На вокзале меня никто не встретил. У мамы не было водительских прав, а отец, как всегда, халтурил. А если бы меня приехал встречать Сеппо, то я бы решила, что у него крыша поехала.

Я шла домой, разглядывая знакомые дома. По обеим сторонам дороги расстилались замерзшие поля. Лед кое-где раскололся, и мутная слякоть прорывалась наружу, словно гной из раны.

Через некоторое время на дороге показалась наша соседка Эва Таллила. Она ехала на раздолбанном велосипеде. Поравнявшись со мной, она прищурилась, резко затормозила и спрыгнула с велосипеда.

— Здравствуйте, — поздоровалась я.

Эва перевела дух. Я ей никогда не доверяла. Она была такой хитрющей, что даже когда улыбалась, глаза ее были словно дырки в заднице.

— Здравствуй, здравствуй, приехала погостить к родителям?

— Ага.

— Ну-ну.

Она стояла посреди дороги и ждала, что я продолжу разговор. У нее были смешные кудряшки у висков, словно маленькие рулончики туалетной бумаги. С ними она была похожа на барана.

Я ничего не сказала, и она снова взгромоздилась на велосипед.

— Ну, всего тебе хорошего…

— И вам также, — отозвалась я.

Эва натянуто улыбнулась. Она все еще не могла простить мне того, что моя фотография появилась как-то на обложке рекламного каталога «Анттила». Это еще в те времена, когда я подрабатывала фотомоделью. Тогда я на какое-то время стала второй знаменитостью округи.

Первенство бессменно принадлежало Юсси Тойвиайнену, который из-за мясного прилавка местного магазинчика попал прямо на телевидение. Это была какая-то реклама, где у него спрашивали, какой окорок самый лучший, а он показывал на тушку на витрине и объяснял почему. Никто другой из моих друзей детства ничего особого в этой жизни не добился.

Мама развешивала белье на веревке. На ней был неизменный фартук в горошек. Сколько себя помню, он всегда был заляпан тестом, клеем, жиром и соплями. В карманы я боялась даже заглядывать. Там наверняка нашелся бы какой-нибудь замусоленный кусок хлеба, который я выплюнула изо рта еще в возрасте пяти лет.

На голове у нее была меховая шапка, купленная на барахолке, которую мы с Сеппо называли цыплячьим котелком. Она была точь-в-точь как остатки скорлупы на голове у цыпленка из мультика про Калимеро.

— Дочка! — закричала мама и замахала рукой.

— Здрасьте…

Я опустила сумки на землю. Мама легонько похлопала меня по плечу. С тех пор, как у меня начались месячные, она ко мне почти не прикасалась.

— Надо же, какой сюрприз! Мы так обрадовались, когда ты вчера позвонила и сказала, что приедешь. Ну, пойдем выпьем кофе.

Мама подняла с земли пустую корзину для белья и пошла к дому. Я поплелась следом. Первым делом я заглянула в комнату Сеппо. Там никого не было. Со стены на меня злобно пялилась морда Элиса Купера.

— А где Сеппо? — спросила я, входя в кухню. Мама наливала воду в кофейник.

— Да откуда ж я знаю, где он там шляется?

Она помолчала и поставила передо мной кофейную чашку и молочник.

Я пила кофе и смотрела в окно. Меня уже все начало раздражать, хотя я приехала только пару минут назад.

— Ну а как у тебя дела?

Она выложила на стол миндальные булочки и хлеб.

— Хорошо.

— Ты все еще с тем же парнем? С юристом?

— Э-э… нет. У меня уже другой. Журналист.

— Ага…

Мама явно была разочарована. Она подошла к плите и загремела кастрюлями. Я встала из-за стола и пошла прилечь в комнату Сеппо. Его подушка пахла ванильными леденцами. Я рассматривала комнату Сеппо, пытаясь представить, чем он живет. Теперь я уже ничего об этом не знала.

