Градообразующий объект стратегического значения

Стрельбище располагается в вековом лесу. В таком густом и дремучем, что, можно сказать, девственном. Не случайно оно в нём располагается, а по специальному тактико-техническому замыслу: чтоб снаряды меж деревьев застревали и не создавали помех движению общественного транспорта. В смысле, чтоб не вылетали на проезжую часть дороги и железнодорожного полотна. Ясно, что деревья вокруг стрельбища — в радиусе действия дальнобойных орудий и тяжёлых гаубиц — стоят израненные и ободранные. Как множественными осколками, так и единичными. А дальше, за пределами радиуса, они нормально стоят, в коре и листьях. Если, конечно, не зима. Если зима — то голые они стоят и без листьев, только в коре. Опять же если зайцы её не объедят на уровне своего низкого, но зловредного роста. К сожалению, они каждую зиму кору с голодухи объедают. В надежде берёзового или иного какого соку напиться. Зайцев в лесу у стрельбища развелось видимо-невидимо. Несоизмеримо больше, чем, допустим, у соседнего танкодрома. Наверно, под грохот канонады зайцы любят своих зайчих интенсивнее и чаще. А может, вблизи стрельбища кора на деревьях более сочная и нежная, и питательная, благодаря жирам, белками и углеводам. В то время как танковые выхлопные газы отрицательно на кору воздействуют, делая её жёсткой, заскорузлой, вредной для зубов и здоровья. Хоть зайцев, хоть кого.

Да, так что по железной и просто дороге проезжать мимо стрельбища совершенно безопасно. Зайцы только под колёса из лесу выскакивают, о чём предупреждают дорожные знаки. А так — безопасно. Особенно по железной дороге. Поскольку зайцы локомотиву вообще не помеха. Автомобилю — это как когда. Это от многих факторов зависит: кто за рулём сидит, какова скорость движения и дистанция, оборудована ли в конце концов тормозная система транспортного средства устройством АBS. Но в любом случае, лучше зайцы на дороге, чем снаряды. И пусть лучше зайцы — которых, нет слов, жалко — попадают время от времени под машины, чем машины попадают под снаряды. Машин-то ещё жальче, чем зайцев. Они и стоят дороже, и люди, в них едущие, уж чего-чего, а прямого попадания частенько не заслуживают.

То есть это правильно, что лес вокруг стрельбища густой до непроходимости и что снаряды через него насквозь продраться не могут. Они из-за этого дорогам своими смертоносными разрывами не угрожают. И городу, который на опушке постепенно образовался, тоже не угрожают. Тем более в нём много артиллерийских офицеров-дальнобойщиков живёт с семьями. Город с офицеров и пошёл. Нужно же было им где-то недалеко от стрельбища ночевать в свободное от службы родине время. Солдатам хорошо, они в казармах ночлег осуществляют, непосредственно, а офицерам, когда мирное время, с ночлегом всегда сложнее. Вот они и начали не от хорошей жизни устраивать импровизированное жильё для себя и своих семейств в пределах досягаемости. И заложили таким образом основу города, который потом достиг размеров почти райцентра. В общем, стрельбище невольно, само того не желая, послужило градообразующим объектом стратегического значения. А офицеры с годами расплодились и размножились, и обзавелись домашней утварью и курами. К ним присоединились офицеры соседней слева танковой дивизии — тоже с семьями и хозяйством, — и теперь в городе есть всё необходимое для жизни: горсовет, горотдел, горвоенком и горгаз. А также и полевой медсанбат с роддомом, школа с углублённой артиллерийской подготовкой и городской голова. Которого в народе любовно называют ГэГэ или Дважды Гэ, что в принципе одно и то же.

Промышленного комплекса только в городе нету. Неоткуда ему было в нём до сего дня взяться. Военные люди к производительному труду приспособлены через пень-колоду. Ещё продать что-нибудь из имеющегося в НЗ оружия массового поражения — это куда ни шло, а производство материальных ценностей — чуждый им профиль и образ жизни. Не преподавали им этот предмет в высших военных училищах, и в военных академиях не преподавали. По чьей-то преступной халатности и недомыслию.

Так, значит, обстояло дело до самых недавних пор. Но недавно всё раз и навсегда изменилось. Городское население воспитало в своих рядах частного энергичного предпринимателя новой формации, и он вышел с инициативой на выборы в горсовет. Вышел и сказал:

— Обязуюсь, — сказал, — перед большинством избирателей всей страны на базе передового опыта конца тридцатых годов наладить лесоразработки, организовав для этой благородной цели леспромхоз с использованием вместо гусеничных дорогих тракторов дармовых тягачей и танков — их в артиллерийской бригаде и соответственно в танковой дивизии на три войны вперёд заготовлено.

Городской голова — тот, который ГэГэ — предпринимательскую инициативу снизу горячо подхватил и одобрил. Он так прямо и сказал:

— Эту инициативу я горячо подхватываю и одобряю.

И все нужные бумаги дёшево подписал.

Артиллеристы с танкистами в лице зампотехов отдельных передовых частей тоже пошли навстречу с распростёртыми объятиями. И за технику содрали по-божески. Они сказали:

— Мы ж всё понимаем, дело для нас и народа полезное, — и содрали по-божески.

Осталось завезти в город партию лесорубов, обеспечить по лизингу каждого бензопилой «Дружба», и они начнут задуманный лесоповал планово воплощать. А предприниматель тут же станет сваленный лес продавать самовывозом для внутренних и наружных (экспортных то есть) нужд, пополняя тем самым не только свой частный бездонный карман, но и скромный бюджет родного города.

Некоторые скептики из военспецов, правда, опасаются, что искоренение лесных массивов в окрестностях стрельбища может отрицательно сказаться на условиях жизни простых горожан. Но народ как рассуждает? «Стрельбище, — рассуждает, — сегодня есть, а завтра его нет. Мы ж не зря последовательно выступаем за мир до полного разоружения в светлом будущем. Которое — это все знают — не за горами. А пока можно за счёт того же предпринимателя из того же сваленного леса ещё по одному слою брёвен на городские землянки навалить. На всякий форс-мажорный случай. Чтоб они были, как в известной песне поётся, — в три наката, а не в два и один. Ну и поручить путём референдума горсовету создать под патронатом ГэГэ концерн „Зеленстрой“, каковой обязать в рамках защиты природы и окружающей стрельбище среды методически насаждать новые лесонасаждения взамен промышленно спиленных. Это, как говорится, само собой разумеется, это понятно».

