли в быт двигателистов. Редко кто из них обходился без профессиональных отметин — ожогов на лице и руках. На кислоте создавались и наши ракеты средней дальности Р-12, Р-14. Аналогичные по дальности полета, а следовательно, и по назначению ракеты за океаном получили название «Юпитер» и «Тор». Они использовали керосин и кислород. Как видите, выбор оказался небогат.

И не могли наши страны очень уж далеко разойтись в ракетной технике. Танцевали мы от одной печки — ФАУ-2 Вернера фон Брауна.

Как же родилась легенда о нашем превосходстве и их отставании? Мы действительно оказались чуть впереди, первыми начали испытания межконтинентальных ракет. Обошли американцев на год-полтора, а в ракетах средней дальности — на несколько месяцев. Причины тому простые — мы очень торопились, а они нет.

Нашей последней надеждой в гонке за паритет стала межконтинентальная баллистическая ракета. За работой над ней пристально следило правительство, ЦК. Сюда в первую очередь выделялись ресурсы. По звонку главного конструктора свершалось, казалось бы, невозможное.

Американцы двигались не торопясь. В их стратегической концепции ракеты всех дальностей только дополняли авиацию. Конечно, у баллистических ракет имелись преимущества, в первую очередь неуязвимость от противовоздушной обороны. Достоинства нового оружия в значительной степени уравновешивались недостатками: меньшей точностью поражения целей, а главное, необходимостью скрупулезной их привязки. Последнее требовало проведения огромного объема геодезических работ. Ведь раньше никто особенно не обращал внимания на километры, сотни метров в определении местоположения таких крупных объектов, как города. Куда они денутся? Когда стали разбираться повнимательней, возникли проблемы, ранее интересовавшие только академических ученых: никто не знал точного взаимного расположения даже континентов. Поэтому к ошибкам самих ракет добавлялось наше нетвердое знание места, откуда мы стреляли, и весьма приблизительная информация о координатах цели. Другими словами, стреляли в белый свет как в копеечку.

Характерный штрих. Военные не беспокоили руководство по таким «пустякам». Отец, потрясая ракетами, не подозревал, что военные просто не знают, куда стрелять.

Авиация не испытывала подобных затруднений, ошибку всегда мог поправить штурман. Американцы рассчитывали уточнить координаты целей на нашей территории с помощью У-2. Мы о такой возможности и не мечтали. Проблему разрешили только спутники. Они увязали континенты, уточнили цели, большие и маленькие.

Тем не менее отец своего добился. Мы гляделись грозным противником, оставившим пусть не очень далеко, но все же позади самую могущественную страну мира. Отец просто сиял. Воевать он, естественно, не собирался, а пригрозить теперь было чем. Казалось, расстановка сил в мире начала кардинально меняться. Отец намеревался продолжать успешно зарекомендовавшую себя политику ракетного давления, шантажа, если угодно, и в будущем. Он снова и снова вспоминал прошлогодние события в Суэце, феноменальный эффект, произведенный одним упоминанием об Р-5. Сейчас наша мощь не нуждалась в доказательствах. Достаточно поднять голову и увидеть перемещающуюся по небосводу звездочку. Наш спутник. Включить радио и услышать его сигналы.

Сколько ракет стоит на боевом дежурстве — другой вопрос. Кто и как проверит? Главное, что они могут стоять.

Килограммы, тонны, выведенные на орбиту, впечатляли, порождали массу домыслов. Строились сложные умозаключения. Разведчики, рискуя жизнью, старались выведать секрет поразительного успеха. Ответ же лежал на поверхности: отсталость нашей технологии. Особенно не удавались приборы. Они получались громоздкими, тяжелыми. Недостаточная надежность требовала дублирования, троирования. А это снова вес, вес, вес… Не слишком высокая точность попадания требовала повышения мощности взрыва. «Семерка» стала первой советской ракетой, ориентированной на термоядерный заряд. А он весил тогда пять с половиной тонн.

Где тут американцам тягаться с нами! Стартовый вес «семерки» приближался к тремстам тоннам. Предназначенная для выполнения тех же задач американская межконтинентальная ракета «Атлас» весила втрое меньше. Соответственно и груз она поднимала много меньший.

На ум приходит русская поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Заложенная в «семерку» энергия многие годы позволяла нам держаться в далеком отрыве от конкурентов в космических делах. Только через десятилетие «Сатурн» побьет все мыслимые рекорды, но быстро сойдет с дистанции. А «семерка» продолжает трудиться уже более полувека. Срок немыслимый для летательного аппарата.

Знал ли обо всем этом отец? И да и нет. Он внимательно следил за развитием ракетной техники. Трезво оценивал ее реальные боевые возможности. С другой стороны, бальзамом на его душу ложились рассказы Королева и Глушко о том, как им удалось обогнать Америку.

Шум о превосходстве нашей страны в ракетных делах воспринимался американскими ракетчиками как подарок. Под него без споров и проволочек утверждались ассигнования, одобрялись проекты, о которых вчера не смели и мечтать. Чего стоит одна лунная программа! Если бы не наша «помощь», полет человека на Луну и по сей день, возможно, оставался бы уделом научной фантастики.

Как тут не вспомнить состоявшийся через два года разговор отца с президентом Дуайтом Эйзенхауэром в Кэмп-Дэвиде.

«Эйзенхауэр поднял следующий вопрос:

— Скажите, господин Хрущев, как вы принимаете решение о финансировании военных проектов?

Раньше, чем я успел что-нибудь сказать, он продолжил:

— Может быть, сначала я расскажу вам, как это происходит у нас.

— Хорошо, как это бывает?

Он улыбнулся, и я улыбнулся ему в ответ. Я догадывался, что он собирается рассказать:

— Обычно дело обстоит так. Наши военачальники приходят ко мне и говорят "Господин президент, нам нужны такие и такие суммы на такие и такие программы. Если мы не получим нужного финансирования, мы отстанем от Советского Союза". Я вынужден им давать. Так они вытаскивают из меня деньги. Они затем требуют еще, и я даю им. А теперь расскажите, как это происходит у вас?

— Точно так же. Люди из Министерства обороны приходят и говорят: "Товарищ Хрущев, посмотрите! Американцы разрабатывают такую-то и такую-то систему. Мы можем разработать такую же, но это будет стоить столько-то денег". Я отвечаю, что денег нет, они все уже распределены. Тогда они говорят: "Если вы не дадите денег, то в случае войны противник будет иметь преимущество". Разговор продолжается, я сопротивляюсь, как могу, но в конце концов приходится отдавать военным, что они просят. Тогда я ставлю вопрос в правительстве, и мы принимаем решение, рекомендованное военными.

— Да, — сказал он, — я так и думал. Вы знаете, хорошо бы заключить какое-то соглашение, чтобы остановить эти бесполезные, на самом деле пустые траты.

— Это наша мечта! Мы готовы приложить все наши усилия для достижения такого соглашения с вами, чтобы обуздать военные расходы.

Одной из причин моего приезда в Соединенные Штаты был поиск взаимопонимания. Но как мы можем достичь соглашения? На какой основе?

В этом была главная проблема мы не могли договориться тогда, не можем мы договориться и сейчас».

С друзьями отец готов был делиться самыми сокровенными секретами Китайской Народной Республике мы решились передать даже технологию изготовления ядерных зарядов. Для обеспечения доставки их к цели отец пообещал документацию на Р-12. Как только закончатся испытания. Предполагалось, что производство ракет в обеих странах начнется практически одновременно. Пока же им предстояло научиться работать с ракетами. Для этого им передали старенькие королёвские Р-2, послали инженеров-инструкторов.

Отдавали мы китайцам не только Р-12. В Китай ушли образцы самонаводящихся крылатых ракет: катерной П-15 и береговой обороны — «Сопка». Их собирались выпускать на вновь строящихся с нашей помощью заводах. Всего не перечислишь. К сожалению, идиллия вскоре кончилась. История нашего конфликта с Китаем выходит далеко за рамки моих воспоминаний. К тому же закулисная сторона событий мне просто неизвестна. Остановлюсь лишь на отдельных эпизодах.

Распахнув перед друзьями ворота наших арсеналов, отец искренне рассчитывал на взаимность: противник у нас один, империализм Соединенных Штатов Америки. На деле все получилось иначе.

Я описывал баталии, развернувшиеся вокруг Военно-морского флота. В соответствии с принятой новой стратегической концепцией на западных и восточных, северных и южных верфях день и ночь клепались, варились, собирались океанские подводные лодки. На первых порах дизельные. Здесь максимально использовался опыт строительства субмарин последних немецких проектов.

Заканчивались разработки суперсовременных атомных подводных кораблей, классических, вооруженных торпедами, и новых — с баллистическими и крылатыми ракетами.

Подводный флот становился океанским, отрывался от берегов, обеспечивая наше грозное присутствие на всех акваториях планеты. Для управления многочисленными кораблями требовалась связь. О спутниковых системах тогда и не мечтали. Обеспечить устойчивую связь со всеми океанами с собственной территории оказалось крайне затруднительным, требовались многомиллиардные затраты, а денег, как обычно, не хватало.

Проблему долго обсуждали в Главном морском штабе, один за другим отвергались различные варианты. С трудом увязанные предложения вынесли на обсуждение Совета обороны. Первый, более дорогой и менее эффективный вариант предусматривал использование только своей территории. По второму радиопередатчики выносились как можно ближе к побережью. Для южной части Тихого океана предлагался район острова Хайнань в Китае, для Индийского океана — оконечность полуострова Индостан.

Индийский вариант отец отверг с порога. Обращение с такой просьбой к Неру он считал совершенно невозможным: отец опасался, что подобное предложение может подорвать дружеские отношения между нашими странами. Не так много лет прошло после изгнания английских колонизаторов, а тут заявимся мы со своей военной базой.

— Какие у вас интересы в Индийском океане? — допытывался он у главнокомандующего Военно-морским флотом адмирала Горшкова. — С кем там собираетесь воевать?

Горшков не принял бой. Он пояснил, что в предложениях рассмотрен проект глобальной сети связи, ориентирующейся на весь Мировой океан. Планов развертывания крупных подводных сил в Индийском океане нет. Так что с использованием территории Индии можно повременить, а на организации станции на острове Хайнань он настаивал. Там чрезвычайно важный район: военно-морские базы США на Гавайских островах, на острове Мидуэй, не говоря уже о Филиппинах и Тайване. Одновременно предполагалось поставить вопрос о возможности базирования и ремонта лодок в портах Китая в случае возникновения угрожающей обстановки. Это резко сокращало время, затрачиваемое на переходы, позволяло повысить боевую эффективность флота. Свои базы располагались так далеко, что почти треть кораблей постоянно находилась или на пути домой, или из дома. Отец не предвидел затруднений — дружественный, строящий социализм Китай, без сомнения, пойдет навстречу, тем более что сами китайцы приступили к строительству подводных лодок. Естественно, по нашим чертежам и с нашей помощью. Так что предложение Горшкова выглядело заманчивым для обеих сторон: и радиостанцией, и ремонтными базами смогут пользоваться и китайские моряки. К тому же наше присутствие в портах КНР свяжет руки агрессору. Нападающему придется иметь дело с советскими вооруженными силами. На основе взаимности отец предложил предоставить право военно-морскому флоту Китая в случае необходимости пользоваться нашими базами. Отец попросил подготовить конкретные предложения за его подписью для отправки Мао Цзэдуну.

Китайцы не спешили с согласием. Тогда отец решил встретиться с Мао Цзэду-ном лично. Ему казалось, китайцы чего-то недопоняли, стоит поговорить — все преграды отпадут. С такими намерениями он вместе с маршалом Малиновским в конце июля 1958 года направился в Пекин.

Историки немало писали об этих переговорах. Рассказывает о них и отец в своих воспоминаниях. Я только напомню, что китайцы попытались получить заверения о поддержке силой их попыток овладеть Тайванем. Точнее, прилегающей к берегам Китая акваторией. Отец уклонился. Он считал, что общие усилия должны согласованно направляться на отпор агрессии, а не провоцировать американцев на ненужную конфронтацию. По мнению отца, главной задачей должен стать подъем экономики Китая, повышение жизненного уровня народа.

Освобождение Тайваня он считал важной политически, но совершенно невыполнимой с военной точки зрения задачей. Отец убеждал своих собеседников, что при отсутствии военно-морского флота Китаю не решить тайваньскую проблему силой. Мы ничем не сможем помочь, наш Тихоокеанский флот не в состоянии бороться с 7-м флотом США. Подобная авантюра, считал отец, способна привести к возникновению мировой войны. Поэтому он наотрез отказался от участия в боевых действиях в Тайваньском проливе. Китайцы заявили, что они намерены действовать самостоятельно. Отец заверил: они могут рассчитывать на нашу политическую поддержку.

С радиостанцией и базированием подводных лодок у отца ничего не получилось. От переговоров у него остался неприятный осадок. Почти неприкрытые попытки втянуть нас в вооруженный конфликт с американцами, отказ в нашей просьбе — все это не соответствовало пониманию отца принципов пролетарской солидарности.

В разгоревшемся после визита отца в Пекин конфликте из-за прибрежных островов СССР всецело держал сторону Китая. Газеты метали громы и молнии, осуждали агрессоров. Но отец решил этим и ограничиться, не было даже намека на возможность нашего вмешательства. Правда, в одном из своих публичных заявлений он пригрозил американцам, что в случае нападения на дружественный Китай мы не останемся в стороне.

Сами китайцы тоже не очень рвались в бой. После громогласных заявлений о вооружении народа они перешли к нескончаемым серьезным предупреждениям о нарушении американскими самолетами и судами их воздушного пространства и недавно установленной двенадцатимильной береговой зоны. Предупреждения скрупулезно подсчитывались и вскоре достигли внушительной цифры, приближались к тысяче.

Во время одного из таких нарушений в конце 1958 года американский пилот потерял подвешенную под истребителем ракету «Сайдуиндер» типа «воздух — воздух». Инцидент не остался незамеченным, о нем сообщили московские газеты со ссылкой на китайские источники. Отец заинтересовался. Послу в Пекине пошло указание попросить друзей передать нам ракету для изучения. Отец обещал, что результатами анализа и снятыми с ракеты чертежами мы поделимся с китайцами.

Прошло время, Пекин молчал. Отец попросил напомнить. Опять ничего. После третьего напоминания китайцы ответили, что они ищут. Отец рассердился, попенял: мы бесплатно передаем друзьям свои знания, чертежи, технологию, делимся всем без утайки, а здесь речь идет не о китайских, об американских секретах.

Увещевания не подействовали.

Зимой 1959 года, видимо в феврале, отец решился на давление. В ответ на затяжки с «Сайдуиндером» отец распорядился попридержать передачу документации на наши военные разработки. Подействовало. Ракета мгновенно нашлась.

Через несколько дней ее уже разглядывали в Москве. При ударе о землю ракета раскололась на две части, следов других поломок не было заметно. К сожалению, отсутствовала важная деталь — чувствительный элемент тепловой головки. У нас к тому времени накопился некоторый опыт по этой части, и специалисты очень интересовались, что придумали за океаном.

Когда ракетой занялись вплотную, обнаружили, что ее уже не раз разбирали и, только заново собрав, передали нам. Собственно, на это и ушло время «поисков». Извлекли ли для себя китайцы пользу — трудно сказать. Они еще мало знали и еще меньше умели. Но упорно пытались разобраться.

Мне рассказывал один из наших моряков, обучавших своих китайских коллег обращению с П-15, как однажды утром, вернувшись в ангар, он обнаружил оставленную вечером целехонькой ракету, разобранную до винтика. Ночью местные специалисты, не доверяя своим русским наставникам или по какой иной причине, решили до всего докопаться самостоятельно. Разобрать разобрали, а собрать не смогли. Вышел конфуз. Наши сделали вид, что ничего не произошло. Дружба. Двое суток собирали, налаживали ракету, пока она снова заработала. Китайцы ничего не объясняли, вежливо улыбались. И это не единственный случай.

Так и с «Сайдуиндером». Китайцы хотели все постичь сами, не рассчитывая на друзей. Головка самонаведения сохранилась в целости, чувствительный элемент из нее выпасть не мог. Явно китайцы сочли, что он им самим нужнее. Доложили отцу. Он поручил обратиться с новой просьбой. Пекин заверил: передали все. Переговоры тянулись несколько недель, наконец отец рассердился и приказал прекратить бесплодные препирательства.

Инцидент с ракетой сыграл не последнюю роль в процессе пересмотра отцом отношения к Китаю. Он послужил как бы зацепкой.

Именно в те дни я впервые услышал от отца о соглашении, предусматривающем передачу Китаю атомных секретов. Он заволновался, не поторопились ли мы? Через пару дней во время прогулки он снова вернулся к беспокоившей его теме, сказал, что советовался с Министром среднего (атомного) машиностроения Ефимом Павловичем Славским. Тот успокоил: передача технологии еще не начиналась, пока идет подготовка документации.

— Р-12 пусть берут, — задумчиво, как бы на ощупь прикидывал отец, — две тысячи километров, не такая уж и дальность. Он замолчал, возможно, ему пришло в голову, а не повернется ли это оружие против нас?

После паузы отец продолжал. Его беспокоило, что нарушение нами подписанного в 1957 году соглашения китайцы истолкуют как явно недружественный акт.

— Так оно на самом деле и получается, — со вздохом произнес отец и повторил, — Р-12 пусть берут. Остальное тоже. А с атомной бомбой надо еще подумать.

Еще через несколько дней он сказал, что на Президиуме они внимательно обсудили вопрос передачи ядерной технологии и дали распоряжение Славскому заволынить дело.

Теперь настала очередь китайцев слать нам запросы, а нам приходилось их успокаивать, изворачиваться.

Как-то я высказал отцу сомнения в целесообразности принятого решения. Ведь атомного секрета как такового не существует, китайцы и без нас сделают свою бомбу. Отец не возразил по существу, но заметил, что атомное оружие — страшная сила, не дающая права на малейший риск. Конечно, китайцы сами додумаются до своей бомбы, но потребуется время, и много времени.

— Все меняется быстро, будем надеяться, к тому времени тучки рассеются, — отец всегда был оптимистом, — а если нет, то чем позже они научатся атомным премудростям, тем лучше.

В те дни отец еще сохранял надежды на изменения к лучшему. Но по мере потепления в отношениях с Америкой мороз на Востоке крепчал.

В конце весны китайцам с извинениями сообщили, что из-за технических трудностей мы не сможем выполнить взятые на себя обязательства. В Пекине просто взбесились. Отношения натянулись, в письмах появились резкие нотки, правда, до оскорблений пока не доходило.

Отец скорее расстроился, чем рассердился, ведь соглашение предусматривало наши односторонние обязательства по передаче современных технологий. Ничем подобным китайцы отплатить не могли. Реакция Китая только подтверждала обоснованность возникших сомнений.

— Сколькими секретами мы поделились, — сокрушался отец.

Действительно, мы делились всем без утайки, построили в Китае более тысячи заводов, передали двадцать четыре тысячи технических и научных отчетов, четыреста боевых кораблей и подводных лодок, четыре тысячи самолетов, не говоря уже о другом вооружении. А вместо благодарности получили…

По мнению современных историков, эта передача знаний и технологий — самая крупная во всей мировой истории.

К маю отец созрел окончательно: ни под каким видом атомные секреты передавать нельзя. Президиум ЦК проголосовал за, и 20 июня 1959 года соглашение, предусматривавшее передачу Китаю новейших технических достижений, в первую очередь в военной области, нами было в одностороннем порядке аннулировано.

Китай не получил советской атомной технологии, как, видимо, не получил и Р-12. Решение отца долгие годы рассматривалось как серьезно повлиявшее на ухудшение отношений между двумя странами. А получи китайцы атомную бомбу в 1959 году, они бы улучшились?

Американскую ракету «Сайдуиндер» решили воспроизводить один к одному. К такому выводу пришел отец, ознакомившись с заключением экспертов. Оно свидетельствовало, что «Сайдуиндер» существенно превосходит наши разработки, в первую очередь, он много легче. Конструкторы сопротивлялись, оспаривали выводы экспертизы. Принятое решение ударяло по их престижу.

Не помогло. Создали конструкторское бюро, передали ему чертежи и станки ракеты, работа началась. Сроки установили жесткие. Больше всего хлопот доставил пресловутый чувствительный элемент головки. Принцип его работы не составлял секрета, а вот при организации производства завод столкнулся с чрезвычайными трудностями. Брак превышал девяносто девять процентов. Бились долго, ничто не помогало. Решили создать компетентную комиссию из ученых, производственников и администраторов. Ей поручили разобраться и найти выход из кризиса. Отец рассуждал просто: «Раз в Америке налажено серийное производство, они могут работать без брака. Что же нам мешает?»

Комиссия заседала долго, скрупулезно исследовала технологию, выслушала десятки предложений и сотни жалоб. Электронщики кивали на машиностроителей — нет необходимого оборудования. Пошли к машиностроителям, те сослались на некачественный металл: из того, что им поставляют, лучшего не сделаешь. Металлурги только развели руками — руда поступает такого качества, что скажите спасибо и за это. Горная промышленность сослалась на низкое качество оборудования для обработки руды, поставляемого машиностроением. Круг замкнулся.

В сталинские времена проблемы, подобные описанной мною, решались по-иному. Однажды, уже после смерти отца, я попал в больницу. Как во всякой больнице, время тянулось медленно. Пустопорожние часы каждый заполнял чем мог. Один из моих соседей по палате оказался как-то связан с химией. Он и рассказал мне эту историю.

События относились к лету 1943 года, шла подготовка к битве на Курской дуге. И тут случилась чрезвычайно неприятная история. У истребителей конструкции Яковлева специальная ткань, которой обтягивали крылья, перкаль, вдруг стала отклеиваться в полете, рваться. Произошло несколько аварий.

О происшедшем доложили Сталину. Он поручил разобраться и принять действенные меры. Создали правительственную комиссию. Среди действующих лиц оказался добрый знакомый рассказчика. Работал он тогда в Сибири, кажется, в Новосибирске директором крупного химического предприятия, выпускавшего в том числе нитрокраску и клеи для авиации.

Герой рассказа только что вернулся из Москвы, перелет занимал несколько дней, если еще повезет с погодой. Прямо с аэродрома он поехал на завод взглянуть, как шли дела в его отсутствие. Не успел директор переступить порог своей приемной, как взволнованная секретарша сообщила: «Несколько раз звонили от наркома, просили срочно связаться с Москвой».

Москву дали быстро. Нарком приказал директору, главному инженеру и начальнику отдела технического контроля со всей технологической документацией по производству нитрокраски и клея, идущего на Яки, немедленно прибыть в Москву.

Директор ничего не понял: ведь он только что из Москвы, путь не близкий, и дел на заводе невпроворот.

Нарком объяснять не стал — только повторил:

— Вылетай немедленно, здесь все и узнаешь.

Собрали документы и полетели. В столице на аэродроме их уже поджидали. Всех доставили в гостиницу «Москва», разместили в отдельных номерах.

Осмотревшись, директор с удивлением обнаружил, что весь этаж занят его коллегами — директорами, главными инженерами и главными контролерами родственных предприятий со всей страны. Никто не знал причин срочного вызова, но стали догадываться, в чем дело, каждый имел при себе документацию по производству авиационных красок и клеев.

Утром на совещании нарком проинформировал об авариях истребителей, сказал, что создана специальная комиссия, а сейчас они все поедут в Кремль.

В Кремле их проводили в кабинет Молотова, где, кроме хозяина, находились еще Ворошилов и Берия. Молотов не стал рассусоливать: по указанию товарища Сталина необходимо выяснить, почему при изготовлении самолетов применяются негодные краски и клей. В результате в разгар боев истребители не могут подняться в воздух. Началось следствие, допросы. Эксперты кропотливо изучали документацию. Никто ничего не скрывал, ведь дело общее. Конечно, на душе было муторно, чем все кончится?

Следствие завершили быстро. Через пару дней вечером всех собрали и почему-то повезли на Центральный аэродром, — он находился по другую сторону Ленинградского шоссе от Петровского путевого дворца. Уже стемнело. На летном поле всех построили. Ожидали начальство. Наконец появились правительственные «паккарды». Из машин вышли члены комиссии: Молотов, Ворошилов, Берия.

Молотов объявил о результатах следствия. Причиной аварии послужило изменение технологии приготовления нитрокраски на одном из заводов. Мой собеседник назвал Московский химический завод, в своей книге авиаконструктор Яковлев пишет об Уральском.

Недоставало какого-то компонента, а краска требовалась позарез. Умельцы придумали замену. Попробовали — все нормально, и пустили в дело. Портиться она стала с течением времени под воздействием снега и дождя. Казалось, все ясно — злого умысла не обнаружено. Однако оставить происшедшее без реакции наверху не посчитали возможным.

Вот тут-то и выяснилось, почему выбрали такое необычное место. Провинившихся — директора, главного инженера и главного контролера вызвали из строя. Под конвоем их отвели в сторону к поджидавшему отделению красноармейцев. Дальше все произошло быстро и на удивление буднично. По команде вскинуты винтовки, раздался залп, и расстрелянные рационализаторы упали на землю.

— Все свободны, идите работайте, — услышали они голос Берии.

Потрясенных директоров погрузили в машины и через полчаса доставили в гостиницу. Чтобы забыть и забыться, они зверски напились. На следующий день все разъехались по домам. Больше неприятностей с краской не отмечалось. Технология выдерживалась строго.

Теперь времена поменялись. В истории с «Сайдуиндером» виновных не нашли. Постепенно к фантастическому проценту брака стали привыкать. Он же по мере освоения производства потихоньку стал снижаться. Положение признали удовлетворительным, комиссия сама собой распалась, о ней просто перестали вспоминать.

Советский «Сайдуиндер» прошел испытания, показал хорошие результаты и, получив безликое наименование К-13, поступил на вооружение нашей авиации. Служил он долго. И нам и им.

И даже попал в Индию. Когда Советский Союз в начале 1960-х годов продал индусам лицензию на производство МиГ-19, встал вопрос о его ракетном вооружении. Доморощенные ракеты военные передавать за границу опасались, оберегали тайны. Остановились на К-13. Правда, беспокоило, как обойти закон, ведь конструкция — ворованная. Обошлось без скандала.

Весной очередной участник «антипартийной группы» Булганин сошел со сцены. 1 апреля 1958 года Председателем Совета министров стал отец. Его первым шагом в новом качестве стал призыв ко всем ядерным державам прекратить испытания. Не дожидаясь ответа, отец провозгласил с первого января наступившего года односторонний мораторий.

Его решение громыхнуло как гром при ясном небе. Ни конструкторы, ни даже Устинов со Славским не привлекались к его подготовке. Они узнали о нем в последний момент, чуть ли не из газет. Нечего и говорить, что военные отнеслись к идее моратория более чем прохладно. Наши заряды оставались еще очень несовершенными и тяжеловесными. Возможностей для их улучшения виделось немало.

Я испугался — не отстанем ли мы в гонке, не позволим ли себя обмануть?

Свои вопросы я вывалил отцу. Он рассуждал просто: у нас уже есть атомные и водородные бомбы. Мы испытали термоядерные заряды для ракет. Не за горами окончание испытаний и самих ракет. Пора остановиться. Того, что имеется, достаточно для обеспечения безопасности, а усовершенствованием оружия можно заниматься бесконечно. Это впустую выброшенные деньги. В мире не остается недосягаемых для ракет регионов. Значит, не найдется и желающего начать войну.

Я не сдавался: разве можно доверять им? Пока мы будем бездействовать, за океаном наделают таких зарядов, какие нам и не снились. Мы окажемся в дураках…

Отец меня успокоил, работы продолжаются. Надо дать возможность нашим соперникам пораскинуть мозгами, примериться. Не самоубийцы же они? Ну а если американцы не последуют нашему примеру, мы возобновим испытания. Если же мы придем к соглашению, новые разработки так и останутся на полках. Отцу хотелось в это верить.

Момент он выбрал не случайно. Именно с 1958 года появлялась возможность заморозить арсеналы СССР и США в состоянии если не равенства, то наименьшего неравенства. Мы едва завершили серию своих испытаний, американцы, имевшие фору в пять лет, только изготовились к новым взрывам. Самое подходящее время остановиться, считал отец. Если, конечно, есть на то добрая воля. Мы не догнали американцев, но это не беда, если они не устремятся дальше, увеличивая разрыв. Слово оставалось за нашими соперниками.

К сожалению, призыв отца не нашел отклика. На послания о запрещении испытаний, направленные США, Франции и Великобритании, за всех ответили американцы. 27 апреля на атолле Эниветок в Тихом океане прозвучал термоядерный взрыв.

У отца начался тяжелый и длительный период борьбы на два фронта. С американцами, которых он безуспешно пытался убедить в гибельности продолжения испытаний. И со своими, как военными, так и штатскими оппонентами, утверждавшими, что односторонний мораторий в случае вооруженного столкновения может послужить причиной поражения. Пока американцы подкрепляли аргументы наших противников моратория непрекращающимися ядерными взрывами.

На стол отца ложились докладные о завершении новых и новых разработок. Заряды становились мощнее и одновременно легче, меньше и дешевле. Задержка оставалась за малым, их требовалось испытать. Отец нервничал. На Запад уходили новые призывы, сопровождавшиеся угрозами прервать мораторий. Призывы оставались без ответа, угрозы не действовали.

Тем временем я заканчивал свой диплом. Пришло время позаботиться о будущем месте работы. Как отличник, я имел право выбора, но на чем остановить свое внимание, не знал. Сохранилась детская привязанность к военно-морскому флоту, хотя с годами романтики и поубавилось. Влекла к себе авиация. А тут еще — ракеты. Не вызывало сомнений одно — моя работа будет связана с обороной. В те годы мирные отрасли представлялись чем-то второстепенным, не заслуживающим внимания.

Своими сомнениями я поделился с отцом. Он внимательно выслушал меня и высказался за ракеты. Я соглашался. Но это в общем… А чем заниматься конкретно?

Решение неожиданно пришло само собой.

Не очень престижный в нашем электротехническом вузе курс теории машин и механизмов читал странный, несколько не от мира сего человек, доцент Ткачев Лев Иванович. Он не придерживался традиционной, устоявшейся программы и вообще рассказывал совсем о другом. Всю свою жизнь он занимался проблемами навигации летательных аппаратов, придумывал, как поточнее их вывести на цель. Ничто другое его не интересовало. О своих идеях он мог рассказывать бесконечно. Человек одержимый, Ткачев опередил свое время и так и не смог прижиться в настоящем, рвался в будущее.

Еще во время войны, в 1943 году, в эвакуации в Саратове, он предложил измерять ускорения летательного аппарата и по ним определять место, где он находится. Принцип сегодня широко известный, наверное, нет самолета, ракеты, космического корабля, подводной лодки и многих других, как их называют в академической науке, самодвижущихся устройств, на которых не стоял бы подобный прибор. В то время особого интереса предложение не вызвало, а один из будущих академиков и корифеев в этой области даже пошутил: «Что же получается, Ткачев, как барон Мюнхгаузен, пытается поднять сам себя за волосы?»

Шутка понравилась, ее часто повторяли. Когда же инерциальная навигация (такое наименование получила в мире наука, вылупившаяся из идеи Ткачева) кружным путем пришла из-за океана, ее реализацию в нашей стране поручили организации, которую возглавлял шутник.

Лев Иванович тем временем работал над новой идеей. В самом конце войны, в 1945 году, он предложил новую конструкцию гироскопа, в сотни и тысячи раз более точного, чем имелись тогда в мире. Я удержусь от объяснения принципов работы гироскопа, иначе книга начнет превращаться в научно-популярную. Скажу только, что без такого прибора не обходится ни одна система навигации. Не погрешу против истины — точность гироскопа в те годы стала проблемой, определяющей судьбу ракетной техники.

К сожалению, и новое предложение Ткачева не нашло воплощения. Гироскоп повышенной точности, его называли, в силу особенностей конструкции, поплавковым, пришел к нам уже на исходе 1950-х годов тоже из-за океана.

Лев Иванович принадлежал к типу людей, обреченных на неудачу в практических делах. Блестящая идея, опередившая свое время, никак не желала в его руках превращаться в осязаемый продукт. Даже через годы, когда у Ткачева, казалось, появились все возможности: мастерские, лаборатории, цеха, — дальше единичных экземпляров дело не шло. Для успешной организации производства требуется иной талант.

Мне Ткачев уделял особое внимание. Не стану льстить себе, относить его на счет моих способностей. Хотя я относился к тем немногим, кого всерьез заинтересовали его лекции. Льва Ивановича куда больше влекла фамилия. Ему представлялось, что с ее помощью он сможет наконец отыскать выход из тупика.

Общение с Львом Ивановичем принесло в мою жизнь много нового. Он познакомил меня с миром, в который мне вскоре предстояло войти. Ткачев запросто входил в двери научных институтов, разрабатывавших интереснейшие вещи: секретные системы управления огнем артиллерии, ракетами, кораблями. Порой в свои походы он захватывал с собой и меня, в одном НИИ ему за спирт механики изготавливали детали для нового прибора, в другом его приятель, начальник отдела, испытывал уже собранный гироскоп. Нормальная жизнь советского изобретателя.

В начале 1958 года, когда до выпуска оставалась всего пара месяцев, Лев Иванович рассказал мне, что познакомился с очень интересным человеком — главным конструктором ракетного вооружения подводных лодок. Ткачев предложил съездить к нему. Организация располагалась неподалеку, в одном из подмосковных ситцевых городков, в Реутове.

Я уже говорил, что с раннего детства флот манил меня. От предложения я пришел в восторг, одно меня останавливало: насколько это удобно, ведь я студент, а там… Главный конструктор. Ткачев разубеждал меня: он очень простой и милый человек, с удовольствием примет нас. Тем более они уже обо всем договорились.

Как выглядят ракетные и авиационные конструкторские бюро, я себе представлял, побывал с отцом у Королева и Мясищева. Огромные, во много этажей, застекленные цехи, светлые залы конструкторских бюро. Гладко заасфальтированные дворы и много цветов.

На сей раз мы попали в иной мир. Как только свернули с шоссе, пошли ухабы, колдобины, автомобиль преодолевал их с трудом. Наконец мы у цели. Небольшой трехэтажный цех с пристроенными к одной стене так называемыми бытовками. Рядом еще какое-то помещение, похожее на сарай. Там размещался сборочный цех — святая святых конструкторского бюро. Территорию окружал деревянный забор.

В ворота нас пропустили беспрепятственно, предъявлять документы, выписывать пропуска, как это бывает обычно в подобных организациях, не пришлось. Поднявшись на третий этаж, мы попали в залитый светом большой зал, плотно заставленный столами и кульманами. Людей немного, рабочий день кончился. Слева в стене неприметная дверь, за ней небольшая скромная приемная. Лев Иванович приветливо здоровается с секретарем, осведомляется, здесь ли хозяин.

— Вас ждут, — отвечает она с улыбкой. Зовут ее Зоя Дмитриевна. Она проработает с главным, затем генеральным конструктором до самой его смерти. Впереди еще целая жизнь.

Заходим в кабинет. Он тоже невелик, видно, в конструкторском бюро на счету не то что каждый квадратный метр, каждый квадратный сантиметр. На стене черная доска, рядом на полочке лежат мелки, совсем как в институтской аудитории. На доске какие-то полустертые наброски и формулы, сразу видно, она тут повешена не для мебели. У доски средней величины стол для заседаний, большой сюда не втиснешь. На стенах — красочные плакаты. Они меня очаровали: невиданные подводные лодки с какими-то трубами; из труб вылетают ракеты с маленькими сильно скошенными назад крылышками. Непривычные — сначала и не поймешь, в чем дело.

Увлекшись плакатами, я проглядел хозяина. Только услышав откуда-то сбоку: «Здравствуйте, как доехали?» — повернулся на голос.

Из-за небольшого полированного стола, освещенного настольной лампой с зеленым абажуром, вставал улыбающийся еще не старый человек с гладко зачесанными назад редкими волосами.

— Познакомьтесь, главный конструктор Владимир Николаевич Челомей, — представил Лев Иванович, он себя в этом кабинете чувствовал как дома.

— Хрущев… Сергей, — запинаясь от смущения, выдавил я.

Мы пожали друг другу руки. Знакомство состоялось. Владимир Николаевич начал расспрашивать меня об институте, поинтересовался темой моего диплома, курсами лекций, увлечениями. Я подробно отвечал, постепенно натянутая настороженность ослабевала. Я чувствовал себя все свободнее. Незаметно разговор свернул к гироскопам. Тут инициативу перехватил Лев Иванович. Все, что он рассказывал, я знал и слушал Ткачева вполуха. Меня интересовали плакаты. Осторожно, краем глаза, чтобы не нарушить приличия, я косился на диковинные рисунки, пытался разобрать сделанные черной тушью надписи.

Хозяин кабинета заметил мое любопытство и достал из стола прозрачный плексигласовый цилиндр на невысокой подставке. Сквозь прозрачные стенки проглядывала та же, что и на плакатах, ракета, только с плотно прижатыми к туловищу крылышками.

Владимир Николаевич жестом заправского фокусника поставил загадочный цилиндр на стол и приступил к рассказу. Начал он с немецких самолетов-снарядов ФАУ-1, с того, как они в конце войны наводили ужас на лондонцев. Далее хозяин подчеркнул преимущество крылатых ракет, тогда их называли «самолеты-снаряды», перед баллистическими. За счет подъемной силы крыла они способны при значительно меньшем весе везти на себе более тяжелый груз. Челомей сделал паузу, и я, воспользовавшись ею, не вытерпел и продемонстрировал свою эрудицию: англичане очень быстро приспособились сбивать ФАУ-1, а баллистическая ракета неуязвима. Владимир Николаевич не стал меня опровергать, наоборот, добавил, что у них есть и еще один очень крупный недостаток — крылья доставляют массу хлопот при транспортировке, размещении на носителях, особенно на подводных лодках. Поэтому крылатые ракеты возят, хранят без крыльев, прикрепляют последние перед самым стартом. Так поступают американцы со своими «Матадорами», состоящими на вооружении сухопутных войск, и «Регулусами», предназначенными для запуска с подводных лодок.

— Американцы смогли втиснуть на лодку лишь два «Регулуса», а для запуска приходится еще повозиться на палубе. А если шторм? Я уж не говорю, что в момент подготовки ракет к старту подводные лодки оказываются абсолютно беззащитными. Наши «Кометы» обладают теми же недостатками, — Владимир Николаевич сделал паузу, рассчитанную на осознание слушателями драматизма сложившейся ситуации. Далее он рассказал, как его мучило столь явное несовершенство конструкции, чисто физически он ощущал ее угловатость, нескладность. Решение пришло неожиданно. Владимир Николаевич поехал в командировку, кажется, в Ленинград. Поселили его в гостинице на последнем этаже, под самой крышей. По воле архитектора над обычным окном помещался еще круглый иллюминатор, как на корабле. Тут ему вдруг привиделась ракета, как птица из дупла, выпархивающая через эту круглую дырку и раскрывающая уже на свободе крылья для полета. Произошло это озарение где-то в 1954 году.

Дальше оставалось придумать конструкцию. Челомей взял в руки прозрачный макет, нажал небольшую кнопку, и у цилиндра спереди и сзади открылись крышки. Он потянул ракетку вперед, она заскользила по направляющим. Из трубы показался нос, потом подрезанные у самого основания крылья, плотно прилегающие к корпусу. Как только задняя кромка высвободилась из плена, они с легким хлопком распахнулись, приглашая к полету.

— Вот и все, — подытожил Челомей. — Правда, никто не верил, что такой трюк возможен. Специалисты, эксперты считали, что ракета не полетит, перевернется. Даже Туполев, к которому я обратился за советом, назвал мою идею цирком.

Поддержали изобретателя моряки, в случае удачи предложение Владимира Николаевича сулило им немалые выгоды. Они добились у начальства разрешения на эксперимент. Здесь, в этом заброшенном, почти бесхозном корпусе создали конструкторское бюро и опытное производство. Практически из ничего, на пустом месте.

— В прошлом году провели первый опытный пуск в Фаустово под Москвой. Полет длился всего несколько секунд, требовалось убедиться самим и доказать сомневающимся, что так называемый цирковой эффект не блеф, а плод точного инженерного расчета. Ракета вылетела из трубы, раскрыла крылья и, чуть покачнувшись, спланировала к опушке леса. Так она научилась летать, — продолжил свое повествование Владимир Николаевич.

Первым его поздравил приехавший посмотреть на диковину Андрей Николаевич Туполев. Он, казалось, искренне радовался, что его пессимистические пророчества не оправдались.

— Теперь мы на коне, — подвел итог Челомей. — Планы обширные, предстоит вооружать и подводные лодки, и надводные корабли.

Владимир Николаевич широким жестом как бы провел по плакатам. По его словам, на лодках можно размешать столько ракет, сколько требуется, ведь труба-контейнер легко вписывается в конструкцию. Она и хранилище, и пусковая установка. При желании ее можно перезаряжать, загонять в нее ракету, как обычный снаряд в пушку. Еще одно преимущество: в трубе ракету не мочит дождь, не посыпает снег, она надежно укрыта. От флота поступило несколько заказов на ракеты, стреляющие из надводного положения и из-под воды, поражающие цели на берегу и корабли в океане. Под новое оружие уже переделываются старые дизельные лодки, строятся новые атомные гиганты.

Челомей предложил мне на его фирме заняться системами управления ракетами. Только что для этих целей организовали специальную лабораторию.

Я пришел в восторг — это именно то, о чем я мечтал. Не раздумывая, я согласился. Владимир Николаевич несколько умерил мой пыл: «Сначала посоветуйтесь дома».

Едва дождавшись отца, я стал взахлеб рассказывать ему о посещении конструкторского бюро. Я рассчитывал его удивить, но оказалось, он обо всем осведомлен. Челомей был у него на приеме в ЦК, показывал свою удивительную игрушку. Отец загорелся новинкой, просил держать его в курсе дела, при надобности не стесняться, звонить.

От отца я впервые услышал историю моего нового знакомого. Главным конструктором Челомей стал в конце войны, совсем молодым, ему едва исполнилось тридцать лет. Его увлечением, страстью еще со студенческих лет было изучение самых разных колебательных процессов. Особенно притягивали его феномены, не имеющие еще объяснения. Работал Челомей в институте, занимающемся авиационными двигателями. Там ему на пороге войны в голову пришла идея, как с помощью колебаний поднять в воздух летательный аппарат. Комбинация из трубы и перекрывающих ее хитрым образом заслонок получила название пульсирующего воздушно-реактивного двигателя.

Начались бесконечные эксперименты, далеко не всегда удачные. Часто двигатель не желал запускаться, порой его никак не удавалось остановить, нередко он просто взрывался. Но Владимир Николаевич не отчаивался, он верил в свою звезду. В 1944-м экспериментальный стенд все больше стал походить на нечто способное взлететь. Вот только на что поставить двигатель? Ответ пришел из-за линии фронта. Крылатые ракеты ФАУ-1 начали бомбить Лондон. Приводил их в движение немецкий двойник челомеевского изобретения.

Владимир Николаевич не знал, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, вот оно, бесспорное подтверждение его прозрения. Но как обидно видеть в чужих руках то, что, казалось, безраздельно принадлежит тебе одному. Дурные предчувствия оправдались. В последующие годы при упоминании о пульсирующем двигателе даже специалисты не сомневались: он пришел к нам от немцев.

