Н.С. Брасова – великому князю Михаилу Александровичу

14 января 1915 г. – Львов.

Мой дорогой Мишечка,

Пользуюсь отъездом Толстенького (имеется в виду граф И.И. Воронцов-Дашков. – В.Х.), чтобы написать тебе хоть несколько слов. Я ужасно беспокоюсь за тебя, мой дорогой и умоляю тебя быть осторожным, ты не имеешь права рисковать собою и должен подумать о нас всех. Я все время мыслями с тобой и вспоминаю эти несколько счастливых дней, которые мы вырвали у судьбы и провели вместе. Мне так грустно опять быть без тебя и даже как-то еще тяжелее, чем было раньше на душе.

Относительно тех сплетен, о которых ты говорил мне в последнюю минуту в вагоне, я рассказала кн. Нахичеванской и она сама предложила переговорить с [В.Н.] Орловым и опровергнуть их. Она его повидает по возвращении в Петербург (правильно, в Петроград. – В.Х.). Она думает, что эти сплетни идут от А.А. Пистолькорс, которая, оказывается, злится на меня за то, что я не могла ее привезти в прошлый раз во Львов, и говорила M-me Иваненко, что она мне за это отомстит и наговорит на меня императрице. Все это только подтверждает мои слова, и поверь мне, милый Миша, что бы ты ни делал и как бы собою не рисковал, все равно никакой благодарности не дождешься, и никто ничего не оценит. Голову себе расшибешь, а все равно никому ничего не докажешь. Вчера здесь говорили, что Лутовиск взят и что [Я.Д.] Юзефович поехал на передовые позиции. Я ужасно боюсь, что и тебя он потащит с собою. Сейчас 4 часа, а я еще не получала от тебя никаких известий, ужасно беспокойно на душе. Мы еще ничего не решили относительно нашего отъезда, и я думаю, лучше пробыть несколько лишних дней здесь. Слишком беспокойно на душе, чтоб сейчас уехать.

Мой дорогой Мишечка, будь совсем спокоен за меня, ты знаешь, что я люблю одного тебя и всегда полна только одним тобою, но всякою любовью нужно дорожить, и нельзя приносить ее всегда и всему в жертву. Помни это, мой дорогой, и цени то большое чувство, которое Бог нам послал. Теперь надо кончать письмо. Сейчас приехал Ларька [Воронцов-Дашков], и мы идем навещать раненых в Пензенский госпиталь. Я надеюсь успеть закончить это дело до моего отъезда.

Нежно крещу тебя много раз, мой дорогой Миша, мой дорогой мальчик, будь здоров, да хранит тебя Бог. Если бы ты только знал, как я беспокоюсь о тебе. Целую тебя нежно и нежно люблю. Христос с тобой.

Твоя Наташа.

Ларька ругает Юзефовича и говорит, что все, что случилось, это его вина, и что нельзя было посылать одни сотни брать берега горные в обход.

ГА РФ. Ф. 668. Оп. 1. Д. 78. Л. 2–5 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

17–18 января 1915 г. – Ломна.

Моя дорогая и горячо любимая Наташечка, от всего сердца благодарю тебя за письмо, которое мне передал Ларька [Воронцов-Дашков]. Я не знаю точно, где ты сегодня находишься, уехала ли из Львова вчера, как предполагала, или еще осталась на несколько дней.

Австрийцы повели наступление по всему фронту, а у нас все время идут бои. По приезде сюда не только нельзя было разложиться, но пришлось даже отправлять весь наш обоз назад. Для меня вышло крайне глупо, т. к. вместо того, чтобы наполнить мои 3 вьюка с необходимыми вещами (что хватило бы на 2 недели свободно), меня никто не потрудился об этом спросить, все уехало за 20 верст, и я до вчерашнего вечера, оставался без кусочка мыла, т. к. мы все, все-таки благополучно, оставались сидеть в Ломне. Вчера был плохой день, в смысле потерь в офицерах: утром был убит бедный подполковник [В.И.] Лодыженский и ранен шт[абс]-рот[мистр] Крупенский (первый Чеченского, а второй Татарского полка), а днем был тяжело ранен в живот адъютант Татарского полка Казбек и того же полка шт[табс]-рот[мистр] князь Шамков в грудь на вылет, пуля прошла около самого сердца, он, по-видимому, вне опасности. За эти дни убитых всадников шесть, а раненых 55.

Вчера днем мы выезжали смотреть на бой, который велся в трех верстах от того места, где мы наблюдали. Мы были совсем в стороне; интересно было наблюдать, как рвались наши шрапнели над австрийской пехотой, которая занимала опушку леса, а наши цепи, поднимаясь медленно по отлогому скату, без выстрелов приближались к ней.

18 янв[аря]. – Заканчиваю это письмо сегодня утром. Я только что получил телеграмму, в которой ты извещаешь меня об отъезде и говоришь, что мои телеграммы очень неинтересны. Дело в том, что я не люблю писать о боях, как делаю это в письмах, ты сама это понимаешь.

Вчера весь день, даже ночью, и сейчас идет бой на том же месте, все время гремит наша артиллерия, а когда выйдешь из дома, то слышно и ружейную стрельбу.

Сегодня в течение дня австрийцы, вероятно, будут принуждены отступать, ввиду того, что к нашему правому флангу подойдет стрелковая бригада. Я забыл тебе сказать, что у нас все это последнее время есть пехота, всего около четырех полков. Снега очень много, трудно двигаться, мороз 15°.

Моя дорогая Наташечка, прошу тебя совсем не беспокоиться обо мне, я буду всегда осторожен, и рисковать собой не буду.

Теперь окончу мое письмо.

Если бы ты знала, как счастлив я был побывать дома в своей семье и в милой Гатчине, за те дни я даже забыл, что есть война и что я оттуда приехал. Еще раз благодарю тебя, мой ангел, за дорогое письмо.

Да хранит тебя Бог. Целую тебя и детей очень нежно.

Весь твой Миша.

Мой привет Елизавете Н[иколаевне], Miss Rota, Джонсону, Клевезаль.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 2–5. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

20 января 1915 г. – д. Ломна.

Моя дорогая и нежная Наташа, Кока (Абаканович Николай Николаевич. – В.Х.) завтра утром едет во Львов повидаться с Маргаритой Васильевной [Абаканович]. Я так рад этому случаю, т. к. почтой писать совсем немыслимо.

Я хочу тебя скорее успокоить и внушить тебе, что нет причин волноваться. Когда я ехал из Львова, то был почти уверен, что нам придется покинуть Ломну под натиском австрийцев, и, действительно, до вчерашнего вечера мы не могли быть в этом уверены. Сегодня же кризис прошел, и противник начал отступать по всему нашему фронту. Мы имеем теперь дело, большею частью, с венгерскими войсками, которые дерутся очень упорно. За вчерашний день наша пехота (на нашем правом фланге) потеряла около 100 чел. убитыми и ранеными, но в моей дивизии потери совсем небольшие. Вероятно, завтра будет преследование австрийцев; хорошо бы им наворотить, как следует, чтобы больше сюда не лезли. На нашем фронте (т. е. против нашего фронта) мы имеем 2 корпуса пехоты, но у нас перевес в артиллерии.

Я.Д. Юзефович третьего дня поехал с [Л.Л.] Жираром к пехотным окопам, где отдавал некоторые указания, во время чего был очень легко задет пулею, которая вошла в левый бок и вышла около спинного хребта, не задев его. Он себя, к счастью, чувствует хорошо, на ногах, ездит верхом и говорит, что это пустяк – он большой молодец.

Я так рад, что ты благополучно приехала в нашу милую Гатчину, а не осталась в ненавистном тебе Львове, хотя мне и приятнее было знать, что ты близко ко мне.

Я надеюсь, что через некоторое время мы будем отведены на отдых и тогда можно будет воспользоваться и встретиться на несколько дней.

Мой ангел, я должен теперь кончить и ложиться спать, очень поздно.

Да хранит вас всех Бог. Целую детей и тебя нежно, нежно и люблю бесконечно.

Мысленно всегда с тобой и очень сильно тоскую.

Весь твой Миша

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 7–8 об., 9. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

22–23 января 1915 г. – д. Ломна.

Моя родная и дорогая Наташа, вчера вечером я получил извещение от Алексея Сергеевича [Матвеева] о кончине дорогой нам всем Ольги Сергеевны, а сегодня утром пришла и твоя телеграмма с той же тяжелой и неожиданной вестью. Мне просто не верится, тем более, что я ничего не знал о ее болезни. Когда же она, бедная, заболела? – Наверное, очень недавно. Ужас как грустно, и так тяжело сознавать, что мы ее больше не увидим среди нас. Бедный Алексей Сергеевич, как ему тяжело будет оставаться в той же квартире, где каждая вещичка напоминает любимого человека. Предложи ему приехать на некоторое время в Гатчину, хотя навряд ли он освободится от службы, я и забыл, что он находится на военной службе в данный момент. Сегодня, вероятно, были похороны. Долго ли ты пробудешь в Москве? – Я мысленно все время с тобой, мой Ангел, и мне более чем грустно, что я лишен возможности быть с тобой и Алексеем Сергеевичем в эти тяжелые дни. – Мы рассчитываем, что курьер приедет сюда завтра утром. Я так соскучился по тебе, если бы ты только знала, мне досадно и больно думать, что ты не веришь моим словам. – Дай Бог, чтобы эта отвратительная и во всех отношениях ужасная война поскорее кончилась в нашу пользу, чтобы можно было вернуться к тебе и больше никогда не расставаться. Ты думаешь (я знаю), что я увлекаюсь службой, но это не так; я, конечно, исполняю свой долг, раз я служу, но с радостью думаю о том времени, когда все это ужасное время придет к концу и можно будет жить для себя. – Я здесь уже 9 дней, и все это время идет непрерывный бой в нескольких верстах отсюда. Войскам очень тяжело приходится; сидят все время бессменно в окопах, снег глубокий и морозы доходят до 17°. Бедные солдаты, по ночам в особенности, сильно мерзнут, много с отмороженными ногами и руками. Потери в пехоте, которая нам придана, очень велики. Против нас венгерские войска, дерутся страшно упорно и принимают штыковые атаки – враг не менее упорный, нежели германцы. По словам пленных, они очень страдают от холода, находясь непрерывно под открытым небом. Война у них непопулярна и они ею очень тяготятся. Один из пленных, расторопный мужчина, бывший землемер, сказал, что у них все призваны, кто только может быть, и что запаса больше нет в людях. Мне кажется, что это очень ценное сведение и совсем правильное, и не из газет, а голос народа. Бог даст, война эта скорее кончится, чем многие это думают. – Я уверен, что вскоре нас оттянут на отдых, после таких тяжелых условий и потерь, которые несут все полки дивизии. – Я рад, что княгиня [С.Н.] Нахичеванская выяснит с кн. [В.Н.] Орловым те несправедливости и те слухи, которые злые люди распустили про нашу тихую и мирную жизнь в Виннице. Мне просто не верится, что А.А. Пистолькорс могла бы быть такой злючкой, после твоего доброго отношения к ней. Теперь я иными глазами смотрю на людей, не так как прежде, когда за малым исключением, все люди мне казались добрыми и милыми, а на самом деле как мало таких настоящих хороших, честных и цельных людей. Я благодарен судьбе, что благодаря тому, что попал в не (совсем) нормальные условия жизни, я прозрел и вижу настоящую жизнь и настоящее отношение к нам людей. – Бывает часто больно не из-за того, что у нас было бы мало друзей, а больно за человечество, что так много низости и подлости, и каждый только и думает, как бы побольше повредить своему ближнему. – Война и весь тот огромный ужас, который она за собой влечет, поневоле, наводит каждого здравомыслящего человека на самые грустные мысли; например, я чувствую большое озлобление к людям вообще, а главным образом к тем, которые стоят наверху, во главе, и допускают весь этот ужас. Если бы вопрос войны решался исключительно народом, в таком случае я бы не так горячо восставал против этого большого бедствия, но ведь дело в том, что вопрос «быть войне или не быть» решает всегда правительство и в общем никто и никогда не спрашивает мнение у страны, у своего народа, как они желали бы поступить? Мне бывает даже совестно перед людьми, т. е. перед солдатами и офицерами; в особенности я это чувствую при посещении лазаретов, когда видишь столько страданий, – и могут подумать, что ты сам виновник в войне, стоишь так высоко, и не мог предупредить и оградить свою страну от такого бедствия. Я сожалею, что так плохо излагаю свою мысль, но знаю, что ты меня поймешь все равно, не правда ли?

23 января. – Доканчиваю письмо сегодня. Все ждем приезда курьера. Валит сильнейший снег, погода мягкая, стрельба пока редкая, но ввиду близости противника (хотя он немного и отступил за эти дни) все же мы лишены возможности подвезти наш обоз сюда еще на несколько дней, он находится в верстах в 20-ти у железнодорожной станции. – Мать Пистолькорса написала Хану [Нахичеванскому], что Сашка Воронцов получает казачий полк на Кавказе, и [великий князь] Дмитрий Павлович будет командовать у него сотней, и что он уже туда уехал прямо из Москвы. Я все-таки постоянно думаю о том, что он на тебя произвел такое впечатление, и не могу сказать, чтобы меня эта мысль радовала, до сих пор никого не было, кроме меня одного, а теперь, значит, все-таки кто-то есть и, значит «этот кто-то» занимает известное местечко в твоем сердце, и я не могу этого допустить, потому что я слишком тебя люблю. Я тебе всегда говорил, что я не ревнив только тогда, когда нет причин. Я тебя видел во сне несколько раз и был счастлив этому. Я очень соскучился по тебе, мой Ангел, хотя прошло и немного времени с тех пор, как мы расстались (всего 11 дней), и часто мне кажется, что невозможно выдержать дальше разлуку с тобой, такая тоска бывает по временам, что не хочешь ничем заниматься. Мне так страшно недостает твоей ласки и любви, так хочется скорее тебя увидеть и слышать твой голос, надеюсь на Бога, что Он скоро опять нам даст возможность повидаться, скорее бы кончилась эта проклятая война. Я больше все сижу дома, все сведения получаются по телефону, т. к. мы соединены телефоном с нашей позицией, поэтому в каждый момент можно получить все новости. На той первой позиции, я еще раз там был (помнишь, я тебе писал), а, кроме того, третьего дня мы пошли гулять и, пройдя несколько верст, посетили одну из наших батарей, которая занимала позицию около опушки леса и безнаказанно швыряла свои леденчики в окопы противника. Пройдя еще немного вперед через лес, мы остановились у опушки того же леса и видели в шагах 600 впереди нашу пехоту в окопах, а, кроме того, наша артиллерия обстреливала вершинку горы (примерно в 3-х вер[стах] от нас), красиво было наблюдать над разрывами шрапнелей, день близился к сумеркам, и огоньки особенно казались яркими и затяжными. Ввиду того, что мне приходится больше сидеть дома, т. к. просто гулять скучно, а позицию редко можно посещать, то я начал снова заниматься моей гимнастикой, которой не занимался с конца мая. Мне бы так хотелось, чтобы ты также немного делала гимнастику, можно всегда найти такую учительницу, которая приезжала бы к тебе и к Тате два раза в неделю. Но самое важное, конечно, заниматься хотя бы по 15 минут, но главное ежедневно. Сделай это, пожалуйста, для меня, моя дорогая Наташечка. А когда я вернусь, то мы с тобой будем вдвоем заниматься. – Что делается в милой Гатчине? Меня интересует, будет ли Диц изредка появляться в нашем доме. Также хотелось бы знать о разговоре Лавриновского с Шервашидзе. – Ну, теперь я должен кончить. Прощай, моя родная и собственная жена. Целую тебя со страшной нежностью и любовью. Да хранит и благословит Господь тебя и детей. Мысленно ласкаю тебя и крепко жму в объятиях.

Весь твой и горячо любящий тебя Миша.

P.S. Моя дорогая Наташа, сделай мне огромное удовольствие и снимись у Boissonat в вечернем платье и в самом низком декольте, я всегда хотел, чтобы ты так снялась, так сделай это теперь для меня, чем сделаешь мне большую радость.

М.

P.S. Курьер приехал, сердечно благодарю тебе за дорогое письмо от 19 числа. – Меня ужасно мучает, что ты плохо себя чувствуешь и все это из-за того, что ты волнуешься из-за меня. Ангел мой ненаглядный, я умоляю тебя быть спокойной, ведь право нет таких причин, ты ведь видишь из моих писем, что я больше все сижу дома и страшно тоскую. Быть на войне и так мало пользоваться свежим воздухом даже глупо. – Что касается [Д.И.] Орбелиани, то его у нас нет, а кроме того, наш штаб столуется отдельно. Еще раз целую тебя нежно.

М.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 10–19 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

26–27 января 1915 г. – д. Ломна.

Моя родная и собственная Наташа, завтра или послезавтра едет в Петроград подъесаул Горскин Дагестанского полка. Это письмо он довезет до Гатчины, а со станции там уже тебе доставят его. – Я ужасно счастлив случаю еще раз поговорить с тобой хоть так, письменно. – Если б ты знала, как я томлюсь без тебя, моя нежная, дорогая жена, ужасно тоскую и не знаю, когда придет окончательно конец этой разлуке, мое сердце все как-то беспокоится о тебе, но вместе с тем я не считал бы себе вправе в такое тяжелое для всей России время сидеть где-нибудь в тиши и наслаждаться жизнью, я считаю, что это было бы слишком эгоистично, в общем, я ни на что не жалуюсь, как только на разлуку с тобой, которая меня убивает. – Первое время я хорошо спал, а теперь очень плохо, т. к. просыпаюсь чуть ли не каждый час и тоскую по тебе. Завтра нам приказано все-таки переменить место верст на 15, к с[еверо]-з[ападу] от Ломны. Это жалко, т. к. помещение там всюду отвратительное, а здесь чисто и не тесно, кроме того, поговаривают, что нас еще куда-то передвинут. Я думаю, главным образом, о том, чтобы не быть слишком далеко от телеграфа и от большой дороги. Мои мысли все время с тобой, моя ненаглядная, и мне тяжело думать, что ты и вообще вы все переживаете такое грустное время. Главным образом, конечно, страдает больше всех бедный Алексей Сергеевич [Матвеев], и какой у него сделался переворот в жизни. – Как здоровье Юлии Владиславовны [Шереметевской], надеюсь, она немного успокоилась. – Я рад тебе сообщить, Наташа, что Масленникова мы прикомандируем к штабу дивизии, о чем прошу сообщить его матери. Мне тем более приятно это исполнить, что эта семья была знакома с дорогой Екатериной Николаевной, которую я вспоминаю ежедневно, ужас, как грустно, что ее нет больше. – На сегодня я кончу и пойду пить чай, после чего лягу спать. Буду стараться видеть тебя во сне, Ангел мой чистый. Мысленно крещу тебя, как всегда это делаю, и обнимаю и целую все твое прелестное, нежное тело, которое даже при одной только мысли о нем сводит меня с ума от любви к тебе.

27 января. – Доканчиваю писать сегодня утром; завтракаем мы рано и затем отправляемся верхом на новое место. Погода очень хорошая, синее небо, маленький мороз, солнце яркое. Вместо нас здесь теперь пехота, которая входит в XI армию, а наш II кавалерийский корпус перетянули теперь немного к северо-западу, и, таким образом, мы входим в состав Брусиловской армии (VIII). – Я действительно видел тебя сегодня во сне, только нехорошо и в большой компании. Пожалуйста, снимись так, как я тебе писал и скорее (бюст). Беби очень трогательный, что вспоминал обо мне и спросил, почему я не приехал. Будет ли у нас когда-нибудь девочка с голубыми глазами? – Я думаю, что никогда! – Я вспоминаю, как часто говорила эту фразу Екатерина Николаевна в то время, когда мы жили в Петровском парке, а летом на Юдинке. Милая Москва с ее окрестностями, как я ее люблю. – Я недавно получил письмо от Юлии Владиславовны от 23 ноября, она в нем описывает много интересного. – Была ли ты у Иверской? Мой образок оттуда всегда со мной. – Моя Наташа, горячо любимая, я теперь прощусь с тобою, будь здорова, не волнуйся и не беспокойся за меня. Я же мысленно всегда с тобою и влюблен в тебя, свою собственную жену, которую нежно обнимаю и целую.

Весь твой мальчик Миша.

P.S. Я просил Риза приобрести мне пишущую, походную машинку, которую он доставит тебе; прошу ему заплатить по счету, а машинку прислать мне.

P.S. Завтра мы меняем наше расположение и переходим на 20 верст к сев[еро]-зап[аду], а здесь нас заменит пехота, которая сегодня прибывает. – Об отдыхе (хотя бы на неделю) никто не говорит пока, но я считаю, что это совсем необходимо для пользы дела, и буду все делать, чтобы в скором времени нам бы его дали.

Дела у нас идут успешно, и сегодня утром [противник] очистил одну высоту, за которую держался руками и зубами в продолжение многих дней. Мы в плен взяли довольно много австрийцев, а также и офицеров.

Посылаю катушку [пленки] для проявления.

Очень благодарю за присланное вино и за дневник; посылаю тебе дневник, который мне был прислан сюда еще раньше.

Посылаю английские письма, которые не читал, и прошу распорядиться.

На днях получил письмо от Александра Лейхтенбергского с просьбой о двух офицерах, кроме того, он пишет: «Кланяйся очень твоей жене от меня и скажи ей, что я целую ей ручки». – Прошу сказать Мирза, что Булыгину написал. Всем шлю сердечный привет. М[иша].

Для Масленникова сделаю, что могу.

Целую тебя с огромной любовью.

М.

Два или три снимка в Бродах на станции, остальные на Боберкской позиции, хижина из ветвей, там же группа с пленным мадьяром.

Две фот[ографии] во время прогулки, там же перевязочный пункт, Юзефович в Ломне.

Перечень снимков, январь 1915 г. № 1.

М.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 21–26 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

3 февраля 1915 г. – д. Михновец.

Моя дорогая Наташечка,

Пользуюсь случаем и посылаю тебе это письмо с лейтенантом Колоковым. Ввиду того, что я только что узнал об его отъезде, а уезжает он очень скоро, я не успею написать длинного письма, а только несколько слов. Завтра я рассчитываю, что курьер должен приехать сюда, и с ним я еще напишу. Три дня тому назад я получил письмо для тебя от М. Тростянской. Я его вскрыл, чтобы знать от кого оно, и прочел только первые строки и последние. – Последнее время мы все по очереди болеем желудком. Настроение у меня крайне минорное, т. к. к нравственному недомоганию еще прибавилось и физическое, но это, конечно, пустяки, и сегодня чувствую уже некоторое улучшение. Я очень рад, что тебе удобнее приехать (по некоторым обстоятельствам) не теперь, а попозже, ибо теперь такое время, что трудно сказать, когда наступят для нас несколько свободных дней. Я был так уверен, когда телеграфировал тебе, что через три, четыре дня, освобожусь на четыре-пять дней, и Юзефович тоже думал, что, возможно, будет это. Но Хан [Нахичеванский] сказал, что надо выждать. – Я так тоскую и скучаю по тебе, что иногда просто не знаю, как и доживу до конца войны – уповаю на Божию помощь, и несмотря на все, все-таки надеюсь, что эта проклятая война скоро кончится. – От души надеюсь, мой Ангел, что ты здорова. Все время, ежесекундно мысленно нахожусь с тобой, да хранит тебя Бог. Целую детей крепко, шлю поклон знакомым, тебя же целую и обнимаю так нежно, как только это возможно.

Весь твой собственный Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 27–28 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

4–5 февраля 1915 г. – д. Михновец.

Моя родная Наташа,

Завтра мы переезжаем в другую деревню, т. к. там помещение у нас будет получше, а кроме того, удобство будет в том, что д. Рабе расположена на шоссе, а Михновец, в 6 вер[стах] от большой дороги, а сообщение теперь настолько испортилось из-за оттепели, что по проселочным дорогам едва можно проехать. Вот уже неделя, как наступила форменная весна, дует сильнейший ветер и довольно много солнца, поля почти совсем освободились от снега, еще в горах немного осталось, реки и речки сильно вздулись; впечатление такое, что теперь самый конец марта. – Австрийцы отошли в горы и там занимают позиции. Во всяком случае, вся операция, которая началась за четыре дня до моего приезда сюда, окончилась для австрийцев крайне плачевно. Они стремились во что бы то ни стало прорвать наш фронт и этим получить возможность овладеть путями, ведущими от Туроки и Ломны на Самбор и Львов. – Первые дни было страшно тяжело, т. к. пехоты не было у нас и полкам дивизии пришлось нести всю тяжесть нажима, натиска сильного и многочисленного противника. Наша артиллерия великолепно работала. Не помню, писал ли я тебе в том письме, что на нашем правом фланге у нас работала 4-ая стрелковая бригада (которую уже давно называют «железная бригада»), она и теперь оправдала свое название, выбив противника с трех страшно сильно укрепленных позиций, и потеряв более 50 % убитыми и ранеными. Несколько дней тому назад мы поехали осматривать эти позиции и навидались много ужасов, описывать даже не стану, в одном месте (с ½ десятины) лес был весь срублен нашим артиллерийским огнем. – Две катушки [фотопленки], которые я вчера послал тебе для проявления, сняты там. Прошу тебя каждый раз, соответствующий перечень снимков, вкладывать к соответствующим им снимкам; иначе мне трудно будет вспомнить, где, что и когда снято. Я снимаю во время войны не потому, конечно, что воспоминания мне были бы дороги потом, а только для интереса и для других, все-таки интересно запечатлеть, хоть ту часть мерзостей и ужасов войны, которую и видишь, и испытываешь сам. – Ну, теперь довольно про все это. – Мы сегодня ожидаем приезда курьера, и я с таким нетерпением жду твоего письма, моя дорогая Наташа. В Управление [уделов] я сейчас же дал знать об иллюстрированных журналах, и мне вообще совершенно не понятно, почему могла быть эта задержка, когда я задолго до окончания года, подписался в получении всех журналов. – Прапорщик Масленников прибыл вчера, и я очень рад, что можно было исполнить эту просьбу, я его еще не видел. – Я вполне сочувствую идее об отдельном лазарете для наших офицеров во Львове. Хомякова я не знаю и, надеюсь, что он не фальшивый, а надежный человек и поможет в этом деле. – Керим мне недавно сказал, что один из выздоровевших офицеров и вернувшийся в строй, сказал ему, что они очень тронуты и благодарны твоим вниманием к ним. – Мне всегда так радостно, когда о тебе хорошо отзываются, да это и не может быть иначе, кто тебя знает, не может не полюбить тебя, мне странно, что не больше людей в тебя влюбляются – положим, и то достаточно, даже не считая [великого князя] Д[митрия] П[авловича]! – Видел тебя во сне сегодня очень реально и пикантно, но ты меня обидела, и я ушел в соседнюю комнату – ты пришла ко мне с тем, чтобы загладить свою вину, а я от тебя все уходил, хотя не мог скрывать улыбки, на этом все и кончилось, и я проснулся. В Гатчине ли ты теперь или еще в Москве? Сегодня не было от тебя телеграммы, вообще телеграммы очень неравномерно получаются, и я не написал сегодня. Мне, конечно, очень хочется говеть и причащаться с тобой. Я об этом сказал батюшке [Петру Поспелову], который мне сказал, что это вполне возможно, и когда нужно будет, он приедет во Львов; исповедоваться будем на квартире, а причащаться в церкви, причем можем обедню служить отдельно. Мне так бы этого хотелось и было бы большим утешением и радостью. – Мне тяжело думать, что ты пережила такое грустное время в Москве, моя ненаглядная Наташечка. Отец Поспелов мне сказал, что Сергей Алекс[андрович] [Шереметевский] был в отсутствии. Как здоровье бедной Юлии Владиславовны [Шереметевской]? – Я шлю мой самый сердечный привет твоим родителям, Крафтам и дорогому Алеше [Матвееву], о котором я много думаю, и хотел бы его повидать.

5 февраля. – Добавляю сегодня еще несколько слов. Вчера вечером приехал курьер. От всего сердца благодарю тебя, моя Наташечка ненаглядная, за дорогое и длинное письмо, я с такой жадностью читал его. В нескольких словах отвечу на главные пункты твоего письма. – Тебе рассказали, что я бываю под обстрелом, но это не совсем так, и был только один случай, когда мы ехали на наблюдательный пункт, то по дороге туда, разорвалась одна шрапнель и то довольно далеко, и не верить мне, нет у тебя никаких оснований, а кроме того, если бы начали обстреливать наше расположение (как ты мне пишешь), то мы бы не оставались жить там, а перешли бы на другое место, т. е. из сферы огня, но повторяю, что этого и не было. А последнее время, т. е. с тех пор, как мы здесь, мы находимся верст за 8–10 от позиции, артиллерийский огонь и тот едва слышен, а кроме того я сижу дома. Только вчера совершил две маленькие прогулки в поле. – Я очень рад, что ты займешься устройством моего кабинета. Диванчик с большим удовольствием извлеку из дворца, где он ничего хорошего не делает. Меня также очень интересует знать, какие картины и вещи ты купила в Москве? – Спасибо тебе за книжки, а то так ужасно тоскливо бывает, что просто невероятно. – Мне очень жалко, что [великий князь] Дм[итрий] Пав[лович] так нездоров и не бережет себя. Итак, вы опять виделись, пикировались и объяснялись в трогательных чувствах. А ты все меня упрекала, что я постоянно кем-нибудь увлекаюсь, а на самом деле этого никогда не было и трогательных вещей я никому не говорил. Мне кажется, что при мне он к нам не будет приезжать, а я бы его с удовольствием повидал и я благодарен ему за его преданность к тебе, только боюсь … (так в письме. – В.Х.) и когда думаю об этом, у меня что-то как будто щемит и ноет в груди. С этих пор, как мы живем вместе, у меня в первый раз появилось такое чувство, чувство это сложное, тут и досада, и ревность, и глубокая грусть, а к этому еще присоединяется наша теперешняя разлука. – Когда будешь писать всем милым моск[овским] знакомым, то благодари их от меня за добрые пожелания, очень тронувшие меня. Фотографию в декольте (в самом низком) буду ждать с большим нетерпением. – Что касается отдыха, небольшого, то, вероятно, он вскоре будет дан, если б ты знала, как я соскучился по тебе, просто невероятно, но Господь вознаградит нас за это тяжелое время. Ах, Наташа, зачем ты меня не так любишь, как любила, а я, наоборот, все больше люблю тебя и с каждым днем все больше и больше убеждаюсь, что не могу жить без тебя, без твоей любви, близости и ласки. – Да хранит тебя Бог. Благословляю тебя и нежно целую.

Твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 33–34 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

15 фев[раля] 1915 г. – г. Стрый.

2 ч. 30 м. дня.

Моя родная Наташа,

Пользуюсь случаем, чтобы послать тебе эти открытки. Молю Бога, чтобы Он помог нам встретиться как можно скорее. Не падай духом моя нежная, горячо любимая девочка. Мысленно я всегда с тобою, живу и люблю тебя всем существом. Только всегда верь моей любви и знай, что мне нет жизни без тебя. Постараюсь как можно скорее узнать, возможно ли будет на этих днях еще раз приехать, – но самое главное, конечно, будет выхлопотать отдых более продолжительный недели через три, т. е. к шестой неделе поста; я думаю, что это удастся и будет необходимо. – Я благодарю Бога за те два дня, которые я провел с тобою, и, кроме того, я был счастлив, видеть тебя веселой и оживленной. – После этой проклятой войны я сделаю все для нашего обоюдного счастья – обещаю тебе это сделать! – Теперь прощай, мой Ангел нежный, милый дорогой. Да хранит тебя Господь. – Обнимаю и целую тебя страстно нежно и много.

Весь твой мальчик Миша.

[На конверте имеется надпись: ] Наталии Сергеевне Брасовой.

Ягеллоновская 20/22. Львов.

Квартира Градоначальника.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 36–37 об., 38. Автограф. Карандаш.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

16 февраля 1915 г.

8 час. утра.

Моя ненаглядная Наташа, посылаю тебе сегодня утром эти строки, чтобы сказать тебе, как обстоит дело.

Идут бои, сколько времени они будут длиться, нельзя сказать, может быть, 5, а может быть, и больше 10-ти дней. Ввиду этого я не могу просить тебя оставаться во Львове, а предложу уехать теперь же. После теперешнего боя нам должны дать отдых, о чем я напишу ген. [Н.И.] Иванову. Вчера были большие потери во 2-й бригаде, смертельно ранен Мирский, убит Скрябин, еще ранено 7 офицеров – выбыло из строя 200 всадников. – Дела идут успешно. Беспокоиться обо мне не надо, потому что я вне боя, далеко.

Мысленно я все время с тобою, мой нежный Ангел, крещу тебя, целую и ласкаю. Да хранит тебя Бог.

Весь твой Миша.

P.S. Вчера ехали всю дорогу на автом[обилях] и приехали в 8¼ ч. веч[ера]. – Шлю всем привет.

М.

Курьер может уехать.

1. Прошу с Кокой выбрать и обдумать подарки для Г.А. Бантле.

2. Прошу с Кокой проверить отчет денежный и узнать точно, сколько я получил денег, и сколько тебе перевело Управление [уделов]. – С отъезда Коки я денег не требовал.

Государю я написал.

Victoria о лекарстве также написал.

Царьков будет принят к нам.

М. М. М.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 39–39 об., 43–43 об. Автограф. Карандаш на телеграфном бланке.

 

Великий князь Михаил Александрович – Николаю II

22 февраля 1915 г. – г. Станиславов.

Дорогой Ники,

Ввиду того, что 1 марта нового стиля наступил срок платежа арендной платы за 2-е полугодие нанятого мною имения в Англии (за 1-е полугодие я заплатил при составлении контракта, еще будучи в Англии), я прошу тебя приказать моему Управлению выслать для этой цели Toria две тысячи пятьсот тридцать фунтов стерлингов (2530). Я не могу уплатить этой суммы из того, что получаю ежемесячно, т. к. те деньги, которые я даю моей жене, почти целиком идут на содержание наших трех лазаретов для раненых.

Моя дивизия работает хорошо, как офицеры, так и всадники беззаветно храбры и, к сожалению, потери очень большие: убитых офицеров 13, раненых 9, а всадников 78, 354, 33. Вчера утром 3-я бригада кн. [П.Н.] Вадбольского, первая вошла в Станиславов. Бой был накануне, а в город вступили без стрельбы. Отряд ген. [Л.Л.] Байкова, понес большие потери, но благодаря такому упорному бою, австрийцы ночью очистили все свои позиции, отойдя на юг и юго-восток. Наш 2-ой кавалерийский корпус переходит в Буковину, куда именно неизвестно.

Прощай, дорогой Ники, шлю лучшие пожелания, обнимаю тебя и Аликс.

