1.

Лиза вбежала в дом, точно за ней гнались. Прихлопнула за собой дверь и уперлась в нее затылком. Губы шевелились, а слов не было.

— Чего ты? — икнул пьяный Василий. — Ч-чего?

Я кинулась к Лизе, дала ей напиться. Зубы стучали о кружку.

— Марина… Ох, Марина… — зашептала Лиза. — В Саланештах, где жандармерия… повесили парашютистов. Молоденькие…

Лиза всхлипнула. И вдруг заплакала в голос.

Я схватила пальто и выбежала на улицу. «Кто? Кто? Кто?» — била в виски кровь. Дышать было нечем, но я все бежала. А вдруг это Максим с Таней… Мы вместе летели на задание. В одном самолете. Максим и Таня должны были прыгать после меня и Василия. Я бежала, забыв обо всем, кто я, где я, зачем оказалась по эту сторону фронта.

Было скользко и вязко, чавкала под ногами грязь — особенно на деревенской улице. Я все равно бежала до площади с виселицей, с трупами. Я потом поняла, почему так бежала — где-то в глубине сердца жила надежда, что еще не все потеряно, еще можно помочь Максиму и Тане.

Последний дом, поворот и…

— Мальчики!

Мальчики… Я сразу узнала их. День до вылета мы провели вместе на Кировоградском аэродроме. Они тоже ждали вылета — четверо мальчишек-москвичей. Они ушли из десятого класса в разведку, а теперь шли на какое-то серьезное задание. Шли нелегально. И немножко этим кичились — четыре мальчика из одного класса.

Они и резвились по-школьному. Подтрунивали друг над другом, устраивали каверзы один другому. А больше всех доставалось тихому, чернявому пареньку — он, как и я, не успел вырасти.

Длинноногий и тощий Кольчик начинал:

— Слушай, Мишка! Зачем тебе вторая финка? Ну, одна — я понимаю. Если посчастливится — встретишь немца, пронзишь!.. А вторая?

— Поросят резать, — подкидывает смешливый Димка и хохочет. — В тылу ждут — не дождутся Мишку.

— Не-ет, — тихо улыбается Миша. — Ноги тебе, Кольчик, укорочу, когда прятаться надо будет.

— Ах, так! — угрожающе рычит Кольчик и вдруг прыгает на Мишку. Миша, не ожидавший нападения, падает. Кольчик тоже падает. Димка закатывается тоненьким смехом и едва не садится на включенную электроплитку. Вольчик по-спортивному прыгает между Димкой и плиткой, Димка падает на Кольчика с Мишкой. Минут пять — каша, из четырех голов и восьми ног.

Мы с Таней смеемся, хотя уже нет сил смеяться. Мы смеемся весь день и еще — полночи, до посадки в самолет. Потом — в самолете.

В свалке Миша за что-то зацепился и порвал брюки. Кольчик сочинил стихи:

— Как так? — хохотнул Димка. — Он, пока приземлится, без штанов останется. А ты, Кольчик, говоришь — старшина не даст.

— Не даст! — подтверждает Вольчик. — Будет Мишка в исподних.

Миша расстроенно прилаживает на коленке оторванный треугольник.

Приладил, улыбнулся, уперся подбородком в ладони и неожиданно запел — высоким, чистым голосом, похожим на девичий.

Кольчик, Вольчик и Димка подхватили. Они пели слаженно, красиво. Мы с Таней прижались друг к другу, пригорюнились. Даже гул моторов не мешал. Наоборот, казалось — моторы аккомпанируют.

— Еще, мальчишки! — попросила Таня, когда они смолкли.

Миша послушно завел про «Синенький, скромный платочек…», но раздался звонок, из кабины вышел инструктор-парашютист.

— Первая пара, приготовиться!

Мы торопливо обнялись с Таней. Максиму пожала руку. Мальчишкам помахала:

— До свидания, мальчики! До встречи на земле!

…Вот как мы встретились, мальчики!

Весенний ветерок перебирал на лбу Вольчика белесую прядку, трепал вырванный треугольник на Мишкиной коленке. У Кольчика почему-то не связаны руки. Четверо мальчиков-москвичей, не закончивших десятый класс. Им некогда было учиться, они не могли учиться — решать задачи, писать диктанты, когда их родную землю топтал остервенелый враг.

— У-у-у, сволочи! — погрозила я кулаком жандармерии, разместившейся в бывшей школе.

Весь свой гнев, все горе свое, всю ненависть вложила я в это ругательство. Не на тех ведь напали. Не на тех. На нашей земле страхом не возьмешь. На нашей земле рождается вместо страха лютая ненависть. Неистребимая.

Я некстати вспомнила о Василии, плечи у меня опустились. Но тут же снова расправила их. Василий — падаль. От него, живого, несет трупным смрадом, измена никому не приносила счастья. А на нашей земле свободу несут не Василии.

Обратно я едва плелась от усталости, от потрясения, от гнева.

Но этому дню не суждено было еще кончиться.

Домой я пришла в сумерках и, как ни странно, застала Василия, причем — одного. Он все время пьянствовал с кучкой дружков — то сам к ним ходил, то их сюда волок. А тут — дома, и один, и пьет чай. Держит в растопыренных пальцах блюдце и со свистом тянет в себя кипяток. Втянет, чмокнет от удовольствия, шмыгнет носом и снова тянет. Удивительное дело — попал в свою среду и потерял то немногое из культуры, что приобрел было в армии.

— Где Лиза? — спросила я.

— Пленным мамалыгу понесла, — усмехнулся Василий. — Поискать среди них своего мужика.

— Пленным? Каким пленным?

— А обыкновенным… У шоссе встали, разрешили покормить.

Я больше не чувствовала усталости. Кинулась к буфету, нашарила кусок мамалыги, несколько комков сахару, завернула все в полотенце и побежала на край села.

Там, на небольшой полянке, сбилось в кучу до трехсот человек. Изможденных, с потухшими глазами, оборванных — в остатках шинелей или телогреек, в пиджаках, а то и просто в гимнастерках. Десяток женщин стояли поодаль и горестно смотрели на этих людей. То, что принесли женщины, и третьей части пленных не накормить.

Вдруг пленные зашумели, зашевелились. Конвойные заорали. Я не сразу поняла в чем дело. Десятки страшных, изможденных рук потянулись ко мне.

— Девочка, дай… Дай! Дай! Девочка!

Я почувствовала, как у меня зашевелились волосы от ужаса. Пленные напирали, конвоиры их били прикладами. Но один прорвался вперед — в офицерских брюках, рваной майке. Он протянул руку с пустой консервной банкой. Банка прыгала вместе с рукой. Босые ноги пленного тонули в топкой грязи, перемешанной со снегом.

Я подняла глаза и встретилась с его глазами — огромными, чистыми, синими. Ему было не больше восемнадцати. Как Сережка. Я протянула ему сверток. Но подскочил конвоир, толкнул его.

— Этот нельзя! — закричал конвоир.

Я встретилась снова взглядом с синими глазами пленного и кинула ему сверток. Поймал сверток конвоир. Тогда синеглазый пленный поднял руку и влепил конвоиру пощечину. Мгновение. Автоматная очередь… и… Я зажмурилась. А когда открыла глаза, конвоир бешено топтал сапогами, втаптывал в грязь мамалыгу, сахар, мертвую голову пленного.

Домой меня привезла Лиза. Она и отхаживала меня целую ночь. Спасибо Лизе, доброй и робкой сестре Василия. Она оказалась единственным человеком в этой огромной и скотской семье, прижившейся в оккупации. Из пяти братьев Василия и Лизы ни один не был на войне. Только Лизин муж воевал, и она говорила об этом шепотом. Боялась, что немцы рассчитаются за него и с ней, и с детьми.

В эту ночь я так и не смогла заснуть. Мучила мысль, почему перед вылетом я так и не решилась сказать Прищуренному о Василии, о своих сомнениях.

Наверное, потому что у меня не было перед вылетом недоверия к Василию. Он вел себя на «большой земле» не лучше и не хуже других. Если и не герой, то и не трус — уже это одно хорошо. А тут еще и радость возвращения, и быстро зажившая рана, и то, что Максим с Таней готовились на задание, а я отчаянно завидовала.

Через несколько дней Прищуренный спросил:

— Как, Оля, себя чувствуешь? Можешь лететь в тыл?

— Конечно! — воскликнула я без раздумья. — Конечно, товарищ подполковник.

Я вспомнила, как мы с Таней прикручивали Прищуренному по второй звезде на погоны. Очень радовались за новоиспеченного подполковника, я и Таня прыгали, Максим — поцеловал его, Василий сказал — поздравляю и ушел. Он вообще тогда мало бывал с нами, мало разговаривал, был задумчив. Я не мешала ему — пусть подумает, есть о чем. Возможно, пример дружбы, готовность каждого пожертвовать ради другого собой, взаимовыручка, то есть все то, с чем Василий впервые в жизни тесно соприкоснулся во время перехода нашей группы через фронт, заставили его серьезно пересмотреть свои поступки.

Я вспомнила, что в самолете, уже перед выброской, я еще и еще спрашивала себя, глядя на перекошенное лицо Василия (его мутило), правильно ли я сделала, не поделившись ни с кем.

Я прыгала первой — так положено радисту. Без радиста группа не может работать. Когда раскрылся купол парашюта и я смогла оглядеться, не увидела Василия. Не мог же он повиснуть у меня над головой так, что я не смогу увидеть из-за своего купола его парашюта. Даже если он прыгнул следом, он должен быть чуть левее. Самолет уходил влево. Василия не было. И только у самой земли увидела оторвавшийся от самолета силуэт купола, далеко от места моего приземления.

Земля была рыхлая, толчок получился мягким. Но я приземлилась возле дерева и, когда гасила купол, он накрыл, как шапкой, крону. Я растерялась от неожиданности. Но помощи ждать неоткуда, а ночь светлая — белый купол виден издалека. Тем более, что где-то поблизости, ночью трудно сориентироваться, мерцал огонек и заливисто лаяла собака. Я вынула финку, отрезала стропы, по частям срывала цепкий парашютный шелк. Времени на это ушло много, близился рассвет. Хорошо хоть, что земля была мягкой, яму вырыла без усилий. Закопала парашют, взяла вещи в руки и пошла искать Василия.

Искала около часа. Уже пришла в отчаяние: топтаться по вспаханному полю — оставлять следы, и без Василия нельзя. Я тихонечко свистнула — молчание, окликнула по имени — молчание. На востоке серела полоска рассвета. Я повернулась и — вскрикнула от испуга: рядом за кустом, чуть не рукой достать, неподвижно сидел человек.

— Василий?!

Он не шелохнулся. Он сидел клушкой, распахнувшей крылья.

— Что с тобой? Ударился? Где парашют?

— Н-ни-ч-чего, — пролязгали зубы.

Василий сидел на парашюте, прикрыв его полами пальто.

— Дурак! Подлец! Скотина безмозглая! — шипела я в отчаянии.

— Копай яму…

Я толкнула его в спину. Он послушно поднялся и стоял, как пень. Я рыла, а он стоял в оцепенении. Я сама закопала его парашют. Затоптала яму, присыпала сверху рыхлой землей. Остатки земли — парашют занимает много места — развеяла по полю.

Вдруг Василий нагнулся, взял свой чемодан и пошел, чуть не побежал. Молча, не оглядываясь. Я за ним. Но скоро выдохлась, стала отставать.

— Василий, остановись! Надо закопать рацию!

Он остановился. Поставил чемодан у ног, стал оглядываться. Было почти светло, проглядывалась группа деревьев и дорога за ними. Василий двинулся к деревьям. Остановился возле самого толстого дуба и так же, ни слова не говоря, стал лихорадочно копать яму. Я помогала.

Когда яма была достаточно глубока, Василий сказал:

— Давай рацию…

Закопали рацию, с ней запас батареек.

Василий взялся за свой чемодан. Я — за свой. Он двинулся к дороге. Я — следом. Пройдя с километр по булыжному шоссе, он остановился, подождал, чтобы я поравнялась, и сказал:

— Вот что, Ольга, я работать не буду.

Я сжимала в кармане пальто пистолет.

— Я буду жить дома. Спокойно. Надоела мне ваша война… А ты, как хочешь — я тебя не выдам, но и ты меня в свои дела не путай… Ясно?

Чего уж яснее!.. Пистолет жег мне пальцы. Но я говорила себе: «Спокойно, Оля, спокойно». Но разве можно быть спокойной? Я чуть не задохнулась от ненависти:

— Сволочь ты, шкура подлая!.. Думаешь, отсидишься? Никогда еще предатель не уходил от расплаты!

— А, брось ты, — отмахнулся Василий. — Я никого не предаю. Работай одна…

Я вытащила руку из кармана — онемевшие пальцы в красных полосках от металла. Я бы могла его убить — и убила бы, если бы не крохотная надежда на то, что еще не все пропало.

— С легендой как быть?

Василий благодушно ответил:

— Это мне не помешает… Живи у нас. Только рацию в дом отца не таскай…

Остаток пути мы проделали молча.

О чем думал Василий, мне неизвестно. А я думала об одном — выдаст он меня или не выдаст? И решила — не выдаст. Не из благородства, конечно, — какое благородство у предателя! — из трусости не выдаст. Побоится, что и его притянут вместе со мной.

 

2.

Молдавское село… Неприглядным оно мне показалось в раннее утро. Серые голые деревья. Серые после зимних невзгод домики, мазанные и беленные с лета, а сейчас облезшие. Едва просохшая тропка на дороге, покрытой месивом из снега и грязи. Довольно большое село — начиналось оно метрах в ста от шоссе, а кончалось километра через два, упираясь другим концом в лес.

Дом Василия оказался почти у леса. К счастью, не встретили ни одного человека, было слишком рано, а может, обезлюдело селение за войну. Из немногих труб тек дымок, пахнущий кизяком. У предпоследнего дома Василий остановился, подождал меня и первым вошел. Минут пятнадцать стоял невообразимый шум — я до конца никогда не могла сосчитать, сколько же человек в этой семье, — Василия целовали, обнимали. Меня не видели. Только ребятишки у печи с удивлением таращились.

Наконец пожилой человек, рослый и сильный, похожий на Василия — отец, подумала я, — спросил:

— А кто это?

Василий оторопело рассматривал меня с минуту, видимо, приходя в себя.

— Это?.. Это моя жена, Марина.

В доме наступила тишина…

Определили нас жить к Лизе — сестре Василия. Статной и красивой женщине, только робкой или запуганной. Синие, как у Василия, глаза, но смотрят так, точно просят — не обижай. Дом у Лизы — по соседству с родительским — большой, добротный, но запущенный. Трудно без мужа. Она обрадовалась Василию — поможет брат.

Только куда там — Василий поможет. Весь день до поздней ночи из отцовского дома неслись пьяные вопли. Пять братьев с женами да многочисленные дружки Василия пили с утра. Но не это меня тревожило.

Тревожила мысль: где пристроить рацию, чтобы связаться с Центром. И еще — куда Василий прилет спать.