 

Критический день

Несмотря на снег с дождём в начале мая, день выдался у Николаева нехороший, критический. Николаеву к критическим дням, конечно, не привыкать. Но сегодня он, ко всему в кавычках хорошему, ещё и бабу чью-то сбил. Не до смерти, правда, но с обеих ног — сбил.

Ехал по улице имени Металлургов, в частном секторе родного города, вдруг вылетела из калитки баба — и, не долго думая, всем телом под колёса. Слава Богу ещё, ехал Николаев, соблюдая все правила дорожного движения. Сорок каких-нибудь километров в час. И всё равно затормозить толком он не смог. Баба опрокинулась, из-под бампера завизжала, на четвереньки вскочила, бросилась бежать обратно во двор, ну и так далее.

Николаев как честный человек с места происшествия не скрылся. И хозяина бабы сам на разговор из дому вызвал. Тот вышел. Николаев ему — так, мол и так, ДТП, говорит, налицо, не отрицаю.

— Да, — говорит хозяин бабы, — ДТП твою мать имеет место. Только это, к счастью, не моя баба. Это любимая мама моей жены и всего нашего многолюдного семейства. Она ж у нас одна-единственная.

— А ну-ка, иди сюда! — позвал он бабу. — Мы тебе предварительный осмотр сделаем, курва.

Баба тут же приковыляла. Они произвели ей визуальный осмотр, ощупали в самых ответственных местах. Ничего страшного вроде не нащупали — баба как баба. Только прихрамывает на левую, если со спины смотреть, ногу. А так — жива и для своего возраста здорова.

Николаев говорит:

— А давайте, я вам денег дам. Немного. Мало ли что. Вдруг травма позднее как-нибудь проявит себя и на здоровье вашей всеобщей любимицы замедленно отразится. Так чтоб у вас были средства участкового врача вызвать или хотя бы сходить к нему на приём.

— От денег, разумеется, я отказаться не вправе и не в состоянии, — сказал муж дочери потерпевшей бабы.

А Николаеву только этого и надо было. Чтоб совесть его потом, впоследствии, мучительно не грызла. И он сел обратно в машину, дверь за собой захлопнул и поехал домой. Приехал, вошёл в свой третий подъезд и вдруг ясно осознал одну очевидную вещь. Настолько очевидную, что даже странно. Или глупо. Осознал и произнёс почти вслух:

— А ведь и правда.

Да, и состояла она, данная правда, в том, что Николаев никогда не заходил в лифт. Не вообще в лифт никогда, вообще он туда заходил не однажды, бывая в разных высоких домах, зданиях и сооружениях. Не заходил он в лифт собственного дома. Столько лет проживал здесь, можно сказать, на ПМЖ, а в лифт зайти, ну хотя бы из присущего человеку любопытства, хотя бы по неотложной человеческой нужде, так и не удосужился. Объясняется этот факт биографии Николаева легко, и всё-таки. Что ему, трудно было как-нибудь после бурного трудового дня или бурной трудовой ночи взять и посетить лифт? Или хотя бы мельком заглянуть внутрь — чтоб общую картину себе воочию представлять? Но он не посетил и не заглянул. Потому что все мы, к сожалению, ленивы и нелюбопытны, и потому что жил Николаев на первом этаже. По этой причине лифт как транспортное средство был ему без всякой надобности. Даже когда кухонный гарнитур он себе в квартиру завозил, при вселении, лифт ему и грузчикам фирмы «Мебель» не потребовался. Такое, значит, удобное расположение его квартира улучшенной планировки имела в пространстве.

Потом-то выяснилось, что расположение её не так безукоризненно, как казалось с первого взгляда. Во-первых, дворовые мальчишки мячом или камнями постоянно по окнам попадали. А во-вторых, воры. От воров прямо отбоя никакого не было в этой квартире. Николаеву все, кто мог говорить, говорили, что установи он на окна решётки, а на дверь — ещё одну дверь из металла цельнолитую, и все проблемы были бы решены в совокупности. И Николаев понимал, что ему дело говорят. Но ни решёток, ни двери металлической упорно не устанавливал. Он фобией страдал и особого рода аллергией — как раз на решётки и на двери железные. Из-за фобии этой и не мог он видеть их изнутри. Настолько был свободолюбив.

— Я когда окно с решёткой вижу, — говорил Николаев, — сразу себя в местах лишения свободы ощущаю. На строгом, это как минимум, режиме содержания. Так что пусть лучше воруют, сволочи. Всё равно у меня в квартире украсть нечего. Я в квартире ничего принципиального не держу.

Но к тому, что он — Николаев — в своём домашнем лифте никогда не был, ни окна, ни двери цельнолитые, ни фобии никакого отношения не имеют. Это само по себе произошло. То есть этого не произошло. До поры до времени. А когда пора и время настали, Николаев решил, что в лифт надо всё же сходить — отдать дань вежливости и уважения его создателям.

— Может, — решил, — с этого необычного поступка у меня иная жизнь начнётся. Или хотя бы моя изменится не как всегда, а к лучшему.

И он вдавил красную кнопку в стену и стал ждать, пока лифт опустится до него с верхнего, двенадцатого, этажа. Куда тоже, кстати сказать, никогда в жизни Николаев не поднимался.

Итак, значит, лебёдка гудела, лифт ехал, а Николаев стоял и терпеливо ждал его прибытия. Наконец, жёлтая лампочка над входом в лифт вспыхнула. Двери разъехались. Коробка изнутри оказалась красно-зелёной. Потому что была размалёвана какими-то пугливыми графити. У тех, кто её размалёвывал, денег, очевидно, хватило всего на два баллончика краски. И они использовали их всячески.

— Красота, — сказал Николаев и ступил внутрь.

Внутри он обдумал, куда бы ему съездить. Нажал верхнюю кнопку, мол, ехать так ехать на самую верхотуру. Двери сомкнулись. И в коробке стало тускло, благодаря малой мощности лампочки, задрапированной в потолке чем-то матовым. Ехал лифт медленно, а когда довёз Николаева до конечной, остановился с подскоком. Николаев выглянул на лестничную площадку. Осмотрел её по периметру, принюхался. Снова нажал кнопку — теперь нижнюю — и с облегчением поехал в обратном направлении. То есть вниз. И ему казалось, что он едет не только с облегчением, но и с чувством выполненного долга. Естественно, пока ему всё это казалось, лифт застрял между этажами. Потому что свет во всём городе выключили волевым решением местной власти и горсовета. За неуплату и в связи с тяжёлой аварийной обстановкой на Братской или какой-нибудь другой ГЭС, ТЭС, а то и АЭС. А плюс к тому в природе началась страшной силы гроза с молнией и, возможно, это она явилась всему причиной. Не повезло, таким образом, Николаеву в очередной раз. Как не везло всегда и во всех его начинаниях. Ему только родиться один раз повезло, а после этого везение сразу же отвернулось к лесу передом, к нему задом. Ведь, если б он не поехал до самого верхнего этажа, а поехал, допустим, лишь до пятого, он бы успел вернуться и без потерь выйти наружу. А так — не успел.