ФАУ-1 произвели надлежащее впечатление на московское начальство. Челомею выделили конструкторское бюро, после скончавшегося от рака Николая Николаевича Поликарпова. Так же как и Королева, его срочно отрядили в войска, в Польшу, собирать по крупицам информацию. Вскоре в его руки попадают и невредимые немецкие ракеты. Осмотрев их, Челомей пришел к выводу: по сравнению с ним немцы ушли далеко вперед. Он, так же как и Королев, на ходу перестраивается. Конструкторское бюро работает день и ночь. Немецкий опыт и собственные заделы, слившись воедино, реализуются в появляющихся одна за другой крылатых ракетах наземного базирования, морского, воздушного. Они получают индекс 10Х, а последующая модель, далеко оставившая позади немцев, 16Х.

Отец, со слов Туполева, вспоминал, как маститый конструктор впервые столкнулся со «строптивым мальчишкой». Челомею в наследство от Поликарпова достался на Центральном аэродроме шикарный ангар. У многих он возбуждал зависть.

История произошла вскоре после войны, когда Туполев примеривался к Б-29. Самолет, закончив свою одиссею, осел на Центральном аэродроме. Здесь его предстояло досконально изучить, разобрать по косточкам. В открытом поле этого не сделаешь.

Андрей Николаевич давно завоевал репутацию человека крутого. С ним предпочитали не связываться. Оправдал он ее и на этот раз. Приехав на аэродром, он в который раз облазил самолет, заглянул во все закоулки. Наконец выбрался на землю. Вокруг собрались помощники, представители министерства. Снова возник вопрос, куда спрятать самолет. Он ткнул пальцем в обширный ангар на краю летного поля: «А это что?» Ему пояснили, что помещение принадлежит конструкторскому бюро Челомея.

«Вот тут и разместимся», — отрубил Туполев. Не сходя с места, оформили протокол, утвердили у стоявшего рядом министерского начальника и дали команду закатывать. Прибежавшему на шум представителю хозяев вручили бумагу: все по закону. Челомею оставалось только смириться. Где ему тягаться с самим Туполевым, да еще действовавшим по заданию Сталина. Так поступил бы любой другой, но только не Владимир Николаевич.

Он вопреки здравому смыслу пошел напролом. Не успели за начальством закрыться ворота аэродрома, как Челомей приказал немедленно выбросить чужака вон. Охрану строго предупредил: без его личного разрешения не пускать никого, какие бы удостоверения не показывали. Поднялся скандал, Туполев накричал на строптивца по телефону. Не подействовало. Увещевания министерских начальников тоже не привели к желаемому результату. По постановлению правительства ангар принадлежит ему, — стоял на своем Челомей, — хотите отобрать, обращайтесь к Сталину. К Сталину обращаться не рискнули, а за Челомеем укрепилась слава человека неуживчивого.

Отцу история пришлась по душе, ему импонировали люди подобного склада.

К сожалению, удачливый период у Челомея закончился скоро. Пульсирующий двигатель, едва родившись, исчерпал свои возможности, скорости больше тысячи километров в час выжать из него оказалось в принципе невозможным. А в те годы все бредили сверхзвуком. Тихоходам отводилось место только в музее. Вот тут-то Владимир Николаевич, что называется, уперся: на другой тип двигателя переходить не желал, доказывал, что резервы его детища далеко не исчерпаны. Конечно, через звук перепрыгнуть он не рассчитывал, но недостаток скорости намеревался компенсировать, прижавшись к земле. Зато какая экономия средств!.. Челомей велел сделать плакат. На одном листе два разреза: турбореактивного двигателя и пульсирующего. Первый состоял из тысяч сложнейших деталей, а второй — труба да заслонка. Проще конструкцию себе трудно и вообразить. Доказательства, приводимые Челомеем, никто всерьез не рассматривал, его упорное сопротивление объясняли несносностью характера.

Беда не приходит одна. У Челомея появились могущественные конкуренты.

Ракетами постепенно начинали интересоваться еще вчера чисто самолетные конструкторские бюро. Первым на неизведанную стезю вступил Семен Алексеевич Лавочкин, он взялся, как я уже упоминал, за разработку зенитных ракет.

За ним к новому делу потянулся Артем Иванович Микоян. Как базу для своей крылатой ракеты он использовал модифицированный реактивный истребитель МиГ-15, в те годы наш лучший самолет такого класса. Так родилась поразившая воображение отца «Комета» — комплекс, предназначенный для поражения боевых кораблей. Первый вариант ракеты сбрасывали с самолета, затем для обороны побережья сделали модификацию, запускаемую с земли. Назвали ее «Сопкой». Но и Лавочкин, и Микоян, и другие авиаторы умели делать железку, планер, не возникало проблем и с двигателями. Самолетчики и мотористы хорошо «притерлись». Сейчас к этой паре добавлялся третий, возможно, главный партнер — система управления. Все, что мог сделать человек, теперь перекладывалось на плечи приборов.

Задачу предстояло решать практически с нуля.

С нуля и начали. На Ленинградском шоссе приступили к строительству грандиозной фирмы. В ее стенах предстояло собраться лучшим специалистам, всем, кто имел хоть какое-нибудь представление о системах автоматического управления.

Работы велись с размахом. Над ракетными делами шефствовал сам Берия, он знал толк в масштабных проектах. Одновременно с лабораториями и производственными корпусами заложили и внутреннюю тюрьму. Там планировалось разместить немецких ученых. Тех, кого удалось разыскать в Германии. А возможно, не только немецких.

Управлять всем этим огромным разношерстным коллективом — и нашими, и немцами, и учеными, и строителями — поручили «железному» сталинскому директору Еляну. Главным инженером нового конструкторского бюро стал только что закончивший военную академию Сергей Лаврентьевич Берия.

Челомей не входил во вновь образованный альянс. Для Лавочкина Челомей конкуренции не составлял, а с Микояном их дорожки пересеклись. «Иксы» Владимира Николаевича и «Кометы» Артема Ивановича относились к одному классу вооружений, занимали общую «экологическую нишу». Тут борьба развернулась не на жизнь, а на смерть. Все преимущества оказались на стороне Микояна. И дело не только в поддержке двух могущественных фамилий. Вслед за «Кометой» он сулил создание новых сверхзвуковых ракет, как только появятся подходящие турбореактивные двигатели, а Челомей застрял в тупике.

Для развития нового направления конструкторскому бюро Микояна требовались новые площади, новые люди. Заниматься ракетами в ущерб истребителям никому и в голову не могло прийти. Вот тут очень кстати пришлось бывшее поликарповское КБ, новый руководитель которого так неразумно цеплялся за неперспективную тематику. Микоян предложил объединить усилия двух организаций под своим, естественно, руководством. А заодно и прихлопнуть конкурента. Об этом, конечно, вслух не говорилось. А тут и оказия подоспела. В организации Берии (несмотря ни на что, именно так люди прозвали это КБ) готовилось очередное постановление правительства о дальнейшем развитии работ. Не составило особого труда включить туда пункт о подчинении 51-го завода, так официально называлась организация Челомея, конструкторскому бюро Микояна.

Решение вышло в феврале 1953-го, на нем стояла подпись Сталина. О случившемся Владимир Николаевич узнал, когда все уже свершилось и ему предложили освободить помещение. Он бросился обивать пороги. В гневе и отчаянии попытался дозвониться до Берии. Безрезультатно. Секретарь передал: если Челомей понадобится, они его отыщут сами.

— А как вы меня найдете? — в растерянности спросил Владимир Николаевич.

На том конце провода только хмыкнули. Вскоре не стало и Берии.

Описанный прием поправки своего благосостояния с помощью постановлений правительства за счет соседа, а еще лучше конкурента «с целью консолидации усилий» не являлся ни в те, ни в последующие времена чем-то из ряда вон выходящим. При возможности им с удовольствием пользовался и сам Владимир Николаевич.

Нас, естественно, завораживает магия известных фамилий, тень родителей неизбежно ложится на детей. Ради справедливости хочу отметить, что, упоминая о Серго Берии, я не хотел бросить на него тень, тем более зловещую. Я с ним незнаком, но встречался с людьми, работавшими с ним в те годы и в последующие. Отзывались о нем неизменно положительно, как о хорошем инженере и приличном человеке.

После ареста отца сына не только сняли с работы, но и недолгое время держали под арестом. А затем, освободив из тюрьмы, его отправили работать подальше от Москвы — на Урал. На всякий случай, как сказал мне отец. Такие тогда были правила в жизни. Детей уже не сажали, но еще боялись. Потом Серго Лаврентьевич под фамилией Гегечкори возглавлял одну из оборонных организаций в Киеве. У него хватило характера заново защитить диссертацию. Научной степени его тоже лишили, на всякий случай.

Челомей ушел профессорствовать в МВТУ. Его лекции приходили послушать не только студенты соседних групп, но и преподаватели. Явление для нашего века совсем необычное. Но спокойная жизнь не удовлетворяла Владимира Николаевича, и тут родилась идея раскрытия крыла в полете. За пульсирующий двигатель Челомей больше не цеплялся, учел ошибки прошлого. Хотя и расставаться со своим первенцем ему было больно. В проект заложили турбореактивный мотор конструкции академика Микулина.

Следовало всерьез браться за чертежи. Но с кем? И где? После упорных хлопот Министерство авиационной промышленности в середине 1954 года согласилось на существование некоей специальной конструкторской группы человек в двадцать. Курам на смех! О серьезном проектировании, не говоря уже об изготовлении опытных образцов, и думать не приходилось.

Владимир Николаевич продолжал стучаться во все двери. Забыв о самолюбии, когда ему указывали на дверь, он возвращался через окно. Только бы зацепиться, получить пусть самый плохонький заводишко, на худой конец — цех, а люди придут, конструкторский костяк, переданный Микояну, снимется по первому сигналу. Они ни на день не теряли связи со своим Главным.

Первым отозвался адмирал Павел Григорьевич Котов, отвечавший за вооружение Военно-морского флота. Но его веса не хватало, он мог помочь, но не мог решить. Министр авиационной промышленности Петр Васильевич Дементьев тоже выступал за, но высовываться по своей инициативе наверх не рисковал.

С большим трудом Челомей пробился к министру обороны маршалу Булганину. Разговора не получилось. Хозяин кабинета слушал его невнимательно, явно скучал. Владимир Николаевич ушел разъяренный. До последних дней одно упоминание фамилии Булганин в присутствии Челомея вызывало у него гневную вспышку, портило ему настроение на весь оставшийся день.

Дошедшие до ушей Владимира Николаевича высказывания отца на маневрах Тихоокеанского флота в 1954 году, его восторг по поводу невиданных ранее возможностей пусть и чужой «Кометы» заставили Челомея обратить свой взор в сторону ЦК.

Добиться встречи с отцом оказалось делом не столь сложным, как с Булганиным. Я уже говорил, что они произвели друг на друга благоприятное впечатление. Правда, окончательного ответа отец не дал, сказал, что ему надо посоветоваться в Президиуме ЦК. Посетитель ушел и обнадеженный, и обескураженный.

Отец поделился своими впечатлениями с Булганиным. Кроме него эта проблема в Президиуме ЦК никого не волновала. Булганин отозвался крайне отрицательно и, на удивление отца, агрессивно. Его помощник генерал Николай Николаевич Алексеев поддерживал конкурента, отдавал свои симпатии Микояну и соответственно настроил своего патрона. Булганин же всецело полагался на его заключения.

— Пошли его к черту, — посоветовал он отцу. — Сталин его выгнал.

На отца апелляция к Сталину в те годы уже не производила впечатления. Они немного поспорили. Отец убеждал своего друга и в те годы союзника поддержать конструктора. В сорок лет Челомей накопил почти десятилетний опыт самостоятельной работы.

По существу, и Челомей, и его предложения были Булганину в высшей степени безразличны. Он уступил настойчивым увещеваниям отца. В августе 1955 года вышло постановление ЦК и Совета министров СССР об организации в Министерстве авиационной промышленности нового конструкторского бюро № 52 и поручении ему разработки запускаемой с подводных лодок крылатой ракеты, предназначенной для поражения стратегических объектов на территории вероятного противника.

Так что отцу многое было известно о моем новом знакомом. К сообщению о приглашении меня на работу к Челомею он отнесся прохладно, сказал: «Я спрашивал о тебе Калмыкова, он советовал идти к Пилюгину. Собирался позвонить туда. А впрочем, поступай как знаешь. Тебе жить». Я уже решился и не хотел ни к какому Пилюгину.

Хочу сказать, что, несмотря на различные перипетии, выпавшие на мою долю, я не жалею о принятом тогда решении. Десять лет я проработал с Челомеем, с 8 марта 1958 года по июль 1968 года. За эти годы я многому научился. В этом человеке смешалось многое: хорошее и плохое, высокое и низкое. Но главное — он родился личностью и личностью прожил свою жизнь. С годами картина проясняется, мелкие и даже крупные обиды уходят в тень, растворяются в главном содержании человека. О Челомее еще напишут книги. Я же позволю себе остановиться лишь ненадолго, вспомнить некоторые штрихи.

К примеру, не по-современному Владимир Николаевич относился к званию инженера. Для него инженер — это не выпускник высшего учебного заведения, а мастер, познавший суть вещей. «Хороший инженер способен описать летательный аппарат системой из двух дифференциальных линейных уравнений второго порядка, плохому не хватит и десятка страниц», — любил повторять Челомей.

Фраза требует пояснения. Настоящий инженер, глубоко проникая в суть вещей, отбрасывает все неважное, оставляет только то, без чего невозможно обойтись. Обычный же специалист, боясь упустить главное и не зная, где оно, нагребает в кучу все без разбора. Частности заслоняют основное, исчезает понимание происходящего процесса. Хорошим инженером, конечно, нужно родиться. Но этого мало, требуется еще и школа, и учителя. Владимир Николаевич умел и любил учить.

В момент моего появления в конструкторском бюро Челомей, только что выкарабкавшись на поверхность, повел яростную борьбу за преимущественные права на вооружение Военно-морского флота крылатыми ракетами. Его главными противниками стали Микоян и Бериев, последний более известный как создатель отечественных летающих лодок.

Микоян всерьез с Челомеем не воевал. Он делал истребители, а крылатые ракеты считал продукцией побочной. Не желая портить себе нервы, Артем Иванович после первых столкновений вышел из борьбы. С Бериевым, ракета которого обладала рядом преимуществ: продуманная конструкция, удобство эксплуатации, Челомею пришлось повозиться. Челомей подобным «мелочам» не уделял большого внимания. Но все это не имело значения. Бериевские П-10 были обречены, так же как и американские «Регулусы». Они не умели раскрывать в полете крылья. Челомей победил.

На этом, казалось, можно и успокоиться. Но только не Челомею. Его распирало от новых идей, океан стал ему тесным.

Владимир Николаевич рванулся в космос. И там его идеи опережали время. В космос надо на чем-то добираться: нет проблем — Челомей предлагает создать ни на что не похожие носители. Еще полшага — и готовы проекты новых баллистических межконтинентальных ракет. И снова его мысль возвращалась к морскому оружию. И опять новые идеи.

Он готов был соревноваться с кем угодно: с Янгелем, с Королевым и с самим Вернером фон Брауном. Если Королева хочется назвать интегратором идей: он их собирал, взращивал, пробивал им путь в жизнь, с отеческим вниманием следил за их взрослением, то Челомей — генератор идей. Он их извлекал из себя, как фокусник платки из бездонной шляпы. И тут же делился ими со всеми желающими, что жалеть — у него в запасе новинок без счета, одна оригинальней другой.

Ближе к 1960-м годам Владимир Николаевич по примеру Королева создал из руководителей организаций и ученых, занятых в общих работах, свой Совет главных конструкторов. За этим высокоавторитетным собранием, в котором участвовал не один академик, оставалось право принятия окончательного решения: какое направление одобрить, а какое счесть не заслуживающим внимания.

На его заседаниях нам, молодежи, отводились задние ряды, без всякого права подавать голос. Именно там я уяснил себе, чем генератор идей отличается от просто академика.

Обычно на Совете выступало большинство его членов. Отмалчиваться считалось неприличным. Собирались в новом просторном кабинете генерального конструктора. Владимир Николаевич теперь назывался так. В торце зала, как в прежнем кабинете, висела доска, лежали мелки, уже цветные, их Челомей особенно любил, и всегда чуть влажная тряпка. Плакаты плакатами, а свежие мысли не предупреждают заранее о своем появлении.

Как правило, выступления звучали серьезно, обоснованно, прочно стояли на фундаменте накопленных знаний и опыта. Говорили не мальчики. Но это до тех пор, пока очередь не доходила до Челомея. Обычно выдержанный (не произнесет лишнего слова, за исключением взбучек за упущения), Владимир Николаевич у доски преображался. Он, кроша мел, писал формулы, стирал, снова писал, импровизировал на ходу. Начавшийся в сегодняшнем дне разговор вдруг срывался с места и уносил всех в будущее. Словно здесь не деловое совещание, а лекция в Политехническом музее.

Одни мысли захватывали аудиторию, другие казались сомнительными, вряд ли реализуемыми при наших возможностях, третьи отдавали авантюризмом, конечно техническим.

Невольно я ловил себя на мысли: все выступали как люди, а наш…

Через несколько лет все оборачивалось иначе. Казавшиеся незыблемыми своей правильностью доклады безнадежно устаревали, а «бредни» Челомея вдруг становились в ряд лучших достижений ракетной мысли. Многое можно перечислить. Сейчас вспоминается ракетоплан. Через два десятилетия замысел Челомея обрел себя в американском «Шаттле», нашем «Буране». Или противоракетный щит «Таран», который сочли нецелесообразным из-за чрезмерной дороговизны. Он отозвался в американской СОИ. Те же лазеры, те же пучки, зеркала.

Родить идею для Челомея оказывалось куда проще, чем выпестовать ее, довести до серии, позаботиться об удобстве эксплуатации. В этом он уступал Королеву, а в последнем оба не могли тягаться с Янгелем.

Покусившись на космос и баллистику, Владимир Николаевич нарушил границы, установленные между могущественными ведомствами. Смельчаку оставалось либо победить, либо погибнуть. Чтобы понять, вернемся ненадолго в прошлое.

Как рождалась послевоенная ракетная промышленность у нас и в Соединенных Штатах? Начали мы и они с одной отметки.

В Соединенных Штатах ракеты быстро заняли подобающее место в авиационных фирмах. Сначала пристроились скромно в уголке, потом стали завоевывать все новые рубежи. Технологии производства ракет и самолетов по своей сути близки: те же тонкостенные цилиндры. Сделал так — получился фюзеляж, чуть переиначил — вышла ракета. И так во всем: в двигателях, в системе управления, в прочности. Тому, кто умеет делать самолет, ракета по плечу. Задача даже облегчается, не требуется ухищрений с аэродинамикой, отпадает необходимость убирать, зализывать детали. Поставил цилиндр корпуса, сверху конус обтекателя головной части, снизу горшки двигателей — и готово, ни крыльев, ни шасси, ни кабины пилотов.

Авиационные специалисты быстро освоили новую продукцию, не потребовалось переоснащения заводов, затраты, связанные с переходом на производство ракет, оказались сравнимыми с теми, что требуются при замене одного типа самолета на другой.

У нас действовали другие правила. В конце войны и сразу после ее окончания беспилотные летательные аппараты оказались в сфере интересов или, наоборот, незаинтересованности, двух могущественных кланов: авиации и артиллерии.

Тогдашнее руководство авиационной промышленности руками и ногами отпихивалось от «гадкого утенка». Возглавлявший министерскую науку Александр Сергеевич Яковлев, конструктор истребителей ЯК, даже выступил в газете «Правда» с большой статьей, в которой подверг разгрому буржуазную концепцию создания беспилотных автоматических летательных аппаратов. В годы гонений на кибернетику его слова оказались очень созвучными общему фону. Яковлеву вторила резолюция наркома Алексея Ивановича Шахурина: «Ракеты — вне компетенции Наркомата авиационной промышленности, тема относится к Наркомату вооружений».

«Авиаторы» и «пушкари» издавна жили в постоянной борьбе за капиталовложения, за заводы, за или против новых тем и направлений в работе, но главное, за внимание высокого руководства. Организационно они существовали в виде двух наркоматов: авиационной и оборонной промышленности. Начну с авиации. Там заправлял упомянутый выше Шахурин. Он протащил на своих плечах войну, эвакуацию заводов, потери и, наконец, добрался до победы. Тут его карьера закончилась. Сын Сталина Василий, самый молодой советский авиационный генерал, нажаловался отцу: наши самолеты хуже американских. Он сказал правду. Сталин отреагировал привычно. Шахурина вместе с маршалом авиации Новиковым и другими, причастными к завоеванию победы лицами посадили на Лубянку на «перевоспитание». Начав войну арестом наркома вооружения Ванникова и прославленного авиационного генерала Рычагова, Сталин на той же ноте и закончил.

О том, как создавались во время войны новые самолеты, мы знаем очень немного. В основном из книги Яковлева, где он описывает перипетии своей жизни. Знаем еще, что многие авиаконструкторы, в том числе Туполев, сидели. И кое-что еще. Известно, что всю войну любимец Сталина, конструктор прославленных «яков» цепко держал в своих руках все разработки новых самолетов. Как рассказывали старожилы, сам Шахурин побаивался своего заместителя. О тех годах ходило много слухов. О Яковлеве рассказывали странные истории, сначала шепотом, затем, в период первой оттепели, погромче. О невинно арестованных по представлениям вхожего к Самому всесильного замнаркома рассказывал отцу Туполев. Отец приказал проверить факты. Они подтвердились. Никаких мер по отношению к Яковлеву не предприняли, хотя и раздавались голоса, требовавшие возмездия. Отец лучше других представлял себе, сколько людей вольно или невольно участвовали в сталинской мясорубке. Он был против охоты на доносчиков, охранников и других подручных палачей. За исключением особо зверствовавших. А кто выделит этих «особо»? Отец боялся сведения счетов, мести, не раз повторял, что так легко развязать новую кровавую бойню, из которой мы не сможем выбраться. Проблема сложная. В глобальном плане отец, по всей вероятности, прав, но такого решения никогда не приемлет сын, у которого пепел его сожженного отца стучит в сердце.

Яковлева не тронули, но отец с тех пор относился к нему с плохо скрываемым отвращением. Он оказался единственным из конструкторов такого ранга, ни разу не побывавшим у отца в гостях на даче ни под Москвой, ни в Крыму. Не помню, принимал ли его отец вообще. Яковлев платил отцу той же монетой.

На посту наркома арестованного Шахурина сменил его заместитель Дементьев. Человек, до тонкостей изучивший не только авиационное производство, но и неписанные правила поведения там, в опасной близости от Кремля, где рукой подать и до Лубянки. Особую осторожность он проявлял в вопросах новой техники.

Так как же произошел раздел?

Крылатые и зенитные ракеты отходили к авиации, по всем статьям это тот же самолет. На баллистические же объявился иной претендент. Энергичному и честолюбивому молодому наркому оборонной промышленности Дмитрию Федоровичу Устинову было мало пушек, прославивших его ведомство в войну.

Какая главная задача артиллерии? Забросить снаряд как можно дальше, зарядив в него как можно более разрушительный заряд. Для этого увеличивают калибры, удлиняют стволы, идут на другие ухищрения. И за все приходится дорого платить, и не только деньгами, — пушки начинают весить десятки и сотни тонн. Перевозить их с места на место становится почти невозможно, уходят недели на установку и сборку орудий, требуются специальные железнодорожные эшелоны для транспортировки и сотни людей обслуги. Устинов понимал, что тяжелая артиллерия приблизилась к пределу своих возможностей. В баллистической ракете он нашел спасение. Она просто во много раз увеличенный артиллерийский снаряд, не нуждающийся в стволе. К тому же вооруженцы уже делали ракеты, прославившиеся в войну «катюши». В результате баллистические ракеты у нас приписали к артиллерии. О технологических тонкостях производства нарком не заикался. Я не знаю, как конкретно принималось решение. А вот за аргументацию я ручаюсь. Все это не раз слышал и от самого Устинова, и от его людей калибром поменьше. Неверный первый шаг повлек за собой фантастические затраты. Практически на пустом месте создавалась параллельно с авиацией новая отрасль промышленности: исследовательские институты, материаловедение, двигателестроение, приборостроение, конструкторские бюро и заводы, заводы, заводы. Счет пошел на десятки и сотни миллиардов рублей. Бывшие мастера-пушкари осваивали незнакомые технологические процессы, учились, ошибались, в муках открывали давно открытое. А за забором в соседнем ведомстве подобные предприятия давно существовали и, в меру сил, успешно работали. Они могли решить и новые задачи, выполнить новые заказы. Наверное, потребовалось бы что-то усилить, кого-то расширить, кого-то перепрофилировать. Но не строить же заново? Но кто станет обращаться к соседям?

Получив «добро», Устинов хватко взялся за дело. В первую очередь требовалось найти кадры. Любимое детище маршала Тухачевского — Ракетный научно-исследовательский институт, где начинались работы в этой области, давно распался. Со специалистами, один за другим оказавшимися врагами народа, вредителями, поступили как подобает. Вернулись единицы. Не сразу среди них выделились двое закоперщиков: Сергей Королев и Валентин Глушко. К началу 60-х годов новая ракетная отрасль практически сформировалась. Вот только заводов, как всегда, не хватало.

Предложения Челомея по космической и ракетной программе вновь столкнули два ведомства. Разгорелись, казалось, давно угасшие страсти. В тот момент Устинов уже стал зампредом Совета министров, председателем Военно-промышленной комиссии. Там встретили идеи Владимира Николаевича в штыки, его готовы были съесть, и, думаю, съели бы, если бы не отец. Отношения Владимира Николаевича с Устиновым напряглись до крайности. Приходилось действовать в обход, через Оборонный отдел ЦК. А в крайних случаях обращаться напрямую к отцу.

Челомей привнес в ракетную технику современную авиационную технологию: изделия стали легче и одновременно прочнее. Появились так называемые вафельные конструкции. Серийным производством ракет при поддержке отца занялись авиационные заводы. Именно Челомей сделал первую нашу массовую баллистическую межконтинентальную ракету УР-100.

После отставки отца у Владимира Николаевича сохранились наилучшие отношения с Брежневым, но тем не менее звезда его покатилась к закату. Нет, предложений не стало меньше, и энергии не убавилось. Челомей находился в расцвете сил. Просто Устинов при Леониде Ильиче — это совсем не тот человек, каким его знали во времена Сталина или Хрущева. Из деятельного исполнителя он превратился в деспотичного царька, почувствовавшего, что наверху наконец-то исчезла тяжелая рука. Космические и баллистические проекты Челомея один за другим обрекались на гибель. Владимир Николаевич цеплялся за любую возможность. Какое-то время, пользуясь поддержкой нового министра обороны Гречко, он модернизировал свою межконтинентальную ракету УР-100, первым в нашей стране установил на ней разделяющиеся головные части. Но все это больше походило на агонию. Постановления о новых разработках теперь приходилось согласовывать годами, на визы и подписи подчас уходило времени больше, чем на выпуск чертежей. Раньше тот же Устинов решал такие вопросы за неделю. Да и сам выход постановления еще ничего не значил, опытная рука всегда могла «перекрыть кислород», остановить финансирование.

Почти десятилетия пролежала в ожидании разрешения на жизнь орбитальная станция «Алмаз». Тогда, в 1970-е годы, она обогнала конкурентов на десять лет. Затраченные сотни миллионов легли на дно мертвым грузом. Станцию сделали по заказу военных. Она позволяла увидеть на Земле любое подозрительное движение, даже через облака. Для этого ее оборудовали специальным радиолокатором. Но Устинов сказал: «Нет». Задел передали королёвскому бюро, из него потом родилась первая советская пилотируемая орбитальная станция «Салют». Челомей не сдавался. С помощью министра обороны маршала Гречко ему удалось-таки запустить свой «Алмаз» на орбиту в 1973 году, но под королёвским псевдонимом «Салют». Это были «Салют-2», «Салют-3» и «Салют-5». После смерти Гречко все пошло прахом. Когда Устинов пересел в кресло министра обороны, Челомею грубо приказали ограничиться делами флота. И все… Новоиспеченный маршал Устинов дал команду своим генералам не общаться с Челомеем: к нему не ездить, у себя не принимать.

Когда Челомей доставил очередной усовершенствованный «Алмаз» на полигон и об этом доложили министру обороны, тот в гневе приказал: «Запуск отменить. Станцию уничтожить!»

Начальник полигона не выполнил грозной команды, рука не поднялась. Под свою ответственность он спрятал спутник до лучших времен. Конечно, генерал рисковал: узнай Устинов — не сносить ему погон. Министр не прощал подобного ослушания. Но ему не донесли…

Разумеется, создать полную изоляцию оказалось невозможно. Челомеевский «Протон», УР-500, оставался единственным носителем, способным вывести на орбиту королёвскую орбитальную станцию. Но дальше порога Владимира Николаевича теперь не пускали.

Ни о чем подобном я не подозревал в мое первое рабочее утро 8 марта 1958 года в конструкторском бюро Челомея. В приподнятом настроении я ощущал себя готовым к подвигам, но немного волновался: как она выглядит — эта работа?

Лаборатория автопилотов, куда меня определили, располагалась на втором этаже нашего единственного корпуса, неподалеку от лестницы. Возглавлял ее личный файн-механик главного конструктора Михаил Борисович Корнеев. Так его называл шеф на немецкий лад. Челомей тяготел к немецкой школе механики, ценил ее добротность, склонность к скрупулезным вычислениям и доказательствам.

Михаил Борисович никогда не учился в институте. Отсутствие образования ему компенсировали золотые руки. Он мог привести в надлежащее состояние любой механический прибор, любой фирмы, а самое главное, мастерил разные хитроумные штучки для опытов Челомея. Владимир Николаевич в свободное от конструирования ракет время увлекался различными приложениями теории колебаний. Тогда он занялся повышением устойчивости стержней маятников за счет вибрации их оснований. У Михаила Борисовича на столе стоял специальный приборчик: ось, соединенная системой рычагов с электромотором, а на оси обыкновенный маятник, как в ходиках. Однако стоило моторчику начать трясти ось вверх-вниз, как маятник сам по себе поворачивался и становился вверх ногами, вернее, вверх грузом. Различных чудес с колебаниями мне предстояло увидеть еще немало.

Заместителем у Корнеева работал кандидат технических наук Валерий Ефимович Самойлов. Таким образом, Главный, видимо, увязывал практику с теорией, руки с головой.

Лаборатория оказалась немногочисленной, кроме меня, числились еще инженеры — Уткин, Петрунько и Заботкин, техник Галя, дочь Михаила Борисовича, и механики. Я запомнил из них Мишу Сахарова, способного заткнуть за пояс самого Михаила Борисовича.

Центр комнаты средних размеров занимали столы, расставленные в два ряда гуськом один за другим. По стенам тянулись длинные верстаки. На них в кажущемся беспорядке лежали и стояли разные металлические коробочки, круглые, квадратные, прямоугольные. Все они соединялись толстыми и тонкими пластинками проводов, запрятанными в грязно-желтые кишки чехлов из хлорвинила. Валерий Ефимович, которому вручил меня Главный, пояснил, что это и есть автопилот АП-70, мозг ракеты, ее система управления. Предназначалась система для ракеты П-5, запускаемой подводной лодкой с поверхности океана по наземным целям. В просторечии — «пятерка», единственное изделие, которым нам предстояло заниматься. Остальные П…, красовавшиеся на плакатах в кабинете шефа на третьем этаже, существовали пока на бумаге.

Место мне выделили у окна, светлое. Самойлов положил на стол длиннющий рулон принципиальных схем и описание автопилота и куда-то исчез. Как мне показалось, с облегчением. Думаю, что появление «блатного» (или как еще мне себя назвать?) подчиненного не доставило ему особой радости. В таких случаях не знаешь, что поручить, как спросить, — сплошные хлопоты.

Надеюсь, чувство неудобства длилось не очень долго. Конечно, до конца изжить его не удается ни той, ни другой стороне. Оно сидит, как гвоздь в ботинке, нежданно-негаданно вдруг вторгаясь в, казалось, прочно установившиеся дружеские отношения. Постоянно я чувствовал себя настороже, моя фамилия определяла, что можно, а что нет, какое предложение приемлемо, куда лучше вообще не соваться. За каждую ошибку приходилось дорого платить, если не сразу, то по истечении времени, во сто крат.

За каждым словом приходилось следить, постоянно оглядываться. Казалось, чего проще — поспорил на совещании или даже в курилке. Но и тут меня не оставляли сомнения. Почему собеседники согласились со мной? Я их убедил, или они решили не связываться с моей фамилией? И так постоянно…

После отставки отца в октябре 1964 года в этом смысле мне стало даже легче.

Мой первый рабочий день завершился вызовом наверх, к шефу. Владимир Николаевич поинтересовался успехами. Я с гордостью доложил: постигаю схему автопилота, кое-что уже понял. Он не проявил особого интереса. Хотя этой машине еще только предстояло научиться летать, для хозяина кабинета она уже отошла во вчерашний день. Челомей позвал меня совсем по другому поводу.

По вечерам Владимир Николаевич откладывал хлопотные дела главного конструктора. Совещания, звонки, чертежи отставлялись в сторону. Эти часы он посвящал науке. То он приглашал к себе Михаила Борисовича с его хитроумными приборами. То его кабинет заполняли аспиранты — Челомей преподавал в МВТУ, — и просто те, кого он, по ему одному известным признакам, выделял из общей инженерной массы, почитал достойными приобщиться к таинствам теории колебаний. Иногда возникали жаркие дискуссии у доски. Как их назвать: диспуты, семинары? Порой беседы проходили с глазу на глаз. Но чаще Владимир Николаевич читал лекции. Делал он это феноменально. Глубокие знания сочетались с природным артистизмом. Когда он брал в руки мел и подходил к доске, сухие математические уравнения оживали. В те моменты для него в мире не существовало ничего, кроме узора исполнявших замысловатый танец формул. В финале спадала пелена, сбрасывались ненужные наслоения математических значков и слушателям становилось очевидным, как, к примеру, с помощью уравнения Матье бесконечно малые величины вырастают в реальную силу, способную переворачивать маятник, упрочнять стержни или топить в жидкости еще секунду назад рвавшиеся вверх пузыри. Нужно только правильно выбрать, куда и какие вибрации приложить.

В последующие годы фирма разрослась. С ростом корпусов росли и задачи, которые надлежало решать генеральному конструктору. Свободное время выкроить становилось все труднее, собеседования стали более редкими. А потом традиция угасла совсем. Остались только воспоминания о минувшем и горечь сожаления о «старом доме». Наука не ушла совсем из жизни Челомея, но теперь ею приходилось заниматься урывками.

В первый вечер мы говорили вдвоем. Владимир Николаевич показал мне маятник. С видом заправского фокусника продемонстрировал, как с помощью вибраций он оживает, затем застывает в самых невероятных, казалось, запрещенных законами механики положениях. Я не признался, что уже видел это представление у себя в лаборатории. Не хотел испортить настроение хозяину, любившему театральные эффекты и умевшему их как следует обставить.

К маю завершился период моего обучения в конструкторском бюро, еще не работа, лишь прелюдия к ней. Теперь предстояла тренировка, натаскивание в поле. По мнению Челомея, специалистом не стать, пока не поучаствуешь в испытаниях на полигоне. Первый свой полет в Капустин Яр я совершил вместе с ним.

Действительность мало соответствовала картинам, нарисованным моим воображением, точнее, спроецированным с фотографий американских испытательных баз, которые я видел в иностранных журналах. Летели мы на специальном самолете. Вернее, на обычном, но приписанном не к Аэрофлоту, а к Государственному комитету по авиационной технике. На принадлежащем полигону аэродроме даже неприхотливому Ил-14 сесть не удалось. Посадочная полоса еще не высохла после весенней распутицы. Об этом мы узнали только на подлете. Пришлось срочно решать, куда проситься: в Сталинград или на соседний авиационный полигон. Владимир Николаевич решил садиться у летчиков, так ближе. Из Сталинграда придется добираться поездом, машиной по весенней грязи не проедешь, путешествие займет целый день.

У соседей на авиационном полигоне Владимировка посадочная полоса ровная-ровная, без забоинки, длинная, не видно конца. Оно и понятно: тут выпускали в свет новейшие самолеты — истребители и бомбардировщики. Я просто впился глазами в новинки, выстроившиеся вдоль взлетной полосы. Чуть поодаль громоздились ангары. За их воротами, наверное, скрывалось самое интересное.

Из самолета мы спустились на землю по приставной алюминиевой стремянке. Трапов, в сегодняшнем понимании, в те далекие годы просто не существовало. Чуть поодаль мы увидели два открытых военных газика, рядом — группу людей в форме. От них отделился моложавый, тогда он мне казался в возрасте, подтянутый полковник со звездой Героя на груди. Он представился Челомею: «Начальник штаба полигона». Фамилию я, к сожалению, забыл.

Полковник, как радушный хозяин, предложил осмотреть свое хозяйство, пообедать или просто выпить чаю с дороги. Мне очень хотелось разглядеть поближе самолеты, но в планы Владимира Николаевича не входила задержка у авиаторов. Он поблагодарил и осведомился, нельзя ли получить автомобиль, чтобы добраться до нашей площадки на ракетном полигоне.

— Машину-то, пожалуйста, — замялся полковник, — только не доехать.

— Как так? — удивился Челомей.

— У нас отличная бетонка, у соседей не хуже, но между ними полтора километра такая грязь, никакой вездеход не одолеет, — пожаловался хозяин и тут же нашелся: — Может, доставить вас на вертолете?

Владимир Николаевич после короткой паузы, что-то ему не понравилось в сделанном предложении, согласился. Я же пришел в восторг, еще ни разу мне не доводилось летать на вертолете.

Полковник отдал соответствующее распоряжение. Пока добирались до вертолетной площадки, начальник штаба рассказывал полигонные новости. Челомей молчал, рассеянно, не в такт, кивая головой. Потом неожиданно спросил: «А часто бьются вертолеты?»

— Случается, — бодро начал полковник, однако, видимо, вспомнив, куда мы направляемся, нашелся, — но не в дребезги, парашютируют на винте.

— И что вы с ними делаете? — продолжал допытываться Владимир Николаевич.

— Ремонтируем своими силами. Пока бригаду от Миля дождешься. И снова летаем.

Тут забеспокоился и я. А полковник как ни в чем ни бывало с очаровательной улыбкой добавил:

— Вот и ваш такой же, только из мастерских.

Он показал на ближайший вертолет. За разговором мы незаметно добрались до места. Мне показалось, что Владимир Николаевич предпочел бы добираться на машине, пусть даже через распутицу. Он хотел что-то сказать, но передумал, открыл дверцу, сполз с высокого переднего сиденья газика и решительно направился к раскрытой дверце вертолета. Короткое прощание, и мы уже в воздухе. Перелет оказался коротким. Приземлились мы не на аэродроме, Челомей решил не терять время на переезды и попросил пилота опуститься на перекрестке дорог, поблизости от предназначенного нам жилья. Тот в ответ только кивнул, вертолет стал снижаться: здесь не Москва, слово Главного весомо. От расположенных у дороги одноэтажных деревянных финских домиков к перекрестку спешили фигурки людей. Нас ожидали. В этих домиках нам предстояло жить. Их совсем немного — десятка полтора, от силы два. Само место носит название «Вторая площадка». Тут все строго пронумеровано. «Вторая старая» — откуда королёвцы пускают свои машины: «единички», «двойки», «пятерки». «Четвертую новую» оккупировал Янгель. Он со своей Р-12 на полигоне самый важный. На его площадке выросла даже панельная пятиэтажка с водопроводом и канализацией. Роскошная диковина по тем временам. Летом в ней не продохнуть от жары, зимой никакие ухищрения не позволяют в ней согреться. Испытал на собственной шкуре.

Следующая за янгелевской челомеевская площадка называлась 4-а. Эта буковка как бы подчеркивала, что мы здесь пасынки. Даже вдвойне: из чужого авиационного министерства, к тому же еще работаем на дядю, на моряков. Эти премудрости я постиг позднее, а сейчас, после рукопожатий, первый заместитель Михаил Ильич Лифшиц докладывал шефу, как обстоят дела с подготовкой к пуску очередной ракеты. Как всегда в последний момент что-то не ладилось, не хватало нескольких часов, старт предлагалось отложить на сутки.

Челомей недовольно кивнул: на месте разберемся. После обеда поехали на площадку, дорога оказалась неблизкой, километров пятьдесят по такой же, как и у авиаторов, ровной степи.

И вот мы на месте. Бетонка упирается в ворота, висящие на массивных столбах, увенчанных большими черными металлическими шарами с любовно намалеванными на них якорями. Шары-баллоны из-под азота, все что осталось здесь от 10Х. Влево и вправо от ворот тянется жиденький ряд колючей проволоки, отделяющей волю от прямоугольника объекта. Справа от ворот — то ли цех, то ли ангар из красного кирпича. Рядом с ним — финские домики. В таком же только что разместился Челомей. Одно отличие, здесь удобства во дворе. В домиках жили инженеры конструкторского бюро, принимавшие участие в испытаниях. Назывались они — экспедиция. Такое наименование позволяло выплачивать небольшую надбавку к командировочным. Слева поодаль возвышалось циклопическое сооружение — огромное, чем-то напоминающее вглядывающийся в горизонт телескоп на массивной тумбе-подставке.

Это — пусковая установка, в нее уже засунули ракету, предназначенную для запуска. Перед стартом эта штука с помощью мощных гидравлических механизмов и огромных шестерен начинала раскачиваться из стороны в сторону, имитируя океанскую качку. Каждый поворот сопровождался утробным стоном, напоминающим предсмертный крик раненого гигантского животного. Пока же застывшая установка глыбилась за дощатым забором, отделявшим от остальной территории святая святых — стартовую позицию. При запуске ракеты мощный выдох стартовых пороховых ускорителей регулярно сносил забор, и каждый раз его приходилось восстанавливать.

Пуск крылатой ракеты произвели на следующий день под вечер. Поначалу все шло гладко: стартовики, перекрывающие своим рыком рев турбореактивного двигателя и визгливые вздохи мотавшегося, как кукла-неваляшка после щелчка, стенда, выбросили изящную птичку из трубы. Глаз не уловил, как раскрылись крылышки, и, прижимаясь к траве, ракета помчалась вдаль. Скоро она стала почти неразличимой. Только черноватый дымок на горизонте, свидетельствовавший о форсированной работе двигателя, позволял, скорее, угадать, чем проследить траекторию полета. Старт прошел отлично, но праздновать победу оказалось преждевременным. Через пару минут у самого края степи полезло вверх грибообразное облако. Такое, как в кинофильмах о ядерных взрывах, только поменьше. Авария…

При ударе о землю горючее крылатой ракеты, керосин, вспенивается, взбивается, превращается в туман и от любой искры взрывается, вспыхивает разом, устремляясь к небу черным облаком, разрываемым красными языками пламени. Тут горит все, что может гореть, и то, что обычно не горит. Не составляет исключения и металл. К зрелищу катастрофы невозможно привыкнуть, как ко всякой беде.

Эксперимент завершился, больше Челомею на старте делать было нечего. Он коротко бросил окружающим: «Поехали».

Оставалось ожидать завтрашнего утра, когда привезут из проявочной широкие мутно-прозрачные рулоны фотопленки, испещренной тоненькими штришками, рассказывающие все о поведении каждого органа ракеты — записи телеметрии. С их появлением и начнется настоящая работа: анализ причин аварии.

Я ехал в одной машине с Челомеем. Я бы не сказал, что он выглядел расстроенным, скорее — сосредоточенным. Я же переживал ужасно. Последнее, что зафиксировало мое сознание, — разметанные струей стартовика доски забора и жидкий дымовой столбик на горизонте, все, что осталось от ракеты.

