Прасковью Андреевну разбудили чем свет и позвали к маменьке. Сергей Андреевич, может быть, и проснулся, но его ставни никогда не запирались, а занавески окон никогда не поднимались, и потому нельзя было сказать наверное, знает ли он об этом разговоре.
Прасковья Андреевна нисколько не удивилась, что Любовь Сергеевна встретила ее особенно холодно.
— Что вам угодно, маменька?
Любовь Сергеевна притворила двери.
— Если б не крайность, я бы с тобой не заговорила, я бы не только тебя не позвала, сама бы, зажмуря глаза, бежала бог знает куда, — так мне от вас горько, так вы мне все сердце пронзаете…
— Все? кто ж, маменька? и братец?
— Не трогайте вы его, не возмущайте меня! Что вам сделал этот несчастный человек, что вы его ненавидите, что вы рады его всячески уколоть или оскорбить? Вы его ценить не умеете. Чем он виноват перед вами, прошу сказать?
— Оставимте его, маменька, — отвечала Прасковья Андреевна. — От всего, что я вчера сказала, я не отрекаюсь ни от единого слова; я могла бы и больше сказать, да… да говорить не хочется.
— Тебе со мной говорить не хочется?
— Я не хочу говорить о братце, — возразила Прасковья Андреевна очень твердо и принужденно тихо.
— Это почему же?
— Маменька, вы сами знаете…
— Да расскажите вы мне, что это на вас нашло? Что это вам вздумалось вдруг кричать, считаться?..
— Кому же "вам"? Сестра Вера, кажется, уж век свой молчит, умрет молча когда-нибудь со страху, а Катя…
— А девчонка ваша балованная хороша! вешается на шею всякому приказному…
— Позвольте! — перебила, вспыхнув, Прасковья Андреевна. — Вы сами ее благословили с Александром Васильевичем, вы не свое говорите: вы братцевы слова повторяете. Довольно он нас и делом и словом обижал, меня и Веру, бедную. Катю я обижать не позволю. Тут уж не одна обида: тут о всей жизни дело идет…
— Что вы все жизнь вашу мешаете? кто тут о вашей жизни говорит?
— Да о ней никогда и никто ничего не говорил! — вскричала Прасковья Андреевна, странно рассмеявшись. — Что о ней и говорить! Мне вот, на последних днях, стало жаль девочки, так и свое все припомнилось… Господи боже мой!
Она закрыла руками глаза, ей хотелось заплакать, но слез уж не было; только глаза ее покраснели и засветились, а завялое лицо от сильного внутреннего чувства, которое его оживило, на минуту показалось прекрасным, будто молодое.
— Что говорить!.. — повторила она. — Ради Христа, маменька, душа моя, не делайте нам этого горя, не берите на себя дурного дела, не расстроивайте свадьбы Кати. Не слушайте братца. Они не бедны будут… да, право, надоело уж оно, это богатство, все о нем толкуют!.. Настоящее надо смотреть: по душе ли нам жизнь наша будет — вот что главное…
— Матушка, сколько раз ты замужем была, что так рассуждаешь? — прервала Любовь Сергеевна с ироническим смехом, мастерским подражанием смеху Сергея Андреевича.
Прасковья Андреевна посмотрела на нее пристально.
— Вы лучше скажите прямо, маменька, — начала она через минуту своим резким, обыкновенным тоном, — что вы вчера — на чем положили с братцем о свадьбе Кати.
— Ах, матушка, что ты меня допрашиваешь? что я тебе досталась?
— Мне надо это знать.
— Зачем это?
— Надо. Распорядиться надо.
— Я и без вас сумею порог показать вашему подьячему!
— Стало быть, это решено — и говорить нечего? — сказала Прасковья Андреевна. — Зачем вы приказали позвать меня, маменька?
Любовь Сергеевна слегка смутилась пред этим холодным тоном и внезапной переменой разговора. Она помолчала, глядя на дочь, которая стояла, дожидаясь объяснения или, вернее, первой возможности уйти.
— Присядь на минуту, — сказала Любовь Сергеевна очень смягченным тоном.
Прасковья Андреевна повиновалась. Любовь Сергеевна еще долго молчала.
— Ты вчера обрадовалась, что брат лишился места… — начала она наконец, — ты, стало быть, в самом деле не считаешь этого за несчастье?
— Я не радовалась и не печалилась: это для него несчастье, а не для кого другого.
— Ну, а для нас несчастье?
— Для вас, маменька, может быть.