Сердечно любящий тебя Миша.

ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1301. Л. 139–140 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Николаю II

14 марта 1915 г.

Дорогой Ники,

От всей души благодарю тебя за твое письмо и за присланный Георгиевский крест, присылка которого меня очень тронула; извиняюсь, что не успел раньше ответить.

Я в настоящее время с дивизией направляюсь к Днестру около мес[течка] Залещики. В наших боевых действиях был перерыв, самый короткий, за который дивизия, после выпавшей на ее долю большой работы, не вполне оправилась. Следовало бы, по правде сказать, дать более продолжительный отдых для того, чтобы она могла как следует привести себя в порядок. Был бы очень благодарен, если бы ты нашел возможным обратить твое внимание на это важное обстоятельство. Это, конечно, будет возможно только позднее, но необходимо.

Теперь должен обратиться к тебе со следующими просьбами.

1. Прошу к дню Св. Пасхи наградить саном протоиерея священника моей дивизии и моего духовника Петра Поспелова за его труды в военное время, этого он вполне заслуживает. Он уже 17 лет служит церкви Божией: 5 лет в духовной семинарии и 12 лет священником. На войне он постоянно со мной и я имел время хорошо его узнать, чтобы просить за него. Награждение его будет очень приятно мне. Нужно для этого, чтобы В.К. Саблер посмотрел на это, как на твое желание, поэтому прошу тебя сказать об этом Саблеру.

2. В апреле 1913 г. состоявший тогда в моем распоряжении ген. Клевезаль был твоим [указом] отчислен от занимаемой должности с назначением в распоряжение в Военное министерство. Курьезнее всего то, что жалованье он и на этой должности продолжает получать из моего Управления, а не по месту службы, а потому мне не понятно, почему все это было тогда сделано с Клевезал[ем].

Не нашел ли бы ты возможным восстановить Клевезал[я] в его прежнем положении при мне. За исполнение этих двух просьб я буду тебе очень благодарен.

Весть о падении Перемышля нас всех очень обрадовала.

Шлю тебе и Аликс поздравление и лучшие пожелания с наступающим светлым днем Христова Воскресения.

Сердечно любящий тебя Миша.

P.S. Меня очень огорчает то обстоятельство, что при встрече в январе, а равно и в своем письме ты ничего не ответил на мою личную, очень для меня существенную, просьбу – об узаконении моего сына. Вспомни об этом в Пасхальные дни.

Целую всех твоих детей.

Миша.

ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1301. Л. 141–143 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

14 марта 1915 г. – Тлустое Миясто.

Моя родная Наташа,

Прости меня за коротенькое письмо, но по многим обстоятельствам свободного времени у меня сегодня совсем не осталось, и теперь уже поздний вечер, а я начал только тебе писать; курьеру же приходится ехать обратно сегодня ночью, иначе он приедет в Петроград слишком поздно. – Моя нежная девочка, хорошо ли ты доехала до Гатчины, о твоем приезде туда еще не получал известья. Мне очень тяжело было узнать из твоей московской телеграммы о болезни Веры Сергеевны, Бог даст, не будет никаких осложнений. Я запросил об ее здоровье у Алексея Сергеевича [Матвеева], но ответа еще не было. Эти дни от детей я получал известья, и, слава Богу, Беби много лучше и теперь он вне опасности. Из письма Ризочки я узнал сегодня, что положение Беби, было в продолжение нескольких дней очень тяжелое. – Я даже немного прослезился, читая это письмо. Он страшно хвалит Елизавету Николаевну, впрочем, я пошлю тебе часть его письма. Поблагодари еще раз Елиз[авету] Ник[олаевну] за ее заботу и дивный уход за Беби во время его тяжелой болезни. Тебе, конечно, лучше знать, что потребуется сделать для здоровья детей, т. е. нужна ли перемена воздуха вообще и куда ехать, непременно ли на юг или же можно ограничиться ближайшей переменой воздуха. Решай этот вопрос вместе [с] докторами, а если же у меня, в конце концов, и будет маленький перерыв, который, мне кажется, должны будут дать, после (примерно) трехнедельной работы, из-за конского состава, который сильно подорван, то я в таком случае приеду к тебе, где бы ты ни была, и проведу с вами мое свободное время. Доехали мы в Чертков благополучно, но везли тихо. Времени свободного у меня почти не было, а вчера до отъезда оттуда я был на станции и раздал медали на Георгиевской ленте (за храбрость) [Н.М.] Стрижевскому, сестрам и санитарам, т. к. накануне ночью, когда они в г. Залещик принимали раненых, то их поезд довольно сильно обстреливался австрийцами с трех сторон. Сюда мы перешли вчера к 6 ч. вечера и, вероятно, еще несколько дней останемся на месте. Кавалерии у Хана [Нахичеванского] теперь огромное количество. В следующем письме обо всем этом тебе напишу. Теперь же приходится торопиться. – Наташа, я так счастлив был быть с тобой эти десять дней; мне, конечно, ужасно хотелось ехать домой из-за Беби, и будь одна телеграмма от Вяжлинского или Елиз[аветы] Н[иколаевны], которая бы нас звала, то, верь мне, я немедленно выехал бы. – Мне грустно, что ты меня так напрасно огорчила и сделала мне так больно в тот вечер. – Как грустно было вернуться в пустую квартиру, где все еще пахло тобой. – Князь [В.А. Вяземский] и я очень грустили по своим дорогим женам. – Обедали в тот вечер ген. Артамонов и Скалон. – Да хранит вас всех Господь. Один Он знает и видит, как я грущу, что не встречу Св. Пасху с тобой – но все мое существо всегда с тобой, целую и обнимаю тебя с любовью и нежностью.

Весь твой Миша.

Вербная суббота.

Батюшка служил в костеле – вербочки приехали из Киева.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 41–42 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

18–23 марта 1915 г. – Тлустэ.

Моя родная, дорогая и горячо любимая Наташа, это письмо будет иметь вид прошения по размеру бумаги, зато рука моя, не чувствуя стеснение, а, напротив, двигаясь свободно по этому огромному листу, чувствует себя как рыба в воде. – Столько хочется сказать, что не знаю, с чего начать. – Последний курьер привез мне письмо от Ризочки, в котором он очень подробно пишет о болезни бедного, дорогого Беби. Слава Богу, что эта ужасная болезнь миновала, кроме того, из твоей телеграммы я тоже вижу, насколько положение его было серьезным; неужели все это началось с простого насморка? – Бедная Вера Сергеевна тяжело заболела, но надо надеяться, что она скоро поправится. Я запрашивал о ее здоровье дважды у Алеши, вчера получил ответ, он пишет «положение продолжает быть тяжелым, септическое внутреннее заражение, после операции сегодня все-таки лучше». – С Иваном Александровичем [Кадниковым] я по этому поводу говорил вчера, он говорит, что раз температура поднялась только семь дней после операции, то в таком случае не должно быть особой опасности для жизни, дай Бог ей скорей поправиться. – Иван А[лександрович] приехал сюда третьего дня вечером и ехал на автом[обиле] на Волочиск, оттуда на Тарнополь (2 часа ходу), затем сюда (4 ч. ходу). – Жалко, что он слишком поздно узнал, что ты была в Москве, благодаря чему не успел тебя видеть; он видел Алешу, но о болезни Веры С[ергеевны] ничего не слыхал. – Мы из Чортков перешли сюда 14-го числа; сделав этот переход верхом, всего около 20 верст. Тлустэ – это местечко, расположенное на хорошем шоссе. Дом, в котором я живу, совсем приличный. Как в Чорткове, так и тут, весь штаб помещается в отдельном доме, так что я надеюсь, ты будешь удовлетворена этим, не правда ли? – С тех пор, как я вернулся в дивизию, мне приходится писать как писарю, как наградные листы, так и боевые аттестации. Странно подумать, что на войне приходится временами писать еще больше, нежели в мирное время, благодаря чему отсутствие движения процветает вовсю, да, в сущности, когда и есть свободный часок и можно было бы воспользоваться прогулкой, все равно нет никакого желания выйти. А главное писать несносно если не бумаги, то письма или телеграммы. Что касается писем, то должен оговориться, я ненавижу писать всем, кроме как тебе, и, наоборот, я ужасно люблю тебе писать, раз мы в разлуке, единственный способ разговора в такое тяжелое и ненормальное время. За последнее время, кажется, на самом деле отношения между Италией и Германией совсем портятся. Я почти уверен, что Италия находится накануне дня выступления против Австрии; затем надо думать, что Румыния также не станет бездействовать (я подозреваю в нашу пользу, конечно), а за ней тронется и Болгария. Мне кажется, что нет основания бояться, чтобы Болгария пошла против России, конечно, все может быть, но это было бы слишком против здравого смысла. – Благодаря всем этим могущим произойти событиям, я лично начинаю надеяться, что конец этому кошмару может теперь прийти скорее, нежели предполагали. – Кроме нашего 2-го кавал[ерийского] корпуса, недавно сведен и 3-ий, под командованием начальника 10-й кав[алерийской] див[изии] графа [Ф.А.] Келлера; последний большой молодец, как с виду, так и по его решительным действиям. 4 дня тому назад он со своим корпусом переправился через Днестр (на русской земле) и повел атаку на австрийцев так стремительно и умело, что отогнал далеко за линию границы, захватив в плен 2100 чел. и большое количество обоза. – Моей дивизии пока мало работы; две бригады несут сторожевую службу вдоль левого берега Днестра, а одна бригада находится здесь. 12-ая кав[алерийская] див[изия] и 1-ая Донская казачья – занимают позицию (очень невыгодную) около местечка Залещики, что на Днепре, – к ним придали два пехотных полка. Надо думать, что через несколько дней, как только противник начнет отходить от м. Залещики, так мы тронемся, направление наше в настоящее время прямо на юг.

20 марта. – О военных делах больше писать не буду, написал же я только то, что считал полезным рассказать, чтобы хоть немного объяснить нашу местную обстановку.

Меня беспокоит, что вчера я не получил от тебя телеграммы. Моими мыслями я живу беспрестанно с тобой, мой нежный Ангел, и так тоскую и грущу без тебя, кроме того, я чувствую, что ты на меня сердишься последние дни – за что именно, я не могу понять, и это меня и волнует, и гнетет еще больше. – Я извиняюсь, что просил тебя сделать столько поручений, так экстренно, но вышло это по той причине, что я не рассчитывал здесь на войне раздавать пасхальные яйца, но в разговоре с [Л.Л.] Жираром узнал, что этого очень желают. Каменные будут для всех офицеров, а другие для нижних чинов (конечно, православным). Я ожидаю сегодня курьера и с таким нетерпением жду от тебя письма, так хочется, кроме того, знать, как все обстоит дома, а главное узнать о здоровье Беби. – Ты мне в одной телеграмме написала, что в Гатчине большие морозы по ночам и что масса снега. Конечно, отдельные плохие дни могут быть, но теперь, наверное, больше чудных солнечных дней, нежели пасмурных и холодных. – Я так счастлив был бы провести с тобой дома праздничные дни, но теперь это совершенно невозможно, так как мы в прикосновении с противником, а я как начальник не имею права оставить свою часть в такой момент. Но зато через две или три недели (вернее, через две) нам должны будут дать месяц для поправки лошадей, и тогда мне можно будет съездить в Россию. Моя родная Наташа, я обещаю тебе, что после войны, и сдав мою дивизию, я больше в строю служить не буду, и вообще я устрою жизнь так, как ты этого пожелаешь. Повторяю тебе, моя дорогая, что ты можешь на это рассчитывать и быть в этом совсем уверена. Я заранее знаю твой ответ, «теперь все равно уже слишком поздно и т. д.», на это скажу тебе откровенно, что ты не права, ибо никогда не поздно, вся наша жизнь еще впереди, а кроме того я поступил по совести, идя в строй на время войны. – Что же касается моей глубокой и непоколебимой любви и привязанности к тебе, моей ненаглядной жене, то и в этом отношении тебе сомневаться было бы даже грешно. У меня же нет никаких других интересов, вне нашей общей жизни с тобой! – помни это.

21-го марта. – Я вскоре поеду к заутрени, а до этого хочу немного поговорить с тобою, мой Ангел ненаглядный. Сегодня писать я еще не успел, был занят целый день. Вчера днем приехал курьер и привез большое количество как писем, так и посылок всякого рода. Я тебе так благодарен, моя Наташечка, за твою заботу и внимание. Каменные яички и фарфоровые я получил именно те, которые хотел; про Пасхи могу сказать только после разговления, что же касается подарков, то я также их нарочно пока не раскрывал, а вернувшись после службы, раздам всем твои яички пасхальные. Ну, на сегодня кончу, надо готовиться, теперь уже 11 ч. 20 м. Мысленно буду ежесекундно и нераздельно с тобой в Гатчинской дворцовой и горячо и нежно мною любимой церкви. Завтра докончу это письмо, а пока до свидания, моя душечка родная, целую тебя нежно и со страшной любовью.

23 марта. – Наташечка, вчера я так и не успел тебе писать, как собирался это делать. Из-за праздника была большая суета и затем миллион всяких телеграмм, писем и визитов, одним словом, как всегда бывает в праздничный день и то, что портит всегда праздники, но вот я увлекся этим ненужным объяснением, приступаю к делу. Мысленно целую тебя трижды нежно, нежно и от всего сердца благодарю тебя, мой Ангел, за все присланное к Пасхе. Я так благодарен и тронут твоей заботой и вниманием ко мне. Яичко прелестное, и мне ужасно нравится. Пасха (по нашему рецепту) была, конечно, много вкуснее, нежели Дорондовского, куличи очень вкусные, спасибо также за духи и мыло, благодарю деток за крашеные яйца, их нам подают к столу, катушки [фотопленки] для аппарата получил. Не знаю, как решить с Георгиевскими крестами, они мне оба нравятся, решение напишу позже. Вот, кажется, я за все тебя поблагодарил. – Ужасно, ужасно грустно, что не пришлось провести хоть праздники вместе! – Но я рад знать, что княгиня (Саша) Вяземская находится с тобой и с ее бодрым духом она тебя оживит и развеселит хоть немного. – Я запрашивал у Алеши о здоровье Веры Сергеевны, и он ответил, что здоровье лучше, но болезнь принимает затяжной характер. Слава Богу, что опасность миновала, меня страшно беспокоила ее болезнь, было что-то особенно трагичное в этом, после смерти дорогой Ольги Сергеевны. – На страстной [неделе] я начал ходить к богослужению, начиная от 12-ти Евангелий, – служил батюшка [Поспелов] в зале (в сущности, это маленький театр), но другого помещения нельзя было найти. Заутреня прошла все-таки очень чинно и симпатично (насколько это могло быть при таких ненормальных условиях). Зал был разукрашен елками и ветками, пели солдатики очень недурно. Разговлялись мы здесь в нашей столовой, были приглашены: Хан [Нахичеванский], Дистерло (он же Ватерло), кн. Багратион, кн. Вадбольский, ком[андир] Ингушского п[олка] полк[овник] Мерчуле и весь штаб. Другие полки стоят в отдалении отсюда. – На днях я ездил в Татарский полк. Офицеры живут в усадьбе, очень красивое имение кн. Любомирской. Хозяйка находится в данный момент (насколько известно) в своем имении в Подольской губернии. До завтрака я с офицерами прошелся по саду и снимал их. – Сегодня поехали верхом к Кабардинцам, которые стоят в другом имении. Завтрак был очень оживленный. Играли знаменитые зурначи и наш знаменитый поэт И. Кадников, который тут же за столом экспромтом написал слова на «аллаверды», спел с зурной. Туда мы поехали верхом (около 12 вер.), а вернулись на автомобиле. Сегодня первый, действительно чудный и теплый день – солнце было очень жаркое. Я ехал в домашней черкеске и, несмотря на это, обливался потом. – Курьер Ивлев уезжает отсюда завтра утром, и если ему удастся в Львов добраться вовремя и поймать поезд, то в таком случае в четверг ты получишь это письмо.

Кончаю мое длиннейшее послание на этом листе, эта маленькая фотография изображает дом, в котором я теперь живу, он на самом деле не так красив, как тут изображен. – Моя дорогая Наташечка, когда будешь мне следующий раз писать, то напиши мне очень ласковое письмо, в твоей ласке и любви я очень нуждаюсь и страшно тоскую по ней. Я молю Бога о том, чтобы Он скорее нас снова соединил. Я тебя вижу во сне часто, но не ясно. Скоро ли ты мне пришлешь обещанную фотографию в низком декольте – я ее жду с нетерпением. Пришли мне также, пожалуйста, несколько моих фотографий в черкеске, а также в кирасирском сюртуке и вицмундире, ввиду того, что мне приходится иногда раздавать некоторым лицам; между прочим, меня просили послать мою фотографию в Пензенский лазарет.

Моя Наташечка, дорогая, нежная, теперь должен кончить, пора. Да благословит тебя и детей Господь. Будь здорова и бодра, а я хотя и вдали, но мысленно и всем существом всегда с тобою. Ласкаю и целую тебя без конца, моя горячо любимая Наташечка. Не забывай меня.

Весь твой Миша.

P.S. Написал-то я много, но, кажется, забыл благодарить тебя за твое дорогое письмо, так делаю это теперь от всего сердца, хотя ты меня и обидела, написав одну нехорошую вещь.

Твой М[ихаил].

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 44–51 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

7 апреля 1915 г. – Тлустэ.

Моя дорогая и нежная Наташа,

Пишу тебе коротенькое письмо, т. к. мы расстались только третьего дня. Сегодня едет обратно курьер на Тарнополь – Волочиск. Я только что послал тебе телеграмму, – надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь и благополучно доехала до Гатчины. После того, как мы с тобой расстались, Кока правил автомобилем верст 50, а потом я остальные 170. – Мы приехали сюда в 10½ ч. – Накануне нашего приезда, наш командующий армией ген. [П.А.]Лечицкий и Хан [Нахичеванский] поехали в нескольких автомобилях на позицию к одной из наших батарей. Ввиду того, что их компания была большая вместе с штабными лицами, австрийцы открыли по ним сильный артиллерийский огонь. Лечицкий и Дистерло (он же Ватерло), которые были немного впереди, просидели, скрываясь более двух часов, в пустом окопе, который находился поблизости, а Хан [Нахичеванский], который оставался у батареи, был легко контужен 6-дюймовой гранатой, которая разорвалась на дороге в 10 шагах от Хана. – Я два раза был там, две и три недели тому назад, но так как мы старались не обнаруживать себя, то никто по нас и не открывал огонь, а они сами виноваты в том, что случилось. – Хан [Нахичеванский] на днях будет в Петрограде, получил отпуск. – Теперь напишу относительно автомобилей: я предлагаю продать военному ведомству красный автомобиль, нам он совершенно ненужен. Продажу его поручить Управлению [уделов]. Покупать теперь новый открытый автомобиль не стоит, а лучше протелеграфировать в Англию о высылке открытого «Rolls-Roys» и «Hupmobile», которые даром стоят без употребления, и неизвестно, сколько времени им придется там стоять, а ты сама знаешь, что все вещи от времени только портятся, кроме того, если желаешь, то выпиши и Leacl’a. – Было бы так приятно попользоваться этими машинами во время предполагаемого перерыва. Обдумай хорошенько этот вопрос и реши поскорее. Право, не стоит приобретать в настоящее время новую машину, не забудь, что у нас еще заказан чудесный автомобиль в Париже. – У нас чудесная погода. Мы вчера ездили верхом, и в маленьком лесу я сорвал для тебя эти цветочки. Тепло ли в милой Гатчине, как здоровье дорогого Беби? – Все время мысленно с тобой, моя Наташечка. Да хранит тебя Господь, будь бодра и не забывай меня. – Прощай, мой Ангел, крепко обнимаю тебя и нежно целую.

Весь твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 52–55 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

8 апреля 1915 г. – Тлустэ.

Моя родная Наташа,

Пишу тебе опять сегодня с Ханом [Нахичеванским], который уезжает в отпуск, я рад за него, потому что он действительно нуждается в нем, он все время нездоров, хотя он и уверяет, что он очень недоволен тем, что уезжает, на самом деле я думаю, что он очень рад. – Интересно, как решится наша судьба, и отведут ли нас немного в тыл, и не разрешат ли офицерам по очереди пользоваться хотя бы небольшим отпуском. Я лично думаю, что теперь есть надежда, что это устроится. – Моя дорогая Наташечка, мне так хотелось бы провести хоть две или три недельки с тобой (конечно, чем больше, тем лучше), какая это была бы радость! – Сегодня мы едем в Кабардинский полк к завтраку, едем туда верхом полями, это около 12 верст. В вчерашней телеграмме ты мне пишешь, что получила письмо от M-r Thormeyer’а, мне очень интересно знать, что он тебе пишет и что ты ему ответишь. – [Л.Л.] Жирар я еще не говорил о грубости его отца, но непременно скажу, потому что я действительно возмущен и возмущаюсь всеми подлыми поступками людей, и больше никогда не буду даром пропускать такого рода вещи. – Извиняюсь, что пишу так криво, дело в том, что я держу бумагу не как обыкновенно прямо, а почти так, как ты – криво, но это очень трудно, нужно к этому привыкнуть и если только привыкнуть так писать, то я чувствую, что писать мне будет легче, рука не будет так уставать. – За мое отсутствие здесь никаких перемен не произошло; Залещики австрийцы продолжают обстреливать, хотя менее сильно. – Третьего дня моя зайчиха, которая оказалась кролихой, неблагополучно разрешилась от бремени, ибо птенцы родились раньше времени, почти без шерсти и дурища мамаша их бросила и не подумала даже их пригреть и покормить, двое из них сейчас же покончили существование, а двое других пришлось бросить через несколько часов. Молодой зайчик очень красивенький. Когда в Гатчине настанет теплая погода, тогда я их к тебе пришлю с тем условием, чтобы в саду для них было бы отведено небольшое отгороженное место и обтянуто металлической сеткой, тогда они будут там жить в безопасности. – Погода у нас чудная, мне очень грустно, что у вас такая плохая, должна же когда-нибудь перемениться. – Теперь мне надо кончать и идти прощаться с Ханом. – Да хранит Вас всех Господь, мысленно всегда и все время с тобой, мой Ангел, будь здорова, целую детей и нежно обнимаю тебя, моя дорогая Наташа.

Весь твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 57–60 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

12–14 апреля 1915 г. – Тлустэ.

Моя собственная дорогая Наташа, от всего сердца благодарю тебя за дорогое твое письмо, посланное с Романовым, а также и за куличи и пасхи, которые были очень вкусные, я только что съел последний кусок. Спасибо также и за духи, мне ужасно приятно их нюхать, т. к. они уже напоминают тебя; я их употребляю в очень маленьком количестве, чтобы не привыкнуть слишком скоро к их прелестному запаху. Сегодня ровно неделя, что мы с тобой расстались, а мне кажется, что гораздо больше, по крайней мере, месяц. Меня удивляет и очень радует любезность полк[овника] Стелецкого, что значит такая перемена? – Другой раз, мне кажется, было бы проще тебе ехать до Брод на автомобиле, то, что я тебе и советовал тогда сделать. Мы в тот день встретили множество пленных австрийцев, которые шли на Броды, вид у всех был ужасный, изнуренный и больной; многие из них ехали на подводах. – Я счастлив был узнать, что дома ты нашла все благополучно и что Беби выглядит гораздо лучше, лишь бы погода стала теплой, чтобы ему можно было бы выходить, тогда он скорее окрепнет и порозовеет. – Хорошее ли письмо тебе написал [великий князь] Дмитрий [Павлович]? Ты мне никогда ничего не сказала, какое письмо ты ему написала! Приедет ли к тебе княгиня [А.Г.]Вяземская? Нашлась ли квартира для Маргариты Васильевны [Абаканович]? Я об этом сказал Коке, он только не может понять, почему она раньше не позаботилась об этом, еще в августе был об этом вопрос, и Коке очень хотелось найти дом в Гатчине. – Видела ли ты милого Хана [Нахичеванского]? Если нет, то очень прошу его повидать и быть с ним полюбезнее, потому что он со мной всегда так внимателен и добр и к тебе относится одинаково хорошо. – С [Л.Л.] Жираром я на днях имел длинный разговор, в котором рассказал про возмутительное поведение его отца по отношению тебя, мы вообще долго и много по этому поводу говорили. Он также глубоко возмущен этим делом и сказал, что главная виновница это баронесса и что его отец, не будучи очень умным человеком, а, кроме того, и без характера, всецело находится под ее чудным влиянием. Я просил его написать от меня барону и сказать, что я прошу больше никогда мне не телеграфировать и что при встрече с ним я руки ему не подам и поступлю с ним так, как он с тобой. – Жирар благодарил меня за откровенность, сказал – «слушаюсь, я обо всем этом напишу». – Кроме того, я ему Л.Л. [Жирару] сказал, что благодаря его резкому отношению к окружающим он совершенно зря портит свои отношения с ними и что часто, отдавая приказания в такой форме, он пользуется моим именем, хотя он и отрицал это последнее, но в очень слабой форме, что, кажется, и показывает, что я был прав в моем обвинении. Во всяком случае, я с ним хорошо поговорил и он благодарил меня за то, что я с ним так откровенно поговорил. К этому я должен тебе прибавить, что, вернувшись сюда, как батюшка [Петр Поспелов], так и Иван А[лександрович] [Кадников] мне сказали, что Жирар к ним сильно изменился за последнее время (в лучшую сторону), а после моего разговора с ним тем более. Кроме того, он нам обоим предан, в этом я убежден, поэтому я очень прошу тебя на него больше не сердиться и написать ему в ответ на его письма милое письмо. Я ему не говорил, что ты на него сердишься, он об этом ничего не знает; сделай так, пожалуйста, моя дорогая.

13 апреля. – Продолжаю писать сегодня. С курьером вышла глупая история. По всем расчетам он должен был приехать в Броды в ночь с 11-го на 12-е, куда и были высланы два автобуса, это, по-видимому, совпало с отъездом Государя из Львова, т. к. охрана на пути не пропустила их до самой станции. Вольноопределяющийся, который был с автобусами, отправился на станцию, чтобы справиться о курьере. Комендант станции ему сказал, что курьера в поезде не оказалось, таким образом, автобусы вернулись пустыми обратно в Тарнополь, сделав около 300 в[ерст]. А только что нам передали, что сегодня утром курьер с вещами выехал из Тарнополя и, вероятно, не позже 12 ч. дня, т. е. через час он сюда приедет. – Новостей у нас никаких нет. Несколько дней тому назад мы все съездили верхом (прямо полями) к кабардинцам. Они устроили для нас завтрак в лесу – было очень симпатично и мило. Погода была дивная (впрочем, как и все это время). Мы сидели на бурках, завтрак был очень вкусный, лес оживлялся пасущимися кабардинскими матками, которые паслись с жеребятами. Окончив завтрак, мы смотрели танцы руссин, их было несколько пар мужчин и женщин, в своих летних национальных платьях. – Каково было мое удивление, когда я увидел среди этих танцующих крестьян Ивана А[лександровича] [Кадникова]. Его же дама была самая миловидная – впоследствии оказалось, что это был переодетый солдат (кабардинского полка, но русский). Я их снял несколько раз, надеюсь, фотографии будут удачными. Затем русские нижние чины пели и плясали, кабардинцы также; было также состязание господ офицеров в рубке хвороста кинжалами, причем мой большой дагестанский кинжал рубил несравненно лучше всех других. В 6½ ч. мы простились с любезными и гостеприимными кабардинцами и поехали к себе. – Днем мы каждый день ездим верхом, здесь совсем Россия, огромные черноземные поля, русская ширина и простор; постоянно выскакивают русаки; в начале мы скакали за ними, потом к этому явлению мы привыкли и перестали их гонять. Лесов в этих краях мало, только отдельные острова (как говорят охотники) деревья мелкие: дуб и бук по преимуществу. – После завтрака Кока и я пошли немного гулять в поле и вот, возвратившись к себе, были встречены курьером, который привез огромное количество всего. От всего сердца благодарю тебя за дорогое твое письмо, я всегда так рад бываю получать твои письма, и меня все интересует, что ты пишешь. Благодарю также за конфеты, которые я передам сам после завтрака, т. к. еду в Кабардинский полк, а оттуда перешлю и в Дагестанский. Верховцев прислал земляничку и масло (соленое), спасибо и за это. С тех пор, что я здесь, я лишен возможности есть хлеб с маслом, потому что масло несъедобно, – соленое я еще не успел попробовать, но уверен, что оно будет и свежее и вкусное. От Исиповича получил пару желтых высоких сапог, кожа не твердая, сидят очень удобно и широко, вообще для летнего времени они будут очень практичны. – О нашем перерыве ничего еще не известно и я начинаю сомневаться, дадут ли нам его. В случае, если дадут, то, конечно, мне можно будет отсюда уехать. В том письме я писал только об офицерах, по той причине, что офицеров никогда не отпускают в большом количестве, а только ограниченное число, вот и все, а про себя не писал, потому что не думал, что ты так это поймешь. Нет, я все-таки буду надеяться, что удастся мне приехать к тебе, Ангел мой нежный. – Ландыш (имеется в виду великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.) сам виноват, что не приехал к нам в Гатчину, когда я его приглашал, а кроме того, когда я с ним говорил по телефону и нас перервали, то я дождался и добился, чтобы нас снова соединили, а он больше не подошел к телефону, сказав через своего камердинера, что запаздывает к обеду и не может подойти; значит, и в этом нет с моей стороны никакой вины. В чем же состоит его новая комбинация, ты мне ничего об этом не пишешь? – Я очень рад, что ты помогла бедной В.Н. Крачковской, мне ее ужасно жаль, и нам надо и впредь ей помогать. – Телеграмму от Котона я не получал. Озеровых я знаю двух и генералов, один Сергей, бывший мой командир Преображенского полка, очень милый человек, другой Давид и прежде заведовал Аничковским дворцом. – Спасибо за присланный мне портфель. – Я очень рад, что ты решила выписать открытый «Rolls-Royce» и «Hupmobile», ибо они там зря портятся, а у нас поработают, а когда только поедем за границу, то снова возьмем их с собою, конечно, нужно их застраховать. Военное ведомство постоянно получает большие транспорты новых машин из Англии, которые благополучно приходят. – С Кокой я несколько раз говорил относительно его Маргариты В[асильевны]. Она, по-видимому, его разлюбила, как тебе уже известно из разговора с Кокой. Он очень несчастен этим обстоятельством и совершенно выбит из колеи, не знает, чему придерживаться и что будет дальше. Свою жену он также очень жалеет, т. к. она очень жалкая, ничего и никого она не имеет в виду. Когда она переедет на этих днях в Гатчину, может быть, ты нашла бы возможность поговорить с Маргаритой В[асильевной], утешить и поддержать ее в этот тяжелый момент жизни. Кока, бедный, ее очень любит, и был бы тебе очень благодарен за такой разговор. У бедной Маргариты В[асильевны], в сущности, никого нет, с братьями никаких отношений нет и друзей нет. По-видимому, ее желание, чтобы все продолжалось по-прежнему, но ведь это только возможно в том случае, если у нее вернется снова чувство к Коке, а на это рассчитывать почти невозможно, раз любовь к тому человеку пропала. – Конечно, торопиться в таком важном вопросе нельзя, но обсудить этот вопрос со всех сторон и затем прийти к какому-нибудь заключению это я нахожу необходимо.

14 апреля. – Моя дорогая Наташечка, сегодня я закончу это письмо. Вчера я писал тебе до обеда и лег очень рано, сплю неважно, почему? Сам не знаю, встаю около 8 ч. – Я получил коротенькое, но трогательное письмо от Ризочки, он пишет о молебне, который он отслужил на Стеклянном заводе перед чудотворной иконой Божьей Матери «Скорбящим всех радости» за нас всех, т. е. за тебя, Тату, Беби и меня. Письмо Клевезал[я] посылаю тебе на прочтение, потом разорви его, не надо пренебрегать его преданностью к нам обоим. – Посылаю тебе также письмо Siocha (Тормейера). Пишет он очень мило. Пока я только известил его телеграммой о получении письма и что напишу ему. Что же касается ответа, то я напишу в том смысле, как ты это пожелаешь. Меня также очень интересует его письмо к тебе. Дорогая моя Наташа, так как он сознается во всем том в чем он не был прав, то я очень и очень прошу тебя простить ему и забыть все прошлые неприятности, которые, в сущности, возникли исключительно на почве недоразумений, потому что никто из нас не договорился до конца и до истины, сделай это и напиши ему откровенно все и не резкое письмо. – Пришли мне копию твоего письма к нему и о том, как ты хочешь, чтобы я ему ответил. – Я так счастлив знать, что Беби совсем поправляется и крепнет – так хорошо, что он начал выходить на воздух. Неужели еще лежит снег, и теплоты все нет? Здесь деревья начинают распускаться, перед моими окнами березы, и у них листики уже порядочно распустились, черемуха и сирень также очень подвинулись вперед; вообще весна в полном разгаре. Видела ли ты Хана [Нахичеванского], как его здоровье? – Сестры 22-го санитарного отряда, с легкой руки Инны А[лександровны] [Эриванской], все получили Георгиевские медали; Зюльгадаров уже много раз бывал под сильным обстрелом, даже его папаха была прострелена у самой головы. – Ты будешь смеяться (я тоже смеюсь), но факт остается фактом, что за время моего отсутствия здесь шел дождь, а с тех пор, как я сюда приехал, погода идеальная все время… «Михаил Солнценосец», не правда ли я глуп, я знаю, что в этом ты будешь со мной согласна. – Прощай теперь, моя нежная, прелестная горячо любимая собственная Наташечка, всем моим существом люблю тебя. Да хранит тебя Бог. Обнимаю и целую тебя без конца.

Твой Миша.

ГА РФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 20. Л. 62–71 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

17 апреля 1915 г. – Тлустэ.

Моя дорогая Наташа,

Посылаю это письмо с прапорщиком Венгеровым, который по болезни сегодня едет в дер Петроград (так в тексте. – В.Х.). Курьер должен был передать мое письмо еще вчера утром, но до сих пор я не получил от тебя телеграммы, это очень странно, грустно и меня это беспокоит, какая может быть причина такому молчанию. – М. Толстой, ничего не предупредив, уехал на сутки раньше, т. е. вчера. – Я все не могу забыть те глупости, которые он тебе рассказал обо мне, о моей прежней наивности, за это его можно назвать просто дураком и сплетником, я никогда не думал, что он такой вральман! – Вчера днем мы съездили на автомобилях в местечко Язловец, где осматривали руины замка-крепости XVI века, в котором жил князь Понятовский. Потом мы взошли в женский монастырь, который рядом. Две сестры нам делали онёры, показали церковь, парадные комнаты и сад, это польский монастырь, имеющий что-то общее с некоторыми монастырями у нас в Польше. Я сделал несколько снимков замка. – Третьего дня мы съездили к кабардинцам, для того, чтобы прогуляться у них в роще, а затем мы пили чай там же в лесу. Ларька [Воронцов-Дашков] всегда так мило умеет все устраивать. День был очень холодный и ветреный, но в лесу было все-таки хорошо. – До нас дошли слухи, что вместо Хана [Нахичеванского] к нам назначается [Г.О.] Раух, если только это верно, то это крайне печально; человек он очень умный, несимпатичный, в начале войны он командовал одной кавалерийской дивизией, которая входила в тот кав[алерийский] корпус, которым командовал Хан, и был отрешен от должности, кажется, за то, что был недостаточно… спокоен.

