1.

Федор расстелил пальто, и мы улеглись рядышком, свесив головы над обрывом. Внизу проходит шоссейка. Удобное место, чтобы оглядеться, сориентироваться. Нам видно все — нас не видит никто. Мы надежно укрыты высотой и буковой рощицей. В этой рощице, зарыто все наше снаряжение — рация, батарейки, оружие. Так решил Федор — закопать оружие, оно нас может ненароком выдать.

Светает. Снизу, с шоссе, слышится нарастающий скрип. Медленно катит телега, возница не погоняет, наверное, дремлет. Волы тоже, кажется, дремлют: едва передвигают ногами.

Проехала телега — дорога пуста.

Взошло солнце, и роща ожила, загомонила птичьими голосами. Поползли в траве букашки всякие, засновали муравьи. У меня под рукой маленький муравьишко кружился вокруг мертвой мухи, поднатужился, но не смог сдвинуться с места — муха зацепилась крылом за травинку. Пришлось работяге помочь. Он обрадовался и потянул находку по тропинке — тоненькой ниточке, проложенной, наверное, самими муравьями.

Я вспомнила про плитку шоколада, подаренную на аэродроме летчиком. Достала ее из кармана пальто, развернула.

— Хочешь, Федор?

— Спасибо, я лучше покурю, — и полез в карман за сигаретами.

Вдруг вдали что-то застрекотало. Самолет?.. Нет, стрекот перерастал в треск, быстро нарастал, забивая все иные звуки вокруг. Прямо под нами промчались мотоциклисты в направлении фронта.

Треск мотоциклов разбудил шоссе. Скоро прошла грузовая машина с пятью немецкими солдатами в кузове — тоже в сторону фронта. На небольшой скорости прокатила вторая группа мотоциклистов, а за ними — колонна грузовиков, набитых солдатами.

Я всматриваюсь до рези в глазах — не может быть! Откуда взялись на околышках эти знаки?

— Федор, ты видишь — «Эдельвейс»?

— Считай пока машины.

— Считаю… Двенадцать! Федор, откуда взялась здесь егерская дивизия «Эдельвейс»?

— Надо думать, — сказал медленно Федор, — после разгрома дивизии в Крыму она наскоро переформирована и брошена на этот участок фронта…

«Эдельвейс» — подумать, какое название для горнострелковой дивизии. Название гордого и поэтического цветка. Говорят, он цветет очень редко. А может, его просто редко видят? Эдельвейсы растут высоко в горах, покрытых вечными снегами.

Весь день мы пролежали в рощице над обрывом. И весь день в сторону фронта двигались машины с солдатами в свежем обмундировании. Значит, — после переформирования частей. Стягивают все подразделения. Фронт подошел к румынской границе… Румынию они, конечно, не хотят отдавать.

Солнце уже клонилось к западу. Начало седьмого.

— Пошли, — сказал Федор, поднимаясь. — Пора.

Где-то рядом, если мы правильно приземлились, село Ивановка. Мы сделаем вид, что только-только сошли с попутной машины. Мы прошли километра два в сторону, противоположную фронту. Вдруг почти отвесный спуск вниз, в самый центр села. Сердце у меня испуганно забилось, когда тропинка привела нас в большой двор, полный немецких солдат. Я скосила глаза на Федора, — как всегда, он спокоен, угрюмоват.

Двор молчаливо рассматривал нас, двух пришельцев. Чтобы как-то разрядить обстановку, я попросила:

— Битте тринкен.

Один из солдат принес кружку с холодным суррогатным кофе. Пить не хотелось, но делать нечего — выпила. Вернула кружку.

— Данке.

— Пожалуйста…

Холодок пробежал по спине — власовцы? Пожалуй, это хуже, чем просто немцы.

Оказывается, мы попали во двор немецкой комендатуры. В открытом окне дома показалась офицерская фуражка. Офицер поманил нас пальцем. У меня отяжелели ноги. А Федор оглянулся, словно проверяя, нас ли именно зовет немецкий офицер или кого другого. Потом кивнул, взял меня за локоть, и мы пошли к дому.

Офицер на сносном русском языке попросил предъявить документы.

Федор, как всегда, медленно и обстоятельно расстегнул пиджак, полез во внутренний карман, достал завернутый в бумагу сверточек, развернул, еще обтер об себя невидимую пыль с паспортов и, наконец, протянул их немцу.

Немецкий офицер неторопливо рассматривал наши паспорта — фотографии, печати, фамилии, штампы прописки. Листал странички, проверяя, видимо, идентичность записей мест прописки.

Я смотрела на немца во все глаза. Старалась угадать, чем это может кончиться. То ли луч заходящего солнца так упал, то ли офицер так повернул голову — я вдруг отчетливо увидела у него под носом большую волосатую родинку. Стало смешно и легко. Кажется, я рассмеялась, немец поднял глаза, джентльменски поклонился, он по-своему понял мой смех. Черт с ним! Главное — он тут же возвратил Федору паспорта.

Но пригласил зайти в дом — до этого мы стояли под окном.

Федор немногословно и спокойно рассказывал легенду. Под конец попросил коменданта — немецкий офицер оказался комендантом, — содействовать нам в прописке на новом месте, этим занималась румынская жандармерия.

— Почему вы хотите именно здесь остановиться? — спросил комендант.

Я не дала Федору раскрыть рот:

— Мы надеемся, что дальше немцы не отступят… Не пустят сюда противных большевиков. Не правда ли, герр комендант?

«Герр комендант» поплыл в очаровательной улыбке, он красиво склонил голову, что могло значить и согласие, и очарованность его моим умом. Я во всю разыгрывала придурковатую барышню.

Как умела — кокетничала, улыбалась и отводила глаза в сторону, боясь встретиться с ним взглядом.

Позднее, когда комендант вышел, пришел солдат с охапкой сена, кинул ее на пол, хмуро сказал:

— Здесь спать будете.

Мы с Федором переглянулись. А когда солдат вышел, Федор спросил, скорее себя, чем меня:

— Та-ак… Это что же — гостеприимство или недоверие?

Поздно вечером зашел на минутку комендант и попросил сдать ему паспорта на ночь. Мы оба поняли — недоверие. Стало немного не по себе. Но я посмотрела на спокойного Федора и с благодарностью подумала, как хорошо мне с ним. Спокойно, как с мамой.

Я «обворожительно» улыбнулась и спросила:

— Вы нас арестовываете, герр комендант?

— О, нет, Шеня! — рассыпался в словах и улыбках «герр комендант». — Разве такой чудный девишка!.. О, простая формальность!

Мы почти не спали ночь. Неужели провалились, не начав работу?

Утром снова появился сияющий комендант, рассыпался в любезностях и, извинившись, вернул паспорта Федору.

— Можете идти искать квартиру. А Шеню оставьте со мной…

Я только сейчас увидела его противные мелкие глазки, казалось, истекающие маслом. Может быть, перестаралась вчера, и он черт знает, что решил? Но деваться было некуда, надо играть роль… И я целых два часа болтала глупости, хихикала, пока вернулся Федор.

— Собирайся, Женечка. Целый дом снял, хозяйка живет в соседнем селе у дочери.

Комендант любезно проводил нас до ворот и там, прощаясь, выразил надежду, что в скором времени будет нашим гостем.

Словом, все обошлось хорошо. Домик оказался настоящей находкой — совершенно изолированный, правда, страшно запущенный, с выбитыми стеклами, плохо притворяющейся дверью. Но умелые руки Федора сделали наше жилье уютным. На следующий день Федор сходил в жандармерию, и нас без проволочек прописали.

Можно было разворачивать работу.

 

2.

— «Рон», «Рон», «Рон»… — посылаю я позывные в Центр.

Через пять минут переключаюсь на прием.

— «Жант», «Жант», «Жант», — слышу ответ…

Первая радиограмма получилась длинноватой. Нужно было сообщить о благополучном прибытии, о переброске на фронт неожиданно объявившейся здесь дивизии «Эдельвейс», о расположенном неподалеку аэродроме.

Ответ был передан тут же — разведать аэродром и передать данные.

С утра мы с Федором отправились на прогулку. Обозревать окрестности, как выразился он.

Ночью я отстучала лаконичную радиограмму:

«Южнее Ивановки восемь километров направлении Прута — аэродром. «Мессершмидт — сто одиннадцать» — сорок пять самолетов. Ангары южной части аэродрома. «Учитель» — кличка Федора.

В ответ приняла короткое «ЩСЛ», что значило: принято, даю квитанцию.

На следующую ночь еще короче радиограмма:

«Севернее Минешт пять километров пункт двести двадцать девять — склады бомб».

Нелегко дается то, что заключено в скупые строчки радиограммы. Сколько выдумки, выдержки, изворотливости требуется. И все Федор.

Спокойно, неторопливо находит он наилучшие решения той или иной задачи. Я это заметила, когда мы устанавливали рацию. Ломала-ломала голову, куда бы протянуть антенну — и чтобы не заметил ее никто, и чтобы соответствовала лучшим техническим нормам. Федор пришел, осмотрелся исподлобья — у него выпуклые надбровия, отчего кажется, что он всегда глядит исподлобья, — взял антенну в руки и потянул ее по-над краем железной крыши.

Все большим уважением я проникалась к Федору, даже немножко, по-девчоночьи, побаивалась его. Как побаиваются любимого учителя или отца. Почти не возражала ему, когда он говорил — надо сделать то-то и так-то, потому что он знал лучше. Старалась не вызывать его недовольства и потому все, что ни делала — стирала или готовила обед, собирала сведения или составляла радиограмму, все старалась делать так, чтобы лучше уже невозможно было сделать.

Неделю мы осваивались на новом месте. Потом стали думать о работе.

Для меня дело скоро нашлось. В селе висело объявление: на молокозавод требовалась уборщица. Молокозавод — неподалеку от Ивановки, на молочной ферме. Я пошла справиться, и меня тут же приняли.

А Федор все не мог ничего подобрать. Перебрал всякие варианты и остановился на одном — шить чувяки. Так я узнала, что всеумеющий Федор умеет и сапожничать!.. Конечно, хорошо шить чувяки и возить их по ближайшим селам, на базар в Корнешты. Когда-то чувяки Степана крепко нам помогли. Но требовалось разрешение румынской жандармерии. И Федор выжидал — не попадется ли что еще, — не хотелось лишний раз появляться в этом несимпатичном заведении.

С молочного завода я возвращалась вечером. Уставшая — ноги не шли. Первое время мне трудно приходилось. От зари до зари мыла полы, крутила сепаратор, таскала бидоны. Однажды шагала домой, как всегда, едва волоча ноги. И вдруг — куда усталость девалась — над головой прошли краснозвездные машины.

— Федор! — влетела я вихрем в дом. — Федор! Наши пролетели! — Тяжелый грохот выгнал на крыльцо — бомбардировщики один за другим ныряли в пике, сбрасывали бомбы и выходили из пике, прежде чем раздавался взрыв. «Ястребки» ходили круг за кругом, расстреливая аэродром.

— Это мы, Федор! — выплясывала я дикий танец. — Это мы с тобой Федор! Мы! Мы!

Федор — мой угрюмый гриб-моховик — хохотал.

На столе — завернутый в полотенце ужин. Теперь, когда я работаю, Федор готовит сам. Старается все по дому сделать до моего прихода. Я понимаю — жалеет.

Но мне все-таки неловко — мужчина выполняет женскую работу.

Ночью я держала связь с Центром:

«Оргеев прибыла пехотная дивизия. Опознавательный знак — голова оленя. Штаб — улица Кагаза. «Учитель».

На следующую ночь:

«Аэродром разбит — ни одного уцелевшего самолета. Строения разбиты. Бомбы легли в цель».

И еще на следующую:

«Двадцать четвертого мая из Унген сторону Бельцы прошло два эшелона. Первый — тридцать вагонов боеприпасов, двадцать две цистерны горючим, двадцать четыре платформы танками, двенадцать вагонов вооружения. Второй — тридцать три платформы танками, пятнадцать платформ автомашинами, три вагона солдатами».

 

3.

Мы работали с Федором не за страх, а за совесть. Изо дня в день шли в Центр данные о противнике. Все это очень хорошо. Но к самому важному мы еще не подступались: где и как искать секретную немецкую часть — не ясно, не за что зацепиться даже. Я отчаиваюсь, Федор не теряет присутствия духа. Только предупреждает — действовать очень осторожно, за такое любопытство не поздоровится. Можем влипнуть, еще ничего не узнав.

Я стараюсь сблизиться с работницами на молокозаводе — может проговорятся. Но сближение не очень налаживается. Во-первых, меня чураются за интеллигентность, хотя с сочувствием относятся, жалеют — маленькая, слабенькая, не по силам такая работа. А во-вторых, женщин настораживают мои катания по селу с комендантом, и опять жалеют — слаба характером, а до добра эти катания не доведут.

Я действительно катаюсь с комендантом. «Герр комендант» сдержал слово. Однажды, когда мы с Федором сидели за ужином, дверь отворилась, и вошел комендант, без стука. Вот скотина! Он нас с Федором и за людей не считает.

Наверное, у меня были очень злые глаза. Комендант как-то запнулся на пороге. Встал, растерянно озираясь.

Выручил, как всегда, Федор:

— Проходите, господин Адлер, — сказал он спокойно. — Садитесь.

Я опомнилась. Состроила обворожительную, на мой взгляд, улыбку.

— Герр комендант отужинает с нами?

— Нет, — резко сказал Адлер и присел на краешек стула, предварительно проведя по сидению пальцем.

Замараться боится. Мне попалась на глаза волосатая родинка под длинным тонким носом, впечатление, что она вот-вот вылезет из ноздри.

Адлер побагровел.

— Над чем Шеня смеется?

Я просто хохотала и краем глаза ловила настороженные глаза Федора.

— Ох, умора, герр комендант!.. Представляете, меня сегодня заставили корову доить… Умора! Я же не знаю, с какой стороны к ней подойти. Вы бы видели, герр комендант. На молокозаводе все тоже смеялись…

Адлер несколько успокоился, краска отлила от лица.

— О, Шеня работает?

— Да, герр комендант! Вот Федор не может найти работу. Вы не поможете — к нам на молокозавод?

Адлер даже изволил пошутить:

— Разве Федор умеет доить корову?

— Умеет, герр комендант! Вы не знаете нашего Федора — он все умеет. Но не любит коров. Он любит лошадей — и работал уже в немецкой части возничим. Устроить бы его развозить молоко.

— Я буду посмотреть… Если Шеня будет хорошей девушкой и поедет с комендантом в воскресенье кататься, я устрою Федора.

Теперь я побагровела от злости. Вот гад, вымогатель.

И не очень мне хотелось кататься с ним, видела я эту забаву: повозка, накрытая красным ковром, на козлах власовец. Летят, сломя голову, деревенской улицей, пугают ребятишек, давят кур.

Я посмотрела на Федора — пусть он решает.

— Да, — сказал Федор неторопливо, — Женя поедет с вами кататься, господин Адлер. Я надеюсь, вы не уроните мою сестру с повозки?

Адлер осклабился:

— О-о, конечно, нет!

И я каталась с Адлером несколько раз. Но если мои товарищи по молокозаводу оправдывали меня — молодостью, мягким характером, интеллигентностью, то кучер коменданта — звали его Семен — никак, видно, не оправдывал. Глядел на меня иногда с неприязнью, иногда с открытой ненавистью. А звал — барышня. «Барышня, комендант прислал за вами повозку… Барышня, заедем за комендантом…»

Я терпела. Что-то мне нравилось в этом вечно угрюмом, неулыбающемся человеке. Чувствовала в нем русскую душу, хотя он добросовестно служил у коменданта — был у него за кучера, за возничего, за денщика, за повара. Словом, за все и про все. Я никогда не видела Семена без дела. Пришла даже шальная мысль — хорошо бы как-то наладить контакт с ним: Семен много разъезжает с комендантом, бывает даже в Яссах и Кишиневе, куда нам с Федором пока нет ходу.

Вербовкой помощников занимается старший. Это не дело радиста.