Вскоре Владимир Николаевич уехал в Москву, а я остался набираться опыта, входить, вживаться в непростую жизнь нового для меня коллектива. Мне еще предстояло из сына Хрущева превратиться в человека, занимающего отведенное ему жизнью место в конструкторском бюро.

В Москве я теперь бывал наездами и тем нетерпеливее я ожидал встреч с отцом. Делился с ним полигонными новостями, рассказывал об успехах или постигших нас неудачах.

На полигоне в Тюра-Таме весь год продолжались пуски «семерки». Шли они неровно, успешные полеты перемежались аварийными, но дело близилось к завершению.

29 марта 1958 года головная часть ракеты наконец-то преодолела сопротивление атмосферы и, не разрушившись, достигла Земли. В этот день Р-7 стала оружием. Правда, точность попадания оставляла желать лучшего, ракеты отклонялись от точки прицеливания на целых 50 км и более, но на общем фоне это воспринималось как досадная мелочь.

В начале мая Устинов и Неделин доложили отцу о подготовленном ими плане серийного производства и постановки на боевое дежурство Р-7. Трудности возникли с первого шага, у оборонщиков отсутствовали заводы, способные производить подобную махину. Два года тому назад при посещении конструкторского бюро отец обещал Королеву обдумать возможность передачи необходимых ему авиационных заводов. Теперь пришла пора решать.

Отец предложил для производства ракет приспособить крупнейший Куйбышевский авиационный завод. До последнего времени он выпускал туполевские бомбардировщики. Что тут началось! Протесты посыпались со всех сторон. Отец не внял увещеваниям Дементьева. Тогда на прием попросился Туполев. И эта беседа не принесла желаемого результата. Отец шутил, уходил от серьезного разговора и только в заключение напомнил, что Андрей Николаевич сам подписал приговор бомбардировщикам, когда честно признал, что самолету через ПВО США не прорваться. Теперь же отыскалось средство, для которого все эти противовоздушные ракеты представляют не большую угрозу, чем средневековые арбалеты. «Придется потесниться», — попытался пошутить отец. Но Туполев не поддержал его. Расставание прошло необычно холодно.

В цеха куйбышевского завода пришли новые хозяева и новые заказчики.

Казалось, отец как никогда близок к поставленной цели. Но только казалось. План развертывания новых дивизий ракетных войск проработали тщательно. Военные геодезисты привязали несколько десятков стартовых площадок в различных районах страны. Составили графики строительства, оснащения, постановки ракет на боевое дежурство. Учли все, кроме… стоимости. Во что все это обойдется, следовало задуматься еще в начале разработки, но тогда задача стояла одна — пролететь восемь тысяч километров, а «за ценой не постоим».

Вечером по возвращении из Кремля отец выглядел озабоченно и, я бы сказал, уныло. Казалось, финиш рядом, стоит протянуть руку и… все обернулось миражем. Ничего нового отец не узнал, просто все собралось вместе, соединилось в цельную картину, и тут высветились огрехи, которые одни не видели, а другие старались не замечать. Огромная ракета требовала циклопического старта. Предстояло вынуть многие тысячи кубометров грунта, уложить фантастические объемы бетона, и все это в недоступных, малонаселенных местах. Именно там, вдали от посторонних глаз, по соображениям секретности, планировалось размещение новых ракет.

Не меньшие трудности ожидались и после окончания строительства. Ракету требовалось постоянно держать «на взводе», готовой стартовать немедленно. На подготовку отводились если не минуты, то считанные часы. Сейчас же, с учетом заправки, на все операции уходили сутки, и не одни. Больше всего хлопот доставлял жидкий кислород, используемый в качестве окислителя.

По условиям, предъявляемым Генеральным штабом, ракету следовало держать постоянно заправленной. Справиться с жидким кислородом, охлаждать его внутри баков — об этом не приходилось и мечтать, он испарялся, через специальные клапаны стравливался наружу. Взамен подкачивались новые тонны, десятки тонн. И так непрерывно, день за днем, месяц за месяцем, год за годом.

Еще одна немаловажная деталь. Пункты радиоуправления «ложились» на непролазную тайгу, болотистые топи. К ним предстояло проложить сотни, если не тысячи километров дорог, подвести электричество. Дальность полета ракеты определялась прибором, работающим на манер аккумулятора. Назывался он электролитическим интегратором. Заряженный до определенной величины на земле, он по мере ускорения ракеты разряжался и в заданный момент выдавал сигнал: «Приехали». В рабочем состоянии он мог удержаться на ракете совсем недолго, а затем следовало его снимать, перезаряжать, калибровать.

По подсчетам, представленным отцу, каждый старт с обустройством его вспомогательными службами, обходился в полмиллиарда рублей.

Под конец рассказа отец посетовал, что полмиллиарда — это только начало. На самом деле, любая стройка у нас обходится в несколько раз дороже заявленных первоначально затрат. Отец колебался: столько денег выделять нельзя — страна разорится.

— Им бы втянуть нас, а там все без штанов останемся, — грустно пошутил отец. На мой вопрос: «Что же делать?» — он сказал, что пригласил к себе Королева посоветоваться. У отца теплились определенные надежды. Ведь тот же Королев применил в своей Р-11 вместо кислорода азотную кислоту. Может быть, удастся перенести этот опыт и на Р-7.

Здесь отец натолкнулся на глухую стену. Королев настаивал: в «семерке» принято единственно возможное инженерное решение. Он категорически отверг возможность создания межконтинентальной ракеты на кислоте. Все упиралось в двигатель, способный развивать достаточную тягу. «Такой двигатель просто невозможно создать. Кислота — удел таких фитюлек, как Р-11. Можно поднять дальность еще в десять раз. Этого старается достигнуть Янгель на Р-12, но для межконтинентальной ракеты кислота не пройдет. К тому же с кислотой невозможно работать. Она разъест все: соединения, трубопроводы, превратит в труху баки», — подвел Королев безрадостный для отца итог.

Правда, кое в чем Королев обнадежил, пообещав, что выносные пункты радиоуправления они уберут, а вскоре ракетой можно будет управлять вообще без помощи радио — автономно. Отец ахнул от неожиданности. «Так зачем же мы вбухали такие деньги в строительство нового полигона в Тюра-Таме? Ведь автономную «семерку» можно было бы пускать и из обжитого Капустина Яра», — с укором произнес он. Королев не стал спорить, пояснил, что, когда закладывали новый полигон, он и не помышлял об автономной системе управления. В остальном Королев оставался непреклонным. Отец продолжал допытываться: возможно, существуют иные варианты? Королев сказал, что американцы работают над твердым топливом, специальными порохами. Но нам эту проблему быстро не одолеть, потребуется создание целой отрасли новых химических производств. Придется потратить многие миллиарды, не меньше, чем на оборудование «семерочных» стартов. Да и времени уйдет не один год. Еще неизвестно, что выгоднее.

По его мнению, у правительства не оставалось иного выхода, как раскошелиться и, невзирая на затраты, приступить к реализации планов постановки его Р-7 на боевое дежурство. Отец грустно пошутил: так он страну пустит по миру, империалистам с нами и воевать не придется.

С долей обиды Королев посоветовал, если его слов недостаточно, проконсультироваться у Глушко. В отличие от предыдущих встреч, они разошлись не то чтобы недовольные друг другом, но с чувством неудовлетворенности.

Вечером отец посетовал, что Королев, кажется, больше увлечен рекордами в космосе. Работа на оборону отошла на задний план…

Разговоры разговорами, а принятие решения о постановке ракет на дежурство не допускало отлагательств. Отец перечеркнул представленные грандиозные планы развертывания «семерок», они нам не по карману.

Он не сомневался: как только за океаном осознают нашу реальную возможность нанести ядерный удар по США, в мире создастся качественно иная ситуация. Угроза уничтожения даже нескольких городов заставит Соединенные Штаты задуматься, стоит ли платить такую цену за такое сомнительное удовольствие, как во много крат больше разрушенный Советский Союз. Слова отца пока еще не концепция, только оправдание вынужденного решения. Тем не менее стоит запомнить эту мысль. Отец никогда не поддерживал доктрину достижения стопроцентного ядерного паритета, считал подобное соревнование для нашей страны убийственным.

После всех сокращений и вычеркиваний в планах сохранились только три ракетные базы Р-7, собственно те объекты, к строительству которых уже приступили. Один дополнительный старт предполагалось построить там же, в Тюра-Та-ме — Байконуре, несколько поодаль от экспериментального. Он, естественно, обходился дешевле всех. Второй куст поместили неподалеку от Архангельска, в районе железнодорожной станции Плесецк. Оборудование двух стартов первой очереди закончили в 1959 году. 30 июля произвели первый учебный запуск, а 15 декабря 1959 года ракеты заступили на боевое дежурство. В 1961 году в строй вступило еще два старта. Они прослужили до середины 1964 года, когда базу решили преобразовать в космодром. Он теперь называется «Звездным». Третий куст привязали на востоке, в районе Красноярска. Там требовалось начать с нуля. Впоследствии мне не удалось отыскать информацию об этом объекте. Скорее всего, его строительство так и не начали.

Нацелили ракеты: одну на Нью-Йорк, другую на Вашингтон, в качестве целей для двух других предполагались Чикаго и Лос-Анджелес. Я не видел карт, на которые наносились цели, но разговоров о первых городах-заложниках на территории Соединенных Штатов в то время в околоракетной среде ходило немало. Отец тоже упоминал о них.

На моей памяти в боевое состояние эти ракеты приводились лишь однажды, в заключительные дни Карибского кризиса.

Отец не забыл совета Королева. Буквально на следующий день он позвонил Глушко. Валентин Петрович уже знал, о чем пойдет разговор, — секретные слухи разносятся еще быстрее несекретных. Поэтому на вопрос отца он без колебаний ответил, что берется спроектировать нужный двигатель на кислоте, а что касается самой ракеты, то он советовал бы поговорить с Янгелем. Тут, собственно, и выбирать не приходилось: Королев или Янгель, Янгель или Королев. К Макееву тогда еще всерьез не относились.

Отец пригласил к себе Янгеля. Сначала поговорили о подходивших к концу испытаниях Р-12. Отцу докладывали об обстоятельствах каждого пуска. Независимо от результата. Главный конструктор по ВЧ звонил с полигона Первому секретарю. Так повелось. В ответ выслушивал порцию поздравлений или слова сочувствия. Отец не распекал за неудачи, считал подобный прием недостойным собеседника и вредным для дела.

Мне не раз приходилось наблюдать, как все происходило. В случае удачи сияющий Челомей спешил на полигонный узел связи — походка легкая, почти крылатая. При аварии он не торопился, предпочитал дождаться первых расшифровок телеметрии, подыскать оправдания. Только тогда Главный отправлялся к телефону. Перед тем как взять трубку, выдерживал небольшую паузу, как перед прыжком в холодную воду. Затем трубка снята с рычага, быстрое соединение и печальное сообщение:

— Никита Сергеевич, докладывает Челомей. К сожалению…

Думаю, поведение других главных конструкторов отличалось только мелкими деталями.

Так что отец знал все об испытаниях Р-12. Сейчас подводились итоги. Янгель указывал на технологичность конструкции ракеты. По его словам, возможно наладить конвейер, выстреливать готовые ракеты, как сосиски. Отцу сравнение понравилось, он пообещал при первой возможности заехать на завод. Серийного производства ракет он еще не видел.

Затем заговорили о главном. Михаил Кузьмич сказал, что, как он уже докладывал раньше, межконтинентальную ракету на кислоте он построить берется. В качестве горючего вместо керосина он использует более эффективный несимметричный диметилгидразин, окислитель же остается прежним — уже зарекомендовавшая себя азотная кислота. В отличие от жидкого кислорода она не испарялась при нормальной температуре, и ракета не требовала подпитки, могла довольно долго стоять изготовившейся к старту. Есть, конечно, немалые технические трудности, и не только в двигателе. Королев прав — кислота очень токсична и агрессивна. Стоит чуть ошибиться, и она превратит ракету в труху.

Отец обрадовался. После столь категоричного «нет» Королева он приготовился к худшему.

В общем, Янгель считал — задача ему по плечу. Он рассказал отцу, что подобную ракету задумали и американцы.

Договорились встретиться через пару недель.

Предложения Янгеля базировались на солидном фундаменте. Уже несколько лет, практически со дня обретения независимости от Королева, его коллектив занимался проработкой собственной межконтинентальной ракеты. Как пишет в своей замечательной книге «Ракеты и люди. Горячие дни холодной войны» (М.: Машиностроение, 1997. С. 22) Борис Евсеевич Черток, в самом конце 1956 года Михаилу Кузьмичу даже удалось пробить постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР, санкционировавшее, точнее, разрешавшее работы над новой межконтинентальной ракетой. Р-7 тогда еще не взлетела, и отец считал необходимым подстраховаться. После первых успехов Р-7 о предложении Янгеля практически забыли. Дела у его смежников и на заводе шли ни шатко ни валко, далеко не по первому приоритету.

Выпуск постановления отнюдь не открывал разработке зеленую улицу. Таких бумаг плодилось немало, и, как меня, в то время молодого инженера, учил многоопытный директор НИИ-10 Михаил Павлович Петелин, все правительственные директивы выполнить просто физически невозможно. Директору приходится выбирать, что делать, а что отложить в сторону, сообразуясь с обстоятельствами, решать, за неисполнение какого постановления тебя «убьют», за невыполнение чего «жестоко исколотят», а за что лишь пожурят. Янгелевские межконтинентальные дела проходили по последнему разряду, все силы и ресурсы отдавались Королеву.

До сего времени Янгелю, несмотря на все усилия, никак не удавалось выйти из королёвской тени. Теперь такая возможность представилась.

В следующий раз Янгель пришел к отцу вместе с Глушко. Заключение двух конструкторов было единодушным: ракету сделаем, и достаточно быстро. На испытания предполагалось выйти уже в 1960 году.

Разговор с Королевым все не шел у отца из головы. Он специалист, зарекомендовавший себя и «семеркой», и спутниками, утверждал, что кислотную ракету сделать невозможно. Янгель пока делает первые шаги. Возможно, они с Глушко чего-то не учитывают? Или просто чрезмерно самонадеянны? Отец решил еще раз перепровериться и позвонить Королеву.

Однако Королев опередил отца, он попросился на прием. Разговор складывался непросто. Обычно прямолинейный, Сергей Павлович на сей раз ходил вокруг да около. Он говорил о новой кислородной Р-9, но отец уже знал о его предложениях. Потом речь пошла об испытаниях «семерки», боевых стартах. И здесь повторялось уже известное. Отец начал недоумевать, зачем Королев вообще просился к нему, впустую тратит свое и чужое время?

Но тут Королев решился. Он предложил отцу передать ему заказ на межконтинентальную ракету, работающую на кислоте.

Отец даже задохнулся: «Вот это да!..», однако не произнес ни слова.

Сергей Павлович объяснил, что он не отказывается от своих слов, кислота не идет ни в какое сравнение с кислородом, но раз правительство с ним не согласилось, то он не считает возможным оставаться в стороне. В его конструкторском бюро накоплен больший опыт, чем у Янгеля, поэтому ракету они сделают лучше и раньше.

Отец все еще не мог рта раскрыть. Наконец он немного пришел в себя.

— Но ведь вы говорили, что подобную ракету сделать невозможно, — как-то неуверенно начал он.

— Не невозможно, — перебил отца Королев, — а она выйдет несравненно хуже кислородной.

— Вот и хорошо, — отец уже оправился от шока. — Вы делайте ракету на кислороде, а Янгель пусть с вами соревнуется. Зачем его обижать?

Отец попытался пошутить, но Королев не поддержал его. Он продолжал настаивать на своем.

Отец начал сердиться. Такого он от Королева не ожидал.

— Мы приняли решение, товарищ Королев, — жестким официальным голосом проговорил отец. — Вам записали кислородный вариант, а Янгелю поручили ракету на кислоте. Отменять его правительство не будет. Посмотрим, кто победит.

Как рассказывал вечером отец, ему показалось, что Королев сейчас его ударит, но он только обжег его взглядом и мрачно потупился. Дальше спорить с Председателем Совета министров он счел бесперспективным.

Попрощались они непривычно холодно, официально. Отец мог простить многое: ошибки, заблуждения, но Королев просто всеми средствами пытался сохранить монополию, «топил» конкурента.

Подобного отец не прощал никому, даже тем людям, к кому он относился с искренней симпатией, как к Сергею Павловичу. Правда, внешне он не проявлял своих чувств. В разговорах с Сергеем Павловичем отец никогда не затрагивал больной темы. А вот когда мы гуляли вдвоем, он нет-нет да и возвращался к той, постепенно уходящей в прошлое истории. Не техника, а этика мучила его: как, зная, во что обойдется стране постановка на дежурство «семерки», Сергей Павлович мог тем не менее настаивать на своем варианте, отвергая напрочь значительно более выгодное для страны предложение Янгеля? В голове, а точнее, в сердце отца такое не укладывалось.

Вскоре стало известно, не миновала новость и ушей отца, что после совместного похода Янгеля и Глушко к отцу между последним и Королевым произошла бурная сцена.

Королева и Глушко связывала давняя, скорее, не дружба, не берусь судить, а общая работа. Начинали они в 1930-е годы — Королёв в Москве, Глушко в Ленинграде. Уже тогда Сергей Павлович ставил на кислород. Валентин Петрович в качестве окислителя выбрал азотную кислоту. Потом под патронажем Тухачевского их группы объединились в Ракетном научно-исследовательском институте. Вместе загремели в места не столь отдаленные в 1937-м, вместе вышли и вернулись к главному делу своей жизни — один к ракетам, другой — к двигателям для них.

Теперь Королев считал, что Глушко совершил предательство. Он обязан был отказаться.

Глушко в ответ на обвинения вспылил. Он вообще далеко не был убежден, что именно Королеву по праву принадлежит приоритет в советской ракетной технике и космонавтике. Постоянно второе место в послевоенной команде Королева ему давно надоело. Он рвался к независимости. Предложение Янгеля послужило хорошим выходом из создавшегося положения. Тем более он не видел принципиальных препятствий к созданию заказанного двигателя. Наконец, всем становилось ясно, где телега, а где лошадь. Не двигатели вешают на ракету, а они выталкивают ее в космос, на орбиту, на траекторию. Он — не собственность Королева, а Янгель — не последний ракетный конструктор, который обратится к нему за помощью. Придут и другие, и он будет выбирать, кому отдать предпочтение, чьи заказы достойны внимания, а чьими можно пренебречь.

Разговор окончился полным разрывом. Королев назвал Глушко изменником и поклялся никогда не иметь с ним дела. Впредь ни один его двигатель не попадет на королёвские ракеты. Здесь Сергей Павлович переборщил: пока что Глушко и его двигатели оставались незаменимыми, и работать вместе им предстояло еще долго. Но при первой возможности Королев осуществит свою угрозу.

Я испытываю некоторое неудобство, вторгаясь в личные отношения двух выдающихся конструкторов и искренне симпатичных мне людей. Но так же, как пустяковое столкновение у миргородской лужи Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича привело к трагическим последствиям, так и ссора Королева из Житомира с одесситом Глушко оставила заметный след в истории советской ракетной техники и космонавтики.

Вначале столкновению двух титанов не придали серьезного значения: поссорились — помирятся, деваться некуда, работа-то общая. Когда время не залечило раны, отец поручил заняться примирением враждующих сторон Устинову. Но Королев не стал даже слушать Дмитрия Федоровича. Потерпели неудачи попытки Секретарей ЦК Козлова, а позже Брежнева.

Звезда Королева не закатилась, она все ярче разгоралась, но на небосводе ему пришлось потесниться. С конца 1958 — начала 1959 года Янгель завоевывал все более прочные позиции. Он начал вытеснять Королева из военного ракетостроения. Навсегда. Попытки Сергея Павловича вернуть утраченные позиции оказались тщетными. Ни кислородная, несколько похожая на американский «Атлас» Р-9А, ни твердотопливная РТ так и не получили массового распространения в войсках. Конкуренты оттеснили их на обочину.

А удачливая «семерка» служит верой и правдой, выводит на орбиту спутники, катает космонавтов. Начиная с нее ракетная техника разделилась на космическую и военную.

В том, что ракеты станут стержнем современной войны, отец почти не сомневался. Но уж очень они казались ему уязвимыми, беззащитно торчащие, почти не связанные с землей карандаши и конусы. О том, как защитить ракеты, отец думал постоянно. Эта мысль становилась навязчивой, не давала ему заснуть.

В молодости отец мечтал об инженерной карьере. В конце 1920-х годов с трудом упросил начальство в Киеве отпустить его в Москву учиться в Промышленной академии. Судьба распорядилась иначе, он не успел закончить курс, как о нем вспомнили и направили секретарем Бауманского райкома в Москве. Так и не удалось отцу заняться техникой, но тяга к инженерному творчеству у него сохранилась до последних дней. Он любил общаться с инженерами, загорался их идеями. Порой советовал сам, предлагал, как, по его мнению, можно улучшить конструкцию.

Летом 1958 года отцу показалось, что он придумал, как защитить ракеты от нападения противника. Их следует упрятать под землю. Первым он поделился своей идеей с Королевым. Кажется, это произошло в Крыму. Сергей Павлович отдыхал по соседству с дачей отца в санатории «Нижняя Ореанда».

Отец часто заходил туда в гости. В «Нижней Ореанде» отдыхали министры, секретари обкомов, конструкторы, ученые. Вокруг отца сразу собирался кружок, начиналось обсуждение злободневных проблем. Когда беседа окончательно перерастала в заседание Совета министров, он прерывал дискуссию и, смеясь, извинялся, что оторвал всех от дела, показывая при этом на опустевшие волейбольную и городошную площадки. Помахав на прощание рукой, отец продолжал прогулку.

Отец осторожно изложил свою идею Королеву. Всякого изобретателя, даже если он председатель Совета министров, разбирает неистребимая робость перед авторитетом эксперта. Королев воспринял предложение отца без всякого восторга, но обещал подумать и через несколько дней дать ответ.

Через неделю Сергей Павлович с сожалением проинформировал отца, что его предложение нереализуемо. Одним из возражений Королев выставлял то, что ракета в шахте сгорит в раскаленных газах, вытекающих из сопел двигателей. Отец придерживался иного мнения. В ответ на замечание Королева он предложил внутрь шахты поместить стальной цилиндр меньшего диаметра, а уж в него ракету. Тогда газы уйдут в зазор между цилиндром и стенкой шахты и ракета останется невредимой.

Королев стоял на своем. Пуск ракеты из шахты невозможен, не следует и пытаться. Кто знает, почему не оценил он идеи. Может быть, снова примеривался к своей «семерке». Действительно, запихнуть под землю такого монстра — задачка не из простых. Отец не сдавался. Он решил посоветоваться с Владимиром Павловичем Барминым, неизменным конструктором стартов всех королёвских, и не только королёвских ракет.

Через несколько дней из Москвы прилетел Бармин. Кроме Королева, отец пригласил еще и Янгеля. Он тоже приехал в отпуск в «Нижнюю Ореанду».

Все собрались за большим столом на веранде второго этажа обширного белокаменного дома, занимаемого отцом. Отец в который раз стал излагать свою идею.

У Бармина придумка отца тоже не вызвала энтузиазма. Он вежливо обещал проработать, посмотреть, посчитать — не отставишь так просто подобного изобретателя. Однако всем своим видом он демонстрировал: дело зряшное. На сей раз Королев молчал. Янгель тоже не произнес ни слова. Он вертел в пальцах незажженную сигарету, видно, ему очень хотелось курить. В присутствии некурящего и не терпящего запах табачного дыма отца он не решался это сделать даже на открытой веранде.

Отец уловил общее настроение, отступил, сказав, что, конечно, он не инженер, не специалист, не ему выносить окончательный приговор. Последнее слово за ними. Бармин еще раз обещал подумать.

Перешли к другим вопросам. Засиделись до темноты. Я внутренне сожалел, что отец вылез перед конструкторами со своими техническими решениями. Не его это дело. Вот и получился конфуз.

Вечером отец пошел проводить гостей. Дошли до поворота, настала пора прощаться. Гости отправились восвояси, а мы с отцом повернули к дому.

— Видно, ничего из моей идеи не выйдет, — с грустью проговорил отец. — Ну что же, им виднее.

Я пожалел его. Хотелось помочь. Но как? Я искренне считал, что полез он не в свое дело.

Отпуск пролетел быстро, отец вернулся в Москву, и мы с ним. Разбирая накопившиеся за месяц научные журналы и информационные бюллетени, я в одном из них наткнулся на краткое сообщение о предложенном американцами новом методе защиты баллистических ракет от ядерного удара. Рядом помещался небольшой чертежик: вертикальная шахта, в ней цилиндр, а уж в цилиндре ракета. Стрелками показывалось, как горячие газы от двигателей втягиваются в зазор между стенкой шахты и цилиндром, выбрасываются прочь, наверх в воздух, совсем как предлагал отец.

Я отложил листочки в сторону — вечером дома покажу отцу, сделаю ему приятное.

Когда я рассказал ему о своем открытии и показал принесенную картинку, отец обрадовался, как ребенок. Он долго рассматривал чертежик, а потом на прогулке все рассуждал о том, что бывает, и хорошие инженеры ошибаются, не распознают сразу стоящую идею.

По моей раскладке, события лета 1958 года стали последними в серии толчков, порожденных суэцким «взрывом» в октябре — ноябре 1956 года. Последний раз встали друг против друга американские морские пехотинцы, английские стрелки и советские дивизии. Разделяла их на сей раз территория Ирака.

В понимании отца, Ирак оставался вотчиной колониализма, а правительство Нури Сайда — олицетворением продажности и реакционности. Не случайно, направленный против нашей страны военный союз носил название Багдадского пакта.

Неожиданно в ночь с 13 на 14 июля 1958 года в Багдаде произошел военный переворот. Одна из дивизий иракской армии проходила через Багдад. Ее командир Абдель Керим Касем, ворвавшийся в королевский дворец, даже не захватил, просто поднял брошенную Нури Саидом власть.

Первым делом новое правительство денонсировало Багдадский пакт. Тем самым оно, по меркам того времени, автоматически становилось «нашим», «своим». Реакция не заставила себя ждать. Уже на следующий день, 15 июля, американцы высадили своих морских пехотинцев в Иордании. Благо там уже четвертый месяц не прекращались вооруженные столкновения, имелись все основания для вмешательства.

Отца в Москве не было. Накануне переворота, 12 июля, он по приглашению Вальтера Ульбрихта отправился в Берлин на съезд СЕПГ. Я только что вернулся с полигона, и он предложил поехать с ним. С работы меня отпустили без возражений.

По моему пониманию, отец действовал по шаблону предыдущих кризисов в этом регионе. Утром 14 июля перед заседанием помощник доложил ему о случившемся, прочитал представленный МИДом проект заявления советского правительства. Отец изменил текст, вставил абзац, из которого явно следовало: не на словах, а, если понадобится, силой оружия СССР поддержит антиколониальную революцию.

Узнав о высадке американских пехотинцев, он позвонил в Москву и распорядился начать на границах Турции и Ирана военную демонстрацию, по примеру недавней в пользу Сирии, но более масштабную. Военное вмешательство США и Турции представлялось отцу вполне реальным. Особенно Турции. Отец считал, что ей в этом «спектакле» отводится главная роль. Турецким войскам предстояло произвести первый выстрел, а уж следом им на помощь бросятся американцы и англичане.

Слово «считал» в данном случае не очень подходит, отец знал. Информацию о планируемых за океаном шагах он получал почти из первых рук. Диспозиция войск, предложения о внезапных дипломатических и иных маневрах и прочие важные бумаги, направляемые в Белый дом и на Даунинг-стрит, 10, исправно поступали в Кремль, ложились на стол отца в скромных бумажных серо-голубых папочках донесений разведки. Отец предложил немедленно начать маневры, не только выдвинуть к границам войска местных округов, но и приступить к демонстративной переброске армейских соединений из глубины страны. В первую очередь авиации. Последнее он считал решающим. Стягиваемым в приграничье сухопутным войскам надлежало отбить у Турции и Ирана охоту присоединиться к американцам.

17 июля в советских газетах громогласно объявили о начале учений сухопутных войск и военно-воздушных сил в Закавказье и Туркестане с привлечением кораблей Черноморского флота. В те годы о маневрах в прессе вообще никогда не сообщалось. Одну эту информацию следовало воспринимать как нешуточную угрозу. Чтобы еще более подчеркнуть значимость проводимых мероприятий, отец предложил оповестить, что в Закавказье направляется главнокомандующий Сухопутными войсками первый заместитель министра обороны маршал Гречко, а обеспечивает его левый фланг в Туркестане герой обороны Ленинграда маршал Мерецков.

Армии пришли в движение, по дорогам запылили танки и бронетранспортеры, небо заполонили самолеты.

Отец нервничал: мы завозились со своей бюрократией. Войска следовало двинуть чуть пораньше. Возможно, и англичане задумались бы, стоит ли соваться. Сейчас же в Иордании высадились подразделения британских войск. Давление нарастало с обеих сторон.

Отец вернулся в Москву. Теперь я узнавал о новостях только на вечерних прогулках. На мои расспросы о происходящем в Ливане и Иордании, направляются ли американские и английские подразделения к границе Ирака или стоят на месте, отец вразумительно ответить не мог. Обстановка, по его мнению, складывалась неоднозначной, в любой момент маятник мог качнуться к войне.

Отец сказал, что созвонился с Живковым, они договорились о совместных действиях. Болгары завтра объявят о начале маневров своей армии. «Чтобы выглядело поубедительнее для турок, — добавил отец, — а без их участия американцы не сунутся в Ирак, мы пошлем в Болгарию свои самолеты. Пусть полетают. Командовать ими назначаем маршала авиации Скрипко. — Отец усмехнулся и добавил: — Американская разведка прекрасно знает, что именно у него под началом дальняя авиация. Пусть призадумается». Соответствующая информация появилась в наших газетах 18 июля. Установилось шаткое равновесие.

Отец в те дни не раз вспоминал в разговорах Суэцкий кризис. Тогда его обращение к заинтересованным правительствам позволило поставить точки над «и». Сейчас он решил повторить этот маневр.

19 июля вслед за повторным заявлением советского правительства (теперь уже по поводу агрессии США и Великобритании на Ближнем и Среднем Востоке) он продиктовал послания Дуайту Эйзенхауэру, Гарольду Макмиллану, Шарлю де Голлю и Джавахарлалу Неру с призывом немедленно собраться в любом удобном пункте земного шара для выработки мер с целью пресечения агрессии.

Сам он приготовился лететь куда угодно, но считал, что лететь не придется. «Империалистам невыгодно встречаться, — горячился отец во время очередной прогулки. — Что они могут сказать? Ничего! Они хотят потихоньку задушить Ирак, а мы стараемся им помешать. Не пойдут они на созыв конференции — и не надо! Так они разоблачат себя как агрессоры».

Ответ пришел через три дня. Союзники по НАТО считали встречу нецелесообразной, для разбора подобных конфликтов в ООН существует Совет Безопасности. Пусть он и занимается Ираком. Отец воспринял ответ, я бы сказал, даже с радостью. В тот же день он продиктовал свое новое послание: соглашаясь на рассмотрение вопроса в Совете Безопасности, он оговаривал обязательное участие глав заинтересованных государств и правительств. И тут же называл конкретную дату — 28 июля, через пять дней.

Вечером он удовлетворенно потирал руки. В динамике схватки отец чувствовал себя как рыба в воде. Он снова нетерпеливо ожидал, что теперь придумают его оппоненты? В том, что они постараются любыми способами оттянуть начало обсуждения, отец не сомневался. Это им выгодно. В завязавшемся противостоянии время играло против иракцев. Начались вооруженные стычки, непрочно державшаяся власть Касема, казалось, заколебалась. Еще чуть-чуть — и она падет без всякого вмешательства войск США и Великобритании.

Отец нажимал, нельзя дать противнику передышки, позволить оглядеться.

В своем ответе Эйзенхауэр посчитал названную отцом дату сбора руководителей государств в Нью-Йорке слишком поспешной. Отец, не медля ни дня, в новом послании просит назвать приемлемую дату. Ответа не последовало, наступило затишье. Вместо открытия 28 июля заседания Совета Безопасности ООН в Нью-Йорке, как предлагал отец, в этот день в Лондоне начинается совещание участников Багдадского пакта. Отец заранее узнал, что вопрос о начале боевых действий на границах Ирака из повестки дня исключен, он решил не менять своих планов. В сопровождении министра обороны маршала Малиновского 31 июля он убывает в Пекин. Пусть гадают, о чем шел разговор у бортика плавательного бассейна в резиденции Мао Цзэдуна. Теперь мы знаем: Ближний и Средний Восток мало интересовали китайцев, а отец проявил осторожность, не пожелал втянуться в зарождающийся конфликт в Тайваньском проливе.

В Пекине отец наконец получил запоздалый ответ из Вашингтона: президент США сообщил, что не сможет прибыть на заседание Совета Безопасности или какую-либо другую встречу, но считает возможным созыв Чрезвычайной сессии Генеральной Ассамблеи ООН по этому вопросу не позднее 12 августа. Аналогичные послания пришли из Великобритании и Франции.

5 августа, вернувшись в Москву, отец дает согласие на встречу в ООН. Он доволен, считает, что кризис миновал, угроза нападения на Ирак снята. Теперь остается «помочь» западным державам выйти из конфликта.

Отец праздновал победу. Настроение у него в те дни было благостным, он позволил себе немного расслабиться. На мой вопрос, что же дальше, отец добродушно пробурчал: пора снять напряжение, он уже распорядился объявить об окончании маневров и возвращении к повседневной работе Гречко и Мерецкова.

7 августа газеты сообщили об окончании учений, а 9-го открылась Чрезвычайная сессия Генеральной Ассамблеи ООН. В Нью-Йорк поехал министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко, а отец отправился в Куйбышев на открытие Волжской ГЭС.

Там он публично на митинге объявил о своей победе. Он считал, что нам удалось заставить агрессоров отказаться от планов нападения на Ирак.

Вопреки ожиданиям отца вопрос о выводе экспедиционных войск из Ливана и Иордании решился оперативно. К концу августа все участники заседания в ООН пришли к общему согласию.

Происшедшие события еще больше укрепили отца в мысли, что в отношениях с империалистами дипломатия становится эффективной, только если она подкреплена реальной силой.

Первое поколение ракет, серьезное оружие, а не просто козырь в дипломатической игре, завершало испытания. Результаты обнадеживали. А вот с боезарядами для них дела обстояли хуже.

Американцы не отреагировали на объявленный отцом мораторий на испытания атомного оружия. Свои испытания они вели успешно и методично. Взрыв следовал за взрывом. И каждый означал, что в арсенале противника прибавление. Мы же топтались на месте. К концу лета отец начал нервничать. Очень немногие последовательно поддерживали отца в его решении об одностороннем прекращении взрывов. В Президиуме ЦК голосов против не раздавалось, а вот генералы и конструкторы ракет брюзжали по углам. Вслух, естественно, никто не высказывался. Не то время.

Хотя мы и первыми взорвали водородную бомбу, конструкция зарядов оставляла желать лучшего. Конечно, разработчики далеко продвинулись вперед по сравнению с 5,5-тонной громадиной термоядерной головной части, планировавшейся на «семерку», но все, что мы имели, относилось в лучшем случае к вчерашнему дню. Завтрашние и даже сегодняшние разработки сулили неуклонно возрастающую мощность взрыва при резком уменьшении веса и размеров. Без испытаний все наработки шли в корзину, ложились на полку.

Давление на отца увеличивалось. Конструкторы порой звонили, а чаще письменно сообщали о результатах законченных работ, приводили сравнительные данные старых и новых изделий, предположительные расчетные параметры аналогичных устройств, испытанных США в Тихом океане. С докладными записками не раз обращался к отцу министр Ефим Павлович Славский. «На какое производство ориентировать заводы — устаревшие или новые конструкции?» — спрашивал он. Изготовление старых зарядов обходилось много дороже. Дмитрий Федорович Устинов доказывал, что миниатюризация головной части приводит к многократному облегчению баллистической ракеты, и не только ракеты — всего комплекса. Без испытаний, без новых зарядов дальнейшие работы по усовершенствованию ракетной техники теряли смысл.

Старый приятель отца министр обороны Родион Яковлевич Малиновский тоже не отставал, он не писал докладных, только ворчал: «Если мы хотим создать современную армию, мы должны иметь соответствующее вооружение, а его не получить без испытаний».

Я уже говорил, что на сей раз и я не поддерживал отца. Каждый американский взрыв отзывался в моем сознании грозным набатом: мы отстаем. А если война? С такими вопросами я не раз обращался к отцу. Он не отвечал, раздражался.

Сейчас я понимаю, насколько трудно ему приходилось. Его инициативу в Америке проигнорировали, а он так много связывал со своим предложением. Совсем не потому, что считал нас лидерами в атомной гонке. Он достаточно хорошо знал реальное положение дел, знал, насколько американцы впереди. Именно поэтому он и рассчитывал на благоприятную реакцию президента США. И тем горше ему приходилось сознавать, что он ошибся в своих предположениях.

Только сейчас, по прошествии десятилетий, становится очевидным, насколько по-разному тогда воспринимали мир он и остальные. И я, и наши военные, и американцы, в сущности, занимали общую позицию. Все мы исходили из простой посылки: ядерную войну можно попытаться выиграть! Она будет чудовищной, потери будут огромны, но победа окупит все. Для победы требуется современное оружие, конечно ядерное. Тут не обойтись без испытаний.

Отец один противостоял всеобщему натиску. Он не сомневался: победы не добиться, она — мираж. В будущей войне нельзя победить, ее нужно избежать. Для сдерживания агрессора достаточно того, что есть. Возможно, уже тогда в его голове стали возникать ростки того, что мы сегодня называем ядерной достаточностью.

Никто его не понимал. Даже ближайшие соратники считали мораторий дипломатической уловкой. Что же говорить о реакции за океаном, где нас считали коварными азиатами, в каждом слове искали скрытый смысл, в каждом предположении глубоко запрятанную угрозу. На недавней встрече отец попытался обратить в свою веру Мао Цзэдуна. Ничего не вышло. Могу себе представить тот горький осадок, который оставался у отца от этих разговоров.

А газеты продолжали скрупулезно фиксировать американские взрывы. К концу июля их накопилось уже три десятка.

Отец дрогнул. Еще не сдался, но сделал шаг, даже полшага назад. Он решил обратиться к соперникам с еще одним, возможно последним, призывом. Одновременно ушло распоряжение приступить к подготовке к нашим испытаниям. Ее не трудно остановить в случае достижения политического решения, а если нет, то мы сбережем время. Славский и Малиновский восприняли решение отца со вздохом облегчения. Для них не существовало никаких «если». 30 августа отец дал интервью газете «Правда». И вопросы, и ответы он составил сам. Отец предложил начать переговоры о прекращении испытаний ядерного оружия с 31 октября. Он считал, что в условиях одностороннего моратория длительные, возможно многолетние, переговоры окажутся не в нашу пользу, послужат прикрытием для продолжения испытаний нашими оппонентами. Поэтому отец предложил ограничить рамки, заранее оговорить срок их окончания.

Предложение повисло в воздухе.

В 1958 году отец примеривался к коренной реорганизации армии на суше, в воздухе и на море.

Воспринимавшиеся сначала как дорогая игрушка, ракеты быстро превратились в доброе подспорье, проникали во все виды вооруженных сил. Баллистические и крылатые, зенитные и противотанковые, подвешенные под крылья самолетов и установленные на палубах кораблей, они могли с невиданной точностью на немыслимых еще вчера расстояниях поражать любые цели.

Их возможности представлялись отцу безграничными. На фоне ракет авиация с ее проблемами преодоления противовоздушной обороны, полевая артиллерия с ограниченной дальностью и точностью попадания, не говоря уже о зенитной, где эффективность еще ниже, казались безнадежно устаревшими. Почти как кавалерия на рубеже первой и второй мировых войн. Отец прекрасно помнил, как тогда не прислушались к Тухачевскому, ратовавшему за замену лошади мотором. Пошли на поводу у Ворошилова и Буденного и поплатились кровью в 41-м. Повторения подобной трагедии отец не мог допустить. Теперь, когда последнее слово принадлежало ему, он встал во главе тех, кто выступал за ракетно-ядерное перевооружение армии, пересмотр всей военной доктрины. Армия раскололась. Большинство генералов держалось старых позиций. Отец обрел немало противников среди высокопоставленных военных, даже среди своих недавних друзей.

Кое в чем отец переоценил ракеты, не смогли они полностью заменить ни самолеты, ни зенитные пушки. Правда, тут он не оказался в одиночестве. Американские специалисты, как бы подслушав его, упразднили зенитную артиллерию, возложив решение всех задач противовоздушной обороны на ракеты. Все шло хорошо, пока не появился реальный противник. Грянула война во Вьетнаме, и срочно пришлось выкупать обратно проданные западным немцам зенитные пушки. За низколетящими истребителями-бомбардировщиками зенитные ракеты просто не успевали угнаться.

В начале 1950-х годов отец ощущал себя учеником. Он не представлял себе современного вооружения. Но он хотел научиться, стал посещать одно конструкторское бюро за другим, побеседовал практически со всеми ведущими главными конструкторами.

Поднабравшись знаний, отец обнаружил, что, зная много, не представляет себе цельной картины: что же такое современная армия. И еще одно открытие… Оно просто ужаснуло отца. Он обнаружил, что знает много больше военачальников, которым в случае войны новую технику предстояло пустить в дело.

Чтобы получить доступ к атомному или ракетному оружию, требовалось еще одно, дополнительное разрешение. Получали допуск единицы.

Отец сетовал: даже он, член Президиума ЦК, впервые познакомился с фильмом о боевом применении крылатой ракеты «Комета» лишь благодаря случайной прихоти Сталина. Это произошло в самом начале 1950-х, а вот недавно, уже в 1955 году, он во время посещения Севастополя спросил капитана первого ранга, командира крейсера, как тот собирается воевать с противником, оснащенным подобным оружием. Командир растерялся. Он ничего не ответил, к таким тайнам офицеров просто не подпускали. Отец стал копать глубже. Оказалось, большинство командующих военными округами ракет вообще не видели. О секретарях ЦК республик и обкомов и говорить нечего. В их регионах производилось новейшее оружие, но они не имели к нему допуска. Почти такая же картина наблюдалась и в центральном аппарате Министерства обороны. Отец схватился за голову. Он собрал совещание руководителей Министерства обороны и оборонных отраслей промышленности. Вопрос стоял один: как в сжатые сроки ознакомить армию с современными средствами ведения войны. Обучить обращению с ними и противоборству им.

Ожидать, когда новинки поступят в строевые части, отец считал делом долгим. К тому времени оружие уже начнет устаревать. Знакомиться с последними достижениями следует на подходе, когда к производству только приступают. Начать решили с головы.

Отец предложил устроить демонстрацию наших успехов в военной области. Показывать новинки решили не на плацу, а в деле: с боевыми стрельбами, пусками ракет. Местом показа определили ракетный полигон в Капустином Яру. Пропустить через эту школу современных военных знаний предполагалось весь генералитет, имеющих отношение к оборонным делам представителей государственной и партийной власти.

Малиновский на подготовку запросил пару месяцев. Назначили срок: июль 1958 года. Команда по инстанциям спускалась вниз, обрастая на каждой ступени все более грозными прилагательными. Наконец приказ достиг полигона, и началась кутерьма. Столь высоких гостей здесь предстояло принимать впервые.