Лиза постелила на широкой кровати. Все лучшее положила, что у нее имелось, — пышные подушки, холщовые простыни, расписное одеяло. Я кусала губы, чтобы не заплакать. И все порывалась сказать Лизе — постели мне отдельно. Не сказала. Просидела у окна до прихода Василия. То ли был он сильно пьян, то ли забыл о моем существовании. Разделся, лег, захрапел.

Сидеть больше не было сил, ведь предыдущую ночь мы не спали. Я тихонько, не дыша, подошла к кровати и легла поверх одеяла, на самый край. Проснулась от того, что кто-то сдавил мне плечи. Василий… Я села и, что было силы, отхлестала его по щекам. Он грязно выругался, завернулся в одеяло.

Остаток ночи я просидела у окна.

Днем, когда мы остались с Лизой одни, я сказала:

— Стели мне, пожалуйста, на полу. Я… не жена Василию.

Лиза отшатнулась. Голубые испуганные глаза наполнились ужасом.

— Кто же… ты?

— Я не могу тебе этого сказать, Лиза. — Я старалась ее успокоить. — Ничего страшного нет. Но и знать никто не должен. Даже ваша семья.

Лиза не успокоилась. Она стала белее стены. Но я все-таки сказала то, что должна была сказать:

— Сделаешь плохо мне, сделаешь плохо себе и своим детям. У тебя, Лиза, муж на фронте?

Лиза только кивнула, голос отказал. Она поправляла и поправляла каштановую прядку на лбу. Я сказала:

— Я тебе верю, Лиза. А больше мне не с кем здесь поговорить.

Я поколебалась напоследок. Мысленно проверила все возможности и убедилась еще раз: другого выхода нет — нужно использовать Лизу. Единственный человек, которому можно доверять. Хотя бы потому, что она не захочет ставить под угрозу мужа, себя, детей. По мимолетным Лизиным вопросам я еще вчера поняла — она ждет-не дождется наших, в отличие от своей семьи. Потому ей и живется трудно, братья и родители не хотят ей помогать — большевичка.

— Скажи, Лиза, ты не слышала, есть ли здесь партизаны?

Лиза из бледной стала пунцовой.

— Н-е-ет, — нерешительно протянула она. — Говорили, был какой-то отряд… Или разбили, или ушел куда…

— А нет ли человека, который знает точно?

Лиза колебалась. Она боялась.

— Не бойся, Лиза. Я только жить у вас буду — и все… Мне нужен такой человек. И он есть, вижу по тебе.

Лиза сдалась. Она рассказала: в соседнем селе Борах, в километре отсюда, живет сапожник Степан Дибан. Говорят, он — партизан, но живет дома. Дом у него стоит даже не в селе, а чуть на отшибе, в лесу. Добротный дом, Степан хороший сапожник. Только сейчас некому и не из чего шить модельную обувь. До войны он был активистом в своем селе.

— Большая у него семья?

Лиза сказала:

— Нет, вдвоем с женой.

У меня от волнения ладони задрожали — это же то, что мне нужно.

— Как мне его найти, Лиза? Самой пойти? Он, может, разговаривать с незнакомой не захочет?

Лиза еще поколебалась, но теперь совсем немного.

— Я приведу его к вам, Марина.

— Это не опасно?

— Нет. Он и прежде к моему ходил. И потом навещал — спросит про нужду, помочь чем-нибудь.

Я расцеловала Лизу.

— Спасибо тебе.

Она улыбнулась, робко, виновато.

— Чего уж… Знаю, помочь тебе больше надо, а боюсь. Всего я боюсь, Марина. И всех. Скоро уж наши-то придут, а?

— Скоро, Лиза, может, очень скоро. Вот и давай им поможем.

Но прошла еще неделя. Лизе с трудом удалось пару раз вырваться в соседнее село — работала она с утра до вечера да еще батрачила в родительском доме на всех.

Василий все эти дни напролет пил. Совсем потерял человеческий облик. Пропивал наши деньги, выданные на разведку и на жизнь. Денег разведчикам давали много, чтобы не голодать, чтобы иметь возможность, когда необходимо, нанимать машины, приобретать вещи. Не случайно я была по легенде дочкой куркуля, уж «папа» выдал нам на дорогу. Деньги по положению находятся у руководителя.

Словом, Василий запил-загулял. На четвертый день к нам постучался жандарм. Сказал отцу Василия: если сынок не явится на прописку, его арестуют.

— Слышь, — сказал Василий. — Собирайся в жандармерию.

 

3.

До жандармерии или, как ее называют по-румынски, сигуранцы, расположенной в центре Саланешт, четыре километра. Все четыре километра прошли молча. Хотя волновались одинаково: все ли в документах, как надо, не придерутся ли к чему, не откажут ли в прописке. Волновались одинаково, хотя причины для волнения были разные. Для Василия прописка значила — спокойное житье, а для меня — возможность выполнять задание.

Сигуранца — каменное здание за высоким забором. У ворот две молдавские повозки, похожие на русские телеги, только с низкими бортами. Несколько молдаван в высоких каракулевых шапках внимательно слушали жандарма, что-то объяснявшего им. Румынский жандарм — в ядовито-зеленом мундире, в смешных обмотках до колен — почему-то оглядывался все на пустое крыльцо.

Я чувствовала, что бледнею от страха. Взглянула на Василия, а он не лучше меня. Протягивает наши паспорта жандарму трясущимися руками. Жандарм кивнул на крыльцо и сказал, что паспорта сдают самому шефу.

Мы поднялись на крыльцо, я взялась за ручку двери и — дверь сама распахнулась. Молодая, нарядно одетая женщина, высокая и стройная, легко сбежала по ступенькам вниз. Жандарм у ворот стукнул каблуками ботинок, взял под козырек и замер.

Женщина небрежно кивнула ему.

Наверное, она… Лиза мне рассказала, что у шефа жандармерии — русская жена, очень красивая, родом из Одессы. Надо бы собрать о ней сведения.

— Пошли, что ли, — прохрипел Василий.

Дверь оставалась распахнутой, и он шагнул в прихожую. У окна стояли две скамьи, стол. За столом сидел сержант. Василий протянул ему паспорта, но сержант показал рукой на следующую дверь. За этой дверью потянулся длинный коридор, а в конце его — приоткрытая дверь, узкая полоска солнца лежала на затоптанном полу.

В кабинет шефа сигуранцы Василий пошел один, так полагалось по деревенским законам — жена голоса не имела. Василий оставил дверь открытой, я села так, чтобы видеть и слышать, что произойдет в кабинете. Василий приближался медленно, словно ноги вязли в дорожной грязи и на сапоги намотался пуд глины.

Только когда он подошел к столу, я увидела шефа жандармерии. Мне стало холодно, и я плотнее натянула на плечи платок — такое жуткое впечатление производил этот человек в румынском мундире. Маленькая птичья головка на гусиной шее, непомерно длинный и тонкий нос, срезанный подбородок с тонкими, длинными губами. И, как чужие на этой головке, огромные черные глаза с острым и властным взглядом.

Шеф молча слушал длинное и путанное объяснение Василия. Мне так и хотелось крикнуть Василию: «Идиот! Не сумел сделать единственное дело». Шеф открыл тонкогубый рот, и я не поняла, он это сказал или кто-то другой. Густым басом, от которого заложило уши, и я не могла разобрать слов. Показалось, что шеф говорит на каком-то незнакомом языке. Я напряженно вслушивалась. И вдруг открыла: шеф говорит по-румынски.

Наконец, Василий вышел.

— Идем, — сказал он почему-то шепотом.

Мы вышли. На солнце я увидела лицо Василия в мелких бисеринках пота.

— Где паспорта?

— Зачем-то оставил у себя. Известит, когда прийти.

Василий даже улыбнулся мне снисходительно, но не очень уверенно.

Путь до дому опять проделали молча. Василий шел впереди, негромко насвистывая, щурил глаза на яркое по-весеннему солнце. Благодушествовал оттого, что опасность позади.

На подходе к селу я окликнула его:

— Василий!

Он остановился, удивленно поглядел на меня — с тех пор, как мы приземлились на этой земле, я его не называла по имени.

— Чего тебе? — не без любопытства спросил он.

— Давай откопаем рацию.

Он свистнул и зашагал вперед.

— Послушай, Василий…

Он остановился:

— Тебе нужно — иди, откапывай!

— Я не найду!

Это была правда. Вчера я почти весь день пробродила в том месте, где мы приземлились, прошлась взад-вперед дорогой, которой шли в село. Но раскидистого дуба, под которым зарыта рация, не нашла. Вернее, нашла целый десяток дубов-близнецов. Не рыть же землю под каждым.

— Не найдешь — тем лучше.

И пошел дальше. Я нагнала его.

— Послушай, Василий, ты думаешь, что ты делаешь? На что ты рассчитываешь? Ведь наши наступают. Они могут быть здесь и через месяц, и завтра.

— Никогда!

— Почему ты думаешь — никогда? Наступление развивается. Наши придут…

— …а ты не выдашь меня, как не выдаю я тебя.

Я онемела — так вот на что он рассчитывает в крайнем случае.

— Ну, не-е-т… — Я задохнулась от ненависти. — Я тебя не пощажу!.. А ты меня не выдашь. Побоишься. У этих — я тебя за собой потащу. А ты доживешь до наших — тебя расстреляют.

Белыми от ненависти стали его глаза. Он грязно выругался и ушел. Я брела не торопясь, спешить некуда. От безвыходности хотелось плакать. По ту сторону фронта волнуются — задание срывается. Прищуренный, наверное, ходит сам не свой. Маринка, Клава, Нина бегают на узел связи к Вере, не нашлась ли я. А я вот тут — есть я и нет меня.

Как в бреду, прожила я еще три дня. Лиза бегала к Степану, не застала его. Я ломала голову, как найти «Северок», как найти помощника, за что зацепиться. На восьмой день я увидела на виселице мальчишек-москвичей и пленных. Девятый день лежала в постели — меня лихорадило, бредила. На десятый — пришел Степан.

— Марина, — робко позвала Лиза, войдя в комнату, — пустить к вам Степана?

— Степана? — открыла я глаза. — Какою Степана? Ах, Степана!.. Сейчас я, Лиза, только оденусь…

Все мои болезни сразу прошли.

 

4.

Мы молча разглядывали друг друга.

У Степана непомерно широкие плечи. От этого, наверное, он кажется низкорослым. Крепкая мускулистая шея и тяжелые руки. А лицо, как у всех силачей, доброе, открытое. Ласковые серые глаза.

Я улыбнулась. Улыбнулся и Степан. Потом мы признались друг другу, что впечатление от первой встречи было самое благоприятное.

Степан напрямую спросил:

— Так вы, Марина, ищете связи с партизанами? Или вам просто нужно помочь — верный человек нужен?

Я промолчала, не решив еще, как разговаривать с ним. Сердцем я чувствовала, что Степану можно довериться. Но вот так сразу!

— Можете на меня положиться, — просто сказал Степан. — Помогу, сколько в моих силах. Я не выдам вас.

— А откуда вы знаете, что меня можно выдать?

Степан чуть удивленно посмотрел на меня.

— Вижу, что вы от наших… Как вам это объяснить? Молоды вы очень, Марина, не знаете еще людей….

Степан тоже был не старик — лет тридцать пять, тридцать шесть. Но мне, по моему возрасту, казался пожилым человеком. И, может быть, этот довод оказался самым сильным. А скорее всего безвыходность. Раздумывать не приходилось. И я призналась.

Рассказала про измену Василия, про зарытую радиостанцию и про то, что без помощи не смогу выполнить задания. Но я не сказала о том, что мы с Василием должны были представлять самостоятельную группу разведки. Даже намекнула — за мной есть люди, но они сейчас не могут выйти мне на помощь. Истинное положение вещей Степан узнал много позже, когда в село пришли наши.

Степан и не допытывался. Он понимал — говорю столько, сколько можно и нужно, чтобы ввести его в курс дела.

— С чего же начинать, Марина? — деловито спросил Степан.

— Надо отыскать, где зарыта радиостанция, и откопать ее.

— Хорошо, — сказал Степан. — Сегодня же ночью зайду за вами. Будем искать, где она зарыта. Я даже приблизительно угадываю место…

— Это не все, Степан, надо подумать о том, куда деть рацию. Где бы найти безопасное место, чтобы можно было держать связь?

— А у меня на чердаке. Тепло, светло, сухо. Дом на отшибе. Лес. Лучшего не найдешь.

Я готова была расцеловать его.

— Степан, но вы понимаете, чем это вам грозит, если…

Степан поднялся.

— Значит, ждите за полночь.

В точно назначенное время Степан царапнул по оконному стеклу ногтем, я вышла.

Он сунул мне в руки плетеную корзинку.

— В случае чего — по крыжовник.

— Сейчас крыжовник?

— За кустами. Там рядом заброшенный сад — пропасть крыжовнику. Крестьяне его выкапывают для своих дворов.

Я поняла — ранняя весна, самое время пересаживать кусты. А что ночью — так, ясное дело, чужой крыжовник, воруем. Какое наказание может быть за воровство кустов?

— Вы умница, Степан, — прошептала я.

Степан не откликнулся, может, и не слыхал.

Как ни странно, но ночью я лучше сориентировалась на местности. Наверное, потому, что зарывали рацию почти ночью. Или Степан вывел меня в этом месте, не знаю. Только я сразу узнала этот дуб-великан, он совсем не походил на своих собратьев. В пять минут все разрыли, вытащили и снова зарыли. Рацию я положила в свою корзинку, батарейки Степан положил в мешок.

Я двинулась к шоссе, но Степан, смеясь, окликнул:

— Марина, а крыжовник?

Про крыжовник я на радостях забыла.

Мы врезались в густой кустарник. Степан быстро накопал, груду кустов, набил ими свой мешок и мою корзину.

— Теперь пошли, — сказал он. — Для убедительности посадим днем с Верой. — И пояснил: — Вера — это моя жена. Ей доверять можно, Марина. Она люто ненавидит врага. Сынишка у нас…

Голос Степана дрогнул, и у меня сжалось сердце.

— Убили его?

— Умер, Марина. От дифтерита. Вот она и считает — убили враги. Они нормальную жизнь нарушили, — трудно вздохнул Степан. — Шестой годик пошел бы…

— Других нет?

— Нет… Не хочет Вера, пока враг на нашей земле.

Шли напрямик, шоссе осталось в стороне. Тишина стояла такая, что не хотелось думать про войну, про врага. Но рядом со мной шагало большое человеческое горе, и я все прибавляла и прибавляла шаг. Быстрее дойти, развернуть рацию, связаться с нашими, начать работать. Быстрее потому, что и от меня зависело освобождение этой земли от неволи, от смерти и крови. Перед глазами маячили мальчишки-москвичи. Пленный мальчик — офицер с мертвыми синими глазами. Никакой пощады убийцам!

Я сказала:

— Наш квадрат, Степан, сейчас белое пятно на карте. Наши части наступают, а командование не имеет никаких сведений о тылах противника. Воинских частей тут нет?