Но Федор, видимо, сам думал о том же, потому что сказал, ничего не объясняя:

— Хорошо бы прощупать Семена… Непонятно, как он попал к немцам. Явно ненавидит их.

Скоро подвернулся удобный случай. И, хотя прямого приказа от Федора не было, я решила воспользоваться случаем.

Ранним воскресным утром Семен ехал мимо нашего дома — все в той же повозке, только без ковра. Я накинула платок на плечи, шагнула к двери — и только тогда посмотрела на Федора вопросительно. Он кивнул, и я выбежала за ворота.

— Семен, вы куда едете?

— За сеном, — не обернулся Семен.

— Возьмите меня с собой.

— Садитесь, — буркнул Семен.

Но лошадей не попридержал, и мне пришлось на ходу прыгать.

Все село проехали молча. Молчали и на дороге — вдоль кукурузного поля. Было жарковато, июньское солнце припекало. Небо слепило синевой.

Я не знала с чего начать. Семен явно не хотел помогать.

Наконец спросила:

— Семен, у вас остались в России родные?

Семен так долго молчал, что я уже не надеялась получить ответа.

— Да, — не оборачиваясь, сказал он. — Остались… Жена. Дочка четырех лет.

— Где они?

— В Смоленске.

Наверно, велика была тоска Семена, если он вдруг заговорил сам:

— Когда уходил на фронт, дочке год был. Папа — говорила… А жена молоденькая — чуть постарше вас. Когда уходил, вцепилась в меня, плачет… Еле руки ее оторвал от себя. Потом Смоленск немцы заняли. Потом…

Семен тяжело вздохнул:

— Ничего о них не знаю.

Подъехали к скирде. Семен проворно накидал воз сена. Оно было прошлогоднее, чуть затхлое, но на солнце быстро восстанавливало аромат травы и цветов.

Семен присел на край скирды, достал кисет, свернул самокрутку.

Глубоко затянулся, выдохнул. Сумрачно смотрел на тлевший огонек. Я опять не знала, как к нему подступиться. И он снова заговорил, сам.

— Под Ростовом попал в плен. Ранили в обе ноги. — Сделал глубокую затяжку. — Взяли меня в обоз — много наших пленных находилось на лошадях. Потом Адлер…

Я осторожно спросила:

— Как же считается — служите в армии?

— Нет, не служу… Я подписку не дал. У них подписка — вроде присяги… Я не дал. И не дам. Не заставят.

— А я вас власовцем посчитала.

Семен испытующе посмотрел на меня. Спросил:

— Ну и что — разочаровалась?

— Нет, — ответила я, чуть поколебавшись.

Семен взялся за вожжи, и мы пошли рядом.

— Не понимаю вас… Молодая девушка — чего сунулась к немцам? Думаете, нужны им — тому же Адлеру?.. При случае пустит по рукам… Я бы на вашем месте не так жил.

— А как?

— Как все. Небось, Харьков наши освободили. Были бы теперь у своих — учились бы… Эх! — перебил сам себя Семен.

Показался наш дом с маячившим у калитки Федором — тревожится, наверное. Долго мы ездили.

— Федор не работает?

— Нет… Заходите к нам, Семен, Федор будет рад.

— Зайду, — просто согласился Семен.

У калитки стоял Федор. Я утащила его в дом и пересказала весь наш разговор с Семеном.

А под вечер каталась с Адлером. Бешено неслась вдоль села повозка, покрытая ковром. Люди выглядывали из окон, из-за калиток. Шарахались куры и собаки. Прятались ребятишки. Если бы «герр комендант» догадывался, как я его ненавижу в это время! Я спросила:

#img_16.jpeg

— Герр комендант, где вы получили крест?

— Под Курском… Я командовал карательным отрядом. Шеня знает, что такое карательный отряд?

— Ох!

Кажется, Адлер не услышал стона, а может, стон и не вырвался сквозь сцепленные зубы. Каратель!.. Плюс ко всем прелестям, он еще и каратель! За грохотом коляски я слышала лязг металла, залпы, проклятия и стоны сгорающих в своих избах женщин и детей. Мертвые пепелища заставали в тех селах, в которых были каратели. Полубезумных, случайно уцелевших людей, рывшихся под обгорелыми балками, — им еще мерещились голоса родных.

Проклятый убийца!

Я с трудом разжала зубы.

— Герр комендант, у меня закружилась голова. Отвезите меня домой.

— О да, — галантно согласился Адлер. — Шеня совсем побелела!

Семен с шиком подкатил повозку к дому.

 

4.

Где же все-таки искать секретную часть?

В зоне нашего наблюдения множество армейских штабов. Любой из них может вызвать подозрения, навести на ложный след. В прифронтовой полосе штабы охраняются усиленно, пропуска, документы проверяются тщательно, значит, только на эти признаки полагаться нельзя.

Но и отметать начисто штабы в поисках секретной части нельзя, основываясь на том, что штабные носят знаки отличия своих родов войск. Разведывательная часть в целях конспирации может пользоваться любыми знаками отличия. Может и менять их по нескольку раз.

Следовательно, надо найти знакомые лица — майора или того штатского, которые приходили в Тирасполь к диверсантам. Но, во-первых, именно майора и именно штатского могло не оказаться уже в части; во-вторых, в лицо я знала только майора, штатского видела в спину — длинная, прямая спина военного; в-третьих, надо хоть приблизительно знать, где искать; наконец, в-четвертых, здешняя часть могла быть и другой частью.

Ни Федору, ни мне не удалось пока ничего прощупать. Ничего не мог сказать и Семен, хотя прилагал усилия к тому, чтобы что-то разведать, Адлер мало был связан с воинскими подразделениями, еще реже были у него дела в штабах.

Семен после короткого разговора с Федором согласился работать с нами. Правда, он ничего не знал — кто мы, сколько нас. Федор даже меня скрыл — только сестра. Связь держать через Федора. И все. Так безопаснее для него самого и для нас с Федором. И Семен привозил очень ценные и точные данные после наблюдения. Поначалу мы их перепроверяли, а потом почти полностью доверились ему. Я говорю почти, потому что такова служба разведчика: контролировать даже самого себя.

Но недаром я счастливая. Случайная встреча на дороге дала нам в руки крепкую нить.

Было это ранним утром. На зорьке. Я едва поспевала за торопящимся Федором — на молокозаводе строго насчет опозданий, могут и уволить. Внезапно над плечом у меня возникла серая морда — я рванула Федора за рукав, и мы прижались к придорожному буку. Еще секунда — и коляска смяла бы нас.

#img_17.jpeg

Красивая коляска — двухколесная, на рессорах, сверкающая черным лаком, таких в нашем районе ни у кого не было. Она покатилась бесшумно дальше, по мягкому грунту, оставляя за собой пыльный шлейф.

Не одну коляску разглядела я, прижавшись к буку, — черные выпуклые глаза седока пригвоздили меня к месту.

Кто же это мог быть?

Когда рассеялась пыль, Федор схватил меня за руку и потащил за собой, почти бегом — мы могли опоздать.

Весь день мучительно вспоминала: чьи это глаза промелькнули в коляске, где я их видела? И кому могла принадлежать коляска?

Вечером, возвращаясь с работы, спросила Федора:

— Кто это с таким шиком чуть не задавил нас?

— Их светлость — шеф сигуранцы.

Шеф?.. Шеф?! Шеф!!!

— Федор! — схватила я его за руку. — Это же он!..

Шеф жандармерии в Саланештах! Его видел Степан в подъезде дома на площади. Там помещалась тогда секретная часть…

Даже спокойный Федор заволновался:

— Ты не ошиблась, Женечка?

— Что ты, Федор! Такого достаточно раз увидеть — внешность редкая. Просто он очень быстро промелькнул…

— Ну что ж, подумаем, — сказал медленно Федор.

За ужином мы обсуждали все за и против, что может нам дать эта встреча.

— Он не мог тебя узнать, Женечка? — спросил обеспокоенно Федор.

— Ну не-ет! — рассмеялась я. — Он же меня ни разу не видел. Паспорта сдавал Василий. А шеф видел только фотокарточку — паспорта нам не вернули.

— Нет, постой, — перебил Федор. — Сейчас вспоминаю, что-то мне такое рассказывал подполковник Киселев о твоем паспорте?

Я напомнила:

— Мой паспорт оказался у немецкой шпионки…

Прищуренный мне тоже рассказал редкую в жизни разведчиков историю. Мой фальшивый паспорт был так здорово сделан, что шеф саланештской жандармерии — собаку съевший в таких делах — принял его за настоящий и передал немецкой разведке. Еще до моего возвращения с первого задания в освобожденной Одессе контрразведка задержала немецкую шпионку с моим именем и с моим паспортом. Только фотокарточка была приклеена другая. Тогда же заинтересовались шефом саланештской жандармерии и выяснили любопытные подробности.

Ионеску — бывший советский подданный, по национальности румын. Вскоре после революции работал в Одесском ЧК, потом в НКВД. Был даже каким-то крупным работником. Где-то в тридцатых годах он внезапно исчез — попался какой-то немецкий шпион, от которого нити тянулись в одесское НКВД, к Ионеску.

Всплыл Ионеску в оккупированной Одессе, но под теперешней фамилией. Дважды его пытались взять — в Одессе и в Саланештах. Но Ионеску — матерый волк, он бесследно исчезал и, спустя какое-то время, вновь всплывал в прифронтовой полосе со своей жандармерией.

— У таких типов редкая профессиональная память, — задумчиво сказал Федор. — Предположим, что в этот раз он не узнал — быстро пролетел. Но в другой раз может и узнать, Женечка. Тебе надо быть настороже.

— Хорошо, — сказала я беспечно, — постараюсь не попадаться ему на глаза. Но честное слово, Федор, он не может помнить меня.

Если бы я только знала тогда, как ошиблась.

 

5.

Вошел Федор, задержавшийся сегодня на работе. Следом — Семен, рот — полумесяцем до ушей. Сейчас у него хорошее лицо — русского парня, у которого не зря прошел день и которому повеселиться от души не грех. Таким он входил и в свой дом в Смоленске, где его ждали — жена, похожая на девочку-подростка, и дочка, лепечущая первые слова: «мам-ма», «пап-па». Наверное, и жена его полюбила вот таким — с улыбкой полумесяцем, со смешинками в карих с золотинкой глазах, простодушного и открытого парня. Счастье, что она не знает, и, может быть, никогда не узнает теперешнего Семена — хмурого, замкнутого, отчужденного. Семен становился улыбчивым лишь после большой удачи.

— Ну, вот, Женя! — шумит он. — Понимаешь, какая штука? Переправа в Унгенах взлетела!

Мне должно быть безразлично, потому что для Семена я — просто сестра Федора. И мне безразлично.

— Вы-то чему радуетесь?

Семен шумит:

— Глупая ты еще девчонка — одни кавалеры немчики-румынчики у тебя на уме!.. Наши разбомбили, наши, наши, — напирает он на «наши».

— Ну и разбомбили… А немцы новую там же наведут.

— А вот и не там! Новую они… — Семен прикусывает язык — чуть не проболтался. Я смеюсь, а он ругается: — Вертихвостка ты!

Когда Семен уходит, Федор говорит:

— Передашь, Женя, нашим — новую переправу наводят южнее…

Я записываю, добавляю к тому, что собрано для сегодняшней радиограммы в Центр. Потом этот клочок бумаги с записями Федор уничтожит собственноручно.

На крыльце знакомые шаги. Едва успеваю спрятать листок — входит Адлер. Когда он застает вот так, врасплох, мне трудно спрятать ненависть. Меня прямо тошнит от моего «кавалера». Каратель проклятый!

Говорят же, бог шельму метит. Нарочно не придумаешь такой гнусной рожи. Узкая, длинная. Кожа грязно-прыщеватая. Источающие масло маленькие глазки не поймешь какого цвета. И длинный, тонкий рот, в уголках которого всегда пузырьки слюны. Да еще эта родинка с пучком волос под носом.

Адлер проводит пальцем по сиденью стула, морщится, но сажает свой тощий отутюженный зад.

Я думаю про себя: все, что есть отвратительного в роде человеческом, сосредоточилось в нем — фашистском отродье. Потому я так люто и ненавижу его.

— …устает Женечка, — слышу голос Федора. — Работа тяжелая, а она слабенькая…

Поднимаю глаза, улыбаюсь как можно игривей:

— О, это восхитительно, что герр комендант решил навестить нас!

«Герр комендант» оживает. Закидывает ногу за ногу, хохочет, брызжа слюной. Хотя ничего смешного еще не произошло.

— Шеня разрешит посмотреть своему воздыхателю этот альбомчик?

— Разумеется, герр комендант! Что за церемония? Наш дом — ваш дом. Берите и смотрите…

Прошлый раз я приготовила альбом со стишками. Мы прочитали его с «герром комендантом» от корки до корки. Мы страшно хохотали: он — над трогательными строчками: «О, это поразительно, что русские барышни увлекаются любовными стихами! Совсем, как немецкие барышни!» Я хохотала над его тупостью — он явно не отличает стихов от стишат.

Сегодня мы смотрим альбом с фотографиями периода оккупации немцами Харькова. Вот я с обер-лейтенантом танковых войск…

— Представляете, герр комендант, такой душка… — дальше идет трогательный рассказ о «белокурой бестии», о том, как мы познакомились и как расстались.

А вот — я и летчик.

— Милейший юноша… Барон! — Я старательно округляю для изумления глаза. — Такой влюбленный в меня! — И дальше повествование, не менее трогательное, о летчике-бароне, который пришел взамен обер-лейтенанту.

А на следующей странице — я, обер и летчик. У меня перехватило дыхание. Завралась — а ведь, кажется, вызубрила, среди ночи могла рассказать.

Выручает Федор. Заглянув через мое плечо в альбом, поправляет:

— Девичья память — короче воробьиного носа… Ты забыла, что с бароном тебя познакомил обер-лейтенант незадолго до отъезда?

— Ну, конечно же! — хохочу я. — Совсем забыла… Мы познакомились — и все. А когда обер-лейтенант уехал, Курт — то есть летчик, стал ухаживать за мной.

Адлер тоже хохочет.

Несколько страниц в альбоме занято моей персоной. Я — в анфас, я — в профиль, я — в пояс, я — в рост, я — с букетом, я — с собакой.

Удивительно пошлые снимки — большой мастер тот фотограф, которого привел ко мне майор Воронов. Настоящий ярмарочный пушкарь — все фотографии в виньетках. Даже в сердце, похожем на пикового туза. Тогда в горячке я не разглядела хорошо, а вот сейчас смогла оценить в полную меру.

Дальше шли фотографии «семейные». Мнимый папа — кулацкая морда с дремучей бородой; мнимая мама — тоже не приведи бог. Где их только отыскали! Потом — папа, мама, Федор и я. Снова я и немецкие офицеры.

Адлер был доволен, Адлер хохотал.

— Люблю изучать русскую жизнь! Когда я командовал карательным отрядом…

Федор придвинул Адлеру стакан с чаем.

— Выпейте, господин Адлер! — Федор знает, как я не выношу напоминание Адлера о его карательной деятельности. Мало — не выношу, я с трудом удерживаюсь от грубости.

Адлер вдруг заторопился:

— О, премного благодарен. И Шене тоже. Но мне пора спешить… Я пришел с делом…

— Да-да, пожалуйста, герр комендант!

— Не хотела бы Шеня поехать со мной на аэродром? Завтра вечером?

— На аэродром, герр комендант?

— На аэродром, господин Адлер?

К аэродрому посторонних не подпускали на пушечный выстрел. Это мы с Федором хорошо знали. После бомбежки стали охранять даже дальние подступы. Аэродром восстановили, но что за машины и сколько их ни мне, ни Федору, ни Семену узнать не удалось. Что замышляет Адлер?

— О, нет! — захохотал Адлер. — Никакой угрозы нет. Со мной на вечер офицеров…

— О, герр комендант!.. — защебетала я. — О, я так буду счастлива провести вечер в обществе немецких офицеров… Я готова ехать завтра. Только упросите моего брата. Он так не любит, когда я хожу без него…

Адлер картинно выпятил тощую грудь в подбитом ватою кителе.

