На Новогродской уже зажглись фонари.

Янка подошла к окну: «Чего это в такую пору на улице столько людей?» Я приподнял занавеску. «Где?» — «Ну, там, на той стороне, перед домом Есёновских». — «Иди на кухню. Нету там никого».

Но, похоже, она была права. Кто-то крутился перед домом напротив, человек десять или пятнадцать. Над куполом св. Варвары проплывали облака светлее неба. Моросил дождь. По блестящей брусчатке Новогродской проехала пролетка. Кто-то, постукивая тростью, перешел улицу. Пелерина, поблескивающая от дождя? Высокая шляпа? Советник Мелерс? Возвращается от пани Кляйн? Сегодня? Минуту спустя в доме двадцать зажегся свет и чьи-то тени заколыхались на занавесках цвета чайной розы в окне над парадным.

Я беспокоился, где застрял Анджей. Он поехал к Дроздовичам за «Геометрией» Фельсена и должен был вернуться на извозчике в восемь, но сейчас уже почти половина девятого, а его еще нет. Я выглянул на улицу. На углу Новогродской и Велькой газовщик поправлял огонек под колпаком фонаря. Опять проехала пролетка с поднятым верхом. Извозчик лениво щелкнул кнутом, лошади ускорили шаг, пролетка скрылась под кронами деревьев.

Я протер запотевшее стекло. Кто-то стоял под деревьями возле дома Есёновских, ветер теребил листья. Дюжина папиросных огоньков, картузы с блестящими козырьками. Потом чьи-то шаги. Это прислуга Есёновских с корзиной белья вошла в восемнадцатый дом.

Я посмотрел на часы. Анджею уже пора быть… За деревьями что-то зашевелилось, двое или трое перебежали на нашу сторону, исчезли внизу, перед нашим парадным, чтобы их увидеть, мне пришлось бы высунуться из окна. Тишина. Скрипнула дверь. Это отец: «Может, тебе стоит пойти за Анджеем».

Когда я потянулся за пальто, внизу хлопнула дверь. Анджей? Чьи-то голоса? Дворник Маркевич? «Так нельзя, пошли вон, не то позову…» И другой голос, наглый, оскорбительный: «Кого позовешь? Кого позовешь? Открывай давай…» Стук засова. Потом опять голос Маркевича: «Убирайтесь отсюда. А вы, паныч, быстрей проходите».

Я посмотрел на улицу. Те, что минуту назад перебежали через улицу, теперь возвращались под деревья у дома Есёновских, где стояли остальные, но, переходя мостовую, оглядывались на наши окна. Я отступил за занавеску. На пороге появилась Янка: «Это что за крики внизу?» Я почувствовал, что у меня дрожат руки: «Я уже сказал: иди на кухню». Она скрылась в прихожей.

Потом резкий стук распахнувшейся входной двери — и тишина. Так, будто дверь сама открылась и никто не входил. Я быстро сбежал вниз.

Анджей? Он стоял у стены, странно скорчившись, я не видел его лица. Схватил за плечо: «Что случилось?» Он прятал лицо, но я повернул его к себе. Над правой бровью темное пятно. «Кто тебя так?» Он не открывал глаз. Я машинально протянул руку, чтобы потрогать синяк, но он, закусив губы, отдернул голову. У меня в груди поднялась жаркая волна: «Кто тебя так?» Он рывком сбросил мою руку с плеча: «Оставь меня в покое». — «В покое? С какой стати? Говори, кто это был. Я найду мерзавца». И сразу: Господи, зачем я его мучаю? «Янка, поди сюда! Быстро! Захвати буровскую воду! Быстрее!»