— А вам все равно?
Прасковья Андреевна молчала.
— Ну, а для меня, для матери, как ты думаешь, каково это, — а? как ты думаешь? Я с третьего дня, как он мне сказал это, мой голубчик, глаз не осушала, ночей не сплю… видела ли ты, чтоб я кусок съела?
— Мне вчера показалось, вы так покойны.
— Что ж мне при вас терзаться, вам напоказ, на посмеяние! И так уж вы за мою любовь к Серженьке… Да если б не он, что б было? что б мы все были?
— Не знаю… — отвечала, улыбнувшись, Прасковья Андреевна. — Сделайте милость, маменька, перестанемте о нем говорить.
— А о себе что я говорить могу? могу я сказать, что меня это в гроб сведет, что его несчастье так на меня обрушилось, что вот смерть моя… душит меня!
Любовь Сергеевна показала на свое горло; по ее лицу текли слезы.
— Ты меня успокоить можешь, Параша…
— Чем, маменька? — спросила Прасковья Андреевна, которую эти слова заставили встрепенуться, пробудив какую-то жалость, какое-то позднее сожаление о невозвратном, старую радость, старое горе…
Мать это заметила.
— Ох, — продолжала она, — если б кто знал, каково мне — чужой бы, кажется, пожалел! Что ж это, все вы одни правы да правы! Когда ж мне, старухе, можно будет хоть вздохнуть, что вот я… ах, легко стало!.. как это матери не простить, что она своего ребенка любит! Эх, господи, господи!..
Любовь Сергеевна плакала, взглядывая на Прасковью Андреевну, на которую последняя речь произвела впечатление совершенно противное тому, какого ожидала мать. Но Любовь Сергеевна думала, что успела растрогать и убедить, потому что ей не возражали.
— Серженька надеется место получить, — сказала она.
— Прекрасно, — сказала Прасковья Андреевна.
— Ему деньги нужны.
— Я думаю; теперь у него жалованья нет, жить нечем в Петербурге.
— Вот ты это прекрасно поняла, друг мой. Нечем жить — это ужасно. А ему до зарезу нужны деньги. И определение от этого зависит.
Прасковья Андреевна не сказала ни слова.
— Успокой меня, друг мой… — продолжала мать.
Прасковья Андреевна молчала.
— У тебя есть деньги… отдай Серженьке.
— Нет! — сказала очень хладнокровно Прасковья Андреевна, давно догадавшись, что должно дойти до этого.
— Боже мой, боже мой! К чему же ты их… для себя бережешь?
— Вы очень хорошо знаете: это приданое Кати.
Любовь Сергеевна выслушала, не возражая, с самой возмутительной кротостью.
— Друг мой, брат тебе их возвратит.
— До тех пор далеко, пока он возвратит.
— Ты в нем сомневаешься?
Прасковья Андреевна не отвечала.
— Он тебе вексель напишет, — сказала старуха с ожиданием и некоторым презрением к корыстолюбию, которое выказывала дочь.
— Что ж? Мне он может давать сколько угодно векселей, он очень уверен, что я его в тюрьму не посажу.
— Он в тебе совершенно уверен, — сказала Любовь Сергеевна поспешно, — он знает твое благородство…
— Я не дам! — прервала Прасковья Андреевна.
— Ты представь, что это вся его надежда…
— Я знала, что он даром не приедет! — вскричала Прасковья Андреевна, — нет.
— Тебе-то на что они нужны, деньги эти?
— Не мне, а Кате. Не сидеть же им без гроша!
— А как брат сидит без гроша? Там, в большом городе, в столице…
— А мне-то что ж, — прервала Прасковья Андреевна, — ему бывало хорошо, он о нас не думал, что нам о нем думать! — извернется…
— А как не извернется?
— Что ж делать? так и быть.
— Тебе не жаль?
— Кого, маменька? Это он сам научил вас просить, — да?.. Фу, что за бессовестный!
— Только от вас и дождешься!
— Да нечего больше дожидаться, право! Что это? как еще это назвать? Припомнил, что можно еще малость какую-нибудь отнять, и прискакал! И у кого же отнимает? — у бедной девочки, которой вся жизнь впереди!.. Удивляюсь, маменька, как вы никогда не подумаете: ведь Кате так же жить хочется, как и Сергею Андреичу! Как вы взялись за него просить!.. Бог с ним совсем. Не дам я ему ничего, ни за что на свете, — так ему и скажите!