— Но со мной! Со мной, Шеня, я хочу думать, Федор отпустит!

Федор хлебнул остывший чай из стакана, но не сразу проглотил. Оценивая обстановку, волновался за меня. Но ведь надо — второго такого случая не представится!

— Разумеется, господин Адлер, с вами я отпущу Женечку. Только с условием — не очень поздно. Она и так устает. И потом, вы сами привезете ее домой…

— О, да! Можно не сомневаться!

В поздних летних сумерках к дому подкатил Адлер на новенькой коляске, с запряженными в нее белыми лошадьми.

— О-о, герр комендант, какая прелесть! — воскликнула я слишком восторженно. — Не правда ли, Федор?

Федор, вышедший меня провожать, исподлобья оглядел коляску, лошадей, кучера на козлах.

— Да-да, Женя, прекрасный выезд приобрел господин Адлер.

Адлер даже порозовел от похвалы.

— А Семен где? Не заболел?

Только тогда я обнаружила, что на козлах не Семен. На козлах — немецкий солдат. Всю мою напускную веселость ветром сдуло. Но как можно веселее спросила:

— Правда, герр комендант, почему нас везет не Семен?

— Разве есть разница? — пожал плечами Адлер.

— Просто я привыкла, что он нас возит.

— Семен занят немножко хозяйскими делами.

— Угу, — кивнула я.

Федор не проронил ни звука. Понимаю — он тревожится, но уже ничего нельзя было поделать. Не ехать — вызвать подозрения. Больше того — потерять, может быть, единственную возможность попасть на аэродром. А все-таки почему нет Семена? Домашние дела? Но ими мог заняться любой другой из солдат. Что это — случайность или злой умысел?

Восемь километров резвые кони проскакали мгновенно. Из-за быстрой езды не разговаривали, что было очень кстати. Тревога мешала мне обрести нужный тон.

После формальности с пропусками, Адлер показал кучеру, где встать, попросил меня подождать минутку и прошел к небольшому домику на краю летного поля. Очень кстати — под деревьями, окаймлявшими первую часть поля, стояли самолеты.

«Раз, два, три, четыре…» Двадцать два — это на поле. Может быть, в ангарах тоже есть? Как узнать? И как узнать марку? Самолеты незнакомые. Очевидно, новые бомбардировщики. О них запрашивал Центр. Надо запомнить внешний вид. Но как это сделать? Очень просто — сравнить с прежними. Кстати, с ближайшего самолета снята маскировочная сетка.

Медленно, медленно, будто от скуки, приставляя носок к пятке, пятку к носку, приближаюсь к цели. Успела пройти туда и обратно, когда подошел Адлер.

— Как вы долго, герр комендант, — сказала я капризным тоном. — Нельзя оставлять даму одну.

— О-о, прошу прощения, Шеня, — Адлер взял меня под руку. — Немножко задержал старый товарищ. Вы извините меня?

— Охотно, герр комендант!

Адлер приблизил ко мне голову.

— Одна маленькая просьба будет к Шене. Совсем пустяковая.

— С величайшим удовольствием выслушаю, герр комендант!

— Не зовите меня герр комендант. Называйте по имени Арнольд.

— Пожалуйста, Арнольд!

— Очень мило!

Сумерки медленно-медленно сгущались и как-то внезапно превратились в ночь. Я почти потеряла ориентировку — в какой дом мы вошли. Низкие потолки, узкие окна, длинная комната, посреди накрытые столы, сдвинутые один к другому. Несколько офицеров, разбившись на группки, лениво переговаривались в ожидании ужина.

Не сразу разглядела в дальнем углу стола, затемненном абажуром, двух женщин. Одна сидела ко мне в анфас — крупная, с грубым красным лицом, с бесцветно-белыми перьями вместо волос. Правда, подробности разглядела чуть позже, а тогда увидела эти перья, намекавшие на принадлежность к женскому полу, и лейтенантские погоны. Другая — в легком темном платьице, волосы по плечам.

Обе, кажется, не заметили моего прихода. Были увлечены разговором.

Адлер что-то шепнул двум подошедшим офицерам по-немецки, и те загоготали. Я почувствовала себя чужой, неприкаянной. Хотелось плюнуть и уйти. «Держись, старшина Казакова, ты — на работе. Что растерялась перед надушенным скотством? Вспомни — грязные и вшивые, уносили ноги за Днестр. А эти еще, может быть, и не унесут своих вшей за Прут. Ты должна позаботиться об этом, старшина Казакова, агент номер тридцать один, по кличке «Маленькая».

Я тряхнула головой. Метнулись по плечам красивые густые волосы. Сделав восторженно глупое лицо, громко спросила:

— Герр обер-лейтенант, могу вас просить познакомить со мной присутствующих?

Офицеры рассматривали меня с неприкрытым любопытством.

— О-о! — протянул Адлер изумленно. — Зачем так официально, Шеня? И потом, я думаю, легче представить вас присутствующим.

Адлер взял меня за локоть, вышел на середину и по-немецки представил: Женя — дочь старосты из-под Харькова, бежала от большевиков и живет с братом в Ивановке.

Мужчины окружили нас. Женщины, любопытствуя, прервали разговор и повернули головы. Та, что в темном легком платье, со знакомыми, кажется, глазами. Глаза эти почему-то стали увеличиваться, увеличиваться — и вдруг метнулись в сторону…

Маринка!

— Вам, Шеня, я вижу, понравилась эта девушка? Хотите, подойдем?

— Нет, нет, — неторопливо сказала я. — Нет. Я ошиблась. Она очень похожа на мою харьковскую подружку. Такая же худенькая, темненькая, волосы до плеч. Такая, знаете ли, хохотушка была… Наверное, бедняжка, не успела уйти. Теперь уж ее замучили большевики. Раз жила в оккупации — значит, враг. Моих родителей тоже…

Теперь прилично умолкнуть, почтив молчанием память «родителей».

Маринка!

С кем она здесь? В качестве кого? Когда ее забросили в тыл?

— А кто эта девушка? — спросила я, отмолчав положенные минуты. — С кем она здесь? Почему сидит одна?

— Эта дефушк есть руссиш, — с трудом подбирал слова немец. — Эт-та дефушк есть арбайтеи куфня…

За столом я долго не решалась поднять глаза на Маринку, то есть Галю. Вспомнила Маринкину нерешительность, ее неверие в себя. Беспокоилась за нее…

Адлер усиленно подливал мне вино.

— Ой, ну что вы, Арнольд? Меня Федор разбранит, если я приеду пьяная!

— Не посмеет раз… разбри… раз…

Адлер так и не справился с трудным словом. Счастье, что он не забывал и себе подливать. Язык у него уже заплетался. Но глаза с трезвым вниманием следили за мной. «А что, если все это маскарад? — мелькнула тяжелая мысль. — Если это очная ставка с Маринкой?»

Невольно поднимаю глаза и встречаю спокойный Маринкин взгляд.

Улыбаюсь ей через стол и громко говорю:

— А знаете, вы удивительно похожи на одну мою подружку!.. Вас, кажется, Галя зовут?.. Так вот, Галя, вы очень похожи. Только ее Маринкой звали.

Маринка усмехнулась:

— А где теперь ваша подруга Маринка?.. Ах, да, вы что-то уже говорили…

— Да, я рассказывала — моя Маринка осталась в Харькове. Она была такая нерешительная. Не верила в себя. Вот и осталась. Наверное, ее уже большевики замучили…

— Конечно, замучили, — кивнула Маринка. — Если она осталась. Но она могла и уйти. Бывает, что человек внезапно обретает веру в себя… Ну, может, не до конца. Но верить начинает… так мой один знакомый говорил. Он тоже у большевиков остался.

— А вы откуда родом, Галя? Здешняя?

— Не-ет, — протянула Маринка. — Я тоже с Украины. Из-под Киева.

— Совсем одна?

— Совсем одна.

— А знаете что, Галя, приходите ко мне с братом. Вы мне очень понравились. Будем дружить?

Я протянула через стол руку. Маринка положила свою. Кто-то приподнял меня за плечи. Завели патефон. Танцевать не хотелось.

— Если разрешит герр комендант…

Герр комендант пьяно хохотнул. Пришлось идти танцевать.

Кто бы подумал, что танцы могут стать наказанием? Женщин было только трое, приходилось танцевать без передышки. «Кавалеры», основательно подвыпившие, носились оголтело под музыку, орали, наступали на ноги.

Я, наконец, вырвалась из чьих-то объятий и выскочила за дверь вздохнуть на свежем воздухе. Внизу под крыльцом вдруг раздался приглушенный стон — я отпрянула к двери. Напрасная тревога, кто-то освобождался от обильного ужина.

Я вернулась, чтобы как-то уговорить Адлера ехать домой.

Адлер спал, распластав руки по залитому столу. Вот и отлично.

Я снова выскочила за дверь — какой-то тип ловил меня за руки, — шагнула в темноту, остановилась. Ничего не видно. Постояла, пока стала различать силуэты домов и деревьев. Пошла почти наугад, ориентируясь больше чутьем, чем памятью. Вышла прямо на коляску Адлера с дремавшим в ней кучером. Еле растолкала его, объяснила, что делать.

Солдат ушел за Адлером. Я пошла было следом — там Маринка, от этих скотов всего можно ожидать. Но скоро услышала женские голоса, остановилась.

— До свидания, фрау Эльза! — крикнула где-то во тьме Маринка.

В ответ раздалось грубое:

— Привет!

Через несколько минут солдат приволок бесчувственного Адлера, и мы уехали.

 

6.

— Это слишком рискованно… — упорно повторяет Федор. — Тут риск не только завалить работу, но и потерять жизнь прежде, чем что-то удастся выяснить.

— Федор, но у нас другого выхода нет!

Федор молчит. Другого выхода действительно нет. Мы сообщили командованию о шефе и получили приказ — вести наблюдение. День проходит за днем, а мы ни на шаг не продвинулись вперед. Если не считать еще одной встречи на дороге.

Дело в том, что на молокозаводе у меня появились обязанности. Нет, я все еще оставалась уборщицей, но теперь меня посылали, как самую грамотную, то в подразделения, то в небольшой поселок, где была интендантская контора, оформлять документы, вернее, счета на молоко. Конечно, ходила с удовольствием, хотя после прогулки предстояло до полночи возиться с грязной посудой.

Однажды увидела на дороге знакомую коляску с серыми лошадьми. Шеф сидел вполоборота к проезжей части шоссе и разговаривал с каким-то мужчиной в гражданском. Этого штатского я не разглядела, только отметила — высокий, в коричневом костюме. Если бы сосредоточила внимание на нем, пошла следом, когда он простился с шефом, все получилось бы иначе.

Если бы! Разведчик — только человек, обыкновенный, которому суждено ошибаться. Тогда все мое внимание было обращено на шефа.

Я споткнулась у коляски. Вскрикнула и присела, растирая лодыжку. Естественно получилось — вывихнула ступню.

— Что с вами?

Я подняла глаза и чуть снова не вскрикнула — от испуга. Огромные глаза шефа как бы всосали меня всю. Пожалуй, меня хватило только на один глаз, второй, казалось, смотрел в сторону — а нет ли ему работы?

— Вам куда? — спросил он низким басом.

— В Ивановку.

— Садитесь…

Я мгновение колебалась, — вспомнила наказ Федора не попадаться шефу на глаза. Но ведь все равно уже попалась: если узнал, так узнал. Влезла, села рядом. Кони понесли.

— Вы что, постоянный житель Ивановки?

Шефу не приходилось повышать голос, а я должна была прокричать.

— Нет… Мы с братом недавно… приехали… — и в нескольких словах изложила легенду.

Шеф вертел птичьей головкой на стариковском тощем теле. Когда он поворачивался ко мне, я леденела под взглядом глаза-паука. Я даже чувствовала, как из меня уходит кровь.

— Вот мой дом, господин шеф!

Шеф придержал лошадей, я сползла на землю.

— Очень вам благодарна!

— Приятно было познакомиться!

Я подождала, когда уляжется пыль от колес, и побежала на молокозавод. Федор был в отъезде, и до вечера одна мучилась сомнениями. Только дома поведала ему о происшедшем.

— Зачем? — спросил спокойно Федор. — У тебя был план?

Я промолчала. Какой там план, когда я чуть не умерла со страха? Просто мне не терпится — надо же выполнять задание Центра. В конце концов, и эта встреча может пригодиться.

— Пойми, Женя, разведчик не имеет права горячиться. У тебя в характере скверная для нашего дела черта. Рисковать можно и даже нужно, только с расчетом. Знаешь русскую пословицу: поспешишь — людей насмешишь!

— Федор, — говорю я тихо, — ты до войны учителем работал?

Федор чуть опешил.

— Да…

— Я почему-то давно думаю об этом. И кличка у тебя «Учитель». Ты был хорошим педагогом, Федор, правда? Тебя ребята любили?

Федор не любил разговаривать о себе. Поднялся, молча пошел во вторую комнату. Но на пороге оглянулся, поймал мой виноватый взгляд, скупо улыбнулся.

У Семена я выпытала все, что он знал о шефе. Жена шефа — красавица-одесситка. Вдвое моложе его. Чтобы не скучала, он часто приглашает гостей. Адлер тоже там околачивается, — неравнодушен к жене шефа. Но далеко не заходит, видимо, остерегается мужа. Семен давно удивляется: почему Адлер, немецкий офицер, боится Ионеску, румынского майора? Все знают, румыны у немцев не в большой чести. А вот Адлер боится, даже голос у него глохнет, когда говорит с шефом. В народе всякие страсти рассказывают про Ионеску. Кто к нему в руки попадал, тот живым не выбирался.

Все это я передаю Федору. Вижу, как наполняются его глаза тревогой. Я все же предлагаю — надо проникнуть в дом шефа. Только там можно найти конец нити, ведущей в секретную немецкую часть.

— Введет меня Адлер. Познакомит барышню, скучающую в деревне, с милой супругой шефа…

Федор молчит — обдумывает, взвешивает. Наконец возражает. Это слишком большой риск. Правда, другого выхода у нас нет, а время идет.

— Одно условие, Женя…

Радостно и испуганно бьется сердце. Все-таки опасно.

— Не будешь горячиться — это раз. Будешь все рассказывать мне — это два. Если почувствуешь опасность, уйдешь — это три.

— Ты же сказал — одно условие, — смеюсь я, — а выставил три!

— Ну, три! — чуть приметно улыбнулся Федор, и его лицо удивительно просветлело. — Запиши для радиограммы…

Через час я уже выстукиваю:

«Отдельный маршевый батальон номер четыреста восемнадцать формировался в Яссах. Состав девятьсот человек. Вооружен автоматами МР-43, пулеметами МГ-42. Выбыл на русский фронт. Станцию Унгены прибыло четыре эшелона боеприпасами — авиабомбы, снаряды, патроны. Учитель».

Получаю квитанцию о приеме радиограммы и короткую радиограмму. Расшифровываю:

«Хорошо работаете. Сорок восьмой».

Сорок восьмой — майор Воронов.

Я кубарем скатываюсь с чердака.

— Что случилось? Почему так шумишь?

— Хорошо работаем! — прыгаю я, размахивая листком. — Хорошо ра-бо-та-ем!

Федор читает радиограмму. Невольно выпрямляется, лицо чуть торжественное — точно перед строем, когда объявляют благодарность. Я притихаю. В думах Федор мысленно произносит: «Служу Советскому Союзу».

Да, мы служим Советскому Союзу.

 

7.

Следующий день — воскресенье.

Я с утра жду Адлера. Выглядываю в окно, выбегаю на террасу, даже выхожу за ворота. Каждый приход Адлера — мука. Но сегодня я сгораю от нетерпения.

Наконец он появляется. Я успеваю принять позу: сажусь у окна, откидываюсь на спинку потертого стула и смотрю тоскующими глазами вдаль.

— Шеня!.. Я и моя коляска в вашем распоряжении!