Теперь я кончу моя дорогая Наташа. Мои мысли всегда с тобой, и день и ночь и я ужасно тоскую по тебе, мой Ангел дорогой, так хочется быть всегда с тобой. Будь здорова и не забывай меня. Целую и ласкаю тебя без конца. Детей также целую. Да хранит вас Бог.

Весь твой Миша.

Открытка эта куплена здесь.

1) Надеюсь, все распоряжения сделаны о высылке автомобилей (телеграфом).

2) Прошу прислать дюжину открыток для моей корреспонденции.

3) Последние пасхи были невкусные. Невареных присылать нельзя, а рецепт вареных невкусный.

М.

ГА РФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 20. Л. 73–76 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

28 мая 1915 г. – Тлустэ.

Моя дорогая и родная Наташа, благодарю тебя еще раз за твое письмо, которое я получил, проезжая обратно через Брест на следующее утро. Генерал [Н.И.] Иванов со мной был очень любезен, но мое ходатайство о наградах не удалось и теперь решено больше не давать орденов за период боев, как это было в декабре; это распоряжение исходит не от него, а из Ставки. Enfin je ne snis pour rien (“В конце концов, я тут ни при чем” – фр.), я сделал все, что от меня зависело, и не отвечаю за чужую несправедливость.

В поезде было очень тяжело ехать, страшная пыль, духота и жара. В момент твоего приезда в Гатчину, мы приехали в Волочиск и, севши на автомобили, покатили через Тарнополь, Тлустэ и Залещики в Городенко, это местечко находится к западу от Залещики. Мы туда приехали в 6 ч. вечера и остановились в хорошем большом доме при костеле. Недолго пришлось там пробыть, т. к. с позиции я получил от [Я.Д.] Юзефовича извещение, что в виду сильного нажима со стороны противника приходится отступать и что он меня просит на ночь переехать обратно в Тлустэ. Мы так и сделали, весь обоз и все было отправлено ночью туда и мы сами на автомобилях приехали сюда в 2 ч ночи. Я считал и продолжаю считать, что это было глупо и ни к чему оттуда переезжать в ту ночь, это было преждевременно, там свободно можно было оставаться до 10 ч. веч[ера] следующего дня. – Сегодня в 4 ч. утра началась наша переправа на левый берег Днестра, одним словом, мы вернулись на прежние наши места, что, конечно, очень обидно. Будут ли они теснить нас дальше и переправятся ли через Днестр на эту сторону, сказать еще нельзя? – Мне, почему-то кажется, что они дальше не пойдут, а укрепятся на правом берегу. К сожалению, у них много артиллерии и снарядов – никогда не жалеют. – Моя Наташечка, мои мысли всегда с тобою. Хорошо ли ты себя чувствуешь? Как дети? Мне сегодня что-то не пишется, и я испытываю отсутствие энергии, посмотри, на что похож мой почерк, и исправить его сегодня я не могу. – Я с таким удовольствием вспоминаю весь тот месяц, который я провел с тобой в милой и уютной Гатчине, но зато теперь как-то особенно грустно и тоскливо на душе, пока снова не втянешься в здешнюю жизнь. Погода чудесная все время. Надеюсь, у вас тоже; лето должно быть хорошее и теплое. – На сегодня я кончу писать и прощусь с тобой, моя родная Наташа. Целую детей и шлю всем в доме привет, а тебя мысленно много раз целую [во] все мои любимые места и без конца ласкаю. Да хранит тебя Господь.

Весь твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 78–80 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

31 мая – 1 июня 1915 г. – Тлустэ.

Моя дорогая Наташа,

Еще недавно как мы расстались с тобой, сегодня ровно неделя, а мне кажется, что я давно тебя не видел и уже успел очень соскучиться по тебе. На душе все что-то беспросветно и очень уныло. Стараюсь, конечно, это чувство побороть, но пока ничего у меня не выходит. – Как ты поживаешь, мой Ангел, и хорошо ли себя чувствуешь? – Я постоянно мысленно с тобой, моя душечка родная. Мне интересно знать, какой был разговор между тобой и Ландышем (имеется в виду великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.). Наконец-то, погода у вас жаркая, ужасно жалко, что при мне, за исключением последних дней, все время был холод. Я прожил дома месяц, все-таки порядочный срок, были иногда грустные и неудачные дни, но, конечно, больше светлых и радостных. Если бы только поскорее окончилась эта ужасающая бойня! – Третьего дня я был на наблюдательном пункте, откуда руководил боем генерал [П.Н.] Краснов (заместитель кн. Вадбольского). В его отряд входили по несколько батальонов от двух дружин, две бригады Заамурских конных полков, затем 2 конные батареи и 2 конно-горных батареи. Мы находились за серединой всего нашего расположения, примерно в ½ версте от батарей и в 1 версте от стрелковой цепи, которую занимали кабардинцы, дагестанцы, ингуши и черкесы. Противник в тот день выпустил много 6-дюймовых чемоданов, которые разрывались над цепями (над окопами и батареями). Я снял один разрыв, но так как расстояние было большое, то я боюсь, что не вышло. Германцы недавно начали стрелять снарядами двойного действия, сначала разрываются в воздухе, как обыкновенные шрапнели, а головная часть снаряда действует, в свою очередь, как граната и при ударе о землю разрывается. Раненых было очень много и все от артиллерийского огня, страшно тяжелые поранения. Всего ранено было около 400 чел., а вчера 600. Иван А[лександрович] [Кадников] много работал на перевязочном пункте. Вера Мих[айловна] [Юзефович] молодцом действует все время. За апрель и май она перевезла в своих 4 вагонах 2000 чел. – Она страшно энергичная и распорядительная.

1-го июня. – Сегодня уезжает обратно в Петроград адмирал Небольстин (мой старый знакомый). Он был здесь по делу моряков. – Я пользуюсь случаем и пошлю с ним это письмо, сожалею только, что оно также короткое, но свободного времени у меня пока было очень мало, писать приходится только урывками. – Что касается моряков, то от нас уходят Страдецкий, Леванда, Обриен де Ласси и доктор Слободянников.

Противник снова занял Залещики и еще одну позицию также на левом берегу Днестра в нескольких верстах от этого местечка вверх по течению. С 29 числа мы удачно действуем. Противник понес тяжелые потери. Заамурская бригада, о которой я только что писал, атаковала в конном строю батальон, зарубив более 500 человек, благодаря чему в плен взяли очень мало. Кроме того, взято было несколько пулеметов. Они, бедные, потеряли также довольно много людей и лошадей, попав под пулеметный огонь. Все эти дни пленных в нашем районе взято не менее 1000. Причем германцы перемешаны в батальонах с австрийцами и в австрий[ской] форме.

Сегодня кончу, а с курьером еще раз напишу. – Поедешь ли ты в Москву и когда? – Я очень и очень скучаю без тебя, моя родная собственная жена; зачем я люблю тебя все больше и больше? Целую Тату и Беби; надо для них заказать маленький простенький экипажик (детский и легкий для ослика). – Нежно, нежно обнимаю и целую тебя всю, моя дорогая Наташа.

Весь твой Миша.

Взамен некогда любимым голубым глазам! (Последняя фраза была написана на маленьком квадратике бумаги и наклеена на место типографской надпечатки на почтовой бумаге: «Ландыш». – В.Х.).

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 83–86 об. Автограф.

 

Н.С. Брасова – великому князю Михаилу Александровичу

31 мая 1915 г. – Гатчина.

Мой милый, пользуюсь случаем, что курьер уезжает только завтра, и хочу написать тебе еще немного и ответить на письмо, которое только что привез Коноплев. Он приехал в Гатчину с опозданием больше 11 часов, сейчас 9½ ч. вечера, и он слез здесь в Гатчине. Мы все-таки приехали счастливо. Наш поезд опоздал только на один час. Милый Миша, мне было ужасно как-то грустно читать твое письмо, ужасно оно неласковое, и видно, что мысли твои были далеко, пока ты мне писал. Может быть, для войны и нехорошо, что вы отступили, но мне лично спокойнее знать, что ты находишься ближе к России и на насиженном месте. Все, что делается, в общем, совершенно никому не понятно, почему пошли так далеко за Залещик и почему опять отступили? Не проще ли было остаться на месте и окопаться или укрепиться сильнее. Как страшно и как грустно жить. Мне кажется, что если даже все и уцелеем, то здоровья хватит ненадолго после всех пережитых волнений. Я ужасно за тебя волнуюсь и плохо сплю, вообще, у меня опять началась сонливость и зевота, как при тебе одно время. Сегодня мне пишется легче, а последний раз я насилу писала, вроде тебя, едва водила рукой. На этой неделе, в среду или четверг, я хотела ехать в Москву повидать маму и привезти ее с собой. Ужасно грустно здесь жить одной и прямо по вечерам грустно, но, вероятно, придется отложить поездку из-за происшедших в Москве беспорядков, о которых ты, наверное, уже слышал. Там ужас что было, мне кн. [А.Г.] Вяземская описала подробно, а, кроме того, и наши тоже. Миллионные толпы громили в течение суток все магазины с иностранными вывесками, а потом пошли громить и русские магазины и, главным образом, винные погреба. Можешь себе представить, что это такое было. Княгиня мне пишет, что [по] улицам носятся вихри бумаг, валяются машины, станки, картонки, многое сожжено, все рояли фабрики Беккер выбросили на улицу и расколотили все окна в Николаевском дворце, т. к. в пьяную толпу был пущен слух, что [великая княгиня] Ел[изавета] Фед[оровна] скрывает там своего брата. 85 человек немцев было убито и Цинделя с дочерью утопили в Москве-реке. Княгиня [Вяземская] пишет, что улицы напоминали [1]905 год. Я абсолютно никого не жалею, по-моему, так им и надо. Носились, носились с немцами, дождались, пока за это взялась грубая сила. Юсупов так растерялся, что ничего не предпринял вовремя, а, упустивши момент, было уже невозможно что-либо сделать. Вся Москва им страшно недовольна, озлоблена на него за допущенный погром, но ему, конечно, все равно, другой бы давно слетел, а кто же тронет Юсупова! Интересно, чем это все кончится, но ехать туда сейчас неприятно, хотя бы из-за того, что позднее 10 ч. вечера нельзя выходить на улицу и все отели должны быть заперты. Говорят, что и против Е[лизаветы] Ф[едоровны] страшное озлобление, все знают, как она носится с пленными немцами. В общем, произошло то же, что и в Лондоне, но там толпа, конечно, культурнее, погромила только немцев, а у нас сейчас же напились, и все полетело к черту. Интересно было бы повидать кого-нибудь из наших. Мы все боимся, что будет повторение в Петербурге, но это был бы многим хороший урок. Воображаю, как трясутся теперь всякие «Дорфы» и «Берги».

Посылаю тебе письмо на имя княгини Вадбельской и Зянчка, которые она просила мне дослать в Пензенский госпиталь. Посылаю тебе письмо, которое получила от нее на этих днях, оно очень интересно. Но что делает Красный Крест! Вместо того, чтобы сейчас помогать в дни таких страшных боев и ужасающего количества раненых, – держат госпитали в свернутом виде и не дают им работать, а раненых провозят транзитом, и многие гибнут из-за поздней помощи. Я на твоем месте непременно заставила твой лазарет перевестись в Тарнополь. Львов все равно, говорят, сдадут, а дивизия, если будет сейчас в боях, то останется опять без всякой помощи и удобств. Ведь наша первоначальная мысль и была иметь офицерское отделение непременно для дивизии. Ты непременно обратно направь курьера через Львов, и пусть бедные Романов и Никулин оттуда уезжают.

Теперь прощусь с тобой, мой дорогой Мишечка, мне надо еще написать кн. Вадбольской. Нежно, нежно целую тебя и крещу много раз, не забывай меня и будь уверен в моей нежной любви. Еще раз обнимаю тебя, будь здоров, да хранит тебя Бог.

Твоя Наташа.

Видел ли ты Ларьку и говорил ли с ним? Сейчас звонил ко мне [Ю.И.] Лодыженский, он в Петрограде, поэтому яички и письмо кн. Вадбольской я отдам ему.

ГА РФ. Ф. 668. Оп. 1. Д. 78. Л. 57–58 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

4–6 июня 1915 г. – Тлустэ.

Моя душечка Наташа,

С курьером всегда что-нибудь случается, т. е. в смысле запозданий; по расчету он должен был бы быть здесь никак не позже вчерашнего вечера, но вот и сегодня утром все его еще нет. Я жду твое письмо с большим нетерпением, так хочу знать, как проводишь время, с кем видаешься и где бываешь, все это меня очень интересует, и хочется скорее это узнать. – Мы же пока продолжаем сидеть в Тлустэ, но, по всем вероятиям, через некоторое время мы, Бог даст, начнем наступать. Дивизия все это время очень хорошо действовала и ген[ерал] [Г.О.] Раух весьма ей доволен и считает ее очень надежной боевой единицей, тогда как некоторые наши соседи не отличаются в храбрости и стойкости. К нам подвезли вчера несколько тяжелых пушек, которые могут помочь, а до сих пор трудно было бороться с их тяжелой артиллерией. Погода эти дни изменилась, и после большой жары стало просто холодно, только 12°, сегодня погода чудная. Как досадно, что в день рождения Таты нельзя было вам съездить куда-нибудь на пикник. Третьего дня я получил чудную землянику от графини Капнист из Полтавской губернии, к сожалению, большинство ягод было с плесенью и помятых, ввиду этого земляника была сварена и обращена в компот, что было очень вкусно. Это мне дало мысль просить тебя присылать мне с курьером большое количество такого свежего земляничного компота, что будет мне хоть от части заменять мою любимую ягоду, которой здесь почему-то нет. На днях мы пошли к нашим летчикам. Их человек 5–6, они очень симпатичные и напоминают мне моряков. Они получили французский аппарат, который так хотели получить, системы «Voisin», мотор в 130 сил, скорость 120 верст в час, т. е. на 20 в[ерст] быстрее немецких аэропланов. В 20-х числах апреля я написал (по просьбе летчиков) письмо [великому князю] Александру Мих[айловичу], а когда вернулся сюда, просимый аппарат был уже получен, а на днях ожидается еще один той же системы. Воздушная разведка приносит все-таки большую пользу, правда, что не каждый день возможно делать разведку, но все же часто, а к тому и в тылу у противника. – Сегодня я тебя несколько раз видел во сне, только неясно и нам мешали другие. – Моя Наташечка, я читал твое длинное письмо от 20 апреля, но конец его меня очень огорчил, и это нехорошо и несправедливо с твоей стороны, так мне писать. Что же касается Семенова, то у меня никаких колебаний нет, и я на днях об этом напишу кому следует, что я его от себя отставляю с ему назначением пенсии. – Siocha я еще не писал, но напишу, и очень прошу тебя откровенно написать ему также все то, что тебя в то время обидело, – сделай это для меня, пожалуйста, пишешь ты так легко и время, конечно, найдется, какой-нибудь часок, вот и все. – Ты говоришь, что стоит только написать слезливое письмо, чтобы я простил тому лицу. Если это и так, то только к тем людям, которые менее виновны, но во всяком случае, такое с моей стороны прощение никогда не может коснуться, например: Мордвинова, Жирар, Семенова и т. п. – Грустно подумать, что так много подлых людей, а кто и из страху поступает подло; конечно, результат от всего этого один и тот же и с такими людьми не стоит иметь дела. Конечно, дело не в количестве друзей, а в качестве, большое счастье найти «настоящего человека» с большей душой, среди наших знакомых есть такие.

5 июня. – Моя прелестная и светлая семнадцатилетняя девочка, от всего сердца благодарю тебя за твое длинное, ласковое и интересное письмо, а также и за все присланное и исполненные поручения. Курьер приехал поздно из-за того, что когда он из Красного поехал в Тарнополь, то не желали прицепить к этому поезду товарный вагон, в котором находились вещи. Благодаря чему Кондалову пришлось дожидаться в Тарнополе вещей, очень долго. Он мог бы быть здесь более чем на сутки раньше. – Я очень рад, что вы благополучно и удобно продолжили путешествие в Барановичи и далее до Гатчины. И так ты теперь имеешь представление о месте расположения Ставки. Ты находишь, что все очень мизерно устроено, но мне кажется, что это совсем правильно и так и должно быть в Ставке, т. е. просто, но с удобствами. О Ландыше (имеется в виду великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.) ты что-то мне немного пишешь, странно, что он тебя не известил о своем приезде в Петроград. Мне так кажется, что когда-нибудь вы оба жестоко поссоритесь, и вся дружба пропадет. – Мы долгое время не получали ни газет, ни агентских телеграмм, что было крайне неприятно в такое бойкое время, но с переходом сюда в Тлустэ, это дело пришло в нормальное положение. Надо надеяться, что Ригу немцы не займут, в случае же их упорного наступления и непосредственной близости (я говорю «если»), то я считаю более соответственным было бы сжечь весь город, чтобы этим проклятым мерзавцам ничего бы не досталось, двух разных мнений, мне кажется, и быть не может, не правда ли? – Я очень рад, что ты приобрела виды Гатчинского парка, чем больше их у нас будет, тем лучше. Как досадно, что часть фруктовых деревьев была попорчена червями. На следующий год или даже осенью, следовало бы посоветоваться с каким-нибудь экспертом, чтобы такая вещь не могла повториться. – Воображаю, как теперь должно быть уютно и густо в нашем саду, хорошо ли поднялся душистый горошек, работают ли на Tennis’е и переделывают ли двор? – Меня весьма огорчило известие об аресте Юлия Петровича [Гужона], но считаю, мне опасно просить за него; по нынешним временам трудно доверяться людям, и если он окажется шпионом, после того, что я буду за него хлопотать, тогда и я окажусь негодяем или изменником России. Трудно сказать, кто прав, но когда пройдет некоторое время, тогда будет лучше видно и, конечно, со своей стороны сделаю все, что от меня зависит. Если же только Ю.П. [Гужон] ни в чем не виновен, то мне страшно жалко их обоих, т. е. его и М[арию] В[асильевну]. – Я от нее получил письмо из Жирардова, где она работает на поле брани в сфере артиллерийского огня и пишет, что совершенно не боится чемоданов. Она писала тебе, но не получила от тебя ответа, просит тебе передать лучшие пожелания. – Погром в Москве ярко показывает то чувство ненависти, которое русские люди питают уже с давних времен к иностранцам, вообще, живущим в России, а, в частности и главным образом к немцам, которые всецело сами виноваты во всем этом. Это очень важное и крупное событие в истории России и правительству должно быть совестно, что оно всегда запаздывает в своих реформах, не предупреждает фактов, как это следовало бы, благодаря чему всегда множество человеческих жертв. – Как я желал бы для дорогой мне России «мудрого правительства», чем бы можно было хвастаться перед всеми европейскими государствами, но придет ли такое время, если и да, то еще не скоро, я боюсь! – Я плохо формирую свою мысль, но все-таки знаю, что ты все поймешь, что я пишу, и даже прочтешь между строчками все то, что я не написал. – Ко всему сказанному прибавлю, что я бесконечно счастлив, что жена моя русская, и хотя многие теперь чувствуют, что я был прав, женившись на русской, а не на немецкой (Амальхен), и что прошли те времена, когда царила одна китайщина, как в отношениях между людьми, так и в их действиях, так все-таки эти многие никогда не сознаются в своем заблуждении и узких понятиях в настоящих и действительно полезных целях жизни. – Мне очень хотелось бы получить подробное письмо от Алеши с описанием погрома, о распоряжениях Юсупова (бедный папаша, вот не повезло ему!), Адрианова, об отношениях московского общества к [великой княгине] Елизавете Ф[едоровне], что он сам думает о Гужоне и т. д. и т. п. – Жирар забил тревогу, не получив от курьера письмо. Вышло это так: Жирар выехал из Петрограда обратно на позицию, а Ивлев в то время не найдя здесь адресата, отвез письмо обратно (около 15 мая) и, как потом оказалось, сдал это письмо старику Ж[ирару] в Гатчине. Я же хотя и заранее знал, что никакого такого письма я у себя не оставил при отъезде, все же для отчистки совести попросил Джонсона проверить на моем письменном столе и одновременно телеграфировал Качалову – вот тут-то и выяснилось, что письмо было вручено старику.

Фотографии мне страшно нравятся, почти все удачные, как твои, так и мои, только каким образом я ухитрился снять две на одной, не понимаю, это очень досадно. Ты мне указываешь на два твоих снимка, на которые я должен обратить особое мое внимание, снимок на подъезде в Ропше, действительно гораздо удачнее моего. Ты же почти на всех [снимках] вышла очень удачно: в Петергофе у моря – мило, за чайным столиком у Самсона также, за Чиркиным на траве около баранчиков – трогательно, там же в большой группе ты, выглядишь Кокинской женой, там же в другой группе, которую снимал Джонсон, – не без кокетства, на скамейке в Зверинце с Вяземскими и со мной веселой барышней, в Зверинце на скамейке с собаками – мила и покорна, у дворца в Peccard как ты, так и мотор, один к другому подходите, и ты очень мила, на спине Дж[онсона] – также мила, в моторе, где лежишь, ты вышла замечательно естественно и хорошо, около мраморной скамейки ты просто прелестна и, наконец, у ступенек, там же в дворцовом садике у черемухи, ты вышла так удачно, что просто слов нет, чтобы выразить, до какой степени ты мне на этой карточке нравишься «tu est si belle et de’sirable» (“Ты такая красивая и желанная” – фр.), поворот головы, ножки, ручки, прелестная грудь и вся, вся ты выглядишь красавицей. – Как я изумительно глупо поступаю тем, что показываю всю мою любовь и восхищение к тебе, ведь это лучший способ потерять твою любовь ко мне. Но я уверен в твоей постоянной любви ко мне, как ты мне постоянно прежде замечала, а ты – в моей!!!

6 июня. – Сегодня утром должен закончить это письмо, а то не успеть курьеру уехать с вечерним поездом из Тарнополя в Волочиск. – С Ларькой [Воронцовым-Дашковым] мне еще не удалось поговорить, т. к. не успел, но на днях непременно поговорю. Относительно лазарета и перевода его в Тарнополь сделаю сегодня зависящее от меня распоряжение. – Надеюсь, пальчик у Беби поправился, бедный мальчик, воображаю, как это было больно. – Я чувствую себя довольно хорошо (говорю довольно), т. к. испытываю почти все время страшную вялость и не могу даже заставить себя делать гимнастику. Все последние дни сидим мы безвыездно дома, за исключением одной маленькой прогулки верхом и другой на автомобиле. – Помнишь, при отъезде у меня болело левое ухо. По приезде сюда прорвался маленький нарыв (очень маленький) – теперь же у меня снова то же самое, только в обоих ушах симметрично. Эти нарывчики находятся неглубоко, но их не видать, т. к. за заворотом уха, порядочно больно и спать могу только на спине, но это, конечно, пустяки. Моя обычная боль беспокоила меня всего двое суток, но уже вчера не болело больше. – Умоляю тебя, Ангел мой, не беспокойся обо мне, ибо нет никаких в этом причин. – Еще раз от всего сердца благодарю тебя, моя горячо любимая Наташечка, за твою ласку и заботы; будь здорова и да благословит и сохранит тебя Господь. Мои мысли никогда не покидают тебя ни днем, ни ночью и все мое существо, как душа, так и тело, томятся по тебе. Мысленно крепко, крепко обнимаю тебя и целую тебя всю с любовью и страстью.

Весь твой мальчик Миша.

P.S. Прошу мне прислать 1 суповую ложку, 2 чайных, по 2 вилки маленьких и больших, по 2 ножа также мал[еньких] и больш[их] (которые я буду употреблять за столом).

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 88–95 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

10–15 июня 1915 г. – Тлустэ.

Моя родная и прелестная Наташа,

Мы только недавно кончили обедать, теперь я один и пользуюсь случаем, чтобы немного поболтать с тобою. Если бы ты знала, как я соскучился без тебя, plus je devieus vieux, plus je suis amoureux de toi, ma femme cherie! (“К тому же я старею, к тому же я влюблен в тебя, моя дорогая жена!” – фр.). – Это не к добру и, вероятно, обозначает приближение старости, а, кроме того, такая с моей стороны любовь и неумение ее скрывать может на тебя действовать исключительно расхолаживающим образом, и я знаю и чувствую, что это так и что это тоже есть. При первом знакомстве я тебе нравился: «adorable figure» (восхитительная фигура – англ.) часто говорилось, глаза нравились, фигура также, сапоги, gallifet, форма кителей, фуражек все это когда-то нравилось, а за последнее время ничего из всего сказанного не поощряется, и вот причина, почему действительно все пришло в упадок, мне самому стало все равно, глаза стали, как у мороженного судака, какие-то тусклые, бесцветные, цвет лица бледный, и вообще я так, так себе не нравлюсь и так себе надоел, если бы только ты это знала; и я тебе это говорю не с тем намерением, чтобы тебе жаловаться, а для того, что я понимаю, что тебе, например, Ландыш (имеется в виду великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.) может нравиться и интересовать тебя гораздо больше, чем я тебе. Виделись ли Вы теперь в Петрограде? – Вероятно, недавно выехал курьер и я надеюсь, везет от тебя длинное и милое письмо; я считаю, что послезавтра в 3 или 4 ч. дня он приедет сюда. – Романов и Никулин благополучно переехали в Тарнополь, где приготовлена очень маленькая квартирка, ввиду чего приготовили также и усадьбу в 6-ти верстах от города, где будет во всех отношения гораздо удобнее нам разместиться. [Л.Л.] Жирар ездил туда два раза и очень хвалит усадьбу. – Мне страшно досадно за Львов; казалось, что никогда больше ни австрийцы, ни немцы туда не попадут, как и вообще на всю завоеванную нами Галицию, но не тут-то было, и уже отобрано ими обратно, я думаю, не менее половины. – Все последнее время инициатива в руках противника, хотя далеко не на всем фронте, и мне кажется (я почти убежден), что недалеко то время, когда перевес будет на нашей стороне и все посыпется обратно в хаотическом беспорядке, и уж больше наступать они не будут в силах. Унывать и думать, что мы не победим, просто грешно. В действующей армии дух хорош, меня только немного беспокоит, как бы в России не испортилось настроение и не началось бы движение против продолжения войны до конца полного разгрома австро-германской армии. Если только теперь заключить мир с ними, то это будет конец всякому дальнейшему мирному житью и угнетающий всех и разоряющий весь экономический быт России милитаризм, окончательно погубит нас. – Армия наша огромная и в численности, несмотря на большие потери, уменьшаться не будет, а у противника она будет становиться все меньше. Кроме того, [Л.Л.] Жирар вчера привез очень утешительную новость из штаба, который в Тарнополе, а именно: подвезено огромное количество артиллеристских снарядов всех калибров, и таким образом устранится та главная причина, которая не позволяла вести решительных действий. Надо брать пример с англичан, которые гораздо тверже нас духом, ведут все в жизни систематично и что задались целью, то уж доведут до самого конца.

С милым Ларькой [Воронцовым-Дашковым] я говорил третьего дня и узнал, что он ее очень любит и его твердое решение, т. е. намерение жениться на ней, но он пока выжидает, не желая огорчить больного старика отца. Он также сказал, что самое трудное – это говорить с матерью, у которой очень тяжелый характер и которая очень расстроит в таком случае старика. Ларька с ними еще ни разу не говорил, ни с сестрами также, несмотря на очень хорошие отношения между ними. Я ему, конечно, не посмел сказать то не симпатичное, что я слышал о Людмиле Н[иколаевне] [Ушковой], так как это было бы только лишним для него огорчением, а, кроме того, ведь не влезть же в чужую душу, может быть, она и глубоко любит его и сделает его счастливым. – На этих днях я кончил читать «Les Civilises». Книга эта мне понравилась, написана замечательным слогом; описывается гнилой нрав общества, так называемых les civilises, т. е. тех, которые считают себя цивилизованными. Герой романа Comte Fierce, моряк, очень симпатичный молодой человек, но совершенно бесхарактерный, окружен скверно, делает предложение прелестной барышне, потом снова попадает под скверное влияние, в конце концов, во время морского боя против англичан, погибает героем со своим миноносцем. Наташечка, прочти эту книгу, она тебя, наверное, заинтересует. Теперь я начал читать «Les Disciple», то, что ты мне прислала. – Только я не знаю, стоит ли ее продолжить читать, уж очень нудно, наверное, ты ее не читала – не твой тип книги.

14 июня. – Моя дорогая Наташа, продолжаю писать сегодня, а вчера совсем не имел времени, то одно, то другое мешает мне, так и прошел весь день. Курьер приехал вчера около 6 ч. вечера, запоздал на целые сутки из-за поезда. – Благодарю тебя за длинное и интересное письмо, но не скрою от тебя, что оно меня ужасно опечалило. Я в ужасном настроении был и раньше, а теперь чувствую себя совершенно разбитым и без всяких сил, как физически, так и нравственно. Все эти десять дней я чувствовал себя отвратительно. Четыре дня ходил с компрессами на ушах, благодаря чему вся голова была перевязана. У меня оказались форменные фурункулы в ушных раковинах, и так как это было на хряще, то особенно больно и чувствительно. Спал отвратительно и утомительно, т. к. лежать мог исключительно на затылке. На днях нарывы прорвались, но левое ухо еще побаливает. – Хотя тон моего последнего письма был веселым, как ты мне пишешь, на самом же деле я вовсе не думал быть хорошо настроен. Вообще с тех пор, как я сюда вернулся, я просто не знаю, что со мной делается, до того я изнываю от тоски, от слабости, сплю отвратительно, аппетита никакого и сижу целыми днями дома, несмотря на чудную погоду и временами свободное время. Только одну прогулку сделали на автомобилях в одно покинутое имение, где собирали на грядках землянику, после чего я еще больше раскис. – (Писать мне очень трудно, ибо не проходит 5 минут, чтобы кто-нибудь не попросился бы ко мне). – Тяжело же мне на душе по той причине, что что бы я ни сделал, ты всегда меня осуждаешь. Не приехал я на похороны [великого князя] Константина К[онстантиновича] по той причине, что я только недавно возвратился из продолжительного отпуска и не считал себя вправе опять уезжать, ведь теперь война, а не игра в солдатики. Когда меня уберут отсюда, ну тогда дело другое, а пока я командую дивизией, то это невозможно так часто разъезжать, а если это делают другие мои родственники и делают неправильно, то это для меня не пример. Ведь я же не веселюсь здесь, а изнываю, и ты сама отлично знаешь, что если только мне удастся вернуться домой, то я буду самым счастливым человеком. По этому поводу я предприму шаги, только никому не рассказывай об этом. В начале июля Ларька поедет в Россию и будет по этому поводу иметь разговор с моей матерью и братом. До этого разговора он заедет к тебе. Только еще раз прошу об этом молчать. – Мне бы хотелось тебе ответить на все, что ты пишешь, но не успеваю, а кроме [того] мне трудно изложить мою мысль точно, потому я отвечу в следующем письме к тебе.

15 июня. – Кончаю мое письмо сегодня. Оно написано отвратительно во всех отношениях, и мне очень это досадно, но я в растрепанных чувствах и мне трудно сосредоточиться. Благодарю тебя за ласковый конец твоего письма, но, к сожалению, он меркнет от общего тона письма, может быть, я и ошибаюсь и мне так только кажется, потому что я уже был в мрачном настроении. Прошу не обращать внимания на это письмо. Я хотел бы его разорвать и написать другое, но времени нет и в результате ты останешься совсем без письма. – Итак я кончу на сегодня, прибавив всего несколько поручений и ответив на твой запрос: прогулка по каналу в Зверинце была 8 мая, а фотография в дворцовом садике у черемухового кустика 19-го мая. – О брате Зейферт я писал, но о результате не знаю, потому прошу тебя запросить или Miss Lina или Елизавету Ивановну, было ли что-нибудь для него сделано? – Еще попрошу тебя купить у Ферейн дюжину бутылок белой хинной воды, а у Брокар, или туалетной воды, или цветочного од[еколо]на – Колон. Удобнее было бы приобрести несколько бутылок, а мне присылать по одной бутылке по мере надобности. Хинную воду также присылать по одной бутылке. – Я буду рад получить еще некоторые подробности о погроме. – Хорошо ли ты проводишь время в милой Москве, как я рад был бы быть с тобой. – Прошу отдать починить карандаш. – Прощай, моя дорогая Наташа, мысленно всегда с тобою, обнимаю крепко и нежно целую твои руки.

Всем сердцем и душой твой Миша.

P.S. Цветы я хотел еще послать прошлый раз, но забыл их вложить, к этому же письму они не подходят.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 97–102 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

20–23 июня 1915 г.