— Здесь нет, — ответил Степан подумав. — У Дубоссар, на переправе, стоят. Кажется, скопление сил идет. Немцы, румыны.

— Выясним…

Не заходя в дом, пробрались на чердак.

Степан зажег свечу, я огляделась — дверь плотно закрыта, окно занавешено. Степан уже обо всем подумал, кажется, мне повезло с ним.

Несколько минут — и радиостанция надежно упрятана в кукурузе, ею забито полчердака, составлена и зашифрована радиограмма. В ней все: предательство старшего, гибель четырех разведчиков, просьба разрешить работать самостоятельно. Наконец, включила «Северок», взялась за ключ — и не увидела красного глазка индикаторной лампочки.

У меня руки задрожали, глаза застлало туманом, — что случилось с моим «Северком»? Как всегда в трудную минуту, я сказала себе: «Спокойно, Оля, спокойно». Надо успокоиться и подумать. Успокоиться и подумать. Может быть, рация и не повреждена. Прежде всего следует проверить питание. Правильно ли я подключила питание?

Я разрыла кукурузу и увидела отключенный проводок.

— Вот и все, — спокойно сказала я Степану, сидевшему рядом на корточках. — Отключилась батарейка. — Зачистила концы, соединила и замигал красный глазок, в эфир понеслось: «Бес», «Бес», «Бес», «Бес» — ровно пять минут. Ровно пять минут тревожная мысль держала меня в холодных тисках — услышат ли меня сразу. Могут и не услышать — это бывает. Наконец, переключила на прием и — «Алло», «Алло»… — откликнулся Центр.

— Наши, Степан!.. — ликую я. Степан спокойно кивнул, он не понимает моего ликования, ему кажется — нормально, что есть связь.

#img_8.jpeg

Я не чувствовала ног под собой от радости. Подумать, как все хорошо: рация есть, помощник есть. Задание будет выполнено и без Василия. Завтра днем мы со Степаном идем на разведку в Дубоссары. Я представила себе прищуренные синие глаза подполковника Киселева, когда перед ними положили мою радиограмму. Они полны тревоги и радости. Тревоги от того, что я попала в трудное положение из-за измены старшего. Радости — что я все-таки жива и здорова.

 

5.

Первая разведка Дубоссар ничего особенно интересного не принесла.

Городок маленький, но какой-то несобранный — без традиционного центра, одинаково одноэтажен и однообразен. Летом, может, Дубоссары и красивы — тонут в зелени. А в ту раннюю весну деревья были голыми и унылыми.

Весь день мы со Степаном пробродили по городку, я учила его элементарным навыкам разведки. Чаще всего мы встречали немцев. Военных в желто-зеленой форме, обмотках, фуражках типа конфедераток было совсем мало. Значит, в Дубоссарах больше немцев, чем румын. Надо приглядеться к знакам на петлицах и на машинах, определить количество проводов и кабеля, присмотреться к технике, к офицерским чинам, попадавшимся нам в поле зрения. Почти наверняка определяем: в самих Дубоссарах базируется немецкий стрелковый полк и румынский батальон связи.

— Здорово, — восхитился Степан.

— Я училась этому, Степан, — возразила я. — Но эти предположения надо проверить. Даже если у нас нет сомнений. Походим еще, посмотрим.

У переправы творилось что-то непонятное — скопление румынских и итальянских частей. Немцы в незначительном количестве. Нет сомнения, что «союзнички» переправляются на ту сторону Днестра. Дело нешуточное, переправа должна крепко охраняться. Где-нибудь неподалеку зенитные точки, — надо разведать.

— Попытаемся, Степан, прогуляться вверх по течению?

— Спытаем, — соглашается Степан. — Держи меня под руку.

Степан закачался, замахал руками. Пьяное блаженство разлилось по его широкоскулому лицу.

— Жинка! — заорал он. — Желаю гулять дальше!

Я подхватила:

— Горе ты мое!.. Да хватит тебе куражиться, айда до дому.

— Желаю гулять бе-берегом!

Но не прошли мы и ста метров таким образом, как нас остановил румынский солдат — нельзя дальше.

На обратном пути из Дубоссар Степан сказал:

— Ладно, Марина, не отчаивайтесь. Завтра я один тут разведаю.

Я согласилась.

— Надо, Степан, дать точный ориентир для подавления зениток. Сумеете? Расстояние придется на глаз определить.

— Попытаюсь, — не очень уверенно сказал Степан.

— А давайте потренируемся.

Мы уже шли лесом к дому Степана, вокруг ни души. Мы оба шумели и смеялись над ошибками Степана, но он — прилежный ученик, скоро все понял.

До Степанова дома добрались в темноте. Я прошла сразу же на чердак. Зажгла свечку, припасенную Степаном, составила радиограмму и, связавшись с Центром, отстучала ее на ключе. Потом приняла ответ из Центра, расшифровала. Приказ — взять работу старшего на себя и по мере сил развернуть сбор сведений. Просили осветить город Григориополь. А по части помощника — на мое усмотрение.

Чувство у меня было такое, будто слетала к своим. Даже кончики пальцев дрожали от радости. Кубарем скатилась по чердачной лестнице, вихрем ворвалась в дом.

— Степан, Степан! Где вы?

В дверь просунулось озабоченное лицо Степана.

— Чего-нибудь случилось?

— Случилось!.. Случилось, Степан, мы начали работу.

Степан добро улыбался.

— Ну что ж, бог нам в помощь, — пошутил Степан. — Хотите чайку — Вера вскипятила.

— Давайте попьем чайку, раз Вера вскипятила! И давайте, Степан, знакомьте меня с Верой и…

— Вот она я. Здравствуйте, Марина.

Вера улыбалась, а в темных глазах ее не пропадала грусть. Высокая — на полголовы выше мужа, статная, опрятная, от нее сразу стало светлее в комнате и уютней. Тем более уютней, что на улице задул холодный и мокрый ветер.

— Я вам и постель приготовила, Марина, — сказала Вера. — Погода разыгралась, не приведи бог.

После чая, когда Вера ушла спать, а мы со Степаном обсуждали, как начать разведку Григориополя, я спросила Степана: есть все-таки партизанский отряд поблизости или нет?

— Был, Марина, и нету больше.

Степан рассказал, что случилось с партизанским отрядом.

Отряд был небольшой, из местных жителей-энтузиастов. Сами собрались, сами и договорились, что и как. Собрали немного оружия — у кого что нашлось. Только не нашлось настоящего командира, с подпольем партийным не удалось связаться. Побродили по лесам и оврагам без дела, да и расползлись — чего слоняться зря. Затосковали по домам, по семьям. Остался Степан с горсткой товарищей — обидно было до слез, а ничего не придумали — последними ушли.

Я знала, такое иногда случалось в тылах, особенно в этих местах. Советская власть на основную территорию Молдавии пришла лишь в 1940 году, а в 1941 Молдавия уже была оккупирована немцами и румынами. Война на молодую Советскую республику обрушилась сразу, стремительно, население осталось в глубоком вражеском тылу. Вполне возможно, что не удалось здесь организовать крепкий подпольный центр, а с ним и партизанское движение, какими они были в других зонах оккупации — в Белоруссии, на Украине, в Крыму и других местах.

— Стыдно жить: Марина, — тяжело сказал Степан. — Соберемся дружки — мужики здоровые — отводим друг от друга глаза. Прятал у себя пленного, тот поправился, ушел куда-то. Подобрал раненого красноармейца, когда наши еще отступали, — умер, рана в живот была.

Девок в Германию в прошлом году забирали, мы их из-под носа у румын увели… Только все это не дело для меня. Вот я и обрадовался, когда Лиза сказала про тебя.

Степан молчал, улыбнулся:

— Ты мне приказывай, что надо, все сделаю… Мне ведь перед тобой, Марина, стыдно. Девочка ты — на такую опасность пошла, а я, как у Христа за пазухой, живу — и в ус не дую. Понимаешь ты меня?

Еще бы!.. Мне тоже вот было стыдно и больно, что кто-то умирает, а я ничего не делаю для Родины. Степана я понимала. Не понимала я Василия — наверное, это и невозможно, понять психологию предателя. Ну на что он рассчитывает?

На что? Ведь наши наступают! Неужели надеется, что Молдавию оставят по-старому румынам? Или надеется с ними уйти? Или думает отсидеться, оправдаться тем, что не выдал меня врагу? Так наши ему этой «доброты» не простят!

Степан словно подслушивал мои мысли, или думали мы одинаково. Он сказал:

— Вы, Марина, не судите о нас тут по Василию. Все они — кулацкая душа, при румынах жили зажиточно, им Советская власть ни к чему. Только Лиза у них человек, и та запугана. В батрачках у них всю жизнь. Муж ее — дружок мой. При нем они ее боялись трогать, а сейчас в страхе держат… Андрей, как наши отходили, с ними ушел. А я замешкался в дороге, в Кишинев ездил. Пока до дому добрался — наши далеко ушли. Теперь вот и стыдно — как им в глаза посмотрю, когда придут?

Мы долго молчали. Я уже собралась было идти спать, как Степан спросил:

— Расскажите, Марина, про армию. Провожал бойцов в петлицах, встречу в погонах…

И я стала рассказывать о Советской Армии. Чуть не до рассвета проговорила. А когда легла спать, вдруг представила себя на месте всех людей, оставшихся в оккупации, и мне стало страшно.

 

6.

Два дня спустя, когда я в сумерках пробралась к дому Степана, он встретил меня на пороге громогласным возгласом:

— А-а-а, М-мариночка, здравствуйте!

Как-то нелепо взмахнул руками, тоненько засмеялся.

Я отшатнулась.

— Да вы пьяны, Степан!

Сердце бешено заколотилось — только этого мне и не хватало.

— Пьян! — подтвердил Степан. — П-после купания!

К счастью, выбежала Вера.

— Входите, входите, Марина! — певуче скороговоркой заговорила она. — Не пьет ведь — скосило от полстакана. Сейчас я его крепким чаем отпою. И вы погреетесь с дороги.

— Погреетесь! — блаженно улыбаясь, подтвердил Степан. — Извините.

Вера быстро накрыла на стол, налила мне чая, а Степану одной черной заварки. Степан хлебнул, поморщился. Вера сурово сказала:

— Пей! Что Марина о тебе подумает?

— По-подумает, — согласился Степан и почти залпом опорожнил кружку крутого, черного кипятку.

Глаза его светлели, трезвели.

— С чего это вы, Степан, выпили?

— С купания! — откликнулась за него Вера. — Днестр переплывал!

Я ахнула:

— Это зачем же?!

— Затем, — сказал тихо Степан. — Невозможно пробраться к переправе. Я и поплыл — две зенитные точки засек…

Степан совершенно трезво выложил мне данные наблюдений. Очень ценные данные. Я взглянула на часы и помчалась на чердак: приближалось время связи с Центром. Данные Степана очень кстати.

Под утро в стороне Дубоссар рвались бомбы, гремели зенитки, тявкали пулеметы. Утром к Степану пришел старик — какой-то дальний родственник из Дубоссар и рассказал: переправа разбита, берег искрошен. Мы со Степаном понимающе улыбнулись. А старик строил догадки: почему-то в Дубоссарах стали скапливаться вражеские части, переправа-то разбита?

#img_9.jpeg

#img_10.jpeg

Я уже поняла почему: враг отступает на ту сторону Днестра, будет там укрепляться. Теперь у него осталась только одна переправа на этом участке — в Григориополе. Надо идти туда и как можно быстрее. У меня уже созрел план разведки, я с нетерпением поглядывала на старика: скоро ли уйдет?

Вера поняла.

— Дедушка, — сказала она, — отдохните с дороги.

И они вышли вместе.

— Марина, — сказал Степан. — Сегодня воскресенье, в Григориополе большой базар. Туда крестьяне со всех деревень едут.

Ясно, чем больше народа, тем больше возможности проникнуть без подозрения в недозволенные места. Вчера я весь день провела в Григориополе, кружилась в районе переправы, но обнаружила лишь одну зенитную точку. Не может быть, чтобы переправа так плохо охранялась. Или зенитки хорошо замаскированы, или они на той стороне Днестра — выяснить необходимо сегодня же.

Степан выслушал меня внимательно. Потом серьезно сказал:

— Все выясним.

— Неужели опять в воду? Ведь ледяная она!

— Ледяная, — спокойно согласился Степан. — Надо — так надо.

Пошли мы врозь.

Я шла проселками и лишь километрах в трех от города вышла на шоссе Дубоссары — Григориополь. Увидела то, что и ожидала, — на Григориополь двигались воинские части. Немцы, итальянцы, румыны, — либо пешим ходом, либо на конях.

Я попросилась на повозку с румынскими солдатами и спокойно въехала в город.

Городские улицы забиты. Все улицы текут в одном направлении — к переправе. А до самой переправы не пробиться: машины, лошади, телеги, люди — вплотную друг к другу. Раздавить могут.

И все-таки я пробую пробиться — не к самой переправе, а чуть в сторону, на берег. Но результат, как и вчера, — одна зенитная установка. Вся надежда на Степана.

Я вернулась в город. Григориополь значительно больше Дубоссар. С большой городской площадью, с двухэтажными зданиями в центре. Шла, разглядывая встречных, запоминала по профессиональной привычке разведчика маловажные для других приметы: неожиданный поворот, пролом в заборе, лавочку. Привычно отыскивала глазами офицеров, знаки на петлицах или околышах, знаки на машинах.

Уже на выходе из города внимание привлекла небольшая девичья фигурка. Как магнитом потянуло. Я прибавила шаг. Девушка завернула за угол — в тесную грязную улочку. Но, заворачивая, она оглянулась, я встретила растерянный взгляд цыганских глаз. Таня!

Не больше секунды мы смотрели в глаза друг другу, но мне казалось — вечность. Целая вечность, оставленная по ту сторону фронта, где все мои близкие и родные. О которых я не то чтобы забыла, а оттеснила на время в дальний тайник сердца. Разведка требует собранности.

Мы опустили глаза и — разошлись.

Обратный путь мне показался втрое длиннее. Вспоминалось все самое больное: измена Василия, мое одиночество до встречи со Степаном, гибель мальчиков-москвичей, смерть пленного. Было нестерпимо жаль всех. И себя — тоже жаль. Находит на человека иногда такое настроение.

Но скоро быстрая ходьба, прозрачный и прохладный воздух, а заодно и молодость взяли свое. Я весело рассмеялась громогласному приветствию пьяненького Степана, который стоял на крыльце и улыбался. В доме он сообщил, что нащупал две зенитные точки на том берегу и одну на этом, ту самую, что и я нашла. Жизнь не так плоха, возле меня такие люди — Вера, Степан, Лиза. А Степан говорил, что их много, что он найдет верных людей, сколько мне понадобится.

