Субботу мы ждали в напряжении. Около восьми мать начала суетливо поправлять салфетки возле тарелок и разок даже прикрикнула на Янку, чтобы та поставила фрукты поближе к вазе с георгинами, а не около блюда с семгой. Сидя в салоне, мы то и дело посматривали на часы. Анджей остался наверху. Когда я вошел к нему, он даже не повернул головы. Смотрел через занавеску на дома по другой стороне улицы. На темном фасаде дома Есёновских, верхняя часть которого еще была освещена солнцем, лежали неподвижные тени деревьев. Янка на минутку зашла к панне Эстер.

Когда часы пробили восемь, мать заволновалась. «Они правильно идут?» — она посмотрела на латунный циферблат. Отец только кивнул. Мать принялась нервно расхаживать по салону. Когда зазвонил звонок, разгладила складки платья и, подняв подбородок, расправив плечи, быстро пошла в прихожую, знаком приказав Янке привести в порядок кружевной чепчик, из-под которого выбилась прядь волос, но это был всего лишь дворник Маркевич (принес цветы от Залевских, которые — между твердых листочков роз была воткнута записка — не могли прийти из-за болезни маленькой Лизы), так что мать вернулась в салон и села на кушетку. «Ты уверен, что всех пригласил?» Отец вынул из жилетного кармана часы и кончиком пальца постучал по выпуклому стеклышку, под которым дрожала золотая секундная стрелка: «Зигмунт предупредил, что они немного опоздают». — «А остальные?» — «Я даже Фалькевичам послал приглашение».

Стекло и фарфор сверкали в полумраке на камчатной скатерти. Янка зажгла свечи. Георгины в одесской вазе были влажные, с капельками росы на темно-красных лепестках. Мать поправила букет, потом подошла к зеркалу и пригладила волосы.

Звонок прозвенел в четверть девятого. Мы встали. В прихожей Янкины шаги, щелчок отпираемого замка, чей-то голос, белая манишка, черный фрак. Ян? «Как я рада…» Мать подала ему руку. Он вежливо поклонился. «Простите, что опоздал, но сейчас на Маршалковской такое движение…» — «Знаю, знаю, — мать положила ладонь ему на руку. — Что тут удивительного? Все хотят насладиться чудесным вечером».

В половине девятого появились Зальцманы. Виола была восхитительна: в длинном черном платье с белыми кружевами под горлом. «Что это у вас, пан Чеслав, такие постные лица? — Зальцман, смеясь, обнимал отца. — Сегодня мы никому не позволим грустить!» Когда пришел еще советник Мелерс в элегантном сюртуке из темного сукна, со свежей гвоздикой в петлице, будто был приглашен на именины или день рождения, требующие живого запаха сада, мы сели за стол, но разговор вопреки обыкновению не клеился.

Произнеся тост, советник Мелерс отозвал отца в сторонку: «Пан Чеслав, прикажите стереть это с двери». — «Что именно?» — отец посмотрел на него с тревогой. «Пошлите прислугу». Я вышел вместе с Янкой в парадное: на стене возле нашей двери виднелся начерченный мелом остроконечный знак — то ли звезда, то ли треугольник, — но размазавшиеся линии обрывались… Янка несколькими энергичными движениями стерла мел влажной тряпкой. Когда мы возвращались в квартиру, она на меня не смотрела.

Лишь когда разговор зашел о делах, настроение немного улучшилось, и мы почти перестали замечать пустые стулья вокруг стола. Зальцман рассказывал о новой конторе, которую он собирался в будущем году открыть на «Speicher Insel», потому что спрос на зерно хороший и лучше иметь собственные склады поближе к воде, но акции транспортной компании Вестерманов на бирже в Гамбурге продолжают падать, а это ничего доброго не сулит, так что, возможно, лучше подождать, пока перевозки не подешевеют, и нанять фуры у Фризе. Советник Мелерс, который после второго тоста включился в разговор, расспрашивал, каков пай Румянцева и насколько велик риск, не больше ли, чем при сделках с Одессой, где Зальцман недурно заработал на мануфактуре, войдя в долю с торговым домом Герцля. Мама обсуждала с Виолой новые фасоны платьев в последнем номере «Revue de Deux Mondes». Ян, понизив голос, рассказывал о клинике на Церкевной и визите Керженцева, с которым связывал кое-какие надежды. Потом, помолчав минуту, сказал вдруг: «Знаешь, людей можно понять. Вряд ли сразу забудут. Но увидишь, не сегодня, так завтра никто не будет помнить…» Я молча кивал, мысленно подсчитывая тех, кого не было за столом. Позвякивали ножи и вилки. Вино было хорошее, со складов Арбузова, заячий паштет от Юрги, пирожные от Бликле. Около десяти, как никогда рано, гости разошлись, тихо попрощавшись с матерью на пороге.

Кроме этого, ничто не изменилось. Правда, в магазине Коруса на Вспульной приказчик, о котором панна Хирш, надувая губки, иногда говорила: «националист», сказал Янке с любезной безапелляционностью, будто давая добрый совет: «Покупайте где-нибудь в другом месте, не у нас», на что Янка, пожав плечами, взяла с прилавка пустую корзинку и, слегка вызывающим жестом поправляя волосы (он наблюдал за ней через стекло витрины), перешла на другую сторону, к бакалее Мирского, где купила зелень, яблоки и свежий хлеб (пан Юлиуш, видя, что она рассталась с конкурентом, скинул цену на палочку корицы).

Но на Новогродской… Когда она, поднявшись с корзинкой по лестнице, остановилась на площадке под витражом, дверь внизу стукнула и кто-то свистнул в два пальца ей вслед так пронзительно, что у нее сердце упало от страха, но это, верно, была дурацкая шутка кого-нибудь из молодых Маркевичей.