Разделили по тематике испытательные площадки, назначили старших: один — от промышленности, другой — от военных. Неожиданно встал вопрос: кому докладывать? Победили военные. Полковники и капитаны первого ранга зубрили тексты, то и дело бегая на гражданскую половину за консультациями.

Лихорадка трясла не только полигон. Главные конструкторы спешно готовили экспонаты, отправляли эшелоны с оборудованием, ракетами, ядерными зарядами, снарядами, пушками. Чего только не везли. С каждой новинкой следовала бригада специалистов. Такого нашествия полигон не испытывал за всю историю своего существования.

Репетиция следовала за репетицией. Начальник полигона генерал-полковник Вознюк со своим штабом, изображая высоких гостей, в который раз выслушивал доклады. После его ухода в который раз начинали перетаскивать экспонаты, заравнивали незамеченные раньше выбоинки в земле, из пульверизаторов красили зеленой краской катастрофически терявшую свежесть полынь.

Когда над многокилометровой бетонкой, соединяющей железнодорожную станцию и аэродром с разбросанными по степи площадками, вставали облака пыли — полк охраны мел ее вениками, сделанными из той же полыни, — мы знали: прибывает министр обороны или его заместитель.

Не обошлось и без ЧП. Помню, как нашу морскую площадку инспектировал главный маршал артиллерии Неделин. Накануне его визита прошел единственный за лето дождь. Неподалеку от ворот образовалась лужа. ЗИМ маршала, объезжавшего свое хозяйство, остановился как раз около нее. Вышедший из машины Неделин просто уперся в лужу. С его лица медленно сползла улыбка, оно сделалось жестким. Секунду он колебался, а затем скомандовал, не обращаясь ни к кому конкретно: «Лопату». Окружавшие маршала офицеры заметались, обстановку разрядил начальник охраны площадки капитан Собакин. Он один знал, где хранится инвентарь. Через несколько секунд Собакин подбежал к Неделину. Маршал небрежно взял лопату, секунду примеривался, а затем, не оглядываясь на свиту, подошел к луже и начал ее яростно вычерпывать. Сопровождающие, не шевелясь, наблюдали за происходящим. Спектакль продолжался пару минут. Покончив с лужей, Неделин так же молча отдал лопату Собакину, вернулся к машине и, взгромоздившись на заднее сиденье, коротко бросил водителю: «На аэродром». Осматривать экспонаты он не стал. В тот же день маршал улетел в Москву, а у начальника полигона генерала Вознюка ночью случился инфаркт.

Когда наконец все пришло в надлежащий порядок, поступила команда: мероприятие переносится на начало осени. Экспонаты зачехлили брезентом, штатских распустили по домам.

Показ состоялся 8–9 сентября, военные присвоили ему кодовое наименование «Тополь». Я встречал отца на аэродроме на правах хозяина. Поздоровавшись со всеми, отец поманил меня за собой. В машине мне едва досталось место. Отец сел впереди, а на задние сиденья ЗИСа втиснулись Кириченко, Малиновский, Брежнев, Кириленко. Я примостился на откидном диванчике.

Для размещения отца и других важных начальников в полигонный тупик, поближе к испытательным площадкам, пригнали два салон-вагона. Именно туда сейчас направлялся отец. Я жил на своей площадке. Так что к отцу я ехал в гости.

Предназначенный отцу вагон встретил нас прохладой. Работал кондиционер, по тем временам большая редкость.

Отец не любил отдыхать с дороги. На здоровье он не жаловался. И сейчас, едва умывшись, он прошел в салон, оборудованный для совещания. Там уже собрались все участники: и военные, и гражданские. О плане проведения учений, так официально назывался показ, предстояло доложить Малиновскому. На стенах висели плакаты: схема полигона, таблицы с боевыми характеристиками ракет, самолетов и другого вооружения. В салоне горел свет, все окна закрывали плотные шторы. И это несмотря на то, что подойти к тщательно охраняемому вагону не стоило и пытаться.

После доклада Малиновского заговорили все разом. Присутствующие, особенно штатские, норовили блеснуть знаниями в области ракет. Порой удачно, но чаще невпопад. Наконец мы с отцом остались вдвоем. Отец хотел отдохнуть, а еще требовалось прочитать вечернюю почту. Когда я уже уходил, он попросил, если можно, отыскать информацию о шахтах, которую я показывал ему в Москве. Я кивнул, она у меня с собой. Предусмотрительно, собираясь в командировку, я бросил бюллетень в чемодан. Зная отца, я не сомневался, что он при первом удобном случае вернется к шахтам.

— Когда его тебе привезти? — поинтересовался я у отца. — Сейчас?

— Завтра, — отозвался он, — захвати его с собой.

На следующий день, когда обходили янгелевскую площадку, отец попросил разыскать меня. В толпе, окружавшей отца, я соблюдал субординацию, держался в задних рядах. Я протиснулся в центр, вокруг отца сохранялся узенький пятачок свободного пространства. Рядом с ним стоял Янгель, он давал пояснения на правах хозяина.

«Принес?» — заговорщицки спросил меня отец. Я протянул ему раскрытую на нужной странице брошюру. Янгель с некоторым недоумением следил за нашими манипуляциями. Отец сложил листки и молча сунул их в карман.

Через некоторое время, когда подошли к Р-12, торчащей над степью, как свеча над праздничным столом, отец, подозвав Бармина, вытащил из кармана бумажки и ткнул пальцем в раскрытую страницу. Видимо, показал рисунок стартующей из шахты американской ракеты. Они начали что-то оживленно обсуждать. К ним присоединился Янгель. Потом подошел Королев. Я не слышал, о чем шла речь, но догадаться не составляло труда. Вечером, когда я снова приехал к отцу в вагон, он в одиночестве пил чай. Как только я вошел, отец с гордостью победителя сообщил: решили строить экспериментальную шахту для Р-12. Янгель на сей раз поддержал его, а под давлением сообщения из США сдался и Бармин.

«Я его постыдил, что он не следит за техническими журналами», — вдруг добавил отец. Я поморщился, последнее он сделал напрасно. Но неприятное ощущение быстро прошло, сменилось чувством удовлетворения. Я искренне радовался за отца, его идея оказалась не бросовой, а главное, нашли способ надежного укрытия ракет. Пусть еще требуется провести испытания.

Вскоре на «Четвертой новой» закипела работа. Отгородили кусок степи, привезли какую-то диковинную машину и стали ковырять землю. Что там делали конкретно, я не видел, кончился показ, и доступ на чужую территорию для меня закрылся. Через год работы завершились, и в сентябре 1959 года Р-12 стартовала из шахты. Все прошло удачно. Я очень жалел, что мне не пришлось посмотреть на феерическое зрелище, в те дни я находился в Москве. О вулканоподобном огненном смерче, поднимавшемся к небу, и медленно, нехотя выплывающей из него ракете взахлеб рассказывали видавшие виды полигонные старожилы.

Отныне все свои разработки Янгель проводил только в шахтном варианте. На первых порах разрабатывались параллельно две модификации — нормальная и шахтная. Потом осталась только шахтная.

Королеву пришлось пристраиваться за лидером. Р-9 тоже предстояло упрятать под землю.

От проверки принципа до воплощения в жизнь дистанция огромного размера. Не стали исключением из общего правила и шахтные установки. После первого удачного испытания случались и аварии. К счастью, без жертв. Работа завершилась только к середине 1963-го — началу 1964 года. К реальной постановке шахтных комплексов на боевое дежурство приступили уже после отставки отца.

История с шахтами еще больше подняла авторитет Янгеля в глазах отца. Не в ущерб Королеву. Отец до конца своих дней сохранил о нем мнение как о величайшем конструкторе. Размолвки, взаимное несогласие, даже споры он воспринимал как нормальное житейское дело, без них в настоящем деле не обойтись. С другой стороны, он видел: Королев окончательно потерял интерес к делам военным. Рассматривал их как обузу. Вначале такое отношение к оборонным проблемам со стороны нашего главного ракетчика печалило отца. Потом он смирился — космос не менее важен.

Сентябрьский показ удался на славу. Зрителям представили феерическое зрелище. Одна за другой, поднимая высоченные облака пыли, стартовали баллистические ракеты. Открывал парад Королев, начал он с Р-5, за ней последовала «двойка», и последней унеслась в небо «единичка». О «семерке» только рассказывали, тащить сюда такую махину сочли нецелесообразным. Зато на земле выстроили целое семейство геофизических ракет. С их помощью последние годы зондировали верхнюю кромку атмосферы. Отец вежливо выслушивал пояснения ученых, кивал, но не заинтересовался.

Он оживился, только когда подошли к стоявшей поодаль янгелевской Р-12. Она поражала простотой исполнения, отсутствием каких-либо аэродинамических форм. Даже рудиметарные хвостовые стабилизаторы, сохранявшиеся на «пятерке», здесь отсутствовали. Атмосфера ей служила лишь краткой помехой, основное действие разворачивалось в безвоздушном пространстве.

Все пуски закончились удачно. Когда громкоговорители во всеуслышание объявляли о точном поражении цели, называли совершенно секретные метры, а вернее, километры отклонения от точки прицеливания, отец, широко улыбаясь, пожимал руку конструкторам, поздравлял их с успехом. Он просто восторгался увиденным, то и дело наклонялся к сидящим рядом Кириченко и Малиновскому, что-то втолковывал им.

Наша П-5 по плану завершала первый день. Все прошло удачно, выброшенная из трубы стартового контейнера многотонным усилием пороховых ускорителей, она, раскрыв крылья и отбросив уже ненужные стартовики, прижалась к земле и унеслась на восток в направлении цели. Утомленные гости, не дожидаясь результатов, начали расходиться.

Отец отправился к себе. Он устал после суматошного дня. С ним поехали Кириченко и Брежнев, а из военных только Малиновский. Я немного запоздал и едва успел вскочить в машину охраны. Не скрою, я жаждал услышать отзывы о сегодняшней демонстрации. В первую очередь о нашей крылатой ракете, я уже стал патриотом своего конструкторского бюро.

В вагоне отец попросил чай. Пока рассаживались, он вызвал помощника и попросил пригласить, как он выразился, отставших. Вскоре за столом сидели Кириченко, Брежнев, Кириленко, Устинов, маршалы Малиновский и Соколовский, помощник Шуйский. Я пристроился за Шуйским с самого края.

Отец шумно восторгался увиденным. О ракетах он столько слышал, а в действии увидел их впервые. Собранные вместе, они производили сильное впечатление, поражали своей разрушительной силой. Из отдельных фрагментов складывалась цельная картина новой армии, совсем непохожей на ту, к которой отец привык за годы войны.

И хотя предстояло увидеть еще много — стрельбы зенитных ракет, авиационные ракеты и ракеты поля боя, отец уже завелся. Он не сомневался, война, если она начнется, станет войной ракет. Настало время провести ревизию, посмотреть, туда ли мы вкладываем деньги, не расходуем ли их впустую на устаревшее вооружение. Отец считал, что следует сосредоточиться на главном, на ракетах. А остальное поприжать. Подсократить и авиацию, и артиллерию. На все денег все равно не хватает. Если подойти разумно, то можно в короткий срок перевести армию на ракеты и, закрывшись ими, как щитом, заняться мирными делами.

Слушатели упорно молчали. Только позвякивали ложечки в стаканах.

Отец стал конкретизировать свои мысли. Стратегическую авиацию, он считал, следует свести к минимуму. Новых самолетов не делать, не тратить деньги. Ведь все их задачи решаются баллистическими ракетами. Борьба с авиацией противника тоже, по мнению отца, становилась уделом ракет. С ними не смогут соревноваться ни самолеты-перехватчики, ни зенитные пушки.

Дальнобойную артиллерию с ее неповоротливыми, тяжелыми орудиями, способными без замены стволов производить не более десятка выстрелов, не стоило и рассматривать. И тут ракеты вне конкуренции. Незаменимыми оставались только фронтовые бомбардировщики и истребители-бомбардировщики. С ними ракеты пока соревноваться не могли.

Чем больше говорил отец, тем громче сопел уставившийся в стол Малиновский. По окончанию затянувшегося монолога отцу никто не возразил, но никто его и не поддержал. Отец почувствовал тягостность повисшей над столом тишины и добавил: «Конечно, все нужно обдумать, как следует посчитать, а уж тогда принимать решения».

На том и разошлись.

Когда отец стал проводить свои идеи в жизнь, он натолкнулся на глухое сопротивление. Сплотились еще вчера раздираемые противоречиями авиационники всех рангов: от ученых и конструкторов до генералов и строевых офицеров. Вторили им артиллеристы. Не оставались в стороне и моряки. В чем только не обвиняли отца: и в безграмотности, и в недальновидности, и в преступном разгроме армии, обезоруживании перед лицом врага. Все эти разговоры велись по углам, в открытую с ним не спорили. До поры до времени. Отец знал об этих настроениях, но держался стойко. По его мнению, дай военным волю — они все государство по миру пустят, а в конце концов заявят: «И этого все равно мало».

«Ошибки» отца в части недооценки роли авиации, артиллерии, надводного флота, танков и много другого начали исправлять сразу после 1964 года, после его отстранения от власти. Теперь у нас стало всего вдоволь, появились даже авианосцы.

На полигоне отца практически уговорили возобновить ядерные испытания. На его августовский призыв ответа из Вашингтона и Лондона так и не последовало. Здесь же ему продемонстрировали новые самолеты, ракеты, оставшиеся без главного — без боевых зарядов, без бомб.

Отец сдался. Однако он потребовал провести ограниченное количество взрывов, испытывать только то, без чего невозможно обойтись. И… он хотел дождаться 31 октября. В глубине души у него теплилась надежда, вдруг Запад одумается. Если ответа не последует, что ж, значит, не судьба.

В ожидании ответа отец сделал следующий шаг. К тому времени число американских взрывов достигло сорока. Чтобы не связывать себя, он выбрал форму заявления ТАСС. Во всем мире знают, что заявления ТАСС писались в Кремле. Соответственно к ним и относились. ТАСС пригрозил: «СССР не может допустить ущерба безопасности своей страны и в случае неполучения ответа вынужден будет возобновить испытания». Он снова ждет реакции. А в ведомствах вовсю развернулась подготовка к испытаниям. Оставалась только санкция верхов.

Наконец американцы завершили свою серию взрывов. К концу октября их накопилось около полусотни. Отец получил послания от президента Соединенных Шатов Америки и премьер-министра Великобритании. В них предлагалось прервать испытания на год, а затем вернуться к обсуждению этого вопроса.

— Они нас за дураков держат, — так кратко комментировал послание отец.

Успокоившись, он пояснил, что, по мнению специалистов, год — оптимальный перерыв между двумя сериями испытаний. Столько времени требуется на обработку замеров, осмысление полученных результатов, доработку конструкций. Таким образом, через год Запад продвинется еще на шаг вперед, а мы останемся на старом месте. Конечно, им выгодно такое решение.

Моя реакция оставалась прежней. Я осторожно заметил, что в ответ на столь очевидный обман нам стоит провести свои испытания и переговоры начать на равных.

Отец только покачал головой.

Вскоре я узнал, что отец наконец решился и эксперименты начнутся через несколько недель. Как-то вечером он сказал, что переоценил готовность американцев к соглашению. Но отец сохранял оптимизм, раньше или позже решение принимать придется. Сейчас мы испытаем только то, без чего невозможно обойтись.

Взрывы прошли удачно. Р-12 получила боеголовку мощностью около одной мегатонны. Колоссальная величина по тем временам. Нас тоже ожидали приятные вести: эквивалент боезаряда П-5 увеличился более чем втрое, с двухсот до шестисот пятидесяти килотонн.

Что испытывали еще, я сказать не могу. Я знал далеко не все. Испытания заняли чуть больше месяца. Затем снова установилась тишина. Взрывов ни мы, ни американцы не производили, но и переговоры об их запрещении шли вяло. Конца этому не предвиделось. Отец нервничал: раз не удается договориться, значит, там, за океаном, держат камень за пазухой, выжидают удобный момент, готовятся. Атомщики не прекращали ни на день работу и у нас. А раз так, то и испытания не могли не возобновиться. Вот только чьи нервы сдадут первыми?

Осенью 1958 года залихорадило в Германии. Политическая температура то поднималась, то чуть падала. Отец все пытался увязать несовместимое: мирный договор с единой Германией с существованием двух германских государств — капиталистической ФРГ на западе и строящей социализм ГДР на востоке.

И все это в условиях осажденной крепости, которую, стоит только зазеваться, могут атаковать враги. Несмотря на все призывы к миру и дружбе, ощущение угрозы не проходило ни в Кремле, ни в народе. Социалистический лагерь, осажденный лагерь, военный лагерь — вот терминология тех лет. Отсюда, как залог безопасности, — крепкие границы, исключающие проникновение в наше расположение как враждебных сил, так и лазутчиков, стремящихся выведать наши секреты.

Отец добился мирного сосуществования. Новый политический термин знаменовал собой первый шаг — предложение не рассчитывать на войну как на единственное средство решения межгосударственных проблем. И не более.

Мы держали оборону монолитным социалистическим лагерем. С недавних пор в него вступила ГДР, наследница нашей доли, полученной в результате раздела поверженной фашистской Германии. Ни канцлер Западной Германии Аденауэр, ни американские президенты не желали признавать существование Германской Демократической Республики как независимого государства — союзника СССР. В их понимании право на жизнь имела только одна Германия — Западная, их союзник, а на востоке — это так, территория, и управляет ей не правительство, а режим Ульбрихта. Раньше или позже ему придет конец. Отец с этим согласиться не мог и не хотел, он требовал не только констатации равенства СССР и США, но и уважительного, равноправного отношения к нашим союзникам, в том числе к их границам. И тут нашла коса на камень: разделительную линию между двумя Германиями американцы считали демаркационной, пересекая ее, они не возражали против предъявления документов, но только советским пограничникам, восточных немцев они не замечали в упор.

Отец настаивал, предупреждал, что он, как только заключит мирный договор с ГДР, тут же передаст ей контроль над границей. США угрожали в этом случае применить силу.

Наиболее выпукло эти несуразицы проявлялись в Берлине — там разделительная полоса пролегала по улицам города, через нее свободно курсировали поезда метро и электрички. Перешел на противоположный тротуар, а дальше можно беспрепятственно разгуливать по всей территории ГДР. Раздолье для разведок и политических провокаторов. Так рассуждал отец, и так до отца рассуждал Сталин. Будем объективны, так же думали и на Западе.

Сталин попытался разрешить проблему путем ассимиляции Западного Берлина. Действовал он по-солдатски просто: объявил блокаду. Логики он придерживался гулаговской — оголодают, на брюхе приползут. Не оголодали и не приползли, выручил воздушный мост. Зато отношения с союзниками испортились донельзя. Дело чуть не закончилось войной. Пришлось срочно заключать новое соглашение, оговаривающее правила доступа западных стран в Берлин. Во многом оно для нас оказалось более жестким, чем Потсдамские протоколы. Наученные горьким опытом, западные союзники цеплялись за каждый пункт, за каждую мелочь.

Собственно, отца волновала та же проблема, что и Сталина: на территории социалистического лагеря оказалось инородное включение, если его не получается ассимилировать, то следует хотя бы нейтрализовать.

Цель сохранилась, но методы ее достижения отец избрал иные. Он не собирался грозить голодом, те времена, к счастью, ушли безвозвратно. Отец надеялся соблазнить западноберлинцев бескризисной социалистической экономикой, процветанием.

Ему виделось, как ориентированные на Запад торговые связи одна за другой заменяются устойчивым восточным партнерством. Жизнь становится все лучше, краше, и постепенно Западный Берлин из политического противника превращается если не в союзника, то, по меньшей мере, в благожелательного нейтрала. Впервые отец эти мысли в осторожной форме высказал в начале года в интервью западногерманским журналистам. На них в мире не обратили особого внимания.

Вот как отец воспроизводит в мемуарах ход своих рассуждений: «ГДР не могла согласиться на условие Западной Германии, а Западная Германия, если надо будет выбирать, тоже не согласится создать единую Германию на социалистической основе. Надо было разработать предложения, которые бы закрепили статус-кво. Мы считали: капиталистическая часть Германии и социалистическая часть, каждая признается самостоятельной, что фиксируется. Каждая подписывает мирный договор. Западный Берлин и сейчас существует отдельно, на особом статусе. Было предложено Западному Берлину дать статус вольного города.

Я выдвинул и форсировал разработку вопроса. Переговорил по телефону с товарищем Ульбрихтом. Я ему изложил свои предложения… Товарищ Ульбрихт к ним отнесся скептически, особенно к предложению о вольном городе. Я ответил, что сам считаю это условие очень сложным, возможно, при мирных переговорах оно не будет принято, но другого предложения у нас нет. Мы не можем отказаться от своих завоеваний и на капиталистической основе создать единую Германию. Другая сторона социализма не примет. Надо рассуждать реально… вместе с Западом взвесить сложившиеся условия. Им разумно было бы заключить с нами договор, не создавать антагонистических столкновений, не нарушать мирного сосуществования.

Товарищ Ульбрихт сказал:

— Был прецедент, Данциг был когда-то вольным городом, что из этого вышло?

Я ответил:

— Должно выйти! Много пока не получится. Может быть, мы и не добьемся от наших бывших западных союзников согласия на своих условиях. Но надо искать разумное решение. Мы должны гарантировать независимость Западного Берлина, записать это в договоре, заручиться согласием Объединенных Наций. Западный Берлин станет вольным городом с социально-политическими условиями, зависящими от желания жителей. Должно гарантировать полное невмешательство во внутренние дела вольного города с той и с другой стороны».

Не меньше, чем мирный договор, отца беспокоили перспективы атомного вооружения Западной Германии, установки на ее территории ракет, нацеленных на города Советского Союза. Чем шире круг людей, обладающих возможностью нажать на кнопку, чем ближе расположены атомные базы, тем меньше уверенность в собственной безопасности.

Западный Берлин в этом свете вызывал особые опасения. С его территории можно вести огонь в любом направлении. Атомное оружие оказывалось даже не вблизи границ, а просто на нашей территории.

Одной из инициатив отца в тот период стали переговоры о предотвращении возможности внезапного нападения. С этой целью он предложил запретить полеты самолетов с атомным оружием на борту над территорией других государств и над открытым морем. Чем больше разрыв, чем шире нейтральная полоса между ударными силами, тем выше безопасность обеих сторон. Отец не рассчитывал, что американцы легко пойдут навстречу. Он не торопился, рассчитывал на будущие всходы.

27 ноября 1958 года советское правительство направило официальные ноты своим бывшим союзникам по антигитлеровский коалиции, а также обеим Германиям, где объявило, что по истечении шести месяцев оно передает все свои права, связанные с взаимоотношениями с Западным Берлином и коммуникациями союзных войск в советской зоне оккупации, правительству ГДР. Западному Берлину предлагается статус вольного и демилитаризованного города. Советское правительство брало на себя обязательство загрузить его промышленность своими заказами, обеспечить сырьем, снабжать население продовольствием.

На Западе ноты восприняли как ультиматум. Собственно, так оно и было. Начался отсчет времени. Наступил так называемый первый Берлинский кризис.

Я считал, что американцы никогда не примут предложенные условия. И что тогда? Отец посмеялся над моими страхами. Сказал, что из-за Берлина никто войны не затеет. С другой стороны, пора определиться, зафиксировать сложившуюся после войны расстановку сил. По его мнению, Западу нечего цепляться за Берлин. Он органически относится к восточной группировке независимо от того, сохранятся в нем капиталистические порядки или возникнет новый социалистический уклад. Сделать выбор он предоставлял жителям города.

Я добивался определенности, что же мы будем делать после 27 мая следующего года, если наши предложении отвергнут, а срок ультиматума истечет? Отец не имел однозначного ответа. Он намеревался действовать по обстоятельствам, в зависимости от реакции своих партнеров. Он надеялся как следует припугнуть их, вырвать согласие сесть за стол переговоров, а там посмотрим.

Отец сказал, что если не назначить конечной даты, то обмен нотами, посланиями, обращениями и заявлениями продлится до бесконечности. Срок побуждает к действию обе стороны, заставит искать компромисс.

— А если он не найдется? — настаивал я.

— Тогда поищем иной выход, всегда что-нибудь отыщется, — с недовольными нотками в голосе ответил отец.

Я остался неудовлетворенным. Его разъяснения меня даже несколько напугали. Если мы не выполним своих обещаний или угроз, — слова заявления можно трактовать по-разному, — то нас перестанут серьезно воспринимать. Если проявим настойчивость, то развитие событий грозило непредсказуемыми последствиями. Я гнал от себя слово «война».

Отец оказался прав. Его ультиматум заставил действовать. Мир зашевелился. В американском конгрессе раздались требования привести армию в боевую готовность. В Европе началось перемещение воинских частей. В начале января 1959 года в Москве опубликовали проект мирного договора с Германией. Так отец продемонстрировал серьезность своих намерений. Одновременно Соединенным Штатам направили ноту. В ней утверждалось, что Потсдамские соглашения по Берлину носят временный характер. После окончания войны минуло почти полтора десятилетия, в мире сложились новые условия, и мы не можем их игнорировать.

Отец все усиливал давление на Запад. Заставлял гадать, что же произойдет по истечении шести месяцев. Сам он пока не мог ответить на этот вопрос. Вернее, он понимал: если американцы не отступят, не согласятся, отступать придется ему. Не воевать же на самом деле?

Отец предусмотрительно проявлял осторожность. Не только не велись приготовления к возможному столкновению, но на сей раз отец предпочел воздержаться от своего излюбленного трюка — демонстрации силы. Германия не Средний Восток.

А что прибавилось в наших арсеналах? Имелась ли у отца реальная возможность и хотя бы перспектива пригрозить Вашингтону? Нет. К началу 1959 года в ракетно-ядерном пасьянсе изменений не произошло. Да, мы вывели на орбиту три спутника, один тяжелее другого. Да, мы поднапряглись и запустили в сторону Луны зонд с вымпелами на борту. Однако испытаниям боевой «семерки» конца не виделось.

Пуски Р-12 закончились в декабре. Отец получил победные реляции от Янгеля и председателя комиссии генерал-майора Семенова, но до того, как ракета обретет реальную силу оружия, еще предстояло освоить серийное производство и оборудовать старты. В основной расклад Р-12 вообще не вносили особых изменений, их применение ограничивалось Европой. Азиатские границы в те годы не рассматривались как регион для первоочередного размещения ракетного вооружения.

Так что реально в руках отец имел все ту же «пятерку», которой он уже грозил два года назад в дни Суэцкого кризиса.

Что знали в Вашингтоне о наших возможностях? Трудно сказать. Отец считал, что им известно очень немного. Я и сейчас склонен с ним согласиться. Думаю, на Западе сильно преувеличивают осведомленность американцев, достигнутую с помощью полетов У-2. С другой стороны, исходя просто из логических посылок, невозможно предположить, что через год после первого удачного запуска межконтинентальной ракеты развернуты сколько-нибудь значительные силы. Правда, угроза и одной-единственной боеголовкой заставляла задуматься.

В этот решительный момент оба лидера, отец и президент Дуайт Эйзенхауэр, старались уберечься от ложного шага, действовали с предельной осторожностью.

На предложение военных демонстративно сосредоточить несколько дивизий вокруг Берлина отец ответил категорическим «нет». Это могло спровоцировать американцев. Президент не дал испрашиваемого ЦРУ разрешения на полеты У-2. Такой шаг в момент кризиса он посчитал провокацией, прокладывающей прямой путь к войне.

Отец начинал нервничать. Прошла уже треть назначенного срока, а дело с места не сдвинулось. Он попытался отыскать выход. Его он видел в новой встрече в верхах. Обсуждение на ней берлинской проблемы, даже если и не удастся добиться результатов, позволяло если не отказаться от ультиматума, то отнести на неопределенный срок его окончание.

Он решил передать свое предложение американскому президенту не официально, а сделать его как бы невзначай. Для подобной миссии требовался особый посланец. Он остановил свой выбор на Анастасе Ивановиче Микояне. Если вообще существует возможность договориться, то лучше Микояна кандидатуры не отыскать, считал отец. Немаловажным по тем временам было и то обстоятельство, что Микояну уже приходилось бывать за океаном. «У него там, — шутил отец, — поднакопилось знакомых». Вот этим последним обстоятельством отец и решил воспользоваться. Анастасу Ивановичу на официальное приглашение американского правительства рассчитывать не приходилось. Он отправился в США как гость деловых кругов.

19 января 1959 года президент принял Микояна в Белом доме. Конечно, говорили о Берлине. Конечно, точки зрения не сходились ни в чем, кроме одного — ни в коем случае нельзя довести дело до войны. Микоян предложил встречу на высшем уровне по примеру женевской. Когда заседают, пусть очень умные, министры, они вынуждены строго придерживаться полученных директив. До высших руководителей точка зрения оппонента доходит множество раз переваренная в желудках внешнеполитических ведомств, окрашенная их симпатиями или антипатиями. На встрече в верхах за один день можно пройти путь, который с помощью дипломатов не преодолеть и за год.

Эйзенхауэр отреагировал пессимистически. По его мнению, женевская встреча не принесла результатов. Он не ощущал необходимости непосредственного общения. Если отцу так хочется, пусть соберутся министры. Что же касается Берлина, то тут вообще разговаривать не о чем. Западные союзники ни на йоту не отойдут от Потсдамских соглашений.

Отца не только разочаровал, но несколько уязвил ответ. Однако он сохранял оптимизм. Рассказы о встречах Микояна в США комментировал с улыбкой, американцы еще сядут за стол переговоров.

Теперь отец рассчитывал на визит в нашу страну премьер-министра Великобритании Гарольда Макмиллана. Отношение к угрозе возникновения войны из-за возни вокруг Берлина сильно отличалось по разные стороны океана.

Что грозило США? Разрушение одного, максимум двух городов. Много? Чрезвычайно много! Непостижимо много! Но несравнимо мало с возможной ответной акцией — десятки городов Советского Союза исчезнут с лица Земли.

Европейцам война за Берлин грозила гибелью. Макмиллан помнил подсчеты отца у камина в Чекерсе: для уничтожения его страны достаточно пяти-восьми атомных зарядов. Британские специалисты подтверждали справедливость этих слов. Осенью 1956 года его предшественник не выдержал нажима, сегодня он тоже склонялся к соглашению.

21 февраля 1959 года самолет британского премьер-министра приземлился во Внуково. Подлаживаясь под московскую зиму, Макмиллан надел финскую меховую шапку пирожком, — она у него сохранилась с 1940 года, тогда он почти всерьез собирался воевать на стороне финнов. Шапка выглядела нелепо. Отец удивился, но виду не подал. Он приготовил гостю теплую встречу, стремился проявлением сердечности отблагодарить за прием, оказанный им с Булганиным в апреле 1956 года, да и вообще, зарубежные визитеры еще не примелькались в Кремле. Отец старался наладить неформальные, человеческие контакты, выйти за рамки официального протокола. Он постоянно сопровождал гостя.

В один из дней отец завез Макмиллана на подмосковный конный завод. Там им приготовили истинно русское, эдакое лубочное катание на тройках, запряженных в сани. Отцу самому оно было в новинку. Лошади напоминали ему детство. От развлечения он пришел в восторг, гость сдержанно поблагодарил.

Однако отец просчитался. Эйзенхауэр предупредил Макмиллана перед отъездом в Москву: об уступках по Берлину ему нечего и думать, максимум, на что может согласиться Америка, — совещание министров иностранных дел. В Европе английский премьер-министр тоже находился в политическом вакууме. Де Голль не намеревался поддаваться нажиму, к тому же Франция готовилась стать ядерной державой, уже назначили дату первого испытания атомной бомбы в Сахаре.

Радушие отца не поколебало позицию Макмиллана.

Отец рассердился. Он сказал, что не сможет поехать с гостем в Киев и Ленинград. Все предыдущие дни отец расписывал прелести киевского гостеприимства, красоты Днепра — и на тебе, отказался, заявив, что занят, должен восстановить выпавшую из зуба пломбу. А тут еще произошла досадная накладка, предстояли выборы в Верховный Совет, не помню уже, союзный или российский, и 24 февраля отец выступал на предвыборном собрании. Текст составили загодя, он ничем не отличался от всех предыдущих речей такого рода, большая часть отводилась нашим достижениям, в конце стандартно обличалась агрессивность НАТО. Если бы не визит, на эти слова никто не обратил бы внимания, но Макмиллана они задели за живое. Он обиделся и даже подумывал о досрочном возвращении домой, но решил не обострять и без того накаленную обстановку. Он дал понять, что при благоприятном развитии событий возможность встречи на высшем уровне не исключена. Сделал это он на свой страх и риск, без согласования с союзниками.

Отец тут же воспользовался предоставленным ему шансом и в свою очередь публично заявил, что в случае прогресса на переговорах министров иностранных дел он не станет связывать принятие окончательного решения по Берлину с наступлением 27 мая. «Главное, сдвинуть дело, а будет это 27 июля или 27 августа, особого значения не имеет», — так он пытался ослабить все туже затягивающуюся петлю ультиматума.

Конечно, он отступил. И отступил на виду у всего мира. На вопрос, проиграл ли отец, ответить труднее. Да, он блефовал, ошибся в своих расчетах. Западному Берлину не суждено было стать вольным городом. Но и войны он не стоил. В конце концов, это только эпизод в большой политике.

Считал ли себя отец победителем? Думаю, что в глубине души нет, но он истово убеждал в победе и себя, и окружающих.

Проводив Макмиллана, отец буквально в тот же день, 4 марта, отправился в ГДР. Он хотел обсудить создавшуюся ситуацию с Вальтером Ульбрихтом, а заодно посетить Лейпцигскую ярмарку. Она его манила уже не первый год. Отец очень любил посещать выставки, в Москве не пропускал ни одной, особенно международной, его тянуло к новинкам, неважно, что это: тепловозы, грузовики, комбайны, ткани или новые сорта пшеницы.

В Лейпциге отца встречал Ульбрихт. Он не отходил от гостя ни на шаг. В качестве гида водил отца по выставочным павильонам, показывал новые строительные машины, станки, мебель. Отец рассматривал экспонаты с неподдельным удовольствием, изредка просил помощников напомнить ему по возвращении в Москву о той или иной новинке. Главным экспонатом Лейпцигской ярмарки 1959 года, по замыслу Ульбрихта, должен был стать немецкий суперсовременный реактивный пассажирский самолет конструкции Бааде.

Несколько слов о профессоре Бааде. После окончания войны он вместе с еще несколькими сотнями плененных нашими войсками немецких атомщиков, ракетчиков, авиаконструкторов, приборостроителей попал в Советский Союз. Мы, как всегда, опоздали, все сливки сняли американцы, но и нам кое-что досталось — не первосортные специалисты, но люди знающие.

Американцы сразу приспособили немцев к делу. Все знают руководителя лунного проекта «Аполлон» Вернера фон Брауна. А вот что отцом одного из лучших американских ракетных истребителей F 86 «Сэйбр», достойного противника МИШ-15 в Корейской войне, был тоже вывезенный из Германии инженер, в России мало кому известно.

Советские же конструкторы (может быть, за исключением ядерщиков) встретили немецких «гостей» нелюбезно, видели в них не помощников, а опасных конкурентов. А потому постарались при первой же возможности спровадить их подальше. Ракетчиков во главе с Гельмутом Герттрупом Королёв услал на остров Городомля на Селигере, а конструктора самолетов профессора Бааде Туполев отправил на поселение в небольшой городишко на берегу Московского моря. Официально так поступали из соображений секретности, чтобы они не выведывали наши тайны, а по существу и Королев, и Туполев, и Мясищев не знали, как им избавиться от навязанных сверху консультантов-помощников. К тому у них имелись все основания. Они лучше кого бы то ни было знали научный потенциал немцев и откровенно боялись их. Даже «сосланные» с глаз долой, они доставляли немало хлопот своими отчетами и конструкторскими предложениями.

Разработанная группой Герттрупа баллистическая ракета на две головы превосходила первые королёвские проекты. Оно и понятно: Королев только учился, а Герттруп имел за спиной опыт разработки ФАУ-2. Королеву пришлось попотеть, чтобы потопить в бесконечных экспертизах и рассмотрениях немецкие «глупости».

Нечто похожее происходило и с Бааде. Он задумал свой вариант тяжелого «европейского» бомбардировщика, во многом превосходившего и Ту-16, и ЗМ. Я не знаю деталей, мне запомнилась необычная компоновка двигателей на пилонах под крылом, как у «Боингов», а не по-нашему прижатых к фюзеляжу у основания крыла.

Туполев с Мясищевым, забыв о конкуренции друг с другом, совместными усилиями замотали проект Бааде.

Все они — и наши, и уставшие от бесконечных препирательств с анонимными оппонентами немцы — вздохнули с облегчением, когда отец договорился с Аденауэром о возвращении военнопленных и интернированных в результате войны на родину. И Королев, и Туполев с легким сердцем подписали заключение о том, что немецкие специалисты ни малейшей ценности для нас не представляют. Большинство «возвращенцев» транзитом через ГДР укатили на Запад, но кое-кто задержался. Осел в Восточной Германии и профессор Бааде. Теперь он решил бомбардировщик переделать в пассажирский самолет. Ульбрихт его активно поддерживал, он мечтал производить в Германии современные реактивные лайнеры и продавать их Советскому Союзу. Не раз он подъезжал с этой идеей к отцу, но безрезультатно. Отец резонно считал, что всю начинку самолета: двигатели, приборы — немцы захотят получать по дешевке у нас. Затем все запакуют в фюзеляж собственного изготовления и втридорога продадут нам же. Затея Ульбрихта отцу представлялась нестоящей: у нас уже имелись свои пассажирские Ту, АНы, Илы. К чему нам еще немецкий Бааде?

Ульбрихт не терял надежды. Он надеялся здесь, на ярмарке, показав свой самолет в полете, уговорить отца. Но произошло несчастье. На подлете к Лейпцигу самолет разбился, а его конструктор, не дожидаясь разбирательства, собрал вещи, усадил в машину семью и от греха подальше укатил за демаркационную линию, на Запад, тем самым похоронив все амбициозные планы Ульбрихта. Отец в душе радовался такому исходу. Не катастрофе, конечно, и не бегству Бааде, а тому, что отпала необходимость спорить с Ульбрихтом и в конце концов отказать ему.

Вечера отводились для бесед. С самого начала Ульбрихт с большим сомнением отнесся к надеждам отца на встречу в верхах. По его мнению, согласие Запада на совещание министров иностранных дел уже большое достижение. Решение германской проблемы займет немало лет, даже десятилетий. Отец настаивал: этого не произойдет вообще, если сидеть сложа руки.

Ульбрихт рассказал отцу, что начатые прошлым летом контакты с социал-демократами упрочились и они просят встречи с Хрущевым. Если отец не возражает, он организует беседу с Председателем партии Олленхауэром. Отец не возражал.

Отправились в Берлин, поехали машиной, путь, по нашим меркам, недалекий. Отец предпочитал автомобиль поезду, в нем он себя чувствовал вольготнее.

Отец остался доволен встречей с Олленхауэром, которому высказал все свои аргументы в пользу вольного города. Он искренне верил, что единственная преграда — тупое нежелание признать реальность существования восточногерманского государства. Если через него перешагнуть, то процедура транзита, пересечения границ и другие практические вопросы легко решатся. По сути, они вообще не изменятся, просто место советских офицеров займут немецкие чиновники.

Но он не находил понимания, позиция Запада оставалась негативной и монолитной. Не нащупал отец бреши и в беседе с социал-демократами, хотя и отметил их положительную реакцию на успехи социалистического строительства в ГДР. Олленхауэр с порога отмел саму возможность обсуждения подобного предложения.

Выступая в Берлине, отец повторил свою угрозу о заключении сепаратного мирного договора с ГДР, правда, срок он уже не называл. Президент Дуайт Эйзенхауэр отреагировал на следующий же день, заявив, что, если СССР в одностороннем порядке пойдет на соглашение с ГДР по вопросу о статусе Западного Берлина, США, обеспечивая свои права, применят военную силу.

— Будет война, — недвусмысленно предупредил он.

11 марта слова президента США опубликовала газета «Правда». Такая команда пришла от отца из Берлина.

Тем временем в советской прессе упор все больше переносился с заключения мирного договора с ГДР на созыв совещания для обсуждения не только вопросов Берлина, но и проблем разоружения, мирного сосуществования. Отец считал, что изменение акцентов в советской прессе хоть немножко подтолкнет западных партнеров.

12 марта отец вернулся в Москву, а 20-го Макмиллан прибыл в Вашингтон. Беседы с отцом не прошли даром, он убедил Эйзенхауэра согласиться на созыв совещания министров иностранных дел.

Тем самым наметился приемлемый для отца выход из затруднительного положения. Срок истечения ультиматума 27 мая более не обозначал границы между миром и войной. Начавшиеся переговоры отец объявил своей победой.

И тем не менее мир с опасением ожидал наступления объявленной даты. На мой вопрос, что же произойдет после 27-го, отец, смеясь, ответил, что наступит двадцать восьмое. Цель достигнута, переговоры идут. Тут он хитрил, раньше его слова звучали иначе.

В апреле — мае у отца всплеск дипломатической активности. Он демонстрирует конструктивный подход к намеченным для обсуждения в Женеве вопросам, рассылает предложения о запрещении испытаний ядерного оружия. Правда, в вопросе об инспекциях он по-прежнему тверд — это закамуфлированный шпионаж. Фиксируйте, что сможете, национальными средствами на своей территории. Он очень не хочет, чтобы «инспектора» проведали, что межконтинентальные ракеты у нас пока лишь в проектах, а не на боевых позициях.

Расширяются и личные контакты. Их отец считал важнее любых посланий. Доверие обретается постепенно. Чтобы его завоевать, надо общаться.

4 мая вместе с послом США Томпсоном отец посетил еще не выставку США, а ее строительную площадку в Сокольниках. Шаг беспрецедентный даже для держав, находящихся в самых теплых отношениях. Правда, для этого имелось и весьма далекое от политики объяснение. Отцу очень хотелось взглянуть на американскую стройку: какие там машины, как они работают. Но при других обстоятельствах он бы умерил свою любознательность.

В День Победы у отца гостили американские ветераны войны. В беседе он подчеркивал: главное — наша общность в борьбе с фашизмом, а не нынешнее противостояние в Берлине. И нигде не упоминал об ультиматуме.

Американцы ведут себя более жестко. В апреле поступает информация о заключении соглашения о постановке на боевые позиции на территории Англии новейших баллистических ракет «Тор». Называются предполагаемые цели в нашей стране. Шестьдесят английских «Торов» нацелены на тридцать советских городов. Право нажать пусковую кнопку делят поровну британские и американские офицеры. Одновременно сообщается о возможности размещения таких ракет в Италии, Турции, ФРГ, Греции и других странах НАТО. Так что опасения отца по поводу атомной угрозы со стороны Германии оказались отнюдь не беспочвенны.

Открытие 5 мая 1959 года совещания министров иностранных дел в Женеве отец оценивал как реальный шанс.

Он всей душой ненавидел войну, не рассматривал ее как средство, позволяющее разрешить мировые проблемы. И не только потому, что он понимал невозможность достижения победы в условиях применения ядерного оружия. Отец отрицал войну личностно, по-человечески. Он достаточно нагляделся крови в окопах во время Гражданской войны. Тогда он, как говорится, пощупал ее руками. В Отечественной войне ужасы умножились во сто крат. Пусть не батальонным комиссаром, а генералом, членом Военного совета фронта, он не прошел пешком, а проехал на «виллисе» с Запада на Восток, от границы до Волги и от Волги назад к границе. Пересказать виденное отец и не пытался, до конца дней своих он не мог смотреть фильмы о войне, читать о ней книги.