Прасковья Андреевна ушла с этими словами. Любовь Сергеевна была в страшном затруднении, как сказать свою неудачу сыну, который хотя не поручал ей ходатайствовать за него, но был уверен, что она и без поручения это сделает. Она, однако, собралась с духом и после утреннего чая, к которому Прасковья Андреевна не явилась, отвела Сергея Андреевича в сторону и рассказала ему.
Сергей Андреевич был недоволен столько же неудачей, сколько тем, что мать подвергла его отказу. Но, посердясь немного и сказав Любови Сергеевне, что у нее страсть мешаться там, где не следует, он предался размышлению в своей комнате и сообразил, что теперь, когда этой просьбой он уже скомпрометирован и унижен перед сестрою, надо продолжать и успеть во что бы то ни стало, благо дело начато.
Он пошел в светелку. По этой лестнице Сергей Андреевич не всходил со дней своего отрочества, не удостоивая светелки своих посещений во все свои приезды. Лестница порядочно тряслась под тяжелыми шагами важного человека.
Прасковья Андреевна сидела на своей постели, закутавшись во что-то когда-то меховое. В светелке было страшно холодно.
— Кто там? — закричала она, услышав, что отворяют и не умеют отворить двери. — Ах, батюшки!..
Она была поражена удивлением при виде братца, который входил, нагнув голову под дверью, но через минуту это удивление заменилось другим чувством, которое Прасковья Андреевна привыкла выражать смехом.
— Что это вам вздумалось навестить! — спросила она, смеясь, не двигаясь с места и продолжая починивать платье, которое лежало у нее на коленях.
Сергей Андреевич был настолько умен, что не отвечал ей какой-нибудь шуткой, когда их отношения были так ясны; к тому же у них никогда не бывало предметов для постороннего разговора.
— Маменька вам говорила… — прямо начал Сергей Андреевич, садясь на маленький плетеный стул и осмотрев его, прежде нежели сел.
— Говорила, братец. И вам она передала, что я отвечала? — сказала так же тихо, просто и прямо Прасковья Андреевна.
— Передала… Я пришел к вам сам поговорить, — продолжал Сергей Андреевич, несколько затрудненный ее молчанием.
— Что ж больше говорить, братец? — спросила она равнодушно.
— Вы, пожалуйста, не упрямьтесь — дайте деньги. Мне до зарезу нужно.
— И нам нужно тоже.
— Нужно, да не так.
— Все равно; всякому своя необходимость.
— Да, необходимость может быть, но не несчастье.
— Ваше несчастье не велико: вы такой важный человек, — как раз поправитесь.
— В том-то и беда, что важен; да небогатому человеку поправляться мудрено; покровительство у меня слишком знатное: надо себя поддержать. Того и гляди забудут.
— Ну, вас-то, может, так скоро и не забудут, братец, — отвечала она спокойно, холодно и несколько насмешливо. — У вас такие способности, вы всем нужны были. Найдетесь скоро.
— Да, если б с деньгами.
— Нет, братец.
Он подумал, помолчал и сказал наконец:
— Я должен вам все сказать, чего я не говорил маменьке: она бы ничего не поняла; шум был бы только… На меня казенный начет, пополнить надо.
— Как велик?
— Тысяч около пяти.
— Э, не верю, братец; ничего нет! Как можно, если на вас есть начет, так только в пять тысяч! Вы бы половчее выдумывали; вы бы вдесятеро сказали, я бы поверила. Разве такие люди, как вы, пятью тысячами кончают? Полноте, неправда, ничего нет. Вам мои деньги нужны только…
— Мне ваши деньги нужны пополнить часть начета, — сказал Сергей Андреевич мрачно и тихо.
— Ну вот, поправились; я вас научила, как сказать! — сказала Прасковья Андреевна, рассмеявшись.
— Начет действительно огромный, — продолжал братец, нахмурясь.
— Полноте, пожалуйста, выдумывать, — прервала она, — ничего нет.
— Есть, — подтвердил он.
— Я вам не верю, — возразила Прасковья Андреевна, — да все равно, есть или нет — какое мне дело? Если на вас огромный начет, стало быть вы брали деньги, пользовались? Ну и расплачивайтесь как знаете.
Сергей Андреевич еще помолчал несколько минут.
— Вы решительно говорите? — спросил он.
— Решительно.
Он встал и медленно вышел. Все это происходило очень тихо; никто не возвысил голоса. Прасковья Андреевна продолжала сидеть одна и работать, когда Вера вошла, шатаясь, полумертвая, и упала на свою постель. Сестра подошла к ней.