Расстроился Николаев умеренно. Он давно смотрел на такие вещи с убийственной самоиронией. Давно понимал, что с этим надо жить и мириться. Поскольку бороться бессмысленно. Есть на свете люди, которым везёт, а есть противоположные люди. И он справедливо относил себя ко вторым, к противоположным.

Тем не менее Николаев предпринял попытку освободиться, сделав всё, от него зависящее: он нашарил во тьме устройство для переговоров с лифтёром. Устройство без электричества тоже не работало. Что с точки зрения практической физики неудивительно. Да и о существовании в их доме понятия «лифтёр» слышать Николаеву не приходилось. Но всё же он покричал в микрофон, мол, помогите, я отблагодарю. Не получив ответа из устройства, Николаев заорал просто так, наудачу:

— А-а, — заорал, — люди! Вы есть?

И ещё он заорал:

— С меня бутылка. Водки.

Последний отчаянный его крик принёс свои плоды: до Николаева донеслись голоса.

Сначала голоса говорили между собой. Потом один из них приблизился и обратился к лифту:

— Ты, падла, между этажами застрял, — сказал голос.

— Ну? — сказал Николаев из лифта. — И что?

— Это сильно усложняет объём работ.

— Две бутылки водки, — сказал Николаев, и лом втиснулся между створками, раздвигая их. Второй лом, потоньше, ему помогал. Когда щель стала достаточно широка, снаружи сказали:

— Спрыгивай.

Николаев посмотрел вниз. До места лифт не доехал метр. Не больше. Николаев нагнулся, присел, протиснулся в щель и прыгнул. Пиджак у него завернулся на плечи и испачкался. Левая нога подвернулась и сломалась.

— Вставай, — сказал Николаеву мужик-спаситель. Николаев лежал аккуратно у его ног.

— Не могу, — сказал Николаев. — Болит.

— Ты не стимулируй, — сказал спаситель. — За свободу надо платить по счетам.

— Деньгами возьмёте?

— Деньгами даже предпочтительнее.

Николаев вынул бумажник, дал мужику-спасителю денег.

— «Скорую» вызовите, — попросил он, назвал свою фамилию и номер квартиры. — А то я мобильник в машине бросил.

— Слушай, — сказал мужик напарнику. — У него денег в бумажнике до хера. Может, возьмём все себе с конфискацией?

— Тогда давай и ключи возьмём от квартиры, — сказал напарник.

Спасители повернули Николаева поудобнее и полезли к нему в карман, сказав: «Только не кричи. Всё равно ж никто на крик не выйдет». Николаев кричать не собирался, и спасители, найдя ключи, с энтузиазмом рванулись грабить квартиру.

— А от машины чего ключи оставили? — не понял Николаев.

— Машина — не наш профиль. И соседей твоих во дворе чёрт-те сколько. Ещё погорим.

— Когда закончите, вызовите мне «скорую», — сказал Николаев. — Будьте людьми.

— А мы и есть люди, — сказали мужики-спасители. — Что же мы такое есть, если не люди?

«Зря я когда-то в милицию служить не поступил, — подумал Николаев. — Показал бы я вам. А то люди они, видите ли».

Через десять буквально минут спасители вернулись. Не поленились.

— Ну ты и фальсификатор, гад — сказал один и протянул Николаеву его ключи. — У тебя же в квартире брать нечего. Кроме мебели, которая нам даром не нужна, и носильных вещей б/у неподходящего никому размера.

На что Николаев ответил:

— А вам хотелось бы долларов с алмазами?

Спасители не знали, чего конкретно им бы хотелось.

— Мы тебе «скорую» вызвали, — сказали они. — Несмотря на твоё коварство.

Николаев сказал спасибо, расслабился и затих.

И «скорая» в конце концов приехала. Приехала, осмотрела в темноте подъезда левую ногу Николаева и поставила окончательный диагноз: «Перелома нету. Есть вывих голеностопа в двух, а то и более местах».

После чего врач дал знак санитару, санитар высунулся по горло в окно и позвал водителя кареты, а врач его попросил:

— Слышь, — попросил, — Степановна, вправь пациенту конечность вывихнутую, а то медицина в моём лице тут бессильна.

Водитель склонилась над Николаевым, взялась за ногу.

— Не эту, — сказал Николаев.

— А не один ли хрен, — сказала водитель и дёрнула изо всех сил, имевшихся в её горизонтально ориентированном теле. За обе ноги дёрнула на всякий случай — чтоб уж не ошибиться.

От боли Николаев завизжал, как потерпевшая от него баба визжала. Водитель сказала «чегоорёшьпорядок», а врач сказал «поехали» и махнул рукой санитару.

На первый этаж Николаев спустился без помощи ног, отлежался в квартире, а наутро опять по делам в машине поехал. У него по утрам дел много бывало всяких, в том числе срочных и неотложных.

Ну, и едет он, значит, в машине, ничего для себя от жизни не ожидает, нога распухшая побаливает, и завтракать давно пора. Подъезжает к уже упомянутой улице имени Металлургов, а там, как назло, похороны и вынос тела. Что характерно, в том самом дворе, откуда вчера баба к нему под колёса выскочила. У Николаева всё так и оборвалось внутри живота. Но он себя в руках удержал, не дрогнул. Заглушил спокойно мотор, подошёл.

— Кто помер? — у людей спрашивает.

— Не видишь — баба, — люди ему отвечают, — померла. А дочка с семьёй как убиваются, видишь? Любили они её — что да, то да — до гроба. Как родную, любили.

«Вот чёрт, — думает Николаев. — Угробил я таки эту корову старую. Будь оно всё неладно». Думает он так, но разговор поверхностно продолжает, по общепринятой схеме:

— От чего, — говорит, — покойница скончалась? Земля ей пусть будет прахом.

— Да ни от чего. Молнией убило. Видал, какая вчера молния шарашила?

Конечно, от этих слов Николаев подумал: «Хоть здесь мне повезло крупно, по-настоящему». А вслух он сказал:

— Ну, слава те, Господи, — и: — От судьбы, — сказал, — не уйдёшь.