Отец вышел на лестницу: «Чего ты кричишь? Панна Эстер сегодня спит чуточку спокойнее, а ты…» Но когда увидел Анджея, сбежал вниз. Обнял его одной рукой. Посмотрел на меня: «Позови мать». Но в этом не было нужды. Янка уже подбегала с флаконом толстого стекла и полотняной тряпочкой, за ней, поправляя волосы, шла мать. Она была почти спокойна, только прищуренные глаза, чуть дрожащие пальцы… Взяла из рук Янки флакон, смочила материю. «Приложи, вот сюда, над глазом. Надо перевязать голову». Осторожно коснулась влажной тряпочкой синяка: «Как ты?» Но Анджей молчал, безвольно подчиняясь всему, что с ним делали. «Больно?» Он не разжимал губ и не открывал глаз. «Посадите его на софу». Отец взял его под руку и, легонько гладя по волосам, подвел к софе. «Ничего, — шептал он, — ничего, пройдет, увидишь, ничего страшного, подумаешь, синяк, сколько ты уже сажал синяков, помнишь, как в Отвоцке сломался сук и что тогда сделал Каминский…» Но голос у него прерывался. «Посмотри, — бросил он мне, — что на улице».

Я поднялся к себе, погасил лампу и приоткрыл занавеску на окне. Ничего. Пустая улица. Темно. Тихо. Мерцание фонарей. Под липами возле дома Есёновских тени, покачивающиеся ветки, дрожащие листья, кто-то, неторопливо толкая перед собой тачку на железных колесах, свернул в подворотню двадцатого дома. Дождь прекратился. Блики от фонарей на брусчатке. Небо огромное, звездное. Луна над куполом св. Варвары.

Я спустился вниз. Мать заканчивала бинтовать голову Анджея. Отец закрепил конец бинта: «Ну что?» Я пожал плечами: «Ничего. Исчезли». — «Думаешь? — Отец посмотрел на меня потемневшими глазами. — Завтра надо будет что-то сделать». — «Да, завтра надо будет что-то сделать. Только я не уверен, что следует идти в участок». Анджей хотел встать, но мать его удержала: «Сиди. Сейчас перестанет болеть, но пока не дергайся. Может быть, ляжешь и вытянешь ноги? Янка, сними с него туфли». Но Анджей остановил Янку: «Мне нужно выйти». Отец встревожился: «Тебе нехорошо? Сейчас пошлем за доктором Яновским». — «Мне нужно выйти», — повторил Анджей. Я поддержал его, но он отвел мою руку. «Справишься сам?» Он надул губы: «Все в порядке». — «Справишься сам?» Он не ответил и, опершись рукой о столешницу, сделал пару шагов. Вздохнул. Янка пошла за ним, но он нетерпеливым жестом ее отогнал: «Я сам». Мы смотрели, как он скрывается за белой дверью ванной.

Мы сели на софу. Часы мерно тикали. Было без четырнадцати девять. Латунный маятник ходил взад-вперед за хрустальным стеклом — с востока на запад, с запада на восток. Отец молчал, замкнувшись в себе. Мать пододвинулась поближе, взяла его руку, погладила. Янка стояла со своей полотняной тряпицей под дверью ванной. Латунная стрелка перескочила на минуту вперед: без тринадцати девять. Отец смотрел в пол. Я подошел к двери ванной, взялся за ручку. Тишина. Отец поднял голову: «Что ты делаешь?» Дверь была заперта. «Анджей, тебе нехорошо?» Он не отвечал. Отец схватил меня за плечо: «Не глупи. Оставь его в покое». Я дернул ручку: «Анджей, что с тобой? Отзовись!» Дверь не желала поддаваться. «Не валяй дурака, открой. Что там у тебя?» Отец коснулся пальцами двери, словно хотел деликатно постучать по лакированному дереву: «Сынок…»