Раньше он мне сам обо всем рассказывал.

Когда ему было пять, он пришел ночью в мою комнату и сказал: «Знаешь, я сегодня в детском саду целовался с Хели Кипполой. Представляешь? С самой Хели Кипполой!»

Когда ему исполнилось двенадцать, он перестал приходить ко мне по ночам, но вечно приставал с расспросами.

— Что значит «взять женщину»? — спросил он однажды. — Как ее берут, когда «берут»?

— Откуда ты это взял? — удивилась я.

— Ниоткуда, прочитал в одной книжке, — сказал он.

— Не забивай себе голову всякой ерундой, — посоветовала я. — Тебе пока рано об этом думать. Не переживай, сам поймешь, когда надо будет.

— Интересно, как же это я САМ пойму! — взбесился он. — Что ж, по-твоему, я должен лежать как бревно и ждать, пока что-нибудь произойдет?

— Да что ты раньше времени-то беспокоишься? Глядишь, как дойдет до дела, все само собой и уладится.

— «Само собой»… ну блин, подсказала, сестренка!

После того как мы перестали драться друг с другом, наши отношения совсем ухудшились. Пока он был в Америке, он написал мне одно-единственное письмо за весь год. Я до сих пор помню его наизусть.

«Хай, сестренка! Пишу тебе из Миннесоты. Все идет путем, семья хорошая, без закидонов, но могли бы быть и побогаче. У них, прикинь, всего одна машина!!! У меня здесь уже и женщина есть, Каролина Андерсон. Вообще нехило так завести себе бабу по ту сторону лужи-окияна! А так особых новостей нет. Ты не обижайся, если я больше не буду писать. Я о тебе помню, даже если не пишу. Блин, надо бы домой еще написать, но уже затрахало искать здесь почтовые марки. Вообще, я так посмотрел — здесь кругом одни понты, магазины завалены дерьмом, и по телику, наверное, тыща каналов. У них это называется «забота о потребителе». Здесь все только и делают, что потребляют.

Бай,

Сеппо».

Позже я стала сомневаться, существовала ли вообще эта Каролина Андерсон. Когда Сеппо вернулся в Финляндию, из него слова клещами было не вытянуть. Он больше ни о чем не рассказывал и сам ничего не спрашивал.

Я подошла к письменному столу Сеппо и открыла верхний ящик. Там аккуратной стопкой в хронологическом порядке лежали комиксы про Тинтина. Во втором ящике было полно мелочи, зажигалка с голой девицей и старые фотографии.

Я стала рассматривать фотографии. На первой мы были с Сеппо еще совсем мелкие, в красных колпачках. Мама сшила нам на Рождество костюмы гномов с огромным количеством бубенчиков. Мы в них вздохнуть не могли без того, чтобы они не звенели. Мама даже пыталась уговорить меня надеть этот костюм на рождественский праздник в школу, говорила: «Подумай только, ты войдешь, звеня, и все сразу повернутся и скажут: какая же у тебя замечательная мама, как она здорово все придумала!» — но я наотрез отказалась.

На другой фотографии мы всей семьей в Альпах. Улыбки до ушей. Это было турне по Австрии. Мы всю дорогу пререкались. Самая отчаянная схватка произошла уже под конец путешествия.

Мы не поделили книжку, и Сеппо изо всех сил ударил меня в нос своим маленьким жалким кулачком. Я стукнула его по голове «Сказками матушки Гусыни», там еще на обложке была такая странная гусыня с длинной-длинной шеей и кружевным чепчиком на голове. Угол книжки угодил Сеппо прямо в глаз. Он зажал глаз ладонью, сполз на пол машины и заорал, как резаный поросенок.

— Ну вот, теперь наш мальчик останется без глаза! — закричала мама с переднего сиденья. Мимо проплывали Альпы, вокруг стелился печальный туман, Сеппо выл и качался взад-вперед, а я смотрела на папу. Он был где-то далеко-далеко, словно сидел за рулем трактора в поле, с сигаретой во рту, а в воздухе дым, гарь и щемящее чувство быстротечного счастья.

