Спрашивает голос у эвенка–оленевода, какое у него желание.

— Ящик водки, — отвечает тот и получает. Потом еще ящик водки и еще. Вот такие у него были три желания.

— Так ты и есть та самая золотая рыбка? — заплетающимся языком спрашивает оленевод.

— Нет, дорогой, я не золотая рыбка, я — Белая Горячка.

Рассказывать такой анекдот про эвенков — паскудство.

Но его рассказывают сами эвенки и при этом покатываются со смеху.

Потому что это про них. А водяра — это их Циклон-Б.

Разве что действует не сразу.

А теперь прикинь. В этом тексте 47 раз попадается слово «умереть», «убить», «смерть». 10 раз слово «винтовка», 17 раз слово «водка» и только один раз слово «любовь», к тому же несчастная. Если не нравится, не читай…

Письмо к Богу

Шаманка на глазах всех присутствующих превратилась в столетнюю старуху. На спине вырос горб, ноги согнулись дугой, голос заскрипел, как крышка гроба. Приказала Лене написать все, чего та хочет от духов.

Послание Лены начинается так: «Уважаемый Совоки. В первых строках моего письма обращаюсь к Тебе с убедительной просьбой, чтобы русские вернули нам наши земли…»

Шаманка читает, и ее трясет от смеха. Так можно писать к губернатору, а не к Богу. Надо чисто по–человечески, как к брату.

— Да не умею я, — оправдывается Лена, — всю жизнь писала только к чиновникам. Всегда было «требуем», «просим», «мы, эвенкийский народ»…

Тогда начинаю диктовать я, а шаманка пишет по–человечески. В первую очередь, чтоб отдали землю, потом, чтобы народ перестал пить и чтобы появилась цель. Чтобы молодежь кончила школу и чтобы мой Дима вышел на свободу и больше не пил. Чтобы всю–то тайгу не вырубали, а Сашка чтобы перестала путаться с этим русским. И еще чтобы мой народ перестал пить, а с ним и мой Юра, и Светка, Маша, Тинка, Борька, Таня, Максим, Данька…

Много было. Два листка мелким почерком с обеих сторон.

Потом шаманка говорит, что Лена должна пропеть все это на своем языке, потому что старуха, которая входит в нее во время обряда, не понимает по–русски, а только она может передать духам просьбы людей.

— На всю тайгу я запела, — говорит Лена. — А со мной были мои люди. Оленеводы и охотники.

Потрясенные, слушали они гортанный вой Лены. «Бэлэкэльду! Бэлэкэльду! Спаси нас, добрый Совоки, а то совсем пропадаем!» И мурашки ползут по спине, и страх охватывает, будто медведя в тайге встретили, а то и самого черта.

Бригада

Лена Колесова — низкорослая, с маленькой, но очень твердой шершавой рукой, в солнцезащитных очках, блондинка с перманентом в стиле рококо. Родилась 50 лет назад в тайге, выросла в палатке, а потому ей никогда не холодно. Всю зиму ходит она в осенней куртке и в высоких унтах — сапогах из оленьего меха. Эвенки вот уже много лет носят обычную европейскую одежду.

У Лены болят колени, скорее всего, от необычной для ее народа полноты. Эвенки как правило худые, жилистые и низкорослые. Кожа и волосы темные, глаза каштановые, кожа жирная. В выражении лиц что–то трагическое. Особенно мужчины смотрят хмуро, исподлобья. На плоских, лишенных растительности лицах — сердитые складки на лбу, нахмуренные с самого рождения брови. Бросишь кому теплое приветливое слово, и сто процентов гарантии, что даже не пробурчит в твою сторону.

Женщины, и старые и молодые, двигаются тяжело и неуклюже, будто несут неподъемный груз. Груди маленькие, талии нет, но раскосые глаза, к счастью, выглядят так, словно сейчас они сожмурятся в улыбке.

Лена вдова, живет с семьей в деревне Бомнак в Амурской области на востоке Сибири. Я попал к ней, в одиночку путешествуя от Москвы до Владивостока. Это был автопробег по следам книги «Репортаж ХХI века», написанной в 1957 году, в которой рассказывалось, как будет выглядеть Советский Союз через 50 лет, то есть в 2007 году. Лена — лидер местных эвенков.

В марте 1985 года к власти в Советском Союзе приходит Михаил Горбачев. Начинается перестройка, а Лена получает должность зоотехника в родном совхозе «Ударник». В ее бригаде номер один 17 оленеводов, в том числе две женщины, два 14-летних мальчишки и 3500 оленей.

Первый

В декабре 1991 года распался Советский Союз, а в бригаде номер один погиб Саша Яковлев. Треснул лед, когда переправляли стадо через реку.

Саша закончил летную школу в городе, там же и женился, там же у него родился ребенок. Потом развелся, вернулся в родную деревню и страшно запил. А было ему 30 лет.

В бригаде осталось шестнадцать оленеводов.