Адлер шумен, надушен, оживлен.

Я делаю страдающую мину и чуть слышно говорю:

— Надоело…

Адлер не понял.

— О-о, прошу Шеню извинить вашего покорного слугу. Дела задержали. Сейчас я буду искупать свою вину. Мы покатаемся.

Я «капризничаю».

— Мне надоело кататься! Все одно и то же, одно и то же. Ужасная скука, Арнольд. Сколько можно так жить? У меня нет подруги.

— Подруги? Что такое подруга? Ах, друг женский! — Адлер кивает. — Понимаю… Но Шеня разве не подружилась с дефушкой Галя?

Маринка, моя Маринка? Как она там? Федор строго-настрого запретил встречаться.

— Что вы, герр комендант! — презрительно фыркаю. — Стану я дружить с такой деревенщиной, герр комендант!

— Зачем герр комендант, Шеня? А где же — Арнольд?

Я складываю на груди руки.

— Арнольд… Ну, пожалуйста! Познакомьте меня с культурной молодой женщиной или девушкой. Неужели нет у вас такой знакомой?

— Гм… Гм…

— Ну, пожалуйста, Арнольд! Вспомните…

В уголках губ Адлера вздуваются пузырьки, мелкие глазки жмурятся, кажется, сейчас он замурлычет. И он мурлычет:

— М-мар-рго…

— Что-что? Марго?

Адлер кивает.

— Жена шефа.

Разыгрываю восторг, вскакиваю со стула, хлопаю в ладоши — он подвозил меня на своей коляске.

Рассказываю про знакомство с шефом. И мы сговариваемся: сегодня к вечеру Адлер повезет меня к Марго.

Весь день уходит на сборы. По словам Адлера, Марго известная модница: «Большой вкус имеет Марго!» Мне приблизительно известен вкус женщин, подобных Марго, и я тщательно продумываю свой туалет: мне нужно понравиться. А поэтому я должна быть одета в ее вкусе. Так Федор сказал. Но что именно надеть, он посоветовать не смог.

Примерила несколько платьев и остановилась на синем в мелкий горошек. Неярко, модно, хорошо сидит. Долго возилась с бантом на груди — все не завязывался красиво. Неожиданно выручил Федор — бант лег, как надо. «Сестре косы заплетал», — сказал он тихо и печально.

Долго мудрили над волосами. Густые, непокорные. Что с ними делать? Наконец взбила пук надо лбом, на немецкий манер. Кажется, это больше всего подойдет. Федор поморщился, но в конце концов одобрил. Чуть припудрилась, чуть подвела губы и брови. Из зеркала на меня глядела незнакомая девушка — фифа препротивная! С досады показала ей язык.

Приехал Адлер и рассыпался в комплиментах. Значит, наряд выбран удачно.

Я выглянула в окно, увидела на козлах Семена и обрела прекрасное настроение. Сразу нашла нужный тон с Адлером. В сердце вселилась уверенность, что все пройдет отлично.

У ворот жандармерии Семен красиво придержал коней, и они остановились, круто выгнув лебединые шеи. Адлер молодцевато спрыгнул и подал мне руку. Мы пошли в ворота с румынскими часовыми, миновали здание жандармерии и подошли к дому с высоким резным крыльцом.

Вот когда стало страшно. Ком застрял в горле. Чтобы успокоиться, сделала вид, будто заинтересовалась архитектурой дома. Две-три минуты — и я свободно впорхнула по ступенькам, увлекая за собой Адлера. Я уже владею собой, мысль работает четко.

В прихожей нас встретила молоденькая прехорошенькая молдаванка — в белом передничке и белой наколке. Видимо, горничная. Марго — настоящая барыня.

Горничная вела нас через анфиладу комнат, заставленных дорогой и красивой мебелью. Я было встревожилась, но скоро заметила вышитые уголки салфеток, подушки с птичками и кошечками. Успокоилась. Марго — то, что я и предполагала.

Наконец нас встретила хозяйка. Я ее узнала сразу — пышная блондинка, но тем не менее стройная. Красавица. Глухое темно-красное платье, сильно затянутое в талии, оттеняло матовую белизну крупного лица.

Адлер запетушился, подскочил как-то боком, на одной ноге, клюнул слюнявым ртом руку. Марго поверх Адлера — он ей чуть выше пояса — внимательно рассматривала меня: по-женски въедливо, критически. Я состроила восторженные глаза — что было нетрудно, потому что красотой Марго нельзя было не восторгаться. То ли это моя восторженность, то ли я сама, а может, то и другое понравились Марго. Она широко и радушно улыбнулась. И сразу стало видно, что никакая она не барыня, обыкновенная простушка, играющая в аристократку. Мне стало жаль ее: «Зачем она, такая красавица, продалась этому поганому жандарму?» Мне даже почудилось что-то трагическое в ее судьбе.

Но это продолжалось до тех пор, пока Марго не заговорила, — тут из нее полезла обыкновенная дура.

— Глупышка! — кивала она на меня. — Ваша Женечка — половина ребенка. Она еще не видела свет — и вот прозябает со своим блаженным братцем в глуши. Привозите ее почаще…

Адлер успел выложить Марго мою биографию, и Марго расчувствовалась. Она строила планы, как меня лучше устроить в жизни, размахивая руками, возбужденная вином и неожиданным развлечением. Ей, видно, самой жилось прескучно.

Адлер слушал, кивал, поддакивал. А глазки его струили и струили масло. Он забыл обо мне. Он забыл обо всем на свете.

— Знаете, майн фройнд… — щеголяла Марго парой немецких слов, обращаясь к Адлеру.

И мне казалось, от Адлера вот-вот останется масляное пятно — так он млел. Мне стало душно — от июньской жары, от глупости, от откровенного скотства.

К счастью, вошел шеф.

Он вошел неслышно — шаги тонули в коврах, остановился позади моего стула. Особым чутьем разведчика я почувствовала его присутствие еще раньше. Глаз-паук жег мне затылок. Но я не оглядывалась. Не «увидела» шефа до тех пор, пока он не шагнул из абажурных сумерек в круг света. Тогда я встала и протянула ему руку.

— Здравствуйте, мой спаситель!

— Здравствуйте, прекрасная незнакомка! — Шеф улыбнулся одними губами. Глаза у него не улыбались. — Как ваша нога?

— Совсем зажила, господин Ионеску! Я в тот же день пошла на работу. Брат просил передать его благодарность. Я очень рада, что познакомилась с вашей женой. Милая, чудесная Марго…

Все это я вытряхнула Ионеску под сосущим взглядом огромного, черного до синевы глаза. И вытряхивала бы еще, если бы шеф не перевел глаза на Адлера. Второй глаз, видимо, неусыпно следил за женой. Когда Марго потянулась за бутылкой, чтобы подлить себе вина, шеф перехватил ее руку — полную, белую, в ямочках. Задержал в своей.

— На сегодня, по-моему, женщинам достаточно.

Марго глухо сказала:

— Ты мне ничего не рассказал про встречу с Женей.

— С Женей? Эту девочку зовут Женей?.. Забыл.

Раскаты его голоса подавляли. В ушах у меня стучали молоточки.

Шеф сел рядом с женой, и горничная тотчас вошла с чистым прибором. Марго наполнила его рюмку, положила на тарелку кусок жареной рыбы. Он поблагодарил — чуть кивнул головкой с носатым клювом. И мне опять стало жаль Марго: «Зачем она продалась этому противному жандарму?»

Конец ужина прошел шумно. Шеф громогласно рассказывал анекдоты, довольно остроумно шутил, охотно и громоподобно смеялся. Но глаза его при этом жили сами по себе — они не смеялись. Они прощупывали, жгли. Может, я еще не привыкла к этому необычному взгляду?

Когда прощались, шеф мило сказал:

— Приходите почаще, Женя. Моя Марго тоже скучает.

— Обязательно приходи, — Марго уже говорила мне «ты». — Господин Адлер, вы привезете Женю ко мне… хотя бы завтра. Хорошо, милочка?

«Милочка» растаяла от радушия хозяев. Рассыпалась в благодарностях.

Марго пошла проводить до выхода. Снова мы шествовали через анфиладу комнат с дорогой мебелью и дешевыми салфеточками и подушечками. Адлер шел позади, Марго оглянулась на него и зашептала в ухо:

— Ты, милочка, не теряйся. Как старшая говорю — держись за этого немчика. Мой, как видишь, тоже не бог весть что, а живу. Когда бы я так устроилась?

Горничная открыла дверь, и я с удовольствием вдохнула свежий ночной воздух. Удивительно, что мир остается прекрасен даже тогда, когда в этом мире живет нечисть.

 

8.

В течение недели я четырежды была у Марго — так она меня полюбила, дня не могла прожить. Толку от этих посещений было немного. Однажды столкнулась в дверях с уходившим итальянским офицером. Один раз какая-то румынская семья ужинала. Обычно встречи с Марго были наполнены разговорами о нарядах. Я не могла понять — зачем человеку столько вещей, пусть даже очень редких, бесценных, единственных в своем роде. Если Марго проживет еще сто лет — и то не износит своих платьев.

Это я спросила более вежливо, чем думала.

Марго просто просияла:

— Глупышка ты, моя милочка! Я тоже такой была — чуть не подохла в оккупации. Все имущество, что на себе… Ионеску сделал меня барыней…

А дальше шли нравоучения, как жить. Мне было нестерпимо скучно. Пыталась навести Марго на разговор о шефе, но Марго неохотно говорила о нем. Видимо, он угнетал ее даже в свое отсутствие, — чего она, по своей глупости, вероятно, не понимала.

Одну из таких наших бесед прервал своим появлением Ионеску. Напомнил об ужине. Сели за стол и молча принялись поглощать отваренную курицу с рисом.

Шеф за весь вечер почти не взглянул на меня — ухаживал за супругой, говорил, как нестерпимо он устает, опять рассказывал анекдоты. Откуда он их черпал в таком количестве! Марго сияла, видимо, шеф был далеко не равнодушен к своей глупой и красивой супруге. Марго бросала на меня победоносные взгляды — вот как надо устраиваться!

— Ион, — проворковала она нежно, — давай хорошо пристроим Женечку. Бедняжка все одна и одна. Этот дикий братец ее изведет.

Не знаю, почему Марго решила, что Федор — дикий братец, что он обязательно должен свести меня в могилу.

— Давай, дорогая, — сказал он не менее нежно, насколько мог быть нежным его громкий голос. — За кого мы ее выдадим?

Марго цвела:

— Арнольд Адлер… Скажи ему — чего он тянет? Правда, Женечке он не по душе. А Курт Вассер? Или вот, — Марго шлепнула себя по лбу, — этот русский…

— Как интересно, — перебила я. — Русский офицер? Или гражданский? Гражданского мне не надо!

Марго открыла рот и — закрыла. Под взглядом шефа. Один глаз-паук смотрел на Марго, другой — на меня.

— А знаете, Женя, мне кажется, я вас где-то видел.

Только бы не выдать себя. Только бы не поддаться леденящему ужасу. Неужели Федор был прав?

— Очень может быть! — весело отозвалась я. — Такого частого гостя в доме можно приметить…

Марго тоже рассмеялась.

— Он так всегда смешно шутит, Женечка, когда в настроении!

— Да нет, — сказал шеф. — Я вас видел где-то до знакомства.

— А-а-а! — протянула я. — На дороге, наверное!

И со смехом рассказала, как шеф едва не задавил меня.

— Наверное, тогда, — согласился шеф.

У меня сердце подпрыгнуло от радости.

— А может, и нет.

Снова ледяной ужас.

— В общем, не помню… Вы уже уходите, Женя?

— Да, — сказала я, — Федор не любит, когда я задерживаюсь.

Марго и шеф проводили меня до крыльца. У крыльца стояла коляска шефа.

— Садитесь, Женя…

Неужели он сам повезет? Арест?

Шеф кликнул кого-то из солдат и по-румынски приказал отвезти меня домой.

Всю дорогу я пыталась собрать мысли и не могла. Так и вошла к Федору — растерянная, испуганная. Выложила все, как ни на есть, даже про страх.

— Плохо, сестричка, — сказал неожиданно ласково Федор. — Как видишь, я был прав. У этих людей профессиональная память.

Я попыталась успокоить его и себя.

— Может быть, он все-таки не узнал, Федор?

— Не очень верю. Хотя и допускаю, как исключение…

— Твоя первоочередная задача сейчас — выяснить, вспомнил ли тебя шеф. Значит, придется бывать у них. Другого пути нет. Да и прерывать так сразу отношения, после намека, опасно. Даже если он тебя не помнит, твое непоявление у Марго вызовет ненужные нам подозрения. Поняла?

— Да.

Но Федор повторил еще.

— Первоочередная задача — выяснить, узнал ли тебя шеф. Только тогда мы будем думать о будущих планах.

Мы помолчали. Около Федора удивительно спокойно, мысли становятся в строй. И я уже размышляла не об угрожавшей опасности, а о невыполненном до сих пор задании Центра.

— Федор, как же насчет секретной части?

Он ответил не сразу.

— Ты поняла мою задачу?

— По-ня-ла! — протянула я недовольно.

— Вот и действуй… Секретную часть найдем без него.

— Как?

— Я, кажется, напал на след… Разговорился с сержантом из жандармерии. Слово за слово — шеф бывает в имении… Есть тут имение удравшего румына. Я на него внимания не обращал, думал — обычный штаб. Зачем шефу ездить в армейский штаб?

— Ты же молодец!

Глаза Федора выглянули из-под дремучих бровей. Когда глаза его выглядывают, сразу видно, какой добрый и красивый человек он.

 

9.

Днем попыталась выспросить свою товарку по молокозаводу, пожилую, усталую женщину: существует ли на самом деле имение?

— А, есть, — подтвердила она, — тут до сорокового года жил румын. Богатый был…

— Где он сейчас?

— Румын?.. Сбежал в Америку.

— Кто в этом имении сейчас?

— Да бог его знает…

Федору больше повезло.

Начал он с того, что поменялся с другим кучером и повез молоко в имение. Привез. Там стоял отдельный румынский дивизион на переформировании.

Дальше путь Федора лежал в Фалешты — небольшой городок.

Раннее летнее утро. Жаркое солнце еще не разогнало ночную прохладу. Тележка чуть подпрыгивала по укатанной дороге, бежавшей между кукурузных полей, высоко уже поднялись кинжальные листья. Стояла удивительная тишина, мирная, светлая. В такое время хорошо думается.

И Федор думал. Где же, наконец, затаилась эта немецкая разведка, должна же она как-то обнаружиться? Знать бы, хоть приблизительно, ее местонахождение.

Федор нашел батальон связи в Фалештах, в который вез молоко. Сдал, получил квитанцию. И поехал на вокзал — потолкаться, понаблюдать.

Я уже несколько раз была в Фалештах, была на вокзале и приносила оттуда ценные данные. Вокзал оживленный, постоянно прибывают и убывают воинские эшелоны.

Федор впервые попал в Фалешты. На вокзале он застал лишь состав с ранеными. На перроне сновали врачи и сестры в белых халатах, железнодорожники, легкораненые громыхали костылями, распространяли запах йодоформа.

В этой сутолоке Федор незамеченным проскользнул на перрон и увидел только хвост уходящего в сторону Бельц поезда, остальные пути были свободны.

Он подосадовал на неудачу. Вернулся на вокзальную площадь, где стояла повозка с пустыми бидонами. Пора возвращаться. Сел. Тронул лошадь. Повозка свернула в боковую улицу, и тут ее обогнала сверкающая лаком коляска. Шеф!

Федор вожжанул лошаденку, и она потрусила вслед за резвыми лошадьми Ионеску.

Коляска выехала на центральную улицу. И очень скоро остановилась у углового дома — двухэтажного, длинного. Красивый, срезанный по углу подъезд с колоннами, верно, бывший особняк богача.

Федор остановился в некотором отдалении, слез, укрылся за бидонами, делая вид, что переставляет их.