Моя родная и другая Наташа,

Только вчера ты, наконец, получила мое письмо, за которое, как ты мне телеграфировала, ты меня не благодаришь. Обижаться за это я не имею в данном случае права, т. к. действительно письмо мое было отвратительное, но не без причин. До получения твоего письма оно было ласковое и бодрее, а после прочтения твоего письма, как ты, вероятно, заметила, я сильно понизил тон (в смысле бодрости). Дело в том, что мне кажется, что ты не всегда бываешь справедлива ко мне и слишком меня критикуешь во всем; я вовсе не говорю и не нахожу сказать, что я всегда бываю во всем прав. Что же касается моей совести, то она делится на две части: я чувствую, что должен в такое тяжелое время служить для России и служить здесь на войне в строю, как бы тяжело мне ни было – (вот это одна половина). – А другая часть моей совести, зная, как ты мучишься моей службой тут вдали, мне не дает покоя ни днем, ни ночью. Эта мысль меня беспощадно грызет и до такой степени меня угнетает, что и выразить этого не могу. – Я, конечно, теперь ищу выход и буду стараться получить, если только возможно, другое и, главное, не строевое назначение, которое мне бы дало возможность вернуться домой, чтобы быть с тобой, мой Ангел. Я человек терпеливый, может быть, даже слишком терпеливый, из-за которого терпят даже некоторые несправедливости самые близкие мне люди, все это я сознаю отлично, но время, которое переживает Россия и весь ее народ, такое тяжелое, что, по совести говоря, мне было невозможно не пойти сразу в строй, и я убежден, что этим самым поступком я тебе принес пользу в общественном мнении, с которым, к сожалению, до известной степени приходится считаться. Наташечка, ты отлично знаешь, что не будь этой ужасной войны, мы бы спокойно жили за границей и мне бы и в голову не приходило поехать в Россию без тебя хотя бы на один день. А также ты напрасно обижаешь меня, написав, что в случае, если бы ты не получила разрешения возвратиться в Россию, то я, будто бы, все-таки тебя оставил в Англии и уехал бы один. Нет, я этого бы не сделал так же верно, как я об этом тебе пишу. Ведь я же уехал бы тогда с моей матерью, и как она этого хотела, значит тем более потом я не уехал бы один и не оставил бы тебя одну в Англии. – Запылал я к тебе такой любовью (как ты мне пишешь) не потому, что чувствую, что несправедливо к тебе отношусь, а просто по той причине, что я ужасающим образом скучаю без тебя, тягощусь разлукой, жалею тебя в полном смысле этого слова, а кроме того, чем больше я живу с тобою, тем больше я тебя люблю, ценю, уважаю. Ты не можешь отрицать этого, т. е. моего искреннего и сердечного отношения к тебе, не правда ли Наташа? – И вот зная, как ты страдаешь от разлуки (но я думаю, что я еще больше), я и решил хлопотать о том, чтобы меня отсюда убрали. Ларька [Воронцов-Дашков] поедет в Петроград через две недели и поговорит об этом, впрочем, я об этом тебе уже написал прошлый раз. – Сколько несчастья принес и приносит людям Василий Федорович. Я на днях прочел книгу «Кайзер без маски», которая мне очень понравилась, и мне кажется, что это правда, а не фантазия художника. Личность старика графа фон Шверин замечательно симпатичная. Характер Вильгельма совершенно правильно и даже беспристрастно описан, вот когда вышла наружу вся его дьявольская натура и политика, и вскоре, отрезвившись, немцы поймут и увидят это. Прочти эту коротенькую книжку. «Les Disciple» я продолжаю читать и на днях кончу, но если б не ты мне ее прислала, то я бы читать не стал, не нравится. – За фотографии тебя благодарят, т. е. [Б.В.] Никитин и Гиви Амилахвари. Снимала ли ты в Москве, если да, то прошу мне прислать на показ, а также и гатчинские снимки. – Я очень рад, что как дом, так и сад теперь вполне благоустроены. Я бы тебе посоветовал пригласить Сурова, пусть он снимет фотографией самые красивые углы нашего милого сада. В этом году я так и остался без ландышей, сирени и белых фиалок, что очень печально. – Трогательные Капнисты изредка присылают землянику и компот из нее. Свежую землянику я просил их больше не присылать ввиду того, что она приходит почти вся испорченная. Земляничный компот Дорондовского, т. е. Верховцева также вкусный, я только не понимаю, почему он перестал посылать соленое масло, как я просил делать, несоленое здесь совсем ни к чему и через несколько дней становится почти несъедобным из-за жары. В телеграммах я все забывал тебе об этом написать. – Мне также, как и тебе, приходится перескакивать с одного предмета на другой, только из-за того, чтобы не забыть об этом написать. – Инна Алек[сандровна] [Эриванская] на этих днях уехала в Петроград, наверное, ты ее вскоре повидаешь. В их отряде постоянные недоразумения и ссоры и соревнования между сестрами, кто там прав, кто виноват, совершенно невозможно сказать, я думаю, что все виноваты. У нас теперь ушли две хорошие сестры: Старосельская и Лебедева. Инне А[лександровне] я посоветовал оттуда уйти, посоветуй и ты, а то у нее постоянно выходят какие-нибудь обиды и, в конце концов, может случиться какое-нибудь крупное недоразумение, что будет крайне неприятно ей самой и ее друзьям. Она хороший человек, но очень невыдержанная, да и повиноваться не умеет, и вот те причины, почему таким натурам не стоит даже и стараться служить, все равно ничего хорошего не выйдет из этого. Не скажи ей только, что я о ней написал. То, что ты пишешь о Юзефовичах, не так; не понимаю, кто занимается такими сплетнями и кому это надо. Можно их обоих не любить, но говорить того, чего нет, не следует. Вера Мих[айловна] [Юзефович], как я тебе писал, работает без передышки с маленьким поездом между ст. Торские и Тлустэ. Остальной мой поезд перекатан на российскую колею и будет ремонтироваться в Одессе или в Киеве, персонал за это время будет отдыхать. Юзефович с женой видятся ежедневно, или почти ежедневно (я так думаю, но не знаю). Здесь же, т. е. в нашем расположении, я ее ни разу не видел. Наташа, мне жалко, что тебя сумели люди так восстановить против Юзефовича. У него, может быть, много недостатков, но по отношению меня его нельзя ни в чем упрекнуть. В отношении тебя также он никогда ничего не сделал чего-нибудь нечестного или некорректного. Ты почему-то вообразила себе, что он мешал нам видеться или вообще во всем желал влиять на меня в служебном отношении и т. д. Я могу тебя уверить, что это не так. Правда одно, что без меня ему крайне трудно бывает, и вот вся причина, почему он ждет всегда с нетерпением моего возвращения в дивизию. Наша дивизия не регулярная часть, и командовать ею совсем не так просто, как может казаться; столько постоянно вопросов всяких, обид, жалоб между полками и т. д. Когда я здесь, тогда все это принимает более мирный оттенок, а без меня ему более чем трудно. В боевом отношении он большой молодец, всегда делает правильную оценку и отдает соответствующие распоряжения, которые приводят к хорошим результатам. – С [В.А.] Вяземским теперь он в отличных отношениях, не знаю, кто тебе мог сказать то, что ты мне написала. Я Вяземского вчера сам нарочно спросил об этом. Когда я был в отсутствии, то, кажется, Юз[ефович] сердился на Вяз[емского], что конвой остался без своего командира, а теперь командует им другой офицер, вот и все. А кроме [того], в то время вышел приказ от Верховного [главнокомандующего], который гласил с большой строгостью об отчислении всех лишних и прикомандированных к штабам офицеров – обратно в строй, таких у нас было несколько человек, в том числе [Л.Л.] Жирар, [В.А.] Вяземский и [Б.В.] Никитин. Но этот вопрос уладился, и они все остались на прежних местах; «c’est comme cela qu’on ecrit l’ Ristoire» (“вот как мы писали историю” – фр.). – Я все это пишу к тому только, чтобы ты не сердилась на Юзефовича, который мне действительно очень предан, без всякой задней мысли. О тебе он меня всегда спрашивает. После войны он собирается уйти в отставку и его мечта попасть в Гос. Думу. Итак, не сердись на Юзефовича. – Как безумно счастлив я буду тебя повидать в июне, как ты мне пишешь, только вопрос, где это будет, в усадьбе под Тарнополем или где-нибудь еще ближе к России, что, кажется, к тому и клонится. – Холин на днях возвратился из Москвы и привез мне письмо от Юлии Владиславовны [Шереметевской]. Она пишет, что собирается приехать с Кирюшей в Гатчину.

21 июня. – Моя нежная дорогая девочка, я получил вчера вечером твою телеграмму из Гатчины, ты извещаешь о твоем возвращении из Москвы и также о том, что оступилась и оборвала связки, моя бедная, дорогая, маленькая, мне так тебя жалко, что просто и сказать не могу, и так досадно, что меня нет около тебя, я бы мог помассировать твою бедную больную ножку и, вообще, проводил бы день с тобой, и тебе не было бы так скучно лежать. В растяжении, которое у меня также было два раза в жизни, самое главное это компресс и массаж, последний надо делать два раза в день минут по 10–15 и продолжать его очень долго, т. к. это больше всего укрепляет связки. Как это ты ухитрилась сделать, и где, на вокзале? – Джонсону изъявляю свое полное неудовольствие и объявляю строгий выговор за то, что не бдительно печется о моей супруге. – Я знаю, как это ужасно болезненно, но надеюсь все-таки, что боль скоро успокоится, что ехать ты будешь хорошо и, наконец, что тебе не придется долго лежать. – Хорошая ли у вас теперь погода в Гатчине и есть ли белые фиалки? – Я очень рад был узнать из твоего письма, что Юлия Петровича [Гужона] не только освободили от ареста, но даже совсем оправдали (я так понимаю, раз Маклаков был смещен в связи с этой историей). – Я очень жалею всех тех несчастных, которые пострадали от погрома. Хорошо, что Липовка только частью пострадала, что бы сказала дорогая Ольга Сергеевна? – Наташа, нехорошо с твоей стороны мне не верить; раз я тебе обещал не летать, значит, за твоей спиной, никогда этого и не сделаю. Я у них, т. е. у летчиков, был, когда они получили новый аппарат «Voisin», и снимал там фотографии. На днях был воздушный бой. Два немецких аэроплана преследовали одного нашего, причем скорость была на их стороне, кроме того, они оба обстреливали его из пулеметов, а наш отстреливался одним только револьвером. Подлетая к Тлустэ, другой наш летчик поднялся на «Voisin» выручать своего товарища, но впопыхах забыл взять с собой пулемет. Оба немца оказались большими трусами и показали нашим свои удирающие хвосты. Это все происходило поблизости от нас. Батюшка [Поспелов] и Иван А[лександрович] [Кадников] в это время гуляли по шоссе и наслаждались чудным теплым вечером. Дуэль между аэропланами сначала им казалась весьма интересной, но когда начали свистеть вокруг них пули, то решили лучше спрятаться, что и сделали в дренажной трубе под шоссе. Доктор при этом проявил полную панику и летел кубарем по насыпи, а батюшка, не торопясь и смеясь, спустился с дороги, но, так же, как и первый, спрятался на четвереньках в тесной и грязной трубе. – Положительно, в жизни нет трагизма без комизма. – Кувыркалегии телег можно почти всегда избежать, если вовремя остановить машину, надо чувствовать и соображать каждый случай, когда же у шофера этого чутья нет, тогда подобные случаи (как с вами были по дороге в Лисино) будут постоянно повторяться. Как мне досадно, что я не был с Вами в Лисино; странно, что вы нашли так мало ландышей. Лисинским старичкам я написал благодарность за их память. Я надеюсь, что дети продолжают гулять в дворцовом парке и кататься в Зверинце. Живет ли [великая княгиня] Ксения [Александровна] в Гатчине и приезжает ли туда моя мать и как часто? – Я думаю, что можно почти наверное сказать, что немцы до Гатчины не дойдут, мне это кажется совсем невероятным. Ты можешь спокойно и без опасений там устраиваться. Снаряды в большом количестве должны получиться с 1-го июля. Я наверное знаю, что с 1 июня будут выделывать по 2 000 000 снарядов в месяц, значит через недели две вся артиллерия, находящаяся на позициях, получит большое количество снарядов. Затем, насколько мне известно, из Америки вскоре будет получена большая партия винтовок. Про японскую тяжелую артиллерию, кот[орая] прибыла, я тебе писал в прошлом письме, Холин проездом через Киев встретился с японскими офицерами в каком-то ресторане, которые ему это сообщили, так что это факт несомненный. Вот получив все это и влив всю эту силу в армию, я и думаю, что тогда мы должны будем двинуться вперед и снова завоевать все утерянное нами пространство. Я не совсем верно написал, вопрос не в пространстве, а в том, что[бы] разбить армию противника. Вся настоящая война нам показывает, что делают как раз обратно. Все высшее начальство трепещет за отданную пядь земли и не заботится о том, что[бы] в главных местах собирать большой кулак и там обрушиваться на противника; но эта несложная и, казалось бы, разумная мера, до сих пор не применяется. Желают быть сильными по всему фронту, что, конечно, невозможно, и в результате мы почти всюду слабы. Но теперь довольно писать об этом.

23 июня. – Моя душечка родная, от всего сердца благодарю тебя за другое и ласковое письмо, только ты напрасно говоришь, что я правду слушать не люблю и что поэтому надо молчать. Это не так, Наташечка, правду надо всегда знать, и всякая правда сопряжена тесно с справедливостью, и так как я по натуре своей справедливый человек, то всегда выслушаю всю правду и буду благодарен за откровенность; ты не можешь этого отрицать и сама знаешь, что я на своем веку, в особенности за последние годы, многое выслушал и многое вытерпел со всех сторон. В чем не прав, я всегда сознаюсь. Как пример возьму последний случай, т. е. тот факт, что я не приехал на похороны [великого князя] К[онстантина] К[онстантиновича]. – Я по своей совести считал, что не имел нравственного права отсюда уезжать, ввиду того, что так недавно до этого был в продолжительном отпуску, а кроме того, и время неспокойное. Мне же самому было бы несравненно приятнее лишний раз побывать с тобой. Я и не буду спорить и доказывать, что я только прав, а ты и другие, которые не моего мнения, не правы. Я хочу только одно сказать и доказать, т. е. убедить тебя, что когда я что-нибудь решаю, то действую всегда по совести. Поэтому я надеюсь и убежден, что ты всегда будешь мне говорить всю правду, как всегда это делала, не надо только никогда сердиться и портить этим отношение. – От души надеюсь, что твоя ножка скоро поправится, ужасно это досадно и то, что 27-го тебе нельзя будет двигаться. Кроме подножки на автомобиле, наверное, еще виноваты твои каблуки. – Что касается моей неэлегантности за последнее время, то ты сама знаешь, как трудно добиться какого-нибудь толка от портных и сапожников, когда самому не приходится или почти не приходится их видеть и объяснять, что хочешь и как. А кроме того, мы жили за границей, а возвратившись оттуда, я временно носил то старое платье, которое у меня было, а затем пришлось надеть черкеску, которую ты презираешь. В настоящее время я ношу китель и брюки из холста с желтыми сапогами. – Я полагаю, что тебе бы это понравилось, когда мы встретимся, я буду продолжать в этом ходить, т. е. носить это платье. – Все, что ты написала о Москве, мне было очень интересно читать. Из всего этого факта видно совсем ясно, что Юсупов (что и можно было ожидать) как администратор никуда не годится. Жалко бедного Оболешева, который постоянно должен иметь с ним дело. Он мне еще не прислал письма. – Очень благодарю тебя, Ангел мой, за все, что ты мне прислала, во всем видна заботливость, и буду надеяться, та прежняя любовь, которая мне дороже всего на свете. Хинная вода пока не для меня, а для Коки, я же продолжаю аккуратно втирать свой lotion De’queant, но толка, вероятно, от него также никакого не будет. Пожалуйста, пришли мне прочную губку для ванны, от моей почти ничего не осталось. – Я только что проверил в дневнике то, что ты меня просила, но так как ты во всем «Фома не верный» (так в письме, правильно: Фома неверующий. – В.Х.), то я перепишу тебе оба дня: 17-го мая. После завтрака мы прошлись по саду, а в 2¾ ч. они (т. е. Амилахвари и Никитин) уехали. В 6 ч. Наташа, Вяземские, Джонсон, Кока и я поехали в Чиркинский домик… и т. д. Да, кроме того, я помню, что мы оставались дома до чая, пишу дальше: 19-го мая. После завтрака Наташа, Вяземские, Джонсон, Кока и я поехали ко дворцу и нарвали там тюльпанов и нарциссов, затем мы отправились по оранжереям, где сорвали несколько роз… и т. д. – Из этого ты видишь, что 19-го это именно тот день. – Благодарю тебя за присланные фотографии, по сюжетам они очень милы, но действительно снимки не вполне удачные, как будто попал свет на пленки. Ты мне ничего не ответила на мою телеграмму – снималась ли ты у Трунова, но, во всяком случае, сделай мне удовольствие и снимись у Boissonat, мне так хочется иметь твой портрет в низком декольте, как я тебя говорил, и без меха, а то мех все закрывает, сделай это для меня, когда будешь в Петрограде! – Я надеюсь, что это письмо ты получишь 27-го утром, я курьера нарочно не задержал, чтобы он мог в этот день вручить мое письмо. Мне очень больно не провести день твоего рождения вместе с тобой, моя дорогая Наташа. От всего сердца поздравляю тебя и шлю самые лучшие пожелания и чтобы Господь скорее нас снова соединил, и я также надеюсь, что 26 августа я проведу в уютной Гатчине и мы поедем куда-нибудь в лес на пикник. – Извиняюсь за очень [плохо] написанное письмо, но почерк за последнее время что-то ухудшается. Да хранит тебя Бог. Мысленно крещу тебя, моя дорогая нежная девочка, ласкаю и горячо обнимаю тебя, будь здорова.

Весь твой мальчик Миша.

P.S. Благодарю за книгу «Русский барин».

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 103–115 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

6–7 июля 1915 г. – Глембочек.

Моя душечка родная и дорогая Наташа, только что приехал курьер и привез твое милое письмо, за которое я тебя крепко обнимаю и нежно целую. Только, конечно, оно не длинное, но в этом никто не виноват. Теперь я объясню тебе все, что произошло с тех пор, как я тебе писал последний раз. – [Я.Д.] Юзефович и я решили, что для пользы дела, лучше всего будет мне съездить к Верховному [главнокомандующему], поговорить с ним лично и сказать ему, что дивизию необходимо поставить в резерв где-нибудь в России ввиду того, что с 1 декабря она непрерывно в работе. Кроме того, я во всяком случае хотел выхлопотать себе отпуск на 6 недель, т. к. чувствую себя неважно – большая у меня слабость и ужасная вялость, я всячески борюсь против этого, но ничего не могу с собой сделать. В те дни, мою дивизию изъяли из передней линии, хотели дать полкам отдых, расположив их в окрестности Тлустэ. Мой отъезд был назначен на 2 июля. Но не тут-то было! 1 июля противник переправил довольно большие силы на левый берег Днестра восточнее нас и повел наступление на небольшие наши части. Мы получили приказание туда идти, что и сделали 1-го к вечеру. Со 2-го по 5-е 1 бригада была все время в тяжелых боях и понесла тяжелые потери, офицеров убито 4, ранено 4, без вести пропал 1, а всадников убито 20, ранено 130. Ужасно жалко Соколовского, такой был жизнерадостный и великолепный офицер. Моя 2 бригада (полк[овник] Хагондоков) находится в бою с 3-го числа на другом участке и продолжает еще там находиться; у них уже 6 офицеров ранено, из них четверо тяжело.

Забыл сказать, что 1 бр[игадой] командует Ларька [Воронцов-Дашков] (очень хорошо), т. к. Багратион еще находится в отпуске и возвращается на этих днях, т. е. не позже 12 числа. К тому времени, даже раньше, я надеюсь, что эти бои здесь на нашем берегу Днестра закончатся, дивизия будет снова отведена немного назад (в резерв), и тогда я немедленно же выеду в Ставку, а оттуда домой. Боже мой! Как я соскучился и устал так жить, т. е. без тебя, моя нежная Наташечка, вот уже более шести недель, как мы не виделись, для меня это просто пытка не быть с тобой. – На нашем фронте здесь, с нашей стороны порядочные силы сосредоточены и идут серьезные бои, но т. к. это происходит, где-то очень далеко, поэтому никто не придает особого значения этой операции. Потери большие. Ужас сколько встречаешь несчастных раненых, и какие бывают тяжелые поранения. На днях видел, как перегружали одного раненого штабс-ротмистра Киевского гусарского полка, который был ранен в живот, – из автомобиля в двуколку. Мы, проезжая мило, остановились, он был очень бледен, я с ними не был знаком, но видел, как он на меня посмотрел, и наши глаза встретились. Вчера я видел начальника той же дивизии и спросил его о здоровье того офицера и узнал, что бедняга умер; и какое бесчисленное количество несчастных людей гибнет ежеминутно и страдает. – Бой в воздухе, который мы видели в Тлустэ 24 июня в 8 ч. вечера между немецким аэропланом и нашими двумя (картину, которую забыть никогда нельзя), я описывать не стану, а расскажу при свидании. – Не понимаю, что делается с моей рукой, прежде, когда я старался, то все-таки почерк становился немного лучше, теперь же я совершенно не могу писать, также и гимнастику не могу делать, не могу заставить себя работать, нет ни энергии, ни малейшей силы, почему это так я не могу понять, но думаю, что это происходит от анемии или от нервов, во всяком случае это крайне неприятное состояние.

7 июля. – Я вчера не получил от тебя телеграммы и до сих пор еще ее нет. Письмо это будет короткое, но мне не хочется задерживать курьера, а писать много не успел эти дни ввиду того, что очень мало находился у себя и все больше в поле и в других штабах, а именно в 9-й и 12-й кавалерийских дивизиях. Ген. [П.Н.] Краснов, командир 3 бригады, на этих днях назначен начальником 3-й донской каз[ачьей] див[изии] – он сегодня уезжает к месту нового служения, очень жалко его терять, он замечательный офицер. Юзефович временно принял 3 бригаду, т. к. другого заместителя у нас нет, а бригада находится в бою и там требуется хороший и опытный начальник. – Вера Михайловна [Юзефович] недавно приехала в Петроград, она что-то захворала тут и потому уехала. – Очень надеюсь, что твоя ножка теперь поправилась, массаж все-таки надо продолжать делать, пока нога не перестанет отекать. Не расстраивайся из-за детей, а если Miss Rata надолго тобою отпущена в отпуск, то можно было бы ее кем-нибудь временно заменить, хотя крайне неприятно иметь в доме новое лицо. – Так хочется мне скорее, скорее приехать домой, я надеюсь, что через несколько дней нас выведут из боевой линии и тогда возможно будет выехать отсюда. – Последнее время читать совсем нет времени, «Le Disciple» еще не кончил. Следующим номером буду читать «Русский барин». Ужасно досадно, что ты опять страдаешь от сенного насморка, бедняжка моя, разве больше у тебя нет того средства в стеклянных трубочках? – (Вышла вся письменная бумага, а на этой писать совсем нельзя, ты мне забыла прислать; в прошлом письме я просил тебя). – То, что ты мне пишешь о Ландыше (имеется в виду великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.), т. е. что ты его нежно, нежно любишь, и также ты пишешь, что он приезжает к тебе, потому что ты ему нравишься, и что он совсем находится под твоим шармом, а, кроме того, ты говоришь, что победить такое сердце, это очень и очень много. – Я думаю, что если ты хоть немного вникнешь в смысл тех нескольких фраз, которые ты мне написала, ты сама хорошо поймешь, как больно ты мне сделала этим, и, к сожалению, теперь я убеждаюсь все больше и больше, что я был прав, когда сказал тебе, что твое чувство и любовь изменились ко мне и нет и не будет того острого и цельного чувства, которое было раньше, а вот у меня это чувство к тебе, совсем сохранилось прежнее. – Да, грустно, грустно на душе у меня, я всегда как-то верил твоему чувству абсолютной любви ко мне, еще больше, чем своему, и никогда не думал, что оно могло измениться. Ты мне, может быть, скажешь, что это пустяки, что это не так, нет Наташа это не пустяки и это так! – Теперь мне надо кончать и идти завтракать, а затем Коноплеву ехать надо. Так надеюсь, что писать больше не надо будет, по той причине, что я сам в скором времени приеду к тебе в милую Гатчину. Целую Тату и Беби, и если гости еще у тебя, то шлю им сердечный привет. – Будь здорова, моя дорогая прелестная Наташа, да хранит тебя Бог. Горячо обнимаю тебя, целую и ласкаю.

Весь твой Миша.

P.S. Благодарю за фотографии.

Снималась ли ты в Москве и Петрограде, ты мне ничего не пишешь, а также ты ни слова не сказала мне о моем длинном письме.

М[ихаил].

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 117–125 об., 126. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Николаю II

19 декабря 1915 г. – Брасово.

Дорогой Ники,

После разговора с тобой в Царском [Селе] о деле [А.А.]Братолюбова, я разрешил последнему приступить к работам и сообщать мне секретно об их ходе.

Вчера я получил записку, в которой описано сделанное Братолюбовым за первую неделю работ; в этой же записке он испрашивает 2 500 000 американских долларов на расходы по их производству (записку прилагаю).

Получение указанной суммы может быть предоставлено или одному Братолюбову или вместе с ним его сотруднику – академику Бергольцу, которого ты знаешь.

Если ты согласен на выдачу просимой суммы, подпиши один из посылаемых рескриптов или на имя военного министра, или министра финансов, я не знаю точно, кто из них выдает военным кредитом.

Посылаю письмо с лейтенантом [Л.Л.] Жираром, который знаком с Братолюбовым и в курсе его дела. (С ним собирается ехать сам Братолюбов.)

Я полагал бы учредить строжайший контроль в расходовании сумм, отпускаемых Братолюбову, из членов Государственной Думы, о чем по возвращении в Петроград поговорю в первых числах января с бывшим товарищем председателя кн. [В.М.] Волконским.

Посылаю на твое усмотрение записку и рескрипты, ввиду того, что ты, как по собственному желанию, так и по моей просьбе, освободил меня от денежной части дела, контроль над которой может быть передан, как я сказал выше, Гос. Думе или иному учреждению по твоему назначению.

Здешний чудный воздух и благоприятная погода подкрепляют мое здоровье. Надеюсь, здоровье Алексея поправилось. Желаю тебе всего лучшего и крепко тебя обнимаю.

Сердечно любящий тебя Миша.

ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1301. Л. 146–147 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

26 февраля – 8 марта 1916 г. – Каменец.

Моя дорогая душечка Наташа, вот уже девять дней, как мы расстались и, к сожалению, совершенно зря, ввиду того, что здесь я живу уже семь дней, выжидая, когда, наконец, подготовят мне подходящее помещение в Копыченцах. Я в этом вопросе не виноват, потому что все кругом знали о предстоящем моем отъезде на позицию, а, кроме того, мне и в голову не могло прийти, что помещение для меня не подготовлено. Мне страшно досадно, что целая неделя прошла совсем зря, когда мы свободно могли бы ее провести дома. Вяземский отсюда выехал в день же приезда, чтобы там все подготовить, а я рассчитывал выехать на другой же день. Но не тут-то было! Оказалось, что в том местечке огромное количество частей, госпиталей (или лазаретов) и штабов и что, таким образом, не оказалось ни одного свободного дома. Юзефович туда также отправился вслед за Вяземским, ну, и теперь это дело наладилось и, кажется, завтра вечером можно будет отсюда уехать. Поедем мы на Гусятин к генералу Щербачеву, т. е. в штаб VII армии, – мой корпус находится в VII арм[ии], а не в IX. А из Гусятина мы прямо поедем в штаб 2-го кавалерийского корпуса – в Копычинце.

Расставшись с тобой, я перешел в свой вагон (1 класс Ник[олаевской] ж.д.), который оказался совсем новым и благодаря этому чистым. Ко мне зашел ген. Безобразов (насколько я его знаю, он очень хороший человек) и высказал мне свое мнение, что мне следовало бы получить Гвардейский кавалерийский корпус, если только такой будет сформирован, как это предполагается. Его убеждение, что мне обязательно следует находиться в Гвардии и что он об этом скажет Государю. Я ему сказал, что лучше об этом не поднимать вопроса, тем более что теперешнее мое назначение только что вышло и неудобно его теперь менять. Кроме того, я не думаю, чтобы Государь согласился бы на это, по той же причине.

В настоящее время меня в Гвардию совсем не тянет, ибо там поневоле придется заниматься политиканством, а я этого не умею и ненавижу. Кроме всего этого, туда будет входить и Кирасирский полк, значит, мне постоянно придется сталкиваться с офицерами этого полка, ты будешь тоже против этого, и вообще с этим назначением было бы связано столько новых осложнений в моей жизни, что и конца не было бы всем неприятностям, и без этого у меня достаточно удовольствий, затруднений и осложнений на каждом шагу, j’en ai vraiment asser de tount cela! (Я действительно устал от всего этого! – фр.). Я только и мечтаю, когда придет то время, когда мы сможем уехать за границу и хотя бы несколько месяцев в году спокойно там жить. Конечно, и в Брасове чудно было бы проводить несколько месяцев в году. – Но я отвлекся, продолжу описывать свою жизнь, в данное время жизнь холостяка.

На следующий день мы приехали в Бердичев, и я съездил с визитом к генерал-адъютанту Иванову (хороший, простой и честный человек). Завтракал я с ним и несколькими лицами его штаба. – Мы должны были ехать дальше в 4 ч. дня, но ввиду сильнейшей метели мы уехали только на следующий день в 7 ч. утра. Пока я брился, наш поезд проходил Винницы и я живо вспомнил то время, когда мы там жили; с тех [пор] уже прошло 15 месяцев. В Каменец приехали только через 28 часов по выезде из Бердичева. До завтрака я поехал к генералу Лечицкому, который был очень любезен. Завтракали мы у него, и было множество офицеров его штаба, а также человек десять английских моряков (ныне служащие в Балтийском флоте), которые получили небольшой отпуск, посетили Москву, а затем приехали сюда, чтобы ознакомиться со здешней обстановкой и жизнью в окопах. Про их лица и говорить нечего, пресимпатичнейшие, как у большинства англичан. На другой день у меня завтракал ген. Лечицкий, его нач[альник] шт[аба] ген. Санников, ген. Келчевский и поручик Буксгевден. Днем я сделал визит [архи]епископу Митрофану, а потом он у меня пил чай. Это тот, который был у меня в Виннице в твоем отсутствии и который спросил меня «как имя Вашей супруги, чтобы я мог молиться о ней». – Я его теперь спросил, помнит ли он твое имя? Он ответил, что, конечно, помнит. Он простой, скромный, умный и симпатичный, но он очень болен сердцем.

Живем мы в губернаторском доме, широко размещены и удобно, ни мы ему не мешаем, ни он нам. Он простой (т. е. губернатор) и симпатичный, бывший правовед, окончил училище вместе с Петей [Ольденбургским]. Жена его совсем молодая, некрасивая, но также очень естественная и откровенная, у них 4-х месячная девочка. Мы несколько раз с ними обедали, а затем два раза играли в тетку. Несколько дней тому назад мы на автомобилях поехали в одно имение в 15 верстах отсюда. Из-за снега дорога была местами убийственная. Там мы пересели на сани и до места охоты еще проехали верст 6–7. Наконец, стали на номера, должны были выйти кабаны, но кроме зайцев ничего не было. После первого загона мы закусили, там же в лесу у саней, а затем еще было три загона, и только под самый конец охоты вышел кабан, конечно, не на меня, а на Ларьку [Воронцова-Дашкова], который и был им убит. Это красивое имение, все большие овраги, поросшие грабом и дубом, есть озеро. Мы проехали мимо усадьбы. Дом новый, из белого камня, некрасивый, большие оранжереи, также проехали мимо сахарного завода. Хозяин Журовский находится в Одессе. – Жить в Каменце я бы не желал, почти одни жиды, отвратительная мостовая, хотя летом виды здесь должны быть красивые около реки. Город расположен по обе стороны реки, берега страшно обрывистые и высокие и по одной стороне реки довольно большой парк. Я раз сделал маленькую прогулку по городу, смотрели на вид, Каменец, когда-то принадлежал туркам, и еще сохранились с того времени башни и стены. Зашли также смотреть старинный костел, переделанный из мечети. По дороге домой за нами шла большая толпа жидов, после чего я решил больше не выходить. Вообще я сижу в своей комнате, как сурок, и без конца читаю. Кончил читать «Русский барин», я совсем не ожидал такого трагичного конца; мне понравилась эта книга, только мне очень интересно было бы узнать, кто другие действующие лица, как, например, Мими, Чагин и т. д. – Затем я прочел записку Шиловского, которая меня очень заинтересовала. Как она попала ко мне, я не знаю, потому что адресована она была на твое имя. Читаю также (Дальше утрачена пятая страница письма, которая по ошибке находится в деле 22, л.38–39 об.; здесь текст восстановлен. – В.Х.) «Новое Время», когда она приходит, а, кроме того, раз пять в день получаются агентские телеграммы, так что я очень хорошо осведомлен о всем, что творится на земном шаре. – Все это я писал утром и днем. Мы только что пообедали, и мне хочется еще немного поговорить с тобою сегодня вечером. Ты мне сегодня сообщила очень неожиданную и печальную весть о кончине бедного Андрея Толстого. Что это с ним случилось, разве он был болен, или умер неожиданно? – Он мне нравился, и мне его очень жалко. Ужас как много умирает знакомых и близких людей! – Третьего дня ты мне написала, что Джекушка болен почками; на меня известье это очень сильно подействовало, и еще грустнее стало на душе, но, к счастью, сегодня, ты пишешь, ему немного лучше. Я так надеюсь, что он скоро поправится, наш общий верный и милый песик. А что у него еще с когтем, почему ему вырвали этот «ноготь», как ты телеграфируешь? – Мне интересно знать, как ты провела день в Москве и что делаешь в Петрограде? Наверное, посещаешь выставки картин, ездишь по старьевщикам, видаешься с Ольгой Павловной, Капнистами и Шлейферами, или же у них карантин еще не кончен. – Мне тяжело и досадно вспоминать твое несправедливое отношение ко мне за все последнее время. Это тяжелое чувство меня не покидает ни на одну секунду, и нравственно я себя чувствую очень и очень скверно, униженным, пришибленным и без всяких надежд в будущем. Самое главное то, что ты меня больше не любишь, как прежде любила, я знаю, что это так и вот в этом-то и состоит мое горе, непоправимое горе! Ты, может быть, будешь меня разубеждать, что это только мне кажется, или, что еще хуже, – употребить известную твою фразу, что «ты сам в этом виноват», но это будет несправедливое и шаблонное осуждение ничем не заслуженное. Тут не в обвинении дело, того или другого лица, а в утерянном чувстве; была любовь к человеку, а теперь ее нет и ничем не вернуть. Заметил я это уже давно, еще, когда были за границей, а за последнее время я это чувствовал все больше и больше. И страшное дело (а может быть, это и всегда бывает так), я стал сам себе теперь противен, скучен и несносен, и я не знаю другого более неинтересного человека, каким я чувствую себя, и каким я теперь стал.