…«Бес», «Бес», «Бес» — отстукивала я пять минут ключом свои позывные. Потом поймала: «Алло», «Алло». И послала в эфир шифровку. Ее получат в Центре. Подполковник вглядится в текст прищуренными глазами, скажет одобрительно: «Работает Маленькая». Он отправит шифровку по назначению, и командиры склонятся над картой, высчитывая координаты. Эти координаты получат летчики…

Нет, не напрасно живет во вражеском тылу агент тридцать первый, по кличке «Маленькая».

Василию я сказала:

— Дай немного денег — нужно для работы.

Он поставил на стол кружку с огуречным рассолом и глянул исподлобья. Верно, мутило с похмелья. Хмыкнул:

— Хм… Больше ты ничего не хочешь?

— Хочу.

— Например?

— Например?.. Расстрелять тебя своими руками.

Василий выругался, глотнул рассол, сморщился.

— Руки коротки. — Отпил из кружки еще. — Не дам денег.

— Ворюга… Мало что предатель, еще и ворюга!

— Да я тебя!..

Он двинулся на меня, подняв кулак. Я сунула руку в карман, хотя пистолета там не было, — оружие мы прячем вместе с рацией, — просто попугать Василия. И он опустил кулак. Но мы стояли друг против друга, вперив один в другого ненавидящие взгляды. И Василий отступил, глаза забегали.

— У-у-у! — И вдруг сунул в лицо кукиш. — Вот получишь деньги! — И завернул семиэтажную брань, сопровождавшую меня до ворот.

Я не могла успокоиться до дома Степана. Вера, встретившаяся во дворе, кинулась ко мне.

— Мариночка, что случилось? — И позвала: — Степан, Степан!

Я рассказала.

Степан почесал затылок, протянул расстроенно:

— Да-а…

Вера задумалась на минуту, сказала:

— Черт с ним! С Василием. Он свое еще получит.

— А деньги? — спросила я. — Где возьмем деньги?

Деньги нужны были позарез. Мы со Степаном ходили окрестными селами, близкими городками, толкались среди народа — слушали, наблюдали. Это не могло не вызвать подозрения. И мы придумали: Степан займется своим ремеслом — будет шить чувяки. Кожу на чувяки надо? Надо. Где ее купишь? У крестьян или на базаре. Вот уже и причина, чтобы ходить всюду, не вызывая подозрения. А чувяки продавать надо? Надо. Вот еще причина, чтобы обдурить жандармов.

Нужны деньги, хоть немного для начала.

Я была убеждена, что Василий даст. Для себя я не просила — кормили меня, хуже не придумаешь. Если бы не поддержка Веры и Степана, я бы ног не носила. Лиза, ставя передо мной миску с мамалыгой, виновато отводила глаза — из отцовского дома проникали сюда запахи мяса, печеного теста, жареной картошки. Но и Лизе, видно, оттуда не слишком перепадало — дети ее были худенькими, полуголодными. Она все ждала, что Василий даст ей денег на поросенка, обещал, когда мы приехали. Так и не дал — родной сестре.

Но я почему-то была уверена — на работу он даст. Не мог забыть же, что деньги — не его. Смешно сейчас вспомнить: если он изменил Родине, то почему должен щепетильничать по части денег?.. Вера права — Василий свое получит за все. Но деньги-то нужны сейчас!

Вера, неслышно ступая, вышла во вторую комнату. Вернулась не скоро, в обнимку с какими-то вещами.

— Вот, возьмите, — сказала хриплым, осевшим голосом. — Поменяете на кожу. Для начала хватит.

Новое детское пальтишко. Желтые крепкие ботиночки с чуть побелевшими носками. Два костюмчика — серый и синий.

— Вера! — крикнула я. — Как же вы, Вера! — И сказала решительно: — Не возьму.

Вера плакала. Степан что-то уж очень старательно моргал.

Вера сказала:

— Возьмите, Мариночка. Пусть и Андрейка мой… участвует в борьбе.

…А наутро мы пошли со Степаном на базар в Григориополь. Обменяли вещи на кожу, поделили ее. Я свою долю положила в корзину, с которой ходили за кустами крыжовника, когда мы со Степаном отрыли радиостанцию. Степан свою кожу завернул в мешковину. Домой мы возвращались разными путями.

Я пошла дорогой, ведущей в обход аэродрома. С шоссе не видно аэродрома, подойти близко невозможно. Степан посоветовал в обход. Там дорога идет по взгоркам, может быть, оттуда я что и увижу. Он оказался прав. По эту сторону находились ангары, но все они были пусты. Возможно, самолеты на задании. На поле стояло два самолета: в одном нетрудно было узнать «раму» — немецкий разведчик, второй, одномоторный, оказался незнакомой марки. Придется не раз пройтись этим путем, чтобы разведать все.

Вечером Степан встретил меня далеко от дома. Я встревожилась:

— Что-нибудь случилось?

Степан виновато улыбнулся.

— Не-ет, — сказал он тихо. — Не мог дождаться… Вы, Марина, говорили — надо вызнавать про секретные части?

Я насторожилась. Да, конечно. Я говорила об этом Степану. Потому что сама получила такое задание — по возможности выявлять секретные подразделения противника. И такое задание получили все разведчики, отправляющиеся в тыл противника.

Степан рассказал:

— Под Тирасполем живет один молдаванин — мы с ним подружились в отряде. Связным был. Я пошел к нему с базара… Ну, посидели, поговорили. Сокрушались насчет того, что сидим без дела. А он вдруг говорит: «Давай сделаем дело одно? В Тирасполе готовится диверсионная группа. Против наших, Степан! Два дня выслеживал. А что дальше? Хотел к тебе идти, хорошо, что сам пришел…»

— Он не спугнул их, Степан?

Степан пожал плечами.

— Не знаю… Спросил у него: «Почему думаешь, что диверсанты?» «А потому, — говорит, — что ходят в штатском и при оружии, пальто оттопыриваются, — ясно, пистолеты в задних карманах брюк. И хозяин дома, где они живут, говорил — радиостанция у них»… Пришлось мне, Марина, намекнуть ему, что этим делом займутся, кому следует, а он туда чтобы больше не ходил…

— И вы не пошли, Степан?

Степан помялся, но ответил прямо:

— Не утерпел, Марина, сходил. Знал, что надо раньше с вами посоветоваться, а пошел. От нетерпения. Да вы не беспокойтесь, я аккуратно. Дошел до Тирасполя, Полевую улицу сам нашел — молдаванин этот точно сказал, как попасть. А дом сорок три и вовсе легко найти было…

Степан старался рассмотреть в темноте мое лицо — как я приму его провинность? Я сказала:

— Вы просто молодец, Степан.

Степан, оживившись, продолжал:

— Так я спрятался возле того дома — час, наверное, простоял — ничего не увидел: дом как дом, занавески на окнах. Сунулся в дом напротив, будто сапожника знакомого ищу. Хотел разговориться с хозяйкой, да неразговорчивая оказалась. Спрашиваю: «Этот сапожник Лупан в доме держит военных квартирантов, может, знаете?» «Не знаю, — отвечает. — Напротив живут — не то военные, не то еще какие, так и этак одетые ходят. Только хозяин не сапожник»… Больше ничего не узнал, Марина.

У меня сердце дрожало в груди. «Если случится узнать место расположения разведывательных частей, — говорил Прищуренный, — смотрите не упустите. И главное, срочно сообщите».

— Нам придется, Степан, заняться этим. Будем следить, кто их посещает, куда они сами ходят. Неплохо бы познакомиться с хозяином дома… Подумаем еще за ночь, как действовать. Непременно надо уточнить: живут они в том доме или только приходят на занятия.

Мы молчали.

— Словом, до завтра, Степан.

И мы расстались.

 

7.

Степан не вернулся из Тирасполя — ни вечером, ни ночью, как мы договорились.

Мы решили, что первую разведку произведет он. Потому что, во-первых, мне надо разведать аэродром, а во-вторых, паспорта — мой и Василия — все еще находились в жандармерии. Почему-то нас не вызвали за ними; я не шла по известной причине — не попадаться лишний раз на глаза, Василий же ни о чем думать не хотел. Если я напоминала, он отвечал бранью. Ему и без паспорта хорошо — а если мне надо, не барыня, могу и сама дойти. Первым пошел Степан — удостовериться, действительно ли существует такая группа, узнать о ней, что можно. А потом решать — идти мне в Тирасполь или нет.

Поздно ночью, закончив связь с Центром, я ушла, решив наутро двинуться по Степановым следам. Но утром оказалось — пропали туфли. Я пришла в них ночью, поставила в сенях — и вот их нет. Обшарила весь дом — внутри и снаружи, все перетрясла и в печь слазила. Пропали. Не могли же их украсть — мои стоптанные туфлишки. Степан еще собирался подбить каблуки и носки, да не собрался.

Достала вторые — на них каблуки с аршин, далеко не уйдешь. Снова стала искать, а солнце уже высоко поднялось — время уходит. Хоть плачь, и спросить не у кого: Лиза на работе, дети и Василий в том доме. И я вдруг поняла — Василий спрятал.

Я вспомнила. Ночью мы столкнулись с ним во дворе. Откуда-то возвращался и, кажется, не пьяным. Увидел меня, усмехнулся: «Бегаешь всеми ночами. Гляди, Степанова Верка набьет морду. Ревнущая, как черт!» Я обозлилась: «Твое дело — десятое!» «А если нет, — куражился Василий. — Если я желаю права мужние предъявить?» — «Ты уж попробовал раз, можешь еще попытать счастья, если физиономии не жалко».

Я вошла в дом. Лиза и дети спали. Я сняла в сенях туфли, задвинула их в угол и в чулках пошла к себе. Слышала, как Василий чего-то возился в сенях: входил, выходил, чиркал спичками и, наконец, ушел, видимо, захватив мои туфли.

Я кинулась в соседний двор. Из дома — шум, гвалт. Попросила ребятишек позвать Василия. Он вышел на крыльцо, закачался:

— А-а-а, дорогая женушка пожаловала — милости просим!

— Где туфли, мерзавец?

— Ну-ну, — сказал он и сузил глаза. — Ну-ну!

Подумал, покачнулся, плюнул сквозь зубы и вошел в дом. Через секунду оттуда вылетели мои туфли.

Мне некогда было возмущаться. Я забежала к себе домой за плетеной корзиной, в которой лежала пара чувяк, сшитых Степаном, и — на дорогу.

До самого Григориополя шла проселками. За Григориополем вышла на шоссе и попросилась в машину с солдатами. Так безопаснее и быстрее. Опасно в такую даль забираться без паспорта. Можно было бы попросить пропуск в жандармерии, но на это уйдет день и неизвестно, получишь ли — пропуска в Тирасполь выдаются неохотно. Успокаивала сама себя тем, что если остановит патруль, скажу правду — паспорт в жандармерии, справьтесь.

Тирасполь — небольшой город. Но в отличие от Дубоссар и Григориополя — по-городскому шумный, многолюдный. Много военных, главным образом — немцев. Но были румыны и итальянцы.

Я поняла — смешно думать, что в таком городе можно так просто найти Степана, даже если он жив и здоров. Единственная надежда, что он сидит в засаде на Полевой улице, возле дома сорок три и увидит меня сам.

Полевая, как объяснил Степан, на другом конце города. Несмотря на усталость, я пошла быстро, как ходят занятые люди. Надо как можно меньше обращать на себя внимание. Только на Полевой я замедлила шаг, сдвинула платок на самые глаза.

Улица окраинная, малолюдная. Домишки все одинаковые, тесно лепятся один к другому. Разница лишь в том, что одни имеют двор побольше, видно, побогаче владельцы. В таких дворах и дома понаряднее. Крыльцо крашеное, стены свежевыбеленные. А иные, кажется, от сиротства прижались плотнее, чтобы от непогоды друг дружку прикрыть.

На этой улице не останешься незаметной. И я, чтобы оправдать свое здесь появление, вошла в первый попавшийся двор.

— Чего тебе, девочка?

Навстречу шла немолодая женщина.

— Купите чувяки.

— Не надо нам, — сказала женщина, но протянула руку, чтобы посмотреть. — Почем?

Я заломила какую-то непомерную цену. Женщина охнула и вернула мне товар. Выходя из калитки, увидела номер дома — 39. Близко. Теперь можно не смотреть на номера, достаточно отсчитать от тридцать девятого два дома.

Остановилась у приоткрытой калитки и постучала: хозяева не услышат, но если есть собаки, они отзовутся. И оглядеться можно, пока стучишь. Дом этот побогаче других. Добротнее. На улицу два окошка с белыми занавесками.

Собак, видимо, нет. Я осторожно вхожу во двор. Когда хозяева держат квартирантов, сами они живут где-нибудь в пристройке. Отыскала глазами в углу двора флигелек с одним окном. Как бы озираясь, окинула взглядом дом и флигель — антенны нет. Из флигеля выбежала женщина.

— Тебе кого? — спросила она по-молдавски.

— Купите чувяки, — полезла в корзину. — Недорого отдам. Смотрите, сшиты хорошо и кожа крепкая. Знаете, как теперь кожу доставать? Другой раз бывает — гниль одна, батя и шить, говорит, противно. А эта такая…

Придуриваюсь, разыгрываю из себя простушку и тяну время — если здесь группа, должна быть рация, а где рация — там антенна. Я долго шарю в корзине, потом показываю из нее носок чувяка.

Женщина не выдержала:

— Да дай посмотреть!.. Не отниму. Протягиваю один чувяк.

Женщина вертит его, разглядывает так и этак, надевает на ногу. Хорошо.

— Давай другой!

— А вы этот, тетенька, снимите…

Женщина в сердцах плюет, но снимает чувяк с ноги. Я прячу его в корзинку и передаю ей другой, С другим та же церемония. Ищу антенну — нет ее. Неужели тот молдаванин ошибся? Тогда почему не пришел вовремя Степан?

— Вот глупая, — говорит женщина. — Дай оба померить.

Я протягиваю первый чувяк и смеюсь. Она подозрительно смотрит на меня:

— Ты чего это? Обманываешь, что ли?

— Мы не обманываем никогда, тетенька, — пытаюсь я обидеться. — Давайте назад чувяки.

Но женщина не отдает, чувяки действительно хороши — Степан шил.

— Сколько тебе?

Мне смешно — окно дома, выходящее во двор, имеет форточку. Форточка распахнута. К ней прикреплена длинная тонкая палка, на конце палки кусок провода Антенна! Как я не увидела ее сразу?

Торопливо называю какую-то цифру. Женщина удивленно вскидывает глаза: чувяки, очевидно, стоят много дороже.

— Постой здесь, — сказала она. — Принесу деньги.

Двор сам по себе небольшой, но за флигелем начинается сад — густой, пустынный. Из него можно вести наблюдение за домом.

— Вот деньги, — вернулась хозяйка. — Принеси еще пару, размером больше. Старику моему…

Я мотнула головой в сторону дома:

— А здесь кто живет? Вы им покажите мои чувяки, может, закажут. Уж заодно бы…

— Нет-нет, — перебила женщина. — Там военные, им не надо.

Дверь дома открылась, хозяйка меня подтолкнула.

— Иди, здесь нельзя быть…

Но я считала деньги. Считала, сбивалась и начинала сначала.