Отец рассчитывал, что президент США, немало хлебнувший в войну, разделяет его убеждения. В конечном счете они найдут общий язык.

По имевшейся договоренности на совещание в Женеве собирались не только министры иностранных дел великих держав, приглашались представители обеих Германий. К Селвину Ллойду, Кув де Мюрвиллю, Кристиану Гертеру, сменившему на посту Государственного секретаря США Джона Фостера Даллеса, и Андрею Андреевичу Громыко добавились непосредственно заинтересованные в деле фон Бретано и Лотар Больц.

Уже при открытии конференции возникло первое осложнение: фон Бретано отказался находиться в одном помещении с Больцем. Без сомнения, он имел инструкции от Аденауэра таким образом торпедировать всякую надежду на достижение договоренности еще до начала переговоров. Бретано засел в гостинице, Федеративную Республику представлял чиновник более низкого ранга Греве.

Западные партнеры с первых шагов заняли жесткую позицию. Они предложили объединить Германию, разумеется, в рамках ФРГ или под ее эгидой. Громыко отпарировал: вопрос объединения Германии вообще не стоит в повестке дня, выработка предложений — дело двух Германий. Решение может родиться только на основе их доброй воли. Дело великих держав-победительниц — санкционировать или не санкционировать соглашение, исходя из высших соображений сохранения мира и стабильности в Европе и мире. Началась привычная дипломатическая игра.

Понимая, что идея демилитаризации Западного Берлина не пройдет, отец видоизменил свою позицию — предложил оставить там символические контингенты союзников. Так он надеялся нащупать почву для соглашения. Он рассуждал незамысловато: если они не собираются на нас нападать, то им ни к чему держать много войск в Берлине. Это, в первую очередь, дорого, все приходится везти из Западной Германии, а капиталисты умеют считать деньги. Если они боятся нас, то стоит там дивизия или взвод, в данном случае не играет роли. У наших войск, расположенных в округе, такое превосходство — все сметут в момент. Отец видел одну причину, заставляющую американцев держать заметное количество войск в Берлине: намерение разместить там стратегические ракеты. Тогда все становилось на свои места. Ракетам необходим обслуживающий персонал, охрана. В этом случае повышенные расходы на содержание войск становятся оправданными.

Не забывал он помянуть и разведку, подрывную деятельность, пропаганду, но, громко протестуя, отец относился ко всему этому букету как к неизбежному злу.

Поэтому категорическое «нет», полученное в ответ на, казалось бы, учитывающие безопасность обеих сторон предложения, не только огорчило, но и насторожило его.

Запад стоял твердо: если СССР не соглашается с сохранением оккупационного статуса в Берлине, они не желают даже рассматривать вопрос о проведении совещания в верхах.

В этот момент совещание министров иностранных дел, едва начавшись, прервалось. Пришло печальное известие: 24 мая умер Джон Фостер Даллес. Как раз накануне срока истечения ультиматума. Главы западных делегаций засобирались в Вашингтон на похороны своего коллеги.

Громыко прислал в Москву телеграмму, запрашивал инструкции. Сам он выражал сомнение в целесообразности направления представителей высокого ранга на похороны ярого нашего врага. Предлагал обойтись присутствием советского посла. Отец просто взорвался. Не знаю, что он говорил в Кремле, но дома, не остыв, продолжал возмущаться, как можно действовать столь формально?

Отец сокрушался: дипломат обязан использовать любые возможности для установления контактов, укрепления связей. Но и это далеко не главное: нетрудно предсказать оценку нашего участия или неучастия в похоронах. В первом случае мы демонстрируем лояльность, а в противном что? Отец считал — глупость.

— Да и вообще, как бы это все выглядело! — кипятился он. — Все поехали в Вашингтон, а наш министр остается гулять по Женеве? Просто курам на смех.

За последним аргументом отца стояли и чисто человеческие чувства: столько лет мы проработали с Даллесом, а теперь не почтим его память? Да, он враг. Но это его классовая и государственная позиция. Другой он занимать не мог.

Громыко ушла шифровка, предписывающая принять участие в траурной церемонии и выразить самые искренние соболезнования.

Так истек срок ультиматума. 27 мая миновало, и ничто в мире не изменилось. Американские конвои двигались через территорию ГДР, как и раньше, беспрепятственно.

В начале июня 1959 года Вальтер Ульбрихт и Отто Гротеволь прилетели в Москву. Отец решил предпринять еще одну попытку выработать предложения, приемлемые для всех. 10 июня наша сторона обнародовала четыре пункта, в принципе не ущемлявшие права союзников. Отец соглашался подтвердить право пребывания западных войск в Берлине. Они и так там находились и уходить не собирались. При этом он предлагал нашим партнерам по переговорам взять на себя обязательства, облегчающие существование Западного Берлина внутри ГДР, закладывающие основу добрососедства. В совместных с ГДР предложениях предусматривалось прекращение враждебной пропаганды. Правда, не существовало четкого определения враждебной пропаганды. Каждый вкладывал в нее свой смысл. Поэтому на деле мы требовали прекращения вообще всякого вещания.

Два других условия представлялись, на мой взгляд, полегче: прекращение с территории Западного Берлина разведывательной и подрывной деятельности, а также обязательство не размещать там атомное и ракетное оружие.

В ответ прозвучало категоричное «нет». Совещание зашло в тупик. В Женеве объявили перерыв на летние каникулы до 13 июля.

Отец считал: пока ничего не потеряно. Он продолжал демонстрировать лояльность. 24 июня, уже после того, как министры разъехались из Женевы, он тепло принял американского политика и бизнесмена, бывшего посла в Москве Аверелла Гарримана. Не просто принял, а пригласил его на дачу. Правда, не к себе, а на специальную, гостевую. Они вместе провели почти целый день, гуляли, обедали и говорили, говорили. Хозяин поставил себе целью убедить гостя в своем искреннем стремлении к миру, мирному сосуществованию. Устраивающую их экономическую систему пусть выбирают сами народы, в этом они разберутся без переводчиков. Конечно, отец не мог не подчеркнуть свою уверенность в победе социализма.

По московскому телевидению 4 июля в день национального праздника выступил посол США Л. Томпсон. Через три дня отец принял группу американских губернаторов. Фрол Романович Козлов отправился в поездку по США. За этот год он стал вторым членом Президиума ЦК, посетившим далекую Америку.

Отец считал: дела лучше слов. Надо не обмениваться угрозами по радио и в газетах, а общаться лично. Казалось, его активность начинала приносить плоды.

Позволю себе вернуться немного назад, к первомайскому параду. В тот день по Красной площади проехали два мощных ЗИС-овских грузовика с огромными зелеными цилиндрами: новые советские крылатые ракеты наземного базирования. Спроектировали их в конструкторском бюро под руководством Челомея. К празднику изготовили всего два экземпляра. Они предназначались для испытаний, но в те годы каждому конструктору хотелось блеснуть, пусть и анонимно, показаться на публике. Владимира Николаевича поддержал Гречко. Ему, как главнокомандующему сухопутными войсками, тоже казалось совсем не лишним продемонстрировать что-нибудь новенькое.

Началось все минувшей осенью. На смотре в Капустином Яру Владимир Николаевич показал отцу картинку, демонстрирующую возможность использования крылатой ракеты, стартующей не только из контейнера, установленного на подводных лодках, но и с колес. Идея получила одобрение, работа закипела. В считанные месяцы гигантские трубы-контейнеры взгромоздили на тягачи, отработали особенности запуска и приготовились к летным испытаниям.

В Главном артиллерийском управлении, у наших официальных заказчиков, новинку, получившую условное наименование С-5, встретили без всякого энтузиазма. На нее отреагировали как на чужака. Ведь ракету разработали и собираются выпускать в авиационной промышленности: вот пусть и внедряют ее в военно-воздушные силы, а у нас есть своя баллистическая Р-11.

Некая логика в их словах была. Сделанная Микояном несколько лет тому назад на базе МиГ-15 крылатая ракета ФКР эксплуатировалась в ВВС. Но Челомей считал, что разрывать, разобщать по разным видам вооруженных сил баллистические и крылатые ракеты — непростительная ошибка. Он настойчиво стучался в двери к артиллеристам. К сожалению, в запертые двери. Напрасно Челомей доказывал, увещевал: у его детища в четыре раза больше дальность полета, в несколько раз мощнее заряд, а обращение с керосином, примененном в качестве топлива в С-5, несравненно проще и безопаснее, чем с кислотой в Р-11. «Да и вообще, эти два комплекса не конкурируют, они дополняют друг друга», — Владимир Николаевич пытался использовать последний аргумент, но и он не действовал.

Ракета существовала только благодаря поддержке отца. Все знали — она делается с его благословения, и отвергнуть новинку с порога, без серьезных оснований не решались. К тому же главнокомандующий артиллерией главный маршал артиллерии Сергей Сергеевич Варенцов пусть с некоторыми оговорками, но считал новое оружие полезным для своего рода войск.

Генералы разделились на два противостоящих лагеря: противников и сторонников крылатых ракет. А точнее, большинство высказывались против, за них стояли единицы, на которых поглядывали косо, бурчали: «Конъюнктурщики, выслуживаются…»

Главным аргументом против развития крылатых ракет избрали их уязвимость для огня противовоздушной обороны: баллистическую ракету-де сбить невозможно, а крылатую, летящую с околозвуковой скоростью, уничтожить ничего не стоит. Провели «испытания»: установили несколько батарей счетверенных автоматических зенитных пушек на точно выверенной трассе полета. Момент старта сообщили расчетам по радио, поэтому появление ракеты не оказалось неожиданным, ее встретила стена огня — и, конечно, сбили.

Ликование в одном лагере сопровождалось трауром в другом. Мы понимали, что нас обманули. Но как объяснить это высокому начальству? Ведь результат налицо, а к объяснениям, оправданиям все давно привыкли, их никто не принимал в расчет. Судьба ракеты повисла на волоске. Чтобы выжить, крылатой ракете требовалось прижаться к земле, залетать на предельно малой высоте. Тогда средства ПВО обнаружат ее лишь в последний момент, не успеют изготовиться к бою. Но как этого добиться?

Ко всему прочему добавилась еще одна проблема. В тот период в армии развернулась дискуссия, каким машинам отдать предпочтение: колесным или гусеничным. Обсуждение вскоре переросло в настоящую войну. Гусеничники доказывали, что только они смогут преодолевать бездорожье, колесники возражали: у гусениц запас хода несколько сот километров, во всем мире (кроме нас) танки к полю боя доставляют на колесных платформах. К тому же новые колесные машины по проходимости приближаются к гусеничным, а производство и эксплуатация их несравнимо дешевле.

Установленная на колесной машине С-5 угодила в эпицентр и этого спора.

Маршал Варенцов стоял за колеса: автомобилестроители продемонстрировали недюжинные способности, последние типы машин продирались через самую страшную грязь и топь. В Генеральном штабе сидели не менее могущественные сторонники гусениц.

В том давнишнем споре короткую победу одержали колеса. Их сторонников поддержал отец. Гусеницы решили использовать только в исключительных случаях. После 1964 года свара возобновилась с новой силой. К обвинениям в адрес «колесников» добавились новые упреки: их поддерживал Хрущев. Всех примирило решение Брежнева: делать и то и другое.

Если «колесная» проблема затронула Челомея лишь косвенно, то осуществление полета на малой высоте над пересеченной местностью стало делом его чести. Владимир Николаевич предложил заставить крылатую ракету смотреть вперед, заранее подстраиваться так, чтобы обогнуть холмы и даже горы. Начались эксперименты. На самолете облетывали один тип прибора, другой, третий. Требовалось найти решение и эффективное, и простое. Наконец удалось. Ракета буквально перетекала через пригорки, а перед крутыми склонами, высокими зданиями делала «горку», облетала их повыше, с тем чтобы, преодолев препятствие, снова припасть к земле.

Теперь последние возражения, казалось, отпали. К тому же новую систему управления намеревались научить распознавать местность, ориентироваться, сравнивая радиолокационную или какую-либо иную картину с картой, самостоятельно наводиться на цель. С точностью, которая в те годы и не снилась. Американцы о подобных системах только начинали задумываться. Сейчас такие системы вооружения называют высокоточными.

Любопытно: одним из аргументов, приводимых в те годы против крылатых ракет, оказался американский опыт. Они тогда снимали с вооружения «Матадор»: громоздкие крылья делали ракету неуклюжей. В Генеральном штабе сочли, что нам негоже отставать. Такая точка зрения продержалась немало лет. До появления в США «Томагавка».

Испытания «семерки» продолжались, но интерес к ней заметно уменьшился. В противостоянии с Америкой ставка теперь делалась на следующее поколение межконтинентальных ракет.

13 мая 1959 года вышли два почти одинаковых постановления правительства: одно о разработке межконтинентальной ракеты Р-16 в конструкторском бюро Михаила Кузьмича Янгеля, а другое — об аналогичной разработке Р-9 в ОКБ Королева. Новое постановление переводило работы Янгеля в первый разряд, ставило его самого в один ряд, а может быть, и повыше Королева. Различались ракеты не только топливом. В Р-16 Янгель решил использовать так называемую инерциальную, автономную систему управления, приводящую ракету к цели без всякой связи с Землей. У нас на такое еще не замахивались, хотя в США уже накопили немалый опыт в использовании подобных систем.

Королев к приборам, особенно необлетанным, относился с определенной долей скепсиса. В своей «девятке» он сохранил старую, смешанную систему управления. Правда, с одним пунктом радиоуправления, расположенным на старте.

Создалась пикантная ситуация: двигатели для обеих ракет делал Глушко. Его отношения с Королевым испортились донельзя. Сергей Павлович считал, что Глушко отдает предпочтение конкуренту, сердился, нервничал. Глушко выполнил свои обязательства, сделал двигатели для обеих ракет. Летные испытания они начали практически одновременно. Закончили с разрывом в два года. Соревнование выиграл Янгель.

Летом, перед отпуском, отец съездил в Днепропетровск. Как обещал еще зимой, он посетил и янгелевский завод, чтобы проверить, действительно ли там делают ракеты, как сосиски. В первую очередь его интересовала Р-16.

При последней встрече Янгель заверил, что на разработку ее уйдет совсем немного времени. Новая ракета будет базироваться на уже отработанной Р-12 и проектируемой Р-14. Обе они одноступенчатые, а новая ракета станет двухступенчатой, как бы Р-12 взгромоздится на Р-14. После удачного завершения работ по Р-12 отец окончательно уверовал в Янгеля, но хотел своими глазами удостовериться, как идут дела. Завод произвел на отца грандиозное впечатление: километры цехов, огромные инженерные корпуса, конструкторские бюро, гигантские испытательные стенды. Не то что обойти — на машине объехать его оказалось затруднительным.

Сначала отца повели по цехам. Сосиски не сосиски, но многометровые толстенные цилиндры и впрямь лежали плотно в торец друг к другу, переходя из цеха в цех. Между цехами транспортировка изделий проводилась с соблюдением всех требований секретности. Заготовки ракет тщательно укутывались брезентовыми полотнищами, натянутыми на квадратные распорки, скрывающие их стройные формы.

Отец остался очень доволен увиденным. Впервые ему не рассказывали, а показали, как делаются, точнее, скоро будут делаться ракеты. Не единичные экземпляры, а на конвейере, действительно, почти как сосиски. Это сравнение ему чрезвычайно понравилось. Он своими глазами убедился — тут и не пахнет прожектерством. Дело сдвинулось.

Директора янгелевского завода звали Леонид Васильевич Смирнов. Вскоре он пересядет в кресло заместителя Председателя Совета министров СССР, отвечающего за организацию работы оборонных отраслей промышленности, сменив своего шефа Дмитрия Федоровича Устинова. Очарованный успехами в организации производства ракет, отец назначит последнего председателем Высшего совета народного хозяйства, призванного координировать работу так и норовящих ускользнуть из-под опеки центра совнархозов. Оба они через несколько лет примут активное участие в изгнании отца со всех постов.

После осмотра состоялся митинг. На обширной площади между цехами собралось несколько тысяч человек. Отец говорил прочувствованно, благодарил за проделанную работу, восторгался достигнутыми успехами. Повторяя слова Янгеля, сказал, что убедился, — ракеты они производят на потоке, прямо как сосиски. На следующий день его выступление опубликовали все газеты. Сравнение производства ракет с сосисочным резануло мой слух. На следующий день в разговоре с отцом я посетовал, что он увлекся, восхищение увиденным завело его слишком далеко. Ведь после Р-5 у нас ничего нового на вооружении не появилось. Испытания «семерки» никак не закончатся, а обещания Янгеля — пока только обещания, не производство, а подготовка производства.

Отец рассмеялся в ответ. По его словам, не так важно, сколько ракет у нас есть на самом деле, мы же не собираемся начинать войну. Главное, чтобы американцы поверили в нашу мощь. Тем самым вероятность возникновения войны уменьшится.

— Так что не переживай, — похлопал он меня по спине.

По окончании митинга гости и хозяева направились в конструкторское бюро поговорить о перспективе. В просторном кабинете на столе стоял макет будущей межконтинентальной ракеты. Р-16 напоминала винтовочный патрон старого образца, на массивном основании первой ступени крепилась диаметром поменьше вторая. Завершалась вся конструкция похожим на пулю скругленным носком боевой части. Чистый патрон, только окружье в местах стыковки ступеней не сплошное, а решетчатое, узкий ажурный поясок. По нижней кромке первой ступени шел как бы расклешенный ободок, и больше ничего — ни рулей, ни стабилизаторов.

Внимательно осмотрев макет, отец сел на отведенное ему председательское место в торце стола, приготовился слушать. Рядом с ним расположились Устинов, председатель Государственного комитета по оборонной промышленности Константин Николаевич Руднев, председатель Государственного комитета по радиоэлектронике Валерий Дмитриевич Калмыков, заведующий оборонным отделом ЦК Иван Дмитриевич Сербин, маршал артиллерии Митрофан Иванович Неделин, секретарь украинского ЦК Николай Викторович Подгорный, чиновники Совета министров, ведавшие делами оборонных отраслей промышленности. Дальше по обеим сторонам стола растянулись главные конструкторы. Им сегодня предстояло докладывать.

Обсуждение началось с рассказа Янгеля о работах над Р-16. Михаил Кузьмич взял в руки лежавшие рядом с ним на столе и ранее не привлекшие моего внимания две небольшие модельки Р-14 и Р-12, поставил их друг на друга, демонстрируя, как из них складывается Р-16. Действительно, внешне оказалось очень похоже, на пухленькой Р-14 уютно примостилась поджарая Р-12. Оставим на совести главного конструктора этот эффектный рекламный прием. Затем он перешел к вопросам проектирования и изготовления Р-14 и закончил организацией серийного производства Р-12. Доклад прозвучал добротно, продуманно, каждый последующий шаг отталкивался от предыдущего. Рассказал Янгель и о своих трудностях: проблемах со снабжением, строительством, всем том, без чего не обходится ни одно подобное совещание. Отец на месте принимал решения. Почти ни в чем не отказывал, министры записывали в блокноты его указания. Такое случалось не часто, как правило, отец жался, неохотно соглашался на выделение дополнительных ресурсов.

Затем пришла очередь пуска ракеты из шахты. Янгель доложил, что строительные работы на полигоне окончены, идет оборудование стартового комплекса. Заявленные сроки, по его мнению, не нарушаются, они проведут пробный запуск в сентябре. Отец просто расцвел. Я давно не видел его в таком приподнятом праздничном настроении.

В своем заключительном слове отец не смог сдержать своих эмоций.

— Это настоящие чудеса — как-то по-детски воскликнул он.

Дальше он заговорил о том, что у ракет в армии нет настоящего хозяина. То, что они включены составной частью в артиллерию, — анахронизм. Отец предложил подумать об организации в Советской армии специальных ракетных войск стратегического назначения. Такая постановка вопроса оказалась неожиданной для всех: и младших, и старших. Вопрос еще нигде не обсуждался. Видимо, идея пришла отцу в голову сейчас, под влиянием увиденного на заводе. Присутствующие сдержанно загудели.

— У американцев по схожести решаемых задач и технического обслуживания материальной части стратегические ракеты относятся к авиации, — не столько возразил, сколько дал справку председатель Государственного комитета по авиационной технике Петр Васильевич Дементьев. Он тут был скорее на правах гостя. Его министерство поставляло лишь отдельные приборы для ракет.

Отец на мгновение задумался, потом возразил: «Нам американский опыт не подходит», — и стал пояснять, что у американцев традиционное преимущество тяжелой стратегической, бомбардировочной авиации. Ее цели — важнейшие объекты на территории противника. У ракет — те же задачи. У них ракеты как бы придаются самолетам, по одним маршрутам полетят бомбардировщики, по другим — ракеты. Здесь объединение командования целесообразно и оправданно, невозможно одну и ту же задачу решать в двух местах.

— Стратегической в американском понимании авиации у нас просто нет, — жестко сказал отец. — Если мы отдадим летчикам ракеты, они их начнут подлаживать под свои привычки, свои структуры. Организация дела неимоверно затянется, а нам времени упускать нельзя. Тут нужны новые люди, энтузиасты, не связанные никакой предысторией.

Отец обвел взглядом собравшихся, задержался на Неделине.

— Давайте поручим товарищу Неделину проработать вопрос. Он влюблен в ракеты, занимается ими буквально с колыбели, прочувствовал всю специфику. Подумайте, товарищ Неделин, — теперь он обращался уже прямо к нему, — спешить не надо, дело серьезное. Обсудите с кем надо, в первую очередь с товарищем Малиновским, и осенью нам доложите. Пока мои слова давайте рассматривать как рабочее предложение.

Неделин с энтузиазмом взялся за организацию нового рода войск. К началу осени основные выкладки легли на стол Малиновскому. Возражений они не вызвали. Никто больше в Министерстве обороны не позарился на эти новомодные хрущевские штучки. Да и спорить с отцом охотников не находилось.

За осень все бумаги оформили, согласовали, завизировали и подписали. 17 декабря 1959 года Ракетные войска стратегического назначения стали реальностью. Первым командующим назначили маршала артиллерии Неделина. Находиться на этой должности ему предстояло чуть меньше года.

Свой путь на отдых отец продолжил успокоенным. Дело сдвинулось, «семерка» теперь надежно подперта.

В Крыму отца ждал не только отдых. Он хотел разобраться с флотом, посмотреть, что изменилось за последние четыре года, прошедшие после его бурной стычки с адмиралом Кузнецовым. В Севастополе назначили демонстрацию последних достижений.

К так называемому малому показу военно-морского вооружения в Севастополе летом 1959 года конструкторское бюро Челомея готовилось особенно тщательно. Впервые не только на глазах начальства, но и вообще впервые нашей крылатой ракете предстояло стартовать с боевой подводной лодки. Пусковые контейнеры установили на палубе одной из дизельных подводных лодок старого образца, атомные пока еще строились.

В назначенный день и час — дело происходило во вторую неделю августа — отец приехал на машине из Ялты. Он сидел на переднем сиденье открытого ЗИСа, посвежевший и загорелый. Сзади разместились Брежнев и Малиновский.

Боевые корабли загодя заняли в море места, предписанные программой. Зрителям предлагалось наблюдать за боевыми упражнениями с борта комфортабельной яхты «Ангара».

Среди темно-серых силуэтов рассыпанных в бухте крейсеров и эсминцев она выделялась легкомысленной белизной бортов и надстроек. Яхта когда-то принадлежала главнокомандующему немецким флотом гросс-адмиралу Деницу и досталась нам после войны в результате дележки между союзниками трофейных кораблей. Ее вместе с несколько меньшей по размерам яхтой бывшего румынского короля Михая, получившей имя «Риони», подновили и поставили неподалеку от Графской пристани в Севастополе дожидаться, не появится ли у Сталина желание прокатиться по Черному морю. Насколько я знаю, подобная прогулка состоялась лишь однажды. Вскоре после войны в конце 40-х годов Сталин решил морем переправиться из Ялты в Сочи. Путешествие оказалось неудачным. В дороге его укачало. Больше яхтами никто не пользовался. Так они, готовые в любую минуту принять гостей, простояли невостребованными у стенки долгие годы, целое десятилетие. Но гости не появлялись, команда впустую драила медяшки, подкрашивала борта, скребла стеклянными осколками деревянный настил палубы.

В тот день яхта вся подобралась к походу, из трубы сочился прозрачный, почти невидимый глазу дымок. Бездымность на море — высшая оценка мастерства машинистов.

Я не стану описывать бесконечные артиллерийские и ракетные стрельбы, атаку подводной лодкой нашей яхты и преследование ее самолетами и вертолетами с воздуха, противолодочными кораблями с поверхности моря. Все выглядело чрезвычайно эффектно. Пуски ракет завершили насыщенную программу. У нас все прошло удачно. Челомей, сияя, принимал поздравления.

Отец остался доволен изменениями на флоте, происшедшими за последние годы. Ракеты уверенно вытесняли орудийные башни главного калибра с палуб немногочисленных крейсеров и эсминцев. Подводные лодки по силе своего удара многократно превосходили вчерашние линкоры. Отец поздравил главнокомандующего Военно-морским флотом с большими успехами. Расплывшийся в улыбке Горшков не преминул посетовать, что многого он так и не смог показать. В Черном море слишком тесно, негде развернуться подводным лодкам с баллистическими ракетами. Они сосредоточены на Северном и Тихоокеанском флотах.

Отец отшутился: «Не все сразу. Оставьте что-нибудь на будущее. А то нечем будет и похвастать». И тут же, посерьезнев, предложил следующий показ сделать на Севере. Когда? О дате решили договориться позднее.

Перерывы между упражнениями, переходы с позиции на позицию не терялись даром. В кают-компании яхты о своих задумках докладывали конструкторы кораблей, вооружения, плакаты на переборках менялись с калейдоскопической быстротой: подводные лодки, торпеды, противолодочные вертолеты и самолеты. Чего тут только не было!

Подошла очередь Челомея. Он выступал в паре с Павлом Петровичем Пустынцевым, конструктором подводных лодок. Пустынцев в трудные времена поддержал Владимира Николаевича, поверил в его сумасшедшую идею раскрытия крыла в полете и, осыпаемый градом насмешек, взялся за проектирование подводного корабля, оснащаемого новым, пока еще весьма гипотетическим оружием. С тех пор они вместе проработали многие годы, делили неудачи, радовались победам. Сейчас они праздновали успех, первое признание.

Челомей чувствовал себя на коне, он не докладывал, он пел. И действительно, год выдался удачным. Начались испытания новой противокорабельной ракеты П-6. Она запускалась с подводных лодок. Ее система управления по тем временам выглядела фантастично. Пролетев сотни километров и обнаружив соединение кораблей противника, ракета выбирала наиболее лакомую цель и, подкравшись, поражала ее в самое уязвимое место. В недалеком будущем Челомей обещал создать обширное семейство ракет, способных нейтрализовать деятельность авианосных соединений любого, даже самого невероятного противника.

Учения закончились. Отец уехал в Ялту, у него еще было несколько дней отдыха.

В начале июля у отца почти не оставалось надежд на достижение соглашения на вновь открывающемся 13 июля совещании министров иностранных дел. Стороны продемонстрировали взаимную непримиримость позиций. На конструктивные идеи министры оказались неспособны, а собираться на более высоком уровне западные партнеры явно не желали, выдвигали заранее неприемлемые предварительные условия. Отец загрустил.

По всей видимости, невеселые мысли накануне возобновления женевской встречи донимали и американского президента. И он искал выход. Иначе почему мысль пригласить отца в США для личных переговоров пришла ему накануне 13 июля?

После завершения церемонии открытия первой в истории взаимоотношений двух стран советской выставки в США улетал домой Фрол Романович Козлов. Дуайт Эйзенхауэр поручил представителю Государственного департамента Роберту Мерфи передать через него приглашение отцу. Отец воспринял его с огромным удовлетворением, я бы сказал, с радостью. Он оценивал его как знак окончательного признания нашего социалистического государства. Он стал первым советским руководителем, приглашенным в США с официальным визитом. Вот что рассказывал отец.

«Когда программа пребывания нашей делегации закончилась и она приготовилась к отлету, от президента неожиданно приехал курьер и вручил Козлову пакет с просьбой передать его Хрущеву.

Вернувшись в Москву (был выходной день), Козлов позвонил мне на дачу, сказал:

— У меня есть для вас пакет от президента Соединенных Штатов господина Эйзенхауэра.

Затем он приехал, вручил пакет. Ознакомились. Документ был очень кратко сформулирован, было сделано приглашение Председателю Совета министров от имени президента посетить с дружественным визитом США. Адресовались они персонально ко мне.

Признаюсь, я не поверил. Это было так неожиданно. Мы не подготовлены к этому, наши отношения настолько натянуты, что приглашение с дружеским визитом Председателю Совета министров и секретарю Центрального комитета казалось невероятным. Но все-таки факт был фактом…

Это было неожиданно, но и приятно и интересно. За границей я к этому времени уже бывал, но Америка занимала особое место в нашем представлении и нашем воображении. Да иначе и быть не могло. Она — самый сильный оппонент из капиталистических стран: лидер капиталистических стран, который задает тон антисоветчины в капиталистическом мире.

Кто в экономической блокаде Советского Союза задает тон? — Соединенные Штаты! Если другие партнеры шли на какие-то экономические контакты… Мы покупали кое-какое оборудование и что-то продавали за границу, главным образом сырье… Америка нас бойкотировала абсолютно. На закупку крабов объявили специальный запрет! Мотивировали это тем, что продукт добывается русскими в море рабским трудом. Дикость, но так они аргументировали в своем «законе». Они отказались покупать у нас даже черную икру и водку…

И вдруг — приглашение! Как это понять? Что это — поворот в политике? Трудно себе представить! Без всякой подготовки — письмо от президента!

Президиум ЦК собрался в Кремле, ознакомился с этим документом, решили: поблагодарить и принять приглашение».

Как политик отец видел те перспективы, которые могут открыться в результате встречи. Не сразу. Пройдет время. Но обязательно откроются. Да и чисто по-человечески отец был очень польщен приглашением.

Теперь до встречи в Вашингтоне в Женеве наступило затишье.

Дальнейший прогресс целиком зависел от результатов переговоров отца и президента Соединенных Штатов Америки. Будущее мира зависело от мудрости двух руководителей, их настроения, тщательности подготовки, спонтанного возникновения взаимных симпатий или антипатий, взвешенности решений и личного самочувствия.

А пока Москва ожидала важного американского гостя. Тоже впервые после войны на открытие американской выставки прибывал вице-президент США Ричард Никсон. Отец придавал выставке США в Сокольниках исключительное значение. И не он один, выставка стала событием. Впервые, я снова повторяю это слово, американцам позволили без посредников обратиться к москвичам. Правда, не без опаски, но отец пренебрег предупреждениями идеологов о возможности проникновения к нам буржуазной заразы.

Мы совершенно не знали друг друга. Ошибались на каждом шагу. Ведь взаимопостижение происходит только в общении, а у нас выпали полтора послевоенных десятилетия.

В качестве примера приведу свою версию рассказа о нашумевшем первом утре американского вице-президента в Москве. Никсон проснулся рано. Перелет через восемь часовых поясов ни для кого не проходит бесследно, наше утро представлялось американскому организму вчерашним вечером.

Гость выразил желание познакомиться с простыми русскими людьми, не работниками Министерства иностранных дел и сотрудниками спецслужб. Проведшие годы в Москве работники посольства США в Москве порекомендовали съездить на рынок. Это единственное место, где в этой стране допускается частное предпринимательство.

Двинулись туда к открытию, к семи утра. Хозяевам о маршруте сообщили только в момент размещения в машинах. Выбрали почему-то Даниловский рынок. Тогда его торговые ряды, огороженные потемневшим от времени дощатым забором, растягивались под открытым небом почти на километр.

Посещение рынка не предусматривалось официальной программой, никаких предварительных мероприятий там, естественно, не проводилось. Вокруг прогуливавшегося между прилавками Ричарда Никсона суетились лишь несколько советских и американских охранников. Постепенно начали собираться любопытные. На прощание Никсон решил пообщаться с простым русским. Он любил и умел завязывать непринужденные беседы с первым встречным. Выбрав одетого в спецодежду мужчину, гость решительно направился к нему и, протянув руку, представился. Переводчик из посольства тут же перевел. Говорил он с заметным иностранным акцентом, в те годы далеко не лучшая рекомендация.

Русский оказался весовщиком рынка по фамилии Смахтин. Он готовился к приему товара и не помышлял ни о вице-президенте США, ни вообще об Америке. Как и все советские люди, он твердо знал, что с иностранцами лучше дела не иметь, сделать вид, что занят, и отойти. Сейчас такой прием не годился, вокруг сомкнулась плотная толпа, какой-то человек, по всему видно, наш, «оттуда», энергично подталкивал Смахтина к гостю и что-то неразборчиво то ли шептал, то ли шипел. Раз уж не удалось улизнуть, следовало высоко нести честь советского гражданина, показать иностранцам, что у нас есть все, нас ничем не удивишь. Смахтин приготовился дать достойный отпор американцу. Ведь за каждое слово потом придется нести ответ.

Первые вопросы гостя оказались нетрудными: как зовут, чем занимается, есть ли семья? Дальше пошло сложнее, но он достойно ответил, что квартира его устраивает, заработок отличный, жизнью своей он доволен. Стоявший рядом человек, тот, что подталкивал к иностранцу, еле заметно одобрительно кивал головой.

На вопрос, знает ли он об открывающейся американской выставке и намеревается ли ее посетить, Смахтин не знал, как надо отвечать. Сказать, не знаю, — обидишь высокого гостя, проявишь неуважение: все знают, а он — нет. Сказать, что собрался в Сокольники, — как бы «свои» не заподозрили в преклонении перед Западом, и вообще, чего он там не видел? Ответ вышел компромиссным: о выставке он осведомлен, но идти туда не собирается, не смог достать билета.

Тут взаимопонимание прервалось, две цивилизации разомкнулись. В Америке не существует понятия «достать», а значит, и слова такого нет. Поэтому переводчик перевел «достать» как «купить», а гость сделал вывод, что его собеседник — человек бедный, не может раскошелиться на билет. То, что весовщик на нашем рынке не может быть бедным, выходило за пределы доступного пониманию для заокеанских пришельцев.

Ричард Никсон решил сделать жест, не широкий, в пределах дозволенного американскими приличиями. В кармане у него лежали советские деньги, он слабо ориентировался в разноцветных бумажках. Сколько может стоить билет на выставку? Не долго думая, он вытянул самую большую сероватую банкноту в сто рублей (10 рублей после реформы 1961 года) и протянул ее Смахтину. Переводчик торопливо объяснял, что вице-президент просит принять деньги и приобрести на них билет для посещения выставки.

— При чем тут деньги, если билет не достать? — теперь уже Смахтин не понимал гостя.

Смахтин оценил предлагаемую ему сотню как политическую провокацию. Приняв ее, он станет прислужником американского империализма. Или наймитом, раз взял? Следовало опять дать достойный ответ.

А Ричард Никсон все держал банкноту в протянутой руке. Смахтин твердым жестом отстранил руку вице-президента США и отпарировал, что советские люди в подачках не нуждаются, все, что им нужно, они в состоянии купить на свои, заработанные деньги.

Никсон выслушал перевод, понял, что ошибся, но не понял в чем. Осознал лишь одно — его собеседник, несмотря на замызганный внешний вид, достаточно богат, чтобы самостоятельно купить билет. Он спрятал деньги в карман и направился к выходу. Его не покидало ощущение совершенной ошибки. Продолжать знакомство с жизнью простых людей Москвы, по всей видимости, расхотелось.

Как только отец проснулся, ему вручили отчет о происшедшем эпизоде. Как он выглядел в нашей интерпретации?

В те дни не оставляли без внимания никакую мелочь, фиксировали каждое слово, оброненное гостем. Так поступали не только мы. Когда отец приехал в США, наблюдение велось не менее пристально. Недавно истек срок давности, и материалы, связанные с визитом Хрущева в США в 1959 году, рассекретили, и теперь с ними может познакомиться любой желающий. Существуют ли аналогичные материалы у нас, не знаю.

Отцу докладывали, что Ричард Никсон в семь часов утра потребовал повезти его на рынок. В нашем понимании, рынок — не место для посещения высокими государственными гостями. Зачем он туда поехал? Не за ранней же картошкой? Для прогулок мог найти маршрут получше. Отец настроился, что все это неспроста, чем-то гость хотел уесть хозяев. После подробного описания хождений по рынку сообщалось, что вице-президент США попытался вручить сто рублей работнику рынка (тут приводились анкетные данные), но тот отказался принять подарок.

Отец ничего не понял. Со смехом прочитал вслух донесение всем нам, собравшимся к завтраку. По мнению отца, Никсон, видимо, считает, что он попал в колониальную страну, и хочет подкупить, задобрить, завоевать авторитет людей, раздавая подачки. Еще он предположил, что именно так действуют в США, скупая голоса во время выборов. Отец перегнул листочек с докладом о происшествии на рынке пополам, так он всегда поступал с информацией, к которой хотел вернуться впоследствии.

— Пусть Сатюков опубликует в «Правде», наши люди посмеются. Как такой человек может занимать пост вице-президента? — в раздумье, с недоумением произнес отец.

И в последующие дни ему не давал покоя загадочный эпизод. Отец недоумевал, как гостю правительства может прийти в голову раздавать деньги на улицах? Репутация гостя в глазах отца оказалась серьезно подмоченной. Отец теперь ожидал любой выходки, держался настороже, готовый дать достойный отпор.

Случай не заставил себя долго ждать. В тот же день произошел прогремевший на весь мир «спор на кухне». Минуло не одно десятилетие, и трудно рассчитывать, что всем памятен тот, пусть и скандальный, эпизод в истории советско-американских отношений.

На выставке хозяином себя ощущал уже Никсон. Он подробно рассказывал отцу о каждом экспонате, настойчиво демонстрировал, какие они, американцы, молодцы, насколько превзошли весь остальной мир. Отца его тон раздражал, и он, где удавалось, давал отпор. Беседа напоминала перебранку двух приятелей, не способных ни в чем сойтись, постоянно доказывающих свою «самость». Отец постепенно накалялся, аргументов у него набиралось негусто, экспонаты говорили сами за себя. Он искал, к чему бы придраться, как бы разоблачить пропагандистскую сущность всей этой затеи, рекламирующей красочный фасад капиталистической Америки. Никсон заливался соловьем.

В таком настроении они подошли к интерьеру американского дома. Экспонат назывался «типичный американский дом». Весь он был хорош, а кухня — просто мечта домохозяйки. Отец задержался на кухне, почуял, что это то место, где он сможет дать бой. Он зацепился за электрический автомат для выжимания лимонов. Стал доказывать его ненужность. Отец любил, ухватившись за частность, переводить стрелку на общие проблемы. Произошел крупный разговор — каждый доказывал свое, убеждал в преимуществах своей системы, в правоте своего мировоззрения. Из дебатов каждый вышел удовлетворенный собой, тем, какую он задал взбучку оппоненту. Отец решил закрепить свой успех, а заодно продемонстрировать гостю нашу открытость. Он предложил показать дебаты на кухне в обеих странах по телевизору без купюр. Пусть зрители решат сами, кто прав. Никсон не возражал.

Вечером отец с удовольствием следил за перипетиями дневного приключения. Но по-настоящему торжествовал он на следующий день — советский посол в США сообщил, что при демонстрации спора местные телекомпании, приглушив голос отца, заменили его словами комментатора. При первой возможности он попенял Никсону: где же хваленая американская свобода слова? Мы не побоялись довести его аргументы до советских слушателей, а он, вице-президент США, своего слова не сдержал, испугался. Никсон сослался на независимость американского телевидения, отец не стал спорить, только «понимающе» улыбнулся в ответ.

На самом деле дебаты на кухне телевидение не записывало. Все время, пока я писал эту книгу, мне никак не удавалось разрешить внутреннее противоречие: с одной стороны, полное отсутствие документальных свидетельств знаменитой кухонной истории, с другой — абсолютная уверенность в достоверности эпизода с демонстрацией телевизионной записи дискуссии отца с Никсоном в обеих странах. Наконец правильный ответ отыскался. В канун третьего тысячелетия я посетил Сан-Франциско, и там представители фирмы АМПЕКС подарили мне кассету с записью пикировки, довольно дружеской, двух лидеров перед телекамерами их опытной установки. Запись цветного изображения на видеомагнитофон тогда только начиналась, и американцам очень хотелось продемонстрировать свое достижение отцу. (Кстати, АМПЕКС назван инициалами изобретателя процесса записи на магнитную ленту и основателя фирмы Алексея Михайловича Понятова.) Вот там-то, перед телекамерами, после недолгого препирательства отец и Никсон пожатием рук скрепили договор: все сказанное ими дословно переведут и покажут в обеих странах. Эти два события — кухонные дебаты и демонстрация изобретения фирмы АМПЕКС — наложились в моей памяти одно на другое.

В последующие дни отец постарался сгладить негативные впечатления от вчерашней размолвки. Держался с гостем подчеркнуто доброжелательно. Эмоции не должны брать верх над разумом. Особенно в преддверии столь важных переговоров. Правда, в разговорах со своими он подчеркивал, что в проявленной им задиристости есть своя положительная сторона: «Пусть президент знает, с кем ему предстоит иметь дело».

Теперь связанные с выставкой мероприятия, встречи, беседы наполнялись новым содержанием. Каждый жест рассматривался в свете предстоящей встречи в США. Будущие партнеры приглядывались, примеривались друг к другу.

На выходной отец отвез Никсона на гостевую дачу Ново-Огарево в Усово. С утра предупредил, что обедать домой не вернется, целый день проведет с гостем.

На встрече отец был сама любезность: они гуляли, катались по Москве-реке на катерах. Завидев группки людей на берегу, отец увлекал к ним своего гостя, представлял его и призывал убедиться, что в нашей стране живут свободные люди, а не «рабы коммунизма».

Никсона встречали тепло, жали руки, вспоминали о совместной войне с фашизмом. Такая встреча стала сюрпризом не только для гостей, мы сами еще год назад не могли себе даже представить подобного.

Гостю показали все, что он пожелал, кроме ракетных позиций. Показывать пока было нечего.

Когда американцы предложили свозить Козлова на свой ракетный полигон, мыс Канаверал во Флориде, отец посоветовал ему вежливо отказаться.

— Они это делают для того, чтобы потребовать взаимности. Мы им ничего показать не можем, и ему там нечего делать, — подвел он итог обсуждению шифровки из США, в которой запрашивались инструкции.

Отец оказался прав. Никсон вцепился как клещ, проявлял недипломатическую настойчивость в желании взглянуть на ракеты.

Как-то в разговоре Никсон стал выспрашивать отца, какое мы применяем ракетное топливо. Отец ушел от ответа. Когда он рассказывал об этом случае дома, то даже вспылил: «Не вице-президент, а шпион какой-то. Как он не понимает, что выведыванием подобной информации должны заниматься соответствующие службы, это недостойно государственного деятеля его ранга. Он же не в ЦРУ работает».

Никсону так и не удалось увидеть наше «ракетное чудо». Его только поддразнили сообщением в газетах о запуске накануне его приезда высотных геофизических ракет с собачками на борту.

Переговоров по существу практически не велось. В беседах на даче отец стращал гостя ракетами, а Никсон пытался выторговать уступки в Берлине.