Второй

Юрию Трифонову был 51 год. 27 марта 1993 года он упился до смерти. Он был бригадиром и дядей моей Лены. Оставил вдовой Тамару. Эвенки очень редко регистрируют свои браки. Договариваются с женщиной и приводят ее в свою палатку или в дом. Вот и вся их свадьба. Они никогда не устраивают по этому поводу торжественных приемов.

Юра всю жизнь провел в тайге, у него не было даже дома в деревне, как у других оленеводов, но, когда он умер, Тамара переселилась туда и пила так долго, что ее парализовало. Она не могла ни в магазин выйти, ни даже стакан ко рту поднести, так и умерла. Оставила троих детей, не от Юры, а от первого мужа. Двое из них умерли позже, а третий, Юра–младший, — легендарная личность.

Он пастух–оленевод. Выбежал как–то раз из палатки без куртки и шапки. Был совершенно трезвый, но после длившегося несколько дней запоя. И пошел куда глаза глядят, и шел без передыху двое суток. Была с ним только одна буханка хлеба, а ночью температура падала до минус 40. Его следы заметил на своей территории русский охотник. Он был уверен, что это браконьер, а потому взял винтовку и отправился на гусеничном вездеходе по следу. Он проехал по глубокому снегу 120 километров через тайгу и только тогда догнал Юру.

Юра не знал, зачем и как долго он бежал. Знал только, что к своему стойбищу, хотя все время бежал в обратном направлении. Охотник увидел огромные от страха глаза Юры, неестественно расширенные зрачки и ни о чем не стал спрашивать. Он сразу понял — белая горячка.

После смерти бригадира в бригаде осталось пятнадцать оленеводов.

Третий

Смерть оленеводов не превращалась в какую–то особую проблему для хозяйства, потому что, как только с распадом СССР были сняты госдотации для колхозов и совхозов, стадо начало таять на глазах. Два других стада уже давно были перебиты. Совхоз «Ударник» умирал.

Забой проводили на зимнем кочевье. В 1993 году было то же самое. 29 ноября за мясом прилетели самолеты и как всегда привезли пастухам провиант. И, как всегда, много водки.

Соскучившиеся по водке оленеводы набросились на нее и пили до беспамятства, а утром около палатки нашли мертвого Сергея Софронова. Парень упился, упал, разбил голову и замерз. Был самым молодым в бригаде. Ему был 21 год. Новый бригадир три дня вез его на нартах в деревню. В Бомнаке местный врач сказал, что Сергей не замерз, а умер в результате «черепно–мозговой травмы с переломом костей черепа и повреждением головного мозга», то есть от удара тяжелым предметом по голове.

В бригаде осталось четырнадцать оленеводов.

Четвертый

Новым бригадиром стал Сергей Трифонов, старший брат моей Лены, племянник предыдущего бригадира. Семья погибшего парня обвинила Сергея в его смерти. От отчаяния оленевод запил и пил до Нового года, протрезвел, 8 января 1994 года пошел в тайгу. В больничных документах врач записал: «Двусторонняя огнестрельная рана грудной клетки». Ему было 38 лет, когда он погиб.

Его жена вскоре вышла замуж, но продолжала страшно пить, а муж за это немилосердно бил ее.

— Потому что он русский, — говорит ее свояченица Лена Колесова. — Только год с ним прожила, наверняка от побоев умерла. Но была весна, на реке ледоход и нельзя было отвезти на экспертизу в город. Так все и замяли.

После Лениного брата и его жены остались две малолетние дочки, которых приютили подруги матери.

Осталось тринадцать человек.

Пятый

Оленеводы провели собственное расследование и выяснили, что Сергея застрелил Володя Яковлев, старший брат Саши, того самого, что утонул тремя годами ранее. Володя — известный деревенский бандит, уже отсидевший десятку за убийство. А когда над ним нависла угроза расплаты, скрылся в тайге.

Из городка приехали милиционеры, но у них не было ни малейшей надежды поймать настоящего потомственного таежника, и поэтому объявили, что если кто его увидит, то обязан застрелить, как бешеную собаку или волка.

Амурская область большая, размером с Польшу, практически вся заросшая дикой тайгой, а территория совхоза «Ударник» занимает десятую часть области, 3,8 миллиона гектаров, так что охота на Володю длилась целый год. Только 30 декабря 1994 года его выследили и окружили бывшие товарищи по бригаде. Они даже не призывали его сдаться. А было ему 50 лет. Жил он одиноко, без семьи.

Таким образом, их осталось двенадцать.

Книга Смертей

Пьяный эвенк, бурят, монгол, тувинец, чукча — исключительно жалкое зрелище. А надо начать с того, что с ног его валит доза, после которой русский, поляк и даже немец спокойно может вести машину, а он валяется на мостовой. Коренные народы северной Азии очень плохо переносят, совсем не переносят алкоголь.

Но различия не только количественные. Русские заметили, что эвенки после водки ведут себя неадекватно. Очень точное замечание. Все, что они делают, не имеет никакой связи с реальностью. Раздеваются на морозе, прыгают с моста в скованную льдом реку, садятся на оживленной проезжей части дороги… Всегда серьезные и отрешенные, они начинают шуметь, смеяться так ненатурально, как будто их кто заставляет радоваться. Обычно всегда сдержанные, даже сухие в общении, не склонные к демонстрации чувств, не выносящие славянского разлива эмоций и русских расцеловываний, после водки делаются заискивающе слащавыми, чтобы уже секунду спустя ни с того ни с сего схватиться за нож, с которым они никогда не расстаются.