1-го марта. Местечко Копычинце (название это не следует разглашать). – Дорогая моя Наташечка, продолжаю тебе писать после двухдневного перерыва. Я сегодня очень расстроен, узнав сегодня от тебя, что ты заболела и второй день уже лежишь. Бедная моя душечка, и при этом эта пытка быть в разлуке с тобой, как все это тяжело и невыносимо грустно. Я надеюсь, что это не бронхит, а просто простуда, которая скоро пройдет. Где ты так могла простудиться? Теперь будь осторожна и пробудь лучше несколько лишних дней в постели, кроме того, это просто полезно немного отдохнуть, потому что ты слишком постишься и утомляешься, когда бываешь в Петрограде. – Моя обычная боль в правой стороне желудка почти ежедневно дает о себе знать, но все-таки понемногу уменьшается. Это несносная вещь, которая мне мешает и вообще расстраивает. К сожалению, это в связи с нервами, которые делают с человеком все что хотят, и сила воли тут ни при чем. В Брасове я начал себя чувствовать хорошо (в первый раз после дифтерита), но, к сожалению, мы там так недолго оставались, что я не успел, как следовало окрепнуть и, возвратившись в неблагоприятные за все последнее время гатчинские условия, снова начал чувствовать себя хуже. Грустно, что нельзя жить спокойно и по-человечески в этом милом местечке, и жалко, что ты его разлюбила, но ввиду этих обстоятельств придется покинуть этот родной уголок; мы поедем туда, куда тебе больше захочется. Я так желал бы тебя видеть наконец совсем счастливой, удовлетворенной и спокойной, да! больше (так в письме. – В.Х.) всего на свете. – Сегодня выехал первый курьер из Гатчины, и я жду с огромным нетерпением весточку от тебя, только боюсь, что она будет очень коротенькая из-за твоей болезни. Я также очень рассчитываю, что ты мне пришлешь фотографии от Кодак, а, главным образом, твои портреты от Боассона, которые меня страшно интересуют. – На сегодня я кончу, время пить чай, а потом и спать, завтра продолжу. Спокойной ночи, моя Наташа, крепко жму тебя и нежно целую.

2 марта. – Жду твою телеграмму; так так надеюсь, что ты себя чувствуешь сегодня лучше, моя дорогая Наташечка. – Чтобы не забыть, напишу сейчас относительно сына Крачковского. За несколько дней до моего отъезда я был у Михневича (начальника Главного штаба) и сказал ему, что, вероятно, в скором времени молодой Крачковский будет призван на военную службу, что здоровье его очень слабое, нести строевую службу он не сможет, а поэтому прошу его устроить хотя бы в качестве писаря в Главном штабе. Он мне обещал так сделать, только для этого нужно, чтобы Крачковский заблаговременно явился бы к Михневичу, как только он узнает о своем призыве на службу. Пожалуйста, передай все вышесказанное Вере Николаевне теперь же. В последние дни до моего отъезда была большая суета, и я совсем забыл об этом, ибо мог бы сам передать это дело по телефону.

В день отъезда из Каменца мы во второй раз поехали на кабанов. Охота была в имении Крупенского, кто он не знаю, его не было там. Ехали мы всего 15 верст на автомобиле, затем по имению на лошадях верст 7. Всего было пять номеров, четыре загона; стреляли все, кроме меня, ко мне выходил кабан, я даже целился, но мелкий лес был такой густой, я был уверен, что пуля до него не долетит и поэтому решил не стрелять. Местный доктор убил небольшую свинью, которая имела вид домашней – черная с белыми пятнами; губернатор и Керим ранили по кабану. Погода была отвратительная: ветер, холод и темнота. Я вернулся обратно с головной болью. После обеда я поехал прощаться с Лечицким, и затем с поездом отправились в Гусятин в штаб VII армии, куда прибыли на следующее утро и завтракали в штабе армии с генерал-адъютантом Щербачевым, хороший, энергичный генерал и симпатичный человек. Днем оттуда выехали сюда по железной дороге и через полтора часа были уже здесь. Дом, в котором мы, т. е. [Н.А.] Врангель, [И.И.] Воронцов [-Дашков], Керим [Эриванский], [В.А.] Вяземский и я, помещаемся, вполне приличен, стоит на большой дороге Тарнополь – Залещики, в самом мес. Копычинце. Конечно, местечко это загажено страшно и переполнено, дороги в данный момент очень и очень трудно проходимы из-за глубокой грязи, а главным образом снега, которого мало, но местами небольшие, но крепкие заносы. Пока это не исправится, мне приходится сидеть дома, разъезжать почти невозможно. Мои три дивизии находятся в резерве и довольно далеко отсюда. Последние дни аккуратно читаю «Новое Время». – Сегодня прочел статью Меншикова «Дума в опасности». К сожалению, книг читать не успеваю, т. к. накопились разные бумаги, которых много и надо раньше с ними покончить. – Пока кончу и сфотографирую мои две комнаты. – Твоей телеграммы пока все еще нет, а уже половина третьего.

4 марта. – Моя нежная Наташечка, вчера я получил от тебя две телеграммы, в первой, которая пришла около 6½ ч., ты написала, что Джеку совсем плохо, а во второй, которую я получил в 11 ч. веч[ера], ты меня извещаешь о его смерти. Наташа, это известье меня просто ошеломило, мне не верится, что мы могли так неожиданно потерять нашего горячо любимого и преданного Джека. Не скрою от тебя, что я в данный момент страшно плачу и не могу выразить тебе всю ту грусть, которую я переживаю, и она тем более сильна, что мы так далеко друг от друга. Ты телеграфируешь: «Бедный Джек умер сегодня 6 ч. вечера, наш старый добрый друг, проживший с нами все лучшие годы нашей жизни». Вот уж действительно наш старый добрый друг; я никогда не видел более преданного и который признавал бы исключительно своих двух хозяев и больше никого. С ним связана вся наша жизнь, т. к. он всюду нам сопутствовал, я почти не могу вспомнить места, где бы он не был вместе с нами. Боже мой, как грустно, как ужасно тяжело! Осталось одно воспоминание о нем. Но он был счастлив у нас, и мы его всячески баловали, всегда любили и ценили, как нельзя больше. К счастью, наш дорогой Джекандуля был снят почти на каждой карточке, это хоть маленькое утешение. Моя душечка Наташа, если б ты знала, как мне за тебя тяжело; я знаю, что ты теперь испытываешь, потому что сужу по себе. Помни всегда, всегда, что мои мысли, весь смысл моей жизни, вся моя любовь, наконец, все мое существо, все сосредоточено вокруг тебя, и только тебя одной. Скажи мне, что ты в этом убедилась, знаешь и чувствуешь, что это так! – Ах, это проклятая война, сколько она принесла и принесет бед и горя. Мое самое большое горе это быть в разлуке с тобой. Меня охватывает постоянно какой-то страх и невозможная тоска, и то и другое чувство настолько сильно, что выразить словами не могу. Нет, Ангел мой, без тебя и вдали от тебя я жить не в силах, не могу! – Когда же кончится эта пытка? – Я недавно послал тебе телеграмму, в которой советую положить бедного Джека в свинцовый ящик. Это удобно по той причине, что, если мы впоследствии переехали бы из Гатчины, можно будет легко отрыть этот ящик и перевезти его куда угодно. Я надеюсь, что ты так и сделаешь, т. е. заказала такой ящик. – Как твое здоровье, меня это тоже волнует; страшно надеюсь, что сегодня ты здорова, только не выходи из дома раньше полного выздоровления, а то легко опять заболеть. В Гатчине был солнечный и, как ты телеграфировала, первый весенний день, а здесь, несмотря на юг, страшная сырость, неба не видно, беспросветная, нависшая белая масса. Я солнце видел в последний раз в среду, 17 февраля, когда мы были в Киеве, вот уже две с половиною недели, а мне кажется, что, по крайней мере, месяц прошел с тех пор, как мы расстались. По приезде в Гатчину успела ли ты покататься или погулять? Катаются ли дети с горки, много ли снега или он немного уменьшился? – Я так ясно все себе представляю, наш милый садик и уютный дом и последовательно, что в нем делается каждый час. Боже мой, что за мука не быть дома, т. е. с тобой. Когда будет хорошая и нехолодная погода, то разреши детям покататься с горы в царском саду с матросами, тем более, что теперь осталось всего несколько дней до окончательного таяния снегов, это для них такое удовольствие; обратно они могут прийти пешком, тогда нет опасности им простудиться.

5 марта. – Уже половина шестого, а телеграммы от тебя еще нет. Но, что странно, что до сих пор курьер не приехал, даже «Новое Время» мы получаем на пятый день, так что все-таки думаю, что он сегодня приедет. Грусть и тяжелое чувство на душе продолжаются и мысли о милом нашем Джеке – не покидают меня ни на минуту. Вчера вечером ты телеграфировала мне, что заказала ящик, а сегодня похоронишь его в саду. Мне не верится, что это так, все кажется, что это скверный сон. Я во сне видел Джека два раза и видел, что он ожил. Надо будет заказать хороший камень, лучше всего мрамор, с числом и годом. В прошлом году я тоже очень скучал по тебе, но так как теперь, мне кажется, что я еще никогда так не томился, один Бог видит, что творится в моей душе. Это малодушие и не хорошо поддаваться такому настроению, но мои нервы, вероятно, разъехались за последние полтора года и вот почему мне теперь так трудно. Я только и спокоен, когда живу около тебя и дома. – Вчера Ларька и Вяземский ездили в штаб дивизии по делам, это верст тридцать южнее этого места и привезли мне оттуда два букета белых лесных подснежников (посылаю тебе два цветочка), но странно то, что солнце здесь не светило уже месяц и, насколько я помню, в прошлом году эти первые цветочки появились недели на две позже. Сегодня утром приехал батюшка [Поспелов] и отслужил всенощную, а завтра обедню в Руссинской церкви. Всенощную служить будет в моей гостиной. Он, бедный, очень скучает в штабе Кавказской туз[емной] дивизии и чувствует себя одиноким. – Я посылаю две катушки для проявления, на них снято: охота в Каменце или, вернее, в 15 верстах от города, затем зала в губернаторском доме и затем здесь в доме две группы и моя спальня. – Как я люблю наш март месяц, когда еще снега много, но от теплых солнечных лучей он начинает таять; к концу месяца прилетают скворцы и певчие дрозды, вскоре снег исчезает, появляется травка, а еще раньше синие перелески, затем белые анемоны, прилетают зяблики, а в полях поют, взвиваясь высоко, жаворонки… все это, кажется, так далеко, так недостижимо, и сердце сжимается в груди, при таких мыслях и воспоминаниях, до физической боли.

7 марта. – Наконец, вчера приехал курьер, в общем, ехать сюда вовсе не так далеко, а просто сообщение пока плохое. Кроме того, вышла маленькая ошибка, вместо того, чтобы ехать на Волочиск – Тарнополь, ему было сказано ехать на Проскуров, Гусятин. Обратно он поедет завтра, я хотел его послать сегодня, да не успеть из-за неожиданного прибавившегося писания, как, например, двоюродной сестре, Лавриновскому и еще прочтение нескольких деловых бумаг. – Дорогая моя Наташа, очень благодарю тебя за твое длинное и интересное письмо. Я постараюсь немного ответить на него, а более подробно со следующим курьером. Два главных вопроса: 1) слухи о векселях; 2) о письме Лавриновскому. – Мне кажется, что опровергать даже не стоит, настолько это не выдерживает никакой критики. Наташа, не забудь одно, что я до сих пор за всю жизнь ни в какие грязные истории не попадал, и только в конце прошлого года, действительно, благодаря моему доверчивому характеру я мог бы [в] дальнейшем иметь неприятности, но к счастью этот вопрос теперь ликвидирован. Но ведь это не значит, что я буду продолжать делать ошибки. Наоборот, эта неприятная история будет служить мне тяжелым, но хорошим уроком, и уж, конечно, ничего подобного никогда не повторится. Мне только всю жизнь будет досадно и обидно вспоминать, что я мог сделать такую ошибку. Что же касается Георгиевского Комитета, то это другого рода вопрос, можно ему сочувствовать или нет, но, во всяком случае, дело это доброе и с участием знающих и умных людей, дело это должно пойти нормальной жизнью. По правде сказать, мне, конечно, приятнее было бы не принимать больше на себя никаких таких назначений, а согласился я только для того, чтобы принести какую-нибудь пользу. Прибавлю, что как жираровский вопрос, так и ризовский, принадлежат к одному и тому же периоду. Но как я не скрываю тот факт, что я в обоих этих вопросах сделал большую ошибку, так же верно и определенно я повторяю, что больше никогда, ничего подобного не повторится! Веришь ли ты мне в этом? – Теперь о [Н.П.] Лавриновском. На словах было бы так просто обо всем этом переговорить, а писать сложнее. Одним словом, новых штатов (которые я утверждал в декабре) я никогда не отменял, а только на время их задерживал. Когда мы были в Брасове, я боялся, что именно в этот момент Шацкий получит об этом уведомление, и телеграфировал Лавриновскому временно задержать реформу. В январе, я на словах сказал Лавриновскому, что хотел задержать эту реформу, только пока мы были в Брасове, еще прибавил, что Шацкий собирался в конце месяца, т. е. января, приехать с отчетами и чтобы Николай Павлович [Лавриновский] ему на словах сказал о новых штатах. Потом, т. е. в феврале, ты просила, чтобы я поговорил с Ник[олаем] Пав[ловичем] и уполномочил бы ему действовать, как было решено, что я и сделал, сказав, чтобы он вызвал Шацкого и ему все бы объявил. – Вот все, что могу тебе сказать про это дело. Ник[олай] Пав[лович] был мною уполномочен действовать, и почему он может себя считать обиженным мною и будто я ему в чем-то не доверяю, я понять этого не могу. Я ему верю и доверяю больше, чем кому-либо. Письмо посылаю ему с этим курьером и надеюсь, что [на] этот раз никто уж меня не обвинит. – Твои фотографии от Boissonas мне очень нравятся все, хотя ни на одной нет твоего настоящего выражения, все что-то немного искусственное. Я хочу иметь все твои фотографии и попрошу мне прислать обратно все твои фотографии. Они у меня будут находиться в конверте, я буду их вынимать и любоваться ими. Мои же фотографии все, кроме одной, в черкесске во весь рост, просто неприятны, я видеть не могу свои фотографии и больше сниматься не буду, противный урод никому не нужный, а если кому-нибудь и нужен, то только для тех, кому я могу быть полезен. Очень попрошу тебя выбрать две рамки для названной фотографии и прислать мне сюда, кроме того, дюжину фот[ографий] № 2 и № 5.

8 марта. – Кончаю сегодня утром это письмо. Пересмотрел еще раз мои фотографии и пришел к выводу, что кроме №№ 2 и 5 можно еще заказать № 3 – ½ дюжины, № 6 – ½ дюжины; где мы сняты вместе №№ 8 и 10, то лучшая из них № 8. № 1. – это лучшая твоя фотография по выражению, я же все дело порчу, поэтому меня следует оттуда изъять, а ты непременно закажи для себя этот твой портрет. Что же касается твоих портретов, то они мне все очень нравятся, и я очень прошу тебя мне их все прислать. Пожалуйста, закажи у Петерсона рамку в виде ширмы синюю, для всех твоих фотографий, которых 8 штук плюс № 8 (но, конечно, без меня). Но для этой рамки фотографии должны быть без полей, чтобы рамка не вышла бы слишком большой, и тогда она будет всюду со мной. Для безопасности надо сделать простой деревянный футляр. Кроме того, надо сделать три колечка, бывает, что негде ставить, тогда можно повесить. Это будет для меня самый приятный и дорогой подарок, только пришли его как можно скорее. Мне очень нравятся те две фотографии, снятые до плеч, они очень пикантны, нельзя ли только плечи сделать яснее и чтобы платье совсем бы не было видно, если можно, то закажи так. – Теперь окончу это слишком уж длинное послание. Нежностей никаких писать не буду, потому что они уж давно тебе надоели и не нужны, мне это больно, даже невыносимо, но это так, так и так! – Да хранит тебя Бог, будь здорова и береги себя, пораньше ложись и поменьше носись, нельзя так утомляться. – Целую твои руки.

Весь и, несмотря на все, пока еще, твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 1–24 об.; Д. 22. Л. 38–39 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

15–18 марта 1916 г. – м. Копычинце.

Моя дорогая Наташечка,

Я думаю, что завтра в среду придет курьер, поэтому заблаговременно начинаю писать, только очень длинного письма я писать не буду. С вчерашнего дня, мне что-то немного нездоровится, ничего такого нет, но чувствую страшную вялость, и голова побаливает. Я бы ничего против заболевания тифом не имел, по крайней мере, на законном основании мог бы вернуться на продолжительное время домой. Я продолжаю неистово томиться душевно и нравственно. И мне тем более тяжело, что мне не с кем об этом поговорить, нет ни Ивана Александровича [Кадникова], ни Коки [Абакановича], я с ними не стеснялся и мог говорить обо всем. Из теперешней компании я менее всего стесняюсь кн. [В.А.] Вяземского, он, право милейший человек и трогательно ко мне относится; когда замечает, что я бываю грустным, всегда старается развлечь меня и предлагает свои услуги. Но ведь дело в том, что никто, конечно, не может мне помочь в моей тоске. Другие никто не тоскуют. Меня только и спасает чтение, но ведь в конце концов устаешь читать. Погода совсем весенняя, и уже семь дней, как солнце показывается. Сегодня безоблачное небо, в тени 12°. В лесах множество подснежников и синих перелесок. Днем мы последние семь дней делаем прогулки пешком, и, по правде сказать, я это делаю без всякого удовольствия, а просто для здоровья, потому что если сидеть целыми днями взаперти, то в конце концов заболеть можно. Воздух в лесу весенний, такой же, как у нас бывает в это время, поют птички, но сердце ничто не может радовать, ничто не утешает, да оно здесь отсутствует и всецело находится безотлучно около тебя. – Теперь буду отвечать на твое первое письмо, я в том письме написал о [Н.П.] Лавриновском и о векселях, а теперь напишу о другом. Мне все-таки совершенно непонятно, что по просьбе Бориса [Владимировича], Государь так просто и легко согласился на выдачу 300 т. рублей Yeanne, и почему Государь должен обеспечивать чужих дам, я в первый раз слышу такую вещь. – Я считаю, что если [Н.Н.] Джонсон считает себя близким другом [великого князя] Бориса [Владимировича], то он обязан его обо всем предупредить, а уже дальнейшее – это дело Бориса. Yeanne очень жалко, я сожалею, что с ней не познакомился. Разговор [императрицы] А[лександры] Ф[едоровны] с Андрониковым меня очень удивляет, нежели она могла сказать такую бестактность, просто не верится! – Что случилось с бедным Джеком до его смерти? Может быть это было тихое бешенство, узнала ли ты от ветеринара, какая могла быть тому причина? – Наташа, ты напрасно все меняешь докторов, очень важно иметь своего постоянного, который бы знал твою натуру, выбери себе кого угодно, только не лечись каждый раз у нового! Пожалуйста, послушай меня! – Мы расположены примерно на полпути от Тарнополя к Тлустэ, на большом шоссе, по которому так часто приходилось разъезжать в прошлом году весной и летом. Дороги теперь совсем подсыхают, так что на Волочиск вскоре можно будет совсем легко проехать; если отсюда ехать через Тарнополь, то это около 80 верст. От Киева до Тарнополя поезда идут от 12–14 ч. – Хорошо ли сделан ремонт в нашем доме? Ты мне говорила, что к Пасхе переедешь в Брасово, где проведешь все лето. Это было бы самое лучшее решение во всех отношениях, вдали от суеты и поближе ко мне. Детям также будет хорошо, кроме того, из наших знакомых всегда найдутся такие, которые будут рады провести лето в таких хороших условиях. – Пожалуйста, поручи Джонсону составить хороший ответ Муравьеву на все его письма от 2 февраля по 20-е, которые я получил с последним курьером, при этом объяснить ему причину такого позднего ответа. А затем я перепишу это письмо. Только попрошу тебя проверить черновик, который будет составлен Джонсоном. – Я так рад, что ты и Беби поправились, только нехорошо, что у тебя так долго держится кашель, эмс с подогретым молоком очень этому помогает. Погода должна же и у вас, наконец, исправиться, тогда весна быстро придет и на душе, Бог даст, станет лучше. Только что получил телеграмму, ты пишешь, что Алеша [Матвеев] возвратится только в мае, а также, что валит густой снег, гулять нельзя, сугробы по горло. Я знаю, как ты ненавидишь снег, и мне ужасно тебя жалко, а я сижу сейчас у открытого окна, так тепло. До сих пор книг читать мне не удается, потому что газеты занимают много времени и разные записки, которых я еще не успел всех прочесть. Пожалуйста, пришли мне французскую или русскую книгу пикантного содержания, а я веду такую строгую, отшельническую, монашескую жизнь, что начинаю весь зарастать мхом, как снаружи, так и внутри. – Жду с нетерпением твои портреты, и мысленно представляю их, все девять штук в ряд перед моими глазами на письменном столе. Страшно надеюсь, что ты их скоро, скоро пришлешь. – Сегодня днем мы сделали первую прогулку верхом и ездили исключительно в лесу. Около этого местечка много больших лесов, граб, дуб, липа, а елей совсем мало. Поля совсем наши русские, черноземные. Когда я утром писал, у меня со вчерашнего дня болела голова, но к завтраку, к счастью, прошла и сейчас я себя чувствую хорошо, только слабым. Как мне не противно, а придется немного есть мясную пищу, хотя [бы] по два, три раза в неделю. Хотя может быть причина и другая. Летом я не вегетарьянствовал, а все-таки чувствовал большую слабость и, вообще, было плохое у меня самочувствие. Напиши мне, чем ты теперь питаешься и какое самочувствие, была ли ты у старика Бертенсона? Если нет, то я очень прошу тебя к нему съездить, обещай мне это сделать! – Теперь я кончу, приму ванну и лягу спать, устал, хотя ничего не делал и час не поздний, всего 9½ ч. Спокойной ночи, моя дорогая Наташа, я тебя нежно целую и очень надеюсь, что увижу тебя во сне; сплю я неважно, часто просыпаюсь и рано встаю, даже, если поздно лягу.

16 марта. – Мое желание видеть тебя во сне сбылось, это было в Гатчине во дворце, я не так хорошо тебя видел, как чувствовал тебя, после чего я проснулся и страшно был разочарован тем, что это оказался сон. Сегодня ровно месяц, как мы расстались с тобой, невероятно грустно мне без тебя живется, для меня это вычеркнутое время из моей жизни, и когда наступает вечер, я с такой радостью вычеркиваю еще один пустой день. – Я только что вернулся к себе, смотрел самокатную роту, которая при нашем корпусе, состоит она из 280 ниж[них] чин[ов], 2 пулемета, при пяти офицерах. Они показали мне учение, причем ехали по полю на велосипедах, хорошо ровнялись и делали перестроения. Сапоги у них коротенькие, со шнуровкой и забинтованные ноги, фуражки мягкие с большими козырьками, вообще, одеты хорошо и похожи на англичан, на милых и симпатичных наших союзников.

17 марта. – Душечка моя Наташа, вчера я больше не успел писать, потому что ездил смотреть бригаду, которая от нас уходит и присоединяется к Гвардии, это Уланы Его В[еличества] и Гродненские гусары. Вернулся я только к обеду и т. к. устал, то лег в 10 ч. Курьер приехал, когда я спал, так что только сегодня я имел удовольствие читать твое длинное письмо. Благодарю тебя сердечно за него, дорогая моя Наташа. Мне было так ужасно грустно и тяжело читать про болезнь нашего дорого Джекиньки и про его последние минуты. Пока я читаю все твое описание, я опять страшно плакал и запер двери на ключ, чтобы мне никто не мешал. Когда мы тогда уезжали из дома, Джек куда-то скрылся, и я с ним не простился. Мне все время было грустно, что я его не видал до отъезда, а уж теперь тем более. Ты его хотела еще взять с нами в путешествие, а я отсоветовал это сделать, зачем я это сделал, может быть, он бы тогда и не заболел! На моей душе так страшно грустно и темно, что и сказать тебе не могу. Затем ты в таком, я вижу, угнетенном состоянии (что совсем понятно), и вот все эти тяжелые обстоятельства в совокупности и угнетают меня почти до сумасшествия.

18 марта. – Кончаю это письмо сегодня утром, не хочу задерживать курьера дольше и надеюсь, что он в понедельник передаст тебе это письмо. Вчера мне очень мало пришлось тебе писать, ввиду того, что я писал духовное завещание и письмо [В.Б.] Фредериксу с просьбой поддержать его и провести его в той редакции, как оно мною написано. Мое первое письмо вышло слишком длинное, неинтересное (к сожалению, все мои письма этим отличаются) и отвратительно написанное. – На следующей неделе Ларька [Воронцов-Дашков] едет в Петроград, с ним я также напишу тебе, он лично передаст письмо и тот разговор, который мы с ним вчера вечером имели, в двух словах он заключается в том, что в конце июня я непременно устроюсь в Ставку, к сожалению, лучшего в данное время ничего не сочинишь. Так вот, моя дорогая, я умоляю тебя на это рассчитывать и не падать больше духом, т. к. это совсем решенный вопрос. Хотя в Ставке и не очень-то сладко, т. е. симпатично, все же, да и самое главное, то, что я не буду так связан службой, благодаря чему нам можно будет часто видеться. Человек легко терпит, когда есть впереди надежда, а вот когда этого маяка нет, к которому можно прицепиться, тогда совсем плохо. – Я не умею письменно выражать мои мысли, да и не только письменно, даже в разговоре, а тем более сегодня у меня ничего не выходит, поэтому мне лучше кончить писать. Главным образом мне трудно писать, потому что ты мне не веришь, не любишь, не веришь, не доверяешь, считаешь, что ни в чем не помогаю тебе. Начинаю писать глупости, мои мысли туманятся, все равно ни к чему. И как это жалко и тяжело, что ты меня считаешь таким мерзавцем по отношению к тебе. А на самом деле, у меня кроме огромной любви, преданности, привязанности и чувства доверия к тебе нет ничего другого и ни к кому другому. – Когда же, наконец, можно будет уехать подальше от всех и всего, я так, так устал! – Еще раз благодарю тебя, моя дорогая, за длинное письмо и постараюсь вперед еще больше исполнять твои желания. Да хранит и благословит тебя Бог. Благодарю детей за их милые письма и целую их нежно. – 26 марта мысленно и молитвенно буду с тобою в Москве. Будь здорова и береги себя, моя прелестная Наташечка. Крепко, крепко обнимаю и крещу тебя. —

Всем существом преданный и любящий тебя твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 27–38 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

20–27 марта 1916 г. – м. Копычинце.

Моя дорогая Наташечка, я только что перечитывал твое письмо, и я с грустью вижу, что ты пришла к убеждению, что мой характер неприменимый к жизни и самый несчастный, я не буду этого опровергать. Конечно, у нас совсем разные характеры и взгляды на вещи. Может быть, ты и бываешь всегда права, а я не прав. Главная же разница в наших характерах та, что ты гораздо строже судишь людей, нежели я это делаю. Мне всегда кажется, что можно многого добиться в жизни мирным путем, без резких выходок и без особых порч отношений с людьми. Ведь вот единственно в этих вопросах (к величайшему моему горю) мы и расходились во мнениях с тобой до сих пор. Если я старался до сего времени так действовать, то исключительно для твоей же пользы и делал это по внутреннему чувству убеждения, а вовсе не потому, что я тебе мало верю, или нарочно делаю против твоего желания; мне очень грустно, что ты так думаешь! – Нет, повторяю, что я до сих пор действовал только по убеждению. Что же касается будущего, т. е. чтобы я действовал так, как ты мне посоветуешь, конечно, я могу так поступать, но боюсь за некоторые последствия. Боже мой! Неужели ты думаешь, что мне легко бывало поступать (иногда) против твоих желаний? Нет, это была для меня каждый раз новой страшной музыкой, тем более, что я заранее знал, что иду на разрыв отношений с тобой, т. е. на самое худшее, что со мной может случиться в жизни. Хотя я плохо выражаю свои мысли, но надеюсь, что ты поймешь то, что я хочу сказать, мою мысль и чувство. Право, Наташа, я так буду счастлив уехать с тобой куда ты только пожелаешь, подальше от всех и всего; у меня никаких других ни желаний, ни стремлений нет, как только уехать и жить с тобой в добрых отношениях, чтобы ты меня любили снова так, как раньше, хотя я боюсь, что этого никогда не будет, потому что утерянная любовь не может никогда вернуться. Ведь это так, скажи мне совсем откровенно, ты меня больше не можешь любить по-прежнему? – Помнишь, ты мне часто говорила, что я так уверен в твоей абсолютной любви ко мне и что из-за этого будто бы совсем не ценю твоей любви. Но это не так, я более всего на свете ценил твою такую большую любовь ко мне и был спокоен и счастлив, теперь же, когда все это изменилось, я совершенно потерял почву под ногами, кроме того, чувствую себя очень несчастным и одиноким, и никто мне помочь в этом горе не может. Такое состояние уже давно длится, началось оно постепенно, т. е. я точно даже не сумею сказать, когда оно началось. Потом ты мне тоже говорила, что я совсем не ревнивый. На это я тебе всегда отвечал, что пока нет никаких причин, то и чувство ревности не может быть. Твоя же дружба в прошлом году с Д[митрием], не могу сказать, чтобы она меня оставила равнодушным. Да, сложная вещь жизнь человека, часто бывает непонятна и страшно подумать, что ждет каждого впереди. Буду все-таки надеяться на то, что мы сговоримся во всем и будем хорошо жить, но т. к. молодость уже прошла и любви (с твоей стороны) больше нет, то поживем, по крайней мере, в мире и в согласии, – «Как Вы спали сегодня Наталия Сергеевна? Спасибо Михаил Александрович, получше и под ложечкой не так болело». – Как это глупо, что я только что написал! – Я очень надеюсь, что ты лучше себя чувствуешь и лучше спишь, а что касается доктора, то непременно выбери себе одного и не меняй его, это очень важно для лечения. Я сожалею, что ты не признаешь Котона, а он хорошо понимает дело и очень, очень внимательно относится к больному. – Я сплю плохо, просыпаюсь всю ночь, как всегда, когда без тебя. – Относительно прошений я напишу [Н.П.] Лавриновскому и об определении известной суммы в год на благотворительность; я давно сам об этом думал, но, конечно, забывал об этом сказать. – Ты пишешь, что в России даже страшно жить благодаря дезорганизации, я знаю, что почти во всем большая поруха, но это все можно со временем наладить, потому что у нас всего много, а вот в Германии, несмотря на великолепную организацию, они очень и очень начинают чувствовать разного рода недостатки. На днях [Я.Д.] Юзефович показывал интересную открытку, полученную от его знакомого артиллерийского офицера, который в плену у германцев, – он пишет условно, но смысл тот, что дела у них очень неважные и им страшно тяжело приходится и чтобы Россия продолжала бы войну, во что бы то ни стало. Сегодня мне тоже показывали открытку нижнего чина, присланную из Германии, и он почти то же самое пишет. Конечно, нам всем очень тяжело, но надо продолжать войну, а не то все сделанное до сих пор пойдет насмарку и через несколько лет снова будет война с Германией. Теперешнюю войну можно назвать «война за мир». Что это с бедной Ольгой Павловной [Путятиной] и чем она больна? Я очень надеюсь, что ничего опасного нет. Пожалуйста, передай ей мои лучшие пожелания и привет, а также и Капнистам и Шлейферам. Интересно ли было вчера в балете? – Я только что получил от тебя известье о кончине бедной Юлии Сергеевны [Матвеевой]. Ужасно жаль бедного и дорогого Алешу, у него столько горя за последнее время. Она, кажется, вообще была довольно слабого здоровья? – В твоем письме ты пишешь, что я сам виноват в том, что нахожусь так далеко от тебя и что я не желал лучше устроиться. Это, верно, винить в этом мне никого нельзя, хотя Государь знал о моем желании быть при нем в Ставке. Но тут вопрос моей совести, мне как-то совестно в такое время быть, где-то в тылу, когда русский народ (настоящие труженики и лучшие люди) проливает свою кровь за страну и за будущий мир. Для меня, конечно, единственное лишение в настоящее тяжелое время это разлука с тобой, которая для меня является равносильной смерти; я так беспокоюсь за тебя, так тоскую и извожусь вдали от тебя, что долго такой жизни я не перенесу, вот по этим всем причинам, или вероятнее, по этой причине и я буду просить Государя меня взять к себе в Ставку. Я в том письме упомянул конец июня, потому что к тому времени будет около 4–5 месяцев командования мной корпусом. Сегодня мы узнали, что нас еще дальше ставят в резерв, т. е. в Россию, севернее и недалеко от Поскурова. Моя большая мечта, если только удастся освободиться мне к Пасхе, то прилететь в милое Брасово. Боже мой, какая это будет огромная радость, там с тобой встретиться, а еще лучше, если ты приедешь меня встречать в Киев. Хотя я всегда люблю жить надеждами, все же я боюсь забегать настолько вперед. – Перейдем мы на новую стоянку через неделю; вообще, сообщение там будет удобное, т. к. близко от Проскурова. – Письмо это я начал писать утром, затем немного писал до обеда и вот теперь перед сном заканчиваю мое писание. Днем [В.А.] Вяземский и я ездим верхом по лесу. Я, кажется, тебе в том письме писал, что здесь великолепный лес, граб, дуб, липа и береза, множество всюду цветов, местами белые подснежники, местами синие перелески и, наконец, крокусы (mauve), а белых мало. Птиц также очень много, и их пение так мне напоминает наши милые и родные Гатчинские места в лесах и в парках. Через три недели и у вас начнется такая же весна, как теперь у нас. Погода очень хорошая, много солнечных дней и иногда бывают почти летние дни. Теперь прощусь с тобою, моя дорогая Наташечка, нежно тебя прижимаю к себе и целую тебя всю, как бывало в хорошее прежнее время.

27 марта. – Моя душечка Наташа, прошло довольно много дней, с тех пор, как я тебе писал последний раз. Причины этому были те, что я кончил тебе отвечать на все то, что ты мне писала в твоем письме, затем здесь я был или занят, или ничего интересного не происходило, а затем я ждал курьера, который приехал третьего дня в 5½ дня. Вчера же я съездил в Кавказскую туземную конную дивизию и прощался с полками, пулеметчиками и двумя конно-горными батареями и это заняло весь день, т. к. ехать пришлось очень далеко, выехали в 9 ч., а возвратились в 8 ч. Сейчас же после обеда я лег, ибо порядочно устал. Ехали на автомобилях. Пыль была ужасная, ветер сильный и довольно холодно, погода пасмурная. Было три полка в одном месте (Высучка, там, где я был в начале июля), и три полка в Тлустэ. Мне пришлось сказать маленькое слово и тут и там, что отняло от моего здоровья, по крайней мере, три года жизни, я так всегда волнуюсь, просто ужас, но я взял себя в руки и говорил громко медленно и ясно. – При всем этом я еще не благодарил тебя за твое милое письмо, что и делаю сейчас от всего сердца. Меня ужасно беспокоит, что ты все плохо себя чувствуешь. Только что послал тебе телеграмму, в которой прошу тебя повидать Яковлева, что надеюсь, ты и сделаешь. Право это совсем необходимо, надо же наконец выяснить причину твоего недомогания, причина наверное самая маленькая и простая, потому что еще в начале зимы ты себя чувствовала хорошо. – За эти несколько дней, что я тебе не писал, выяснилось, что числа 3 или 4, мне можно будет съездить в отпуск, что меня радует, конечно, больше всего на свете, и я надеюсь, что нам удастся поговеть вместе. Если не удастся быть в Брасове, по тем причинам, о которых ты мне пишешь, очень жаль, конечно, но что же делать, приеду я в Гатчину, но не скрою от тебя, что для меня это делает огромную разницу, и в особенности, когда я приезжаю домой на короткое время. Все-таки лучше быть в том месте, где тебе удобнее, поэтому говорить больше об этом не буду. Те два дня, которые ты провела в постели, кроме пользы, конечно, ничего не принесли, и вообще тебе необходимо вести более здоровую жизнь, чем ту, которую ты ведешь. Я всегда говорил и буду говорить, что необходимо ежедневно ходить, а, кроме того, и отдыхать, только при таком условии можно улучшить свое здоровье. – Странно, что Лавриновский мне до сих пор не ответил на мое (как я считаю) очень хорошее письмо. – У нас уже появились фиалки, мне очень хочется прислать их тебе, но боюсь, что не дойдут, хотя они с корнями и в земле. – Ты удивляешься, почему я сам не мог ответить Муравьеву, да по той простой причине, что я не умею хорошо писать, ты сама это знаешь, соображать-то я могу, а писать – нет, тут дело не в чужих мозгах, как ты пишешь, а распределение труда. Мне и без того очень много приходиться писать, почему же мне еще больше тратить на это время, вместо чтения или прогулки на свежем воздухе. Я достаточное число часов просиживаю за письменным столом. – Итак, прощусь на сегодня с тобою, моя дорогая Наташа, в надежде, что мы увидимся с тобой дней через десять. Я нравственно очень устал и ни на что хорошее больше не рассчитываю. Береги свое здоровье, умоляю тебя. Я только и живу тобой, у меня в жизни другого ничего нет. Мысленно крещу тебя, обнимаю и целую с любовью, да хранит тебя Господь.