Тут же настроение у него заметно улучшилось и, что ли, просветлело. А люди его слов не поняли. «При чём тут судьба? — не поняли они. И подумали: — Странный какой-то мужик. Хотя с виду этого и не скажешь».

 

Паук и женщина

У Бори в окне, в верхнем правом углу, жил паучок. Или вернее сказать, паук фантастических размеров и ужасного внешнего облика. Борино жильё на третьем этаже многоэтажного дома расположено, так соседи наблюдали паука с клумбы, подняв лица, и видели всё членистоногое строение его тела. Даже зрения особо не напрягая. Потому что был этот паук колированный, мохнатый и жирный, как Лохнесское чудовище в юности. Зато какую доброкачественную паутину сплело это чудовище через весь оконный проём! Любо-дорого. Во-первых, узор тончайшей работы изысканный и по всем канонам народного промысла выполненный. На этот узор часами можно было любоваться и днями, не отводя глаз в сторону. Особенно когда солнце в окно светило. Или звёзды. А во-вторых, такая эта паутина была частая и прочная, что ни мухи, ни комары, ни бабочки в дом сквозь неё проникнуть не могли — застревали. И окно у Бори всегда было отворено настежь, то есть распахнуто. По причине жаркого дождливого лета.

Но это ещё не всё. Существовало ещё в-третьих и, возможно, в-главных: Боря со своим пауком чудовищным разговаривал. Вёл с ним, что называется, беседы при ясной луне на досуге.

— Как жизнь? — говорил. — Всё плетёшь? На мух-цокотух с мойдодырами сети ставишь?

А паук ему философски отвечал:

— Да, плету. Плету свою пряжу в поте лица. — И: — У каждого, — отвечал, — есть предназначение. У тебя, допустим, пахать на предприятии тяжёлой металлургии в две смены, у меня — плести до конца дней и ночей паутину.

— Я понимаю и с тобой согласен, — говорил Боря. — И возражений никаких против тебя и против паутины твоей не испытываю. Мне с паутиной даже лучше. Потому как я наличие мух, комаров и бабочек в доме никоим образом не приветствую. Они мне жить беззаботно по вечерам мешают. При свете электрического тока. А кроме того, красота от паутины твоей исходит невъебенная. Я такой красоты, сколько живу, не встречал в окружающей меня действительности и среде. Вот я сижу, любуюсь ею, а душа моя тихо поёт мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Или старые песни о главном советских композиторов-песенников. Обожаю я красоту во всех её проявлениях и песни разных народов, в том числе советских, тоже обожаю.

Короче говоря, жили Боря и паук душа в душу. Я думаю, будет правомерно сказать именно так. Хотя и не принято вроде говорить такое о человеке — царе зверей — и пауке насекомом. Всё-таки стоят они на разных ступенях эволюционного развития. И умственно, и в целом. Но мало ли чего у кого не принято. У многих не принято, например, жить поодиночке тет-а-тет с самим собой. А Боря жил. Все свои сорок шесть или сколько там лет жизни за вычетом детства. Старым холостяком он жил, значит. Несмотря на то, что был не таким уж и старым. Лысоватым — да, был. Тощим и сероглазым — тоже да, никто не отрицает. А старым — пока ещё всё же не вполне, не окончательно. И почему он не жил с кем-нибудь, а жил один, как палец или перст, этого он и сам в частности недопонимал. И никогда эту тему всерьёз не обдумывал. И вообще никак не обдумывал. Потому что жил он так, как жилось, без раздумий на разные темы. А жилось ему неплохо и в одиночестве. Вряд ли ему жилось хорошо. Но неплохо — жилось. По всей видимости.

Тем не менее, однажды Боря позволил себе лишнее, злоупотребил и привёл в дом женщину. Не на вечер привёл, чтобы приятно его провести, и не на ночь глядя, а чтобы жить с нею бок о бок. В смысле, жить-поживать да добра наживать. Честным или другим каким-либо трудом. Вот так вот вдруг, для всех неожиданно, взял и привёл. Может, по материнской ласке он соскучился или вспомнил, что надо бы ему потомство после себя оставить. А без женщины в этом деле обойтись сложно. Да значит… Симпатичная такая женщина, со всеми удобствами, достоинствами и прочим. Возраста, правда, довольно среднего, а всё остальное, слов нет — симпатичное.

Зачем она ему сдалась на самом деле, фактически, — до сих пор неясно. Спрашивать у Бори было как-то неудобно с точки зрения этикета и элементарных правил человеческого поведения в обществе. Он мог обидеться на такой излишне прямолинейный вопрос. Или удивиться ему. Да и не успел никто ничего спросить в отпущенный им отрезок времени. Потому что выгнал Боря эту женщину через день под вечер. И она безропотно ушла туда, откуда он её к себе в родительский дом привёл.

— Дура! — кричал на женщину Боря перед тем, как выгнать. — И чтоб я тебя здесь невооружённым взглядом никогда не видел!

Некоторые соседи могли, конечно, осудить Борю за такие слова и проступки, если бы он впоследствии всё им не объяснил, ища понимания и поддержки.

— Эта дура, — объяснил Боря, — первое что сделала, когда стала в доме хозяйничать и порядок свой блядский наводить, паука моего уничтожила. Веником уникальную паутину разрушила и в клочья разорвала, а его самого в унитаз спустила, где он захлебнулся, пойдя на дно.

Соседи слушали Борю и с трудом верили его словам, говоря «разве так можно? Нет, так нельзя». И это он ещё не стал им рассказывать, что она весь оконный проём тем же самым веником сначала обмела — чтобы собрать паутину всю до последней нитки, — а потом тряпкой мокрой остервенело вымыла, с каким-то освежающим моющим средством. Ну, и окно, конечно, тем же средством выдраила. Так, что оно блестеть со всех сторон стало, как котовы уши в праздники, и сейчас кажется, что стёкол в нём вообще нету. Не вставлены. А запах от моющего средства в квартире такой по сей день стоит, что хоть святых выноси, хоть об стенку горохом бейся. И никакие проветривания против этого освежающего запаха не спасают.

В общем, женщина по глупости своей природной думала, что старается она для Бори и для себя лично не впустую, а чтобы их новая жизнь в чистоте и уюте протекала с первых счастливых дней. Она по своему женскому опыту и чутью знала, что если в доме чистота и уют господствуют, то и в отношениях между мужчиной и женщиной то же самое примерно наблюдается. Она хотела именно этого — того же самого. А получилось совершенно другое. Получилось, что Боря пришёл с предприятия тяжёлой металлургии уставший, как пёс, увидел весь этот вопиющий бардак, навешал женщине пиздюлей и выгнал её в три шеи на все четыре стороны.