Если на улице в Бомнаке к вам пристанет пьяный эвенк, ему обязательно захочется чего–то несусветно идиотского. Чтобы, например, вы взяли его с собой в Америку, проводили к поезду на Москву (в деревне нет железной дороги) или чтоб дали ему десять тысяч рублей. Где еще в мире пьяница просит такие деньги?! Если его спросить, с чего ему в голову пришла такая мысль, то он, будучи не в состоянии ответить, полезет в драку.

Всех неславянских жителей Сибири русские презрительно называют чурками. Создают о них бесчисленные анекдоты, вроде тех, что мы придумываем о жителях Вонхоцка, а американцы — о глупых полячишках. Как и большинство анекдотов, эти тоже взяты из наблюдений за повседневной жизнью, в данном случае — за жизнью пьяниц.

В Бомнаке есть маленькая больничка с несколькими койками и один врач–пенсионер. Педиатр, принимающий роды, вырывающий зубы, делающий аборты и определяющий причины всех случаев смерти в деревне и близлежащих поселениях. Каждый такой случай он заносит в Книгу Смертей, которая ведется с 1964 года.

— Даже если тело не найдено, — говорит доктор Наталья Борисова, — как, например, в случае провалившегося под лед Саши Яковлева.

В деревушке живет (в смысле прописано, потому что многие оленеводы и охотники появляются здесь лишь на несколько дней в году) 487 человек. 208 из них — эвенки. С каждым годом детей рождается все меньше. В 2007‑м их родилось только четверо.

Листаю Книгу Смертей. В среднем 10–15 записей в год. Например, в 1992‑м, когда уже распался Советский Союз, доктор Наталья сделала десять записей. Трое русских умерли естественной смертью, семеро эвенков — при трагических обстоятельствах. Двое отравились алкоголем, один в состоянии опьянения выпал из лодки, 27-летняя девушка умерла, потому что имела «многочисленные переломы костей таза с повреждениями внутренних органов», но доктор Наталья не знает, что конкретно тогда произошло. Похоже на ДТП, но здесь нет дорог. 56-летняя Лидия замерзла на деревенской улице, 45-летний Олег повесился, а 30-летний Александр погиб от пули. «Стреляная рана головы с перемещением костей черепа».

— Они всегда стреляют под подбородок, — с грустью шепчет сестра Елена, зрелая, по–эвенкийски красивая, ухоженая женщина. — Только так можно прикончить себя из винтовки. Мой отец так застрелился. И брат. Едут в тайгу, водка кончается, они трезвеют, и вот тогда начинаются галлюцинации, белая горячка.

— А раньше меньше пили? — спрашиваю я.

— Ничуть не меньше. Но не было причин так себя убивать. И себя и других. Теперь народ обеднел, вот и перешли на свой самогон и разные достижения химии.

Сегодня я вернулся из тайги, где меня угощали техническим спиртом. Который могут приправить, чтобы сильнее взяло, например, димедролом, таблетками–транквилизаторами. После такого питья много отравлений. Замерзают, горят в палатках, хватаются за ножи…

— Русские тоже много пьют.

— Пьют, выпьют стакан и нормально ходят, а вот эвенки падают.

— И еще эта взаимная ненависть русских и эвенков, — говорит доктор Наталья. — Может, это из–за бедности? От безнадежности, бесправия, безработицы? У нас даже молодежь не может на безработных зарегистрироваться, потому что в город надо ехать, каждый месяц показываться, а это огромный путь, двое суток.

— Сколько сейчас у вас пациентов в больнице? — спрашиваю под конец.

— Один. Леночка Колесова, трехлетняя внучка Лены, у которой ты остановился. Ее мать уже два дня в запое, вот и взяли мы малышку пока что. Всегда так делаем, когда родители в запой уходят. Днем — в детском садике, ночью — у нас. Такая вот деревенская скорая помощь.

Доктор Наталья на минуту задумалась. «Когда начинали Книгу, то записывали туда людей по 70, по 80 лет. Теперь таких нет. Мужчина в 50 лет — старик, патриарх, игра природы. У 50-летних женщин старческое слабоумие. В здешних краях живут до сорока.

Шестой

Выстрелил себе из винтовки в грудь. 21 марта 1996 года. Его звали Павел Яковлев, и был он бездетным вдовцом. Он не родственник Володи и Саши, которые погибли раньше. Почти все местные эвенки носят одну из пяти распространенных русских фамилий, под которыми их записали в тридцатые годы.

Павлу было 66 лет, он был старшим по возрасту в бригаде оленеводов.

За несколько недель до смерти он жутко обварился кипятком, но не стал лечиться. Началась гангрена. Приехал из тайги в деревушку, но так и не появился в больнице. Жил как последний бомж по конуркам и углам, своего дома не было.