Весь твой мальчик Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 41–46 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Николаю II

27 апреля 1916 г. – Новое Поречье, около Городка Подольской губ.

Дорогой Ники,

Не найдешь ли ты возможным назначить к себе в свиту Н.Н. Крестьянова (прошу об этом исключительно от себя). Мы все знаем его очень давно, он бесконечно долго служил в Сводном полку (25 лет), а теперь состоит начальником Гатчинского дворцового управления уже третий год. Человек он очень хороший и во всех отношениях честный и верный. Сделай для него эту огромную радость!

Пасху я встретил со своей семьей в Брасове, погода была отличная. Надеюсь, ты хорошо встретил праздники.

Крепко тебя обнимаю.

Твой Миша.

ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1301. Л. 148–148 об., 149. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

2–5 мая 1916 г. – Новое Поречье (Под[ольской] губ.).

Моя душечка дорогая Наташечка, пишу тебе первое письмо отсюда. Мы расстались с тобой девять дней тому назад и, как это всегда бывает, мне кажется, что прошло гораздо больше времени, и я уже начинаю скучать по тебе, несмотря на самые хорошие условия жизни, в которых мы [в] настоящее время находимся. – Я так счастлив был от тебя узнать, что доктор Соколов ничего серьезного не нашел у Беби, а приписал все его нервам, а как теперь оказывается, он совсем спокойно стал спать. Кроме его слишком большой впечатлительности, мне кажется, что в Брасове играл роль воздух, к которому он не привык. – Смерть нашего бедного Буль меня ужасно поразила и огорчила, что же это значит, что мы потеряли вторую собаку в такой короткий срок и, по-видимому, также от отравления. Не могу допустить мысли, чтобы это было сделано, кем-нибудь умышленно, но, может быть, в нашем соседстве занимаются истреблением крыс, вот почему я телеграфировал Котону о том, чтобы он по возможности установил причину смерти, а тебе – в случае нужды, обратиться к полиции, которая одна может проверить, что делается в соседних домах. Не положил ли наш садовник отраву против крыс и мышей около парников, т. к. иногда у них является такая дикая мысль, вообще, это возмутительно, что люди занимаются этим и сами не сознают того зла, которое делают. Я уверен, что нигде в загранице не кладут отраву. – Ужас, как жалко Буль и тоже так неожиданно это случилось, как два месяца тому назад с милым Джеком. Ты, вероятно, похоронила его там же в саду? – Простившись с тобой в Брянске, мы отправились в наш вагон и легли, а в 7 ч. утра пришел наш поезд на Киев, и мы покатили дальше. Ларька [Воронцов-Дашков] виделся с Алешей [Матвеевым], и от последнего ты, наверное, знаешь, то изменение, которое мне пришлось сделать в завещании. Я посылаю эту бумагу и прошу тебя передать ее Алеше, для хранения. Что касается отношений Ларьки [Воронцова-Дашкова] к тебе, то могу сказать, что он относится очень доброжелательно и всегда одинаково, да, кроме того, ему нет причин иначе относиться, потому что кроме добра он ничего другого от нас не видел, да и по натуре своей он человек справедливый и очень добрый. Он должен был приехать сюда на несколько дней по некоторым вопросам в Кабардинском полку, но, по-видимому, он не приедет, я был бы рад, если б ты его повидала до 15 числа; они оба поедут лечиться в Кисловодск. Доктор нашел, что у него все не в порядке, и печень, и почки, и сердце, и нервы. – Здесь в доме теперь живет хозяйка с сыном. Я с ней познакомился, она немолодая и не могу сказать, что симпатичная. Через день играют у нас трубачи, которые приходят от каждого полка по очереди. Пока дел никаких нет. 8-го мая будет «Concours-Hippque» в Бугском Уланском полку, вероятно, это повторится и в других полках моего корпуса, а, кроме того, придется вскоре ездить по очереди в каждую дивизию для проверки занятий и видеть степень подготовки полков. – Погода, когда мы приехали сюда, была жаркая и солнечная, а несколько последних дней изменилась к худшему, шли дожди, сильный ветер и стало просто холодно, пришлось даже протопить печи. Сегодня опять теплее, но ветер сильнейший. Зелень, конечно, совсем летняя, кроме дубов, которые еще совсем мало распустились. Черемуха уже отцвела, сирень в полном разгаре. Днем мы, т. е. [В.А.] Вяземский, Керим и я ежедневно делаем большие прогулки верхом по полям, т. к. лесов здесь почти нет, все чернозем и много глубоких оврагов, не могу сказать, чтобы эта губерния мне нравилась. – Мой новый серый текинец, которого зовут Далай, мне очень нравится. Первый день он на меня сердился и горячился, а на второй же день пошел спокойно, и теперь он хорошо меня знает и свободно позволяет мне слезать и садиться во время прогулки, а также и вести его в поводу, – он все-таки мужчина серьезный и шутить с ним, конечно, нельзя. Повод у него мягкий, и чудный мягкий галоп и на нем едешь без усталости хоть целый день. – Твоя новая складная рамка стоит на письменном столе, и все твои дорогие портреты смотрят на меня, ты не знаешь, как они мне нравятся, но ты должна обязательно мне добавить еще две фотографии, которые ты мне обещала и о которых я тебе уже говорил.

5 мая. – Вчера к вечеру приехал Кондалов и привез много писем и посылок. – От всей души благодарю тебя, моя дорогая Наташа, за милое письмо. Твои снимки очень удачные и их много, а мои почти все плохие, но я в этом не виноват. Я надеюсь, что ты отдала мой аппарат Сурову, а не в магазин Kodak, потому что последний его проверял дважды или трижды и ничего из этого хорошего не вышло, они ровно ничего не понимают в починках или недобросовестны. Аппарат чудный и его надо только проверить и сделать пустяшную починку, визир немного погнут, вот почему на моих снимках получается слишком много земли, а сверху фотографии слишком отрезаны. Что же касается моих больших снимков в Брасове, то виноват в этом Акалаич, который мне передал большой аппарат из магазина Иохим, сказав мне, что кассетки заряжены и все исправно для снимания, я же не мог открыть кассетки, когда по весу я чувствовал, что они со стеклами. Право это глупо, а главное досадно, могли бы быть такие чудные снимки, а вместо того, глупое недоразумение, какие все-таки все люди путаники и в самых простых вещах! – Часы мне очень нравятся, и лишний Брегет всегда обогатит мою коллекцию часов, сердечно благодарю тебя, моя дорогая, за подарок, могу только жалеть, что ты не сама мне их подарила в Брасове. – За книги я благодарю Ольгу А[лександровну], послав ей телеграмму, твои вырезки прочту с интересом. – Посылаю тебе небольшой ящик из Англии, который по ошибке мне прислали сюда. – Надо будет Акалаичу сказать в Управлении, чтобы все посылки из Англии посылались тебе, а не мне. – Бедный милый Були, не могу тебе сказать, как я его жалею, и тем более, что он так страдал. (Вот в эту минуту я получил твою телеграмму, в которой ты пишешь, что исследование Були показало бешенство.) Мне это кажется почти неправдоподобным, такой молоденький и никто его не кусал, и какая досада, что теперь приходится Бойку сажать в карантин, вот правда, не везет нам с собаками. Я надеюсь, что Бойка останется совсем здоровым. Чтобы не быть в доме без собаки, возьми Куку, он хороший сторож и ласковый. Как досадно, что Цезарь болен и не мог ко мне приехать. Ввиду этого, Керим хочет выписать своего «спаньюэль», ты его видела зимой у Инны А[лександровны] [Эриванской]. – Я более чем надеюсь, что [Н.Н.] Крестьянов не уйдет из Гатчины, а если это правда, то действительно это будет очень печально для нас, с тех пор, что мы в Гатчине и ты с ним познакомилась, я его очень полюбил за его хорошее отношение к тебе и мне, кажется, что он нам предан. Поговори с ним относительно слухов, а также о подарке от нас обоих [Е.А.] Бирюкову. – Посылаю тебе письмо Дмитрия, которое я получил вчера с курьером. – Теперь я кончу, хочу еще написать Алеше. – Моя дорогая душечка Наташа, я мысленно всегда живу с тобою и грущу по тебе. Я так счастлив [был] встретить Пасху в милом Брасове с тобой, детьми и милыми гостями и благодарю тебя, что ты туда приехала, а в Гатчине, которое я еще больше люблю, нам бы отравили там все праздники, главное близость Петрограда. – Да хранит и благословит тебя Бог, крепко, крепко обнимаю и нежно с любовью целую тебя всю.

Весь твой мальчик Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 47–56 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

10 мая 1916 г. – Новое – Поречье.

Моя дорогая душечка Наташа,

Пользуюсь поездкой Керима в Петроград, чтобы тебе послать это небольшое письмо. Инна А[лександровна] [Эриванская] мне на этих днях прислала три телеграммы, прося меня послать Керима в Петроград. Дело в том, что она, вероятно, опять переходит в лютеранство. Керим очень неохотно едет, но я удивился все-таки, как он быстро согласился на эту поездку. – На этих днях [Н.А.] Врангель будет произведен в генералы и, таким образом, освободится вакансия на адъютанта; ввиду этого спрашиваю твоего согласия на назначение на эту должность Керима; правда, что не я первый об этом подумал, а он сам скромно об этом попросил. Я ему сказал, что посоветуюсь с тобой, а лично против этого я ничего не имею. Наташа, я нахожу, что его вполне можно взять на эту должность, а главное, что он глубоко преданный нам обоим и очень честный человек, за войну, он умственно сильно развернулся и вообще совсем не глуп, как ты привыкла на него смотреть. Конечно, для него это будет большим счастьем, и если ты только согласишься, то самое лучшее было бы, если б ты сама ему объявила о твоем согласии. Он не знает, что я тебе в этом письме пишу о нем. Если Керим будет назначен адъютантом, тогда откроется вакансия на его теперешнюю должность, на которую я мог бы взять Павла Николаевича [Трескина], который сейчас находится в тяжелых условиях, как ты помнишь из его последнего письма. В денежном отношении это почти никакой разницы не сделает. – Вот это, значит, первый вопрос, а второе дело, это о возможном твоем приезде сюда, не откладывая этой поездки слишком далеко по той причине, что никто не может сказать, долго ли еще здесь останемся или же по изменившимся обстоятельствам нас куда-нибудь двинут вперед; пока же мы здесь живем тихо и мирно, и если только тебя это не расстраивает, то я был бы более чем счастлив твоему приезду сюда на несколько дней. Лучше было бы, если б ты приехала сюда одна без кого-либо из дам, оставив таковую в Киеве. – Я хотел написать больше, но меня очень часто перебивали, и в результате у меня больше нет времени до отъезда Керима. Погода только что поправилась, что очень приятно после почти 10 днев[ного] перерыва. Итак, дай Бог, до скорого свидания, мой ангел Наташечка, крепко обнимаю тебя и нежно с любовью целую тебя всю. Мысленно крещу тебя и люблю всем существом.

Твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 57–58 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

22–25 июня 1916 г. – Злоты (верст на 30 к западу от Тлустэ). Галиция.

Мы дорогая Наташа,

Сегодня ровно неделя, что я приехал сюда, долго ли пробудем здесь трудно сказать, только можно надеяться, что в скором времени мы будем продвигаться вперед. Уже и в настоящее время наша VII армия и IX сильно продвинулись. Последнее время французы имеют большой успех, даже итальянцы. Какое было бы счастье, если б действительно тот успех, который мы теперь имеем, все бы развивался и развивался, и чтобы это было началом конца. Хотя я и далеко от правящих сфер и ничего не знаю, что происходит, кроме как из газет, но чувствуется, что какое-то согласование между нами и нашими союзниками начинает проявляться и начался нажим на нашего противника со всех сторон, дай Бог, чтобы стальное кольцо, которое окружает нашего презренного врага, все теснее и теснее сдавливало бы его. – Мы живем здесь пока налегке, главный обоз находится в 15 верстах, вещей со мной минимальное количество, письменной бумаги у меня очень мало, вот почему я пишу на таком большом листе. – Моя душечка Наташа, я мысленно всегда с тобою и так надеюсь, что ты совсем здорова и бодра. Ты очень хорошо сделала, что задержалась в Москве из-за зубов, а потом не нашла бы для этого времени. Жалко, что Алеши нет в Москве; кто из знакомых еще не разъехались и ждут в Москве, где Мария Николаевна? – Наташа, ты мне очень не аккуратно отвечаешь на мои вопросы в телеграммах, я спрашивал тебя, уехали ли твои родители, как твое здоровье, затем писал о гомеопате, но ты мне ни на что не ответила. Я очень надеюсь, что ты была у гомеопата, я уверен, что его лечение может принести большую пользу, конечно, при условии исполнять точно, что будет прописано; пожалуйста, сделай это для меня. – Курьер, я думаю, приедет завтра к вечеру, с нетерпением жду твое письмо, мне очень интересно знать, когда дом в Брасове будет закончен и когда ты туда переедешь? Как приятно будет, наконец, въехать в этот чудный дом, милое Брасово, как в нем хорошо! Относительно нашего Гатчинского лазарета дело обстоит так: Константин Антонович [Котон], уезжая, передал свои полномочия доктору Попову. Владимиру Робертовичу я поручил передать заведование хозяйством также док[тору] П[опову] до возвращения К[онстантина] А[нтоновича]. Помогать же док[тору] П[опову] будет делопроизв[одитель] лазарета Квятковский, т. к. важно не поручать хозяйство кому-либо из сестер, если найдешь нужным, то сделай перемену, но нахожу, что так будет лучше всего и люди надежные.

23 июня. – Я только что возвратился из лазарета, в котором я был третьего дня, там преимущественно лежат казаки 6-й донской казачьей див[изии], которая в настоящее время входит в состав моего корпуса. Большинству раненых лучше, но двум стало хуже после моего первого посещения, а именно: пулеметчику прапорщику Васильковскому и Чеху – тоже прапорщик, они оба ранены в живот и по всем вероятиям не выживут, ужас, как тяжело было на них смотреть, с Васильковским я разговаривал, и он, бедный, просил меня, чтобы его эвакуировали в Царское [Село], так как его мать там живет. Но доктор говорит, что эвакуировать его не придется. Сколько таких несчастных героев, которые умирают вдали от родины, а еще хуже – без своих и на чужих руках, этого несчастного чеха мне одинаково жалко. – Какой это чудный народ донские и уральские казаки, они сильны как телом, так духом, один здоровее и храбрее другого, да, ими можно похвастаться, и ни в какой другой стране такого чудного и прочного народа нет!

24-го июня. – Получил сегодня от тебя телеграмму, ты пишешь, что сегодня уезжаешь в Гатчину, не закончив работу с дантистом, жалко, что ты не успела покончить с зубами. – Дела у нас продолжают идти хорошо, хотя и не быстрыми шагами, но все же двигаемся вперед. – Я на днях узнал, что бедный Бертрен сильно ранен, и написал ему телеграмму в Киев, он очень тронут твоим посещением. Кавказская туземная конная дивизия до сих пор, хотя по приказу включена в мой корпус, но находится даже в другой армии, правда, близко от нас, и я знаю, что полки очень хотят скорее к нам попасть, но не хотят этого ни кн. Багратион, ни Половцов.

25-го июня. – Моя дорогая Наташечка, вчера около 9 ч. вечера приехал Принцев. Сердечно благодарю тебя за письмо, я с большим интересом все прочел. Что касается перемещения твоего большого портрета в Киевском лазарете, мне это очень не нравится и огорчает меня. Я думаю, что в этом не виноваты ни кн. Вадбольская, ни Лодыженский, а какое-нибудь лицо, стоящее выше, которое из-за политических соображений приказало им это делать в связи с посещением лазарета моей матерью, я только говорю свое предположение, я постараюсь это все узнать. – Слава Богу, что крушение вашего поезда обошлось благополучно и что никто из вас не пострадал, вот что может случиться из-за невнимания каких-то дураков – и все у нас так глупо и невнимательно делается, сколько жизней и добра пропадает совсем даром и только по той причине, что должностные люди недобросовестно относятся к своим обязанностям. – Очень рад знать, что в брасовском доме работа подвигается к концу, по-видимому, ты не успела даже погулять, вспомнила ли ты о моем платке, который я забыл взять? – Так я и не знаю, была ли ты у гомеопата или нет, если нет, то непременно повидай его в следующий приезд в Москву. Лавриновский мне очень хвалил петроградского гомеопата, старичок Соловьев, если я не ошибаюсь, как Н.П. [Лавриновский], так и его жена только у него лечатся уже много лет. – Бедный, милый Алеша, как грустно и тяжело ему было читать письмо дорогой Ольги Сергеевны, написанное семь лет тому назад, а, кроме того, и выезд его из родной и уютной квартиры, понятно, сильно опечалил его. Мне жалко, что ты не хотела взять для нас эту квартиру, и Алеше это было бы утешением. – Мы живем в доме ксендза, помещение вполне приличное, рядом большой костел на окраине села, одно неудобство – это большая дорога, по временам много шума, но другого помещения нет, но «a la guerre comme a la guerre» (“На войне как на войне” – фр.). Это не пикник, да, кроме того, мы, наверное, вскоре продвинемся вперед. Дела продолжают идти успешно, и австро-германцы постепенно отходят, но дерутся с громадным ожесточением, несмотря на это, число пленных все растет. – Я три раза ездил на позицию, обходил окопы, которые были заняты моими полками, но было тихо, только отдельные выстрелы, как ружейные, так и артиллерийские. Вчера посетил левый фланг своего расположения, замечательно красивая местность у самого Днестра, там берег очень высокий и поросший густым, преимущественно грабовым лесом, сделал несколько фотографических снимков. Последние два дня артиллерийской стрельбы почти не слышно, а то по временам стоял почти сплошной гул. От этого местечка до первой линии наших окопов (по воздушной линии) было четыре версты, теперь же гораздо больше. Сегодня я ездил смотреть два моста, построенные нами; на днях австрийцы усиленно старались разбить их артиллерийским огнем и бросая много плавучих мин, но, к счастью, удалось отстоять и мины разбивались о боны, которые были поставлены в много рядов. Бедный пулеметчик Васильковский, о котором я тебе писал вчера, скончался сегодня ночью, и в 7 ч. вечера мы его хоронили в ограде униатской церкви. – Благодарю тебя за присылку мыла и eponges (губки – фр.), мне все это пригодится. – Вчера и сегодня я не получал от тебя телеграмм, беспокоюсь, я думаю, что ты приехала в Гатчину, но почему ты два дня мне не телеграфировала. Я совсем здоров и четвертый день, как пью кумыс, по 4 стакана в день, который присылает мне наш корпусной интендант из ближайшего тыла. Что же касается моего нравственного состояния, то не могу им похвастаться и в особенности после последнего моего пребывания дома, я испытываю ужасное угнетенное чувство, как еще никогда, потому что я чувствую, что впереди больше не будет для меня ни жизни, ни радости, и это кошмарное состояние души я переживаю и ночью во сне. Мне тяжело об этом писать, но молчать об этом не могу, потому что меня слишком гнетет такое нравственное состояние и никому другому я не могу выложить свою душу, как только тебе. Прости меня за все высказанное и не объясняй это себе тем, что я тебя больше не люблю, представь себе, что это как раз наоборот и я чувствую, что я тебя больше совсем не интересую и ты меня почти совсем разлюбила. Вспоминая твое отношение ко мне за все последнее время, я, к сожалению, кроме постоянного недовольства ничего не видел, уже не говоря о том, что ни лаской, ни поцелуем, ты меня больше никогда не баловала, ты только отворачивала твои губы.

Теперь прощусь с тобою, моя дорогая Наташечка, если б ты знала, как мне тяжело и грустно будет провести день твоего рождения не дома и не с тобою, но мои мысли, как всегда, будут с тобою. Да хранит и благословит тебя Господь. Мысленно благословляю тебя, крепко и нежно обнимаю и целую тебя, моя душечка Наташа, будь здорова.

Весь твой Миша.

P.S. Целую Тату, Беби и шлю всем сердечный привет.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 60–63 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

1 июля 1916 г. – м. Поток Злоты. Галиция.

Моя душечка и дорогая Наташа,

Сегодня утром совершенно неожиданно для нас всех, приехала Инна Александровна [Эриванская] с фразой: когда гора не подходит к Магомету, тогда Магомет подходит к горе. Дело в том, что она недавно просила Керима приехать в Петроград, из-за двух бумаг по консистории, но так как Керим не приехал, то она решила сама приехать сюда с этими бумагами, а в 7 ч. вечера она уезжает обратно. Я очень рад этому случаю только из-за лишнего случая тебе написать маленькое письмо. Сегодня выезжает курьер, с нетерпением жду твое письмо и надеюсь, что он не проведет лишние сутки в пути, как это было с последним курьером, ввиду того, что в Управлении дали неправильный билет, и он ехал на Курск, а не прямо на Киев. Я рад буду получить лайку, которая меня будет развлекать в тоскливые моменты нашей походной жизни, а таких моментов очень много, из-за нее буду чаще гулять, а то я слишком мало двигаюсь, а без движения я просто не могу жить. Здесь только одно развлечение – ездить на позицию, но это приходится делать редко, да и то, что это за движение, если часть дороги сделаешь на автомобиле, затем верхом, а на месте обойдешь пешком, а бесцельные делать прогулки здесь очень скучно, это не то, что дома, где постоянно хочется прогуляться или прокатиться. – Наташечка, на днях в Гатчину должны прибыть три буланые лошади, купленные Керимом в одном из транспортов. Славные лошадки, совсем маленькие и съезжены в тройку. Когда они у кучера пойдут хорошо, тогда покатайся с детьми в Зверинце. У меня в детстве была такая же четверка; а еще раньше я послал тоже в Гатчину пару маленьких вороных, она уже в Гатчине, спроси у Кононова, хорошо ли они идут. Я их купил в Ломне в 1914 году в декабре у несчастного русина, им было тогда по два года. Тут они хорошо работали и возили все время повозку, я тебе, кажется, показывал их фотографию. – На этих днях весь обоз подтянулся сюда, но мы пока не меняем стоянку и еще пробудем здесь некоторое время. Вчера днем я ездил в м. Ясельница (близь Тлустэ), где находится царство нашего корпусного интенданта, а именно: хлебопекарня, сапожная мастерская, дегтярный заводик, дубление кож и т. п. – Он отличный хозяин, изобретательный, очень дельный и, кажется, честный. – Как странно, что Клевезаль уехал, не повидав тебя. Он меня, как ты знаешь, постоянно просил куда-нибудь пристроить, а на эту должность, которую он теперь получил, он усиленно на нее просился и сам на нее указал, так что я не очень верю его испугу и думаю, что это про него сочинили его гатчинские, добрые друзья. – Итак, я на этом кончу, вскоре начну писать другое письмо, которое пошлю с курьером. – Не часто, а постоянно думаю о тебе, моя родная Наташечка, дай Бог, чтобы скоро пришло то время, когда мы будем вместе и без постоянных этих разлук. – Надеюсь, ты совсем здорова, целую детей и нежно тебя обнимаю.

Твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 65–68 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

3–7 июля 1916 г. – м. Поток Злоты. Галиция.

Моя прелестная Наташечка,

Сегодня воскресенье, вскоре я пойду к обедне, которую будет служить священник 6 каз[ачьей] дон[ской] див[изии]. – Я только что прочел евангелие, а затем – те милые слова, которые ты мне вписала в Брасове 20 февраля 1911 г., как они мне дороги и какие они трогательные и, увы, какой это контраст с теперешним твоим отношением ко мне. Я проснулся сегодня ночью и долго не мог опять заснуть, мысли не давали покоя и были самые мрачные, я постоянно просыпаюсь больше десяти раз за ночь, это несносно и крайне утомительно. Думаю начать принимать Спермин, авось это поможет. – У нас никаких новостей нет за последнее время. Пожалуйста, пришли мне две легкие книги для чтения, я тебя еще в апреле просил прислать, все равно, французские или русские. Все твои милые портреты на меня смотрят, и это единственное мое утешение. Ездить верхом (для удовольствия) теперь немыслимо по тем причинам, что грунт страшно твердый, галопом идти нельзя, а затем, как только приблизишься к лесу, так начинают заедать мухи, как лошадь, так и всадника. – Вскоре должен приехать Павел Николаевич [Трескин]. – Сегодня днем я смотрел Донскую казачью бригаду, а после чая Врангель, Керим, Вяземский и я сделали большую прогулку пешком по лесам и полям, сначала было очень душно, но потом полил сильнейший ливень и мы промокли до костей, но это было приятно, т. к. дышать стало легче. – Вообще, мне здешний климат не нравится. Не хватает воздуха, почти всегда страшная духота, а последние дни дождь льет целыми днями и грязь колоссальная. Кроме того, очень частые бывают и сильные грозы.

5 июля. – Продолжаю писать сегодня. Конечно, курьера еще нет! Я почти не припомню, чтобы он приехал в срок, всегда по какой-нибудь причине он запаздывает на сутки, а иногда и на двое. Он мог бы приехать вчера не позже 9 ч. вечера, сегодня, конечно, раньше вечера не приедет. Ужас, какая тоска все это, вместе взятое, кроме того, темно, как осенью, одно хорошо, что тепло, 16°. – К сожалению, письмо мое будет короткое, не в настроении я писать, да и о чем? В большинстве случаев я получаю твои телеграммы на следующий день, т. к. ты очень поздно их посылаешь, а несколько раз я вовсе не получал. – Мы вчера с Вяземским вспомнили, что не видели фотографию Джонсона, во время его головомойки в Брасове, разве она не удалась? Если она существует, то, пожалуйста, пришли ее ко мне, а также дагестанца – часового в Новом Поречье. – Очень жалко, что Абакановичи только осенью приедут в Брасово, да еще решатся ли выехать, вот не решительные люди! Таким образом они пропустят самую лучшую погоду, хотя до 10 октября в Орловской губернии бывает обыкновенно еще сухо. Надеюсь из твоего письма узнать, как ты проводишь время в Гатчине, много ли гуляешь, катаешься ли, бывают ли пикники? – Я случайно вспомнил о Бирюкове и о том, что мы хотели ему сделать подарок (именного ничего не надо давать), а просто хороший подарок, может быть, ты позаботишься об этом, а также узнай, пожалуйста, через Алешу, было ли сделано распоряжение моему Управлению выдавать Инне Александровне ту сумму, которую получал Керим; не помню точно 250 р. или 200 в месяц, начиная, кажется с 1 февраля. Инна А[лександровна] меня об этом больше никогда не просила, а я сам об этом много раз вспоминал и опять забывал.

6 июля. – Моя душечка Наташа, только сегодня в 11 ч. утра приехал Коноплев. Причина запоздания та, что ему пришлось провести ночь в Москве, был задержан Харьковым, который не получил вовремя извещение из Гатчины. Очень досадно, что он так запоздал, т. к. завтра ему надо будет ехать обратно, и то приедет он только 10-го, вот почему я просил тебя в телеграмме выслать следующего курьера 11-го. – Очень благодарю тебя за длинное и интересное письмо, к сожалению, не успею подробно на него ответить по причине, что мало времени и сейчас придется писать письмо по-английски, что для меня трудно и займет много времени. Я рассчитывал, что ты мне пришлешь черновик, составленный Miss Rata, к сожалению, такого не оказалось. Меня ужасно беспокоит твое здоровье, тем более что лечить тебя совсем невозможно, ты никому не доверяешь и ничего не исполняешь, еще был бы я дома, да нет, впрочем, и это бы не помогло! – Когда вернется Котон и вы будете жить в Брасове, тогда дай ему тебя полечить, главное нужен режим и делать все в меру: спать ложиться пораньше, вставать не слишком поздно, до завтрака гулять, днем немного лежать, затем опять прогулку пешком или до, или после чая, мяса есть поменьше и делать впрыскивания мышьяку или спермину. Очень и очень прощу тебя все это исполнять. Я убежден, что главная причина твоего плохого самочувствия происходит от малокровия. Живя в деревне, так просто и легко исполнять такой простой режим. – О Клевезале я только что переговорил с Константином Антоновичем [Котоном], писать об этом теперь не буду, слишком длинно и надо обдумать, а факты, приведенные тобою, действительно имели место. – Еще раз повторяю, что Клевезаль, получив новое назначение, теряет место в нашем лазарете, потому что, состоя в моем распоряжении, вовсе не значит, что он будет продолжать служить в лазарете. – Доктору Попову было мною поручено ввиду этого принять от Клевезаля хозяйство до возвращения Кон[стантина] Ант[оновича]. – Теперь я тебе предлагаю решить: надо ли назначить нового заведующего хозяйством или совместить эти две должности в лице старшего врача, дав ему лишь помощника? – На серебре можно переменить инициалы. – Ты мне даже не пишешь, сколько нужно выписать лекарства, и единственно, что я знаю это слово «pollautin». – Сожалею, но должен кончать. – На душе хуже, чем когда-либо и писать совсем не могу, странно, что ты меня обвиняешь в том же самом, как я – тебя, т. е. в отсутствии любви. Если у меня такое ужасное нравственное состояние, то это происходит, главным образом, по двум причинам: 1) потому что я замечаю, что ты меня перестаешь любить, а 2) эта мысль, что я больше никуда не годен, если б ты только знала, какой ужас я переживаю и как эта мысль меня гнетет и убивает. – Одна у меня надежда, а именно, что причина этому – нервы, которые, наверное, у меня разъехались за все это время. Мне тяжело за тебя и отвратительно за себя. – Вот почему впереди нет больше для меня жизни! – Очень прошу это письмо уничтожить, его нельзя сохранять. – Прости мне Наташа, что я написал такое отвратительное письмо, но писал я то, что у меня на сердце. – Да хранит и благословит тебя Господь. Еще раз умоляю тебя беречь твое здоровье.

7 июля. – Сейчас кончаю это письмо и отсылаю его. Мне ужасно совестно его посылать. – Мои мысли всегда с тобою и больше нигде. – Крепко обнимаю и нежно тебя целую, моя дорогая и нежная Наташечка.

Весь твой Миша.

P.S. Прошу сказать Miss Rata, что я извиняюсь, что не успел ей ответить, сделаю это [в] следующий раз.

Пожалуйста, пришли мне пузыречек репейного масла. Вместо прованского в этот раз мне прислали миндальное, но это не беда.

Шлю мой сердечный привет: Елизавете Николаевне, Mrs Bennett, Шлейферам (детей целую), шлю поклон няне и Анюте.

М[ихаил].

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 22. Л. 30–37 об.; 40. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

12–16 июля 1916 г. – м. Поток Злоты.

Моя дорогая и милая Наташечка, вчера в твоей телеграмме ты мне написала, что за мое письмо не благодаришь; я сам отлично понимаю, что благодарить действительно за такое письмо незачем, но если б ты знала, как я тоскую и как на душе у меня нехорошо, тогда ты бы меня поняла и простила. В последнем письме ты пишешь, что ужасно устала от такой нашей жизни, от постоянных наших переездов, а главное от частых и продолжительных разлук, последнее, как ты пишешь, тебя даже отдаляет от меня. Это, конечно, индивидуально, на тебя действует так, а на меня наоборот, т. е., чем больше я бываю без тебя, тем больше я тоскую по тебе и убеждаюсь, что жить без тебя не могу. Если б ты знала, как я тоже устал и проклинаю все то, что нас разлучает. Устал я нравственно, я думаю, еще больше, чем ты, знать ты этого не можешь, но те, которые со мной, – это знают, видят и понимают. Теперь я твердо решил, примерно через месяц съездить в Ставку и там переговорить с кем нужно о моей дальнейшей службе во время войны. Я обещаю тебе устроиться так, как устроился Борис [Владимирович], т. е. получить такое назначение, которое меня не свяжет ни с Ставкой, ни с другим местом, а буду иметь возможность жить дома и только проводить периодически несколько дней в Ставке, разъезжать по фронту по очереди, где это потребуется, и возвращаться опять домой. Что же касается нашей жизни после войны, то я ее устрою так, как ты этого пожелаешь, и там, где ты пожелаешь, у меня нет и не будет никогда других стремлений и желаний; как только делать все, и жить, так как тебе приятнее и лучше. Ведь ты не можешь не знать, не видеть и не чувствовать, что я тебя люблю больше всего и больше всех на свете, если бы это не было так, то меня удовлетворяла бы всякая другая жизнь и я бы не жил таким схимником, каким всегда живу без тебя, и с такой тоской в душе. – Ты мне ничего не написала, как провела день твоего рождения, я только из телеграммы знаю, что кофе вы все пили на Ферме и что были: Мария Васильевна, Гужон и Павел Николаевич, не считая, конечно, своих. Я очень рад, что Miss Neame тебе нравится и симпатична, надеюсь, что и в будущем все будет хорошо и гладко. Приносит ли пользу гомеопатическое средство, во всяком случае я тебя умоляю беречь себя и принять к руководству тот режим, о котором я тебе писал в последнем письме, это очень, очень важно для здоровья, а когда мы будем вместе, я заставлю тебя делать немного гимнастику, самые легкие и полезные движения, хотя я сам уже много месяцев не делал гимнастику. Послала ли ты мое письмо в Копенгаген; я в нем тебя не назвал, думая, что тебе это будет приятнее так, хорошо ли я сделал? Очень надеюсь, что твой сенной насморк редко тебя беспокоит, ужасно это обидно, неужели у Беби бедного будет то же самое, я считаю, что как у тебя, так и у него это на нервной почве и излечить это возможно. – Хорошо бы тебе успеть покончить с зубами, когда будешь проездом через Москву. Вот уже больше года, что я не был у зубного врача, в следующий мой приезд непременно надо будет ими, т. е. зубами, заняться, я думаю обратиться к твоему доктору, хотя мне жалко моего старого и симпатичного друга Ламби. – Я должен сказать, что мне верится [в] то благосостояние Германии, о котором тебе говорил Натюраль. Конечно, с голоду они там не помрут, но лишения у них страшные, и это говорят все пленные, перебежчики, шпионы и т. п. – Когда кончится война или, правильнее говоря, «эта бойня» трудно сказать, но мне кажется, что Австрия совсем выдыхается и возможно, что в таком случае заключит сепаратный мир, что, в свою очередь, сильно ускорит нашу расправу с Германией. В общем, трудно что-либо предвидеть в этом огромном хаосе, и, в сущности, сколько людей, столько и мнений и предположений. – На этом я теперь кончу, иду пить чай, а затем приму ванну и лягу. – Спокойной ночи, моя нежная и дорогая Наташа, крепко обнимаю и нежно тебя целую.