У подъезда дежурил немецкий часовой. Шеф протянул ему что-то, видимо, пропуск, и тот долго рассматривал его. Кинул взгляд на шефа, может быть, сравнивая фотографию с оригиналом. Когда часовой возвратил пропуск, шеф что-то крикнул жандарму на козлах, и коляска откатилась в боковую улицу.

Стоять дальше тут с повозкой рискованно. Улица почти безлюдна. Федор отогнал повозку тоже в боковую улицу, только в противоположную той, куда отъехала коляска шефа. Затем зашагал на центральную улицу. Прогулялся по ней взад-вперед — спрятаться некуда. Рискнул вернуться назад. Применил уже испытанный способ — изобразил пьяного. Шатаясь, привалился к дереву, что напротив подъезда, и съехал по нему на землю. Тут и «проспал» около двух часов, рискуя лишиться повозки и получить выговор на молокозаводе.

В подъезд входили и выходили штатские и военные. Было их немного — от силы десяток. Часовой так же тщательно проверял пропуска. Наконец, вышел шеф, сел в коляску и уехал. Федор пьяно поднялся. Больше ему все равно ничего не узнать. Что часть — секретная, почти нет сомнения. А та ли эта часть, пролежи он хоть неделю под деревом, не выяснит.

Требовалась моя помощь. Я знала в лицо немецкого майора и тех, что ходили к диверсантам на Полевую улицу.

Мы с Федором радовались, хотя понимали, что радоваться еще рано. Все-таки не было полной уверенности, что в угловом доме — разведывательная часть. Там могло расположиться и другое учреждение. И если даже это секретная часть, то та ли, которую мы ищем?

Обнадеживало, что шеф вхож в этот дом. Но он мог быть вхож и в другие дома, занятые немцами.

На следующий день я поехала с Федором в Фалешты. Отпросилась на молокозаводе якобы за покупками. К сожалению, эта поездка не прибавила ничего.

В боковой улице за домом с часовым я обнаружила пустой, заброшенный с давнего времени ларек. Удобно устроиться в нем. Подъезд благодаря усеченной форме дома виден, как на ладони. Просидела более четырех часов, но ни среди военных, ни среди штатских не нашла знакомых.

Надо искать начало нити в доме шефа.

 

10.

Федор не возражал — надо, но не хотел, чтобы я это делала. И все из-за моей горячности.

Я действительно горячилась, — где-то рядом нить этого путаного клубка, а мы не протягиваем рук, чтобы поискать. Мало того, Федор делает все эти дни, чтобы я не попала в дом шефа: то придумывает какое-нибудь дело, то вежливо намекает Адлеру на мое слабое здоровье.

Расцениваю поведение Федора, как излишнюю осторожность. Опасно? Так все опасно, и главное то, что мы находимся по эту сторону фронта. Добро бы еще была возможность вести наблюдение за угловым домом в Фалештах. Но до Фалешт не близкое расстояние, и с завода мне не разрешают часто отлучаться. Два раза я ходила в город с документами, прогуливалась мимо дома, однажды посидела около часу в будке, воспользовавшись сэкономленным временем, — подвезли до города румынские солдаты. Но результаты были все те же.

Вот почему я ослушалась Федора и пошла к Марго, получив однажды записку.

«Женя, посылаю за тобой коляску. Сегодня у нас интересные гости. Приезжай обязательно, познакомлю с холостыми. Марго».

Правда, записка доставила мне немало беспокойств. Я только-только вернулась с работы и собиралась готовить ужин. Я выглянула в окно — черная лакировка коляски тускло светилась в сумерках. Глянула за дверь — от ворот шел жандарм. И Федора дома нет, не вернулся еще. «Неужели арест? — мелькнуло в голове. — Шеф меня узнал и решил арестовать».

Жандарм протянул записку, а я минуты две не могла ее прочитать: буквы прыгали перед глазами.

Что ж тут раздумывать? Это, может быть, единственный подходящий случай. Не упускать же его!

Я черкнула Федору несколько слов, чтоб не ждал рано, и поехала.

К счастью, опоздала. Из дома шефа уже неслись громкие голоса гостей. Звенели вилки и рюмки. Ужин в разгаре. Когда такое оживление, легче войти в свою роль.

Марго кинулась обнимать и целовать. Я совсем затерялась в ее пышных формах. Наконец, она подтолкнула меня к столу:

— Господа!.. Вот та милая девушка Женя. — И в свою очередь стала представлять сидящих: — Барон фон Эккер… Михаил Петреску и мадам Петреску… Господин Негруци… Князь Палицын…

Ого! Князь! Больше я не слыхала имен, сосредоточившись на этом имени.

Меня посадили между князем и каким-то обер-лейтенантом — я его не запомнила почти. Лишь к концу вечера внезапно обнаружила, что он молод, белокур и недурен собой. Все мое внимание поглотил сосед справа — князь Палицын.

#img_18.jpeg

Надо сказать, что я в жизни не видела живых князей. Правда, и жизни-то у меня тогда было — восемнадцать лет. Но я твердо верила, что всех князей, и вообще весь класс эксплуататоров, уничтожила революция. А вот тут живой князь. Может быть, он русский, может, другой славянской национальности. Болгарин, скажем…

Я хлебнула для храбрости полрюмки слабенького виноградного винца и спросила:

— Вы какой князь — русский?

Он не без любопытства взглянул на меня. Лицо у него было тонкое, правильное, почти красивое, вот только окаменевшее какое-то. Глаза серые, холодные. На минуту они потеплели.

— Да, — сказал он. — То есть не совсем…

— Как это не совсем? — легкомысленно рассмеялась я. — Русский или не русский?

— Видите ли, меня ребенком увезли из России. По национальности я русский.

Этот русский говорил с заметным акцентом, не то румынским, не то немецким.

— А-а-а, — протянула я. — Белоэмигрант?! У вас, наверное, имения были в России? Теперь там или музеи, или колхозы.

Князь промолчал. Он вообще, кажется, словоохотливостью не отличается, молчит, ест, пьет, когда вокруг шумят на трех языках.

— А вам не хочется домой? В Россию?

Князь не ответил — не услышал или сделал вид, что не услышал. Он сосредоточенно разрезал ломоть ветчины, при этом ловко, с необычайным искусством манипулировал ножом и вилкой. Легко, точно касался лишь пальцами, а нож и вилка работали сами. Мне всегда трудно дается этот процесс — нож соскальзывает и скрипит по тарелке, вилка проткнет насквозь кусок, хоть зубами стягивай. Да и другие за столом не отличались изяществом движений. Несомненно, князь был настоящий.

Я засмотрелась на его руки — сухие кисти, с тонкими, но крепкими запястьями. Руки не выглядели женственными, в них чувствовалась сила.

— А мне, знаете ли, господин князь, совсем не хочется домой. Здесь веселее…

Князь чуть приметно кивнул. Я даже разозлилась: подумаешь, князь! Элементарно невежлив. С ним дама разговаривает, а он молчит!

Я переключилась на Марго.

— Марго, вы просто очаровательны сегодня! — крикнула я через стол. Все даже притихли на мгновение. — Я хоть не мужчина, но тоже влюблена в вас. Вам очень идет это платье. Давайте выпьем!

Марго потянулась ко мне с рюмкой. Мы чокнулись.

— По-русски, — сказала она растроганно. — Только русские умеют пить. Правда, князь?

Князь чуть пожал плечами.

— Возможно.

— Где ваш муж, Марго? Я соскучилась по нему. Вы не ревнуете?

— Нет, Женечка! Для моей подружки…

Последнее слово Марго потонуло в аплодисментах.

Я так и не поняла — было ли остроумным то, что сказала Марго, или гости — круглые идиоты. В этом шуме я услышала вопрос:

— Вы давно из России, Женя?

— На много лет позже, чем вы!

За столом снова зааплодировали.

И тут вошел шеф.

— Веселье в разгаре! — сказал он, голос его перекрыл шум. — Здравствуйте, дорогие гости! И Женечка здесь — что-то вы нас стали забывать?

Я открыто посмотрела в глаза шефа и удивилась: в них светилась приветливость гостеприимного хозяина. Шеф повертел носатой головой, покивал каждому гостю в отдельности и сел рядом с бароном.

— Ион, — впервые назвала я его по имени, — мы только что выпили с вашей женой. Она вас ко мне ревнует. Давайте с вами выпьем!

Шеф с готовностью протянул рюмку и чуть многозначительнее, чем это следовало в данном случае, сказал:

— За нашу встречу, Женя!

— За встречу, Ион!

Узнаю ли я когда-нибудь: вспомнил шеф, где видел, или нет?

 

11.

Надо было выждать. Проговорится же он, наконец. Но в том-то и беда, что я никогда не умела ждать. С детства так. И разведка не научила терпеливости. Да и настроение было отличное. Почему бы не поиграть?

— А я вас видела на днях, Ион… В Фалештах. С братом ездили. Вы вышли из подъезда одного дома с колоннами. С вами был еще немецкий офицер. У вас в руках — портфель.

Я ущипнула себя за ногу под столом: «Не зарывайся, старшина Казакова!»

Шеф спокойно сказал:

— Очевидно, возил документацию.

Я наивно увеличила глаза:

— Документацию? Какую?

Глаз шефа стал пауком. Страх переполнил меня.

— Вы слишком любопытны, Женя… Ну, а вы что делали в Фалештах?

— Следила за вами!

— Гм… Оригинально. Такая тихонькая девочка… А впрочем, именно тихони…

— Что вы, Ион, я хотела пошутить, будто вы были на свидании.

— Что-что, — изумился шеф. — Я был на свидании?

— Ну да, — придуривалась я. — Ведь все знают, что вы любите Марго…

Гости опять расшумелись, развеселились. Им понравилась шутка. Я хохотала громче всех, хотя страх сжимал сердце. Совсем с ума сошла!

— Значит, шутите?.. Это хорошо! Шутка проясняет мысль.

Нужно было немедленно прекратить эту дурацкую игру. Но инициатива уже перешла в руки шефа. Он смотрел с непонятной усмешкой, кажется, он не верил мне.

— В Фалешты вас сопровождает брат, боится, чтобы не обидели?

Я кивнула.

— А к нам пускает одну — не боится?

— Нет.

— И вы не боитесь?

— И я не боюсь, Ион. Чего мне бояться?

— Меня хотя бы.

— И вас не боюсь, дорогой господин шеф! — я старательно дурачилась, но по глазам шефа чувствовала — не верит. — И вот князя не боюсь, хотя никогда еще не видела русских князей. Первый раз, а он со мной не разговаривает. Потому что плебейка, да?

Вмешалась Марго:

— Женя, ты имеешь такого интересного соседа в лице князя. Если бы ты знала, чем он заним…

— Марго, — перебил шеф, — пожалуйста, салат!

Он послал жене такой ясный взгляд, что та сникла, съежилась.

— Пожалуйста, дорогой…

Я глупо привязалась к князю, — так, на мой взгляд, должна была сделать Женя, которой все невдомек.

— Чем же вы изволите заниматься, господин князь?

Князь приоткрыл было рот, но шеф опередил его:

— Князь Палицын занимается эвакуацией в тыл русских беженцев.

— В чей тыл? — снаивничала я. — В большевистский?

— В наш, — коротко сказал князь.

— Это интересная работа?

— Чрезвычайно, — процедил он.

— А где вы живете, господин князь, далеко?

— Очень!

— Нет, правда, нам не по пути?

— В Фалештах.

— Не по пути, — вздыхаю я. — Завидую — хороший город Фалешты. Магазины, кино. Так весело…

Я болтала без передышки, а подспудная мысль работала, анализировала. Что ж, по крайней мере теперь ясно — шеф мне не верит. Почему?.. Вот о чем надо, как следует, подумать. Может быть, он все-таки знает, что Марина, жена Василия, и Женя, сестра Федора, — одно лицо? Почему он тогда не арестовывает? Или он просто догадывается, что я — это не я, и выжидает. Но зачем тогда раскрывает передо мной карты? Или он просто шутил? Но ведь он почти ничего не сказал словами. Недоверие шефа я почувствовала. А может, он дал это почувствовать в надежде на испуг? Вот я испугаюсь и прибегу в жандармерию каяться, исповедоваться. А что, если ничего этого нет: ни подозрения шефа, ни выжидания, если все это одни мои догадки? Бывает, человек проложит в своих мыслях тропку, уводящую от дороги, и идет по ней, не замечая ошибки…

Марго встала из-за стола. Почти все уже гости разбрелись по углам, разбились группками, пристроившись в креслах и на диванах. Я поднялась тоже и вышла вслед за Марго из столовой. Комната, коридорчик, спальня.

— Давай, милочка, освежимся, — предложила Марго. — Ужас, до чего душно, как в парилке. Бери…

Она придвинула ко мне духи, пудру, помаду. Сама надушилась, подкрасилась, поправила волосы, без умолку болтая:

— Ты имела спесивого соседа, этого князька поганого… Видела, как пыжится? Всегда такой, будто он мне одолжение делает, что ест и пьет за моим столом… Нахал, а еще князь! Немцы с ним носятся, он и воображает… С Ионом немцы больше носятся, но он не дерет нос!

Я сказала:

— Подумаешь, что он может делать такое у немцев, чтобы они носились с ним? Так, наверное…

Марго замахала руками:

— Ну, не скажи, милочка, не скажи! Он тут у них главный… — Она на минуту замялась, но искушение взяло верх. — Я тебе скажу, ты ведь порядочная… Этот князь тут у них главный по шпионам!

Марго сделала огромные и таинственные глаза:

— Есть у немцев такая часть — учат на русских шпионов.

— А где это учат? — спросила я страшным шепотом, будто готова умереть от страха и любопытства. — Прямо в жандармерии?

Марго покровительственно рассмеялась:

— Что ты, разве при жандармерии готовят шпионов? Жандармерия для того, чтобы ловить шпионов, моя милочка.

— Ну, а барон? — все еще шепотом допытывалась я. — У него такой таинственный вид. Он тоже при шпионах?

— Барон — интендант. В Бельцах служит. Подружись с ним — полезный человек. Все достанет…

— Марго! — послышался из-за двери могучий бас шефа. — Князь уходит, хочет проститься!

— Иду! Иду, милый!

Марго прижала палец к губам. Я тоже приложила и качнула головой: молчание.

Шеф испытующе поглядел на нас. Я восторженно заболтала:

— Ах, Ион, страшно завидую вашей жене! У нее такие чудесные туалеты! Что значит заботливый муж! Прелесть, какие у нее вещицы. Я так люблю все красивое: и людей, и вещи, Ион…

Тут я прикусила язык. Увидела спину человека в штатском — слишком прямую спину и слишком стройную для штатского походку. Точно такую, как мне запомнилась еще по Тирасполю. И костюм темно-серый. Этот костюм, кажется, видела совсем недавно. Где? На дороге, когда подвернула ногу у коляски шефа. Человек шел в тот угол, где сидели барон и пожилая чета Петреску, чтобы проститься. Он склонился, не сутуля спину, к руке мадам Петреску, и стал виден его тонкий профиль. Князь Палицын!

Человек в штатском из немецкой разведки — князь Палицын! Просидела рядом весь вечер и, если бы не случай, так и не узнала бы, с кем сидела.

Я была так взволнована, что Марго — спасибо ее глупости — прошептала:

— Никогда не показывай мужчинам, что они нравятся!

Я кивнула — хорошо, не буду показывать. Когда князь подошел приложиться к руке Марго, а по пути и к моей, я прощебетала что-то о князьях, сказала, что польщена таким знакомством, что надеюсь… Ну, и так далее..

На дороге шеф пожал князю руку и предупредил:

— Жан, я заеду за вами утром… К началу занятий…

Вскоре и я простилась, сославшись на позднее время. Уехала в коляске шефа.

 

12.

— «Рон», «Рон», «Рон»…

Пять минут кажутся бесконечностью. Длинными, как зимняя дорога. Просто терпения нет. Я совершаю проступок — через четыре минуты переключаюсь на прием. В наушниках — шуршащая тишина — неужели не слушают? И вдруг — тоненький писк, полетели тире и точки.

«Жант», «Жант», «Жант».