Хотя мог и не выгонять, мог оставить на своём месте. Всё равно было уже непоправимо поздно. Паука погибшего не вернёшь.

Теперь Боря опять живёт без женщины и без никого — бобылём.

Раньше у него паук был, теперь и паука нету. Одни комары, мухи и бабочки в доме.

А вид из окна — на хранилище радиоактивных отходов.

 

Шиповник с пивом

После дня рождения Шулыка… Шулык — это человек такой. Хороший человек. Если не вдаваться в его подробности. И фамилия у него неплохая — Шулык. Распространённая, кстати, фамилия. Особенно в среде современной украинской интеллигенции, а точнее, в среде лучшей, творческой её части. И Шулык не часто, но и не реже других, праздновал свой день рождения. И после этого дня все, включая самого Шулыка, лечились шиповником на спирту. Купив его дёшево в аптеке «Дельфин». Или возможно, «Филин». И пивом тоже лечились. Потому что именно таким народно-демократическим средством завещал Шулыку лечиться после дней рождения его дедушка Кирилл со стороны папы — философ и мудрец, каких мало, хотя и неграмотный. Он ему детальный рецепт в завещание вписал, где чёрным по белому утверждалось, что пиво после дня рождения полезно для здоровья вчерашних гостей. И шиповник тоже. Ну, а как ужасно полезен спирт, это все и без дедушки со школьной скамьи по себе знают. Недаром же он называется «медицинский».

Правда, в аптеке пиво не продавалось принципиально. Посланные гонцы спросили, а им говорят «какое пиво, когда тут волшебный мир лекарств, медпрепаратов и тому подобного нарзана. Вы что, не понимаете?» Плохая, в общем, оказалась аптека. Несмотря на её рекламу по телевизору, которая осточертела всей стране. В ней, кстати, не только пиво не продавалось, в этой аптеке, в ней и спирт отдельно от шиповника без рецепта не продавался. Только вместе. Ну явно, чтобы наживаться на больных после дней рождения людях. С шиповником же спирт дороже стоит, чем без шиповника. Поэтому за пивом пришлось бежать дополнительно и в другую сторону. На оптовый рынок пришлось бежать. Или не бежать — кто после дня рождения Шулыка мог себе позволить бежать? — но двигаться в направлении рынка с максимально возможной скоростью двоим из числа вчерашних гостей — пришлось. Не пить же было шиповник на спирту без пива. Если б ещё спирт без шиповника, если б его от шиповника как-нибудь хитро отделить, так можно было бы и без пива попробовать обойтись, и без шиповника, а так, конечно, без пива — это почти что нонсенс.

И вот, значит, когда гонцы вернулись сначала из аптеки, а потом и с опта, и когда все приняли в лечебных целях по рюмке шиповника на спирту и запили принятое глотком холодного, с пылу с жару, пива, Шулык, просветлев мозгами, сказал:

— А какое, — сказал, — гости дорогие, сегодня число?

Конечно, так сразу с утра на столь непростой вопрос ни у кого не нашлось безошибочного ответа. Но после второй рюмки шиповника некоторые сообразили взглянуть на календари своих часов и дисплеи мобильных телефонов, и у всех взглянувших, кроме Шулыка, число было несомненно второе.

— А мой хронометр, — сказал Шулык, — третье число показывает. Видно, я опять в конце февраля календарь неправильно переставил. Каждый год с этим февралём путаница происходит. Неполноценный, что бы там ни говорили, месяц. Да и холодный, чёрт.

Тут большинство вчерашних гостей выразило мнение, что какая разница — третье сегодня число или второе. Главное, что не восьмое, потому что восьмое число есть Международный женский день Восьмое марта, и в этот день надо покупать женщинам цветы и недорогие подарки, а не шиповник с пивом.

Но Шулык с выраженным мнением вчерашнего большинства мягко не согласился. Он сказал, что вам, может, и нет никакой разницы, но мне-то она есть. Поскольку день рождения у меня второго числа спокон веку по паспорту. То бишь выходит, он у меня не вчера — был, а сегодня — есть.

— Поздравляем, — машинально сказали вчерашние гости и задумались.

А Шулык им ответил:

— Не с чем. Потому как опять нарушил я заповедь дедушки моего Кирилла. Невольно, но всё же нарушил. Он мне завещал шиповником с пивом после дня рождения лечиться и людей лечить, а мы его, значит, на сам день рождения хлещем. Просто как ханыги какие-нибудь, честное слово.

 

Сволочи

Мальчика звали Сашей. А дома, меж членов семьи, и вовсе звался он Шурой. Потому что всех до одного Саш в их сельской местности и в их сельской семье звали Шурами. Видимо, по какой-нибудь народной традиции. Или по старой вредной привычке всё переименовывать и переиначивать на свой лад.

Так вот, Шура был не только Сашей и не просто мальчиком, каких тысячи на каждом углу в каждом доме, он был что называется художником. В прямом смысле этого ёмкого слова. Пока, конечно, вундеркиндом, самородком и самоучкой он был, но всё равно. Когда родители не заставляли его помогать на дойке козы или прополке стерни огорода, он рисовал картины. Сам придумывал, что рисовать — сюжет то есть с фабулой, — и рисовал. На холстах и обоях, на полу и стёклах окон, на стенах домов и мебели. Везде рисовал и к тому же разными красками. И карандашами. Краски они с папой украли по случаю на капремонте сельсовета, а карандаши — красный, жёлтый и зелёный — подарила Шуре на крестины крёстная мать его сестры. Или брата.