По двору шел мужчина средних лет, среднего роста, в темно-сером пиджаке, но в сапогах военного образца. Он внимательно посмотрел на меня, на хозяйку, снова на меня и молча проследовал в конец двора.

— Какой же он военный? — громко спросила я.

Хозяйка зашикала, зашептала:

— Кто их разберет!.. Говорят — военные, ходят в гражданском, а оружие носят. Немецкие офицеры к ним ходят. Иди, дочка, иди — тут чужим нельзя. Заругаются.

Она подталкивала меня в спину.

— Иди, иди. А чувяки-то не забудь, принеси для моего старика.

Уже у калитки я услыхала хрипловатый мужской голос:

— Кто это?

А что ответила женщина, не услышала. Шла — почти бежала. Дело ясное — в сорок третьем доме на Полевой живут диверсанты. Но где Степан?

В этот вечер я пропустила время связи. До Боров от Тирасполя путь немалый. Я чуть не под утро постучалась в Степаново окно. Кто-то раздвинул занавески, поднес глаза к стеклу?

— Вера, — позвала я, — откройте.

Окно распахнулось, раздался смущенный смешок.

— Степан?!

— Собственной персоной, Марина.

 

8.

Степан нашел отличный наблюдательный пункт — на той стороне Полевой улицы, чуть наискосок от дома сорок три. Забитый наглухо дом, разрушенный сарай. Из сарая хорошо просматривалась улица, но здесь могли Степана увидеть прохожие. Самое удобное место — чердак. Правда, сидеть приходилось в три погибели согнувшись, зато все вокруг, как на ладони.

В течение дня Степан выяснил: в доме сорок три живут трое мужчин. Двоим лет по двадцать пять, третий — пожилой. Во дворе, в пристройке, разместились хозяева — пожилая женщина и старик. Старик все копошится в саду, а старуха занята бельем, ведрами, метлами.

Те, трое, одеты в гражданское, но на старшем военные сапоги. Карманы оттопыриваются, вероятно, пистолеты носят. В город не выходят, только раза два во дворе на солнышке грелись. Зато к ним приходили двое — немецкий майор и мужчина в гражданском. Майор и гражданский вышли часа через три.

Степан решил проследить за ними. Если люди идут, они куда-то придут. Куда?

Около часа петляли те двое — сворачивали то вправо, то влево, иногда выходили на ту улицу, которой уже шли, и поворачивали в другую сторону. Иногда останавливались закурить, чтобы дать себя обогнать случайному прохожему, и опять шли. Степан сначала отчаялся — так он с ними никуда не придет. Но скоро понял: немецкий майор и человек в гражданском двигаются в одном направлении — к центру города.

Степан измучился вконец — боялся себя обнаружить, боялся их потерять. И терял — то свернут, пока он вжимается в подворотню, то перейдут дорогу, а ему транспорт перережет путь. Чуть под автомашину не попал на одном перекрестке — отделался синяком на бедре. Но чем ближе к центру, тем легче. Народу больше, можно ближе подойти. Меньше угроза обратить на себя внимание.

Наконец вышли в центр. Пересекли площадь и направились к подъезду большого дома из серого камня. По тротуару, перед подъездом, прогуливался немецкий солдат с автоматом. Он долго и придирчиво проверял пропуска у обоих, майор даже потерял терпение, что-то сердито крикнул часовому. Тот возвратил пропуска и взял под козырек.

Тротуар перед домом почти безлюден. Редко-редко кто из пешеходов, слишком торопящихся, проскочит мимо. А напротив, у кинотеатра, толпы народа: мундиры трех армий, штатские пиджаки, пестрые платья. Надвигалась темнота, в кинотеатре зажглись огни. Степан затерялся в уличной толпе. Если в дом вошли, то из него должны когда-то и выйти.

Выходили не те, которые нужны были Степану. Незадолго до первого сеанса в подъезде показался человек в гражданском, тот самый, который был с майором, но на этот раз один. Он легко сбежал по ступенькам — прямой, с развернутыми плечами, даже гражданский костюм не мог скрыть военной выправки.

Майора все не было. Степан уже жалел, что упустил штатского, хоть бы его проследить. Кончился и второй сеанс. Улицы мгновенно обезлюдели. Оставаться дальше на своем посту было опасно. Степан ушел.

Он хотел было пойти домой, понимал, что я его жду и беспокоюсь. Но все-таки счел за лучшее остаться в городе. Пока дойдет до дому и обратно в Тирасполь — пройдет много времени. Оставшись, он сможет с утра пораньше продолжить наблюдение. Степан заночевал у какого-то товарища, а вместе с рассветом был уже на наблюдательном пункте.

Больше трех часов томился Степан. То нестерпимо начинало ломить спину, то затекала до онемения нога. За шиворот сыпалась какая-то труха с дряхлого потолка. В «сорок третьем» было, как вчера: трое вышли во двор, постояли, пожмурились на раннее солнце, прошлись по очереди за сарай и скрылись в доме. Старуха бряцала ведрами, старик протащил лопату и грабли в сад.

Только часам к десяти в калитку вошел вчерашний майор. Он шагал неторопливо, спокойно. Но чем ближе подходил к дому, тем чаще останавливался. То достанет платок, высморкается и оглянется, то вынет из кармана зажигалку, высечет огонек и прикурит дымящуюся сигарету, а тем временем кинет взгляд назад. Поравнявшись с сорок третьим домом, майор снова достал зажигалку, будто повернулся спиной к ветру, и огляделся. Вошел в калитку и прикрыл ее плотно.

Степан приготовился долго ждать — разогнул спину, протянул ноги. Он ошибся — майор вышел через несколько минут. Вернее, выскользнул из калитки, а по тротуару мимо сорок третьего дома прошел так, словно идет издалека.

Пока Степан гадал: пойти за майором или вести наблюдение за домом, в сорок третьем снова открылась калитка — вышли трое. Они направились в ту же сторону, что и майор. У одного из молодых что-то тяжелое в зеленом чехле, у остальных в руках по небольшому чемоданчику.

Теперь дело ясно — надо идти следом. На всякий случай он притворился пьяным. Окраина города, народу немного, дома, заборы — в одну линию, спрятаться негде.

Благополучно миновали городские улицы, вышли на проселок. Степан вздохнул с облегчением: здесь густые заросли придорожного кустарника — легче маскироваться.

На проселке трое жильцов из сорок третьего дома догнали майора, пошли рядом. Пожилой сорвал с ветки молодой, клейкий листик, поднес к носу. Что-то сказал спутникам, те засмеялись.

Майор махнул рукой вправо, и все четверо свернули на весеннюю зелень травы. Прошли метров пятьсот. Остановились на ровной полянке. Тот, что нес тяжелый груз в зеленом чехле, осторожно опустил его на землю. Майор что-то говорил, размахивая руками.

Степан полез следом по-пластунски — от куста к кусту. Остановился метрах в ста от полянки, в лощинке, отгороженной кустарником. Новый наблюдательный пункт по сравнению с предыдущим, на чердаке, был куда приятнее.

Ноша, когда ее расчехлили, оказалась небольшим ящиком. Радиостанция — понял Степан. Тот, что нес радиостанцию, развернул антенну, надел наушники. Двое других стояли друг против друга, слушали, что говорил майор. Майор взмахнул рукой, и двое стали бороться. Странная это была борьба. Один изловчился, достал из-за пазухи веревку, повалил противника и вмиг связал его.

#img_11.jpeg

Потом майор показывал незнакомые Степану — любителю борьбы — приемы, и те двое колотили друг друга, потом оба стали колотить третьего — радиста, включившегося по приказанию майора в занятия. Потом они учились поджигать шнур. Потом кидали ножи в клочок белой бумажки, закрепленной на молоденькой осине. Когда группа возвращалась в город, Степан, к огорчению своему, не мог последовать за ней. Пятьсот метров по-пластунски — это зеленая рубаха с белым воротом, зелено-серые брюки вместо серых. Пришлось идти домой окольными тропами, чтобы не задержали в пути.

 

9.

Маленький «Северок» в большом эфире пробивался к своим. Его тоненький прерывистый голос услышали.

В эфир полетела радиограмма следующего содержания:

«Пункте четыреста одиннадцать готовится выброске советский тыл диверсионная группа составе трех человек. Ведем наблюдение. Их посещает немецкий офицер чине майора и человек гражданском костюме национальности неизвестной. Они приходят из немецкой воинской части, находящейся пункте четыреста одиннадцать площади три-б против кинотеатра. Ждем указаний. «Маленькая».

Где-то, далеко-далеко, радист со звездочкой на пилотке принимает мою шифровку. Шифровальщик — тоже в пилотке со звездочкой — расшифровывает текст. Прищуренный щурит глаза и, опережая шифровальщика, читает текст — белесые кустики бровей ползут вверх. Может быть, он воскликнет: «Здорово работает девчонка!»

Мне очень хотелось, чтобы подполковник Киселев понял, как нелегко мне здесь, и похвалил. Человеку очень нужно, чтобы его похвалили, у него удесятеряются силы. Но язык радиограммы скуп — лишнее слово, лишняя возможность быть запеленгованной. Я знаю, ответ будет предельно кратким и предельно точным, но я все равно догадаюсь — хвалит меня Прищуренный или нет.

Ответная радиограмма пришла в ту же связь:

«Прибудет связной для фотосъемки членов группы. Сообщите время и место встречи разрывом на две связи и сменой шифра. Со связным должна встретиться Маленькая. Помощник видеть связного не должен. Пароль: «Снимите платок, уже тепло». Отзыв: «Я поняла, сейчас сниму». Приметы связного сообщим следующую связь. Продолжайте наблюдение площадью три-б. При встрече связным соблюдайте строгую конспирацию».

Связного оберегали от всяких неожиданностей — вот почему командование требовало, чтобы время встречи я сообщила в один сеанс, а место встречи, сменив шифр, во второй. Если вражеский радист и перехватит радиограмму, он все равно ничего из нее не поймет. По этой же причине мне сообщили о посылке связного сейчас, а приметы дадут в следующую связь.

Мне было тревожно и радостно. Связной — не просто связной. Он посланец с того берега, на котором горят пятиконечные звезды, колышутся красные знамена, живут дорогие сердцу люди. Я так истосковалась по своим, я еще не знала по-настоящему, как это дорого — Родина.

И еще я гадала — кто будет он, мой связной?

Мы со Степаном решили: наблюдение за группой и за домом на площади будет вести он один. До Тирасполя путь далек, я не смогу вовремя начинать связь с Центром, которая сейчас очень важна. Почему важна — и я не сказала Степану, и он не стал спрашивать: раз не говорю, значит, так надо.

На следующее утро Степан ушел в Тирасполь.

Я вышла почти вслед за ним поискать место встречи.

Нашла укромный уголок — неподалеку от города, между железнодорожной линией и шоссейной дорогой. Место это глухое, труднопроходимое. Высокий густой кустарник — век ищи — не найдешь.

Время встречи определили — через два дня. То есть, начиная с третьего дня — ежедневно. Путь в тыл не прост, мало ли что может задержать связного, полагается ждать несколько дней. Часы назначили с десяти до двенадцати утра — по дорогам в это время идут и едут местные жители по своим делам, связному легче пройти незамеченным.

Вечером я дважды связалась с Центром. В первый сеанс передала обычным шифром данные о месте встречи, во второй — запасным шифром — время.

Теперь оставалось только ждать.

 

10.

Степан взобрался на свой наблюдательный пункт, окинул неторопливым взглядом сорок третий дом, Полевую улицу — ничего не изменилось здесь. Хозяйка то и дело пробегала по двору: из флигеля в сарай, из сарая во флигель. Белела рубаха старика в саду. Скоро вышли и те трое — постояли на солнышке, покурили, чему-то посмеялись и вернулись в дом. Потом прошел в калитку человек в гражданском с выправкой военного. Он шел менее опасливо, чем майор. Не оглядывался, не хитрил. Вошел в калитку и даже не притворил ее за собой.

Потом долго никого не было. И Степан решил пойти в центр города, к дому на площади, посмотреть, что там делается.

Город жил своей обычной жизнью. Военные и штатские на улицах, военные и штатские у кинотеатра в ожидании начала сеанса. Последнее было на руку Степану — он даже занял очередь за билетами.

В доме напротив в подъезде все также дежурил немецкий часовой, все также придирчиво проверял документы входящих. Они были в немецкой форме, редко в гражданской. И среди них по-прежнему ни одного румына и ни одного итальянца.

Часа через два Степан решил снова пройти на Полевую, посмотреть, нет ли чего нового в сорок третьем доме. Он пересек площадь, зачем-то оглянулся и увидел в подъезде, рядом с солдатом, желтовато-зеленый мундир. Ого! Это что-то новое. Нельзя уходить. Степан вернулся к кинотеатру.

Пока он переходил площадь — румынский мундир исчез. Вошел в здание или его не пустил часовой? Вдоль улицы шли румынские офицеры — трое, двое, один. Попробуй угадай — есть среди них тот, что хотел войти в серый дом на площади!

Еще около часа Степан наблюдал. То прислонялся, подобно праздному зеваке к колонне, то становился в очередь, то вливался в толпу выходящих с сеанса. Мундира не было. И торчать здесь больше невозможно — могут обратить внимание те же бездельники у кинотеатра, охотящиеся за девочками, могут заметить из окон верхних этажей в сером доме.

Степан уходил. Останавливался, чтобы найти спички и закурить, ронял платок из кармана, чтобы поднять его и оглянуться. Он был уже на порядочном расстоянии, когда увидел «румынский мундир», сходящий со ступеней. «Мундир» уходил в противоположную сторону.

Степан протер глаза. Шеф сигуранцы в Саланештах?! Что может быть общего между румынской жандармерией и немецкой засекреченной частью? Немцы не очень-то доверяли румынам. Степан шел и все время думал об этом, не мог успокоиться. Может быть, померещилось, со спины разве узнаешь?

Допоздна просидел Степан на чердаке. В сумерках прошел знакомый майор в калитку сорок третьего дома. Вышел скоро. Вслед за ним и Степан покинул свой наблюдательный пункт — ночью уже ничего не случится, а от усталости, от неудобного сидения ломило тело, нестерпимо хотелось спать.

Следующий день Степан встречал на чердаке. Рассвело, взошло солнце, вышли во двор хозяева, занялись своими обычными делами. А те трое почему-то все не появлялись. И к ним никто не шел. Степан решил — может, день отдыха у них, надо попытать счастья на площади около кинотеатра.

Здесь его ждал сюрприз. Едва Степан пристроился в хвост очереди за билетами, как увидел румынский мундир, взбегающий по ступеням. Часовой долго читал пропуск, а маленький румын с прямой, тощей спиной, с маленькой головкой в «конфедератке» на длинной шее ждал. Шеф?!

Румын пропал за дверью.

Через полчаса он вышел в сопровождении немецкого майора, того самого, что ходит в дом сорок три на Полевой улице. Сомнений больше не было — это шеф жандармерии Ионеску.