— Что ты? что с тобой? или что случилось?
— Ох, не трогай меня… Там он…
Катя прибежала перепуганная. Сергей Андреевич, говорят, бросал стульями по зале.
В этот день весь дом был в чем-нибудь виноват; не осталось в покое ни одного человека. Сергей Андреевич, между прочим, объявил радостное известие, что остается жить здесь.
Несколько дней сряду в Акулеве происходили необыкновенные вещи. Не было конца сценам, объяснениям, спорам, шуму, слезам: промежутки тишины были едва ли еще не тяжелее всего этого. Замечательно то, что все это происходило по разным причинам, совершенно посторонним, а о деньгах Прасковьи Андреевны не было ни слова.
Вера занемогла; Катя глаз не осушала. Иванова не велели принимать. Приехав в субботу, не допущенный в дом, он оставался на деревне, в избе, и оттуда прислал Кате записку, спрашивая, что все это значит…
Записку перехватил Сергей Андреевич…
Он принес ее Любови Сергеевне и попросил ее написать Иванову письмо, которое продиктовал и в котором поправил ошибки, орфографии… Это письмо было образцовое в своем роде.
Катя, между прочим, была заперта братцем в его комнате. Сергей Андреевич вошел с этим письмом в руках и прочел его вслух. Он необыкновенно ловко и хорошо обставлял всю эту комедию.
— Братец, братец! что ж это такое? что ж со мной будет? — вскричала Катя, не дослушав до конца обидного, дерзкого отказа, который назначался ее жениху, — я жива не останусь, я умру…
Сергей Андреевич, конечно, только рассмеялся этой глупости, повторяемой девушками при всяком удобном случае.
— Молчать! — строго сказал он, когда рыдания и крики Кати сделались уже слишком громки.
Она едва не выхватила у него письма, которое он сбирался печатать; но Сергей Андреевич взял ее за руки, повернул, вытолкнул за дверь и заперся.
Катя кричала, стучала в дверь, наконец, вырвавшись от тех, кому было приказано "держать эту безумную", побежала в светелку к старшей сестре и упала ей в ноги.
— Ради Христа, спасите нас, сестрица, голубушка, милая!
Вера чуть не умерла, лежа в своей постели. Прасковья Андреевна едва добилась у своей любимицы, в чем дело.
— Милочка моя, — сказала она, — но знаешь ли, чего он хочет? чтоб я отдала ему твое приданое — все, что у тебя есть!..
— А умру я, кому это приданое? Не все равно я умру? Отдайте ему, бог с ним! Он еще не отсылал письма… Подите, подите к нему скорее, отдайте все! Ну, пусть я без всего останусь, да не могу я жить без Саши…
Прасковья Андреевна, взяла билет приказа и понесла его брату.
— Возьмите, — сказала она, бросив его на стол, — не уморите мне ее!
— Что это такое? — сказал он с большим достоинством. — На что мне это? Мне не нужно!
— Ну, ради бога, братец, полноте, довольно! Я сама виновата: до этого довела… Одна сестра умирает, другая, девочка моя, вне себя… Полноте ее томить, возьмите. Уезжайте; я ее без вас обвенчаю… Одно только: отхлопочите здесь место Иванову… Я глупа, братец, простите меня, но не мучьте мою Катю…
Сергей Андреевич посмотрел на ее бледное, измученное лицо с укоризной и состраданием.
— Эх!.. — сказал он, покачав головой, и спрятал билет в свою шкатулку. — Я дам вам вексель, — прибавил он через минуту, разрывая письмо и принимаясь писать другое.
Прасковья Андреевна стояла, молчала и ждала. Братец кончил писать и отдал ей.
"Милостивый государь, Александр Васильевич. Между нами вышли недоразумения, очень неприятные для всего нашего семейства, еще более неприятные для моей меньшой сестры, что вы очень понимаете. Прошу вас пожаловать к нам скорее, чтоб разом прекратить эти неприятности и объясниться, как следует добрым родственникам…"
Иванов прибежал тотчас.
Все засияло радостно… то есть было как-то натянуто, принужденно, тяжело-весело. Сергей Андреевич шутил важно, с покровительством; он никак не объяснялся с Ивановым, а просто сказал, что если его не приняли, то потому, что перепутали лакеи.
Вера не вставала с постели и оставалась в светелке одна.
Любовь Сергеевна рассказывала Серженьке, каков он был, когда был маленький. Сергей Андреевич расспрашивал об этих подробностях с любопытством и большим снисхождением.