А иногда ему хотелось рисовать золой. Тогда он натаскивал из своего или соседского сарая дров, топил, плюя на противоположное время года, по-чёрному печку и рисовал добытой из неё золой супрематические фантазии. Но больше всего собаку свою рисовать любил, Дружка. В разных позах и мизансценах. Дружка потом отравили, сволочи. Наверно, в отместку за то, что он громко и вовремя лаял, или за то, что верно служил Саше живой моделью, то есть обнажённой натурой у всех на виду без стесненья. Пожалуй, покойного впоследствии Дружка Саша рисовал чаще всего. Но и всё другое тоже он рисовал под настроение часто. Степные пейзажи, рыбные натюрморты, подсмотренные ню девок и национально-освободительную войну по защите конституционного строя. И у него даже неожиданно состоялась выставка в музее культурного областного центра. Из этого центра однажды приехали к ним в Котовку всякие культурные люди — водки на лоне родной природы выпить с песнями и председателем. Увидели они спьяну, как по-новому свежо Саша рисует Дружка, и устроили ему выставку. Потому что все поголовно оказались также художниками. И мужчины, и женщины, и дети — все, кроме председателя. Только не сельскими художниками они оказались, как Саша, а знаменитыми в городе и области. И после выставки отец Шуры — потомственный Сан Саныч, колхозник и пьяница — сказал на семейном совете с женой своей, тоже Шурой: «Может, его в какой-либо специнтернат сдать? На хуй. Туда, где все дети такие же махорочные. Я слышал, есть интернаты для особо воспитуемых детей, где их от влияния общества изолируют и обучают всяким искусствам вроде Дружка рисовать от не хрен делать».

Но в интернат Шура не захотел сдаваться, несмотря на талант, порку и тщательные уговоры. Он захотел остаться жить на свободе — в полях, садах и огородах, а также под сенью пихт и дубов. В селе Котовка Магдалиновского района.

Правда, село как место жительства Саша себе отвоевал, а свободы его всё равно коварно лишили. Потому что отдали без согласия в школу, сволочи. Ему ещё и восьми лет не исполнилось, а его отдали. Первый раз в первый класс. И он — делать нечего — туда пошёл, отсидел два урока, а посреди третьего встал со школьной скамьи во весь рост и сказал:

— Блядь, — сказал. — Как мне всё тут надоело.

И покинул классную комнату без разрешения не простившись.

— Надо его вернуть, — сказала учительница непонятно кому. Наверно, себе.

Она тоже покинула класс, догнала, имея длинные ноги, мальчика Шуру и вернула его на урок с применением насилия над личностью особо одарённого ребёнка. И он снова стал ходить принудительно в школу. Где рисовать позволяли только всякую хренотень и только на уроках рисования. А на всех остальных уроках за рисование ставили единицы, колы и в красный угол. И время от времени Шура не выдерживал этого хождения и этих ограничений его дара и уходил в побег. А его отлавливали силами котовской милиции в чине старшины на мотоцикле и водворяли на школьную скамью. Чтобы он на ней, сволочь, сидел и не рыпался.

И вот, классе в пятом, после очередного побега, Шура вывалял себя сверху донизу в саже, явился в таком спорном виде в класс и от буйства фантазии заявил, что он теперь не Шура, а негр.

Педагоги, конечно, восприняли это как знак протеста и отдали его на расправу завучу. А завуч-сволочь, потрогав сажу пальцем и измазавшись, сказал:

— Веди родителей, посмотрим, кто они у тебя. Негры или колхозники.

Отмывали Шуру насильственным путём на школьной линейке перед строем. Тёрли в воспитательных целях мочалкой по лицу всей семьёй при поддержке учительницы до первой крови.

А он через два дня измазал себя мелом. Тоже сверху донизу. И говорит:

— Ладно, так и быть. Я не негр, я — снеговик.

На этот раз до завуча дело не дошло. На этот раз семиклассницы спрятали Шуру от репрессивных мер воздействия в туалете. Там и отмыли для его же собственного блага. Хотя и тоже насильно. Одна семиклассница предлагала даже в унитазе его отмывать, сволочь. Но остальные при невыясненных обстоятельствах не пошли у неё на поводу. И отмыли Шуру под краном. Под холодной водой. Так как горячей воды в школе никогда не было, нет и не будет. Что правильно. Школа — это же не баня, а детское общеобразовательное учреждение.

Наверно, после этого случая Шура решил побыть водолазом. Привязал к спине красный газовый баллон, напялил очки завуча, снял с себя всю одежду и заявил, что он водолаз с аквалангом. Естественно, его с позором одели, поставили двойку за поведение в четверти, а баллон и очки вернули настоящим владельцам.

И тогда Шура сказал:

— Раз в вашей сраной школе нельзя быть негром, снеговиком и водолазом, я ухожу из неё навсегда без оглядки. И из художников ухожу. Чтоб уж заодно.

И он отовсюду ушёл. И пошёл сначала по стопам отцов и дедов, став с годами потомственным пьяницей, а потомственным колхозником не став. Ликвидировали к тому времени колхозы и стёрли с лица земли, сволочи. Да надо признать, в областном центре, куда Шура пришёл по извилистой дороге жизни, их никогда и не было.

А кончил Шура довольно-таки плохо, чего и следовало от него ожидать. От безысходности городской жизни и тоски по счастливому детству он женился. Причём по расчёту женился, сволочь, на директоре винзавода.

 

Адлер из КСПЛМ

Все говорят «политизация общества, политизация общества», а Лёва хотел жениться. Но не знал, на ком бы ему это сделать. Вот когда он по-настоящему понял, что означают крылатые слова «Знание — сила!». Было бы у него знание, в смысле, знал бы он, на ком, — и жизнь сразу могла потечь вспять по иному руслу. Потому что в старом русле надоело жить Лёве и наскучило, и терпение его лопнуло по всем швам. «Ну неправильная это жизнь, — думал он сам себе, — если даже приметы и пословицы наших уважаемых далёких предков в ней не действуют. Теряя свою силу и соль».

И они действительно не действуют, когда человек живёт самостоятельно без постоянной жены. Вот, допустим, примета, известная в недрах нашего народа с незапамятных времён. О той же соли: «Если соль рассыпалась — значит, к ссоре». Сколько войн кровопролитных и освободительных, и гражданских из-за этой соли началось! А когда ты сам себе господин и хозяин в доме — с кем ссориться? Ссориться не с кем. Хоть пуд соли рассыпь и съешь — всё равно это ничего не добавит к существующему порядку вещей и ничего от него не отнимет.

Или другая гениальная поговорка нашего великого народа-труженика: «Вдвоём и дорога вдвое короче». Тот же специфический эффект. То есть из русской народной мудрости само собой следует, что Лёва, как дурак, всегда ходил по дороге, которая вдвое длиннее. Разве это не обидно и рационально? Ноги же у Лёвы не казённые, а собственные. И у него их не так много, ног.

Да если бы всё ограничивалось только поговорками. А то ведь болезни, и те недоступны. Поскольку существует среди них особая категория, которой, живя один, ну ни за что не заболеешь. Передаётся она, зараза, определённым специфическим путём — от человека к человеку. И болезней таких не две и не три. А много больше. Одна только Всемирная организация здоровья насчитывает их тридцать четыре, или около того — есть, в общем, из чего выбирать.