Майор небрежно пожал ему руку, Ионеску почтительно согнул спину. Минуты две он смотрел вслед майору и пошел в обратную сторону.

Степан, чуть поколебавшись, пошел за шефом. Он понимал, как это важно узнать, почему шеф жандармерии вхож в дом на площади. Значит, он сотрудничает в немецкой разведке? Но ничего больше выяснить не удалось: шеф подсел в кабину какого-то грузовика и укатил. Позднее Степан не мог простить себе этой оплошности — идти нужно было за майором.

Степан вернулся на Полевую улицу. Едва он поравнялся с сорок третьим домом — окошко с шумом распахнулось, и в нем показалась хозяйка с тряпкой в руках. Степан на ходу кинул взгляд в комнату, через ее голову, и ничего не увидел — пустые стены.

— Что, соседка, — услышал Степан за спиной певучий женский голос, — уехали квартиранты-то?

— Уехали, уехали! — ответил озабоченный старушечий голос.

Степану стало жутко — неужели прозевал?

Он дошел до конца улицы и вернулся. В доме распахнуты оба окна, занавески сняты. Три кровати с пустыми матрацами. Старуха моет пол.

Степан прошел мимо. Что теперь делать? Как выяснить, куда девались квартиранты? Переехали или ушли в наш тыл?

Степан вернулся — может, старуха, если знает что, проговорится.

— А что, тетенька, — остановился Степан под окном, — не сдаете квартиру? У вас, говорят, жили…

— Жили, жили, — откликнулась хозяйка, шлепая босыми ногами по мокрому полу и плюхая тряпкой — Съехали. Только других пришлют. У нас квартира особая. Сказали — пришлют, жди.

И, так как Степан не уходил, добавила:

— Нет, не сдаю.

Степан стоял.

— Что это у вас за жильцы — все меняют квартиры, — сказал он недовольно.

Хозяйка подняла на Степана внимательные, серые глаза.

— А про это ни тебе, ни мне знать не положено.

 

11.

Сообщение Степана ошеломило меня.

Что делать? Первой мыслью было сообщить в Центр о пропаже, чтобы не высылали связного. Но потом, чуть успокоившись, рассудила: до прибытия связного полтора суток, надо пойти в Тирасполь и самой постараться разведать, где группа.

— Степан, у вас есть готовые чувяки?

— Да, Марина…

Степан был до того обескуражен случившимся — винил себя во всем, — я стала его утешать.

— В работе разведчика всякое случается, Степан, — не надо убиваться. Вы в состоянии вернуться в Тирасполь?

— Да-да, — поспешно ответил Степан. — Все, что надо, Марина…

— Тогда пошли.

До Тирасполя не один десяток километров по прямой, а мы шли проселками, что еще прибавило немало пути. Но идти напрямик, поздней ночью, было слишком рискованно. Особенно мне, без паспорта и пропуска.

Мы почти бежали. Степан не знал, почему я так спешу, но не спрашивал. Следующей ночью с нашего аэродрома поднимется самолет со связным на борту. Если группа исчезла бесследно, надо сообщить в Центр.

К восьми часам утра мы подошли к Тирасполю. Остановились у ручейка, в стороне от дороги, чуть отдохнуть, напиться, привести себя в порядок. Утро было чистое и тихое. Ручеек мирно журчал в покрытых первой травкой берегах. По-южному синее небо. Если бы не чужие мундиры на дороге, могло показаться, что войны нет.

Степана я оставила у кинотеатра — наблюдать за серым домом. А сама пошла на Полевую улицу.

Знакомый дом в два окна. За стеклами белые занавесочки.

Сердце екнуло — а вдруг Степан не разобрался, вдруг здесь все по-старому? Даже калитка на запоре.

Постучалась — негромко для начала. Но калитка вдруг распахнулась, словно за ней ждали. Я инстинктивно отшатнулась.

Вышла хозяйка — в темном платке на голове, с сумкой в руках.

— Тебе чего?

— Вот, — полезла я в корзину, — чувяки принесла, вы просили.

— А-а-а, — узнала меня хозяйка. — Я-то уж позабыла. Зайди.

Я нарочно испуганно глянула во двор.

— А эти, ваши… Не заругаются? Такой был сердитый дяденька.

— Нету их, нету. Уехали.

У меня сердце упало. Но я нашла в себе силы продолжить игру.

— А они, тетенька, не вернутся?

— Да нет, говорю же, совсем уехали!

Это старуха прокричала из глубины двора.

Она скрылась во флигеле, но тут же вышла.

— Сколько тебе за них?

Я безразлично ответила:

— Как в тот раз.

Не считая, сунула деньги в корзину. Хозяйка прихлопнула калитку, подняла сумку, поставленную на земле, пошла рядом со мной. Что-то она говорила про картошку, про хлеб, жаловалась на тяжелую жизнь. Я почти не слушала. Где группа?

Степана в условленном месте — у кассы кинотеатра — я не нашла. Не было его и в толпе праздных гуляк.

Чтобы не привлекать к себе внимания и чтобы видеть подъезд с немецким часовым напротив, я подошла к театральной тумбе, оклеенной пестрыми афишами. Я сразу же заметила, что с другой стороны остановились двое в серо-зеленых мундирах.

— …такая собачья жизнь, — сказал ломкий юношеский голос на чистейшем русском языке.

Я скосила глаза: рядом никого, кроме тех двоих, не было. Но чтобы немец говорил так чисто по-русски… Я вцепилась в афишу взглядом. Власовцы?

— Уйду я, — продолжал тот же голос. — Вот только на фронт кинут — уйду к своим.

— Эх, ты, теленок. О чем раньше думал? — произнес второй глухим, басовитым голосом. — Вышку дадут! Зря только погибнешь.

— А, может, и не дадут? Штрафной заменят.

— А-а-а. Один черт.

Кто-то положил мне руку на плечо. Я вздрогнула, сердце провалилось.

— Все хорошо, я их нашел… — ласково прошептал Степан.

— Тссс…

Я быстро взяла Степана под руку. Мы прошли до подъезда кинотеатра, повернули обратно и кромкой тротуара обошли рекламную тумбу с той стороны. Двое немецких лейтенантов молча курили сигареты. Один — Сережкин ровесник, другой — на год или два старше. Гнев и жалость переплелись. Легче умереть, чем так… Доведись до меня такое — я бы или жива не была, или ушла к своим. Как бы свои ни отнеслись — они свои…

Мы ушли, удаляясь от центра в сторону, противоположную Полевой улице. Понемногу прихожу в себя. И вдруг, осененная мыслью, останавливаюсь.

— Погодите, Степан. Погодите… Так вы их нашли?

Степан счастливо улыбается:

— Нашел… Совсем просто нашел… Только вы ушли, вижу — майор выходит. Я ту же самую тумбу стал изучать, скосил глаза — майор пересекает площадь. Я стою, он идет, я стою, он идет. Прямо на меня…

Степан тихо смеется.

— Душа, Мариночка, перекочевала в пятки. В груди — ничего, один страх. Идет майор на меня. Идет мимо меня. Тут я перевел дыхание и понял — майор идет на улицу за кинотеатром. Привел… Одного я видел, старшего, — куда-то выходил, вернулся скоро, с большим свертком. Может, новоселье справляют.

Степан сиял от счастья.

— Почему они сменили квартиру? — спросила я сама себя вслух. — Степан, как вы думаете, не спугнули мы их? Или это тактика, конспирация?

— Не-е, — подумав, ответил Степан. — Если бы спугнули, они так просто не ходили.

Уже в сумерках подошли мы к неприметному домику за деревянным забором на узкой окраинной улочке. Здесь поселилась группа.

 

12.

Только распрощавшись со Степаном, подумала: где же провести ночь? Возвращаться домой не имело смысла — ночи не хватило бы на дорогу туда и обратно. А в десять утра нужно быть на месте встречи. И нужно хоть немного поспать — я просто валилась с ног от усталости. Наконец, придумала. В той же рощице, между железнодорожным полотном и шоссе, можно отлично устроиться.

И правда, кустарниковая рощица укрыла меня — наломала веток, постелила на них платок, накрылась пальто, мгновенно уснула. Проснулась в полночь от холода. Только начало весны, у нас, в Подмосковье, еще, наверно, лежит снег.

Ну что ж, раз нельзя спать, можно посидеть, подумать, привести события и мысли в порядок. Значит так: группа найдена, это отлично. Но место для засады, из которой можно было бы сфотографировать вражеских разведчиков, не подготовлено — это плохо. Связной будет зря терять время, а времени у него в обрез. То есть у нее, связная — девушка.

Так сообщили из Центра: девушка — в белом платке и синем пальто, с дорожной сумкой. В нашей части только две связных — Нина и Аня. Аню я не знала, никогда не видела. Поэтому мне очень хотелось, чтобы это была Нина, лукавая, озорная, грубоватая. И я забыла, что там, «дома», Нина мне не очень нравилась за разбитной нрав, хотя я откровенно завидовала ей. Но сейчас Нина была самым дорогим человеком, хотя бы потому, что идет от наших.

Подготовила фразу, которую связная должна запомнить и передать Прищуренному: «Установлено — шеф саланештской жандармерии посещает дом на площади, продолжать ли наблюдение?» Чем меньше сведений, переданных по рации, тем лучше — меньше возможности у врага засечь разведчика.

Становилось все холоднее, я куталась в платок и легкое пальтецо, прыгала на месте и пробовала ходить, но кустарник был слишком густ.

Мысли от связного перекинулись к дому. К нашей даче под Москвой. Верно, на сирени уже набухли почки. Я совсем отчетливо увидела ступеньки на террасу и на них маму. Мама!.. В той самой старенькой шубке, в какой видела ее в последний раз, только не постаревшую, а молодую, какой она была до войны. Милая моя мама! Твое письмо ждет меня в части — полное тревог, забот и гордости. А может, и не одно письмо — может, два, и три, и четыре. Потому что ждать трудно: когда пишешь, кажется, беседуешь с родным человеком, чувствуешь его около себя.

Может быть, меня ждут не только мамины письма. И Сережкины. Ну, не письма — письмо, маленький треугольник со штампом «Военное» и с обратным адресом: «Полевая почта № …» Обязательно полевая почта, а не госпиталь. Понимаешь, Сережка, мне будет легче, если полевая, или пусть — госпиталь. Только, чтобы было письмо.

Все время, что я в тылу, не позволяю себе думать о близких. Нельзя думать, когда у тебя такая тяжелая жизнь и ответственная работа. А тут вот, в ночной рощице, не могла удержаться — разволновала предстоящая встреча со связной.

Холодная ночь шла на убыль. Блекли звезды, серело небо, на востоке разгоралась заря. Наконец, брызнуло солнце, и земля ожила. Засверкали росинки на траве, защебетали и запорхали птицы. Я даже не предполагала, что их столько здесь. Прогудел над ухом полосатый шмель, прямо в ладонь плюхнулась конопатая божья коровка.

Слышится мне свой собственный голос из детства. Я счастливо улыбаюсь. Улыбаюсь. Улыбаюсь… И вздрагиваю. Раскрываю непонимающие глаза — высокое солнце ласково пригревает землю. На часах — девять. Вскакиваю на ноги и соображаю: связная появится лишь через час. То есть, нужно ждать через час, с десяти до двенадцати, несколько дней подряд, если она не придет сегодня, и завтра, и послезавтра.

Охватывает беспокойство — как она, моя связная, приземлилась, как добирается, подходит, ищет. Чем ближе минутная стрелка к десяти, тем тревожнее. Последние минуты приходится держать себя в руках, стиснув зубы. Ох…

За спиной — хруст сухих прошлогодних листьев, шорох раздвигаемых кустов. Я всматриваюсь из укрытия — синее пальто, белый платок, сумка… Нина! — рвется в крике сердце. Но я зажимаю его ладонью и негромко говорю:

— Снимите платок, уже тепло.

— Я поняла, сейчас сниму!

Все!!!

Продираясь сквозь кусты, душу в объятиях Нину. Она хохочет. Мы валимся на землю.

— Сильна-а, Пуговица! — дразнит меня Нина. — Как мы говорили? Мала Пуговица, а нужна. Так?

Я ничуть не обижаюсь, и непонятно — почему там, у своих, я обижалась на эту шутку. На шутки вообще неумно обижаться.

— Слушай, Ольга, давай пока пожрем, а?

Нина вытаскивает из сумки немецкую колбасу, молдаванские хлеб и сало, — это ей в дорогу так дали. У меня заныло в желудке — почти сутки ничего не ела, и вообще со дня приземления в тылу жила впроголодь.

— Нина, ну как там у нас?!

Нина протягивает мне ломоть хлеба с салом. Говорит неожиданно мягко:

— Ешь, ешь, — все расскажу. Отощала ты… И не Пуговица, а Кнопка стала. — Она надкусила свой ломоть, прожевала. — В общем все по-старому. Все приветы шлют. Татьянка с Максимом вернулись — живы-здоровы. Тоже привет шлют.

Нина привирает — никто не знает, с кем на связь она идет. Не знала и сама Нина, у нее лишь место и время явки, пароль. Это, чтобы обезопасить разведчика, на тот случай, если связного задержат. Да и связному тогда легче — не запутается, не выдаст нечаянно. Не знает он, с кем идет на связь.

Нина привирает, а мне хорошо. Потому что, если бы наши знали, они непременно послали бы приветы. Можно считать даже, что приветы посланы.

— Тут как делишки? — спрашивает Нина с полным ртом. — Мне командование дало двое суток.

— Двое суток? — у меня кусок застрял в горле. — Тут неделю идти до линии фронта!

— Идти? — Нина щурит глаза. — Когда это я пешком ходила тут? Подвезут.

— Кто?

— Немцы. На легковой машине. Не знаешь, что ли, им приказ такой — транспортировать с удобствами связную советской разведки, старшину Советской Армии Рябухину. Шик, Кнопочка!

Нина хохочет, наверное, у меня смешная физиономия — я ошеломлена и восхищена. Она настоящая героиня — Нина Рябухина. Я впервые узнала ее фамилию.

— Так как тут? — спрашивает Нина.

Коротко рассказываю о случившемся, огорчаюсь, что не удалось подготовить место для засады, откуда можно сфотографировать.

— Да чего там, — прерывает Нина. — Пошли, поищем.

Мы выбираемся из рощицы на дорогу.

 

13.

— Вот он, — сказала я Нине, — предпоследний. Но за углом не улица, глухой тупичок.

Нина присела под калиткой завязать неразвязанный шнурок на туфле. Болтала, громко смеялась и заглядывала в щель. На той стороне улицы показались две фигуры — мужчина и женщина.

— Прохожие, — сказала я негромко, и громко: — Что за шнурки у тебя!

— Проклятые!.. Через каждые два шага развязываются…

Нина поднялась, и мы прошли дальше. Мужчина и женщина были уже далеко — мы юркнули в тупичок, густо поросший молодой акацией. Тупичок был глухим, ни одна калитка не выходила в него. Заборы высокие, гладкие.

Нина скомандовала:

— Лезь мне на плечи! — Видя, что я не решаюсь, прикрикнула: — Не интеллигентничай, лезь!