В бригаде номер один осталось одиннадцать оленеводов.

Седьмой

Через десять дней в четыре утра выстрелил в себя Саша Марков. Его жена побежала к Лене Колесовой, потому что в тайге привыкла, что зоотехник лечит и людей и оленей.

У Саши была маленькая ранка в груди, из которой струилась кровь. Он сидел на полу. Оленеводы терпеть не могут домашней утвари. Войдя в квартиру, они не повесят куртку на вешалку, а бросят ее под ноги. Спят и едят на полу, а если случится им сидеть за столом, залезают с ногами на стул и сидят, уперев подбородок в колени, как у печки в палатке.

Лена велела отправить раненого Сашу в больницу, но доктор Наталья Борисова не могла провести сложную операцию. Оленевод умер в машине по дороге в городок.

Таким образом, в бригаде осталось десять оленеводов.

Восьмой

В сущности — восьмая, потому что речь о Лене Софроновой, Сашиной жене. Месяц спустя, в мае 1996 года, она напилась до смерти.

Общих детей у них не было. После нее остались прижитые еще до брака 12-летняя Маша и 14-летняя Таня. Сначала они жили у тетки, а потом их отправили в детский дом. Обе страшно пьют. В прошлом году суд определил двух Таниных сыновей в детский дом.

— Как–то раз мы пришли к ней, — говорит доктор Наталья, которая состоит в деревенской социальной комиссии, — а она кормит четырехмесячного младенца из бутылки водой, слитой после варки макарон.

Осталось девять оленеводов.

Девятый

Сгорел заживо 19 июня 1996 года в палатке. Но был очень сильно пьян, потому что отмечал свое 35-летие. Его звали Гена Яковлев, родной брат Павла, который застрелился тремя месяцами ранее. Не было у него ни жены, ни детей, праздновал он свой день рожденья только с одним другом–оленеводом, а когда тот ушел домой, от печки загорелись лежавшие на полу оленьи шкуры.

Таким образом, в бригаде номер один стало восемь оленеводов.

Десятый

Саше Лихачеву было 28 лет. Жил в тайге один–одинешенек. Умер от перепоя в своей палатке в середине того самого страшного в истории бригады года.

Их осталось семеро.

Тетя Валя

— Она была нашим кошмаром, — говорит Лена Колесова, — настоящее чудовище. Худший из воспитателей в школе–интернате для эвенков. Мы боялись ее, как злого духа тайги. Мне было восемь лет, когда родители привезли меня в Бомнак и отдали тете Вале. Два месяца я плакала не переставая. Я не знала ни слова по–русски, а на нашем языке нам разговаривать не разрешали.

Первые десять дней детишки ходили в той одежде, в которой их привезли из тайги. На ногах унты из оленьей шкуры, с которой обильно осыпалась шерсть.

Тетя Валя любила поймать кого–нибудь из малышей и его головой подмести пол. Она ненавидела эвенков. Потом у нас все, в чем мы приехали с таежных стойбищ, забирали. Парки, унты, игрушки — все, что напоминало дом, и выдавали детские телогрейки, валенки, письменные принадлежности и книги. И так было каждый год. Когда я была в четвертом классе, я зимой убежала из интерната и осталась в пустом доме родителей, которые были тогда в тайге. Приехали люди из интерната и отвезли меня назад, но я снова убежала; тогда они заколотили двери и окна досками. Я убежала еще раз, отодрала доски, но меня опять забрали. И так сто раз. Дело дошло до того, что тетя Валя стала привязывать меня на ночь к кровати, и тогда я стала убегать днем, прямо из школы. Обрусили нас насильно, а теперь удивляются, что мы утратили свою культуру, язык забыли.

Даже шкуры, говорят, не умеете выделывать.

Потому что загнали нас в совхоз и ото всего отучили, всё давали. Одежду, дома, еду, а дрова подвозили к дому уже попиленные–поколотые, знай себе клади только в печку. Сибирь населяют 40 малых коренных народов, не считая таких больших, как буряты, тувинцы, якуты, которых по полмиллиона. В сумме их набирается два миллиона, но везде, кроме Республики Тува, они составляют национальное меньшинство.

Эвенков насчитывается 35,5 тысяч, но лишь 15 % из них знают свой язык. Это один из самых больших народов, потому что, например, энцев осталось только 237, алюторцев 12, кереков 8, из 346 ороков только трое говорят на родном языке, а из 276 тазов — ни один. Даже дети Лены говорят только по–русски.

— Почему вы не разрешали эвенкийским малышам разговаривать на своем языке? — спрашиваю я Валентину Цайтакой, то есть тетю Валю, которая после выхода на пенсию постоянно проживает в Бомнаке.

— Если я чего–то не разрешала, так это чтобы русские и эвенки сидели в столовой за разными столами. Я их сажала вперемешку. По шести деток за стол.

— Чтобы они не могли поговорить на своем языке? — пытаюсь угадать.

— Наши дети, русские, не могли говорить по–ихнему. А вы знаете, как радовались маленькие эвенки, когда получали валенки и могли ходить одетые, как остальные дети?