Болеть этими заразными болезнями Лёва не стремился и не желал — Боже упаси. Но сам факт, что он заведомо лишён общедоступной возможности, сильно его раздражал и внутренне коробил. Неприятно ему было чувствовать себя ущемлённым — в чём, не имеет значения. Важно, что ущемлённым. Как будто он хуже других людей.

Конечно, утверждать, что Лёва совсем один прозябал на этом белом свете, нельзя. Это неправильно и несправедливо будет так утверждать. Потому что он, будучи лишённым кем-то свыше семейной жизни с прекрасным полом, был, как и многие герои нашего сложного времени, не чужд большой политики. Как внутренней, так и внешней. Иными словами, он жил полнокровной политжизнью, для чего состоял в рядах небезызвестной политической силы нового типа. Называлась сила коммунал-социалистическая партия либеральных металлургов. Или более фамильярно — КСПЛМ.

Товарищи по этой КСПЛМ, слыша жалобы Лёвы на внесемейный образ жизни и одиночество, подставляли ему своё плечо, говоря:

— Ты не один, с тобой все наши члены от мала до велика. — И: — Хочешь, мы тебе полы помоем и погладим постельное белье в складчину не хуже любой жены, Тимура и его команды?

Лёва линию своей партии соблюдал с момента вступления в неё, товарищей по партии ценил и был с ними во всём солидарен, но жениться, тем не менее, хотел чрезвычайно. Чтобы обрести в дополнение к партийно-политической ещё и личную жизнь, а также семейный очаг и покой. Тем более партийный строевой устав никому этого не возбранял. Не те сейчас времена и нравы, чтобы возбранять. Невзирая на упомянутую уже сверхполитизацию общества от Москвы до Бреста.

И всё-таки товарищи на общем собрании спрашивали Лёву в разделе повестки дня «Прочее»:

— На фига тебе это надо, — спрашивали, — нет, ты подумай хорошенько — на фига?

— Я думал, — честно отвечал им Лёва, как на духу — бесполезно. Может, по простоте душевной, в смысле, сдуру, а может, от присущей мне любви ко всему живому и женскому.

— А знаешь ли ты, — спрашивали товарищи, — что от женщин бывают дети, а от последних — заботы? Женщин любят многие, а заботы — никто. Хотя детей некоторые любят. Но самих по себе, в чистом виде, то есть без забот.

Лёва обо всём об этом догадывался. Чего и не скрывал. И, положа руку на сердце, говорил:

— Ну хочу я близкую женщину иметь в своём окружении. И не на службе обществу или там для протокола, а в повседневном быту круглосуточно.

В результате, те же самые товарищи по партии — других товарищей Лёва не имел — пошли ему навстречу и выдвинули из рядов молодёжного крыла проверенную кандидатуру женского пола, большого обаяния небольшого роста и такого же светлого ума. Товарищи очень хорошо её знали. Как говорится, не понаслышке, а, наоборот, изнутри.

Лёва тоже всесторонне с кандидатурой ознакомился и остался ею доволен, а товарищам признателен. Но всё же вынес для порядка сложившуюся ситуацию на политсовет. От которого у него никаких тайн быть не могло, потому что их не было.

Политсовет будущую Лёвину жену с удовольствием обсудил в прениях, и она единогласно, на ура, так сказать, была рекомендована Лёве в качестве спутницы по личной жизни. После чего и сыграли они на деньги партии импровизированную свадьбу.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — сказала Лёвина невеста, но о чём это она так, Лёва не понял.

Свадьба прошла в тёплой дружеской обстановке и на высшем организационном уровне — как всё равно праздничный митинг: с гостями и тостами, со спиртными напитками и массовыми танцами. Правда, без родителей жениха и невесты — Лёва оказался сиротой, а невеста приезжей. Ну и традиционной свадебной драки тоже не случилось. Потому что политическим соратникам делить по большому счёту нечего и спорить им не о чем. Как же может возникнуть среди них драка? На каком основании? Были бы они оппонентами какими-нибудь, прости Господи, или на худой конец в оппозиции к существующей власти — тогда ясное дело, тогда понятно. А они — товарищи! Так что свадьба эта мирно пела и плясала, как будто крылья эту свадьбу вдаль несли. Крылья любви и мирного сосуществования, разумеется.

И вот, приехали молодожёны со своей свадьбы домой на такси. Сначала на кухне посидели, потом на диване. Поговорили о насущном, так, для блезиру, партийный подарок из упаковки выудили и водрузили на телевизор. Каковой заодно посмотрели, но невнимательно. И стали незаметно друг для друга, исподволь раздеваться. А когда разделись до основания, новоиспечённая жена обняла Лёву за талию и сказала:

— Ну, голубь ты мой?!

А Лёва сказал ей из объятий:

— Я не голубь, я Адлер.

— В смысле? — сказала жена.

— В смысле, фамилия моя Адлер. Орёл, значит, в переводе. Ты паспорт мой что, не читала?

— Читала. Но я думала, Адлер — это южный город с аэропортом, а не фамилия.

В общем, она была приятно удивлена. Уточнив только на всякий случай:

— Орёл в переводе с чего?

— В переводе с языка Энгельса и Гёте, и братiв Клiчко. С немецкого, одним словом.

— Так ты немец? — восхитилась жена. И настолько искренне восхитилась, как будто живого немца никогда не видела.

— Да какой я к чёрту немец! — сказал Лёва. — Россиянин я коренной национальности, друг, можно сказать, степей. А фамилия есть обыкновенный атавизм, доставшийся мне от прадедов и дедов.

Объяснял всё это Лёва своей жене, а сам — пока она мучительно вспоминала, что такое атавизм — ставил невзначай на проигрыватель пластинку.

И грянул в спальне (проигрыватель в спальне стоял, так как жил Лёва в однокомнатной квартире) «Радецкий марш». И Лёва с женой, как по команде, полезли наперегонки под одеяло. Но очень скоро жена попросила:

— Поставь что-нибудь другое. Из музыки.

Лёва стоически вылез из-под одеяла, прошлёпал к проигрывателю и сменил пластинку. На «Шутку» Баха. Так как к «Шутке» Баха питал особую склонность и любил её больше, чем всю классическую музыку великих композиторов вместе взятую. Хотя и её любил. Одинокие мужчины, они часто классическую музыку по вечерам любят. Так же, как и одинокие женщины.