Я вскарабкалась на плечи, край забора оказался на уровне груди. За забором пара яблонь, сбрасывающих нежный цвет, и негустой еще, в молодой зелени, виноградник. Небольшой плетень огораживал эту часть виноградника от другого — того, который нам нужен.

Я спрыгнула на землю. Мы пошептались и приняли решение.

Снова я на Нинкиных плечах, подтягиваюсь и сажусь верхом на забор. Одной рукой держусь, другую протягиваю Нине — она, как альпинист по отвесной скале, лезет, упираясь в гладкую стену. Прыгать с забора в сад опасно — нашумим. Нина подает мне руку, я тем же способом, как Нина поднималась, спускаюсь. На земле крепко ставлю ноги, и Нина спускается мне на плечи.

Пересечь виноградник, перебраться через низкий плетень — дело двух минут. Еще две-три минуты понадобилось, чтобы отыскать удобное место. И вот мы стоим на коленях, прикрытые виноградной лозой, перед нами — клочок двора и часть дома с крылечком Тишина, пустота. Так мы сидим десять минут, и двадцать, и сорок, и час.

И конца не видно нашему сидению. Ноги — не свои. Мы уже и присаживались на корточки, и приседали на пятки, и снова становились на колени. Я пришла в отчаяние от неудачи. Неужели связная уйдет, не выполнив задания? По моей вине.

Приближался вечер, тень от дома закрыла двор.

На исходе второго часа дверь распахнулась, на крыльцо вышли…

— Они! — вцепилась я в Нинино плечо. — Они!

Первым шел пожилой мужчина в гражданском костюме и сапогах военного образца. Он спустился со ступеньки и повернулся лицом к двери, из которой вышли двое молодых. Нина щелкнула несколько раз затвором фотоаппарата. Подождала несколько минут: не повернется ли первый к нам лицом? Но они вдруг быстро проскользнули к калитке.

#img_12.jpeg

Мы посидели еще минут десять. Смеркалось. Двинулись в обратный путь прежней дорогой через виноградники и забор, в глухой тупичок.

Я была подавлена неудачей, а Нина смеялась.

— Все очень хорошо, Кнопочка-Пуговица! Двое — как на семейном портрете.

Ночь мы провели в той же рощице. Пожевали хлеба с салом и колбасой, легли в обнимку на постель из ветвей. Уснули мгновенно и почти одновременно проснулись ночью от холода. Дурили, боролись, стараясь разогреться. Потом проговорили до самого утра. Нина рассказывала про все, что произошло за это время в части. В лицах, в голосах — просто артистка! — представляла мне знакомых и незнакомых.

И меня вдруг охватила нестерпимая тоска — захотелось к своим, хоть ненадолго, хоть на пять минут. Освободиться от настороженности, от опасности. От тягостного чувства тревоги. Может быть, усталость и волнение последних дней сказались.

Взошло солнце, и мы отправились снова в город.

День этот ничего существенного не принес. В виноградник проникнуть не удалось: там копошилась женщина, верно, хозяйка дома. Мы несколько раз возвращались на эту улицу — окна дома, калитка закрыты, а кофта женщины все белела в зелени виноградника.

Только в полдень прошел нам навстречу немецкий майор — немолодой, белесо-рыжий, сухой. Нина, будто невзначай, столкнулась с ним, состроила глазки и блеснула озорной улыбкой. Майор сухо извинился, поправил какую-то невидимую морщинку на кителе и зашагал дальше, так и не узнав, что шальная девочка сфотографировала его.

Теперь у меня развязался шнурок на туфле. Я присела посреди тротуара, оглянулась: майор вошел в калитку предпоследнего дома.

— Это, должно быть, он! — воскликнула я. — Их майор!

— Ну и отлично! — беззаботно отозвалась Нина. — Топай живее, Кнопочка, мне пора уходить.

Я проводила Нину за город, на шоссе. Почти всю дорогу Нина болтала и смеялась, перемигивалась со встречными солдатами, строила глазки офицерам и неслышно щелкала затвором фотоаппарата.

— Зачем они тебе? — удивлялась я.

— А, пригодятся! — щурила Нина глаза, полные ненависти. — Там разберутся.

Я откровенно завидовала ее умению, ловкости, с какой она мгновенно перевоплощалась. Мне бы так!

У выхода из города нас нагнал немецкий грузовик с каким-то грузом в кузове. Нина встала на его пути, широко раскрыв руки, сияя улыбками. Машина остановилась. Водитель что-то сказал сидящему рядом ефрейтору. Тот послушно покинул кабину, перебрался в кузов.

— Что я тебе говорила? — шепнула Нина, обнимая меня. — Приказ!

Я крепко-крепко прижалась к ней, поцеловала.

 

14.

Через день получила приказ из Центра — прекратить наблюдение за группой.

— Почему? — поразился Степан.

Может быть, впервые за время нашей работы он задал вопрос, который не стоило задавать. Уж очень обидно бросить так, на полпути.

Поэтому я ответила столько, сколько можно было:

— Группу передали в другие руки, Степан… Не понимаете? Наша с вами задача — наблюдение, сбор сведений. А группой будут заниматься разведчики с другой задачей — войти, скажем, в систему немецкой разведки. Они выяснят время и место выброски группы, выслеженной нами. Но и этим разведчикам придет приказ — отойти: группой займутся следующие разведчики. У них будет, примерно, такая задача: скажем, идти по следам группы, дать ей возможность перейти линию фронта и там задержать. Или, наоборот, не дать перейти на нашу сторону. Ну, и так далее…

Я увлеклась, только теперь как бы увидела нашу неприметную и большую работу. Сколько разведчиков пошло на службу к немцам ради того, чтобы иметь возможность заглянуть в секретную документацию или выспросить по дружбе у штабиста, когда и в каком месте будет выброшена группа. До поры, до времени, а может, и до конца войны, о том, почему эти люди с немцами, знают единицы. Народ считает их продажными, чурается, а порой оскорбляет. Предатель — ненавистнее самого врага. Эти люди терпят, молчат и делают свое великое дело. А ведь они девчонки и мальчишки — моего возраста, или серьезные люди, отцы семейств, или старики, прожившие кристально чистую жизнь. Но когда надо для Родины — они идут на все.

Примерно неделю спустя я приняла радиограмму, от которой хотелось петь и плясать.

С шумом скатилась по лестнице вниз, влетела в распахнутую дверь, обняла оторопевшего Степана и поцеловала.

— Поздравляю нас, Степан — вас и себя! Читайте.

Степан пробежал глазами сначала по листку, потом прочитал каждое слово в отдельности и опять все снова вместе. На клочке бумаги было расшифровано:

«Группа встречена полностью. Обезврежена. Поздравляю успехом».

Степан сложил на груди свои могучие руки и тихо-тихо произнес:

— Это большая награда, Марина. Спасибо.

— Здорово, да? Знаете, Степан, я всегда думала, что, наверное, очень приятно получить какую-нибудь награду.

Маленький листок радиограммы я прижала обеими руками к груди и дрогнувшим голосом, совсем тихо прошептала:

— Это очень большая награда.

— Вера! — во весь голос позвал Степан жену. — Где ты, Вера? Давай что ни есть на стол — праздник сегодня!

Скоро вошла Вера, неся в руках чугунок с дымящейся картошкой. Милое лицо ее было светлым и грустным.

— Что, — спросила она, — или наших слышно?

Наших еще не было слышно. Но фронт заметно приближался. Заметно по тому, как спешно отступали вражеские соединения за Днестр и укреплялись на том берегу. Как увеличивался поток каких-то странных беженцев, и прибавлялось машин и повозок с ранеными. Как суматошно и растерянно металась огромная семья Василия и светились затаенной радостью глаза Лизы, ожидавшей с советскими войсками мужа.

Несколько дней назад, возвращаясь домой, у порога я наткнулась на чью-то обувь. Кто-то пришел чужой? Еще в сенях я услышала громкий разговор и, открыв дверь, поняла, что речь шла обо мне — увидев меня, все замолчали. Я спокойно, как будто ничего не случилось, поздоровалась. Кроме сидевших за столом Василия и Лизы, на лавке у двери раскрасневшаяся, сердитая, видно, еще не остывшая от шумного разговора, сидела жена старшего брата Нюра. Никто не ответил мне. Лиза спрятала глаза, нагнувшись к сидевшему у нее на коленях сыну. Василий посмотрел на меня зло и тоже отвел взгляд в сторону. Молчание длилось недолго. Нюра вдруг быстро вскочила с лавки, подбоченилась и, наступая, закричала неожиданно визгливым пронзительным голосом:

— Ты что же это делаешь, а? Муж дома сидит, а жена ночами шляется! Паскудница этакая, всю семью нашу опозорила. Не успела приехать, как снюхалась с кем-то, шашни завела… То по целым дням пропадала, а теперь и ночевать не приходишь!.. Где была?.. Говори, с кем шлялась?

Я невольно попятилась к печке. И, поняв сразу что произошло, — меня тут судили, как загулявшую жену, — успокоилась. Этого надо было ожидать — родные Василия не раз давали мне понять, что не простят частые поездки без мужа по соседним городам. «Изменница-жена» все же лучше, чем если бы они подозревали правду. Только бы не сорваться… Надо молчать, как можно дольше молчать. Нюра выпалит весь свой запас и уйдет, если я ей не отвечу. Но стоит ответить — зарядится снова, и тогда не жди хорошего конца.

А Нюра все наступала, громко кричала и размахивала руками:

— Тебя Василий подобрал неизвестно где, обул, одел, в семью свою привез, а как ты ему отплатила?! Выгнать тебя к чертовой матери и делу конец, — заключила она и неожиданно успокоилась. Видимо, тирада бранных слов была предисловием к этому заключению.

Я стояла у печки, крепко сжав руки за спиной, и спокойно смотрела на Василия и Лизу. Василий шарил по карманам, ища спички, изредка посматривал на меня и Нюру и зло усмехался, противно скаля зубы с зажатой в них самокруткой. Лиза прятала глаза, вздрагивая от резких выкриков Нюры, и нервно поглаживала волосы на висках. Мне было жаль ее.

Нюра опять закричала что-то про их честную семью, про меня — «подлую бабу» и еще много оскорбительного и мерзкого. А я, сжав зубы, молчала, стараясь не вникать в смысл грязных бранных слов.

Без стука открылась дверь, и вошел отец Василия. Высокий, сухой, с седыми, давно не стрижеными прядями волос и большим ястребиным носом, он всегда возбуждал во мне неприятное чувство и напоминал какую-то хищную птицу. При виде его Нюра замолчала и отступила в сторону, как бы уступая ему место.

— Пришла? — спросил отец, прищуривая глаза. — Где шлялась-то, спросили?

Василий выругался, зло фыркнул. Он-то знал, что не любовные дела заставили меня не ночевать дома. Но чувство зависти, злобы и ненависти труса к смелому и где-то в глубине души тревожное чувство сознания, что он будет расплачиваться когда-то за свою трусость, заставили его поддержать… нет, не поддержать, а натравить отца и Нюрку на меня.

— Небось офицерика румынского нашла…

Но от моего, полного презрения, взгляда глаза его заметались, он отвернулся, встал, зацепив ногой табуретку, и, бросив ругательство, вышел.

А Нюра и отец долго еще кричали и ругали меня всякими грязными словами.

Лиза догадалась, почему я могла не ночевать дома. Но страх не давал ей заступиться за меня. Что скажет отец, если она, жившая давно без мужа, заступится за гулящую сноху? Будут говорить — сама такая… И она продолжала молчать, низко опустив голову.

Как жестоки могут быть люди! Вот Нюра, она готова меня ударить, а за что? Ей-то ведь я ничего не сделала… За честь семьи стоит? Нет. Просто я не их поля ягода.

Долго, до поздней ночи, «пробирали» меня они. Попрекнули и куском мамалыги и местом в Лизином доме. На все оскорбления я молчала, только сжимала кулаки за спиной. А Василий, совсем, видимо, успокоив свою совесть, подливал масла в огонь — поддакивал Нюрке и отцу. Как низок был он в моих глазах! Я смотрела на его злое, с бегающими глазами лицо и невольно вспоминала, как жал ему на прощанье руку «Прищуренный», и Василий, гордо подняв голову, самодовольно улыбался. «До чего же ты низок, — думала я. — Как же ты сможешь посмотреть в глаза нашим?»

День ото дня приметнее наступление наших войск и отступление немцев. Все эти дни мы со Степаном в дороге. Столько нужно посмотреть, столько запомнить, что к ночи мозги начинало ломить. А тут еще за нами остался дом на площади в Тирасполе. Там тоже чувствовалась суета, правда, более организованная. Я со дня на день, потом — с часу на час ждала, что секретная часть исчезнет.

И это случилось. Однажды утром в подъезде серого дома не оказалось часового, хотя еще поздней ночью он стоял. Я спешно сообщила в Центр. Что делать: искать часть или не следует? Последовал приказ — секретной частью больше не заниматься, перейти на основное задание, то есть сбор сведений о передвижении и скоплении противника.

— Опять кому-то передали? — спросил Степан.

Я утвердительно кивнула.

В этот же день в Григориополе взлетела на воздух переправа, вместе с зенитными точками, вражескими частями.

Мы втроем — Степан, Вера и я — тискали друг друга кулаками на радостях. Потом я полезла на чердак передать в Центр результаты бомбежки.

Позже Василий спросил:

— Твоя работа — Григориополь?

Поразительнее всего не то, что его это не радовало, а то, что не возмущало. Ему было абсолютно все равно, есть переправа, нет ее. Кто на земле останется хозяином — мы ли, наши ли враги. Лишь бы ему, Василию, привольно жилось. Ничего не делать, ни за что не отвечать, сорить денежками, поить дружков. Не знаю, какое предательство хуже — то, что по убеждению, или то, что по равнодушию.

Но страх уже придвигался к нему вплотную. Он начинал думать о предстоящей расплате. Верно, поэтому стал третировать меня на каждом шагу, доводя порой до неистовства.

Вера и Степан, которым я жаловалась, настойчиво звали к себе. Но я знала — осталось несколько дней, и не хотелось ничего менять — нечаянно можно навлечь подозрения и на себя, и на них. Обидно «гореть» в последние дни. Решила терпеть, меньше бывать в Лизином доме.

 

15.

Все меньше на дорогах румын и итальянцев, все больше становится немцев, они постепенно оседают в ближайших деревнях. Вот уже заняли Степановы Боры — только дом Степана свободен, верно, потому, что стоит на отшибе. Но и в нем могут поселиться. Надо уносить рацию. А куда? Можно сейчас неплохо устроиться в лесу. Надо только приготовить убежище.

Но ничего не успела — ни приготовить, ни сделать. Так молниеносно стали развиваться события.

Прибежала Вера. Я испугалась — Вера никогда не переступала порога Лизиного дома из-за ее семьи. Но еще ничего не случилось. Кроме того, что в доме Веры и Степана расположился какой-то немецкий штаб: хозяев выгнали в сарай, а у крыльца поставили часового.