Отпуск, сначала в Крыму, затем на Кавказе, отец провел в подготовке к поездке. Громыко курсировал из Москвы на побережье Черного моря и обратно. Одно за другим собирались совещания. В ведомствах на Лубянской и Смоленской площадях готовили обстоятельные справки и в тщательно засургученных пакетах отправлялись отцу.

Тут же, на пляже, помощники отца, усиленные пишущей братией из центральных газет, готовили болванки речей по случаю прибытия и отъезда, на завтраках и ланчах, перед деловыми людьми и журналистами. Подобная суета сопровождает подготовку любого государственного визита.

Как построить разговор с президентом? Где можно уступить? А где следует проявить твердость? На эти вопросы отцу предстояло ответить самому. О будущих переговорах отец думал постоянно: греясь на пляже и плавая в море на надувной камере, а более всего во время вечерних прогулок по ливадийской Царской тропе, проложенной еще во времена Александра III.

Вернувшись с прогулки, он вызывал стенографисток, и начиналась работа. Так постепенно формировалась позиция отца. Он считал, что прежде всего необходимо дать понять, что мы никому не позволим собой понукать, не дадим сесть себе на шею. С другой стороны, отцу хотелось попытаться найти, исходя из принципа мирного сосуществования, подходы к решению спорных вопросов. Он понимал, как трудно совместить эти два тезиса, но с первых шагов хотел обозначить границы, отступить за которые ему не позволяют наши принципы и государственные интересы. Четкость, проявленная сегодня, облегчит достижение конструктивных решений завтра.

Как бы не выглядеть на переговорах мягкотелыми — об этом заботились и за океаном…

Отец при подготовке к поездке в США снова погрузился в изучение тонкостей протокола, ему опять мерещились намерения унизить нашу страну и его представителя. Он докапывался до каждой мелочи, то и дело запрашивал посольство. Стал придирчив до мнительности.

Он считал, и не без основания, что эти «капиталисты и аристократы» смотрят на него, бывшего рабочего, сверху вниз, снисходительно, только в силу крайней нужды опускаясь до того, чтобы сесть с ним за один стол.

«Договорились о сроках и о процедуре, — вспоминает отец в своих мемуарах. — Мы несколько беспокоились, какая будет церемония встречи, не будет ли какой-нибудь дискриминации. Того, что положено для главы правительства, они могли подчеркнуто не сделать. В какой-то степени они так и поступили… На каком уровне они нас приглашали? На уровне главы правительства или главы государства?

Они подчеркнули нашему послу, что на уровне главы правительства. Это соответствовало моему рангу… Разговор шел о том, что в ответ на мой приезд в Вашингтон Эйзенхауэр потом примет приглашение и приедет к нам. Мы дали указание нашему послу, чтобы, разрабатывая процедуру и церемонию приема делегации СССР, он… предупредил бы, что такая же церемония будет устроена и для Эйзенхауэра.

Правда, если скрупулезно разобраться, то наши претензии были несколько преувеличены. Но мы все-таки хотели это подчеркнуть для того, чтобы исключить всякую дискриминацию. Мы знали, желания у них к этому были, а искушения — еще больше, чем желания…»

В одном из документов упоминались переговоры с президентом Дуайтом Эйзенхауэром в Кэмп-Дэвиде. Отец понятия не имел, что такое Кэмп-Дэвид, и очень забеспокоился.

Мне запомнился этот день. Работали, усевшись кружком под полотняными тентами на пляже. Программу пребывания читал прилетевший из Москвы Громыко. Услышав незнакомое название, отец врастяжку повторил его: «К-э-эмп Дэвид?… Что это такое?»

Присутствующие молчали, только Андрей Андреевич неуверенно произнес:

— Лагерь Давида…

— И что это за лагерь? — настаивал отец. Его интересовало все: где это место расположено, почему переговоры должны вестись в каком-то лагере, а не в Вашингтоне, в столице.

Никто из присутствующих ответить не смог. Позвонили в Москву, в МИДе информация о Кэмп-Дэвиде отсутствовала. Пришлось запрашивать Вашингтон.

«Сейчас мне смешно и немножко стыдновато, — признавался задним числом отец, — разобрались, что это загородная резиденция президента… Вот видите, как мы боялись, что нас могут унизить».

Получив разъяснения, отец успокоился, но этот эпизод навсегда засел в его памяти как пример того, насколько мы плохо знаем друг друга. А ведь именно на основе этого знания или незнания принимаются решения, изменяющие судьбы мира.

Лететь в Америку отец хотел только на Ту-114. Другим самолетам по пути приходилось останавливаться для заправки, а этот мог проделать весь путь без посадок.

Самолет еще не закончил всех испытаний. Только в конце мая он совершил свой первый дальний перелет до Хабаровска. После полета в деталях двигателя обнаружили микротрещины.

Отца отговаривали все: коллеги по Президиуму ЦК, Малиновский, его пилот Цыбин, но он стоял на своем. Он не раз возвращался к триумфу Ту-104 в Великобритании. Теперь он рассчитывал на повторение триумфа за океаном. Правда, в тот раз по тем же причинам незавершенности испытаний ему не удалось стать одним из первых пассажиров. Теперь он твердо намеревался взять реванш.

Отец пригласил к себе Туполева и стал допытываться у него, насколько безопасен полет на новом лайнере.

Согласно закону, Туполев обязан был отказать. То есть поступить так же, как и в 1956 году, когда он категорически запретил отцу лететь на Ту-104. До подписания сертификата полеты пассажиров по правилам и нашим, и международным недопустимы. На испытаниях случается всякое. И не только на испытаниях. В проверенной тысячу раз конструкции вдруг вылезают дефекты, влекущие за собой гибель машины, смерть людей. После приема в эксплуатацию за подобные происшествия ответ несут подписавшие акт приемки, а сейчас решать предстояло ему одному.

Но теперь это был другой Туполев, былой, оставшийся от сталинских лагерей страх уже не сковывал его волю. К Туполеву вернулась его легендарная привычка брать всю ответственность на себя, не оглядываться на инстанции, руководствоваться не предписаниями, а своими знаниями, опытом, наконец, своей интуицией. Он дал «добро», гарантировал безопасность перелета.

Прощаясь, Туполев пошутил: «Чтобы вам чувствовать себя спокойно, возьмите в поездку моего сына Алешу». Алексей Туполев, сам авиаконструктор, тогда работал его заместителем. Отец рассмеялся: «Будь по-вашему, в Англию мы ездили вместе с вами, а в Америку полетим с вашим сыном». Так в делегации стало на одного члена больше. Однако отец не стал первым государственным деятелем, опробовавшим Ту-114. Его опередил Козлов. На Ту-114 он полетел открывать советскую выставку в США. Сам он предпочел бы неудобство промежуточных посадок на испытанном Ил-18, но снова настоял отец. Он внимательно следил, какую реакцию в американской прессе вызовет появление воздушного гиганта, и по-детски радовался — в аэропорту не нашлось трапа подходящей высоты.

— Вот какие мы! Знай наших, — восхищался отец.

Окружающие дружно поддакивали, выискивали свежие, незатертые слова в превосходных степенях.

Никто не пояснил отцу, что такая длинноногость — вынужденная дань безобразию, творящемуся на земле. Конструкторы стремились убрать моторы повыше, подальше от мусора, камней и иной дряни, которой не должно быть на взлетной полосе, но которая всегда там оказывалась. Гигантские пылесосы двигателей всасывали в себя все, что попадалось; если влетит в заборник камень потверже, то не исключено, что вывалится он через сопло вместе с тем, что останется от лопаток турбин. У Ту-114 добавляли высоту еще и гигантские лопасти винтов. Так он стал самым высоким самолетом в мире.

Я тоже не хотел разочаровывать отца. Он так по-детски радовался, что мне стало жаль лишать его этого удовольствия.

Отец сказал, что возьмет меня с собой. После Великобритании мне вторично предстояло попасть «туда». И не просто за границу, а в Америку, страну, по нашим представлениям, фантастическую, вызывавшую все прошедшие годы замирание сердца от любопытства: что это такое? И вот теперь мне предстояло увидеть все своими глазами.

Вылетели мы в семь часов утра 15 сентября. Так диктовал вступивший в свои права дипломатический протокол. Ровно в двенадцать на авиабазе Эндрюс близ Вашингтона нас должен встретить президент США Дуайт Эйзенхауэр, а следом пойдет круговерть расписанных по минутам встреч, приемов, интервью. Отец особо отмечал, что для Ту-114 аэропорт Вашингтона оказался тесноват, его взлетно-посадочной полосы не хватало для приземления нашего гиганта. Вывод делался однозначный — и тут мы их обходим, пусть позавидуют. На этот раз я был полностью солидарен с отцом.

Летели долго, полсуток, ели, спали, снова ели. Отец читал свои бумаги, с удовольствием обменивался телеграммами с премьер-министрами проплывающих внизу государств, а их набиралось изрядно, ведь мы облетели полмира.

В середине салона, там, где крылья крепятся к фюзеляжу, в специально выгороженном закутке сидели несколько человек, не имеющих отношения ни к делегации, ни к экипажу. В течение всего полета целая команда двигателистов, откомандированных куйбышевским главным конструктором Николаем Дмитриевичем Кузнецовым, с помощью каких-то трубочек, напоминающих фонендоскоп, вслушивались в равномерный гул моторов. Перед ними россыпью зеленых огней светились замысловатые пульты и стенды. У каждой кнопки, каждого тумблера бугрились две лампочки — зеленая и красная. Красные не горели, маленькие кружочки успокаивали своей чернотой. Рядом ободряюще светил зеленый. И тем не менее само присутствие этих людей, их столь непривычная для пассажирского салона аппаратура вселяли тревогу. Магнитом притягивали взгляд их ящики, не появились ли красные точки. Из головы не шли проклятые микротрещины.

Необычный полет через океан на опытном самолете вызвал тревогу не только у пассажиров. Загодя службы безопасности приняли все доступные меры. Договорились с военными моряками, их корабли в случае аварии немедленно придут на помощь. Но где эти корабли в бескрайнем океане? Одна-две подводные лодки, надводный флот держался у своих берегов. КГБ хотел было направить в Атлантический океан специальную экспедицию, расставить крейсеры и эсминцы редкой цепочкой вдоль трассы полета, но, когда пришли к отцу, — без его разрешения на подобную акцию никто не решался, — он категорически запретил. Это впустую выброшенные деньги, считал отец, в случае аварии никого они не найдут, да и искать, наверное, будет некого, а потратим миллионы, да еще позора не оберемся. Всю эту затею американские журналисты не преминут красочно расписать в газетах. Уговорили его на паллиатив, дали указание нашим грузовым судам, следующим через Атлантику, и рыбакам, ведущим там промысел, на случай аварии держать постоянную связь с самолетом. Летчикам в случае вынужденной посадки предписывалось тянуть к ближайшему судну. Отец не возражал, но предупредил: людей от работы не отрывать, маршруты судов не менять.

В действительности рыбаков сорвали с лова, из них вместе с сухогрузами и танкерами все-таки выстроили цепочку от Исландии до Нью-Йорка.

К счастью, тщательно разработанную на бумаге схему опробовать не пришлось.

Встреча в Вашингтоне развеяла опасения отца. Его ожидал красный ковер, толпы встречающих, сонмища журналистов и даже президентский артиллерийский салют в двадцать один залп. И главное — сам президент США Дуайт Эйзенхауэр приветствовал его у трапа. Я не стану расписывать все приемы и встречи, этому посвящены специальные отчеты. Остановлюсь только на некоторых эпизодах — порой значительных, а порой мелких, но показавшихся мне заслуживающими внимания. На военно-воздушной базе Эндрюс мы расставались с нашим Ту-114. По стране отцу предстояло путешествовать на президентском «Боинге-707». Так договорились заранее, и не без труда. Хозяева держались твердо, советский самолет не должен появляться в небе США. Они до смерти боялись фотоаппаратов, якобы упрятанных в фюзеляжах Ту-114. С их помощью, считали мудрецы из ЦРУ, русские смогут точно привязать цели для своих ракет, даже если они не пролетят впрямую над нужными районами.

Теоретически их правота не вызывает сомнений. Другое дело — практически. Насколько я знаю, подобного оборудования на самолет устанавливать не предполагалось, да и возможности такой не существовало. Самолет-то опытный, а тут предстояло проделать новые дырки в фюзеляже, да еще замаскировать их от цепкого взгляда профессионалов. И не думаю, что отец мог согласиться на такое: если узнают, что Председатель Совета министров занимается шпионажем, не только позора не оберешься, но и все многолетние усилия по наведению мостов пойдут насмарку.

Наши не соглашались с американцами: как они обеспечат безопасность на чужом самолете? А если коварные хозяева решат его взорвать в воздухе? Или придумают еще какую пакость? Переговоры зашли в тупик. Обратились к отцу. Он отрезал: «Не выдумывайте, соглашайтесь. Разве они ненормальные? Кто решится устраивать катастрофу во время визита? — отец на минуту задумался и уже иным тоном добавил: — А впрочем… Но от всего не убережешься. Тогда проще вообще никуда не ездить, дома сидеть, как Сталин, — и снова резко: — Соглашайтесь».

Американцы потребовали, чтобы из Москвы на Ту-114 нас сопровождали их штурманы, вернее, один из США, а другой из Канады, так как маршрут пересекал и ее территорию. В их задачу входило помочь в прокладке маршрута, но главное, приглядеть за советским экипажем, проследить, нет ли на приборной панели каких-то хитрых тумблеров и кнопок. И здесь согласие пришло не сразу. Наши летчики возмутились: «Сами долетим». Они углядели в американском предложении элемент профессионального недоверия. Дипломаты разъясняли: подобная практика не выходит за рамки общепринятого.

Снова обратились к отцу. «Если хотят, пусть летят, — он не раздумывал ни минуты, — заодно полюбуются на наш Ту-114, убедятся, что наши самолеты не хуже их».

В полете отец демонстрировал доброжелательность. Когда пересекли границу Канады, он пошел к пилотам пожать руку канадскому штурману. Потом все повторилось с американцем. Стороны остались довольны друг другом.

С первых шагов на американской земле отец стал рваться в народ. Одно дело — чопорные дипломаты, министры, банкиры, здесь он чужак, а на улице он рассчитывал найти общий язык с простыми людьми, себя показать и на них посмотреть.

Так происходило не только в Америке. Поступал он так и в Москве, и в других городах нашей страны. Не раз производил подобные эксперименты в зарубежных поездках.

Вот и сейчас, по дороге из аэропорта в резиденцию, он пристально вглядывался в толпы собравшихся встречать его, а может, просто поглазеть на заморскую диковину вашингтонцев. Люди вели себя непривычно индифферентно. Не приветствовали, как это происходило в иных странах, но и не выражали своего неудовольствия. Отец удивился. По приезде в Блейр Хауз, отведенную ему резиденцию напротив Белого дома, стал расспрашивать посольских: что, такая манера поведения здесь принята?

Посол поспешил разоблачить «козни» местной администрации: впереди кортежа по маршруту прошла машина с большим транспарантом, призывающим американцев сохранять выдержку, не проявлять своих эмоций — ни положительных, ни отрицательных.

Хозяева потом извинялись: так они старались предотвратить неприятные инциденты, русских здесь не очень жалуют. Через десятилетия, в 1990 году, тогдашний мэр Сан-Франциско, где отец тоже побывал, мистер Кристофер рассказывал мне, как ему пришлось перед приездом делегации несколько раз выступать с призывами к горожанам проявить лояльность к гостям президента США, не омрачать их пребывание на Западном побережье.

Накануне в Лос-Анджелесе отец просто вышел из себя. Маршрут его следования непредсказуемо менялся, кортеж машин то колесил по окраинам, то вообще сворачивал в сторону от города. Посол доложил, что они следуют совсем не по тем улицам, которые заранее объявили в программе и где их, естественно, ждут люди. Отец набросился на сопровождавшего его Генри Кэбота Лоджа, но тот ничего не мог пояснить, только повторял, что местные власти выбирают путь следования, руководствуясь соображениями безопасности. Отец еле сдержался, только прошипел: «В таком случае лучше вообще никуда не ездить, засесть за стенами гостиницы», но быстро совладал с собой и, уже улыбаясь, произнес, что он не из трусливых, если мэр Паулсон и Лодж опасаются за свою жизнь, то он может их высадить в безопасном месте. Шутка получилась не очень удачной, повисла в воздухе. Машины, прокрутившись около двух часов по скоростным дорогам, взяли курс на Диснейленд. Отцу говорили, что там собралось особенно много людей. Вдруг на полдороге хозяева снова занервничали. Оказалось, что и в Диснейленд попасть не удастся. Тамошняя толпа настроена враждебно, в проверявшего трассу начальника местной полиции запустили помидором.

— Надеюсь, свежим? — съязвил отец. Он окончательно взъярился и сказал, что поедет один.

Корректный Лодж отпарировал:

— В этом случае правительство штата не может отвечать за безопасность.

Аргумент прозвучал серьезно, и отец сдался. Вечером на приеме он высказал мэру Паулсону все, что думал.

Эпизод с Диснейлендом по неведомым законам человеческой психики высветился ярким пятном, остался практически единственным, что по сей день помнится о днях визита американцам. Легенда повествует, что отцу до смерти хотелось посмотреть на знаменитые аттракционы. А когда его туда не пустили, он до того рассердился, что не смог сдержать своих чувств. Что ж, версия отвечает доброму американскому чувству юмора. Я бы ее принял, если она хотя бы приближалась к действительности. Но отец имел весьма слабое понятие, что это за диснеевская страна и чем она знаменита.

Информацию об инциденте в Лос-Анджелесе президент Эйзенхауэр получил поздно ночью. Несмотря на разницу в часовых поясах (Лос-Анджелес от Вашингтона на три часа), Лодж ежевечерне по телефону докладывал президенту об итогах дня.

На сей раз он не стеснялся в выражениях этот «сукин сын Поулсон» испортил всю обедню, устроил скандал на пустом месте, целый день дразнил, провоцировал Хрущева и, наконец, добился своего тот публично пригрозил прервать визит и прямо отсюда, из Калифорнии, улететь во Владивосток.

Президент и не подозревал, да и никто не подозревал, что Поулсон действовал не по своей инициативе, а выполнял прямое указание его собственного вице-президента. Но это уже совсем другая история, я ее подробно излагаю в «Пенсионере союзного значения» — третьей книге «Трилогии об отце».

Эйзенхауэр расстроился, ссора с отцом, да еще публичная, никак не входила в его планы. Поздно ночью он позвонил мэру Сан-Франциско, уже упомянутому мною Джорджу Кристоферу, и, посетовав на не в меру ретивого Поулсона, рушащего все внешнеполитические планы Вашингтона, попросил его по возможности выправить положение Кристофер пообещал сделать все возможное.

Он нашел чисто человеческий выход из положения. На вокзале в Сан-Франциско (делегация путешествовала по Калифорнии поездом), немного волнуясь, Кристофер встречал отца Отец вышел из двери вагона на перрон без улыбки, сосредоточенный, мало ли какая неприятность здесь ему уготована Вчера он уже получил впечатляющий урок «американского гостеприимства».

На улыбку протягивавшего ему обе руки Кристофера отец отреагировал кисло Кристофер понял, что выполнять просьбу президента спасти ситуацию будет не так-то просто, и решился на экспромт. Еще не закончив рукопожатие, он стал озираться по сторонам, а потом, наклонившись со своего почти двухметрового роста к отцу, доверительно шепнул «А где же босс?» Отец смотрел на него снизу вверх недоуменно-настороженно «Что еще надумали эти американцы?»

«Мой босс, — Кристофер кивнул на стоящую поблизости женщину с огромным букетом роз, — приготовился к встрече, а ваш босс никак не появится».

Широкой улыбкой Кристофер демонстрировал, что «за пазухой» у него не упрятано ничего, кроме благожелательности Отец тоже заулыбался. Впервые со вчерашнего дня.

«Господин председатель, — Кристофер снова доверительно наклонился к отцу, — мы с вами только притворяемся важными шишками, а сами отлично понимаем, в чьих руках власть».

Отец расплылся в улыбке, он понял, что Кристофер — не Поулсон, и, с удовольствием вступив в игру, тоже заозирался.

Тут в дверях вагона появилась мама. Супруга Кристофера вручила ей букет, о чем-то заговорила. Мама попыталась ответить ей по-английски. Лед окончательно растаял. Дальше шло как по писаному. Кристофер выполнил поручение президента, и, как он мне впоследствии рассказывал, выполнил с охотой, с первой улыбки они с отцом благорасположились друг к другу. Кристофер время от времени посещал Москву, они подолгу беседовали с отцом в Кремле.

В сентябре 1971 года Кристофер в очередной раз приехал в Москву, рассчитывал снова увидеться с отцом, привез сувениры, но опоздал буквально на пару дней 11 сентября отец умер. Из газет Кристофер узнал о постигшем нас горе, неведомыми путями разыскал мой телефон. Мы договорились о встрече на следующий день в его номере в гостинице «Националь».

Последний раз я встретился с 93-летним Джорджем Кристофером в Сан-Франциско, в преддверии празднования наступления третьего тысячелетия. Выглядел он бодро, я бы сказал весело, за ланчем очень подробно, в деталях рассказывал о той памятной встрече с отцом. Именно тогда я узнал о звонке президента Холодная война закончилась, и Кристофер не считал себя обязанным хранить ее тайны.

Маленькая деталь. Едва мы уселись за стол, Кристофер заказал нам обоим по рюмке водки. Я воспринял это как дань моему русскому происхождению. Мы чокнулись за дружбу, ту, что была, и за будущую тоже. Кристофер предложил повторить, я вежливо отказался, посчитав, что он продолжает ублажать мою «русскость». И ошибся.

— Вы как хотите, — сказал хозяин, — а я еще выпью.

И выпил. С удовольствием.

Я еще подивился: все-таки девяносто три года старику.

Через год Кристофера не стало. Его «босс», жена, умерла еще раньше. Жалко, когда уходят такие люди.

В течение всей поездки отец пытался через голову администрации наладить прямой диалог с американцами, чем доставлял обеим сторонам немало хлопот. Отец обижался, подозревал, что между ним и простыми людьми Америки хотят возвести преграду. Порой его опасения имели основания, а иногда он просто не хотел понять, что далеко не все в США готовы ему по-дружески пожать руку. Там же, в Калифорнии, отцу довелось посетить завод компьютеров фирмы IBM в Сан-Хосе. Через тридцать лет Томас Уотсон-младший, в те годы президент компании, рассказал мне: его особенно беспокоило, как бы работавшие на заводе выходцы из Венгрии не устроили гостю «теплый» прием. Пришлось день визита объявить выходным, распустить их по домам. Одновременно ему посоветовали держать себя с отцом поофициальнее и, по возможности, не улыбаться. Мистеру Уотсону не удалось последовать инструкции. «Ваш отец с таким искренним юмором рассказывал разные истории, что удержаться я просто не мог. Губы сами расплылись в улыбке и больше не собрались в предписанную из Вашингтона маску, — вспоминал Том Уотсон и потом добавил: — До встречи с ним я знал только одного человека, который так легко находил нужный тон с любой аудиторией, это был мой отец. Теперь к нему добавился ваш». Из уст Тома Уотсона эти слова прозвучали величайшей похвалой.

Я нашел старую фотографию: с подносами, наполненными нехитрой снедью из кафетерия, бок о бок шествуют низенький, колобком, отец и худой, долговязым журавлем, Уотсон — оба смеющиеся.

Нужно сказать, в то время не только отец, но и специалисты в нашей стране весьма смутно представляли, что такое IBM. На заводе внимание отца привлекли не компьютеры. Он уделил им приличествующее для воспитанного гостя внимание, не более. Не преминул заметить, что и у нас есть вычислительные машины, не хуже. Хозяин не спорил, только усмехнулся.

Отца потряс кафетерий. В 1959 году в нашей стране еще не додумались до самообслуживания. Отец восхищался полочкой, по которой движется поднос, выставленными на всеобщее обозрение тарелками и блюдцами. Поразили его блестящие пластиковые поверхности столов. Оказались ненужными вечно грязные, в пятнах скатерти.

— Смахнул крошки, протер тряпкой, и все чисто, — восхищался он.

Отец с восторгом прокатил свой поднос вдоль витрин. За ним примерился Громыко. Следом шли остальные члены делегации. Они неуверенно брали подносы, с опаской опускали их на направляющие и потихоньку начинали подталкивать их вперед, каждую секунду ожидая подвоха. Мало кому из них в последние годы доводилось доставлять своими руками пищу от плиты к столу. На то существовали официанты, домработницы, на худой конец, референты.

Неожиданности не заставили себя ждать. В полочке почему-то оставили разрыв, небольшой, в размер подноса. Отец, следуя за Уотсоном, благополучно преодолел его, правда, заметил предательскую преграду в последний момент. За ним перепрыгнул через щель Громыко, а тянущийся за ним министр высшего образования СССР Елютин, зазевавшись, грохнул свой поднос наземь. Происшествие вызвало всеобщее оживление. Отец пошутил, что следует министру потренироваться, совсем его руки отвыкли от работы. Елютин в смущении пытался отряхнуть прилипшую к брюкам капусту.

Вернувшись в Москву, отец потребовал и у нас организовать питание по образцу IBM. Без скатертей, без официантов. Уже одно это нововведение сулило немалую экономию в масштабах страны. Вот только продукты… Их ассортимент пока не мог равняться с американским. Но отец твердо верил: наша возьмет, изобилие не за горами.

Не меньше кафетерия отца поразил супермаркет. Туда мы попали на обратном пути из Сан-Хосе. Трудно сказать, остановился кортеж у его дверей в Стоунтауне, на окраине Сан-Франциско, в соответствии с программой или отец все-таки проявил «недисциплинированность». В чудом сохранившейся у меня официальной программе визита я такого пункта не обнаружил. И тут отца поразило не столько обилие и разнообразие товаров, к этому за неделю мы уже стали привыкать, сколько отсутствие продавцов. Мы еще не знали слова «самообслуживание», в Союзе все продавалось исключительно из-за прилавков. Вернувшись домой, отец с энтузиазмом стал внедрять и это приметавшееся ему новшество.

Еще одно заокеанское нововведение — автоматические камеры хранения на вокзале. О них в первые дни визита отцу рассказали советские журналисты. Перед посадкой в поезд, которым делегации предстояло проследовать из Вашингтона в Нью-Йорк, отец попросил показать, что это такое. Оказалось очень просто: вместо того чтобы выстаивать очередь в вокзальное багажное отделение с целью сначала сдать кладовщику чемодан, а затем получить его, достаточно отыскать свободную кабинку, они выстроились в зале ожидания наподобие полок в библиотеке, запихнуть в нишу свои вещи, опустить в специальную прорезь монету — и дальше иди гуляй сколько хочешь, вернее за сколько времени ты заплатил. Отец поразился, как это мы до такого не додумались. После визита в США в нашей стране быстро наладили производство багажных ячеек. Теперь уже никто и не припомнит, откуда они к нам пришли.

Из Сан-Франциско отцу предстояло перелететь в Де-Мойн, столицу штата Айова, кукурузную кладовую Соединенных Штатов. Главы государств и правительств этот город обычно не посещают, он лежит в стороне от маршрутов официальных делегаций. Для отца сделали исключение. Здесь жил его давний знакомый, влюбленный в кукурузу миллионер-фермер Росуэлл Гарст. Познакомились они в первые послесталинские годы, не помню точно, в 1954 или 1955-м. Началось все с публикации в айовской газете «Дэ-Мойн реджистер» статьи, призвавшей Советский Союз, вместо того чтобы тратить миллиарды на гонку вооружений, посоревноваться на фермерских и колхозных полях. Победитель докажет преимущество своей социальной системы, мирно высевая в землю кукурузные и пшеничные зерна, а не корежа ее взрывами сверхмощных бомб. Со своей стороны, редактор газеты обещал теплый прием и заверил, что айовцы без утайки поделятся сельскохозяйственными секретами с советскими гостями. Рассчитывал ли редактор, что его послание дойдет до Хрущева, или это был просто журналистский прием, сейчас сказать невозможно. Отец прочитал перевод статьи, опубликованной в американской глубинке, уже на следующий день. Советское посольство, служившие в нем разведчики выписывали все местные издания, надеясь, и не без оснований, выловить из них крупицы интересующей их информации. Так же поступало и американское посольство в Москве. Правда, не всегда успешно. КГБ прилагал максимум усилий, чтобы не дать им подписаться на местную печать, особенно, на районные газеты, из которых можно было почерпнуть столь ценимые профессионалами подробности.

Отец живо откликнулся на приглашение. Через пару месяцев в Айову отбыла делегация советских ученых во главе с министром сельского хозяйства Владимиром Мацкевичем. По возвращении им предстояло подробно доложить отцу, где кроется секрет американских успехов и как нам обогнать США в производстве продуктов питания.

Американцы встретили Мацкевича и его группу радушно, без устали возили по полям, показывали всё без утайки, снабдили целым ворохом литературы. По возвращении в Москву ученые представили отцу пухлый отчет, при встрече рассказали о невиданных у нас диковинах. Одна из них особенно поразила отца. Хитроумные янки калибруют кукурузные зерна на специальных заводах, высевают в землю только отборные семена, что дает немалую прибавку урожая. Мало того, сеют они не просто кукурузу, а специальные гибридные семена, что еще более повышает урожайность. Правда, рассказывая отцу о гибридах, гости замялись. Эта идея входила в противоречие с утверждениями вновь набиравшего силу и все более поддерживаемого отцом Трофима Лысенко, отдавала «буржуазным идеализмом в биологии», «вейсманизмом-морганизмом». В недавние сталинские времена за подобную «научную ересь» сажали в тюрьму. Теперь дули другие ветры, но докладчик подчеркнул идеологическую невыдержанность гибридизации. Отца мало заинтересовало, противоречат или нет американские гибриды теориям Лысенко. Главное — результат.

Кукуруза, по словам ученых, давала уникальную возможность решить проблему производства мяса в нашей северной заснеженной стране, где выпасать скот на зеленых лугах, в отличие от американского Техаса, Ирландии или Новой Зеландии, можно не десять месяцев, а то и круглый год, а всего три-четыре месяца, по-южнее — до полугода. На остальное время требовалось накопить корм, кормовых единиц, как говорили ученые. Больше всего их содержалось в стеблях, листьях, молодых початках кукурузы, из них получался самый лучший силос, зимняя еда сельскохозяйственной живности. Правда, чтобы вырастить кукурузу, требовалось приложить руки: прорыхлить, прополоть, подкормить. Она требовала внимания весь сезон. Но другого способа преодолеть постоянную нехватку продуктов отец не видел. Купить мясо было не у кого, торговлю с Западом наглухо перекрывал «железный занавес». Гибридная кукуруза представлялась отцу той магической ниточкой, потянув за которую, удастся разрешить продовольственную проблему, вдоволь накормить народ.

В России до сих пор при упоминании имени отца тут же вспоминают о кукурузе, а следом — и об американском штате Айова.

Гарст, как и отец, терпеть не мог протокола. Ему хотелось обстоятельно показать гостю свои поля, ферму, калибровочный завод, позволяющий из океана кукурузных зерен отбирать на семена лучшие из лучших. А тут сплошные ограничения — туда нельзя, сюда не ступи, стаи журналистов вокруг. Фермер предложил отцу сбежать. Он приедет за ним на своей машине на рассвете. Гарст знал, что отец встает рано. Они, пока вся эта свора спит, смогут обстоятельно осмотреть хозяйство.

Отец на секунду представил себе, какой переполох в обеих странах вызовет исчезновение даже на непродолжительное время Председателя Совета министров СССР. Не скрою, его подмывало включиться в игру, принять предложение, но… Выехал он согласно расписанию в девять утра 23 сентября. На своей ферме Гарст весь день боролся с вездесущими репортерами, отбивался от них кукурузными початками, швырял в них навозом и даже грозил выпустить свирепого быка. Чем больше он распалялся, тем больше доставлял удовольствия своим недругам, в газетах информация расцвечивалась сочными деталями, а о фотографиях нечего и говорить. Они обошли весь мир. Возможно, Гарст и подыгрывал, такую рекламу удается сделать не каждый день. Но это неважно, главное — день прошел удачно и Гарст и отец остались довольны. Отец не раз вспоминал об американском фермере. Приводил его в пример нашим сельскохозяйственникам. Он с сыновьями производил продукции больше, чем наш колхоз.

Накануне, вечером 22 сентября, отец посетил в Де-Мойне мясоперерабатывающий завод. Побывал он и в колбасном цехе, на автоматической линии, набивающей сосиски. Отведав, отец похвалил продукцию, правда, пообещал вскоре превзойти хозяев. К слову помянул, что недавно видел, как на одном из заводов у нас вот так же на потоке выпускают ракеты. Слушатели пропустили шпильку мимо ушей, их сферу интересов ракеты не затрагивали. Только переводчик Госдепартамента мистер Акаловский записал слова отца в свою книжку. В его задачу входило скрупулезно фиксировать все, что говорит отец. Для домашнего анализа.

Сейчас эти записи рассекречены и с ними можно ознакомиться. Чего там только нет! И рассказ отца, случайно обратившего внимание в бухте Золотой Рог на авианосец, о том, что мы отказываемся от надводного флота, потому что ему не устоять против запускаемых с подводных лодок ракет. И его замечание об уязвимости современных бомбардировщиков. И упоминание о нашем лайнере Ан-10, способном с сотней пассажиров на борту приземлиться на необорудованных аэродромах. И еще многое, многое другое.

В одном из отчетов есть упоминание и обо мне. Акаловский пишет, что в момент посадки на аэродроме Де-Мойна сын премьера снял кинокамерой реактивные истребители, стоявшие неподалеку от взлетной полосы.

Я вспомнил, был такой грех. Всю поездку я соперничал с профессионалами, снимал на восьмимиллиметровую пленку все, что попадалось на глаза. Получился длинный и скучный фильм, но среди московских знакомых он пользовался успехом, дверь во внешний мир только приоткрывалась, любая информация извне вызывала восторг и удивление.

Правда, на истребители, кроме мистера Акаловского, никто внимания не обратил, хотя я показывал фильм и в челомеевском конструкторском бюро, и еще где-то у авиационщиков. Для специалистов они интереса не представляли, стары.

Я привел этот эпизод не с целью кого-нибудь обидеть или тем более не потому, что обиделся сам. Он просто очень точно отражает ту взаимную настороженность, которая сопутствовала каждому нашему шагу, каждому движению. Нас не оставляли без внимания ни на минуту.

В этой связи вспомнился еще такой эпизод. В первой половине 1959 года первую челомеевскую ракету с раскрывающимся крылом П-5 приняли на вооружение. Делалось это тогда постановлением правительства, в котором подробно расписывалось, где и как ее производить, хранить, кому поставлять. В самом конце следовали «пряники»: ордена, медали, премии. Все это, естественно, «секретно», чаще «совершенно секретно», «особой важности». Владимир Николаевич стал Героем Социалистического Труда и лауреатом Ленинской премии. С ним премию получили еще одиннадцать работников конструкторского бюро. Нам выделили одну Ленинскую премию, а бывало, что, расщедрившись, за удачную разработку их отстегивали две-три и более. Тогда количество лауреатов-ракетчиков доходило до сотни.

Секретные премии вручали, естественно, отдельно от всех. Чтобы не рассекречивать столь важные персоны. Нашим лауреатам довелось получать свои медали в зале заседаний Моссовета. Я тоже попал в число приглашенных. Церемония состоялась где-то в июле или в августе. Листок-приглашение, смахивающий на повестку из военкомата, после получения пропуска я, сложив вчетверо, сунул в нагрудный карман своего единственного черного парадного костюма. И забыл о нем.

В Вашингтоне я зачем-то полез в карман и обнаружил несекретный, но уличающий меня в нарушении порядка документ. Сначала хотел его порвать и выкинуть, но потом не решился, из детективов я знал, что даже сгоревшую бумагу специалисты легко читают. Повертел, повертел я этот листочек в руках и сунул в карман на старое место. И… конечно, в суете снова о нем забыл. Вторично листок-приглашение вспльш в моей памяти в Нью-Йорке. Перед очередным приемом горничная забрала костюм погладить. Получив его обратно, я машинально обшарил карманы. Что-то мне показалось не так. Но что? Карманы, естественно, пусты. Только на следующий день я догадался об источнике своего беспокойства — приглашение исчезло.

Я заволновался, но потом успокоил себя: ничего в нем нет интересного. Ни для кого. Отцу о происшествии я не рассказал, а через пару дней и сам снова забыл о нем. Однако случай в нью-йоркском отеле не остался без последствий. Продолжение последовало следующей зимой. Однажды, придя домой, отец хмуро спросил меня, не болтал ли я в Америке чего лишнего. В частности, не рассказывал ли кому о своей работе?

Я искренне возмутился: как такое можно предположить? Не маленький, и инструктаж по соблюдению секретности проходил.

Отец не углублялся в расспросы. Какое-то время он молчал, а потом с неохотой произнес: «Тут поймали американского агента. На допросе он показал, что одним из заданий ему предписывалось узнать, за какую работу Челомей получил Ленинскую премию и что в его конструкторском бюро делает сын Хрущева Сергей».

Отец снова замолчал, разговор не доставлял ему удовольствия. Видимо, в КГБ не захотели сами задать мне вопросы и решили действовать кружным путем, послав донесение о показаниях шпиона отцу.

Меня как током ударило, вспышкой высветило в голове пропавшее приглашение. Пришлось обо всем рассказать отцу. Он еще больше помрачнел, хотя и не придал особого значения пропавшей бумажке. «Впредь веди себя осторожнее», — пробурчал он и больше к этой теме не возвращался ни в тот день, ни в последующие. Я, чувствуя за собой вину, его тоже не выспрашивал о судьбе чужого разведчика.

Какую роль сыграла пропавшая из моего кармана бумажка, трудно сказать, но мне происшедшее запомнилось на всю жизнь. Сегодня, когда стало известно, как скрупулезно за нами наблюдали, у меня нет сомнения — приглашение, извлеченное горничной из кармана моего пиджака, попало, как говорится, куда следует.

Да что там карманы. Недавно в американских газетах появились еще более пикантные подробности. Канализационную трубу, выходящую из туалета, которым пользовался отец, в соответствии с планом ЦРУ отсоединили от общего коллектора и завернули в расположенный неподалеку строго секретный бункер. В него имели доступ лишь снабженные специальными пропусками сотрудники американской разведки. Там по утрам они тщательно сортировали попадавшие в их руки отходы жизнедеятельности отца и отправляли в строго секретную лабораторию. Результаты анализов засвидетельствовали: отец здоров. Ну, будет об этом. Всякая служба занимается своим делом. Я привел эти детали, желая показать степень напряженности в наших взаимоотношениях во всем, даже в мелочах.

По возвращении в Вашингтон отец с Громыко, предоставив всем остальным полную свободу, отправились в Кэмп-Дэвид на переговоры.

Эйзенхауэр предложил отцу лететь в Кэмп-Дэвид вертолетом: сверху он сможет полюбоваться городом, многорядными шоссе-хайвэями — ими Эйзенхауэр особенно гордился. Сразу после прихода к власти в 1952 году он протолкнул в Конгрессе многомиллионный проект строительства широченных, даже по американским меркам, дорог, соединяющих Восточное, Атлантическое побережье, с Западным, Тихоокеанским. Мыслил он тогда по-генеральски: в случае высадки советских войск (а где они высадятся, он понятия не имел) такие дороги позволят свободно маневрировать, перебрасывать войска через всю страну. Ширину рассчитывали так, чтобы на шоссе могли садиться самолеты.

Русские не высадились в Америке и, как только теперь начинал понимать президент, не собирались высаживаться, но тысячемильные шоссе построили. Они стали основными транспортными артериями страны. Без них современная процветающая Америка просто не состоялась бы. Эйзенхауэр очень гордился своим детищем и по-человечески, и по-президентски, хотел похвалиться перед своим русским гостем.

Однако отец неожиданно заупрямился, предложение лететь на вертолете ему явно пришлось не по душе. Дело в том, что у нас вертолеты считались крайне ненадежным средством передвижения, а полеты на них — весьма рискованными. Не настолько, чтобы не летать вообще, в военном деле их использовали, но о гражданских перевозках не заикались даже сами вертолетостроители. Отец никогда не трусил, война приучила его к каждодневному риску. Она же приучила его не лезть на рожон.

Предложение Эйзенхауэра застало отца врасплох; к тому же, он не исключал и худшего: поднимут американцы его на вертолете, подстроят аварию и упрячут концы в воду. Отец вежливо попытался объяснить президенту, что он бы предпочел машину. Эйзенхауэр, с жаром расписывая красоты, открывающиеся из иллюминаторов вертолета, никак не понимал, почему отец предпочитает застрять в автомобильной пробке.

Препирались они довольно долго. Президент даже недовольно буркнул, что отец, если уже ему так хочется, может ехать на машине, он же сам воспользуется вертолетом и встретит отца в Кэмп-Дэвиде.

— Так вы тоже собираетесь лететь? — удивленно произнес отец.

— Естественно, я же сказал, что хочу показать вам Вашингтон с воздуха, — Эйзенхауэр удивился не меньше отца.

— Тогда полетели, — решительно заявил отец.

Полет на вертолете отцу понравился, а сам вертолет понравился еще больше, особенно огромные, в добрую половину фюзеляжа, окна. Отец просто влюбился в президентский вертолет и даже спросил хозяина, не может ли он купить в Америке парочку? Президент замялся. Тогда Советскому Союзу ничего не продавали, а тут — вертолет! С другой стороны, никакого особого секрета вертолеты в себе не таили. Их делали повсюду в мире, в Советском Союзе тоже, а добрый жест дорогого стоит. Президент ответил «да». За это «да» Эйзенхауэра потом жестоко критиковали в Конгрессе, но он сдержал слово, подписал разрешение на продажу Советскому Союзу двух вертолетов конструкции Игоря Сикорского. Точно таких, на котором они с отцом летали в Кэмп-Дэвид.

По возвращении в Москву отец собрал вертолетчиков и с пристрастием допросил их: как это так, у американцев даже президент летает на вертолете, там это просто транспорт, а у нас это чуть ли не цирковой, рисковый номер? Министр авиации Дементьев стал рассказывать о сложностях в изготовлении редукторов, балансировки лопастей. Отец его не перебивал, но, когда тот замолк, спросил: «Можете вы сделать вертолет не хуже американского?»

Министр промолчал. Михаил Леонтьевич Миль, вертолетный корифей, ответил: «Могу».

Милевский МИ-4 один в один походил на вертолет Сикорского, однако МИ-4 — не копия американского. Тогда и копировать было не с чего. Просто добротная конструкторская мысль отбирает из множества конструктивных решений наилучшие, и в результате машины, самолеты, вертолеты, танки или грузовики непрофессионалу кажутся близнецами.

В считаные недели Миль вырезал в фюзеляже своего транспортного МИ-4 «американские» обзорные иллюминаторы, установил мягкие кресла, настелил ковры. 11 ноября, через полтора месяца после возвращения отца из США, два милевских вертолета сели на брусчатку Кремля напротив Царь-колокола.

Отец с некоторым изумлением (ведь можем не хуже американцев!) осмотрел вертолет, посидел в кресле и тут же предложил запустить пассажирские вертолеты в производство. Они станут, считал он, незаменимыми: и на крымских и кавказских курортах, и в Сибири с ее бездорожьем.

Дементьев не возражал, но снова заговорил о редукторах, о лопастях. Отец, не дослушав его, обратился к Милю:

— А как вы, конструктор, считаете: можно на вашем вертолете летать? Не поубиваете людей?