Наконец передаю:

«Фалештах улица Михая дом тринадцать обнаружен объект номер один. Охраняется часовыми, охрана усилена. Доме шефа обнаружен русский князь Палицын, служащий объекта. Палицын сын эмигранта. Шефа наблюдали входящим в здание вместе с Палицыным. Сообщите как действовать. Учитель».

Вот и все. Несколько строчек шифрованного текста — плод многодневной и трудной работы, завершающейся сегодня.

Остаток ночи мы провели с Федором.

Он был не меньше меня взволнован открытием. Теперь уже не оставалось сомнений — в доме со срезанным углом и красивым подъездом помещается немецкая разведывательная часть. Та самая, которую мы разыскиваем. И все-таки…

Все-таки могло быть и не так. Князь мог служить и в другой части, той самой, которую мы ищем, а не которую нашли. Ошибка может дорого стоить, поэтому еще раз контроль и контроль.

Едва забрезжил рассвет, мы с Федором пошли на завод.

Я обмотала голову платком: «Герр управляющий… Герр управляющий… — стану я хныкать. — Нестерпимо болят зубы… Так болят зубы, герр управляющий… Отпустите к врачу в Фалешты. Там прекрасный доктор, герр управляющий. Я боюсь других врачей»…

Управляющий — круглый, маленький человечек, страдающий одышкой, — отпустит. Он терпеть не может, когда ноют. «Благодарю вас, герр управляющий!» — скажу я жалобно и побегу искать повозку Федора.

Все разыгралось, как по нотам. Герр управляющий, наконец, осатанело выпятил глаза и заорал: «Черт бы вас всех побрал! Убирайтесь!»

Я убралась. Федор уже ждал — он погрузил самое первое молоко, чтобы пораньше выехать. План готов: я спрячусь сразу в будке или ларьке, что стоит на боковой улице. Федор быстренько сдаст молоко, оставит где-нибудь в тихом переулке повозку и приберется ко мне. Рабочий день начинается в девять, едва ли шеф и князь приедут раньше.

Ровно в девять — минута в минуту — подкатила лакированная коляска шефа. Из нее легко выпрыгнул князь и помог шефу. Коляска откатила за угол, князь и шеф вошли в подъезд.

Пока часовой проверял пропуска, вышел немецкий офицер. Взял под козырек, потом протянул руку шефу и князю. Обменялись какими-то фразами и разошлись: князь с шефом скрылись за тяжелой дверью, офицер свернул за угол — прошел мимо нашей будки.

Я вцепилась Федору в руку.

— Он!

— Кто?

— Майор!

— Но этот же — подполковник?

Я снова зашептала:

— Он!.. Его я узнаю из тысячи. Сколько раз видела.

— Возможно, — согласился Федор. — Он мог получить новое звание. И все-таки…

Я шепнула:

— Проверю.

— Мне пора… Если шеф и князь задержатся, не жди. Но этого майора или подполковника дождись обязательно.

Федор ушел, я осталась одна. Ох, и трудно сидеть в этой проклятой будке, когда хочется летать, или скакать, или хохотать. Только подумать, как все хорошо получилось!

Шеф и князь вышли часа через полтора. Подошли к коляске. Шеф взобрался на сидение, пожал руку князю, ткнул пальцем в спину жандарма и укатил. Князь прямой, нештатской походкой вернулся в дом.

А немца все не было. У меня затекло тело от однообразной позы, менять положение нельзя: или меня увидят с улицы, или я не увижу улицу. Во рту пересохло, захотелось пить. Потом начало поташнивать от голода. Будка накалилась на солнце, стало нечем дышать. День клонился к вечеру, а проклятого немца все не было. В глазах рябило от бессчетного количества лиц, промелькнувших мимо будки.

Но вот потянуло дымком немецких сигарет. Кто-то совсем рядом закурил, но кто — не видно. Кусок тротуара за домом не просматривается из моей будки.

Неожиданно — как всегда бывает, когда долго ждешь, мелькнул в щели околыш офицерской фуражки. Пока я проморгалась — заметила спину в серо-зеленом кителе. Вот уже видна и вся фигура.

Как заставить его повернуться!

Все-таки я счастливая. Офицер поднес сигарету ко рту и остановился. Погасла! Он сунул руку в карман галифе, вытащил зажигалку, встал вполоборота, спиной к легкому летнему ветерку и прикурил. Минуту, не больше, он так простоял. Но этой минуты мне было достаточно: подполковник — бывший майор.

Я улучила момент, когда улица на мгновение опустела, выбралась из засады и припустилась бегом.

Федор был уже дома. Готовил ужин.

— Он?

— Он!!!

— Садись поешь, — Федор накрыл на стол.

Я не могла есть. Рвалась к рации.

— Рано еще, — возразил Федор спокойно.

Просто удивительно, как этому человеку удается в радости и в бедах сохранять спокойствие.

Федора не переспорить. Я покорно села за стол, и волчий аппетит навалился на меня. Федор кормил жареной курицей. Потом налил чаю и высыпал из кармана горсть конфет. Он просто кудесник, мой Федор. Все время старается скрасить мне жизнь — побольше сделать домашней работы, подсунуть кусок получше. То яблоко принесет, то конфет. А я еще фыркаю на него: конечно, трудно разным темпераментам и разным возрастам мирно ужиться рядом. Мы никогда не говорим об этом, но мы крепко, по-братски любим друг друга. Такая любовь рождается лишь в трудной жизни.

Наконец, я на чердаке, держу в руках ключик-клопик. Отстукала короткую радиограмму, вобравшую в себя напряжение многих дней. Что-то мне ответят?

«Командование фронтом благодарит вас за работу. Дальнейшие действия отношения объекта номер один: наблюдение снять. Продолжайте работу по информации обстановки вашего квадрата. Сообщите отношение к вам шефа. Большим приветом сорок восемь».

Только теперь чувствую смертельную усталость. Я едва волочусь вниз. И в те несколько минут, что Федор читает радиограмму, засыпаю на стуле, положив голову на стол.

 

13.

Что ответить командованию: мешает нам шеф или нет? Если он узнал меня — мешает. Если не узнал — не мешает. Нам с Федором он больше не нужен. Его вместе с разведывательной частью передали уже следующей группе разведчиков. Но если мы ему с Федором нужны — тогда другое дело. Но как это узнать? Как заставить шефа проговориться?

В жаркий полдень я бреду, прячась в тени деревьев, дорогой на Фалешты. «Герр управляющий» послал меня с документами, которые надо оформить в воинских частях. Фалешты — ни город, ни село, застрял в своем развитии на полпути. Но там скопление немецких и румынских частей.

Я шлепаю босиком по пухлой пыли обочины дороги. Туфли связала пояском, перекинула через плечо. Хорошо, когда удается выбраться с осточертевшего молокозавода: там сумрак и сырость, бьет в нос кислота. А на улице живет щедрое солнечное лето.

Догоняет звонкий цокот подков о булыжное шоссе. Я оглядываюсь — шеф. Яркие летние краски сразу меркнут, накатывает тревога. Узнал или не узнал?

— Добрый день, Женя! — рокочет шеф, взмахнув приветливо рукой. — Фалешты? Садитесь — подвезу.

Шеф протянул мне руку и помог взобраться в коляску. Я села, он натянул поводья и лошади понеслись рысью.

— Прокатимся на пару, — весело воскликнул шеф. — Так, кажется, говорят русские?

— Так, — подтвердила я. — Вы, Ион, прекрасно знаете русский язык. Где учили?

— Давно учил, Женечка. Еще в лицее.

— Ну и практика, конечно. Вы с Марго говорите по-русски. Давно вы с ней встретились, Ион?

Шеф покачал носатой головой.

— Ох, эти женщины!

— Да нет, Ион, если тайна — не рассказывайте. Тайны надо хранить глубоко в себе. Правда, Ион?

— Правда… А вы, Женя, умнее, чем стараетесь казаться. Плохо, когда женщина не в меру умна.

— Я вам не нравлюсь, Ион?

Огромный черный глаз испытующе посмотрел на меня.

— Да нет, нравитесь… Скажите, вы не бывали в Саланештах?

Под тоненьким белым в зеленую крапинку платьем бешено билось сердце. Мне казалось — видно сквозь платье, как оно бьется.

— Не помню, Ион… Мы с Федором чуть не пешком прошли Молдавию с немецкой частью. Может, и Саланешты проходили. Вы, Ион, не были в Харькове? Мне теперь тоже кажется, что я вас видела, может быть, там?

Черный глаз паучьи вцепился в меня — не было сил выбраться из его тенет.

— Не был, — сказал шеф. — А вы с Федором давно из Харькова?

— Ушли перед приходом русских.

— Только с ним вдвоем?

— Да.

— Вы, Женечка, по секрету, были замужем?

— И не по секрету, Ион, не была… Вы допрашиваете меня, Ион?

Шеф хохотнул:

— Не обижайтесь, Женя!

Лошади давно уже брели шагом. Справа, среди деревьев, мелькнул ручей. Мне сразу захотелось пить. Попросила шефа остановить коляску, спрыгнула. С наслаждением опустила руки в прохладу прозрачной воды. Я напилась, умылась. Сунула в воду пыльные ноги, вымыла их, надела туфли.

Шеф стоял рядом.

— Поехали, Ион?

Шеф не шевельнулся.

— Неподалеку от Саланешт — село Боры. Там прекрасный родник — его даже святым сделали. Вы не были в Борах, Женя?

Я посмотрела двумя глазами в его глаз-паук и вызывающе сказала:

— Нет, не была, господин шеф!

Терять было нечего — шеф прекрасно знал, где он меня видел: на фотографии того паспорта, который сплавил немецкой разведке. Если он и колебался прежде, то сейчас знает точно.

— Странно, господин шеф? — Я смотрела в упор, и шеф отвел глаза. — Что я не знаю святого родника?.. Не люблю святых мест, — там полно всяких святош. А мне нравится грешная жизнь, господин шеф!

Шеф пошутил:

— Вы — грешница?

— Да. Но в определенных рамках.

— И как велики эти рамки?

— Мой секрет, господин шеф!

Я дурачилась. Меня успокоила ясность.

— Видите ли, Ион, я люблю жизнь так, что живу каждой клеточкой своего существования. Чтобы она была большой и красивой, чтобы она все пережила…

— Вы собираетесь очень долго жить, Женечка?

Я покровительственно сказала:

— Вы не так поняли меня. Ион. Я собираюсь прожить не долго, а много — это разные вещи… А вы, конечно, хотите долго прожить?

Шеф весело сказал:

— Конечно. Как и всякий другой, кроме вас. Правда?

— Нет, я бы тоже очень хотела долго жить, если получится… Но мне сначала надо много прожить.

— Вы, кажется, опасный человек, Женя?!

— Ничуть… Во мне очень мирные желания, Ион.

 

14.

За время этой пикировки мы сели в коляску и успели добраться до Фалешт. Шеф высадил меня около интендантской части и помахал, отъезжая:

— До свидания, Женя!

— До встречи, Ион!

«До последней встречи!» — мысленно поправила я себя. Теперь я знала, что мы с Федором ответим командованию и какой получим приказ.

Командование предлагало вопрос о шефе решать самостоятельно. Но если мы точно установили, что шеф узнал меня, — немедленно убрать.

И мы решили — убрать.

Хотя не все еще было ясным в поведении шефа. Почему он тянет, чего выжидает? Вот он узнал меня. В селе возле Саланешт у меня был муж, здесь, в Ивановке, у меня брат. Там была Марина, здесь — Женя. Или он хочет поймать нас с поличным?

Забегая вперед, скажу. После войны разбирали захваченные архивы румынских жандармерий: протоколы, письма, дневники и прочие документы. Только тогда я нашла объяснение поведению шефа жандармерии Ионеску.

Федор оказался прав — профессиональная память не подвела шефа. Он узнал меня сразу, в ту же встречу, когда я сделала вид, что подвернула ногу. Он узнал не только потому, что держал в руках мой паспорт, а и потому, что видел меня и самолично выслеживал возле Лизиного дома. Ему нужно было знать, что я собой представляю: подниму я скандал из-за невозвращения паспорта или нет? Он, конечно, боялся не скандала, а шума. Русские разведчики живо пронюхали и передали бы нашей контрразведке — если паспорт пропал, значит, он для чего-то понадобился врагу.

Тогда почему Ионеску не принял сразу меры?

Он не совсем понимал, кто я? Легкомысленная бабенка, сбежавшая от законного мужа с Федором и сменившая имя и фамилию, — тогда это было делом плевым, — или же я птица поважнее. Но в том и другом случае — ценная находка для шефа. Если сбежала от мужа, значит, боюсь разоблачения. Меня легко запутать и заставить работать на немцев. Да, господин шеф жандармерии Ион Ионеску поставлял не только документы немецкой разведке. Он поставлял ей и агентов. Ну, а если я нечто большее — советский разведчик, диверсант или связной партизан, тогда Ионеску представят к награде.

Вот почему шеф выжидал.

Работать дальше он нам не даст — это было ясно. Следовательно, решение напрашивалось одно — убрать.

Федор взял на себя эту нелегкую задачу. Мне поручалось бывать в эти дни у Марго и выяснять, куда шеф собирается в ближайшие дни. И в зависимости от этого выбрать наиболее удобный маршрут.

Предварительный план был таков: на месте остановки шефа Федор напоит до невозможности жандарма, ездившего с шефом. Если Ионеску окажется без кучера — тем лучше. Федор остановит коляску и выстрелит.

Вечером, возвращаясь с завода, я встретила Адлера. Он ехал в коляске с Семеном на козлах. Моментально созрело решение.

— О, Арнольд, как хорошо! Не согласились бы вы сопровождать меня к шефу? Я давно не видела Марго…

В уголках длинных губ запузырились слюни, глазки коменданта изошли постным маслом.

— О-о, Шеня?.. Шеня может распоряжаться мною по своему усмотрению. Я всегда есть ее верный рыцарь…

Семен озорно подмигнул с козел. Он хотя и не знал обо мне ничего, но, несомненно, догадывался. Марго набросилась на нас с упреками:

— Ну почему, почему, милочка, ты так редко ездишь ко мне?! Арнольд, почему вы не привозите ко мне Женю? Вокруг ни одной порядочной женщины — просто ужас, поговорить не с кем!

У Марго в запасе оказалось уйма новостей и сплетен. Трудно было найти начало и конец, определить, где кончается первое и где начинается второе. Но все, о чем она говорила, не интересовало меня. Я ахала и охала, всплескивала в изумлении руками и таращила глаза в восхищении. А сама думала, как свести болтовню Марго на шефа. Иногда она любит похвастаться, как своим барахлом, знанием мужниных дел.

На всякий случай начала:

— А шефа опять нет, Марго? Бедняжка он…

Марго замахала руками, захохотала. Придвинулась со стулом ближе.

— Ох, милочка!.. — еле выговорила она. — Ох, Женечка!.. Если бы ты только знала, как насмешил меня вчера Ион? Смехота одна!

После пятиминутного извержения междометий и восклицаний Марго перешла к сути.

— Нет, ты могла бы иметь бледный вид, если бы Ион вовремя не понял, что ошибся! Представляешь, он тебя принял за одну замужнюю женщину. Очень, говорит, похожа!.. Ох-ха-ха! Женечка!.. Ты — и замужняя женщина! Говорю Иону — в таких вопросах советуйся со мной. Не набитая же дура!.. А он, Женечка, хохочет… Самому смешно, как вспомнит, что решил — будто ты беглая жена, а не Женя.

Марго скаламбурила и, обессиленная смехом, упала головой на стол.

— Ох, и бывает же!.. Он интересное рассказал — у каждого человека есть двойник. И не один, говорит, может быть и три, и четыре…

Горничная внесла ужин. Марго все болтала. Адлер плотоядно глядел на оживленную Марго. Я все смеялась и смеялась — будто гора с плеч!

Но где-то в подсознании проверяла — врет ли Марго? Не похоже, для такой умной лжи она слишком глупа и непосредственна. Нет, Марго не врала. А шеф? Что если он лгал Марго? Зачем?