— Почему эвенки так убивают себя? — спросил я старого советского педагога.

— Водка! И сразу за ножи. Даже женщины. У них, если какая никого не убьет, так вроде и не эвенка она. Лучше всего русского убить. А как крови напьется, так сразу своей становится. Мне это сама эвенка говорила, моя помощница по интернату. Окна в доме повыбивают, все разломают, а потом идут в совхоз или в сельсовет, чтобы им ремонт сделали. Или упьется такой, сядет посредине дороги и сидит. А машины должны его объезжать. А один тут глупый напился и тоже сел, на рельсы. Думал, что поезд объедет его. Здешний, бомнакский парень. Целый день ехал до магистрали, чтобы посидеть на рельсах.

— И что?

— Что–что, ноги отрезало, — смеется тетя Валя.

Одиннадцатый

В начале 1997 года, после отсидки 20-летнего срока за убийство из тюрьмы вышел Саша Романов из Бомнака. Он сразу поехал в тайгу, повидать друзей, а потом застрелил их в палатке из той самой винтовки, которую хотел у них украсть. Его очень быстро поймали. Суд приговорил его к смертной казни, но приговор не привели в исполнение, потому что на тот момент в России уже несколько месяцев был мораторий на смертную казнь. Одним из трех убитых был Сергей Романов из бригады номер один. Ему было 26 лет, и был он холостой.

Жертва и убийца не состояли в кровном родстве.

Так в бригаде осталось шесть оленеводов.

Тогда губернатор Амурской области вызвал к себе Лену Колесову, лидера бомнакских эвенков.

— И говорит, что коль скоро я такая патриотка своего народа, — рассказывает Лена, — то чтобы я взяла весь совхоз в аренду с двумя фермами, охотничьими угодьями и стадом оленей, которых осталось всего семьсот. Я не хотела взваливать на себя этот труп с долгами, в котором директора и бухгалтеры украли все, что только можно было продать, но я согласилась ради того, чтобы мой народ не потерял работу.

Первым делом она приняла в поредевшую бригаду номер один четырех молодых оленеводов.

Их стало десять…

Двенадцатый

…но всего лишь на несколько дней, потому что уже 18 февраля в деревню приехал Клим Романов.

Личность легендарная. Рассказывают про него такую историю.

Однажды он выбежал среди ночи из палатки в тайгу. После сильного запоя, и, хотя уже трезвел, выбежал без обуви, и поэтому два его сына–подростка побежали вслед за ним. Не нашли, потому что Клим схоронился на острове на реке. Парни решили вернуться днем за ним, но утром началось наводнение, которое залило весь остров. Трое суток нельзя было туда попасть, а когда вода схлынула, сыновья пошли искать тело отца. Но Клим выжил. Трое суток просидел он в холоде на дереве, имея при себе лишь бутылку водки да любимую собачку на руках.

Личность легендарная еще и потому, что не везло ему с женщинами, а вернее — это он приносил им несчастье. Первой была Женя, имевшая уже внебрачного сына Витю, а потом родила мужу сына Аркадия. Вскоре Клим застукал жену с мужчиной в постели, а точнее — на куче оленьих шкур.

Пришлось ее застрелить, отсидеть пятилетний срок, а после выхода на свободу он женился на Анне, которая была на 15 лет моложе его.

Жили они счастливо, но недолго. В их стойбище в тайге появился молодой ветеринар Андрей, русский из города. То дерево, которое он рубил, упало на палатку и убило Анну.

Третью жену Клима звали Лидия.

18 февраля 1997 года она устроила шумное празднование Климова пятидесятилетия, но юбиляр по инерции пил до 23 февраля, и тогда в День Защитника Родины, который отмечают в России как мужской день, в Книге Смертей местной больницы напротив его фамилии врач написал: «Алкогольное отравление».

Этот особенный праздник отмечают точно так же, как и Восьмое марта — Международный женский день, то есть — устраивают всенародный конкурс, кто больше выпьет. Понятное дело, конкурс мужской.

Вскоре умерла и третья жена Клима.

В бригаде номер один снова стало девять оленеводов.

Тринадцатый

Через день — 24 февраля — после смерти пусть неродного, но любимого отца в тайге на дереве повесился 20-летний Витя Романов.

Их стало восемь.

Четырнадцатый

Аркадий Романов, а попросту Аркашка, потерял мать, отца и в довершение всего — сводного брата. Они с Витей были новички в бригаде, жили в одной палатке. Аркашке было восемнадцать, и был он очень одинок. 24 июля 1998 года он выстрелил себе в голову из винтовки. Той самой, из которой несколько лет назад отец застрелил его мать.

Осталось их семеро.

Дырка в голове

— Ужас, — невольно вырывается у меня, потому что не могу больше слушать рассказы со смертью в главной роли.

— То–то и оно, что ужас! — поддерживает Лена Колесова. — Одуреть можно, а мы жить здесь вынуждены! И только одна бригада, а ведь было три таких! И в каждой то же самое! Несколько месяцев назад наложил на себя руки девятилетний мальчик! Потому что погиб его олень. А сколько детей без родителей. И у меня тоже. Вот почему я в таком отчаянии, потому что грядет неизбежное, а у меня ничего нет.