— Можно, не поубиваю, — ответил Миль.

— Вот и хорошо, — отозвался отец, — я улетаю в отпуск на пару недель, в Пицунду. По возвращении из аэропорта в Кремль полечу на вертолете.

— Никита Сергеевич, — вмешался, задохнувшись, стоявший неподалеку Литовченко, начальник охраны отца.

— Знаю, что вы скажете, — перебил его отец. И снова обратился к Милю:

— Довезете?

— Довезу, — Миль не сомневался ни в себе, ни в вертолете.

— Вот и хорошо, — подвел итог отец.

27 ноября отец перелетел на вертолете из Внуково в Кремль. На милевском или, по настоянию охраны, на американском, не могу сказать. Вскоре пассажирские МИ-4 с эмблемой «Аэрофлота» появились в Крыму, а затем стали привычным «средством передвижения». Как в Америке.

Продолжение истории с вертолетами мне рассказал Сергей Сикорский, сын конструктора и сам конструктор. Мы с ним подружились уже в 1990-х годах. Оказывается, с продажей двух вертолетов отцу неприятности у Эйзенхауэра не закончились, они только начинались. Фирма «Боинг» (они делали двухвинтовые, похожие на летающие вагоны, вертолеты) обвнили президента в протекционизме, в покровительстве Сикорскому. Как это он посмел без всякого конкурса разрешить продать СССР вертолеты Сикорского, оставив фирму «Боинг «за бортом?

Назревал скандал. Эйзенхауэр обратился к отцу с предложением купить еще пару вертолетов, теперь уже у «Боинга». Отец с радостью согласился: наши инженеры их досконально исследуют, многому научатся, лучшее скопируют.

29 декабря 1959 года газеты сообщили о пассажирском вертолете конструкции Александра Сергеевича Яковлева. После появления во время войны в Корее двухвинтовых десантных вертолетов Боинга он тоже сконструировал свой «летающий вагон». Теперь, после получения образцов из США, переделал их в пассажирские.

Но «летающие вагоны» в гражданском варианте не прижились ни у нас, ни в Америке.

Отец провел в США пятнадцать дней. По нынешним представлениям, срок для государственного визита огромный. Сегодня отводится день-другой на переговоры, и партнеры разъезжаются. Время дорого. Тогда, в период знакомства, трудно сказать, что оказывалось в конечном счете важнее: переговоры с президентом или постижение незнакомой страны. Ведь каждая поездка в те дни походила на высадку на неизведанную планету. Наши контакты с миром только начинались.

В последний день визита отцу предстояло выступить по телевидению. Об этом еще в Москве рядили по-разному. У отца долго не могло сложиться к этому однозначного отношения. Ему очень хотелось выступить перед американцами, но это автоматически предопределяло ответное появление в следующем году президента США на советском телевидении. Его особенно боялись. Нет, не того, что все слушатели разом сменят свои симпатии. Об этом особенно не задумывались. Официальные инстанции пришли в ужас от одной возможности вещания нашим рупором пропаганды чуждых идей. Узел разрубил отец, сказавший, что если мы не доверяем своему народу, боимся, что он по первому слову американского президента последует за ним, то мы, то есть руководство, ни гроша не стоим и никому не нужны. Не все согласились с отцом, но спорить не стали.

И вот теперь отец готовился, вернее, волновался в ожидании начала передачи. Не по существу, что сказать американцам, отец знал твердо: он скажет о мире, о сосуществовании и, конечно, о преимуществах социализма, о его скором торжестве повсеместно. Отца волновало, как его покажут на экранах телевизоров, не придумают ли какую-нибудь хитроумную пакость. Он держался настороже и наотрез отказался от услуг гримера. По его представлениям, в гриме содержалась некая доля унижения и даже провокации. Потом станут описывать, как советского премьера подмазывали и подкрашивали. Напрасно его убеждали, что под светом юпитеров его лысина и нос начнут блестеть, покраснеют. Отец держался твердо и победил. Уже после передачи он с гордостью рассказывал, как ему удалось отбить все притязания режиссера.

В студию отец уехал один, а мы в Блейр Хаузе в страшном волнении ожидали, когда же он появится на экране в те годы редкого даже в Штатах цветного телевизора. Но все обошлось. Отец сказал все, что хотел и, попрощавшись на ломаном английском, исчез с экрана. Вот только лицо у него казалось неестественно красного цвета, и при каждом движении предательски поблескивала лысина.

Видимо, в США появления отца перед телезрителями опасались не меньше, чем в Кремле Эйзенхауэра. Как только он ушел из кадра, его сменили сразу три комментатора, начавшие разъяснять, опровергать, уточнять.

Отца подобный прием расстроил, но не рассердил. Мы не в стане друзей, чего тут еще следует ожидать? Смеясь, он посоветовал нашим пропагандистам поучиться у американских и учесть преподанный урок на будущее.

Отец остался доволен увиденным в США. Особенно ему понравились люди — их открытость, непосредственность, дружелюбие.

Говорили о многом, в одних вопросах сближение и не намечалось, в других, почти прийдя к согласию, партнеры, как бы испугавшись, отскакивали на исходные позиции. Обе стороны явно опасались верить друг другу. Вот как вспоминает отец.

«Какой же вопрос был у нас главным? Главный вопрос — договориться о разоружении.

Я видел, что Эйзенхауэра это беспокоит, и серьезно беспокоит. Я чувствовал, что он не рисовался, а действительно хотел договориться о том, чтобы не было войны… В переговорах, а вернее, в разговорах он высказывал:

— Господин Хрущев, я военный человек. Я всю свою жизнь нахожусь на военной службе. Я участвовал в войне, но я очень боюсь войны. Я бы хотел сделать все, чтобы избежать войны. Прежде всего — договориться с вами, это главное…

Я ответил:

— Господин президент, не было бы большего счастья для меня, если бы мы смогли с вами договориться и исключить возможность войны между нашими странами… Но как договориться?

Этот вопрос очень занимал и Эйзенхауэра, и нашу сторону. Это главный вопрос. Остальные, как говорится, производные: как улучшить наши отношения, развить торговлю, экономические, научные, культурные связи.

Мы знали их позицию, они знали нашу. Я не видел, чтобы что-то изменилось в этом вопросе. Я не надеялся, что можно будет договориться.

И та и другая сторона понимала, что надо исключить войну. Конкретный вопрос — запретить термоядерное оружие.

Американская сторона отстаивала позицию установления международного контроля. Тогда на международный контроль мы никак не могли согласиться. Я подчеркиваю — "тогда".

Поэтому мы хотели договориться о прекращении испытаний ядерного оружия, а это мы считали возможным без международного контроля.

Всякий взрыв фиксируется техническими средствами. Обеспечить контроль можно, не устанавливая этой техники на территории другой страны, с собственной территории или территории своих союзников.

Американцы окружили нас своими военными базами. Они, как говорится, всё просматривали и всё прослушивали, так что этот контроль они уже давно установили. Они добивались посылки контролеров, не обязательно из Соединенных Штатов Америки. Был возможен международный контроль. Мы не могли принять международного контроля.

Уже сейчас, когда я нахожусь на пенсии, я этот вопрос тоже обдумывал. Я считаю, что сейчас такой контроль возможен. Он был бы без ущерба для обороны. Сейчас этот контроль был бы взаимным.

Тогда мы значительно отставали в накоплении ядерного оружия. Мы не имели нужного количества носителей ядерного оружия, ракет. Самолетами-бомбардировщиками мы не доставали территории Соединенных Штатов Америки. Мы были слабее.

Мы могли в пух и прах разнести союзников США в Европе и в Азии, но экономический потенциал США для нас, для нашего оружия находился на недосягаемом расстоянии.

Естественно, мы не могли согласиться, потому что контроль был бы не в нашу пользу. Они просто получили бы возможность арифметически подсчитать и определить, что мы слабы! Именно сейчас для них было бы наиболее выгодно покончить с нами путем войны. Завтра будет уже поздно…

…В поездку мы взяли конкретные предложения: выделить какие-то пограничные районы в Советском Союзе и в западных странах НАТО, в которых можно было бы проводить взаимную проверку, как вести наблюдения с воздуха, так и, по-моему, наземную. Я сейчас не помню районы, но думаю, мы предложили большие территории у наших западных границ. В первую очередь, на собственной нашей территории и, конечно, на территории ГДР, где стояли наши войска».

Первые переговоры президента Эйзенхауэра и отца с высоты наших знаний и опыта, накопленных за прошедшие годы, выглядят по-детски наивными, по-детски прямолинейными, перенасыщенными идеологией и амбициями. И тем не менее, на мой взгляд, эти первые шаги отличались искренностью с обеих сторон. Оба руководителя хотели добиться мира, оба они знали цену войне. Первые шаги потому и первые, что без них невозможны никакие последующие. Наш путь в новый мир начался тогда, пятьдесят с лишним лет назад.

В сентябре 1959 года, готовясь к переговорам с Эйзенхауэром, отец трезво оценивал возможности достижения соглашений. Он не питал особых иллюзий, а потому не испытал и разочарований. Вот что он писал в статье, опубликованной в сентябре в журнале «Форин афферс»: «Главное — это удерживаться на позициях идеологической борьбы, не пуская в ход оружия, для того, чтобы настоять на своем». Это балансирование на грани между идеологической борьбой и мирным сосуществованием серьезно затрудняло достижение соглашений. Но таковы реалии тех лет.

Президенту проблемы казались проще, чем на самом деле, он надеялся, что откровенный обмен мнениями растопит лед. Он недооценил его толщину, наращенную взаимными усилиями за многие годы.

Вернусь к воспоминаниям отца.

«Когда мы стали перебирать вопросы, интересующие и ту и другую стороны, требующие решения, мы натолкнулись на рогатки. Они мешали нашему сближению, но убрать их мы не могли.

Я сразу почувствовал, что Эйзенхауэр обмяк. У него был вид человека, который побывал в проруби: его измочалило, и с него стекала вода. У меня, видимо, вид был также не лучше, чем у Эйзенхауэра. Впрочем, может быть, лучше, потому что у нас не было иллюзий. Мы не надеялись первой поездкой снести все преграды на пути нашего экономического сближения… с Соединенными Штатами.

Мы хотели себя показать и посмотреть Соединенные Штаты Америки, хотели продемонстрировать свою непреклонную волю: мы не пойдем ни на какие односторонние уступки, которых домогалась Америка. Поэтому обстановка нас огорчила, мы хотели уладить спорные вопросы, но увидели, что условия не созрели… Пришло время обеда… Обед был не торжественным. Атмосфера за столом была такой, как будто в доме лежал тяжелобольной. Такое чувство господствовало с нашей стороны, а больше всего у президента Соединенных Штатов.

Договоренность могла быть, но надо было пойти на реальные и разумные шаги. Договориться, ничего не уступая, получить нужное соглашение — это значит принудить другую сторону к капитуляции. Никаких реальных возможностей у Соединенных Штатов Америки к тому не было.

Пригласив нас, они проявили инициативу, после долголетней идеологической войны, которую мы вели. Это приглашение не давало им надежды принудить нас к капитуляции. Наоборот! Мы укреплялись на своих позициях, мы были неприступны — стояли, как говорится, как гранит.

Одним словом, пообедали мы… Обед был похоронный, невеселый. Не свадебный. Так… контакты. Ни похороны, ни свадьба. Сели в машину. В Вашингтон я возвращался в одной машине с Эйзенхауэром. Я не помню, каким количеством фраз мы обменялись на всем этом пути, очень мало, очень скупо. Разговор не вязался…»

В твердости позиции преуспели обе стороны. Переговоры прошли жестко, бескомпромиссно и… безрезультатно. Разговоры вне протокола происходили совсем иначе. Независимо от темы, они беседовали с симпатией, с добрым юмором. Говорили о разном: о гольфе и отношениях с военными, о президентских бычках и путях сохранения мира, о ковбойских кинофильмах и будущем Европы. Мне особенно запомнились два разговора. Я их читал в записи переводчиков, в Кэмп-Дэвид меня не взяли. Во время одной из прогулок Эйзенхауэр ненадолго замолчал, задумался о чем-то своем, а потом неожиданно спросил отца: как он управляется со своими военными?

Отец насторожился: не секреты ли президент выведывает? Расспрашивал же его недавно в Москве Никсон, вице-президент, о нашем ракетном топливе. От этих американцев всего можно ожидать.

— У меня самого с военными масса проблем, хоть я и генерал, — Эйзенхауэр, увидев замешательство отца, взял инициативу в свои руки. — Стоит только принять бюджет, как они стучат в дверь и просят дополнительные ассигнования. Я им объясняю: бюджет утвержден, больше денег взять неоткуда. Они же напирают: Советский Союз разрабатывает то-то и то-то, суют под нос донесения разведки, давят: если не дадите денег, пеняйте на себя, по вашей вине они нас разгромят, демократия погибнет. И я даю, нехотя, но даю.

Эйзенхауэр замолчал и с вопрошающей улыбкой посмотрел на отца.

— У меня то же самое, — тоже улыбаясь, отвечал отец, — мои маршалы постоянно напирают на меня: дай то, дай другое, нужны им и новые бомбардировщики, и новые крейсера, и авианосцы, и новые пушки. Я отбиваюсь, объясняю: бюджет сверстан, выделили вам сколько могли. Нужно еще и людей кормить, хлеб растить, дома строить. Они же продолжают грозить, что иначе вы нас разгромите, оккупируете. И все из-за моей недальновидности, скаредности. Приходится и мне платить.

Отец, в свою очередь, замолчал и с интересом ожидал продолжения. Эйзенхауэр молчал.

— Знаете, господин председатель, — снова заговорил он, — а что если нам заключить личное соглашение, не между странами, а между мной и вами, с тем чтобы обуздать наших и ваших военных?

Отец с удивлением посмотрел на президента. Что он, с ума сошел?

— Конечно, это несерьезно, — очень серьезно продолжил Эйзенхауэр, — но очень хотелось бы…

Отец только сочувственно вздохнул… Разговор иссяк.

В 1961 году, покидая навсегда Белый дом, Дуайт Эйзенхауэр предостережет своих сограждан, что нет ничего опаснее попадания реальной власти, контроля над бюджетом в руки военных и военных промышленников, военно-промышленного комплекса. «Случись такое — беды не оберешься, высосут последние соки, по миру пустят. И все ради "защиты национальных интересов"», — этими словами закончил свою речь американский президент.

В другой вечер, тоже на прогулке, отец предложил Эйзенхауэру обменяться списками шпионов, тайных агентов. На сей раз пришла очередь удивляться президенту.

— Чтобы не платить им дважды, — кратко пояснил отец.

— Вы правы, господин председатель, никогда не знаешь, кто из них агент, а кто двойной агент, — Эйзенхауэр понимающе рассмеялся. — Не знаешь, кого раскрыли и «кормят» профессионально изготовленными «секретами», а кто просто выдумывает небылицы.

Но и это «соглашение» не реализовалось.

Именно это человеческое общение, общие интересы, а вернее, склонности, озабоченность будущим, передаваемым в руки детей и внуков, а не перебранки по поводу выплаты оставшихся от войны долгов за поставки по ленд-лизу, упорное противостояние по германскому вопросу, на мой взгляд, — главный результат визита, открывавший немалые перспективы в будущем.

Президент ожидал, что отец заговорит о полетах У-2 над советской территорией, начнет протестовать. Но отец говорил о чем угодно, только не об этом. Эйзенхауэр решил, что он смирился с неизбежным. Отец же молчал, потому что не желал доставлять удовольствия хозяевам, демонстрируя свою слабость, упрашивая не в меру любопытных соседей «не подглядывать в его спальню», неспособность наказать обидчика. Когда собьем первый У-2, тогда и поговорим на равных, — считал отец.

— Нахалов следует учить кулаком, — уже дома пояснил он свою позицию. — Наш кулак теперь выглядит весьма внушительно. Пусть только сунутся.

Он ошибся. Резкий протест, возможно, заставил бы президента задуматься.

Но отец промолчал.

Снова возродился, правда ненадолго, дух Женевы, только теперь он назывался духом Кэмп-Дэвида. Эти два старых человека, не решив ни одного конкретного вопроса, продвинулись очень далеко в главном — в сфере человеческого, гуманистического понимания друг друга. Тут возникли первые зародыши доверия. Я не верю в потерянные возможности достижения соглашения в те годы. Объективно наши страны еще не созрели. Даже чисто в военном отношении США нависали над нами своей мощью. Они ощущали свою силу, а мы — свою слабость и, сжав зубы, строили ракеты. Договориться можно только на равных.

Начинать следовало с «образа врага». В этом первая попытка, казалось, удалась. Отец произвел на американцев неплохое впечатление. Со своей стороны, отец поверил стремлению президента США к миру, к добрососедским отношениям. Образ махрового поджигателя войны окончательно рассеялся, остался умный, добрый, немного усталый, много повидавший на своем пути человек.

Из бесед с президентом США отец с сожалением сделал вывод о нереальности своих предложений о вольном городе Западном Берлине. Следовало искать иное решение, иной путь, ведущий к заключению мирного договора без сдачи позиций в Восточной Германии. Расставался со своей идеей он не без сожаления.

«Борьба за мирный договор с двумя Германиями продолжалась, — рассказывал он. — Когда пришел назначенный нами срок заключения мирного договора, мы поняли, что ничего из этого не получится. Мы хотели создать крепкие основы мирного сосуществования, а дело, возможно, шло даже к военному конфликту. Надо сказать, я не ожидал вооруженного столкновения даже в случае одностороннего подписания мирного договора с Германской Демократической Республикой… Смысла не было в одностороннем подписании мирного договора, если мы не хотели обострения отношений с Западом до крайности. Посоветовавшись, мы отложили подписание мирного договора на неопределенное время».

Берлинский кризис, по моему глубокому убеждению, нельзя считать реальным кризисом. Скорее его можно назвать искусной имитацией кризиса. Ни мы, ни американцы не сделали шагов, способных спровоцировать вспышку, конфликт. Ограничились демонстрацией боевых поз, громогласными заявлениями и осмотрительными угрозами. Но если его все-таки считать кризисом, то первый Берлинский кризис закончился в Кемп-Дэвиде. Там из раздувшейся оболочки сепаратного мирного договора аккуратно выпустили газ, она сжалась, опала. Но отец решил ее не выбрасывать, запасливо припрятал, авось пригодится.

Вопрос о вольном городе теперь реанимировался лишь изредка. Отец шутил дома, а потом громогласно объявил, что проблема Западного Берлина для него ассоциируется с хвостом западного кота, случайно попавшего в его руки. В удобный момент за него всегда можно дернуть.

В ГДР главным источником бед оставался недостаток рабочих рук и уход, бегство квалифицированных специалистов. Остановится поток людей, уходящих через Западный Берлин, пройдет немного времени, положение изменится, жизнь станет богаче, и уже жители ФРГ запросятся в ГДР, объяснял отцу Ульбрихт.

Приземлившись 29 сентября в Москве и едва успев переменить рубашку и выступить в Лужниках с отчетом о знаменательной поездке, отец 30 сентября в сопровождении Суслова отбывает в Пекин на празднование десятилетия образования Китайской Народной Республики. Это его последний визит в «братскую» страну. Последняя отчаянная попытка лично уладить наши отношения, заштопать все более расползающуюся прореху.

Посмею высказать основанное на личных ощущениях предположение, что теплый прием в США, шумный успех, перспектива потепления в мире настраивали отца на несколько эйфорический лад. Ему казалось, что, поговорив с Мао Цзэдуном в Пекине, он сможет снять противоречия. Его постигло горькое разочарование. Окончательно в Москву отец вернулся 11 октября — воспользовался случаем и на обратном пути завернул во Владивосток взглянуть, как идут дела.

На Внуковском аэродроме во время традиционного прощания с экипажем бессменный пилот отца Николай Иванович Цыбин, взяв под козырек, попросил разрешения обратиться. Отец удивился, между ним и Цыбиным давно установились доверительные и даже дружеские отношения. Откуда такая официальность?

Цыбин доложил: недавно закончено строительство нового аэродрома, предназначенного для дислокации авиационной дивизии особого назначения. Он, как ее командир, приглашал отца в удобное время заехать, как он сказал, полюбоваться на аэродром. Отец, не раздумывая, согласился. Экскурсию наметили на ближайшее воскресенье.

До войны, после нескольких нашумевших аварий, Сталин запретил членам Политбюро без его личного согласия подниматься в воздух. «Там слишком опасно, неразумно подвергать риску столь нужных партии и народу руководителей», — заявил он.

С началом войны время спрессовалось, передвижение на поездах оказалось недостаточно быстрым и не столь безопасным. Запрет на полеты сняли. В распоряжение отца прибыл «Дуглас», ДС-3. Его командир, в то время еще совсем молоденький летчик, лихо козырнул: «Самолет прибыл в ваше распоряжение. Командир экипажа подполковник Цыбин». И уже другим тоном, как бы доверительным, закончил: «Какие будут распоряжения?»

С тех пор они летали вместе, отец и его шеф-пилот. В пургу и грозу, под охраной истребителей над линией фронта и после войны на отдых в Крым. Самолет и экипаж принадлежали к сформированной в 1941 году дивизии, в силу специфики получившей наименование «особого назначения». Место ей определили где-то на стыке Военно-воздушных сил и НКВД. Ближе к НКВД — ибо они подбирали людей, раскрепляли экипажи и самолеты, командовали, куда лететь и лететь ли вообще. А главное, скрупулезно копались в анкетах. За ВВС оставалось поддержание самолетов в рабочем состоянии. Командиром назначили генерала Грачева. Он же числился личным пилотом Сталина. Правда, как рассказывал отец, Сталин не рисковал подниматься в воздух, предпочитал поезд. По фамилии своего командира дивизия получила кличку «Грачевская».

Базировалась дивизия на печальной памяти Ходынском поле, которое с развитием авиации перекрестили в Центральный аэродром. Сейчас он оказался почти в центре города, его летное поле застроено домами. После победы полетов поубавилось. Именитые пассажиры редко покидали Москву. Многие вновь стали отдавать предпочтение поезду. Пилоты скучали. Основным их занятием стала доставка ежедневной почты уезжавшим на отдых к берегам Крыма или Кавказа членам Политбюро. Тихоходные американские грузовики ДС-3, получившие крещение в воздухе в самом начале 30-х годов, постепенно заменялись более современными и комфортабельными Ил-14.

После смерти Сталина Грачева на посту командира дивизии сменил полковник Цыбин. По этому случаю ему присвоили звание генерал-майора. Ил-14 еще какое-то время уживались на Центральном аэродроме, хотя и им стало тесновато, все ближе к летному полю подступали жилые дома. С появлением новых пассажирских лайнеров Ту-104, Ил-18, Ан-10 и, наконец, гиганта Ту-114 потребовалось удлинить взлетную полосу. В Москве это сделать невозможно. Дивизию решили вывести за пределы Москвы. Новое место расположения ей определили вблизи поселка Шереметьево.

Теперь строительство аэродрома первого класса закончили. В одно из октябрьских воскресений сразу после завтрака, забрав с собой детей, отец поехал на новоселье. Из Москвы сначала выбрались на Ленинградское шоссе, а затем свернули направо. Дальше узенькая асфальтированная дорожка петляла между березнячками и осинниками. Вот и конец пути — перед нами настежь распахнутые зеленые металлические ворота, около них вытянувшийся часовой. Рядом Цыбин и еще какие-то офицеры. От ворот в обе стороны, не видно конца, растянулся добротный бетонный забор. Отец велел остановить машину. Вылез, пожал руку Николаю Ивановичу: «Показывайте свое хозяйство, генерал».

Первым делом осмотрели взлетно-посадочную полосу, предмет особой гордости Цыбина. Она действительно получилась на славу: длинная, ровная, густо уставленная по краям разноцветными огнями. А ширина… Казалось, на ней могут разминуться два самолета.

Поле пустовало, самолеты еще не прилетели, ангары тоже не успели выстроить, только у въезда растянулось приземистое здание казармы, а чуть поодаль двухэтажный домик со стеклянным круглым фонарем на крыше: штаб, командно-диспетчерский пункт и место расположения летного состава.

Николай Иванович подробно рассказывал о своих планах, показывал, где разместятся инженерные службы, где стоянки. Отец слушал невнимательно, озирался по сторонам. Цыбин закончил свой рассказ словами: «А красота здесь какая!» Он широким жестом обвел уходящие к горизонту горящие золотом листвы на неярком осеннем солнышке березки, перемежающиеся мрачно-зелеными елями. В душе Николай Иванович оставался восторженным романтиком.

Мы вышли за ворота, свернули в лесок. Под ногами шуршали опавшие листья. Отец еще немного помолчал, потом поздравил Цыбина с прекрасным аэродромом. Тот расцвел улыбкой на добродушном широком лице. Однако поздравлениями дело не закончилось. «А не слишком ли шикарно для правительства, члены которого летают раз-два и обчелся?» — вдруг спросил отец.

Почуяв подвох, Цыбин стал оправдываться: аэродром построен в соответствии с нормами, отвечает всем требованиям эксплуатации самолетов любых типов, включая и Ту-114.

Отец хитро посмотрел на собеседника и повторил: «Вот я и говорю, хороший аэродром. И вы подтверждаете, что взлетать и садиться тут можно в любую погоду. И такое богатство должно простаивать, дожидаясь, когда у меня или у кого-нибудь из Президиума ЦК возникнет нужда отправиться с визитом? Не экономно». Цыбин повесил голову. По опыту он знал, что такой разговор отец затеял не зря.

«Мне кажется, будет правильно, — продолжал отец, — если мы этот аэродром отдадим Аэрофлоту. Внуково сейчас забито. Тут можно быстро построить необходимые службы, главное сделали, даже дорогу асфальтированную проложили. Кстати, зачем нам вообще держать в ВВС целую дивизию для обслуживания правительства? Это непозволительная роскошь. Давайте мы ее ликвидируем. Ничего не случится, если начальство станет летать на гражданских самолетах. И вы переходите в гражданскую авиацию».

Так, в результате воскресной экскурсии Военно-воздушные силы сократились на одну дивизию, а гражданская авиация приобрела первоклассный аэродром. Цыбин стал заместителем министра и не сожалел о переходе на гражданку. Вот только летать самолетами Аэрофлота отцу не пришлось. В недрах Гражданского воздушного флота создали специальный отряд для обслуживания правительства. Укомплектовали его военными летчиками.

Отец не ограничился Шереметьевом. Гражданская авиация требовала новых аэродромов, и отцу казалось, что он нашел самый экономный выход из положения.

Вслед за Шереметьевом военные безвозвратно потеряли базу дальней бомбардировочной авиации в Броварах, что под Киевом. Затем пришла очередь сухумского аэродрома ПВО. Всех не упомнишь. Министр обороны слабо протестовал. Отец только посмеивался: богатые должны поделиться с бедными. Теперь, когда он отправлялся в очередную поездку по стране, прежде такие гостеприимные военные летчики принимали все меры, чтобы его самолет не приземлился в их владениях. Эти «волюнтаристские» действия отца не добавили ему симпатий со стороны генералов.

Произведенный в сентябре первый в нашей стране успешный запуск ракеты Р-12 из шахты отец воспринял как свой личный триумф. Тут же принял специальное решение: впредь не принимать на вооружение баллистические ракеты стратегического назначения в наземном варианте, только шахтные. Оформили его постановлением правительства 30 мая I960 года. Полгода понадобилось на утряску деталей.

Однако первый успешный запуск из спешно пробуренной шахты не означал решения проблемы. Продемонстрировали только принципиальную возможность. Поэтому сразу пришлось идти на исключения. Пока и Р-12, и Р-14, и даже Р-16 ставились на земле. Счет их пошел на десятки, перевалил за сотню.

В середине 1963 года Р-16 наконец ушла под землю. Через год за ней последовали и ракеты средней дальности.

Требование обязательного размещения ракеты в шахте создало дополнительные сложности и для Янгеля, и для Королева. Теперь и ядовитые испарения кислоты, и взрывоопасные пары кислорода скапливались в замкнутом подземном колодце. Обострилась проблема герметизации ракет.

В кислотном варианте задача представлялась сложной, но решаемой. А в кислородном…

Отец продолжал сомневаться, что жидкий кислород удастся укротить, но Королев давил: это ему по плечу. Работа над «девяткой» не прекращалась. И так как двигатели для нее сделал все тот же Глушко, Королева все больше угнетала зависимость от «предателя». Королеву очень хотелось заиметь своего двигателиста, не пристраивающегося к двум мамкам сразу. Судьба свела его с Николаем Дмитриевичем Кузнецовым, создателем турбореактивных двигателей для туполевского бомбардировщика Ту-95 и его пассажирского аналога Ту-114.

Неизведанная ракетная стезя в те годы влекла многих, в том числе и маститых авиационных двигателистов. Поначалу они заводили у себя опытные группы, отделы, а по мере освоения ракетных двигателей начинали приглядываться, с кем вступить в альянс. В их повороте к ракетам немалую роль сыграло предостережение отца — эра военной авиации идет к закату, пора готовиться к замене самолетов ракетами. Пошли разговоры о закрытии конструкторских бюро, их перепрофилировании.

Отца активно поддерживали ракетчики. Особенно старались Королев и Челомей. Они искренне верили сами, готовы были доказывать кому угодно, что их ракеты смогут справиться с любыми задачами.

Устинов занимал тоже крайне решительные позиции. Янгель вел себя более сдержанно. Возражения военных летчиков и авиационных конструкторов на их фоне не доходили до сознания отца.

Даже Туполев, чей авторитет у отца оставался почти непререкаемым, ничего не мог поделать. Я не могу ничего сказать об официальных встречах, но на даче я был свидетелем подобных разговоров. Они оба любили такие встречи, когда, беседуя как бы ни о чем, без регламента, можно затрагивать любые темы. На сей раз отец отшучивался, уходил от прямого ответа, не желая обижать старика. Андрей Николаевич сам любил и умел пошутить, мастерски превращал в шутку любую серьезную проблему, а потом, как фокусник, возвращал ее обратно уже решенной. Но тут отца ни переубедить, ни перешутить не удалось. Он соглашался, что с самолета можно выбирать цели, вести прицельное бомбометание, оценивать достигнутый успех или промах, исправлять огрехи. Со всем этим он соглашался. Возражал лишь в одном. «Главный наш противник — Соединенные Штаты Америки. Как бомбардировщик сможет поразить цели на их территории?»

Ответ известен: никак. Туполеву вновь пришлось произнести роковое слово. Отец облегченно вздохнул. «Вот видите, — он перешел на серьезный тон, — вы предлагаете затратить на бомбардировщики миллиарды и не решить главной задачи. Денег у нас нет, приходится выбирать, кому заплатить. Естественно, мы выбираем ракеты. А у вас полно дел с пассажирскими самолетами. Предлагайте, мы рассмотрим, скупиться не будем».

Пока дальше разговоров отец не шел, но по всему чувствовалось, что решение не за горами. Авиационные конструкторы чувствовали себя сидящими на пороховой бочке.

В 1959 году ядерные взрывы не производились ни в СССР, ни в США, ни в Великобритании. Страны, входившие в ядерный пул, настороженно следили друг за другом, ни на минуту не прекращая своих исследований, конструирования: если одна из них сорвется, нарушит зыбкое равновесие не подкрепленного никакими договорами моратория, то две остальные смогут возобновить свои испытания немедленно.

Наши испытания, проведенные на исходе 1958 года, не решили всех проблем. Наиболее серьезная из них возникла при поездке отца к Янгелю. Под какой заряд рассчитывать Р-16? Использовать только что испытанную для Р-12 мегатонную боеголовку или ориентироваться на перспективную, в два-три раза мощнее?

Ответа на этот вопрос ждали от отца. Кириченко, Брежнев, Устинов, не говоря уже об администраторах рангом пониже: министрах, председателях государственных комитетов, стояли за новый заряд. Они не сомневались в необходимости проведения испытаний, относились к нашим обязательствам прекратить взрывы не более как к политической уловке, бумажке, не способной противостоять требованиям жизни.

Отец принял соломоново решение — ориентироваться на старую боеголовку, но предусмотреть возможность использования вновь разрабатываемой. Занять более жесткую позицию он просто не мог. Американцы связали себя обязательством всего на год, он вскоре истекал. Французы, не успевшие вступить в ядерный клуб, не обращая внимания на развернувшуюся кампанию, готовили свое первое испытание. Оно чрезвычайно беспокоило отца, ведь под французской маркой смогут проводить свои взрывы и американцы. Как их проконтролируешь?

Но пока он держался твердо. И как бы в поддержку слов отца вскоре после совещания у Янгеля, а точнее, 26 июля Государственный департамент США сделал заявление о продлении своего моратория до конца нынешнего года. Шаг невелик, попросту шажок, ведь дело шло о двух месяцах — с 31 октября срок переместился на 31 декабря. Однако отец воспринял сообщение как добрый знак. В Москве немедленно отреагировали: СССР не возобновит испытания, пока западные страны не начнут своих. США держались до 29 декабря, когда практически одновременно с сообщением о достижении договоренности о встрече на высшем уровне в Париже 16 мая 1960 года президент Эйзенхауэр объявил, что с нового года США считают себя свободными от добровольно принятых обязательств по соблюдению моратория на испытание ядерного оружия. О своем решении, о дате начала взрывов они сообщат заблаговременно.

Отец расценил этот шаг как уступку президента требованиям военных. Однако сам он не последовал примеру американского президента, хотя и Славский, и Устинов предлагали немедленно приступить к подготовке новой серии взрывов. Поколебать отца им пока не удалось.

Не поколебало его и сообщение о взрыве в феврале 1960 года на полигоне в пустыне Сахара первой французской бомбы.

В это время отец находился в Индии с государственным визитом. Я сопровождал его и присутствовал при получении неприятного известия. Из Москвы предлагали однозначно отреагировать на нарушение нашего одностороннего условия о прекращении испытаний: до первого взрыва, произведенного на Западе. Не в США, а на Западе.

Кириченко и Славский считали, можно без всякого ущерба для нашей политики провести хотя бы ограниченную серию взрывов, закончив ее к открытию совещания в Париже. Тем самым наши позиции станут прочнее, и мы на равных или почти на равных сможем говорить с американцами.

Отец не согласился. Аргументы «москвичей» произвели на него обратное впечатление: как можно не понимать, что после первого же взрыва говорить станет не о чем? В военном отношении, по его мнению, пока ничего не изменилось. Просто Франция удовлетворила свои амбиции, став еще одной ядерной державой. Отец верил в искреннее стремление к миру президента США, надеялся на достижение соглашения. Он решил взрыв в Сахаре «не заметить».

С осени 1958 года Королев предпринимал отчаянные усилия закрепить свой приоритет в освоении космоса, стремился первым достичь Луны. Не считаясь с затратами, смертельной усталостью людей, он пускал одну ракету за другой, атаковал в лоб, так же, как маршал Жуков в мае 1945 года бросал на укрепление Зееловских высот дивизию за дивизией, положил тысячи и тысячи солдат с одной целью — первым войти в Берлин, опередить своего левого «соседа» маршала Конева. Не только по своей манере, но и внешне Королев походил на Жукова — я уже упоминал об этом, — такой же невысокий, крепко сбитый, безжалостно-бескомпромиссный в достижении поставленной цели.

Первые три пуска, 23 сентября, 12 октября и 4 декабря 1958 года, закончились неудачей из-за технической неисправности ракеты. Затем 2 января 1959 года подвела система управления, космический аппарат пролетел мимо Луны. Пуск 18 июня 1959 года — снова авария второй ступени ракеты. К сентябрю изготовили еще две ракеты.

На этот пуск отец возлагал большие надежды. Он даже изменил своему правилу и попросил Королева приурочить его к началу визита в США. При этом отец предупредил: если есть сомнения — не пускать, нельзя осрамиться в такой момент. Королев заверил: конфуза не произойдет.

Сам же он отнюдь не был уверен в успехе, надеялся на свою счастливую звезду. Пуск очередной лунной ракеты, шестой по счету, назначили на 6 сентября. Несмотря на отчаянные усилия стартовой команды, она так и не взлетела — кто-то в спешке забыл пристыковать один из электрических разъемов. Вторая и третья попытки снова закончились неудачей — в трубопроводах жидкого кислорода замерзла неизвестно как попавшая туда вода. В четвертый раз двигатели запустились, но на режим не вышли. Королев решил больше не испытывать судьбу, ракету заменить на запасную. С ней пришла долгожданная удача. 14 сентября советская ракета с вымпелом на борту врезалась в Луну.

Королев подарил отцу копию шарика, которому предстояло при ударе о Луну разлететься дождем сверкающих пятиугольничков, каждый с гербом нашей страны, датой пуска — сентябрь 1959 года и с четырьмя буквами: «СССР». Такой пятиугольничек, впечатанный в синий бархат подложки, хранится у меня как одна из самых дорогих реликвий.

Отец попросил изготовить копию вымпела. Это неплохой сувенир для президента США. Отцу страстно хотелось продемонстрировать главе самого развитого государства возможности нашей технологии. Он все вспоминал, как лесковский Левша поразил хитроумных мудрецов англичан, подковав их собственную механическую блоху.

Сергей Павлович воспринял идею отца с восторгом. Его вымпел в Белом доме! Сказал, что у них в конструкторском бюро изготовлено несколько таких шариков и он немедленно пришлет в Кремль один из них. Отец напомнил: «Вы только проследите, чтобы коробочку сделали поприличнее».

Королев заверил: краснеть не придется.

Краснеть не пришлось. Прибывший 15 сентября в Вашингтон отец, не скрывая торжествующей улыбки, вручил вымпел Дуайту Эйзенхауэру. Фотографии, запечатлевшие знаменательный момент, обошли весь мир.

Я не знаю, как другие, оставшиеся в тени ракетчики, но Челомей отчаянно завидовал Королеву. Нет, он не желал ему зла, Владимиру Николаевичу страстно хотелось самому сделать что-нибудь такое, о чем заговорил бы весь мир. Мне кажется, в этот момент он ощутил, насколько ему тесно в трубе пускового контейнера подводной лодки. Именно тогда он решил прорваться в космос. Но пока его задумки оставались не более чем мечтой.

Отцу понравилось дарить вымпелы. Он просил Королева сделать ему их еще и еще. Вручал он их во время своих визитов в разные страны: премьер-министру Индии Неру и президенту Франции де Голлю, президенту Индонезии Сукарно и королю Афганистана Захир-шаху. Вручались они и высоким гостям, посещавшим нашу страну.

4 октября 1959 года, сразу после возвращения отца из Китая, в путь отправился третий лунник. Облетев Луну, он сфотографировал ее невидимую сторону.

Наладилось и с военными вариантами «семерки». Испытания, продолжавшиеся чуть больше двух с половиной лет и сопровождавшиеся горечью катастроф и радостью удач, подходили к концу. Оставалось проверить полет на полную дальность. Сделать это, не выходя за границы страны, не представлялось возможным, даже наших пространств оказывалось недостаточно.

Королев решил воспользоваться американским опытом и предложил пустить ракеты в акваторию Тихого океана. Сначала его идея вызвала бурю протестов: совершенно секретное изделие выпустить на неохраняемую территорию, где его могут захватить вражеские агенты!.. Королев заверил: снабдив головную часть средствами подрыва, мы обеспечим требования секретности. По его мнению, другого решения просто не существовало. Нечего впустую тратить время.

Устинов доложил отцу. Он пошел к нему не один, прихватил с собой министра Руднева и, конечно, Королева.

Когда решили вопрос в принципе, то тут же возникла новая проблема: у себя дома время запуска и точку прицеливания мы держали в строгой тайне. А как поступить в данном случае? Решили проконсультироваться в МИДе. Там ответили однозначно: о всякой возможной угрозе мореплаванию в международных водах необходимо заблаговременно известить заинтересованные страны. Но если объявить, то в обозначенный район соберутся разведчики со всего света.

— Может быть, рискнуть? Не предупреждать? — подсказывали отцу Устинов и Руднев.

Отец выслушал их опасения: анализируя огненный след, американцы смогут определить материалы, из которых изготовлена боевая часть, вычислить ошибку попадания и получить массу не предназначенных для них данных, — и не согласился. Он высказался за опубликование предупреждения в печати. Пуски все равно не скроешь, а нарушение международных правил вызовет кривотолки, трения. А то, что американцы убедятся в наличии у нас ракеты, способной при надобности долететь и до них, даже хорошо.

— Чего вы боитесь, когда говорите, что их разведчики узнают о точности попадания ракеты? — задал отец вопрос Устинову. — Ведь вы докладывали о высокой точности. Или не так?

Устинов подтвердил: точность попадания отличная.

— Вот пусть они сами убедятся, — продолжал отец и добавил: — А как они узнают, куда вы должны попасть? Ведь в океане кол не забьешь.

Королев пояснил: по результатам нескольких пусков можно вычислить точку прицеливания.

— Вот пусть они и вычисляют, — подвел итог обсуждению отец.

10 января в газетах появилось сообщение о том, что МИД СССР направил по дипломатическим каналам правительствам всех стран заявление ТАСС от 8 января 1960 года о предстоящем в соответствии с планами научно-исследовательских работ пуске ракеты в центральную часть Тихого океана.

Через десять дней в «Правде» появилась информация об успешном завершении испытаний. Сообщалось не о боевых головках, а о мифической последней ступени ракеты, специально приспособленной к прохождению плотных слоев атмосферы и потому благополучно достигшей заданного района.

При очередной встрече Королев рассказал отцу подробности необычных испытаний. Как и ожидалось, незваных зрителей набралось изрядно. Американские суда, принадлежавшие, видимо, ЦРУ, настолько тесно окружили три наших корабля, осуществлявших наблюдение, что пришлось их уговаривать отойти на расстояние, гарантирующее от столкновений. Головки приводнились где следовало, ничего недозволенного в чужие руки не попало. Королев отметил: американцы вели себя корректно, завладеть нашим имуществом не пытались.

— Вот и хорошо, что мы объявили на весь свет. Никто не усомнится в том, что у нас есть чем доставить водородную бомбу в любую точку земного шара, проучить агрессора, — непривычно патетически провозгласил отец.

20 января 1960 года межконтинентальную баллистическую ракету Р-7 официально приняли на вооружение Ракетных войск стратегического назначения.

Теперь отец все свои надежды связывал с ожидаемой встречей в верхах, а еще больше с визитом президента Эйзенхауэра в Советский Союз. Ему готовился особенно теплый прием.

Отец как только мог демонстрировал желание договориться. Конечно, не поступаясь принципами. Со страниц газет исчезли решительные заявления, угрозы, обвинения. Впрочем, не совсем: перепалка по Берлину продолжалась, но без былого задора и злости.

Газета «Правда» начала печатать отрывки из книги еще совсем недавно числившегося в поджигателях войны Аверелла Гарримана. 15 января I960 года сессия Верховного Совета СССР заявила, что она рассматривает разоружение как единственный путь к упрочению мира и обеспечению дружбы между народами. Отец предложил провести новое, четвертое по счету сокращение наших вооруженных сил на 1 миллион 200 тысяч человек. Суммарное сокращение за эти годы составляло около 3,5 миллионов человек. В вооруженных силах оставалось 2 миллиона 423 тысячи человек.

Я попытался скрупулезно просуммировать все сокращения вооруженных сил, начиная с 1953 года. Цифры не совпали. Видимо, не все планы выполнялись, что-то корректировалось по ходу дела. Но тенденция сохранялась, армия неуклонно и быстро уменьшалась.

18 января «Правда» сообщила, что визит президента США Дуайта Эйзенхауэра в нашу страну состоится в июне 1960 года, с 10-го по 20-е. В Москве ощущалось приподнятое настроение. Такое, как бывает в доме в ожидании желанного и дорогого гостя. Город прибирали, подмазывали, в общем, готовились.