Мы переглянулись. Внезапно за дверью звон стекла, глухой стук. Я ударил плечом, потом еще раз, треск, дверь распахнулась, переломившаяся задвижка покатилась по полу. Я подбежал к Анджею. Он лежал около умывальника, уткнувшись подбородком в локоть, губы темно-коричневые, ржавая струйка на щеке, возле пораненной руки разбитый флакон, запах йода… Под подошвами захрустели осколки. «Быстро под кран! — Отец приподнял голову Анджея. — Надо прополоскать рот. Быстро!» Раздвинул темные от йода губы, засунув пальцы в рот, ощупал десны: «Господи, детка, что ты задумал… Принесите вату!» Мы сунули голову Анджея под кран. Вода рыжими струйками стекала по лицу. Анджей открыл глаза, захлебнулся, но противиться у него не было сил. Беспомощно повисшие руки. Мокрая рубашка. Отец поддержал его: «Расстегни ему воротничок». Я рванул материю, пуговичка отскочила на пол. «Видишь меня? — Я тряхнул его. — Ты меня узнаешь?» Он закрыл глаза: «Оставьте меня…» — «Как это — оставьте? Ты что натворил? Это глупо! Понимаешь? Глупо, глупо!» Я задохнулся. Мать схватила меня за руку: «Перестань. Не кричи. Надо отнести его наверх и уложить. А потом быстро за доктором Яновским». В лице ни кровинки. Я чувствовал, как у нее дрожат руки.

Осторожно, следя, как бы голова Анджея не ударилась о перила, мы поднялись на второй этаж. Янка зажгла лампу и начала задергивать занавески, но Анджей шепнул: «Не закрывай». Мы положили его на кровать, подсунули под голову подушку. Мать села рядом, потом, закрыв глаза, будто хотела сдержать слезы, крепко обняла Анджея, но он не шелохнулся. Смотрел в окно. Холодный диск луны висел над куполом св. Варвары. Отец погладил Анджея по щеке: «Теперь постарайся заснуть. Мы побудем с тобой. Александр сейчас пойдет за доктором Яновским. Ну, спи».

Я набросил пальто, взял зонт, спустился во двор. Большие ворота были заперты. В дворницкой тускло горела маленькая лампочка. У окошка стоял дворник Маркевич в фуражке с латунным номером. Я махнул ему рукой: «Открывай! Быстро!» Но Маркевич не двинулся с места, только кивком указал на ворота. Я услышал глухой грохот, ворота задрожали — кто-то снаружи сильно ударил в левую створку. Потом голос: «Чего заперся, черт тебя дери! А ну открывай!» Я хотел отодвинуть засов, чтобы увидеть лицо кричавшего, но Маркевич меня удержал: «Сейчас им только открой…» Я отступил от ворот: «Кто такие?» Он хмуро на меня посмотрел: «А шут их разберет. Какие-то». — «Знаешь кого-нибудь?» Он вынул из кармана клетчатый носовой платок и обтер руки: «Чего там знать. Какие-то, и точка». — «С Новогродской?» Он только пожал плечами. Потом ворота опять затряслись от ударов и с улицы кто-то крикнул: «С кем ты там, черт, разговариваешь? Открывай, не то кости переломаю!»

Я уже понимал, что сейчас доктора Яновского мне не привести. Посмотрел на Маркевича: «Возьми-ка ту железяку, дай сюда. Надо подпереть». Мы приставили к воротам пониже засова железную жердь. «С кем ты там разговариваешь?» — снова крикнул кто-то из-за ворот. Я вытер руки от ржавчины. «Вызови околоточного». Маркевич криво усмехнулся: «Околоточного? Хорошо бы ворота выдержали…»

Я вернулся наверх. Мать поправляла Анджею повязку, из-под которой выбились волосы: «Что там за шум внизу? Где Яновский?» Я подошел к окну: «Яновского нет». Несколько фигур перебежало от наших ворот на другую сторону, еще одна исчезла за деревьями. Тишина. Отец не скрывал раздражения: «Как это нет Яновского? Сходи за кем-нибудь другим!» Я смотрел на улицу. За окном пусто. Шаром покати. Никого. Даже под липами.

Стук копыт?

Я прижался лицом к стеклу.