Плохое еще не случилось, но могло случиться каждую минуту. Вздумай кто из солдат прогуляться на чердак, Вере и Степану не миновать беды. Да и я не могла представить, чтобы мой «Северок» угодил к врагу. За это время привязалась к нему, как к живому.

Степана мы встретили недалеко от дома. Спокойный и дружелюбный, он ничем не выдавал своего беспокойства. Да и Вера держалась молодцом. Милое лицо было строгим, но не испуганным.

— Марина, — сказал Степан. — Немцы дважды лазили на чердак. Боюсь, понадобится им кукуруза…

— Надо вынести немедленно рацию, Степан!

Степан кивнул:

— Я уже придумал. Скажу, племянница пришла, просит кукурузу… Хорошо?

— Очень!.. Только прошу вас, Степан, будьте осторожны.

Степан взял большое ведро и неторопливо, по-хозяйски прошел двор. Часовому на крыльце показал на чердак, показал, как сыплется кукуруза в ведро, показал на сарай, откуда выглядывали мы с Верой. Солдат махнул рукой — лезь!

Все также неторопливо Степан прошел к чердачной лестнице и стал подниматься, громыхая ведром.

Не больше пяти минут находился Степан на чердаке, но нам с Верой показалось — вечность. Мы, затаив дыхание, ждали, когда покажутся его тяжелые сапоги. Мне померещилась засада. Нашли рацию и засели в ожидании, кто придет за ней. Вера потом признавалась, что тоже думала о засаде. Наконец на лестнице показались Степановы сапоги.

Степан так же по-хозяйски прошел двор. Вошел в сарай, поставил на пол ведро и вытер пот со лба.

«Северок» я пристроила на груди под пальто, батарейки сложила в ведро, засыпав сверху кукурузой.

— Провожу вас, Марина, — сказал Степан.

Я отказалась — одной мне проще дойти.

— Приходите завтра, Степан, скажу, что передаст Центр. Может, кончим работу: вблизи фронта мы не работаем.

Километр пути показался длиною в жизнь. Вот прошли два немецких солдата, увлеченных спором, но один проводил меня взглядом. Вот румынский унтер поиграл глазами навстречу. Незнакомая женщина с ребенком почему-то оглянулась. А помимо всего — просто тяжело было нести.

Во двор Лизиного дома я почти вбежала. Счастье, что у нас нет никаких постояльцев, и Лизин двор почти пуст. Поднялась прямо на чердак — пыльный, запущенный. В маленькое оконце едва пробивался свет. Но и его было достаточно, чтобы разглядеть среди хлама и мусора старую плетеную корзину. Делом одной минуты оказалось сунуть туда «Северок» и батарейки, закидать тряпьем.

Лиза, против обыкновения, была дома с младшим сыном. Она не разогнулась, натягивая ребенку на ноги чулочки, только спросила:

— Это ты на чердак лазила?

Я не ответила. Как ей сказать, что рация на чердаке и что о ней не должен знать Василий? Сказать надо.

— Ну вот, Лиза, наши близко. Скоро мужа встречать будешь.

Лиза села рядом с ребенком, опустила на колени тяжелые рабочие руки. Помолчала.

— Нет его в живых, Марина, чувствует мое сердце…

Я обняла Лизу, мне на руку упала теплая Лизина слеза.

— Лиза, ты меня очень выручила вначале — выручи напоследок.

У Лизы испуганно округлились глаза.

— Рация на чердаке…

Глаза Лизы стали почти черными. Она вдруг зашептала горячо:

— Марина, голубушка… Только ненадолго, ладно? Прошу тебя!.. Дети у меня, Марина…

Ночью связалась с Центром и получила приказ — закончить работу, ждать прихода наших. Оставалось надежно спрятать рацию.

Где? Закопать в лесу.

Утром я прихватила корзину с рацией и батарейками, уместилась еще и лопатка, вышла из ворот, но не успела сделать и трех шагов, как село заполнил знакомый шум. Тарахтели повозки, грохотали грузовики, бряцало оружие, выкрики и кудахтанье последних кур — в село входили немцы.

Я кинулась в дом. Едва захлопнула дверь, как во дворе надрывно залаяла собака, потом протяжно взвизгнула и замолкла навсегда.

Лиза слова не могла вымолвить. Руки ее мертво обхватили ребенка. А я металась с корзиной по комнате — куда ее? Вот уже по ступенькам шаги, вот уже кто-то взялся за ручку двери — я сунула корзинку под кровать.

Еще шевелился кружевной подзор, когда вошел немецкий солдат. Не помню, какой он, молодой или старый, худой или толстый. Запомнилась мне деликатная улыбочка самому себе. На нас с Лизой он не обращал внимания. И вообще чувствовал себя, как дома. Он открыл дверцы буфета, сначала нижние, потом верхние, пошарил по полкам. Ничего не нашел. Повел глазами по комнате — тоже ничего стоящего не обнаружил.

#img_13.jpeg

И вдруг шагнул к Лизе. У Лизы лицо стало совсем зеленым, а глаза умерли от страха. Она, кажется, перестала дышать, когда немец стал на колени у ее ног и спокойно, мягко, по-родительски стянул с детских ножек шерстяные чулки. Ребенок заплакал, и это был единственный звук за все время, что в дом вошел немец.

Немец улыбался. Ребенок плакал, а он улыбался, засовывая в карман шерстяные детские чулочки. Что я знала до сих пор о ненависти? Ничего, пока не столкнулась лицом к лицу с врагом.

Над кроватью висели две простые полки, завешенные цветастой занавеской. Немец взобрался сапожищами на кровать, аккуратно раздернул шторки и обстоятельно проверил все уголки — ничего. Тогда он слез с постели, пригнулся, чтобы заглянуть под кровать.

Лиза вскинула ребенка на руки и опрометью кинулась за дверь.

— Герр офицер!

Немец не без любопытства посмотрел на меня. Ах, как бы мне сейчас пригодилось Нинино умение — лукавить и ненавидеть. Я могла только ненавидеть. Слепыми от ненависти глазами смотрела сквозь немца и ничего не могла придумать. Потом, будто спала пелена с глаз, я увидела печь, подтопок с кучей тряпья. Есть! Выхватила из подтопка трехлитровый бидон с медом — единственное Лизино богатство.

Немец открыл крышку, ткнул пальцем в янтарную гущу, облизнул палец и деликатно улыбнулся.

— Данке шейн, фройлин!

Он взял бидон и, аккуратно притворив за собой дверь, вышел.

Я опустилась на скамью и горько заплакала. От ненависти. От бессилия.

Теперь уже шум движущихся войск не прекращался ни на минуту. День и ночь, ночь и день двигались по шоссе отступающие немецкие части, измотанные русской зимой, весенними боями, беспутицей. Неожиданно разыгралась метель, дороги развезло, машины прочно застревали в грязи, и солдаты шли пешком, измокшие, грязные, промерзшие, обмотанные ворованным тряпьем.

В нашем селе, почти не видевшем немцев в оккупацию, теперь все время толклись подразделения, располагавшиеся на отдых. Одни уходили, на их место приходили другие — еще более замызганные, еще более злые. Не переводились они и в Лизином доме. Входили, раздевались, чуть не догола, били вшей.

Наверное, в глазах у меня отражались все чувства — ненависть, презрение, радость, торжество. Один, помню, здоровый рыжий солдат вдруг оторвался от своего занятия и двумя пальцами ткнул мне в глаза:

— У-у, большой бандит!

И почему-то ретировался за спины вшивых дружков.

Василия словно подменили. Все куда-то бегал — озабоченный, трезвый, злой. Вдруг явился в немецкой форме — рукава кителя едва прикрывали локти, отчего сразу стал похож на всех этих общипанных фрицев. Лизе он сказал, что поступил возничим в какую-то немецкую часть.

Теперь я по-настоящему боялась Василия. Боялась, что он, уходя с немцами, выдаст меня. Трус-то он трус, но кто может знать, каков запас подлости сидит в нем. А обидно гибнуть накануне прихода наших.

Я бы давно покинула Лизин дом, Степан и Вера звали к себе, но я не могла бросить рацию, спрятанную в подвале с картошкой. И унести ее не могла при такой ситуации.

В один из ближайших дней я застала Василия, торопливо упаковывающего чемодан, — тот самый, с которым он прилетел сюда.

— Уходишь, значит?

Он ненавидящими глазами взглянул на меня.

— Тебе-то что? — и вдруг жалобно добавил: — Не тебе судить.

— Судить тебя народ будет!

Он не успел выругаться — открыл и закрыл рот. Вошло все огромное семейство. Старуха-мать с воем кинулась к сынку на шею — завыла, запричитала. Василий вдруг тоже начал всхлипывать. Сморкнулся в пальцы, вытер их о брюки… О! До чего гадок предатель.

Василий ушел с последней частью, проходившей мимо окон. Выскочил из дому, сопровождаемый материнским воем, вскочил на последнюю повозку — только его и видели. У меня даже сердце заныло: неужели уйдет от возмездия?! Но в глубине души оставалась вера — не уйдет. Нет, не уйдет. Встретимся мы еще. И я оказалась права. Встреча произошла в скором времени.

Весь день я слушала приближающиеся звуки боя, совсем близкие. Знакомые голоса пулеметов и автоматов, натруженный вой мин и тяжелое уханье орудий. Ночью фронт подошел к селу. От шоссе слышался частый треск автоматных очередей, прочерчивали темноту взрывы трассирующих пуль, рвались ракеты.

К утру бой затих. Жители, осторожно выбравшиеся из закупоренных домов на улицу, увидели за селом серо-зеленые немецкие мундиры. Я металась в тревоге: неужели наши отступили? А может быть, наступление на этом участке фронта остановилось и надолго? К вечеру пришло решение перейти линию фронта.

Решение не совсем разумное. Я это отлично понимала. Но страх остаться надолго во вражеском тылу без дела был сильнее разума.

Едва стемнело, я полезла в погреб с картошкой за рацией и не нашла своего «Северка» на том месте, где спрятала. Еще раз разрыла картошку. Еще и еще. Вправо и влево. Потом уже рылась, где попало, хотя было очевидным — рации нет, кто-то унес ее. Кто? Конечно, Василий, больше некому. Хоть напоследок напакостил. И как он узнал? Неужели Лиза сказала? И куда он дел рацию?

Чуть позже пришла способность рассуждать, я поняла — Василий куда-нибудь спрятал «Северок». С собой он, конечно, не мог его взять. И немцам его не отдал, иначе меня арестовали бы. Просто перепрятал, чтобы хоть как-то напакостить на прощание. До полночи я обыскивала дом, огород, чердак. Расспрашивала родителей Василия и даже ближайших соседей — не видел ли кто Василия с большой корзиной. Нет, никто не видел. Лиза помогала искать, она клялась, что словом ему не обмолвилась, что он, наверное, сам подглядел, куда я прятала.

Остаток ночи не смыкала глаз. Где искать?

Утром пришла старенькая-старенькая прабабушка Лизиного мужа. Она еле двигалась на дрожащих слабых ногах. Я молча смотрела на нее. Прабабушка за то время, что я жила у Лизы, ни разу не приходила к нам. Дом ее стоял на том конце села — легко ли старухе пройти два километра!

Прабабушка, поддерживаемая Лизой, добралась до стула, села, устало отдышавшись, сказала:

— Вася… Перед самым отъездом ходил в моем винограднике с лопатой и корзиной. Копал ли, нет — не знаю… Врать не буду, а ходил.

Я так и вскинулась:

— Бабушка, а где он ходил, вы помните? Можете показать?

Прабабушка встала на дрожащие ноги.

— А пойдем, внученька!

Не буду рассказывать, как мы шли, — долго, трудно. У меня сердце лопалось от нетерпения. Наконец дошли.

Сантиметр за сантиметром обошла я тот участок, на котором прабабушка видела Василия, и еще три участка вокруг. Никакого следа — ни бугорка, ни рассыпанной земли. Не удивительно — он прошел отличную школу у Прищуренного. Мог ли подполковник предполагать, как использует знания ученик?

«Ну, нет! — грозила я кулаком невидимому Василию. — Так тебе это не пройдет! Нет, не пройдет».

Я решила ночью перейти линию фронта — просить у наших помощи в поисках пропавшего «Северка». Теперь мне и вовсе нечего было делать в немецком тылу.

Ночью я неслышно поднялась с постели, прислушалась — тихо в доме, тихо на улице. Где-то очень далеко ухали орудия. Я заторопилась — накинула пальто на плечи, сунула босые ноги в туфли на каблуках. Те, бескаблучные, превратились в опорки. И на цыпочках вышла из дому.

Прижимаясь к плетням и заборам, прячась за выступами домов, останавливаясь от малейшего шороха, вслушиваясь в ночь до ломоты в ушах, прошла большую половину села. Теперь взять вправо, говорят, на краю села немецкие пулеметы.

Чьими-то огородами выбралась на зады села. Прямо передо мной расстилалось кукурузное поле — где вспаханное, а где с торчащим от прошлого года бодыльем. Придется ползти, а расстояние не меньше двух километров.

И я ползу. Ползу и ползу. Чувствую саднящую боль в коленях и ладонях, облепленных плохо просохшей землей. За полем — овражек. За овражком — виноградники. В виноградниках наши… А полю нет ни конца, ни края. Внезапно, чуть левее себя, слышу бряцанье металла и лающую немецкую речь. Забираю правее. Еще правее. Земля из-под рук ползет вниз. Овражек.

Поднимаюсь и падаю, нога попала в какую-то яму. Вытаскиваю ногу, ощупываю — целая, а туфли нет. Лезу в яму рукой, вытаскиваю туфлю — без каблука. Просто выть хочется с отчаяния — сколько так пройдешь.

Хромая, сползаю на дно овражка. Здесь должен быть ручей — нестерпимо хочется пить, хочется смыть с рук и лица налипшую глину. Я вслушиваюсь в тишину ночи и улавливаю тихое журчание по правую руку, за кустами.

Раздвигаю кусты — прямо передо мной блестит вся в звездном серебре черная вода. Медленно склоняюсь, опускаю руки, и встревоженные звезды выскальзывают из пальцев. Глина отмывается трудно, но все-таки отмывается. Вымыть лицо или напиться? Пить — язык от жажды стал шершавым.

Я зачерпнула в горсть звездную россыпь, потянулась губами к ледяной влаге — и звездное небо опрокинуло меня, больно придавило к земле. Еще секунда — руки накрепко связаны за спиной, во рту кляп.

Единственное, что успела подумать, — конец.

Я не рвалась, не сопротивлялась, не пыталась уйти. И не потому, что все равно бессмысленно, что меня раздавят, как букашку, при малейшей попытке сопротивляться. Нет, не потому.

Меня охватило тупое равнодушие, какого я не знала еще в своей невеликой жизни. Шла — потому что в спину упиралось дуло автомата. Когда оно переставало упираться, останавливалась. Я бы могла так стоять до бесконечности — мне было все равно. Даже то, что мне пришел конец.