К сожалению, замена новобрачную не удовлетворила. Она повертелась и так и эдак, вылезла из-под одеяла сама и, порывшись в тумбочке, выбрала всемирно известное произведение Равеля «Болеро». Послушала с минуту босиком. Сказала «это уже лучше» и вернулась под одеяло, на заранее подготовленную позицию.

«Да, разные мы с нею люди, — подумал Лёва. — Существенно разные. И не сказалось бы это, — подумал, — как-нибудь косвенно или прямо — на нашей семейной жизни». И ещё одно успел он подумать. Что жить с женщиной, какой бы она ни была, всё же приятнее, чем с товарищами по партии.

Это была самая последняя мысль Лёвы. Не в жизни, а в эту тёмную ночь. Потому что в эту ночь было Лёве не до мыслей. И беспробудно уснуть ему удалось лишь незадолго до наступления утра.

Зато уснув, спал Лёва спокойно, без сучка без задоринки, и жена его тоже спала на спине тихо, чуть дыша. В то время как река с шумом несла свои воды из ночи в море, птицы в садах кричали, как сумасшедшие, и близкий рассвет над холмом прикидывался извержением вулкана.

 

Потомственный помещик

Немятовка — село большое и огромное. Выйдешь в поле, глянешь в степь… Бо-ольшое село! Из одного двора состоит. Но такого большого, что любой королевский двор сдуру позавидовать может. Да оно и не в размерах дело. Дело в том, кто в этом дворе живёт и, можно сказать, здравствует — пропади он пропадом. А живёт в нём, конечно, помещик потомственный. В том смысле потомственный, что сначала он был никем, а потом стал всем. И в первую очередь, помещиком. И фамилия ему, конечно, Немятый. Хотя на вид этого и не скажешь. Потому что он и не живёт здесь, а только наездами случается, чтобы день ангела своего ударным трудом отпраздновать да дворню крепостную погонять и приструнить. В смысле, трахнуть по-отечески. Ну, чтоб знала она своё место под солнцем палящим. И ещё, чтоб покрасить, он сюда приезжает. У него, у помещика, мания такая и дело всей его жизни — красить. И не что попало и всё подряд красить, а заборы. Любит он это дело до одури и самозабвения — своими руками цвет заборам придавать. Бывало, пока все заборы в Немятовке не перекрасит в два слоя, не успокоится. А перекрасит, заставит дворню новых заборов понастроить и опять их красит. Ну, или в крайнем случае, покрашенные заборы потребует ободрать. Чтоб фронт полевых работ у него всегда был под рукой и под кистью.

А живёт помещик Немятый, как все нормальные помещики, в городе, в каменном доме. С балкона дома того закат видать каждый почти что вечер, а также завод имени Карла и Либкнехта.

Но завод тут ни при чём. И город ни при чём. Тем более что завод принадлежит олигархам, а город вообще — дрянь. Речь у нас не о городе, а о селе. Немятовке.

Раньше-то село это называлось, конечно, Котовка. В честь кота Немятого. Но потом население проявило инициативу село переименовать, вернув ему исконно историческое название. То есть историческое, не историческое — это неизвестно. Кто эту историю знает и читал? Тут другое. Население, оно же глупое. Хотело, как водится, к помещику свому подлизаться, лизнуть ему, проще говоря, соответствующий фасад фигуры. Думало, может, переименуем Котовку в Немятовку, он нас любить станет пуще, приезжать станет реже, а главное, не будет заставлять всех от мала до велика вместе с собой заборы красить километрами. А то же надоело населению строить заборы в степи, да их красить. По Немятовской прихоти в любое время дня и ночи.

В общем, выбрали время, когда Немятый в городе своём насморк лечил аллергический, задумались всем миром и додумались: пошли к коту Немятовскому делегацией, поклонились, говорят:

— Ты как, кот, не против переименования?

Кот говорит:

— А мне по фигу. Кошек штук пять для меня поймайте, чтоб я тут не скучал, и всё.

— Значит, — делегация говорит, — ты за. А насчёт кошек не сумлевайся. Кошек мы тебе обеспечим в ассортименте от каждого двора.

На том и порешили. И сделали Немятому таким образом всем миром приятное.

Вот он приезжает как-то после всей этой катавасии в Котовку, смотрит, а Котовки нету. И на её месте Немятовка какая-то высится под соломенной крышей. Сначала подумал Немятый, что, может, он не туда попал, а потом присмотрелся — туда. Когда же понял всё Немятый своим умом, хорошо ему стало на душе и прекрасно. И согнал он население с детьми малыми и скотиной ихнею в центр села, «молодцы, — сказал, — блядь-население, хвалю». И ещё сказал:

— Ну, теперь мы тута заборов накрасим на века. Так что — все на строительство заборов под покраску!

Вздохнуло население с грустью на выдохе, почесало в затылке и за ухом и подумало про себя неслышно: «Эка вот, — подумало, — поди ж ты. Как оно всё наоборот обернулось. К Немятому передом, а к нам задом. Да нам, — подумало, — не привыкать». Одна беда — где в степи досок на заборы эти брать бесконечные? Негде. Но Немятый, он тоже не лыком шит и не пальцем делан. В том смысле, что Немятому палец в рот не клади — отъест по плечо. Он в городе собрал всех своих учеников и соратников, и продолжателей рода заборокрасильщиков, накупил с ними досок видимо-невидимо и отправил их в Немятовку малой скоростью — автобусом, значит, Икарус рейсового предназначения. Еле автобус доехал. С грузом. Немятовцы доски успешно выгрузили — а куда б они, твари, делись, — в штабеля сложили и приступили к заборостроительству. Часть досок, по доброй народной традиции, украли на всякие хозяйственные нужды, а из оставшихся таких заборов понастроили — любо дорого. Всю степь ими перегородили как с севера на восток, так и с запада на юг. А Немятый — с их помощью — заборы всеми цветами радуги выкрасил. Так что видны они от самого синего моря, и все народы, народности и нацменьшинства вплоть до лиц самой кавказской национальности — знают ныне величие помещика Немятого. И не только знают, но и чтят как положено: плывут по степи пароходы — слава Немятому! Летят по реке самолёты — ура Немятому. Правда, пионеры, сволочи, как мимо заборов Немятовских пройдут, так обязательно слово неприличное гвоздём на них нацарапают. Вместо положенного салюта. Но все остальные — чтят. И даже, несмотря на Немятого, его любят. Любят — и всё тут, по гроб жизни. Потому что ничего с любовью к Немятому не поделаешь и никак против неё не попрёшь. Не зря же в нашем мудром народе-труженике исстари говорят: «Ай лав ю, — говорят, — страшней поноса».