Со стороны Велькой медленно приближался казацкий патруль. Лошади ехали шагом, сонно ударяя подковами о мостовую. Прапорщик в сдвинутой на затылок папахе тупо смотрел перед собой. Они миновали дом Коруса, потом дом Есёновских, скрылись за липами, стук копыт стих. Я вернулся в свою комнату. Выдвинул ящик, вытащил из-под книг жестяную коробку от кофе. Револьвер был похож на сверкающий обломок черного льда. В барабане блеснули патроны. Я положил револьвер обратно в коробку, закрыл крышку, сверху набросал книг.

Осторожно выглянул на пустую улицу. Луна уже миновала купол св. Варвары, краем касалась крон деревьев около дома Есёновских. В окне напротив свет, кто-то задергивал штору. На вывеске лавки колониальных товаров поблескивала темно-красная надпись кириллицей. Туч уже не было. Небо как черная стена, круто вознесшаяся над крышами, звезды как осколочки разбитого стекла. В соседней комнате отец, понизив голос, растягивая каждую фразу, что-то рассказывал Анджею, будто хотел его успокоить плавным журчанием речи. Мать вставляла какие-то шутки, говорила о поездке в Отвоцк, о пляже, реке, солнце, но голос звучал неуверенно, точно она боялась неосторожным словом нарушить тишину.

Янка с охапкой свежих простыней прошла по коридору в комнату панны Эстер. Я видел, как она поправляет подушки и разглаживает одеяло на груди спящей. Панна Эстер лежала навзничь, дышала медленно. Кисти рук на одеяле, неподвижные, бледные с голубыми жилками, без колец и браслетов, совершенно нагие, ничем не защищенные от воздуха.

Я хотел их прикрыть, но Янка, заметив меня, кивком приказала уйти. Уходя, я слышал плеск воды в фарфоровом тазу: Янка греческой губкой обмывала лицо, шею, грудь панны Эстер, а потом методично, по одному, вытирала мягким полотенцем пальцы.

Я вернулся к себе. Наверху на книжном шкафу, под обложкой седьмого тома энциклопедии Мейера, лежало то письмо из Цюриха. В полутьме ласточка на эбеновом барельефе походила на нож с раздвоенным острием. За стеклом в шкафу поблескивали золоченые корешки, белый мраморный слоник, шар из аметиста. Рядом с канделябром из униатской церкви светлели раковины и морские звезды, которые Ян привез нам из Петербурга. Высокая луна рассыпала искры по граням хрустальных стекол. Ее яркое отражение расплывалось, как плавящийся в огне серебряный рубль.

Я подошел к окну. Глядя на лоснящуюся от влаги мостовую Новогродской, я подумал о Гейдельберге, о светлом зале на втором этаже дома на Аугустинергассе, где мы, приколов листы бумаги к чертежным столам, с тщательностью швейцарских часовщиков вычерчивали стрельчатые арки, пролеты мостов и железнодорожных виадуков. Мне захотелось ощутить в руке циркуль, стальную линейку с делениями, никелированные инструменты фирмы «Орион», но из головы не шли голоса за воротами, которые мы подперли железной жердью, я все еще слышал эти голоса без лиц, эти удары по воротам, сотрясавшимся под ладонью…

За окном тишина. И вдруг будто мороз сковал рассеянную в темноте влагу. Откуда-то со стороны Леопольдины донесся прерывистый, повторяемый эхом шорох, словно ветер пробежал по листьям, потом свист, шаги, все ближе, все громче; прижавшись лицом к стеклу, я смотрел на мостовую под деревьями, и вот мелькнула тень, одна, другая, третья, десятая, они вдруг высыпали из темноты с фонарями, бросились бегом по мостовой, свистя в два пальца: расстегнутые куртки, хруст воздуха, свист, переходящий в вой, поблескивающие козырьки картузов, руки поднимаются — взмах — и от бегущей своры вдруг оторвались черные точки, точно стая воробьев вырвалась из рук и устремилась прямо к нашим окнам. Я отскочил: окно разбилось на длинные осколки, звон, стекло посыпалось на стол, на стулья. Камень, разбивший окно, крутился посреди комнаты, как извивающийся от боли зверек. За окном топот, они побежали дальше, добежав до угла, свернули на Велькую, свист утих, топот смолк, они растаяли в темноте.