— Да Бог с тобой, Лена, тебе ведь всего 50 лет.

— Только чувствую я, что здоровье на исходе. Боюсь я.

Потому что Алине только 12, а Сашке 15, вдобавок с этим русским водится. Потому что Вовка и Ростик целыми днями сидят на корточках у печки, курят и дым пускают. Потом до утра в телевизор таращатся, спят до полудня, а как кончатся дрова, начинают думать, где взять две тысячи рублей, потому что столько стоит самосвал пиломатериалов, хотя прямо здесь, за их забором, весеннее половодье выбросило на берег миллионы мощных прекрасных стволов. Только распилить и наколоть.

Они предпочитают купить у приятеля старого пса, которого на лесоповале у корейцев обменяют (а для корейцев это лакомство) на готовые дрова. Только надо нанять грузовик и проехать 50 км в тайгу. Долго подсчитывали, и в конце концов вышло, что овчинка выделки не стоит. Денег уйдет пусть и меньше, но потеряют целый день.

Парни — родные братья, одному 26, другому 24. У Лены они вот уже 20 лет, девочки — 11 лет. Все рождены вне брака тремя сестрами Лены, которые пили, бросили потомство и потащились в мир за мужиками. Сашина мать уже умерла. Напилась и заснула на улице. Дома еще одна девочка была, да Лена уже выдала ее замуж.

— А их отцы? — спрашиваю я ее.

— Нет у них отцов. Да у эвенков вообще не у многих они есть. Не доживают. А мать Алины — моя самая любимая сестра, Лиля. Ей было 5 лет, мне 18, когда умерла наша мама. Плохо я ее воспитала, надо было пороть, в строгости держать, чтобы она по мужикам не бегала, да у меня уже было своих двое и работа. Теперь звонят мне из больницы, чтобы я и Леночку взяла, дочку моего сына Славы, потому что ее мать снова запила. Ну возьму я, а поднять не подниму: слишком старая я, а Сашка слишком молодая.

— Так что теперь с ней?

— Направят в детский дом, в город.

Разве что возьмет ее к себе Рима Сальникова, прачка из больницы, первая жена Славы, от которого у нее девятилетний сын Виктор.

— Как же ты хочешь воспитывать ее ребенка? — спрашиваю Риму. — Ведь она увела у тебя мужа!

— Это ничего, — шепчет Рима. — У самой у меня детей уже не будет, а так были бы братик с сестричкой. Отец–то один. Три года прожила я со Славой и ушла. Уезжал в тайгу, пропадал на три–четыре месяца, потом возвращался и пил без продыху. Начал с четырнадцати лет.

— В вашем доме пил?

— Ты что?! Куда–то уходил. А как напьется, шел спать к матери. Возвращался, когда трезвел. И тогда начиналось самое плохое. Белая горячка. Она приходит потом. Что–то ему начинает видеться, что–то слышаться… Когда–то страшно болела голова. И ему что–то прошептало на ухо: «Возьми ружье и сделай себе дырку в голове, через которую и вылетит боль». Я успела ухватить винтовку в последнее мгновенье. Или еще один голос говорит Славе: «Выйди из дома и беги, беги, беги…» И тогда он мчался и стрелял в животных, которых не было. Чертей видел. Отца давно умершего видел.

— А разве можно с таким разговаривать?

— Можно. Человек–то сам трезвый, вроде как нормальный, только глаза у него странные, мертвые. Взгляд бессмысленный. Зрачки такие большие, расширенные, даже когда выходит из темноты на свет, на снег. Разбудит меня посреди ночи, сядет к печке и просит, чтобы я с ним поговорила, чтобы не слышал он гномиков, маленьких злых человечков, которые рассказывают ему страшные вещи. Потом, когда у него стало проходить, смеялся над этим, но я‑то знаю, что он со страху умирал. Я тоже.

— А когда ты с сыном ушла, — спрашиваю я, — он ходил за тобой, скулил, как собака, чтобы вернулась?

— Э, нет! Любить–то нас он любил, но этого у них не бывает. Это таежные люди. Очень гордые. Я ему говорю «или я или водка», он выбрал водку.

— И Свету.

— Девочку из детского дома, — говорит она гордо. — Но эвенку, потому что я никогда своей не была. Одно слово — русская! Сын меня спрашивает, кем он будет, когда вырастет — эвенком или русским? Одно только знаю: единственный шанс для него — бежать отсюда. Ничего хорошего здесь нет. Только он уже мечтает, как поедет в тайгу. Поохотиться. Как отец! Что за черт тянет их туда?!

Пятнадцатый

В конце 2004 года совхоз «Ударник» окончательно испустил дух. Территории разорившегося хозяйства государство отдает в аренду российскому олигарху из областной столицы. С этой поры все должны платить ему за каждого принесенного с охоты лося, оленя, соболя. Лена Колесова говорит, что так русские украли землю у эвенков.

276 последних совхозных оленей Лена поделила между оленеводами бригады номер один. Одним из семи оставшихся был ее сын Слава.