13 июля. – Продолжаю писать сегодня утром, моя Наташечка. На днях у меня был кн. Багратион и говорил, что очень надеется, что дивизию включат в скором времени в наш корпус. До меня все время доходят слухи, что, как командиры полков, так и всадники очень грустят и желают этого. Половцов, который мне, как ты знаешь, симпатичен, обо мне не очень лестно отзывается; слышал я об этом не от Якова Давыдовича [Юзефовича], а от другого лица. Я.Д. ни о ком мне скверно не говорит и никогда не злословит, если ты мне не веришь, то можешь это проверить у кого угодно. Мне жалко, что ты такого плохого мнения о нем. Если у него и есть враги, то только те, которые не желают работать, а он очень строгий и держит подчиненных в «решпекте», кроме того, он за очень редким исключением человек справедливый и очень честный, умный, совсем не хитрый и способный военный. Если я и пишу все это, то только для того, чтобы ты знала правду, ведь он ничем не связан со мной, я уйду с этой должности, и этим кончится наша совместная служба, которая тебе так неприятна. Вот ты думаешь, что мне все равно твое мнение о людях, что я не обращаю никакого на это внимания, а на самом деле, если б ты знала, как сильно действуют на меня всегда твои слова, и когда кто-нибудь тебе не нравится, даже тот, с которым я был близок раньше, мои отношения с таким лицом уже далеко не те и у меня всегда остается какое-то тяжелое и неприятное чувство к таким людям. – Я также знаю, насколько тебе Клевезаль надоел и вообще не нравится, а поэтому советую во время его отсутствия назначить кого-нибудь другого, кого пожелаешь, теперь такой удобный случай и ничего несправедливого не будет, т. к. он теперь получил новое назначение. Вот, кажется, я на все теперь ответил, что было в твоем письме. Что же касается нашей жизни здесь, то в настоящее время она настолько монотонна и не интересна, что буквально нечего писать. Стоим мы пока на месте, сижу я дома обыкновенно до 5 ч., а затем делаю прогулку пешком, со мною ходят Врангель и Керим, у Котона нет подходящих сапог, а у Вяземского последнее время от ходьбы болит нога выше колена. Котон премилый, хотя он мне и прежде нравился, мы много о тебе говорим, как он, так и его жена тебя страшно любят и преданны тебе. – Кумыс я начал пить, т. к. это хорошее питательное средство, но вот последние дни мне пришлось прекратить, ввиду расстройства компенсации, выражаясь деликатно. Вообще жаловаться на здоровье не могу, хотя часто чувствую страшную вялость (усталость), вот почему я и хочу начать принимать спермин, который, говорят, подхлестывает организм, а мне это очень нужно, потому что я настолько раскисаю, что ложусь днем и засыпаю, что прежде почти никогда со мною не случалось. – К счастью, погода с третьего дня исправилась, после почти двухнедельных непрерывных дождей. Вода в Днестре поднялась на 7 аршин, и были снесены как австрийские, так и наши мосты, уцелел один мост у Залещик. – Только что получил телеграмму, в которой ты пишешь, что дело нашего лазарета уладилось, очень рад этому, но меня страшно интересует, каким образом все это могло произойти и можно ли будет поймать виновных лиц, хотя, наверное, все это будет объяснено просто недоразумением, пожалуйста, напиши мне об этом. – Лайка оказалась очень симпатичной, чистой и доброй, кроме того, она очень веселая и умная. Я с первого же дня, во время прогулки, пустил ее гулять на свободе. На второй день я выпустил ее погулять в сад около дома, она с места убежала и пропадала восемь часов. Около 12 ночи, я лежал уже в постели, вдруг с треском открывается дверь, и она с довольным видом вбегает ко мне. – С тех пор она больше не убегает и ведет себя хорошо, с собаками не дерется. Ее звали «Мальчиком», что глупо, я переменил и называю «Волчек», потому что, действительно, он похож на волка.

16-го июля. – Моя родная Наташечка, от всего сердца благодарю тебя за длинное и хорошее письмо, которое я получил вчера утром (ровно сутки тому назад), но, как нарочно, вчера весь день до позднего вечера я отсутствовал, у нас, т. е. на всем нашем фронте начались дела, и мне пришлось день проводить там, поближе к передовым частям, но не подумай, что было опасно, это было все-таки в нескольких верстах от передней линии, и местность эта совсем не обстреливалась, а для распоряжений там удобнее ввиду телефонной связи. Спешу отправить обратно курьера, поэтому писать больше не успею. Да вот еще что: Врангель по своим делам приедет в Петр[оград] 20–21-го, если будешь еще в Гатчине, прими его, а если уже уедешь, то на обратном его пути сюда пригласи его на сутки в Брасово, он тебе на словах скажет то, что я тебе написал о моем осеннем предположении, и тебе это будет приятно, сделай это. По приезде он позвонит к тебе. – Еще благодарю тебя также за все поручения. – Всем сердцем, всеми мыслями и всем существом я всегда с тобою и только с тобою, чем больше мы не видимся, тем больше я тоскую или вернее, изнываю без тебя. Да хранит тебя Господь, будь здорова, целую тебя всю, всю без конца.

Весь твой мальчик Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 22. Л. 1–10 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

20–24 июля 1916 г. – Поток Злоты.

Моя родная и прелестная Наташа, я уже сегодня начинаю тебе писать, ибо пользуюсь свободным днем, часто бывает так, что, когда приезжает курьер, как нарочно, мне приходится куда-нибудь ехать по службе и т. д. – Только что перечитывал в твоем письме мою перевранную телеграмму и очень смеялся, и действительно, читать так, как написано, выходит страшная ерунда, но еще смешно то, что все слова написаны правильно, кроме слова «пробовал» нужно было написать «пробовала», теперь повторяю всю телеграмму «прошу прислать пикейное голубое одеяло, если такого нет, то купить, а у Фуражкина достать один фунт креолина Джейс, пробовала ли лошадей?». – Я думаю, что, прочитав эту телеграмму, ты теперь поймешь, что, в общем, она не была так перепутана. – Теперь относительно Козловского, я совершенно его не понимаю, ведь кончится для него очень печально, если он будет продолжать так себя вести, что касается его уха, то это еще возможно, но все остальное, а главным образом вечная починка рессор у «Rolls-Rorice» и такая продолжительная, это безобразие и непростительно. – Помнишь, за несколько дней до отъезда я спросил, не будешь ли ты против того, чтобы дать новый «Паккард» Козловскому, т. к. я считал это справедливым так сделать, в день же отъезда я сказал ему, что новая машина будет поручена ему; но теперь я просто в недоумении, как поступить, и, пожалуй, было бы более справедливо и полезно его наказать и дать эту машину Борунову, а старый Paccard передать Козловскому. Вчера я тебе телеграфировал и спросил, кому ты думаешь поручить новый автомобиль. – Мне кажется, что было бы практично взять в Брасово «Hupmobile», поставив предварительно кузов с двумя сидениями сзади, одним словом, сделав его четырехместным. Это будет очень удобно, и приятно его там иметь. и в сухую погоду он отлично будет ходить, и благодаря ему мы сможем съездить в самые отдаленные места имения, мы ведь так и не были на Десне, а говорят, что это самое красивое место, очень было бы интересно туда съездить. Если идея о «Hupmobile» тебе нравится, то распорядись об этом сама. – Я очень рад, что Беккер пишет нашу Гатчинскую столовую, но еще лучше было бы, если б он написал твою гостиную и биллиардную, последняя очень отличная. О сыне Веры Николаевны я напишу сегодня и убежден, что это устроится, я протелеграфирую в Петроград к Врангелю, который отправится к ген. Леховичу (мой старый знакомый) и переговорит с ним. – На этих днях мы прочли в газетах об аресте Рубинштейна и его жены, а вчера об аресте кн. Андроникова, но это слишком хорошо, чтобы было правдой, что же, если это будет так идти, то могут, в конце концов, добраться до самого Распутина, т. е. до главного негодяя. Графиня Толстая, вот, должно быть, радуется и торжествует, но я не менее ее радуюсь этому факту. – Нас здесь очень удивила та министерская перетасовка, которая произошла на этих днях. Я мало знал Сазонова, но так по всему видно было, что он пользовался доверием (хотя тип у него еврейский), ну а теперь со Штюрмером, я боюсь, дело будет дрянь, мне так кажется, что этот человек способен на все – «и ваш и наш» и без всяких убеждений и идей. Наверное, и ты со мной согласна, что Штюрмер такой человек; что за неудачные люди выбираются на такие ответственные посты, просто ужас, что такое! – Относительно предложения Дядяши, двух мнений по этому поводу быть не может, и я наотрез отказываюсь от всяких такого рода предприятий, и прежде никогда не участвовал в коммерческих делах, а уж теперь более надо остерегаться от всего такого, потому что заранее можно сказать, как плачевно такого рода дело может окончиться, j’en ai asseg de touf cela! (Я устал от всего этого! – фр.) – Голубое пикейное одеяло очень хорошее, я просил голубое, потому что оно не будет таким марким, а здесь у меня легкого не было, ночи часто бывают теплые, и мне пришлось покрываться махровой купальной простыней. – Третьего дня я начал читать «Княжна Мара», а «Сестры» я начал, просмотрел, но мне совсем не понравилось, и поэтому я с благодарностью возвращаю тебе обратно. Нет, современные русские книги ни к чему, какая-то во всем пустота и цинизм. Пожалуйста, пришли мне хорошую французскую книгу, что-нибудь поэтичное, пикантное и интересное, ты столько читала и всегда можешь выбрать то, что тебе нравится, а то без такого рода чтения ужасно бывает пусто и грустно при такой жизни, как здесь. – Почему ты находишь, что меня так мало, что интересует, наоборот, меня почти все интересует или, по крайней мере, очень многое, а, кроме того, ты говоришь, что все, что ты любишь, мне никогда не нравилось, это тоже неверно, и мне приятно и интересно читать то, что тебе нравится, и то, что ты читала. – Какая жалость, что джонсовская головомойка не вышла, я совсем забыл, что снимал я это большим аппаратом, в кассетках которого не было пластинок, такая жалость. Что касается дальнейшего проявления, то я все-таки считаю, что лучше было бы отдавать наши катушки Сурову, в особенности если ты ему сама объяснишь, он, наверное, постарается. Мне на днях кто-то говорил, что отдавал проявлять Иохиму (очень хороший магазин), но результат был плачевный, вероятно, по той же причине, что и у Kodak’а, а Суров все-таки отличный фотограф и будет сам проявлять. Хорошо было бы, если б ты показала ему один из наших дивных альбомов, это его подзадорит.

22-го июля. – Моя дорогая Наташа, продолжаю писать сегодня утром. Сегодня я видел тебя во сне, и ты была довольно ласкова, вообще, я тебя несколько раз видел, но всегда плохо, и ты бываешь неласкова, что очень печально, хотя ты тут ровно ни при чем. Если б ты знала, с каким нетерпением я жду тот день, когда я уеду отсюда к тебе, мой Ангел дорогой, нежный, прелестный, я так страшно тебя люблю и так болею душой без тебя, но теперь Бог даст через месяц мне удастся к тебе приехать, а затем я устроюсь по-новому. Я только об этом и думаю, и это надежда меня подбадривает и помогает переносить нашу разлуку. – Очень жалко, что Абакановичи не едут теперь же в Брасово, но я считаю, что это зависело от Маргариты Васильевны; что Кока не хочет ехать без нее, совсем понятно, а ее поведение, т. е. что она хочет от него отделаться, непонятно и нехорошо, вообще, когда дело уже доходит до таких отношений, между супругами, тогда лучше совсем разъехаться, а то выходит какая-то двойная игра. – Мне очень жалко бедного Коку, а, кроме того, при таких условиях ему трудно будет поправиться. Положим, они оба теперь, по-видимому, хорошо проводят время, т. к. плавать по озерам на моторной лодке громадное удовольствие, а также ловить крупную рыбу не менее интересно. Я уверен все-таки, что вскоре они оба (или Кока один) приедут в Брасово, в особенности когда там начнутся дожди.

23 июля. – Вчера больше не успел писать, т. к. я поехал в 9-ую дивизию, где Стрелковый дивизион праздновал свой праздник, и после молебна, который был отслужен в унитарной церкви (пробитой насквозь в нескольких местах снарядами, во время предыдущих боев), нас офицеры угощали завтраком под навесом, разукрашенным зеленью. Играли трубачи, были песенники, и двое из офицеров очень мило пели под аккомпанемент гитары. Возвратились мы к себе только в 5½ ч. Затем Вяземский и я сделали прогулку пешком, после которой я намеривался снова тебе писать, но не был в настроении, ибо чувствовал усталость, и принялся за чтение «Княжна Мара», роман этот мне нравится. – Вчера я получил телеграмму от Врангеля о Панфилове, дело это, по-видимому, не клеится, вот все эти преданные люди, т. е. начальство (я говорю про Бенкендорфа и Аничкова), которые не хотят сделать мне такого маленького одолжения. Когда мне Бодя ответил, что Панфилов призывается в августе, тогда я поручил Врангелю устроить его моим денщиком, но вот он на это и ответил, что «по выяснении с ген. Аничковым вопрос о командировке П[анфилова] встречает серьезные препятствия, докладывал об этом Наталии Сергеевне, которая не настаивает». – А ну их всех! – Три дня тому назад Михневич, начальник Главного штаба, меня известил и поздравил с производством в следующий чин, т. е. в генерал-лейтенанты. Я сейчас телеграфировал Алеше, чтобы он мне прислал генерал-адъютантские погоны и аксельбанты, одним словом, золотой прибор вместо теперешнего серебряного, думая, конечно (и как всегда это бывает со всеми членами Императорской фамилии), что я произведен в следующий чин с оставлением в Свите. Но не тут-то было, и хотя я логично про себя рассуждал, но вышло иначе, оказалось, что я произведен в ген[ерал]-лейт[енанты], но в Свиту не зачислен и поэтому пока должен носить общую генеральскую форму, как Клевезаль, Врангель и т. п. – мне это только забавно и смешно, но этот факт еще раз ярко доказывает, как все безмозгло и хаотично делается, впрочем, ты, вероятно, все это знаешь от Алеши и от Врангеля. – Это очень и очень мило с твоей стороны, что ездила, хлопотала и помогала устроить бедной женщине своих детей в приют на Лахте. Когда сделаешь доброе дело, тогда иногда чувствуешь хоть небольшое и временное удовлетворение. Я с большим нетерпением жду твое письмо, которое надеюсь получить сегодня вечером.

24-го июля. – Час тому назад я послал тебе телеграмму и поздравил с нашим дорогим Беби. Я так живо вспоминаю, когда мы жили в доме Эриксона в милой Москве и тот день в десятом году, когда ты почувствовала приближение момента появления Беби на свет Божий. Никогда не забуду того чувства страха за твою жизнь, которое я переживал вечером в кабинете, я также и страдал за тебя. Вдруг неожиданно вышел из спальни Рахманов и сказал мне: «Поздравляю Вас с наследником». – После чего я имел радость прийти к тебе, да, как живо все это вспоминается и до чего все это до того (так в тексте. – В.Х.) свято и мило моему сердцу. Дай Бог Беби счастливой жизни, и чтобы он нас радовал. – (Все это я писал утром, а теперь до обеда я закончу это письмо.) Принцев приехал днем, маленькое запоздание вышло по той причине, что автомобиль, посланный за ним в Тарнополь, запоздал. – Наташа, мой нежный ненаглядный Ангел, от всего сердца благодарю тебя за дорогое письмо и хочу верить твоим словам, что ты меня не разлюбила, ведь у меня в жизни только одно счастье, жизнь и радость, что твоя любовь ко мне, и если только ты меня когда-нибудь разлюбишь, то весь смысл моей жизни рухнет, вот почему я иногда так тоскую, когда замечаю, что ты ко мне меняешься, меня это просто убивает. – Я не успеваю ответить на твое письмо, сделаю это [в] следующий раз. Наташа, то, что ты мне пишешь о твоем здоровье, меня так беспокоит, что я просто не нахожу себе места. Конечно, если только ты будешь продолжать себя так плохо чувствовать, то я непременно приеду к тебе раньше, нежели предполагал, ты мне только напиши и ничего не скрывай от меня, а если Бог даст, тебе будет лучше, тогда я приеду в двадцатых числах августа. Не могу тебе сказать, какое у меня ужасное беспокойное чувство из-за твоего здоровья, только ты, моя дорогая, не беспокойся слишком за свое здоровье, можешь быть уверена, что в голове у тебя ничего нет, вот что у тебя, сильное малокровие и нервы также сильно шалят; поживешь тихо в Брасове, Константин А[нтонович] [Котон] будет за тобою следить и делать впрыскивание и ты увидишь, что через недели две тебе станет лучше, а я сделаю все, чтобы переменить мою службу и чтобы быть почти безотлучно с тобою, если б ты знала, до какой степени я терзаюсь нравственно из-за разлуки с тобою и, в особенности, когда ты бываешь нездорова. – Теперь кончу, да хранит, утешит и исцелит тебя Господь. Целую и обнимаю с любовью тебя всю и твои губы и много раз крещу тебя. —

Весь твой и принадлежащий только тебе одной мальчик Миша.

Когда я буду телеграф[ировать] тебе об отъезде, то нарочно не буду упоминать о Брасове, а только, вообще, об отъезде, это пока так лучше. М[ихаил].

Прошу телегр[амму] послать Джонсону.

Прошу тебя прочесть и послать в Гатчину.

М[ихаил].

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 22. Л. 13–29 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

2–5 августа 1916 г. – Усце-Зелена (у Днестра).

Моя дорогая, душечка Наташа, после отъезда курьера, кажется, через день спустя, у нас начались бои, удачные для нас, ввиду чего нам пришлось все время менять стоянки. Я точно не считал по карте, на сколько верст мы продвинулись вперед, но так примерно верст на сорок. В общем, мы совсем близко от Галича. Все эти дни я проводил на наблюдательных пунктах и связан был, как это всегда бывает в современных боях, телефонами. Но современные бои обыкновенно отличаются тем, что ничего, кроме разрывов шрапнелей и гранат, не видно, ввиду того, что пехота (вообще стрелки), находятся в окопах, и когда смотришь даже в бинокль, то редко, редко увидишь одиночных передвигающихся людей. На днях мы остановились в богатом доме, но который начисто был ограблен мадьярами, все замки, как от дверей, так и от всех шкафов и ящиков от столов, были вынуты, почти все стекла в окнах перебиты и вообще все было страшно грязно. Рядом с домом оранжереи с множеством растений, но все они начали погибать, т. к. садовника не было, и их не поливали, наверное, недели полторы. Оранжереи были пробиты в нескольких местах артиллерийскими снарядами. Перед домом пруд, но вода была выпущена. Сад довольно большой, около шести десятин, чудные большие деревья и много разных пород, большой фруктовый сад и огород. По всему видно, что порядок и хозяйство велось образцово. Помещик поляк и находится в России. Ужасно делается на душе, когда видишь покинутое и разгромленное жилье. Каждый день проходят беженцы, главным образом много женщин и детей, старики иногда, а молодых крестьян почти никогда не видно. Эти несчастные были выгнаны шесть недель тому назад мадьярами и скрывались от них в лесах, и как только мы заняли эту местность, так они все начали возвращаться обратно. Погода была несколько дней холодная, ветреная и дождливая, но теперь снова исправилась. Мы с третьего дня находимся в этом местечке. Сегодня днем Вяземский и я купались днем в Днестре, который тут рядом протекает, я с Канн не купался, несколько приятнее, веселее и лучше во всех отношениях купаться в море, в особенности в чудном изумрудном, соленом, глубоком южном море или океане. – Вчера я не получил твою телеграмму и тебе также не посылал, а сегодня ты мне телеграфировала, что третий день без известий от меня, я велел узнать причину почему тебе не была доставлена одна моя телеграмма. – Я очень рад, что вы все теперь в Брасове, и так, так надеюсь, что ты в скором времени [будешь] чувствовать себя лучше и совсем окрепнешь. Я ужасно беспокоюсь за тебя, моя родная, но уверен, что жизнь в деревне тебе принесет большую пользу. Я молю Бога о том, чтобы вернуться к тебе к твоим именинам, ведь я живу мысленно только с тобою, а без тебя я только все время мучаюсь разлукой во всех отношениях, если б ты знала, как у меня на душе беспокойно, тоскливо и темно, я не знаю больше чувства радости или надежды, все у меня за последнее время, как-то рухнуло и такое чувство, что все это куда-то безвозвратно пропало. Ну, довольно об этом, а не то договорюсь до каких-нибудь глупостей. – Жду с нетерпением твое письмо, так хочу знать, в каком виде дом, сад и как вы проведете время в милом Брасове.

3 августа. – Продолжаю писать сегодня. Моя дорогая Наташа, я боюсь, что письмо это будет короткое, я что-то с трудом пишу, настроение плохое и вообще какое-то тяжелое состояние души и тела, и голова немного побаливает, до чая я дремал. Вчера вечером приехал Врангель и рассказывал про свои два визита в Гатчину. Мне очень понравился ответ, т. е. вопрос Беби: «Когда приедет папа, через десять лет?», это не лишено некоторого ехидства, не правда ли? Сад очень понравился Врангелю, количество цветов его поразило. Относительно моего производства ты все знаешь, поэтому писать об этом не стану, только одно скажу, что это не недоразумение, а умышленно так было сделано, поэтому я считаю, никто не должен об этом напоминать или просить Государя, хотя бы прошло десять лет. – По-видимому, Паше лучше, т. к. ни ты, ни Кока мне больше не сообщали об его здоровье, хотя я и просил Коку мне телеграфировать через день, но «pas de nonvelles, bonnes nonvelles» (“отсутствие новостей – хорошая новость” – фр.). Я, кажется, неверно это написал. – Меня очень радует, что твой сенной насморк прошел. Мне кажется, что причина на нервной почве, а теперь вместо насморка у тебя пошаливает сердце, голова и желудок. Ты знаешь, моя дорогая, я убежден, что это так. Я тебе много раз говорил, что я переживал с моим сердцем, потом были боли в желудке, и что же, все это исключительно нервное, причем, когда у меня болело одно, то другое переставало, как будто какая-то внутренняя сила перескакивала по очереди с одного органа на другой. Последние дни у меня опять заболела нога, ноет, и сплю опять плохо. – Мне очень интересно было бы получить подробности о недоразумении с нашим Петроградским лазаретом, но, к сожалению, Александр Николаевич ничто мне еще не написал. – Я телеграфировал о Саковнине, по той причине, что Григорию нужно было, наконец, возвратиться в автомобильную команду, в которой он служит, и в которой он отсутствовал более года, вот почему пришлось придти на помощь Абакановичам. Конечно, они могли бы нанять себе шофера, но ведь все люди стараются повыгоднее устроиться, это, в сущности, понятно. Позже я постараюсь устроить Григория в мое распоряжение, тогда он вернется обратно к Коке. Я понимаю, что поездка ваша из Петергофа в Гатчину, ночью под такую сильную грозу, была крайне неприятной и беспокойной, я хотел бы знать, хорошо ли ты после этого спала? – Ужасно жалко бедную мать убитого поручика Софийского. Сколько несчастных в эту войну, которая все продолжается и продолжается, тошно жить, когда только вдумаешься во все то, что делается на свете, и чем все это может кончиться? – Моя Наташечка, может быть, это и малодушие с моей стороны, но я, в особенности по временам, чувствую такую нравственную усталость от всего ненормального, которое приходится переживать вот уже более двух лет, что мне иногда кажется, что я не доживу до конца войны. Теперь вся моя надежда скорее устроиться так, чтобы иметь возможность жить с тобой и уезжать только на самое короткое время, это, Бог даст, все так и устроится, как я тебе уже раньше писал. – Нет, Наташа, тебе необходимо, во что бы то ни стало, хорошенько отдыхать в Брасове, чем дольше, тем лучше, в этом состоит самое главное твое лечение. Работа и заботы по дому кончаются, значит, больше утомляться ты не будешь и ты увидишь, что в скором времени ты почувствуешь себя хорошо.

4 августа. – Продолжаю писать сегодня утром. Ты мне написала, что M-lle Valrinus поехала с вами в Брасово, я этому очень рад за тебя, потому что ты с ней будешь заниматься, когда я приеду я тоже с удовольствием займусь с тобой, а также и английским языком. – К сожалению, я уже давно заметил, что как французский, так и английский языки, я уже давно начал забывать, нет, без постоянной практики совершенно невозможно знать языка. – Репейник я просил мне прислать, конечно, для головы, я вспомнил, что кто-то когда-то мне сказал, что это хорошее средство для волос, корень этот варят, и получается навар совсем как чай, хотя я совсем изверился относительно возможности вернуть на свет Божий хотя бы часть безвременно погибших моих кудрей, то все же считаю не лишним еще раз испробовать новое средство – авось чудо…!

То, что ты написала относительно наших фотографий у Boissonnas, меня глубоко возмущает, это такое нахальство, такая возмутительная бескорректность, что я этого, конечно, так не оставлю и пожалуюсь Фредериксу при личном свидании с ним в скором времени, если же он отнесется к этому равнодушно (хотя этого быть не может), тогда я напишу из Брасово письмо самому Оболенскому. Недаром я всегда презирал высшее петроградское общество за их взгляды, действия и отношения, нет более продувных людей, как они все, все дрянь, подлецы, сволочь за редким исключением, и это мой бывший товарищ по Преображенскому полку. Оболенский всегда считался неумным человеком, но порядочным, ну а этот его поступок просто черт знает что! – Моя дорогая Наташа, я, конечно, сделаю все, что от меня зависит, чтобы упорядочить нашу жизнь и наше положение в России, если же сейчас же по окончании войны для нас ничего не сделают, я даю тебе слово, что мы тогда уедем в Англию, о чем я даже не буду сожалеть, наоборот, по крайней мере там жизнь тихая и мирная, и живешь больше для себя, и неприятностей несравненно меньше. – Благодарю тебя за то, что ты отдала лисинскому дедушке подарок для его belle fille (красавицы дочери – фр.) и крестик. На днях находящийся в моем штабе очень симпатичный офицер, Плышевский, просил меня быть восприемником от Св. купели (как говорится) его дочери. – Кроме того, он меня просил выбрать ей имя из двух, или Ирина или Тамара, я выбрал последнее, чему он был очень рад, т. к. сам хотел ей дать это имя. Придется еще приготовить подарочек.

5 августа. – Моя прелестная Наташечка, курьер приехал в 3 ч. ночи, я даже проснулся от грохота его грузовика. Вообще я сегодня плохо и мало спал, что-то застряло в желудке, и болело под ложечкой, что также мешало мне спать, а, в конце концов, пролетавший неприятельский аэроплан в 7 ч. утра сбросил поблизости две бомбы, которые разорвались с великим шумом, я, конечно, сквозь сон услышал этот треск и встал, т. к. спать больше не хотелось. От всего сердца благодарю тебя, моя дорогая Наташа, за письмо, которое я с жадностью проглотил, меня только огорчил самый конец письма, где ты говоришь опять, что разлука на тебя действует очень плохо и ты отвыкаешь от меня, причина этому та, что ты меня не так любишь, как в прежние годы, ну что же делать, чувство и любовь не поддаются приказанию! – Теперь буду отвечать на твое письмо. Самое главное это относительно твоего здоровья, я так счастлив, что ты себя чувствуешь немного лучше, не пренебрегай советами Котона, потому что я заметил, что он вообще очень хорошо понимает болезни и очень добросовестен и внимателен. Все те чувства angoisses (тревоги – фр.), которые ты испытываешь, это чисто нервное явление, и я тебя отлично понимаю, потому что сам многое испытывал. – Я так рад, что дом тебе самой нравится и что ты даже любуешься всеми комнатами, садом ты тоже довольна, как ты мне пишешь в телеграмме, цветов, наверное, очень много, воображаю, как все густо и красиво, и до чего мне завидно и обидно, что я не с вами, но Бог даст, скоро буду там! – Картины Беккера меня очень интересуют, надо будет непременно и брасовский дом, сад и комнаты написать. – Относительно Ведикова обожди моего возвращения, мы лучше переговорим об этом вместе, а также и о Козловском. Если новый Paccard трясет, то, вероятно, рессоры слишком твердые и надо будет их переменить, это самая пустяшная работа. – Об аресте Андроникова Вяземский прочел в «Русском Слове», потом, к сожалению, было опровержение. Я тоже думаю, что Рубинштейна освободят, ибо ходатаем его такое высокое (чтобы не сказать другое слово) лицо, которое добивается всегда результата. – Я непременно, пожалуюсь Трепову, на то безобразие, которое творится на этой железной дороге, этого нельзя терпеть – стыд и срам! – Ужас как мне досадно, что вороная понька пала. Только причину смерти они тебе неправильно сказали и заболела она в Брасове, а не в Гатчине, потому что лошади всегда сразу заболевают желудком или кишечником и спасти их бывает очень трудно, а очень возможно, что ветеринарный врач неважный и не очень старался спасти бедную лошадку. Я Тате хотел подарить эту вороную пару, а теперь придется дать только одну поньку. – Надеюсь, что Бойка, нахал, больше не смеет тебя кусать или даже ворчать, в этом отношении он очень противный. Мой Волчек очень добрый и с собаками не задира, самое большое для него удовольствие это ловить мышей в поле, причем ловит он их замечательно ловко и затем считает своим долгом их съедать. – Прошел ли твой бедный палец? – Ездите ли вы на пикники или в дальние прогулки? Надо непременно пользоваться хорошей погодой, еще много будет теплых дней, но все меньше и короче. – Благодарю за катушки, прошу их оставить для меня в Брасове. – Няня, наверное, очень опечалена, но что же делать, время прошло и Беби уже становится большим мальчиком. – Ну вот, кажется, я обо всем с тобою переговорил, и рука моя, что-то отказывается больше писать. Итак, до скорого (я надеюсь) свидания, моя родная и ненаглядная жена, да хранит и благословит тебя Бог. Всей душой всегда с тобою и только с тобою. Крепко обнимаю тебя, целую нежно, ласкаю и крещу много раз.

Весь твой Миша.

P.S. Прошу всем передать мой сердечный привет, детей крепко обнимаю и еще раз нежно тебя целую.

М[ихаил].

Книгу о Распутине, по моей же просьбе, дал мне прочесть Молоствов, я думал, что будет интересно, но в ней ничего нового нет. – Если хочешь, то просмотри ее и при случае надо будет ему возвратить.

М[ихаил].

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 22. Л. 50–62 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Николаю II

9 августа 1916 г. – м. Усце-Зелена.

Дорогой Ники,

Прошу тебя по следующему поводу. Меня очень озабочивает вопрос о Георгиевском комитете. Этот Комитет из небольшого учреждения, вначале не связанного с военным ведомством, в настоящее время так быстро разрастается и обнимает теперь такое множество вопросов, что первоначальная его организация является не отвечающей интересам дела. Так, например, по твоему указанию (на доклад Петроградской Георг[иевской] Думы в марте этого года) Комитет принял на себя разработку весьма важного вопроса по материальному обеспечению Георгиевских кавалеров. При этом Комитет счел нужным затронуть не только пенсионную сторону этого вопроса, но и наделение Георг[иевских] кавал[еров] земельными участками за счет государственного фонда. Эта мера, несомненно, должна иметь общественное значение, как в экономическом, так и в политическом отношении. В армии ныне смотрят на Комитет, также как Александровский ком[итет] о раненых, т. е. как на государственное установление, имеющее твердое устройство, определенные денежные источники и призванное тобою заботиться о всех нуждах Георг[иевских] кавал[еров], а последних надо исчислять в сотнях тысяч, а к концу войны их будет свыше двух миллионов – целая армия наиболее надежных и крепких людей, которых в интересах государства желательно объединить организованностью забот о них. Но все это осуществимо лишь при условии, если Комитет получит прочное устройство по образцу других государственных учреждений. Денежные поступления должны быть 1) более или менее определенными, 2) под строжайшим контролем, я даже в мирное время не в состоянии единолично выполнить всю эту ответственную и многосложную работу, а между тем, на мне лежит вся нравственная ответственность, поэтому убедительно прошу тебя разрешить реорганизовать Комитет на следующих началах:

а) поставить его на твердую почву военного учреждения, подчиненного на общих основаниях военному министру,

б) во главе его иметь лицо с присвоением ему звания моего заместителя,

в) вместо теперешнего совета, который ведет все дела, сформировать канцелярию по определенному штату,

д) а членами Комитета иметь:

1) всех офицеров Георгиевских кавалеров в качестве обязательных с обязательным вычетом в Георг[иевскую] кассу (как это установлено для эмеритальной кассы),

2) по назначению, 3) добровольных, 4) кроме того, конечно, почетных,

е) установить ежегодные сметные ассигнования по государственной росписи в кассу Комитета.

Детали, конечно, должны быть разработаны военным министерством. Еще раз подчеркиваю, что меня очень озабочивает ответственность за все это огромное дело и, в частности, материальная сторона. Денежные пожертвования, сборы и возникающие в связи с этим разные вопросы по Георг[иевскому] ком[итету], в последнее время приняли такие неожиданные размеры, что я поставлен в необходимость доложить тебе лично для скорейшего упорядочения этого дела; для этого с разрешения командующего армией, и если обстановка позволит, я собираюсь приехать к тебе в Ставку около 18-го августа.

С 26-го июля у нас были почти непрерывные бои. Теперь стоит уже несколько дней в мес[течке] Усце-Зелена на самом Днестре вблизи противника.