Пришел шеф. Вошел, как всегда, бесшумно, остановился в дверях — я это чувствовала затылком. Потом медленно прошагал к столу, сел рядом с женой. Когда гостей немного, он всегда садится рядом с ней.

— Ион, так за кого вы меня приняли?

Шеф выкатил на Марго огромные, синей черноты глаза:

— Уже проговорилась?! Ай-ай, ну что за народ эти женщины! Арнольд, не доверяйте женщинам, они в конце концов губят мужчин. Вчера поделился с женой, сегодня знает ее подруга, а завтра будет знать вся лучшая половина земного шара.

— Ион, — произнесла Марго нежно, — ну какое тут преступление, что я поделилась с Женей? Мы хоть посмеялись вволю! Зачахнешь тут от скуки.

— А что, Ион, — полюбопытствовала я, — сильно я похожа на ту женщину?

— Чрезвычайно! — пророкотал шеф. — Но я припомнил: волосы у нее черные и не такие густые, как ваши… Простите меня, пожалуйста. Замотаешься, чего не померещится… И вас потому и выспрашивал, а вы обижались, колкости мне говорили…

— Разве?

— А что, не помните?.. Ну ладно, мир?

— Мир, Ион!

Рюмки наши встретились. Я смеялась, чуть мы его не прикончили, так-то, господин шеф, обходятся ошибки!

Скоро мы уехали с Адлером, Марго не отпускала, прятала меня в объятиях. Но я сослалась на усталость. И действительно устала от напряжения последних дней.

Федор не ложился, ждал меня. Я, не переодеваясь, стала рассказывать и прибирать в комнате. Он, как всегда, молча дослушал до конца. И после еще молчал.

— Ты уверена, Женечка, что это все так?

— Конечно!

— Смотри… Я полагаюсь только на твое впечатление, сам проверить не могу.

— И не надо, Федор!

Федор с видимым облегчением заключил:

— Что ж, тем лучше… Не будем терять на него времени, оно слишком дорого. Командование ждет сведений.

Потом добавил:

— Все-таки, Женечка, не забывай об осторожности.

Я легкомысленно воскликнула:

— А когда разведчик забывает об осторожности?

 

15.

— О-о, Шеня! Какая встреча! — обрадовался Адлер. — Откуда вы? — С некоторых пор я стала избегать Адлера. Нервы, что ли, расшатались или надоел мне — только с каждым разом все труднее становится держать нужный тон. Его слащавая улыбка приводила меня в неистовство. Но кто мог подумать, что здесь, в роще среди бела дня околачивается немецкий комендант?

Правда, выстрелы из револьвера услышала еще с опушки и поняла, что развлекаются немцы. Но прошла целый километр через кукурузные поля, под полуденным солнцем и не хотелось возвращаться на дорогу. Манила прохлада рощи, ее светлый ручей. «Обойдется как-нибудь!» — решила я самонадеянно. И вот — Адлер!

День ото дня он становился нахальнее и назойливее, все труднее удавалось держать его на расстоянии.

Обладатель железного креста решил, верно, что с него достаточно платонической любви и начал энергичное наступление.

— Это вы стреляли? — спросила я, чтобы как-то отдалить минуту обычных объяснений Адлера.

— Я… Тренировка есть немного.

— Вам в комендатуре тренировок не хватает?

Адлер не понял.

— Я немножечко в дерево стрелял. А Шеня не хочет пострелять?

Не сразу ответила. Четкая и свежая мысль пришла в голову: «Вот бы и убить его!» Но тут подосадовала на себя, закрыла глаза: «Распускаешь нервы, старшина Казакова!»

Адлеру сказала:

— Давайте постреляем. Давно не тре-ни-ро-ва-лась!.. — Он посмотрел недоуменно. — В школе у нас был стрелковый кружок.

С этого и началась тяжелая ошибка: вместо того, чтобы заговорить Адлеру зубы и благополучно добраться до дому, я пошла вслед за ним в глубь рощи.

Внезапно Адлер замедлил шаг и положил мне на плечи руки. Я вздрогнула.

— Чего, девочка Шеня, пугаешься? — зашептал он. — Шеня не надо пугаться Арнольда… Умная девочка Шеня станет любить глупого Арнольда…

Я стряхнула его руки с плеч, пошла вперед.

— Вот здесь! — окликнул меня Адлер.

Правее стояло дерево с приколотой белой бумажкой. Бумажка прострелена в нескольких местах.

— Неплохо стреляете. Давайте теперь я!

Адлер ухватил меня за руку, потянул на траву:

— Сначала отдыхать будем с Шеней… Сначала… Потом стрелять…

Ненависть и ужас сделали меня сильной. Я выдернула руки и с издевкой сказала:

— Ну, нет! Потом вы и вовсе не дадите мне пострелять!

— А если я дам… пострелять, тогда…

Адлер выжидающе умолк. Надо было выпутываться из этой истории, уйти из рощи. Но гнев не лучший советник: «Заставь его сделать по-своему! Отбери у него оружие!» — шептал злой голос.

— Ну, тогда…

Я тоже многозначительно умолкла. Даже смогла улыбнуться смущенно.

Адлер подлетел к дереву, сменил на нем листок бумаги. Вернулся. Вынул пистолет из кобуры, зарядил его — я помню все мелочи, как дрожали у него пальцы от нетерпения — и передал мне.

— Стрелять надо так, — Адлер вытянул мою руку. — Не надо торопиться.

Я выстрелила. Еще выстрелила.

— Посмотрим.

Адлер послушно побежал. Я шла следом.

— О-о, Шеня большой молодец!

Адлер повернулся и схватил меня в объятия. Слюнявый рот присосался к шее. Правая рука с пистолетом оказалась у его затылка. Я ткнула его рукояткой в затылок. «Убью! Всю обойму выпущу в башку…»

Адлер взвыл и отпустил меня. Лицо, искаженное злостью. Глаза под дулом. «Убью!»

Адлер отступил, прикрывая лицо руками. Длинный подбородок противно дрожал.

Если бы этот гад не испугался!

Но он взвизгивал от страха. Палач, каратель, уничтожавший беззащитных женщин, стариков, детей. У него тряслись руки — руки убийцы.

И я выстрелила. Еще выстрелила. И еще. И уже не осталось патронов, а я все нажимала на гашетку. Уже Адлер не дышал и вместо лица была кровавая масса, а мне все хотелось его убивать. На нем сосредоточилась тогда моя великая ненависть, не находившая выхода.

#img_19.jpeg

Разум одержал верх с большим опозданием. Теперь можно казниться вечность, но ничего уже не переделаешь, немца не воскресишь. А я бы сейчас воскресила: последствия будут тяжелые — и для нас с Федором, и для работы. Все знают о моих взаимоотношениях с Адлером, и в первую очередь спросят с меня. Потом с Федора. Потом с Семена… Нет, пожалуй, с Семена спросят больше, чем с меня.

Сволочь!.. Гад!.. Сволочь!.. Паразит!..

Других ругательств не могла придумать. Если бы Адлер не полез ко мне, ничего бы не случилось. Арестуют меня, Федор останется без радиста, — он без радиста, как без рук, ни к чему вся разведка.

Думай не думай, ругайся не ругайся — не вечность тут стоять.

Как убрать эту падаль с поляны?

Я сняла поясок с белого в зеленую крапинку платья, привязала к руке Адлера, потащила. Почти с места не сдвинула — тощий, маленький, а тяжелый.

Прошло немало времени, пока удалось оттянуть труп за кусты. Дрожал каждый мускул от усталости и напряжения. Но не отдыхать же! Отвязала поясок — не забыть выстирать в ручье, — отыскала сучок с острым концом. Больше руками, ногтями, чем сучком, вырыла ямку — закопала револьвер. Сбегала к дереву — сорвала бумажку, подобрала по дороге окурок сигареты.

Вернулась к трупу — обшарила карманы. Вынула документы, спички, пачку сигарет, сняла награды. Спички натолкнули на счастливую мысль — накидала на труп хворосту и подожгла. На дым, если его и увидят, никто не придет — в роще без конца жгут костры. Да и дыма большого не будет — хворост сухой.

Остановилась поодаль — все во мне дрожало. Но мысль работала удивительно четко. Оглядела все вокруг — не обронила ли чего, не забыла ли. Нет…

Пошла не в сторону Ивановки, а назад — к Фалештам. Там неподалеку от дороги ручеек. По нему потом через северную окраину рощи можно выйти на шоссе. Все нормальные люди ходят из Фалешт по шоссе…

На молокозавод я уже не вернулась — сил не было, да и Федор, наверное, повез по частям вечерний удой.

Федор пришел уже в темноте. Чиркнул спичку, зажег лампу, взглянул на меня, сел на край кровати.

— Ну, что случилось?

Я бы на месте Федора убила меня. А уж кричала бы — это точно. Федор молча посмотрел документы, сказал:

— Поди спрячь в рацию.

Я пошла. Вернулась.

— Федор, Семена могут арестовать.

— Знаю… Он скоро должен прийти, подумаем.

Семен пришел поздно — около двух. А через полчаса Федор проводил его за село, откуда начиналась тропа в Рышканский лес. Там, по имеющимся у него сведениям, базировался партизанский отряд. Федор снабдил его револьвером и нашим личным паролем, с которым мы могли прийти к партизанам.

 

16.

Первые два дня были подозрительно тихими. Теперь все вызывало подозрения. В самом деле, почему нас не беспокоят, меня и Федора, если пропал комендант и его кучер? Мы с Федором прошлись пару раз мимо комендатуры — там стояла благодатная тишина: сидели за столом служащие, стрекотала машинка.

На третий день поздним вечером в ворота шумно постучали. «Все! — решила я. — Пришли забирать!» Посмотрела на Федора.

Федор спокойно сказал:

— Возьми себя в руки.

И спокойно пошел к воротам. Я остановилась на террасе, прислушалась, кажется, двое немецких солдат.

— Семена — кучера не видел, хозяин?

И спокойный голос Федора:

— Дня три назад был.

— А вчера, сегодня не был?

— Не был… Случилось что?

Солдаты не удостоили ответом. Ушли.

— Из комендатуры? — спросила я, переводя дыхание.

— Да.

Помолчали.

— Приготовь необходимое, на случай, если придется уходить.

— Хорошо.

Я повесила у двери пальто, поставила под ним легкие туфли.

— Убрать рацию, Федор?

Все равно я не держала связь — передавать в Центр нечего, в связи со сложившейся ситуацией наблюдения пришлось прекратить.

— Пока не надо.

И еще три дня нас никто не тревожил.

Через три дня в село наехало много немецких офицеров. Они обшарили все село, все окрестности. Пришли с обыском и к нам. Это было ночью — едва успела накинуть халатик — и теперь сидела на краю постели с гулко бьющимся сердцем. Кажется, оно стучало в ушах и мешало слушать, что делается в доме, во дворе. Рацию мы перепрятали — в конце двора, в крапивник, едва в Ивановку съехались немецкие офицеры. Но сердце все-таки колотилось. А вдруг? Вдруг найдут? Вдруг они знают, кто убил Адлера?

Только под утро убрались незваные гости. Спать мы с Федором все равно не могли. Решили идти на работу.

Адлера, видимо, не нашли, потому что спустя три дня после обыска пришел немецкий обер. Вопросы, которые он задавал Федору, показали, что немцы подозревают в убийстве Семена. На следующий день приезжих офицеров в Ивановке не было — наверное, ночью уехали.

Я в эти дни извелась. Не из-за страха, что арестуют — хотя не очень хотелось отведать немецкого застенка, — из-за того, что вынуждены прекратить всякую работу. За нами могла быть слежка. Мы старались пораньше уйти на завод и попозже вернуться.

Женщины-работницы судачили:

— Чего-то ты, Женька, похудела, побледнела? Избегалась вся.

— Ох, девка, пропала бы ты, если бы Федор не держал в ежовых рукавицах… По Адлеру, что ли, убиваешься?

Про Адлера здесь поговорили первые дни и перестали. Будто так и полагалось, чтобы коменданты пропадали среди белого дня. Больше говорили о Семене — уйдет или не уйдет. Когда стало понятно, что Семен ушел, успокоились. Появилась другая новость: ее передавали друг другу шепотом. Дошептали и до меня: на аэродроме передохли все, как есть летчики. Отравились обедом. Только пятеро остались живы, но ослепли. А русская девчонка, не иначе — партизанка, что работала на кухне, пропала. Сбежала, может быть, к партизанам…

Маринка! Милый мой человек, обретший веру в себя! Удалось ли тебе действительно уйти, или это только выдумка людей, которым хочется, чтобы ты непременно спаслась?

Федор мгновенно пресек мои попытки узнать что-либо о Маринке. Но разрешил в ту ночь связаться с Центром и передать командованию короткую шифровку о результатах диверсии на аэродроме. Где-то он успел добыть точные сведения — умерли двадцать восемь, трое при смерти, семеро — потеряли зрение.

Переждали еще два-три дня. Федор приказал снова отстукать в Центр короткую радиограмму. Как ни рискованно, но сведения, самые основные, передавать надо. Наши развивают наступление, немцы собирают силы.

«В районе Унген большие оборонительные работы. Железобетонные доты и дзоты. Окопы полного профиля. Работает по мобилизации местное население. Учитель».

Мысль о Маринке не давала мне покоя. Если бы не такое положение, я решилась нарушить правила и запросить Центр. Но сейчас и думать не приходилось.

Вечером меня ждала записка Марго.

«Женечка, приходи. Посылала за тобой два раза — не было дома. Может, и ты уже нашла новую подругу, а? Прогадаешь, милочка. Приходи обязательно. Марго».

Что значит — прогадаешь? Может быть, нашли Адлера, может быть, напали на мой след? Марго хочет предупредить меня или заманить? Хотя зачем ей заманивать, если у шефа есть подозрения? Он может просто арестовать меня.

Надо идти. Федора нет, откладывать визит к Марго нельзя. Я действительно у нее не была с тех пор, как убила Адлера, это само по себе подозрительно. Переоделась и пошла в Фалешты — семь километров невелик путь. Мне повезло. Только вышла на шоссе — военная машина, посадили в кузов. Еще не было темно, когда я очутилась в объятиях Марго.

Выглядела она тоже неважно — уставшее лицо, поблекшее. Но тараторила по-прежнему, без передышки.

— И что ты можешь сказать, милочка, за такую жизнь? Подохнешь тут в одиночестве. Никто не приходит, как Адлер пропал… Надо подумать, немец и — пропал! Мне-то хоть его не очень жалко, а страшно. Я еще ладно — меня тут жандармы защитят, если партизаны пожалуют. А Ион?.. С одним жандармом на козлах? А то и вовсе один! Ничего слушать не хочет! Тут еще отравили летчиков — девчонка сбежала…

Молодец, Маринка! Значит, действительно сбежала.

— Ион злой… Мотается где-то день и ночь. Ищет. Аж позеленел — представляешь?

Марго неожиданно всхлипывает по-бабьи, некрасиво кривит рот:

— Что это за жизнь, Женечка? Сиди и бойся!..

Мне нисколько не жаль эту красивую дуру. Если и наскочат на нее партизаны — так воздадут по заслугам. Мне сейчас жаль Федора, вернулся домой, застал вместо меня записку и волнуется.

Сдержанный Федор расцвел лицом, когда я вбежала в дом, из-под мохнатых бровей глянули повеселевшие глаза. Сказал просто:

— Ну, и хорошо. Пора связь начинать.

Он подал приготовленную радиограмму:

«Шоссе сторону фронта проследовал стрелковый румынский полк. Вооружен автоматическими винтовками ФЖ-42, станковыми пулеметами МГ-37. Отдельный немецкий стрелковый батальон переброшен из Корнешт на Кишинев, вооружен реактивными ружьями «Панцерштрек-43». Учитель».

Счастье, что история с Адлером благополучно закончилась, можно работать. Сейчас, как никогда, нужны сведения нашей армии. Готовится большое наступление. Все дороги забиты войсками, техникой, обозами, ползущими в сторону фронта. Интенсивно работала наша авиация — разбила новую переправу через Прут южнее Унген, систематически бомбила аэродром.