А в прошлом году он направился со Светой в тайгу. Пили с самого Нового года, пока не кончились все запасы. Она пришла в себя только 4 января. Слава лежал рядом с ней. Пуля разнесла ему все лицо. Стрелял зарядом на крупного зверя.

Еще месяц Света лежала с ним в палатке на одной подстилке из шкур. Не ела и даже не топила печку, потому что выяснилось, что у нее прострелена нога и она не может двигаться.

— Понятия не имею, что произошло, — говорит Света Кирова. — Сильно пьяная я была.

— Знал Слава, что ты на шестой неделе беременности?

— Знал и очень радовался. Он любил жизнь. Добрый такой, спокойный. Никогда не кричал, не ругался, но очень переживал за своего брата. Что он такой хулиган. А он в тот же самый день, когда Слава совершил самоубийство, застрелил в деревне русскую девушку. В тайге не разберешься.

Свету спас приехавший проведать их дядя Славы.

Настоящая 26-летняя красотка. Экзотическое чудо, испорченное водкой. Чувственный рот, выступающие скулы и очень высокий для эвенки рост. Но необычнее всего ее длинные и красивые руки, с нежными тонкими пальцами, от которых взгляда невозможно оторвать, и так не вяжущиеся с нашими представлениями о том, какой должна быть жена пастуха.

— Дочку хотят у тебя забрать, — говорю я ей.

— Я еще раз получила последний шанс.

— Лена говорит, что малышка похожа на отца.

— А как начнет шляться и пить водку, сама ее убью.

Из бывшей бригады номер один осталось шесть оленеводов.

Шестнадцатый — семнадцатый

Это Владимир Романов и его жена Лидия Тимофеева, родители того самого Саши, что застрелил Сергея из их бригады, за что был приговорен к смертной казни.

В середине 2005 года возвращались из деревни на свое таежное стойбище. Сделали остановку. Их потом нашли только через год. Тела растерзаны медведями, остальное довершили мухи, так что невозможно было установить причины смерти. К дереву были привязаны скелеты их оленей. Народ подозревает, что Лидия и Владимир сами себя застрелили. Каждому было по 60 лет.

Осталось четыре оленевода.

Восемнадцатый

Эвенкийский притон в совхозном бараке тем отличается от прочих питейных притонов в мире, что среди тряпок, бутылок, огрызков, бумаги, грязных тарелок с сигаретными бычками везде валяются рыбьи головы.

Холодно, воняет и противно даже присесть.

Три вусмерть упившиеся бабы и четырехлетний Владик в валенках. Раиса — двоюродная сестра, Вика — сестра, а Тина — невеста Олега Захарова из бригады номер один.

Когда пару лет назад мужа Тины придавило деревом, которое он сам и рубил, она вместе с сыном Владиком переселилась в палатку Олега. Когда он предложил ей пожениться, она сбежала в деревню. В конце декабря 2005 года оленевод вышел из палатки и из мелкашки стрельнул себе в левую сторону груди. Мелкокалиберная винтовка для охоты на пушного зверя. Было ему 42 года.

— Да никуда я не сбегала от него, — оправдывается Тина, — только села задом на печку, а потом мне пришлось пойти к врачу.

Ей 34 года, а выглядит будто ей вдвое больше. Год она работала в местной пекарне, а когда уходила в запой, в деревне не было хлеба, вот и выгнали ее с работы.

Осталось трое.

Валентинки

Грустное утро 14 февраля, День святого Валентина. За завтраком Лена узнает, что нет больше в живых Вани Затылкина, который учился в Петербурге на педагога. Повесился в общежитии. Вроде как несчастная любовь. Ему было 20 лет.

Эвенки очень плохо переносят далекие выезды из дома. Особенно плохо они адаптируются в городах. Если едут на учебу, то чаще всего не заканчивают образования, начинают пить и возвращаются без диплома.

Сидим мы с Леной на кухне, едим талю и тихо, без слез (потому что здесь не проходит и месяца, чтобы не пришла такая новость) оплакиваем Ваню.

Заходят Таня с Машей, дочки Лены Софроновой из бригады номер один, которая умерла от водки двенадцать лет назад. Приехали всей семьей за продуктами в деревню и, как это водится у таежников, сильно запили, а дети Маши попали в больницу. Маша умоляет разрешить отвезти их в лагерь в тайге, потому что из города приехала милиция с социальной комиссией, чтобы забрать дочку и сына в детский дом. Год назад та же самая комиссия забрала двух Таниных детей. Через несколько минут «лазик» Лены уже готов отправиться в путь. За рулем Ростик, ее приемный сын, рядом я с пятилетним Игорем и трехлетней Катей на коленях. Сзади Таня со своим Борькой, Маша с Данькой и его брат Максим с рассеченным лицом. Все вусмерть пьяные или в состоянии тяжелого похмелья.

— Какого черта таким табуном за продуктами ездите? — спрашиваю я Машу, когда мы за Бомнаком съезжаем на замерзшую реку.

— Чтобы отдохнуть. Водочку попить. Восемь месяцев в деревне не были. Зато вернемся быстро, иначе помрем все здесь от питья.