Насколько трудно у отца выпросить деньги на строительство чего-нибудь, кроме жилья, знали все. О строительстве административных зданий или привилегированных жилых домов для работников аппарата в те годы никто и не заикался. Такое предложение наверняка бы стоило инициатору должности. Если же, воспользовавшись отсутствием отца, кому-то и удавалось протащить подобное решение, то не дай бог стройке попасться ему на глаза. Запрет накладывался незамедлительно. Такая судьба постигла белокаменное, похожее на торт, здание Совета министров РСФСР на набережной Москвы-реки. Увидев появившиеся из земли стены, отец полюбопытствовал, что тут сооружается. Громадина простояла недостроенной до конца 1964 года. После отставки отца стройку оперативно завершили.

Сейчас же, в преддверии визита, отец без споров дал согласие на строительство специальных вилл в разных районах страны для приема высокого гостя. Одна из них расположилась на живописном берегу прославленного сибирского озера Байкал.

Заботило отца и где организовать доверительные беседы с глазу на глаз, на манер кэмп-дэвидских: на его даче в Горках-9 или в гостевой в Ново-Огареве, где принимали Никсона. Он остановился на втором варианте, в Горках-9 не удавалось обеспечить привычные для гостей удобства. Ведь там даже туалет приходился один на всех в конце коридора. Там же размещалась и ванна. По американским меркам, так жили только в трущобах.

Я не могу сказать, что отец рассчитывал разрушить в Москве все рогатки, которые не удалось преодолеть в Вашингтоне и Кэмп-Дэвиде. Тем более, что у Эйзенхауэра заканчивался второй президентский срок, приближались выборы. Отец больше рассчитывал заложить прочный фундамент на будущее. Казалось, мир наконец стронулся с мертвой точки. Выставки в наших странах, взаимные визиты и намеченная новая встреча в верхах, казалось, позволяли надеяться на смягчение международного климата, поворот мира к общению, соглашениям, а по мере возникновения взаимного доверия — к необратимым переменам. Тут очень важно не оступиться, особенно в начале пути, когда нервы на пределе. Один неверный или неверно истолкованный шаг — и все труды пойдут прахом.

Первую половину 1960 года переполнили различные международные контакты, встречи, визиты. Как плотина прорвалась. Отец крутился как белка в колесе.

В начале февраля в Москве он вел переговоры с Джованни Гронки, президентом Итальянской республики. Проходили они тепло, без напряжения. В выходной день отец пригласил гостей к себе на дачу. Гуляли по зимнему подмосковному лесу, играли в снежки. Казалось, заехали на денек добрые знакомые. Серьезные разговоры перемежались пустяками, супруга президента смутила отца неожиданным вопросом, спросила: где он шьет свои костюмы?

Отец не раз читал в переводах из иностранной печати критические замечания о своей одежде, о ней отзывались как о мешковатой, небрежно сшитой. Он никогда не франтил, даже в молодости; шиком тех послереволюционных лет считалось отсутствие внимания к своему внешнему виду. И сейчас он не уделял особого внимания портным, но подобные высказывания задевали его самолюбие. Свои костюмы, как и другие члены Президиума ЦК, он заказывал в специальной пошивочной мастерской, принадлежащей КГБ. Портные там старались как могли, особенно после того, как отец побурчал по поводу оценки результатов их деятельности в иностранной прессе. Из-за всех этих мелких неурядиц вопрос о костюме одновременно задел и смутил его. Он только пробормотал в ответ: «Здесь шьют, в Москве. Есть одна мастерская. А что?»

— Очень хорошо сидит. Я думала, вы заказывали его за границей. Крой похож на итальянский. Вот я и подумала, не из Италии ли он? У нас очень хорошие портные, — щебетала гостья.

Она еще некоторое время поболтала о костюмах, о портных, о том, какие чудесные мастера в Италии. Отец ее слушал не перебивая. Я про себя посмеивался. Отец не терпел разговоры о тряпках, считал их обывательскими. Мог и оборвать собеседника. Сейчас он сохранял на лице гостеприимную улыбку. Возможно, после прогулки с семьей итальянского президента и пошла гулять по свету байка о том, что отец заказывает себе одежду исключительно у итальянских мастеров.

В феврале — марте отец посетил Индию, Бирму, Индонезию, Афганистан, Францию. Везде он говорил о мире, о разоружении, о мирном сосуществовании. Особое значение он придавал переговорам с генералом де Голлем. Раньше они практически не встречались.

Отец считал: сложившаяся в мире обстановка позволяла надеяться на успех совещания в верхах. Если, конечно, ничего не случится. А что могло произойти? Хотя трудности в отношениях между странами сохраняются немалые, их с маху не решишь, но не следует бояться начать. Отец с оптимизмом смотрел в будущее.

В конструкторском бюро Челомея весь 1959 год прошел в напряженной работе. Первую крылатую ракету, наконец-то сданную на вооружение, устанавливали на переоборудованные дизельные подводные лодки. Спускали на воду новые, современные, с атомными двигателями.

Успех, в сочетании с поддержкой со стороны отца, подстегнули Челомея; и без того охочий до работы, он не покидал своего кабинета до поздней ночи, не давал разогнуться и другим.

Работа над крылатой ракетой не останавливалась ни на минуту. П-5 поступила на вооружение, но сколько еще предстояло сделать: повысить точность, научить ее стартовать из-под воды, прижать пониже к поверхности моря, чтобы не попала до времени в луч локатора. А если впереди крутые береговые обрывы? Их надо облететь, но не отрываясь от поверхности земли более чем на несколько десятков метров. Новая задача — и ищутся новые решения, перебираются варианты. Наконец, вот он — ответ, догадка, озарение. И снова загадки. И снова поиск ответа.

А как решить проблему поражения надводных кораблей? Их надо найти в океане, обмануть бдительных стражей, рыскающих в радиусе многих сотен миль от оберегаемого авианосца, подобраться к вожделенной добыче. Ракета должна уметь многое — выбрать цель, преодолеть яростную атаку противовоздушных средств и попасть в самую уязвимую точку. Одно перечисление проблем чего стоит! А их предстояло решать, и решать в кратчайшие сроки.

Челомей слал наверх одно за другим предложения, проекты, записки.

В результате сложилась стройная концепция вооружения подводного, а частично и надводного флота, направленного на борьбу с кораблями и портами противника. Для реализации предложений выпускались постановления правительства, в них определялись задания, сроки: что и когда разработать, испытать, внедрить в производство, передать на вооружение.

В 1959 году, ближе к лету, Челомей «заболел» космосом. На Земле ему стало тесно. Морские проблемы отошли на второй план. Челомея влекла пока неизведанная область управляемого полета в космосе. Он мечтал о подчинении траектории своей воле: маневрах, сближениях, облетах, стыковках и расстыковках. Королев к этому «цирку» всерьез не относился.

Весь 1959 год мы прорабатывали варианты, примеривались к новым задачам.

Начали с полетов к иным планетам. Челомей увлекся плазменными двигателями, раскручивающими космический корабль по спирали вокруг Земли до тех пор, пока он не ложился на траекторию к Марсу или Венере.

А вот другая идея, похожая на корабельную: крылатая ракета выпархивала в космос из контейнера, доставленного сквозь атмосферу носителем, и начинала выделывать замысловатые пируэты: ныряя в стратосферу, опираясь крылышками на остатки воздуха, меняя траекторию, а затем, поддав двигателем, устремлялась снова на орбиту. Она могла выполнять задания по разведке, фотографированию или осуществлять космическое прицельное бомбометание.

Но более всего Челомею хотелось построить космический крылатый пилотируемый корабль. Обязательно высокоманевренный. Эта идея не оставляла его до последних дней жизни. Корабль получил название «ракетоплан». Среди военных предложение Челомея не встретило поддержки. Они считали его плодом разгулявшейся фантазии. Деньги на исследования давали скупо, периодически перекрывая финансирование до нуля. Генеральный штаб все оглядывался на то, что делают за океаном. Там с некоторым запозданием по отношению к Челомею объявили об исследовании возможностей создания крылатого космического самолета, получившего название «Дайна Сор». Иногда создавалось ощущение, что нашими работами руководят не с улицы Фрунзе, а из Пентагона. Урезали ассигнования на «Дайна Сор» — и тут же нам начинали пенять на бесполезную трату денег. Приходила информация о возобновлении интереса у американских военных к этой проблеме — нам подбавляли кислорода.

Из космических мечтаний родились два конкретных проекта.

Предлагалось в ближайшие годы вывести на доступную в то время невысокую орбиту сфазированную систему спутников, способную принимать, обрабатывать и передавать радиолокационную и иную информацию. В процессе работы они по командам с Земли удерживали свой строй, не забегали вперед и не отставали, а по истечении отведенного им срока жизни самостоятельно уходили на высокую орбиту, на космическую свалку. Такая система позволяла постоянно, без пропусков следить за всей поверхностью Земли, сушей и океанами, предупреждать о катастрофах или передвижении воинских соединений и кораблей противника. Это уж как решит заказчик. На Западе он впоследствии получил название RORSAT, у нас — УС (управляемый спутник).

Другой спутник представлялся еще более экзотичным. О возможности стыковки в космосе, способности двух космических аппаратов отыскать друг друга в те годы спорили до хрипоты. Одни верили, другие нет. Челомей относился к тем, кто не только верил, но решил доказать свою веру на деле.

Новый спутник, впоследствии получивший несекретное наименование «Полет», задумывался как космический непоседа. Он должен был научиться изменять свою орбиту на точно дозированные величины, и не только по высоте, что само по себе достаточно трудно, но и по углу; тут необходимо затратить колоссальные усилия, сравнимые с затратами на вывод аппарата на орбиту. Он самостоятельно, пользуясь только подсказками с Земли, находил своего собрата или врага в космосе, опознавал его и сближался на заданное расстояние. О стыковке пока речи не велось. Потом спутники снова расходились, и каждый действовал по своей программе.

Аппарат мог иметь и военное применение. Если в него вложить бомбу, то, подойдя к чужому спутнику, он мог, как камикадзе, уничтожить и себя, и противника. В те годы задача выглядела весьма актуально, спутник в секретных документах и назывался соответственно — истребитель спутников (ИС). Американцы вовсю расписывали свои планы построения целых систем разведывательных спутников, способных полностью контролировать ранее почти недоступную им территорию Советского Союза. Они собирались фотографировать все, что попадется в длиннофокусный объектив фотоаппарата, записывать радиоизлучения, регистрировать тепловые аномалии. И еще многое другое.

Челомей поставил перед собой задачу: провести первые запуски через два — два с половиной года. Ну а дальше? Челомей продумывал программу на десятилетия. Отработав задачи сближения, причаливания на «Полете», а затем возвращение крылатого «космоплана» с орбиты на Землю, он собирался объединить их возможности. Реальной становилась задача снятия спутников с орбиты и доставки их на Землю, своих — для ремонта, ну а чужих…

Сегодня подобные маневры в порядке вещей.

Возможность появления над нашей территорией американских спутников-разведчиков обеспокоила отца. Сначала самолеты У-2, а теперь новая напасть, уже из космоса. Правда, пока опасность появления соглядатаев на орбите выглядела абстрактной, отцу не давали спать реальные американские самолеты-разведчики, регулярно залетавшие на нашу территорию. К счастью, последние месяцы они не появлялись. Отец расценивал это затишье как добрый знак со стороны президента США. Так же как отец ныне воздерживался от обычных в прошлые годы резкостей, так и Эйзенхауэр, считал он, не хочет неосторожным движением нарушить зарождающееся доверие в наших отношениях.

К 1960 году многое изменилось в противовоздушной обороне. Не только появились новые грушинские «семидесятипятки», но и перехватчики конструкции Сухого Т-3** наконец одолели заветную двадцатикилометровую высоту. О новом МиГ-21 нечего и говорить, он забирался еще выше.

Отец постоянно возвращался в разговорах к У-2. Теперь тон его поменялся: нарушитель не уйдет от расплаты. Порой мне казалось, что ему даже хотелось, чтобы обидчик снова прилетел. Тогда удастся отплатить за унижения последних трех лет.

А вот что делать со спутниками-разведчиками? Отец задавал вопросы конструкторам, военным, но без всякого результата. Вопрос относился не столько к технике, сколько к международному праву. Оно еще не сталкивалось с проблемами космических масштабов.

Ведь спутники, в силу законов механики, не могут соблюдать национальные границы, их дом — весь земной шар. Это не требовало пояснений. После королевских запусков такие понятия, как орбита, траектория, период обращения, вошли в лексикон любой домохозяйки. Как определить среди мирных спутников затесавшихся шпионов, ответить не мог никто. Оставалось только подлететь и посмотреть. С поверхности Земли в распознавании разведывательных спутников не помогали никакие приборы. Как-то в одном из разговоров я предположил, что придется смириться, ничего тут не поделаешь. Отец просто вскипел: как это позволить чужим летать без спроса над нашей страной и «совать нос» куда захотят. Разумом он понимал обоснованность моих предположений, но надеялся, ему хотелось верить, что ученые что-нибудь придумают. Вот тут и мог пригодиться челомеевский маневрирующий космоплан.

В начале апреля отец уехал на отдых в Крым. Позади остались хлопотные международные визиты: он только что вернулся из Франции, а впереди маячила еще более изнурительная встреча в верхах.

Челомей давно просился к отцу на прием, хотел рассказать о своих планах, доложить о последних результатах, а главное — испросить согласия на проникновение в космос. Встреча все откладывалась. На отдыхе выкроить время оказалось проще, и отец пригласил к себе председателя Государственного комитета по авиационной технике Дементьева, председателя Государственного комитета по судостроению Бутому, генерального конструктора Челомея, главнокомандующего Военно-морским флотом Горшкова и нашего главного специалиста по гироскопическим системам Виктора Ивановича Кузнецова.

Кроме проблем, связанных с развитием военно-морского вооружения, отец хотел разобраться с вопросами повышения точности ракет. Она впрямую зависела от гироскопов. Для создания современной гироскопической промышленности, по оценкам специалистов, требовалось несколько миллиардов рублей. Перед принятием окончательных решений отец хотел еще раз посоветоваться. Ведь деньги немалые, и отрывать их придется с кровью.

Узнав, что Челомей летит в Крым, я напросился с ним. К тому времени я вошел в круг ближайших сотрудников Генерального, участвовал в проработке всех новых идей. Так что моя просьба, с учетом того, что он летел к отцу, не выглядела слишком нахальной. Владимир Николаевич не возражал, но окончательное решение, конечно, оставалось за отцом. Я позвонил ему в Крым и получил согласие.

В Крыму нас встретило теплое яркое солнце, цветущие горы и синее море — разительный контраст с заваленной грязным подтаивающим снегом Москвой.

Для начала отец повел всех на прогулку полюбоваться окрестностями и предметом его особой гордости — цветущими на склоне горы у дома вишнями.

Делами занялись после обеда. На свежем воздухе расположиться не осмелились, слишком прохладно, да и ветер усиливался. Удержать бумаги на столе становилось непросто. Устроились на первом этаже в комнате, выходящей на большую веранду, развернутую к морю.

Челомей начал стандартно: рассказал об успехах, подчеркнул, что под П-5 на верфях достраивают новые лодки, первые из них вот-вот выйдут в море; продолжаются испытания ракет с самонаведением, способных поражать корабли противника.

Тут отец оживился, перебил докладчика. Он снова вспомнил «Комету», стал интересоваться, насколько новые ракеты превосходят ее и в чем? Челомей заволновался — из его слов следовало, что «Комета» и в подметки не годится нашим П… Отец улыбнулся: «Всяк кулик свое болото хвалит».

Поговорили об особенностях преодоления противовоздушной обороны. Челомей уверял, что приняты все меры — и технические, и тактические. Ракеты подбираются к противнику, прижавшись к самым гребням волн. Заметить их можно только в последний момент, за считанные секунды. Так что на организацию обороны у противника времени почти не останется. Конечно, какое-то количество нападающих машин собьют, но основная масса прорвется.

После небольшого перерыва приступили ко второй части.

Отец подождал, когда все рассядутся, и первым взял слово. Начал он с достижений Королева в космосе. Нашего волшебника, как он его назвал. Затем перешел к боевым ракетам. «Здесь у Королева дела похуже, сил недостает. Мы вовремя подключили Янгеля», — отец сел на своего конька: он долго рассказывал о предстоящих осенью испытаниях Р-16, о том, что все ракеты необходимо упрятать в шахты. Помянул и то, как специалисты высмеяли его предложение поместить старты под землю и как он оказался прав. Такое случалось не раз. Порой, увлекшись, отец мог вещать часами, следуя только ему одному известной логике, все дальше и дальше уходя в сторону. Сегодня он говорил около получаса и иссяк. И как бы только сейчас заметив Челомея, нервно перебиравшего лежавшие перед ним небольшие листки ватмана, отец вернулся к теме нашего собрания: «Давайте послушаем, что нам новенького предлагает товарищ Челомей. В крылатых ракетах он себя хорошо зарекомендовал, а в космосе он новичок. Но порой свежий глаз замечает то, что старожилам примелькалось». Отец неопределенно взмахнул рукой, приглашая Владимира Николаевича начать рассказ.

На планшетках на смену элегантным птичкам пришли вытянутые карандашами ракеты, сходящиеся и расходящиеся на фоне космоса траектории и, конечно, спутники.

Челомей начал с главного: период единичных запусков в космос, какими бы мощными ни были ракеты, скоро закончится. Невозможно за один раз доставить на орбиту все необходимое для длительной работы. Будущее, по словам Владимира Николаевича, за сложными управляемыми космическими системами, состоящими из многих компонентов, обитаемых кораблей, автоматических спутников, аппаратов, предназначенных для связи с Землей. Всем им придется работать, взаимодействуя друг с другом, встречаясь и расходясь, передавая грузы и информацию. Одним словом, функционировать как единый слаженный механизм или, точнее, организм.

Челомей подавал отцу картинки одну за другой. Отец внимательно рассматривал их и молча передавал дальше, соседу. Владимир Николаевич рисовал картину огромных орбитальных космических домов-заводов. Они смогут выдавать продукцию, недоступную для земных технологий. Для связи с Землей потребуются специальные большегрузные корабли. «Обязательно крылатые, — подчеркнул он, — крылья помогут, опираясь на атмосферу, донести на орбиту больший груз и совершить при возвращении нужные маневры. Конечно, есть масса технических проблем, первая из них — работа при очень высоких температурах. С нее следует начинать».

Владимир Николаевич вытащил новые планшеты с вариантами компоновок ракетопланов: одни забрасывались в космос мощной ракетой и только на обратном пути в атмосфере раскрывали свои крылышки, другие выглядели совсем как самолеты. Челомей подчеркнул: потребуются годы исследований, чтобы подойти к осуществлению излагаемой идеи, но если не приступить к работе сейчас, мы в будущем потеряем все.

Покончив с мирным космосом, Владимир Николаевич перешел к делам военным. По его мнению, боевые действия в будущем неизбежно переместятся в космос. Кто овладеет околоземным пространством, тот сможет диктовать условия Земле. Если мы не противостоим противнику в космосе, то неизбежно потерпим поражение.

Следующая серия картинок посвящалась боевым действиям в космосе. На одном из планшетов изображалась огромная орбитальная станция, целый город, вся ощетинившаяся круглыми, похожими на блюдца ракетами. Одни сидели в специальных нишах, дожидаясь своего часа, другие неслись к космическим кораблям противника, часть из которых скрывалась в ослепительных вспышках взрывов. Челомей пояснил, что защита орбитальных станций — задача не из простых, пушку тут не поставишь, отдача при выстреле начнет разворачивать всю конструкцию, придется устанавливать сложнейшую систему стабилизации. Ракетой стрельнуть тоже не так просто, надо отвести в сторону раскаленные газы, вылетающие из двигателей, так, чтобы не прожечь оболочку станции. В полете перехватчик нелегко заставить маневрировать. Там нет атмосферы, от которой можно оттолкнуться. Ставить ракетные двигатели слишком накладно, потребуется огромное количество топлива, а это вес, который на вес золота. «Даже дороже», — добавил Челомей. Он предлагал применить специальный вращающийся снаряд, способный за счет механических сил почти мгновенно изменять направление полета. Владимир Николаевич назвал фамилию изобретателя нового оружия — Нудельман — и начал объяснять принцип его действия.

Забегая вперед скажу, что все получилось наоборот: вращающийся снаряд так и остался на бумаге, зато Нудельман разобрался с отдачей и сделал космическую пушку. Ее испытали на одном из «Салютов», челомеевской космической станции, правда, только после того, как экипаж ее покинул. Все прошло успешно.

Однако вернемся в апрель 1960 года. Покончив с орбитальными станциями, Челомей переключился на рассказ о перехвате спутников с помощью все тех же вращающихся снарядов или специальных дальних космических истребителей. На одной из картинок изображен был похожий на краба барабан с множеством ножек манипуляторов, захватывающих чужой объект и утаскивающий его в люк своей матки-станции.

Отец спросил, как скоро можно сделать систему для борьбы с американскими спутниками-разведчиками. Челомей думал не более минуты. «В шестьдесят втором — шестьдесят третьем году, — ответил он, но тут же предостерег: — Сбить спутник значительно легче, чем распознать, разведчик он или нет. Тем более, что нетрудно замаскировать шпиона под безобидный исследовательский объект».

— Можно ли вообще выявить назначение спутника с Земли, должны ответить радисты, — ушел от прямого ответа Челомей.

Отец настаивал, он добивался однозначного ответа. Челомей неохотно признал, что в ближайшие годы опознать разведчика, доказать его принадлежность к шпионскому ведомству вряд ли удастся.

«В будущем, — жестом фокусника Владимир Николаевич достал новую картинку, — мы сможем проверять чужие спутники на орбите, подозрительные доставлять на Землю для детального анализа, а потом возвращать их обратно». Челомей показал рисунок, на котором в люк крылатого корабля манипулятор затаскивал ощетинившуюся антеннами и объективами конструкцию. Затем в огненном вихре космоплан спускался к Земле и садился на аэродром.

Отец перебирал картинки, потом положил их на стол и спросил:

— Значит, сегодня, вернее, завтра, если американцы запустят свои космические шпионские спутники, мы ничего поделать не сможем?

Воцарилась тишина. Никто из присутствующих не торопился с ответом.

— Будем работать, — наконец отозвался Челомей.

— Ну хорошо, что там у вас еще? — отец понял бесперспективность дальнейших расспросов.

Челомей перешел к следующей теме. Он считал возможным построение космической системы перехвата баллистических ракет. Космос, по словам Владимира Николаевича, мог служить и базой для размещения средств ответного удара. Расположенные на станциях или просто вращающиеся по орбите атомные заряды, глобальные ракеты, как он их назвал, способны десятилетиями ждать своего часа. Окружив их роями ложных целей, нетрудно сделать неэффективным любое противодействие. В нужный момент по команде они ринутся вниз. Время, отведенное противнику для задействования системы обороны, резко сократится, станет неопределенным направление, откуда наносится удар.

Примерно так рисовал Челомей наше не такое уж далекое будущее. Присутствующие подавленно молчали.

— Пойдет ли развитие космических средств по военному или мирному направлению, зависит от политиков. В любом случае будущее за управляемыми системами. К их созданию нужно начинать готовиться уже сейчас, — заключил Челомей программную часть своего доклада. Он перешел к конкретным задачам.

— Мы предлагаем приступить к осуществлению управляемого космического полета, — сказал Челомей. — Для этого нужно создать унифицированную систему, состоящую из ракеты и серии спутников.

Тут было его наиболее уязвимое место. Почему нельзя спутники выводить существующей ракетой? Скажем, той же «семеркой»? Челомей заготовил ответ: «семерка» для массовых запусков, предполагаемых в его проекте, слишком мощный и дорогой носитель. Нужна сбалансированная система «ракета — космический корабль». Жизнь подтвердит: требуются носители разных рангов и мощностей, каждый под свои задачи.

Кроме всего прочего, Челомею очень хотелось не зависеть ни от Королева, ни от Янгеля — захотят, выведут на орбиту, захотят, придержат. Он жаждал самостоятельности и непохожести. Ракете-носителю Владимир Николаевич придумал даже другой индекс вместо общепринятого Р — ракета УР, универсальная ракета. Тем самым он как бы подчеркивал ее превосходство над «сестрами», разрабатываемыми конкурентами. Любопытно, что индекс прижился, его в последующие годы получали все челомеевские баллистические ракеты и носители.

Имелась и еще одна причина. Челомей замыслил через космос вторгнуться на «чужую» территорию, сделать баллистическую межконтинентальную ракету получше, чем у соперников. У него руки чесались. В открытую о своих намерениях он пока говорить опасался. Понимал, какой поднимется шум: все, от Устинова до Королева с Янгелем, начнут его топить, топтать, обвинять в растранжиривании средств. Последнего обвинения он опасался больше всего. В комплексе, ему казалось, проскочить окажется легче. Пока разберутся… В отдельной папочке он прихватил с собой компоновки ракеты. Показать их Челомей собирался только в случае благоприятно складывающихся обстоятельств, в зависимости от того, как пойдет разговор.

Отец задал ожидаемый вопрос о ракете.

Челомей уверенно обрисовал необходимость органического сочетания всех компонентов системы, привел свои аргументы против использования «семерки» и, не заикнувшись о баллистическом варианте, перешел к технологии. Он повторил свой главный тезис: в авиации база, культура производства изначально выше. Челомей брался сделать ракету легче и одновременно прочнее за счет применения сварки, сотовых конструкций и других новшеств, разработанных для производства сверхзвуковых самолетов. Двигатель будет работать на новом окислителе — азотном тетраксиде. Он, как и азотная кислота, не требует охлаждения, но значительно эффективнее. О том, что азотный тетраксид чрезвычайно ядовит, Челомей не упомянул. Обеспечение безопасности — его проблема. Горючее предполагалось использовать такое же, как и в Р-16, — несимметричный диметил гидразин.

Дементьев одобрительно кивал, но не вмешивался в разговор. Уж он-то знал, на что способен Устинов! Раньше они были на равных, можно было и помериться силами, а теперь он наверху, зампред!.. В душе Дементьев поддерживал Челомея, но пусть первый бой он выиграет самостоятельно. В случае удачи он его поддержит всей своей производственной мощью.

В качестве еще одного аргумента Владимир Николаевич приберег ставший в последние месяцы острым вопрос загрузки авиационных заводов, особенно изготавливавших бомбардировщики. Он предлагал загрузить их, начать делать на них его ракету. Эта идея не могла не прийтись по душе отцу. Тут Челомей действовал наверняка. В поддержке Дементьева он тоже не сомневался, министр, естественно, предпочитал запускать в серию на своих заводах свои разработки. И управляться легче, и нет опасности, что только зазеваешься, и заводы «уплывут», потом не вернешь.

Отец заинтересованно разглядывал картинку, что-то прикидывал и наконец спросил: «Нельзя ли носитель использовать как баллистическую ракету?»

Челомей просиял. Он так ждал этого момента, выводил к нему, как опытный рыбак выводит к подсадку здоровенную щуку.

Достав из заветной папки еще один чертеж, он положил его перед отцом:

— Никита Сергеевич, без всяких изменений получается ракета, способная забросить на межконтинентальную дальность заряд в несколько мегатонн. Мы даже название ей дали — УР-200.

— Вот хитрец!.. — обернулся к собеседникам отец. — Хочет потеснить Королева с Янгелем. Что ж, конкуренция вещь хорошая, тем более что межконтинентальную ракету мы получаем как побочный продукт. Пусть попробует.

Отец заговорил о том, что предлагаемая программа представляется ему чрезвычайно важной. Если война выйдет в космос, — аргументы Челомея он счел убедительными, — то мы не должны позволить захватить себя врасплох.

— Придется изыскивать средства, — со вздохом произнес отец.

Челомей ликовал: теперь он найдет управу на Устинова, Хрущев на его стороне. Будущее показало, что радовался он рано.

Обсуждение продолжилось. Отец спросил Дементьева о его отношении к новым идеям.

— Мы всё подробно обсудили с Владимиром Николаевичем, — отозвался Петр Васильевич. — У нас уже подготовлены планы освоения ракеты в производстве. Справимся.

— А как с двигателями? — поинтересовался отец. — Глушко и Янгель с Королевым поделить не могут, а тут еще вы вмешаетесь?

В его голосе прозвучала настороженность. Разрастающийся конфликт между главными конструкторами начинал беспокоить его не на шутку.

— Мы все решим внутри, силами авиации, — перехватил инициативу Дементьев. — Подключаем сильного воронежского двигателиста Косберга Семена Ариевича. Он берется.

— Ну что ж, это хорошо. Чем меньше монополизма, тем лучше, — отозвался отец. Фамилию Косберга он услышал впервые.

Плодотворный союз Челомея с Косбергом позволит им создать не одну удивительную ракету. В их отношениях будут и размолвки, и скандалы, но судьбы двух конструкторов останутся связанными неразрывно. В конце 60-х годов Семена Ариевича вызовут на срочное совещание в Москву. На зимнем гололеде машину занесет, авария — и через несколько дней Косберга не станет.

В заключение доклада Челомей поднял деликатный вопрос: его конструкторское бюро перегружено. Для решения новых задач хорошо бы в помощь ему подключить занятый не столь актуальной тематикой авиационный коллектив. Владимир Николаевич не указал адреса; в случае согласия пусть последнее слово останется за министром. Отец не возражал. Предложение соответствовало его намерениям ужать авиацию.

— Ну а что скажет председатель комитета? — повернулся он к Дементьеву.

Петра Васильевича вопрос не застал врасплох. Они все уже давно обговорили с Челомеем, взвесили все за и против. Тем не менее Дементьев начал с начала. Микоян, Лавочкин, Сухой — их трогать невозможно, за ними фронтовая авиация, без которой не обойтись. Отец согласно кивнул головой. На Ильюшине и Антонове висят пассажирские самолеты. О Туполеве и говорить нечего.

По мнению министра, оставался один Мясищев. У него в Филях отличный комплекс: современнейшее конструкторское бюро и большой завод. В случае принятия предложения будет не только где проектировать новую ракету, но и тут же можно организовать ее производство.

Сейчас Мясищев заканчивал разработку нового сверхзвукового стратегического бомбардировщика М-50. Если КБ переориентировать на ракеты, с ним придется распрощаться.

Я уже раньше слышал об этом предложении. Мне было безумно жаль красавца М-50. Накануне я даже завел разговор на эту тему с Челомеем, но он только отмахнулся — бомбардировщики отжили свое…

Отец еще раз уточнил: дальность М-50 не выпускала его за пределы Европы, а высота полета не позволяла перепрыгнуть через рубежи, охраняемые зенитными ракетами. Дементьев подтвердил, только добавил, что на разработку самолета затрачены немалые деньги. Последние слова, казалось, подстегнули отца. Он вцепился взглядом в министра, не спрашивая, а скорее, утверждая:

— А если начнем их производство, то потратим во много раз больше?!

— Так, Никита Сергеевич, — подтвердил Дементьев.

— И не добьемся ничего! — провозгласил отец.

Присутствовавшие промолчали. Отец еще немного подумал и дал согласие на подготовку соответствующего постановления правительства. 9 июля 1961 года на авиационном празднике в Тушино М-50 совершит свой последний полет, поразит зрителей совершенством своих форм, породит массу домыслов за рубежом и отправится на вечную стоянку в авиационный музей.

Недавно я читал в одной статье мнение специалистов: М-50 опередил свое время на десятилетия, только сейчас многие технические решения, примененные в нем, находят свое повторенное воплощение в новых конструкциях.

Правильным ли было прекращение работ над ним? На этот вопрос ответить нелегко. С точки зрения инженера, это преступление: прервалось течение интереснейшей инженерной мысли. С точки зрения государственной? Хорошо иметь на вооружении и ракеты, и самолеты. И не одного типа. Хорошо в одном случае — если позволяет карман. Отец считал, что нам не по карману то и другое. Ракеты лучше решали задачу обеспечения обороноспособности страны.

Человеческую сторону трагедии, лишившей Мясищева любимого дела, созданного им коллектива, я обсуждать не вправе.

Так решили вопрос о присоединении к челомеевскому конструкторскому бюро крупнейшего научно-производственного комплекса. Его роль в решении ракетной и космической мощи страны трудно переоценить. Баллистическая ракета УР-100, тяжелый космический носитель УР-500 «Протон» получили свое крещение в объединении, которое сейчас называется «Салют» и делает международную космическую станцию.

После совещания в Крыму в ракетно-космическом пуле появился третий партнер, конкурировавший сразу с обоими соперниками — с Королевым в космосе, с Янгелем в ракетах.

И аппарат Устинова в Кремле, и аппарат Неделина в Министерстве обороны встретили Челомея в штыки. Стая не принимала чужака, «гадкого утенка». Военные свое отношение выразили в трех строчках:

Владимиру Николаевичу потребуется весь его талант, годы упорного труда, чтобы доказать свою состоятельность и завоевать сердца генералов с пушками на погонах. Сделает это он своими ракетами. Военным, в конечном счете, результат оказался важнее ведомственных амбиций. Гражданские чиновники неприятие к чужаку сохранят до конца дней его, для них ведомство останется важнее результата.

Оставался еще один вопрос. Возможно, самый главный. Без точных приборов все проекты Владимира Николаевича, и не только его, не стоили ломаного гроша. Ракета не могла попасть в цель, космическим кораблям не отыскать друг друга в космосе. Но жизнь устроена так, что больше времени уделяется делам понятным или, по крайней мере, представляющимся понятными.

Гироскопы, акселерометры и другая премудрость вызывали уважение, но не возбуждали любопытства.

Виктор Иванович Кузнецов подарил отцу никелированный макет гироскопа, пояснил, в чем суть его работы, как с его помощью ракета находит правильный путь. Из доклада Кузнецова следовал единственный вывод: невозможно получить современные ракеты, не имея современных приборов. Новые заводы необходимо строить. Американцы уже завершили свою программу модернизации приборостроения, а мы всё толчем воду в ступе. Бутома и Дементьев придерживались того же мнения. Отец сдался: придется давать деньги.

Высокоточные приборы, не уступающие американским, в том числе поплавковые гироскопы, о которых нам в институте читал лекции Лев Иванович Ткачев, появятся в СССР через три года.

Возвратившись в Москву, вернее в Реутов, я с головой окунулся в новую тематику. Мы обсчитывали параметры системы управления маневрирующего на траектории спутника Земли, так, чтобы точно привести его в заданный кубик заатмосферного пространства, удержать его от ненужных колебаний, я уже не говорю о переворотах. Все это мы могли рассчитать, нарисовать, но воплотить замыслы в «железе» предстояло «специализированной фирме», обладавшей конструктивными и производственными возможностями. Подыскать достаточно квалифицированных соисполнителей оказалось нелегко. Всесоюзно известные приборные организации, такие как научно-исследовательский институт № 923 (сейчас — Московский институт электромеханики и автоматики) Евгения Федоровича Антипова, московский НИИ-10 (сейчас «Альтаир») Михаила Павловича Петелина и ленинградский НИИ-49 (сейчас «Гранит-Электрон») Николая Александровича Чарина были по горло загружены нашими же разработками: одни делали системы управления для стрельбы крылатыми ракетами по площадям, другие наводили их на корабли вероятного противника. Втиснуть им дополнительное задание не представлялось ни малейшей возможности, да и мощностей им недоставало, предстояло спроектировать не просто систему управления, но глобальные комплексы слежения за мировым океаном и наведения спутников-перехватчиков на цели, затерявшиеся в околоземном пространстве.

Другие коллективы, способные справиться с задачей, как Пилюгин с Рязанским и иже с ними, нам были абсолютно недоступны, на них наложили лапу баллистики — Королев с Янгелем. Оставались два КБ (конструкторских бюро), уже занимавшиеся проблемами наведения противосамолетных ракет — «бериевское» КБ-1 в Москве и КБ-2 в Ленинграде.

Сначала мы сунулись в Ленинград. Нас вежливо приняли, выслушали, показали лаборатории с производством и дали от ворот поворот: сотрудничать с нами у них не имелось ни возможности — своей работы невпроворот, — ни желания.

С КБ-1 мы уже познакомились раньше, вместе прорабатывали систему дальнего перехвата самолетов крылатой ракетой С-500, обсуждали возможности создания заатмосферной противоракетной обороны. Но дальше разговоров дело не пошло. Челомей вскоре потерял интерес к С-500, а перехват баллистической ракеты в далеком космическом пространстве представлялся тогда чем-то вроде научной фантастики.

И тут нам повезло. На одном из высоких совещаний Владимир Николаевич оказался рядом с Генеральным конструктором КБ-1 Александром Андреевичем Расплетиным. Они разговорились, и Челомей очаровал его перспективами выхода в космос, перед которыми меркли все мыслимые «земные» проекты. Расплетин пригласил Владимира Николаевича в КБ-1, где им фактически предстояло свершить обряд «сватовства».

Нужно сказать, что Расплетиным двигали не только природная любознательность и желание заняться еще не изведанной никем космической навигацией, но и чисто прагматические соображения.

Как я уже писал, КБ-1 создали под сына Берии, Серго. Он тогда закончил военную академию, в качестве диплома представил проект самонаводящейся противокорабельной ракеты, и теперь ему вместе с собранными со всего Союза лучшими специалистами, плюс немецкими инженерами, у которых он позаимствовал большинство технических решений, предстояло реализовать дипломную работу. Реализовали, естественно, не диплом младшего Берии, а его немецкий прототип на базе микояновского МИГ-15. Так начала рождаться уже упоминавшаяся мною «Комета». Но это так, к слову.

Когда коллектив КБ-1 окреп, его загрузили еще и противосамолетной тематикой, 25-й и 75-й системами, ими занялся сам Расплетин. После Берии он фактически возглавил организацию. Со временем от противосамолетчиков отпочковался Григорий Кисунько, предложивший схему перехвата боеголовки баллистической ракеты.

Так сформировалась базовая триада КБ-1. Будущее противосамолетных и противоракетных систем тревоги не вызывало, а вот «крылатая» тематика беспокоила Расплетина все больше. Разработчики отошли от решения чисто морских задач, сосредоточились на крылатых ракетах, подвешиваемых под стратегическими бомбардировщиками и предназначенных для поражения наземных целей, в первую очередь городов и промышленных объектов. Я уже писал, что военные отдавали предпочтение баллистическим ракетам, а крылатые считали анахронизмом. Вот Александр Андреевич и решил подстраховаться, поручить подразделениям, занятым «крылатой» тематикой, еще и космос.

Итак, мы прибыли в КБ-1. Мы — это сам Челомей и его свита, два заместителя: Семен Борисович Пузрин, занимавшийся перспективой, и Владимир Владимирович Сачков, наш начальник, ответственный за электрооборудование, системы управления, радио— и телеметрические приборы. Дальше следовали начальники рангом помельче: электрик Абдул Жамалетдинов, радист Сергей Новиков и мы, то есть я и Валерий Самойлов, управленцы. В КБ-1 наше первое впечатление: не огромные лабораторные и производственные корпуса, хотя тогда нам такое и не снилось, а охрана. В бюро пропусков сидели не бабушки, а молодые подтянутые парни в полной форме, с кагебешными голубыми фуражками на головах. Документы они проверяли строго, заметив малейшую ошибку или опечатку в пропуске, тут же отправляли назад на переоформление. С последним мы столкнулись позднее, генерального к генеральному пропустили без задержек и формальностей, у ворот нас встречал начальник охраны предприятия.

Общение в кабинете Расплетина длилось недолго, Владимир Николаевич представил своих, Александр Андреевич познакомил нас с будущими смежниками, начальником направления (оно называлось СКБ) Анатолием Ивановичем Савиным и его заместителями: Яковом Ивановичем Павловым, ему предстояло заняться истребителем спутников, Константином Михайловичем Власко-Власовым — будущим руководителем работ по радиолокационному спутнику-разведчику, и многими другими очень интересными людьми. Я их не перечисляю и не представляю, ибо интересны они не широкой публике, а профессионалам. Поговорив около часа и договорившись в общих чертах о сотрудничестве, Челомей откланялся, а Расплетин поручил Савину провести нас по лабораториям, показать производство, в общем, как говорится, представить товар лицом.

Анатолий Иванович произвел на меня приятное впечатление, скромный человек средних лет, немного подобострастный, в чем-то застенчивый. Ему только недавно исполнилось сорок, на фоне его и наших начальников еще молодой человек. На Сачкова с Пузриным он смотрел снизу вверх, как бы пытаясь угадать, что еще может заинтересовать «высоких гостей».

Лаборатории и производство нам понравились, хотя и не поразили, все как у других, только во много раз больше. Это «больше» и позволяло надеяться, что вместе с КБ-1 мы решим те задачи, которые взвалил на свои и наши плечи Челомей. Их грандиозности мы тогда еще не представляли, но ощущали, что предстоит нечто необычное.

Экскурсия по предприятию заняла несколько часов, все изрядно устали и от увиденного, и от бесконечных блужданий по коридорам и лестницам, переходов из корпуса в корпус. Что рассказывал Савин, сейчас я, конечно, не помню, кроме одного — он все время вспоминал, как, работая когда-то над автоматикой атомных зарядов в Средмаше, потерял секретную бумагу, боялся, что арестуют, но бог миловал, он остался на свободе, только из Средмаша его поперли и вот теперь он устроился в КБ-1. К тому времени Савин работал у Расплетина уже несколько лет, но старая история никак не желала испариться из его памяти.

Наш альянс с КБ-1 оказался плодотворным, люди там работали смышленые, грамотные и, главное, симпатичные. На первых порах, во время оформления контура системы (этот этап называется аванпроектом), тон задавали мы, идея наша, а знание, вернее незнание, у нас было на одном уровне. Задачки считали параллельно: мы на своих вычислительных машинах, они — на своих, благо обе организации имели самое совершенное оборудование. Затем делились результатами, обсуждали, спорили и снова считали.

Постепенно, примерно со второго года работы, центр тяжести все больше перемещался в КБ-1, мы со своим небольшим коллективом уже не могли держаться на равных, да и проблема переросла из задачи стабилизации и наведения спутника в создание распределенной глобальной системы, с радиополями, разбросанными по всей территории страны огромными антеннами слежения и наведения. На этом фоне спутники становились средством доставки, космическими таксистами, а куда и как лететь, определял пассажир — аппаратура КБ-1. Никого такое перераспределение акцентов не обижало, я повторюсь, работали мы с людьми симпатичными, с которыми за прошедшие годы по настоящему сдружились.

Но жизнь есть жизнь. После отставки отца Челомей на какое-то время впал в немилость, и Савин воспользовался моментом, переоформил головную роль с нашего ОКБ на себя. Теперь Челомей из заказчика и руководителя работ превращался в одного из соисполнителей. Владимира Николаевича такая метаморфоза обидела, но он сдержался, содружество двух организаций не нарушилось, работу довели до конца, до сдачи систем на вооружение.

К чему я все это написал? А вот к чему. Недавно мне подарили книгу Михаила Первова «Системы ракетно-космической обороны создавались так». Хорошая книга, интересная, и бумага отличная, мелованная, а вот дочитав до страницы 120, я поразился. Автор, со слов Анатолия Ивановича Савина, рассказывает, что, оказывается, не Челомей придумал запускать спутники-радиолокаторы и спутники-истребители, а он, Анатолий Иванович, его надоумил и вразумил. Я удивился, неужели это тот Савин? Проверил — все верно, наш Савин. Что ж, бывает, человек он уже почтенных лет…