Теперь до свидания, дорогой Ники, да хранит тебя Бог. Крепко тебя обнимаю.

Сердечно любящий тебя Миша.

ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1301. Л. 150–152 об., 153. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

12–16 августа 1916 г. – Усце-Зелена.

Моя дорогая Наташечка,

Мое изнывающее существо и мысли всегда и только с тобою, ужас, как я мучаюсь разлукой с тобою и повторяю, что единственно, что меня поддерживает, это надежда, что мы в последний раз разлучаемся так надолго. Да, я теперь уверен, что мне удастся устроиться, как я хочу.

Третьего дня в 6½ ч. вечера приехал Борис (имеется в виду великий князь Борис Владимирович. – В.Х.). О его приезде я только узнал накануне поздно вечером. Я был очень рад его приезду, т. к. он принадлежит нашему лагерю, и я мог с ним о многом поговорить. С ним приехало человек шесть или семь, в том числе граф Замойский и M-r Шек, первый спрашивал о тебе, где ты и как здоровье. Графиня очень грустит по их имению, которое находится у немцев, а сама живет в Подольской губернии у родных. Бориса я поместил в комнате рядом с моей, где живут Керим и Вяземский, мебель пришлось принести из другого дома, т. к. здесь ее не было, и комнатка вышла совсем приличная. Мы его поджидали к 5 ч., не позже, для чего все офицеры штаба пришли к моему подъезду в 4½ ч. – Мы его ждали до 6 ч., и был для него приготовлен богатый чайный стол, но кончилось тем, что я пригласил к чаю весь мой штаб, которым приходилось ждать так долго, и, с позволением сказать, они слопали все печения и булки, которые были на столе в большом изобилии. Гости же приехали так поздно, что только успели вымыться и приготовиться к обеду. Нас село за стол семнадцать человек. Просидели долго и накурили много. Вечером немного успел поговорить с Борисом. Он также был удивлен, что я не был зачислен в Свиту, но прибавил, что при моем отце с тремя членами семьи поступили так же, а именно: (кажется) с [великими князьями] Сергеем Александровичем, Николаем Михайловичем и Евгением Максимилиановичем Лейхтенбергским. Но, во всяком случае, за теперешнее царствование это первый такой случай, mais enfin ce n’est rien! (Но, в конце концов, ничего страшного! – фр.) – В Гвардии, в корпусе Павла Александровича потери были очень велики, что говорят, можно было избежать. Когда Борис находился в Гвардейском отряде, то в это время был налет германских аэропланов, которые сбросили огромное количество бомб, более ста штук, были убиты лошади Павла А[лександровича], вагон Андрея [Владимировича] и еще чей-то, были повреждены. Андрей находится при штабе Хана Нахичеванского. Борис был на наблюдательном пункте у Рауха в то время, когда разыгрывался очень удачный бой. Он там встретился с Дмитрием [Павловичем], который страшно обрадовался этой неожиданной встрече. – Вчера утром мы опять разговаривали. Я ему откровенно сказал, что я здесь изнываю и что когда вскоре буду в Ставке, то намерен просить… (что именно, ты знаешь). Я только просил Бориса со своей стороны замолвить об этом слово и, таким образом, подготовить почву; уезжая, он мне обещал поговорить с Государем, и вообще, он отнесся ко мне очень сочувственно и вспомнил, в каком он бывал отчаянии во время командования полком год тому назад и когда он тоже был лишен возможности часто уезжать. А ведь он неженатый человек, и все-таки ему тяжело было, а мне уж совсем плохо, а, кроме того, в конце августа будет как раз два года, как я уехал из Гатчины. – Вчера утром Борис сделал смотр казакам и передал от Государя благодарность за их службу. После завтрака он уехал. На этих днях из Ставки он обещал прислать мне условную телеграмму о результатах его разговора. Он меня спрашивал о тебе и где ты сейчас находишься, сказал мне также, что ты его приглашала приехать в Брасово, но что ввиду его частых разъездов он лишен возможности пока приехать, но надеется в сентябре приехать в Брасово по возвращении с Кавказа. Последние дни у меня ноют ноги и по временам болит под ложечкой; днем это еще полбеды, а вот ночью дело дрянь, потому что я совсем мало сплю, отчасти из-за боли, а, кроме того, здесь климат, по-моему, отвратительный, сна нет, устаешь лежать и не находишь места на постели, я спрашивал других, многие испытывают то же самое.

13-го авг[уста]. – Продолжаю писать утром. Вчера днем я съездил в штаб Кавказской туз[емной] кон[ной] див[изии], где раздал часы нескольким более заслуженным нижним чинам штаба. Дивизия теперь подошла к нам почти вплотную, и нас отделяет только Днестр. (Я не знаю, что со мной делается, но я путаю почти каждое слово, хотя причина этому та, что мне нездоровится). Возвратившись вчера обратно в 6 ч., у меня разболелась голова и также болело под ложечкой, и вместо того, чтобы тебе писать, как я намеривался это сделать, мне пришлось лечь, и до обеда я проспал, но лучше от этого не чувствовал себя и вечером ничего не мог делать; спал, конечно, с просыпанием всю ночь и видел массу неприятных и тяжелых снов. Сегодня утром, хотя голова не болит, тем не менее, чувствую себя каким-то разбитым. Я приписываю это здешнему климату. У Юзефовича в продолжение трех или четырех недель вся правая рука так болела, что он даже не мог держать вилку, она у него почти совсем отнялась. – Вчера вечером получил длинное письмо от милого Simpson’a, которое посылаю тебе на прочтение, а также и письмо тебе от «Amona» (кажется, так зовут M-me Simpson). Когда буду в Брасове, то напишу ему письмо с помощью Miss Neame. Ты мне вчера телеграфировала, что днем вы с детьми едете в Георгиевскую рощу за грибами. В этом году их должно быть много ввиду частых дождей и при этом теплой погоде. Помнишь тот дальний большой лес, где их было так много, а еще больше палочек обозначающих место нахождения гриба, вот туда вам следует съездить, но держать в тайне предстоящую поездку, а то палочки (совсем неизвестно как), но снова могут там появиться и указывать место рождения каждого гриба. Я помню то место, где мы тогда на обратном пути пили чай, было поздно и начало темнеть, помнишь ли ты то место? – Если б ты знала, как меня тянет домой и как я устал так жить. Слава Богу, что теперь недолго ждать и моего отъезда, хотя я ужасно боюсь, что начинающиеся бои могут затянуться и тогда я запоздаю к твоим именинам, это будет более чем досадно и обидно, но вместе с тем мне будет невозможно уехать отсюда во время боев (если только они не кончатся к тому времени), не дождавшись хотя бы временного перерыва. Этот вопрос меня теперь страшно волнует и беспокоит, но Бог даст, и он разрешится благоприятно. – Все это я писал утром, хочу еще немного поболтать с тобою, моя ненаглядная Наташа. Я только что был в всенощной, церковь была пустая, солнечные вечерние лучи заполняли церковь, и я мысленно старался перенестись в Гатчину в дворцовую (мою любимую) церковь, где мы столько раз молились вместе. Простоял я минут 40 и больше не мог, потому что мне не хватало воздуха и я едва мог дышать, я чувствовал, что сердце страшно слабо и часто билось, не билось, а трепетало. Никогда не забуду, когда мы в 1908 году в Гатчине были вместе, хотя и не одни, у всенощной в деревянной церкви, которой больше нет, и мы стояли рядом, и было так отрадно на душе. Сколько нами пережито, в милой Гатчине самых жгучих чувств, как самых хороших, так и очень тяжелых, но и эти тяжелые воспоминания теперь имеют свою прелесть, т. к. мы добились своего счастья. Что грустно, то время, которое так летит, просто страшно подумать, сколько уже прошло лет с нашего первого знакомства, в декабре будет уже девять лет, подумай, Наташа! При этой мысли у меня сердце сжимается от тоски, почему же время так бежит? А мне хочется без конца жить с тобою в молодости, как мы жили до сих пор. Моя Наташа, моя нежная, мой Ангел ненаглядный, меня утешает только одно и это моя любовь к тебе, которая по-прежнему заполняет все мое существо, а теперь кроме любви к тебе у меня еще желание никогда с тобою не разлучаться, если бы ты знала, как я изнывая, тоскую и таю без тебя!

15 августа. – Моя душечка дорогая нежная Наташечка, от всего сердца благодарю тебя за милое, длинное и интересное письмо, а также и за фотографии Boissonas, не могу тебе сказать, какое удовольствие они мне доставили, и на самом деле это вышел настоящий сюрприз. Беби на многих вышел очень удачно, Тата на некоторых 3–4, а ты, к сожалению, нехорошо, так досадно! Тогда в начале февраля, ты идеально вышла, а теперь, помимо того, что тебе нездоровилось, здесь вина фотографа, ты не совсем в фокусе, я думаю также, что и освещение не совсем правильное, и поэтому надо будет снова сняться зимой, а также и со мной. Курьер приехал вчера в 11 ч. вечера. Читая твое письмо, я очень волновался, потому что меня всегда волнуют все жизненные вопросы, а, кроме того, я беспокоюсь за твое здоровье. Теперь главное это поездка в Ставку, мне трудно туда не поехать, потому что недавно я написал Государю длинное письмо по поводу реорганизации Георгиевского комитета и в конце письма говорю, что приеду по этому поводу переговорить. Кроме того, и, пожалуй, самое главное это то, что и Врангель, и Юзефович, и теперь на днях Борис, все они мне советовали ехать в Ставку и лично просить Государя о дальнейшей моей службе, говоря, что это необходимо для хорошего результата. Мне, конечно, большая неохота туда ехать, дальний путь, лишнее волнение и т. д. и т. п., но я, несмотря на все это, считаю, что для пользы нашего дела мне действительно надо ехать, чтобы хлопотать самому, иначе дело это может провалиться. Но зато обещаю тебе, что это в последний раз и что, если и в этот приезд я не добьюсь результата, то больше в Ставку я не поеду и вообще изменю мои отношения, даю тебе в этом слово Наташа! Мне очень больно, что я не поступаю [на] этот раз по твоему совету, но думаю, что для пользы дела лучше будет так. Все-таки я отлично понимаю твою точку зрения, и она очень заманчива, вот поэтому-то я и говорю, что я так поступаю в последний раз, а потом буду делать по-твоему. Ты на меня не сердись и не считай меня трусом, как это с тобой бывает, я совсем не боюсь, и мне теперь нечего бояться, так как я перед всеми во всем прав. – Теперь второй вопрос, который меня волнует не меньше, это то, что у нас развиваются бои, которые могут продолжаться всего несколько дней, наконец, от недели до двух-трех недель, т. к. иногда бои затягиваются без перерыва, и пока нет этого перерыва, то мне очень трудно освободиться в такое жаркое время, да и вид нехороший, когда начальник покидает свой пост тогда, когда идут бои. Само собою разумеется, что при первой возможности я отсюда уеду, но к величайшему огорчению, я сейчас не могу сказать, какого числа мне удастся выехать.

16 авг[уста]. – Вчера мне пришлось очень мало писать, а в 5 ч. я поехал к генералу Щербачеву, чтобы узнать его мнение об этой операции. Вернулся я поздно и, пообедав, я сейчас лег, сегодня встал в 7 ч., чтобы закончить это письмо. Относительно отъезда я думаю сделать так: если дела будут бурно развиваться в нашу пользу или, не дай Бог, обратно, то мне придется обождать здесь, если же бои затянутся и вообще примут затяжную и пассивную форму, тогда я уложу свои чемоданчики и покачу в путь-дороженьку. – У меня будет большая к тебе просьба: в случае, если мне не удастся приехать к твоим именинам, то отпраздновать их еще раз позже, потому что мне слишком досадно, обидно, больно, не праздновать вместе ни день рождения, ни именины. – Теперь постараюсь наскоро ответить на все, что ты мне пишешь. Большие катушки 10½ х 12½ мне были переданы будто от тебя Принцевым, но т. к. большой аппарат в Брасове, то я и передал, чтобы эти катушки отвезти и оставить в Брасове, а мои снятые катушки передать тебе, т. к. я точно не знал, куда ты их отдашь. Этот раз я пошлю прямо Сурову. По получении твоего письма, Керим со мной об этом не говорил, да и не будет говорить, он, видно, принял это хорошо. Что же касается денежного вопроса, то я ему об этом передал еще в марте как решенный вопрос, поэтому повторять не стоит, а просто мне надо будет сделать распоряжение Управлению, что я сделаю из Брасово с Алешей. – Ты все-таки не думай, что я болен, хотя нервы порядочно издержаны всеми житейскими вопросами, неприятностями, а главная причина это разлука с тобою и твое недомогание, эти мысли меня не покидают ни на одну секунду и постоянно меня волнуют и грызут душу и сердце. А ты, дорогая моя Наташечка продолжай свое лечение и режим, что, без сомнения, тебе принесет большую пользу, но не сразу, зато время покажет, и, Бог даст, к зиме ты совсем окрепнешь. – Все твои комбинации о размещении брасовских гостей мне кажутся совсем правильными и практичными, кто живет в большом доме наверху? Уехали ли, наконец, твои враги электротехники? – Твою массажистку думаю утилизировать также и для моей головы и руки, которая продолжает болеть вот уже 3 месяца. – Количество гостей меня не будет стеснять, если только ты будешь мне уделять хотя бы несколько минут внимания и ласки в течение дня. Будь спокойна, парикмахер не приедет, и голову я перестал брить. – Очень досадно, что бедный Бойка заболел чесоткой, какое невезение! – Не мог не улыбнуться, читая об Ольге А[лександровне], которую так искусали осы и которая потом вся распухшая и в компрессах лежала, бедная! Какие нахалы ястреба, а вот, когда я буду брать ружье, они перестанут так нахальничать. – Теперь пора кончать и отправлять курьера. Так надеюсь, что это последнее письмо! Твой дорогой образок меня страшно тронул, он, конечно, всегда будет со мной. Итак, я надеюсь, до скорого свидания, моя ненаглядная Наташечка, жена моя прелестная. Да хранит и благословит тебя Бог, мысленно крещу много раз, а также крепко, крепко обнимаю и целую тебя всю и ласкаю без конца.

Весь твой нежный и преданный мальчик Миша.

P.S. Крепко обнимаю детей, шлю всем сердечный привет. Благодарю милых Шлейферов за письма; очень сожалею, что не успел им ответить, но времени было совсем мало.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 22. Л. 63–76 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

27 августа 1916 г. – с. Хорожанка.

Моя родная и прелестная Наташечка,

Пишу тебе коротенькое письмо, ввиду того, что я рассчитываю на днях отсюда уехать. Этот вопрос будет, вероятно, окончательно выяснен сегодня вечером, т. е. через несколько часов. Что за неописуемая будет для меня радость приехать в Брасово к тебе, душечка моя, радость и жизнь моя! – Меня беспокоит, что я с третьего дня не получал от тебя телеграммы, а если ты нарочно мне не пишешь, то это меня очень обижает, главным образом, что ты мне не писала в день твоего Ангела вчера. Боже мой, как мне было досадно, обидно и больно проводить этот день вдали от тебя. Мысленно я все время был с тобою (впрочем, это всегда так) – вспоминал я также прошлый год. – Как хорошо мы провели этот день, была дивная, теплая погода, а вечер какой был чудный. – Здесь все время идут бои, очень большие и кровопролитные, но, слава Богу, удачные для нас. Со вчерашнего дня германцы получили подкрепления и на время мы приостановились. Вот этим-то моментом я и хочу воспользоваться для отъезда. У меня в корпусе есть потери довольно значительные и в офицерах, и в нижних чинах, и в лошадях. Мы перешли на эту новую стоянку третьего дня утром, это всего верст 11 от Усце-Зелена. – Вчера утром Керим поздравил меня с огромным букетом в руках. Завтракали мы на веранде, как стол, так и зелень беседки все было разукрашено цветами. Все офицеры штаба меня поздравили, поэтому случаю я их пригласил к вечернему чаю, нас всех было 27 человек. – Я грущу, что не получил от тебя письмо этот раз, но понимаю, что тебе уж очень надоело писать письма, действительно это невыносимо так жить, как мы живем, мне и самому это невтерпеж, и я сделаю все, чтобы устроить нашу жизнь. Вот еще причина, по которой я еду в Ставку теперь; это та, чтобы все устроить с моим новым назначением и затем со спокойным чувством пожить в Брасове и хоть на время пожить для самих себя. Это странным тебе покажется, но на самом деле мои нервы пошаливают и далеко не спокойные. Хотя ты и находишь, что я никогда не был жизнерадостным, но я уверяю тебя, что был таким и даже очень, теперь же действительно я потерял всякое чувство радости и надежду на лучшую жизнь, и причина этому та, что я потерял веру к людям, потому что слишком много видишь зла вокруг себя, да и везде. – Мне ужасно досадно, что Алеша уехал, но надеюсь, что он успеет еще раз приехать. Тебе, наверное, дом покажется совсем пустым, после такого большого общества, я сам ненавижу, когда гости уезжают, всегда бывает грустное чувство. Ольга Александровна, наверное, осталась, я очень надеюсь, что да. – Я очень сердит на Фаберже, т. к. заказал для тебя подарок почти три месяца тому назад и, как теперь оказалось, вещь эта будет готова только к Рождеству, ведь это возмутительно, но он уверяет, что у него нет рабочих. Мне очень досадно, что я тебе мог сделать только один подарок, которого я даже не видел и не знаю, хорошо ли его исполнил Лорие. – Только что получил твою ответственную милую телеграмму по-английски, но я все-таки не понимаю, почему я не получил ее вчера. Ужас, как разлука действует на нервы, всякий пустяк волнует и расстраивает. – Я сегодня, что-то совсем не могу писать, а мне так хочется выразить тебе все те чувства, которые рвутся из моей груди, так хочется тебе высказать всю мою безграничную любовь и преданность, если б ты знала, моя дорогая, как я изнемогаю от такой жизни без тебя, без ласки, без любви! Дал бы Бог пройти скорее этому кошмарному времени, а вместе с тем мне совестно слишком жаловаться, т. к. все переживают это тяжелое время и терпят большие лишения.

28 авг[уста]. – Кончаю это письмо сегодня утром. Вопрос о моем отъезде выяснился, я выезжаю завтра или послезавтра. В Могилеве придется пробыть дня три, значит, 4 сентября я рассчитываю приехать в Брасово в твои ласковые объятия, можешь представить мою радость! Высказать ее словами я не могу, да и не надо. Да хранит и благословит тебя Господь, мой Ангел милый, нежный. Обнимаю тебя с любовью и ласкаю мысленно и крещу.

Весь Твой Миша.

P.S. Детей крепко обнимаю и шлю всем привет.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 22. Л. 43–46 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Николаю II

1 ноября 1916 г. – Гатчина.

Дорогой Ники,

3-го ноября оканчивается мой отпуск, данный тобою для исправления здоровья. Собирался приехать к тебе сам, но недомогание мешает мне исполнить это мое желание; к тому же доктор Бертенсон, осмотревший меня вчера, назначил мне строгий покой и строгую диету. Свой приезд к тебе я хотел также соединить с разрешением вопроса о моей дальнейшей службе, реши, пожалуйста, этот вопрос без меня, я знаю, что ты сделаешь для меня, как лучше.

В Брасове я вполне окреп, по возвращении же сюда неожиданно стал чувствовать себя плохо, а теперь прямо-таки отвратительно: только что окончилась ангина, как начались и продолжаются до сих пор сильные боли в нижней части желудка, бывавшие у меня раньше. Лечит меня мой гатчинский врач Котон; кроме того, мною был приглашен л[ейб]-м[едик] Бертенсон. Они оба пришли к заключению о необходимости продолжить мое лечение при совершенном отдыхе еще в течение 6–8 недель. (Составленное ими заключение о моей болезни прилагаю к письму).

Если ты разрешишь мне этот срок, я воспользуюсь им как можно лучше и поеду в Крым. Очень прошу тебя о своем решении уведомить меня телеграммой.

Здесь продолжается дождливая погода и ужасающая темнота.

Крепко обнимаю тебя и Алексея. Да хранит вас Господь.

Сердечно любящий тебя твой Миша.

ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1301. Л. 154–155 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Николаю II

19/I – [19]17 г. – Гатчина.

Дорогой Ники,

К сожалению, третьего дня я совсем забыл тебе сказать, что ко мне обратился с просьбой, состоящий в распоряжении у [великого князя] Дмитрия [Павловича] полковник [П.С.] Толстой (кавалергард), о том, чтобы ему ты разрешил поехать к Дмитрию в Персию.

Толстой очень тяготится создавшимся для него положением и хотел бы его навестить. Пожалуйста, извести меня телеграммой о твоем решении.

Я также хотел тебе напомнить о старике [А.А.] Клопове, которого ты согласился принять. Очень прошу это сделать на этих днях, т. е. до отъезда на Ставку.

Кире Нарышкину я передал его адрес. Могу прибавить, что по моему убеждению и по общим отзывам, старик Клопов лояльный и глубоко преданный тебе человек.

Уезжаю сегодня вечером через Москву на Киев и дальше на фронт.

На обратном пути увижу тебя в Ставке.

Крепко тебя обнимаю,

твой Миша.

ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1301. Л. 161–162 об. Автограф.

 

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

27 января 1917 г. – м. Надворная.

Моя дорогая Наташечка,

Я страшно рад, что имею случай тебе писать, посылаю письмо с шт[абс]-рот[мистром] Плышевским, который служил до сих пор в штабе моего корпуса, а теперь поступает в Ник[олаевское] кавал[ерийское] уч[илище]. – Вот снова я здесь в армии, т. е. в Дармии (так в тесте. – В.Х.), хотя этот раз всего на несколько дней. На короткое время это не трудно, но оставаться здесь долго это очень тяжело. Контраст жизни здесь и в Петрограде громадный; как будто живешь в другой стране и отпадает все то, что так волнует умы в России вообще и, в частности, в обеих столицах в особенности. Слава Богу, настроение бодрое и дух прочный, все надеются на общее наступление весной. Я тебе передаю то, что здесь говорят, и то, что я тут вижу; то, что думаю я, то это не совсем так, ибо за последние года из оптимиста я превратился в пессимиста и смотрю на вещи довольно мрачно, всюду много плохого и надежды на улучшение нет, потому что для меня теперь слишком стало ясно, как все делается! – Мы приехали сюда третьего дня в 4½ дня. Вчера был день отдыха, после длинного путешествия, а сегодня утром я сделал прощальный смотр четырем полкам, а завтра прощусь еще с двумя полками и конной артиллерией. Затем два дня перерыв, т. к. части будут производить смену с теми, которые находятся на позиции. Вторник будет последний смотр, после которого я рассчитываю уехать. Мне придется заехать на обратном пути в Каменец, чтобы проститься с [А.А.] Брусиловым. В Могилеве также задержусь дня на два, т. к. накопилось много разного рода вопросов связанных с моей новой должностью. К моему сожалению, моя поездка затянулась немного больше, нежели я рассчитывал, но этому главным образом причина запоздание поездов. Но я думаю, что ты без меня не соскучишься, а может быть, даже и отдохнешь. Я не хочу ничего неприятного этим сказать, но только то, что я чувствую и вижу. Да, я стал пессимистом во всем, иллюзий больше ни в чем нет, но я все-таки думал, что ты ко мне никогда не переменишься, но, увы, это уже произошло, и поэтому у меня больше нет в жизни того самого святого чувства, которое было раньше, я потерял самое главное – это твою любовь, и теперь мне все, все равно.

В Киеве я имел разговор с моей матерью об Абас-Тумане, и мне кажется, что все устроится к общему удовлетворению. Я обо всем переговорил с [Г.Д.] Шервашидзе, который и сам очень этому сочувствует, и он обещал об этом поговорить с Мама и поторопить ее в быстром решении этого вопроса. На обратном пути через Киев я окончательно все выясню; главное, это чтобы Уделы согласились приобрести Абас-Туман. – Вероятно, на этих днях окончательно решится вопрос о покупке дома Пистолькорса; дом симпатичный, но стоимость его, конечно, слишком большая. В данном случае лучше его все-таки купить, раз он тебе так нравится. – Вчера и сегодня погода солнечная, на солнце тает, а в тени порядочный мороз, по ночам около 17°. Мы находимся в предгорье лесистых Карпат. Сегодня мы съездили на нефтяные промыслы, завод в порядке и работает, при австрийцах завод давал доход 1 000 000 р. – Я очень сожалею, что от тебя не получу письма, мне было бы так интересно знать, как ты проводишь время. – Мысленно всегда бываю с тобой и скучаю, что еще не так скоро тебя увижу, боюсь, что раньше понедельника 6-го мне не удастся возвратиться в Гатчину. – Да благословит тебя Господь. Нежно тебя обнимаю и целую. – Целую также и детей.

Весь твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 22. Л. 78–81 об. Автограф.

 

1878

22 ноября. Родился великий князь Михаил Александрович.

10 декабря. Крещение Михаила Александровича.

 

1884

6 мая. Получил чин подпоручика.

 

1894

20 октября. Николай II вступил на престол Российской империи.

 

1897

22 ноября. Михаил Александрович начал военную службу в гвардейской конной артиллерии.

 

1898

22 ноября. Произведен в корнеты лейб-гвардии Кирасирского Е.И.В. полка.

 

1899

6 мая. Принял присягу. Назначен флигель-адъютантом Его Императорского Величества.

28 июня. Высочайшим Манифестом великий князь Михаил Александрович объявлен Наследником Престола Всероссийского.

 

1900

28 апреля. Начал службу в 5-й гв. конно-артиллерийской бригаде.

29 апреля. Почетный председатель Русского астрономического общества.

 

1901

29 января. Попечитель Гатчинского сиротского института имп. Николая I.

Апрель. Окончил Михайловское артиллерийское училище.

7 мая. Назначен членом Государственного Совета.

22 ноября. Произведен в поручики.

28 ноября. Назначен присутствовать в Комитете финансов.

 

1902

24 января. Покровитель вольного пожарного общества.

25 апреля. Покровитель Санкт-Петербургского фотографического общества.

24 ноября. Назначен членом Комитета министров.

27 ноября. Принял под командование роту Е.И.В. л. – гв. Преображенского полка.

 

1903

5 апреля. Покровитель Российского автомобильного общества.

 

1904

18 марта. Почетный член Имп. Русского географического общества.

1 августа. Назначен правителем страны и опекуном на случай кончины императора до совершеннолетия наследника цесаревича.

3 ноября. Сдал командование ротой Е.И.В. л. – гв. Преображенского полка.

11 ноября. Назначен старшим офицером эскадрона Е.И.В. л. – гв. Кирасирского Е.И.В. имп. Марии Федоровны полка.

22 ноября. Произведен в штабс-капитаны.

26 ноября. Почетный член Михайловской артиллерийской академии.

14 декабря. Попечитель Гатчинской женской гимназии.

 

1906

21 марта. Назначен командующим эскадроном Е.И.В. л. – гв. Кирасирского Е.И.В. имп. Марии Федоровны полка.

 

1908

26 мая. Произведен в ротмистры.

 

1909

29 марта. Произведен в полковники.

18 апреля. Председатель Комитета по сбору на создание Российского воздушного флота.

8 мая. Сдал командование эскадроном, назначен командиром 17-го гусарского Черниговского полка (г. Орел).

4 декабря. Почетный гражданин города Елец.

20 декабря. Почетный гражданин города Орел.

 

1910

8 мая. Почетный президент Имп. Российского автомобильного общества.

24 июля/6 августа. Родился в Москве сын Георгий Михайлович от морганатического брака.

13 ноября. Сыну Георгию Михайловичу Высочайшим Указом пожалованы фамилия Брасов и потомственное дворянство.

 

1911

5 февраля. Председатель Московского общества воздухоплавания.

3 апреля. Отчислен от должности командира Черниговского гусарского полка и назначен командующим Кавалергардским полком, оставаясь шефом гусарского полка.

23 июня. Почетный гражданин города Севск.

 

1912

15/28 октября. В Вене состоялось венчание Михаила Александровича и Н.С. Брасовой (урожд. Шереметевской, по 1-му браку Мамонтовой, по 2-му браку Вульферт).

15 декабря. Указом Правительствующему Сенату имущество Михаила Александровича передано под опеку.

17 декабря. Уволен в отпуск с отчислением от командования Кавалергардским полком.

30 декабря. Указом Правительствующему Сенату с Михаила Александровича сложены обязанности правителя государства.

 

1914

23 августа. Произведен в генерал-майоры с зачислением в Свиту императора, назначен командующим Кавказской туземной (дикой) конной дивизией.

 

1915

3 марта. Награжден орденом Св. Георгия 4-й ст.

26 марта. Указ Правительствующему Сенату о даровании сыну Георгию Михайловичу великого князя Михаила Александровича титула графа Брасова.

23 августа. Принятие Николаем II обязанностей Верховного главнокомандующего.

29 сентября. Указом Правительствующему Сенату опека над личностью великого князя Михаила Александровича, имуществом и делами его прекращена.

 

1916

17 января. Председатель Георгиевского комитета.

4 февраля. Назначен командующим 2-м кавалерийским корпусом.

22 марта. Награжден знаком отличия Российского общества Красного Креста.

27 июня. Награжден Георгиевским оружием.

2 июля. Произведен в генерал-лейтенанты.

1 сентября. Назначен генерал-адъютантом Свиты императора.

16 сентября. Покровитель Московского общества защиты животных.

17 декабря. Убийство Г.Е. Распутина.

 

1917

1 января. Государь Николай II с великим князем Михаилом Александровичем имели выезд в Большой Царскосельский дворец, где состоялся прием поздравлений от Совета Министров, лиц Свиты и дипломатического корпуса.

6 января. Опубликован Высочайший Указ об отсрочке возобновления занятий Государственной Думы и Государственного Совета до 14 февраля.

16 января. В Петрограде открылась Союзная военная конференция.

19 января. Михаил Александрович назначен генерал-инспектором кавалерии.

14 февраля. В Петрограде состоялась забастовка 90 тыс. рабочих 58 предприятий.

23 февраля. Начало уличных беспорядков и Февральской революции в Петрограде.

26 февраля. Указ о перерыве в работе Государственной думы.

27 февраля. По приглашению председателя Государственной думы М.В. Родзянко великий князь Михаил Александрович прибыл из Гатчины в Петроград. Восстанием охвачен весь Петроград. Образуется двоевластие: Временный комитет Государственной думы и Петросовет.

28 февраля. В Петроград направляются верные войска с фронта и Георгиевский батальон под командованием генерала Н.И. Иванова. Отъезд императора из Ставки в Царское Село.

1 марта. Прибытие Николая II в Псков. Создание Временного правительства. Принятие Петросоветом приказа № 1 о демократизации армии.

2 марта. Подписание Николаем II отречения от Престола в пользу брата Михаила Александровича.

3 марта. Отказ великого князя Михаила Александровича от Престола до «решений Учредительного собрания». Возвращение Николая II из Пскова в Ставку в Могилев. Петросовет выносит решение об аресте членов династии Романовых.

6 марта. Временным правительством принята общая политическая амнистия, согласно которой вскоре в Петрограде из ссылки и мест заключения появились многие видные революционные деятели.

7 марта. Временное правительство принимает решение «О лишении свободы отрекшегося императора Николая II и его супруги».

8 марта. Арест Николая II в Ставке в Могилеве и объявление о домашнем аресте императрицы Александры Федоровны в Александровском дворце Царского Села.

31 марта. Уволен в отставку с военной службы.

5 мая. Выведен за штат членов Государственного Совета.

1–6 августа. Перевод царской семьи в ссылку в Тобольск (Сибирь).

21 августа. Приказ об аресте великого князя Михаила Александровича и его супруги. Германские войска занимают Ригу и угрожают Петрограду.

25–31 августа. Корниловский мятеж.

1 сентября. Введение республики в России.

9 сентября. Председателем Петроградского Совета избран Л.Д. Троцкий.

13 сентября. Великий князь Михаил Александрович и Н.С. Брасова освобождены от ареста.

24–26 октября. Октябрьское восстание большевиков в Петрограде.

25 октября. Михаил Александрович уволен из Государственного Совета.

28 октября. Опубликован декрет о печати, которым запрещаются контрреволюционные издания.

29 октября. В Петрограде подавлена попытка мятежа юнкеров.

10 ноября. Декрет «Об уничтожении сословий и гражданских чинов».

12 ноября. Начало выборов в Учредительное собрание.

13 ноября. Решение Петроградского ВРК о переводе Михаила Романова из Петрограда под домашний арест в Гатчину.

20 ноября. В Брест-Литовске открываются переговоры о перемирии между Россией и центрально-европейскими державами (Германией, Австро-Венгрией, Болгарией), а также Турцией.

22 ноября. Михаилу Александровичу исполнилось 39 лет.

28 ноября. Декрет об аресте руководства партии кадетов, обвиненной в подготовке гражданской войны.

7 декабря. Создание ВЧК под председательством Ф.Э. Дзержинского.

 

1918

5/18 января. В Петрограде проходит первое заседание Учредительного собрания, которое должно было определить форму государственного правления в России. Оказавшись в явном меньшинстве на заседании, большевики покидают зал. Вопросы, связанные с монархией и государственным строем в России, так и не были рассмотрены. В Петрограде верные правительству Советов части расстреляли демонстрацию сторонников Учредительного собрания.

6/19 января. Декретом ВЦИК Учредительное собрание распущено.

1/14 февраля. В Советской России введен в действие григорианский календарь.

3 марта. В Брест-Литовске подписан сепаратный мир.

7 марта. Михаил Романов арестован Гатчинским Совдепом и доставлен в Смольный.

9 марта. Постановление Совнаркома о высылке Михаила Романова в Пермскую губернию. Высадка вооруженных сил англичан на севере России, в Мурманске, под предлогом борьбы с Германией.

12 марта. Москва становится столицей Советской России.

17 марта. Доставка Михаила Романова под конвоем в Пермь и объявление ареста местными властями.

25 марта. Телеграмма В.Д. Бонч-Бруевича об освобождении Михаила Романова из-под ареста под гласный надзор.

30 апреля. Царская семья в 8 ч. 40 мин. доставлена в Екатеринбург и позднее помещена в Ипатьевский дом (Дом особого назначения).

20 мая. Предписание Пермской ЧК о ежедневной регистрации Михаила Романова.

25 мая. Начинается антисоветское выступление Чехословацкого легиона (сформированного из 50 тысяч бывших военнопленных, которые должны были эвакуироваться через Владивосток в Европу для укрепления армий Антанты). Поводом к восстанию послужила попытка разоружения чехословаков. Через два месяца после начала вооруженного выступления, 25 июля, они заняли Екатеринбург.

Ночь с 12 на 13 июня. Похищение и убийство в Перми Михаила Александровича и его секретаря англичанина Н.Н. Джонсона. В печати было объявлено об их побеге.