Хорошо!

 

17.

Мы с Федором перестали бывать в Фалештах. Почти забыли про дом с усеченными углами и красивым подъездом. Про заброшенный ларек «Пиво — воды», из которого удобно наблюдать за домом. Мы ведь свое дело сделали — нашли разведывательную часть, сообщили командованию. Кто-то продолжает работу. Кто? Этого нам не дано знать.

Но если бы я однажды вспомнила все. Если бы ненароком забралась в будку… Не знаю, осталась бы я жива или нет. Может, и не осталась, застав там двух парней, почти ровесников. А может быть, посчастливилось — если бы на смену им пришла девушка — тоненькая, с огромными цыганскими глазами или долговязый немецкий офицер с неповторимым носом — огромным и заостренным.

Как бы они были рады мне — Максим и Таня, принявшие от нас с Федором эстафету!

Задание Максима и Тани строго засекречено. Малейший просчет — и все, что с таким трудом проделано другими разведчиками, превратится в прах. О цели их прибытия в партизанский отряд, базировавшийся в Рышканском лесу, знали два человека — командир отряда и один из руководителей подпольной партийной организации, действовавшей совместно с партизанами.

Так, сведения об «объекте номер один», собранные мной и Федором, из Центра были переданы в Рышканский лес. Здесь Максим, используя наши данные, совместно с командиром отряда разработал план действия, который несколько раз проверили и перепроверили. Наконец, пришли к выводу, что к работе разведчиков придется подключить нескольких партизан, не объясняя им цели. Слишком велик риск завалить дело.

Цель задания Максима и Тани — связаться с нашим разведчиком, работающим на «объекте номер один». Это было не так просто сделать — связь давно потеряна, пароли уже утратили действенность. Пользуясь ими, можно было добиться одного — подозрительного недоверия у разведчика.

Максим решил идти на личное знакомство. Это было очень и очень не просто.

Разведчики всегда насторожены. А тот, с которым Максиму предстояло связаться, был особенно осторожен — Максима предупредил еще Прищуренный. Он же сообщил приметы: черные, слегка вьющиеся волосы, карие глаза, длинный овал лица, при ходьбе откидывает левую руку, привычка надкусывать верхнюю губу. По национальности он туркмен, но немцы принимают его за фольксдойча с Поволжья.

Приметы не слишком выдающиеся. Максим рассматривал его фотографию, пытался уловить что-нибудь примечательное и не смог. Слишком уж обыкновенное лицо — удлиненное, широконосое, близко поставленные глаза.

Словом, приходилось довольствоваться немногим, что было в распоряжении Максима. И эти немногие приметы раздали четверым партизанам, которые должны были помогать вести наблюдение. А когда найдут человека в немецкой офицерской форме, схожего с описанной внешностью разведчика, тогда наблюдение поведет сам Максим, запомнивший его по фотографии.

Все так и случилось. Заброшенная будка в боковой улице рядом с домом, где помещалась немецкая часть, еще раз выручила разведчиков. Скоро партизаны донесли Максиму, что разыскиваемый им немецкий офицер обнаружен. Тогда засели в будке Максим и Таня.

Когда Максим убедился, что немецкий офицер — тот самый разведчик с фотографии, в засаде осталась Таня. Ее дело было следить за ним, когда, в какое время, с кем выходит разведчик из дома и заходит в него. А Максим стал разведывать те места, куда ходят офицеры немецкой разведки, чтобы выбрать наиболее удобное место для знакомства.

Такое место скоро нашлось. Офицеры разведслужбы, в том числе и тот, который интересовал Максима, ужинали в маленьком ресторанчике.

Максим тоже стал каждый вечер ужинать здесь. Точного плана не было, его невозможно было придумать — неизвестно еще, как сложатся обстоятельства. А сразу навязываться в знакомые нельзя — разведчик может решить, что его прощупывают немцы, тогда вообще все пропало. Обнадеживало Максима лишь то, что разведчик должен ждать связного от наших, не зная, кто он.

Коротенькая радиограмма полетела в Центр из маленькой землянки в Рышканском лесу:

«Алмаз найден, разрешите продолжать? Путеец».

Алмаз — кличка разведчика. Путеец кличка Максима. Радиограмму отстучала Таня. Она же приняла ответ в одно слово:

«Продолжайте!..»

Алмаз ужинал в ресторанчике ежевечерне. Поужинав, сейчас же уходил. Другие офицеры оставались — пили ром, шумели. А он уходил. Максим думал о том, как бы его приучить для начала к себе? Скоро придумал, подметив, что Алмаз, прежде чем войти в зал, заходит в туалет вымыть руки.

В следующий вечер Максим, опередив Алмаза, сунул руки под кран. Кран был один, потому пришлось поневоле ждать. Максим не видел, смотрит ли на него разведчик, но все-таки повернул чуть голову — так, чтобы тому, если смотрит, был виден его профиль с громадным носом. Максим впоследствии уверял, что вспомнил наши с Таней издевки: «Самое выразительное в тебе, Максим, — это нос»!

В тот вечер Максиму везло. Ом нарочно замешкался у зеркала и вышел парой минут спустя после Алмаза. Войдя в зал, увидел — полно, все столики заняты, лишь возле Алмаза свободный стул.

— Разрешите? — Максим взялся за спинку стула.

— Пожалуйста, — буркнул Алмаз и уткнулся в тарелку, которую ему принесла официантка.

Ужин прошел в молчании, если не считать извинения Максима за оброненную вилку. Вилку Максим уронил нарочно, чтобы разведчик еще раз взглянул на него. Но тот только кивнул в ответ на извинение, не подняв глаз. «Крепкий орешек!» — подумал Максим с восхищением и досадой.

Два следующих дня не принесли удачи. Правда, в туалетной у крана сталкивались, а сесть за один стол не удавалось. По одному стулу оказывалось в разных местах. На третий вечер Максим поздоровался. Ответит или нет? Ответил. На четвертый день они снова сидели за одним столом.

Разведчик больше молчал или отвечал односложно. Болтал Максим — вперемежку на русско-немецко-румынском языках, — о погоде, о шеф-поваре. «Разоткровенничался» и сказал, что он русский, окончил берлинскую школу для власовцев.

Алмаз был непробиваем.

Максим пришел в отчаяние. Появление его в форме немецкого офицера в этом ресторанчике, всегда переполненном немцами, далеко не безопасная затея. Надо было решиться и идти напропалую.

В следующий вечер Максим — сесть за один стол с Алмазом снова не удалось — поднялся, едва встал разведчик, вышел вслед за ним из ресторана. Нагнал на улице и пошел рядом.

Алмаз, казалось, нисколько не удивился поведению Максима. Но и никак не выразил одобрения его поведению. Просто шел и просто молчал.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказал наконец Максим. — Удобно ли это на улице?

— А почему нет?

— Где мы можем встретиться?

— Мы каждый день встречаемся.

— Нужно встретиться для дела.

Алмаз вдруг повернулся и резко сказал:

— О месте вы могли сами позаботиться.

Максим несколько опешил от такого неожиданного откровения. Он ждал чего угодно, только не этого.

— Значит вам ясно, кто я?

Алмаз отрезал:

— Нет.

Прошли молча целый квартал. Кто заговорит первым? Заговорил Максим:

— Когда и где мы встретимся? Уходит понапрасну время.

— Завтра. В десять вечера у шоссе на Бельцы. Где начинается роща.

Они приложили руки к фуражкам и разошлись в разные стороны… Максим потом говорил, что летел на опушку рощи, как на первое свидание, — ведь можно было считать, что связь налажена. Самое трудное позади. Шел, почти не остерегаясь. Партизан, посланный вперед, давно уже разведал место встречи, и, случись что непредвиденное, давно бы предупредил Максима.

Без двух минут десять, до опушки — рукой подать.

Из-за поворота почти бесшумно выскочил черный «Оппель», заскрежетал тормозами, сбавляя ход, но не остановился и скрылся вдали. Максим едва успел заметить, как от машины в кювет отбросило человека.

#img_20.jpeg

— Костя! — закричал Максим и кинулся к упавшему. — Костенька!

Это был Костя, шестнадцатилетний партизан. Любимец отряда, веселый и бесстрашный мальчишка. Перед уходом из лагеря он зашел к Тане в землянку и строгим командирским тоном сказал: «Вам задание: к нашему с Максимом возвращению чтоб была московская сводка». «Будет исполнено!» — дурачась, Таня стала по стойке смирно.

Как же это его?

Костя пришел на место встречи за час до срока. Тихо и осторожно обошел он далеко вокруг место встречи. И вдруг… За одним из деревьев, совсем рядом, увидел немецкого офицера. Первое, что он подумал: «хвост». Потом сообразил — может, это тот, что должен прийти на встречу? Но почему он следит за мной?

Костя решил сделать вид, что ничего не заметил и, посвистывая, пошел в сторону. Шел и чувствовал — «тот» идет следом. Тогда Костя повернул к шоссе, перепрыгнул неглубокую канаву и оглянулся. Офицера не было. Но Костя чувствовал, что он где-то рядом. Было еще не темно, но как Костя ни старался разглядеть все кругом, он никого не увидел.

По шоссе в сторону Фалешт шла машина. В это время на другой стороне показался Максим. Увидя его, Костя решил, что надо немедленно предупредить Максима об офицере. И он кинулся через шоссе… Костю ударило в голову. Он тут же, не приходя в сознание, умер на руках у Максима.

Оба, Максим и Алмаз, стояли над трупом Кости с обнаженными головами.

Разговор их был краток. Максим передал приказ командования — держать связь с ним. Условились о новой встрече.

Максим понес Костю в лагерь на руках. Знал он — война не без жертв, успел потерять многих друзей. Но к смерти привыкнуть не мог. Тем более, когда она нелепа, и в этой нелепости некого винить, кроме войны.

Плачущая Таня передала в Центр коротенькую шифровку о том, что связь налажена с Алмазом. За колонками цифр ей чудилась алая Костина кровь, мальчика не получившего последней сводки о войне.

 

18.

— Федор, — говорю я, сдерживая рвущееся дыхание. — Сиди, не оглядывайся. В окно подсматривают. Прикрути немножко лампу…

Только что было все хорошо. Я листала потрепавшуюся украинскую книжицу без начала и без конца, не столько читала, сколько мечтала. Наши перешли в наступление. Скоро мы с Федором будем у своих. Своих… Майор Воронов. Подполковник Киселев — Прищуренный. Таня с Максимом, Маринка, Клава. И письма, письма. Много писем. От Сережки, конечно. От мамы обязательно. От папы, может быть. От Платончика, Наты.

Я улыбалась… В щели между плохо задернутой занавеской и открытой рамой — чьи-то глаза из-под козырька кепи.

Заставила себя продолжать улыбаться. Уткнулась в книгу. Федор, прикрутив огонь, продолжал читать немецкую газету. Так мы просидели час.

— Пора спать, Женечка! — громко сказал Федор и поднялся.

Он вышел во двор. Я разобрала постель, подошла к окну — никого в густой тьме за рамой. Но мне показалось — рядом кто-то дышит. Стараясь выглядеть спокойно, на случай если за мной следят, захлопнула створки, задвинула шпингалеты, плотно задернула шторы. Федора все не было.

Он вернулся минут через десять. Сказал спокойно:

— За нами следят, работу временно прекращаем. Как быть с рацией?.. Передавай молнией. Дождись ответа.

Счастье, что вход на чердак из сеней.

Я взлетела по лестнице, развернула рацию. Рядом положила «лимонки». Ни себя, ни рацию не отдам. Еще и этих сволочей положу.

Тревожно мигала индикаторная лампочка. Пять минут — целых пять минут посылала в эфир тревожные сигналы. Но еще длиннее оказались десять минут ожидания, пока услышала свои позывные.

— «Рон», «Рон»… «Работу свернуть. Рацию, оружие зарыть. Самим уходить Рышканский лес партизанам. Новый пароль: «Не дадите ли нам стакана воды, очень пить хочется». Ответ: «Для вас воды не держим, сами нуждаемся». Прибытие партизанам сообщите по их рации. Воронов».

Быстренько расшифровала, дала квитанцию и, нарушив закон радистов-разведчиков, отстукала привет — 73 с.

Так я закончила последнюю связь. Свернула сумку с рацией и батарейками. Сорвала антенну, в кровь исцарапала руки, — они предательски дрожали.

Тихо спросила Федора, караулившего внизу у лестницы.

— Можно выносить? Приказ закопать рацию и оружие.

— Выноси.

Федор взял сумку, я — «лимонки» и наши пистолеты.

Перед тем как толкнуть ногой дверь, сказал:

— Если что, Женя, — от легенды ни на шаг.

Наверное, у меня стало испуганное лицо. Федор добавил:

— Успокойся, сейчас уйдем.

И Федор опустил сумку, запер дверь — лучше выждать.

Мы потушили свет, просидели два часа впотьмах. Потом Федор ушел один копать яму. Долго не возвращался — мне уж что только не мерещилось — схватили, убили. Но вернулся — рыть пришлось очень тихо, чтобы не наделать шуму.

Осторожно вынесли все. В яме был постлан брезент, уложили на него свое снаряжение, прикрыли. Зарыли, затоптали, закидали сухим быльем. «Похоронили», — подумалось мне, и слезы навернулись, трудно расставаться с милым моим «Северком».

Федор сказал:

— Проберись в дом — тихо. Возьми пальто и хлеб. Мой пиджак. Я покараулю.

Я пробралась в темноте в дом, протянула руку за пальто у двери и — услышала грохот колес. Смолкли около калитки. Затаилась: «Что бы это могло быть?»

Тяжелые ботинки застучали по террасе, острый лучик карманного фонаря скользнул по стене и ослепил.

— Вот она! — сказал кто-то по-румынски.

Кто-то поставил на стол фонарь. Я видела трех жандармов и Федора со скрученными назад руками.

Федор был во дворе, когда подъехала повозка, он мог легко уйти. Почему же он не ушел? Не захотел оставить меня?

Я медленно надевала пальто, ни на кого не глядя.

Двое из тех жандармов — молодые ребята — обыскивали дом. Делали они это не очень тщательно, сверкали в усмешке зубами, а третий, видимо, за старшего, покрикивал на ребят. Потом он обыскал Федора, положил его документы к себе в карман. Подошел ко мне, я, наверное, побледнела — неужели меня обыскивать станет? Жандарм сунул пальцы в карман пальто, раздвинул полы — на белом в зеленую точечку платье не было карманов. Тогда он сказал по-русски:

— Возьми для него пальто.

Я взяла. Потом кинулась к комоду за расческой — слепо шарила руками, хваталась за нее несколько раз и не могла найти. Подумала с горечью: «Нужна ли теперь расческа?» — и тут же нашла ее.

Во дворе стояли еще два жандарма — целый эскорт снарядили.

За селом нас настиг рассвет. Он быстро набирал силу — креп, розовел восходящим солнцем. Дрожали на утреннем ветерке порозовевшие листья кустов и деревьев, золотились зеленью кукурузные поля. Синее бездонное небо горело на востоке. В природе все, как было, легко и свободно.

Свободно!

Только познавший плен может оценить свободу.

А наши думают, что мы свободны. Что ушли к партизанам. Они станут ждать весточки из Рышканского леса — радиограммы, что добрались благополучно.

Радиограммы не будет.

Майор Воронов по десять раз станет забегать на узел связи: «Есть что-нибудь?» А ответ все один: «Ничего нет, товарищ майор!»

Потом дадут задание группе разведчиков — узнать, где мы. Они узнают и доложат. «Взяли…»

Прищуренный при встрече будет укоризненно смотреть в глаза майора Воронова — как это не сумел сберечь! Хотя прекрасно знает — майор Воронов тут ни при чем. Все я.

Если бы я ускользнула из дома, когда подъехала повозка, мы оба — Федор и я — были бы на свободе. А теперь и Федор из-за меня… Всякие неприятности случались только из-за меня.