Весь день едем руслом реки, но каждый час делаем остановку, потому что оленеводам надо выпить. В большой пластиковой бутылке у них технический спирт, разбавленный до 300. Не едят. Жадно вливают в себя водку, будто боятся протрезветь, но хуже всех выглядят Маша и Борька, которые уже не пьют. В их отсутствующих глазах безумие. Даже не моргают.

Их стойбище — тоже притон, только передвижной. Повсюду высятся горы грязных плошек, обгрызенных мослов, рогов, копыт, смерзшегося в камень собачьего и человечьего дерьма. С деревьев таращатся замерзшие глаза убитых оленей. Потому что мозги, ноздри и глаза — самый лакомый деликатес. Вот и висят на деревьях рогатые головы, чтобы собаки не достали.

Перед ночью мы все садимся в палатке Маши и Даньки. Девушке 24 года, и у нее уже третий муж. Предыдущий, Дима Яковлев, отец Игоря и Кати, был оленеводом в бригаде номер один. Со времени развала совхоза он ведет свою личную войну с мощным картелем золотодобытчиков «Восток».

— Олени всегда телятся в одном и том же месте, — рассказывает Маша. — Им не объяснишь, что надо сменить место. Они всегда придут туда, где сами появились на свет и где всегда рожали. От этого их не отучишь. Сто или больше лет тому назад выбрали себе реку Ялду, а они там золото начали копать.

— Русский все убьет, лишь бы мяса нажраться, — подключается ее муж. — Прикидываются, что не различают диких оленей от наших, а что их различать: у всех наших ленточки завязаны и клин на шее, чтобы далеко не отходили.

— Вот и идет мой Дима к ним, — продолжает Маша, — и объясняет, даже просит, чтобы не убивали этих наших маток, потому что они могут рожать только там, а они смеются, а этот их начальник, толстый такой, противный русский мужик, говорит, что мы ничего не можем им запретить, потому что это русская земля, а не наша. На второй год этой войны мы погнали стадо за 150 километров в горы, да только все равно семь маток убежали рожать на Ялду. Всех до единой перебили. Дима озверел. Схватил винтовку и помчался в их лагерь. Набил морду начальнику, а потом стрелять начал, только для острастки. После той стрельбы Дима скрылся в тайге. Милиция искала его даже с помощью вертолетов, но без шансов на успех, потому что таежника может выследить только таежник, но никто не согласился идти в провожатые. Милиция тогда объявила, что Дима — опасный преступник, убийца, пятнадцать лет назад застреливший свою первую жену.

Девятнадцатый

Как–то раз в конце 2006 года Дима вышел ночью из палатки и пальнул себе в грудь.

— Сказал, что по нужде выходит, — вспоминает Маша. — Не было у него больше сил бороться.

Оставил жену и двух маленьких деток. А было ему 36 лет.

Двое.

Двадцатый

Тем временем из деревушки в свое стойбище вернулся Василий Яковлев. Сильно попил, дополз до палатки из остатка сил и умер. А было ему 50 лет.

Один.

Двадцать первый

Под конец 2007 года Игорь Лихачев, последний оставшийся в живых член оленеводческой бригады, возвращался из городка через озеро. На середине пути на льду лежала дохлая ворона. Откуда взялась? Летела, летела и упала, что ли? Умерла в полете? «Белое поле, черная птица — что–то плохое должно случиться». В таком взведенном состоянии пришел он к Лене Колесовой рассказать об увиденном. А заодно и взять в долг четыре канистры с бензином.

На следующий день он с приятелем, с братом Володей и его сыном Дмитрием поехал в тайгу. Были пьяные. Курили. Даже двери не успели открыть, когда за деревушкой взорвалась их машина. Из городка приехали милиционеры, но ребята были такие пьяные, что разузнать ничего не удалось.

В Книге Смертей доктор Наталья написала: «Несчастный случай, причина не установлена». На поминках после похорон насмерть упивается третий из братьев Лихачевых.

Игорю было 36 лет, и жил он одиноко.

Итак, за шестнадцать лет из оленеводческой бригады номер один совхоза «Ударник» в живых не осталось никого.

Генеральная репетиция

Это была беспокойная холодная ночь, с лаем собак, почуявших чужого,

с ночными страхами детей и пьяными ласками Маши и Даньки. Утром хозяин расколет топором оленью голову, потому что жареные мозги — лучшее средство от белой горячки.

— Как же это из винтовки можно в грудь себе выстрелить? — спрашиваю за едой. — Это ж какие длинные руки нужно иметь!

Данька откладывает ложку. Молча берет винтовку и выходит из палатки. Репетирует. Хватает ствол, утыкает ствол в грудь, спусковым крючком зацепляет за сучок лиственницы, тянет… Треск! У меня… аж по спине потекло, хотя мороз 30 градусов. Была не заряжена.

Ноль эмоций, как будто делает это каждый день.

Они одомашнили смерть, как собаку или оленя. Живут с ней в одной палатке, вместе пьют, спят и едят. Ср. ть, и то ходят вместе.