Катя не плакала больше, но вся дрожала.
Прасковья Андреевна не говорила ни слова и только посматривала на братца. Один раз взгляды их встретились… Братец улыбнулся этой встрече, задумался, посмотрел еще раз на старшую сестру и вдруг обратился к Иванову.
— Александр Васильич, — сказал он, — что бы вам служить в Петербурге?
Сергей Андреевич заговорил на эту тему и говорил так заманчиво, что Иванов увлекся и слушал только его. Сергей Андреевич понимал, с кем имеет дело: он описывал молодому человеку трудовую жизнь среди людей небогатых, но равного с ним образования, изящные удовольствия столицы, доступные тем, кто умеет сводить экономию, а в провинции ни для кого невозможные, возможность чтения и прочее. Иванов растаял.
— Похлопотать, перевести вас? — спросил Сергей Андреевич.
Он спросил необыкновенно любезно и родственно. Иванов колебался; Сергей Андреевич настаивал.
— Выключить вас здесь недолго, — сказал он, — и поедемте вместе.
— А вы когда едете?
— Дня через три.
И в полчаса, после советов, уговоров, шуток, наставлений, было решено, что Иванов уедет служить в Петербург, а через два месяца, в январе, — и уж самый долгий срок — в апреле, приедет жениться на Кате и увезет ее с собою, приготовив, как и где поместить ее в Петербурге. Это так весело, так занимательно! Братец решил так скоро, что некогда было минуты подумать. Если Иванов задумывался, если Прасковья Андреевна что-нибудь возражала, Сергей Андреевич говорил, что с такой нерешительностью нельзя жить на свете, что так никогда ничего нельзя устроить…
— Я не понимаю, что же, ты имеешь какое предубеждение против этого? — спрашивала Любовь Сергеевна Прасковью Андреевну, взглядывая на нее и как будто сомневаясь в целости ее рассудка.
Катя возражала тоже; она была в горе… Сергей Андреевич удостоил улыбнуться и сказать, что влюбленные девочки ничего не понимают.
— Да, кажется, и понимать не хотят! — подтвердила с негодованием и тихой горестью Любовь Сергеевна.
Все шло так, что должно было решиться и было решено и условлено, как желал братец.
Когда расходились спать, Любовь Сергеевна осталась на минуту одна с сыном и обняла его.
— Друг мой, благородное мое существо… мученик!..
Она почему-то глубоко о нем сожалела.
Сергей Андреевич съездил в N взять деньги из приказа и помог Иванову поскорее получить отставку. Через пять дней они выехали вместе, вместе ехали до Москвы, где Сергей Андреевич сел в первоклассный вагон, не спросив Иванова, где он садится. Все-таки по крайней мере одна машина везла их в Петербург; но в Петербурге
Сергей Андреевич не спросил Иванова, где он остановится, и не сказал ему своего адреса… Впрочем, они даже и не видели друг друга на дебаркадере.
Иванов, узнав в адресном столе, где живет Сергей Андреевич, стал посещать его с просьбой о месте… Кто побывал в Петербурге для дел, тот знает, скоро ли и как они делаются, знает, что такое покровители, доброжелатели и рекомендации. Иванов приобрел эту опытность и через восемь месяцев получил место писаря в департаменте.
Оглядевшись, он увидел, что жениться еще нельзя: жить нечем. Средств не прибавилось ни через год, ни через два… средств и теперь нет; через четыре года труд и тоска, служба и уроки русской грамоты маленьким детям заставили побелеть кудрявые волосы когда-то хорошенького Иванова; работа днем, забота ночью, труд выше физических и нравственных сил для того, чтоб жить, и жизнь для этого труда выше сил сделали из молодого человека какую-то машину, уже мало понимающую, мало чувствующую… Где тут жениться!..
Сергей Андреевич, конечно, нашел себе место. В Акулеве все живут по-прежнему…
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в журнале "Отечественные записки", 1858, № 10. Затем включено в Собрание сочинений Н. Д. Хвощинской: "Романы и повести" В. Крестовского: В 8-ми т. СПб., 1859–1866. Печатается по тексту издания "Повести" В. Крестовского — псевдоним. СПб., 1880, т. 1.
1858
Хвощинская Н. Д. Повести и рассказы / Сост., подготовка текста, послесл., примеч. М. С. Горячкиной. — М.: Моск. рабочий, 1984.
OCR Бычков М. Н.