А потом крик. Это кричала Янка. Я выглянул в коридор. Разбитые лампы погасли. В дверях панна Эстер: подняла странно изогнутую правую руку, будто показывая, что она нашла, — у меня сжалось сердце, — панна Эстер шла к нам, казалось, неся в протянутой руке голубя, но голубь был черный и почему-то блестящий. Мы с Янкой подбежали к ней, взяли под руки и уложили в кровать. Смятая постель, подушка, скомканное одеяло — черные пятна на пододеяльнике? «Бинт! Быстро!» — крикнул я Янке, она выбежала, в окне ветер трепал занавеску, осколки разбитого стекла, ночь, капли влаги. Панна Эстер дрожала, я целовал ее веки, лоб, виски, она что-то мне говорила, я не мог разобрать слов. Коснулся ее руки. Мокрые пальцы? Кровь? Янка вбежала со свернутой полотняной лентой, принялась бинтовать раненую кисть, панна Эстер шептала что-то, но слова обрывались, полотно потемнело, она схватила зубами повязку и начала сдирать темнеющий бинт, я заломил ей руку, Янка схватила за плечи, тряхнула: «Панна Эстер, нельзя так, перестаньте, так нельзя, они уже убежали, их уже нет, перестаньте, ради Бога, перестаньте». Панна Эстер высвободила руку. Взгляд у нее был осмысленный, холодный, сосредоточенный. Я легонько гладил ее по спине. Она дрожала, глядя на забинтованную кисть, будто на спеленутую птицу, пытающуюся вырваться из-под полотна. В глазах живой блеск? Что-то в ней переломилось и сердце стало биться живей, наполняя светом взгляд? Я коснулся ее лба. Лоб был горячий. Янка поднесла ей к губам стакан с водой. Зубы зазвенели о край, капли потекли по шее, она жадно пила. В складках одеяла что-то сверкнуло. Осколки? Я поднял одеяло: «Не шевелитесь». Янка закрыла ладонью рот: «Господь милосердный…» — «Принеси из салона лампу». Мелкие осколки на простыне. Панна Эстер вытянула руку, будто пытаясь оттолкнуть внезапно окружившую ее опасную россыпь острых стекляшек, но тут же, не сводя помутившегося взора с битого стекла, прижала руку к груди и отпрянула к стене. Я осторожно, кончиками пальцев брал запутавшиеся в складках полотна осколки и сбрасывал с кровати. Они со звоном разбивались. Янка внесла лампу. Наши тени, размножившись, заплясали по потолку. Панна Эстер зажмурилась от резкого света. Она дышала уже спокойнее, только то и дело шевелила забинтованной кистью, словно не верила, что это ее собственная рука. Мы усадили ее в кресло, укутали в одеяло, а потом собрали осколки в связанную концами простыню и, точно останки разбившегося черного зеркала в белом саване, вынесли в коридор.

Комната Анджея в конце коридора была пуста. Отец с матерью отвели его вниз, в салон, положили на софу, укрыли пледом. Снизу доносился их тихий торопливый шепот. Я подошел к окну. В домах напротив уже нигде не горел свет. Тишина. Будто все вымерло. По пустой мостовой перед домом Есёновских брел бездомный пес. Ветер пробежал по кронам деревьев. Зашелестела листва. Фонарь над вывеской лавки колониальных товаров покачивал скособочившимся колпаком, похожим на церковный колокол.

Все наши комнаты со стороны улицы выглядели одинаково. Разбитые окна. Развевающиеся занавески. Пол усыпан стеклом. Хрустальные стеклышки в книжном шкафу тоже разбиты. На ковре среди осколков круглые камни — небольшие, удобно помещающиеся в руке.

Я выдвинул ящик, разгреб книжки, приподнял жестяную крышку коробки. Вороненая сталь была холодной и как будто влажной. За спиной захрустело стекло. Отец стоял в дверях. Протянул руку: «Отдай».