— Что ты здесь делаешь?

Сеппо стоял у меня за спиной, задыхаясь от ярости. Я с быстротой молнии сунула фотографии обратно в ящик и закрыла его.

— Какого черта ты здесь делаешь? — повторил Сеппо.

— Размышляю.

Я села на кровать и сжала колени.

— Какие, на хрен, размышления могут у тебя быть в моей комнате?

Сеппо бросил в угол кожаную куртку и стал стягивать ботинки. От него пахло табаком и апрелем. Щеки у него раскраснелись.

— Я просто смотрела фотографии… чего мне еще было здесь делать?

— Как тебя вообще сюда занесло?

Я уставилась на него, раскрыв рот.

— Ну ты даешь… я, знаешь ли, ожидала более теплого приема. А ты тут разорался, как ненормальный! Что-то не так? Сходил бы к врачу.

— Сама иди. Дура!

Я залилась истерическим хохотом. Сеппо уставился на меня:

— Чокнутая.

Носки были ему слишком велики и волочились по полу.

— И слезь, на хрен, с моей постели, — крикнул он.

— Иди, сядь со мной рядом. Или боишься?

— С чего это вдруг? Тоже, придумала.

Он встал передо мной и прищурил глаза.

— Ну давай!

Я растянулась на одеяле, как кошка, объевшаяся сметаны, и соблазнительно улыбнулась. Неожиданно он переменился в лице, схватил меня одной рукой за волосы, а другой за локоть и стал стаскивать на пол. Повалив меня на пол, он победно уселся на мне верхом, прижав мои запястья к полу.

— Да чтоб я… такую пигалицу в два приема не уложил? — пыхтел он.

— Что здесь происходит?

Мама стояла в дверях руки в боки, словно командир. Сеппо отпустил меня. Я села и попыталась привести себя в порядок.

— У девки совсем крыша поехала, — бросил Сеппо.

Я снова засмеялась. Мне было приятно, что мне удалось его разозлить.

— Идите-ка лучше за стол, — сказала мама.

Мы уселись за стол.

— Сеппо теперь работает на лесопилке, — объявила мама, сияя от гордости.

— Ну и нечего об этом орать на каждом углу, — сказал Сеппо.

— Ну, ну, — ответила мама. — Сеппо порой такой вспыльчивый. У него с детства взрывной характер!

И она притворно захихикала.

— Ну и как оно там? — спросила я.

— Как, как — дерьмово, — ответил Сеппо с набитым ртом.

— Сеппо! — одернула его мама.

— Да ладно тебе, какая-никакая работа — будет на что сигареты купить, — примиряюще произнесла я.

Сеппо пристально посмотрел на меня.

— Ну ты-то какого хрена лезешь? Да ты вообще знаешь, каково это — дни напролет запихивать эти гребаные бревна в эту долбаную машину, и не важно, дождь или снег… У самой-то дело не пыльное… много ли ума надо, чтобы подносы носить или улыбаться на обложках в разных позах, как какая-нибудь деревенская варвара.

— Я больше этим не занимаюсь, ты же знаешь!

— Мать, дай чего-нибудь попить!

Мама тяжело вздыхает и подает Сеппо кувшин с молоком. В этот момент дверь распахивается, и в дом входит отец со смущенной улыбкой на губах.

— Ну, привет, привет! — громогласно говорит он. — Как дела?

— Нормально.

Отец садится во главу стола и начинает хлебать суп. Он пару раз с опаской поглядывает на меня и снова утыкается в тарелку. Мне кажется, что на лице у него стало еще больше родинок, чем было. Все лицо его теперь покрыто маленькими черными пятнышками и похоже на булочку с изюмом.

Мама садится с ним рядом.

— Ты слышал, Тапани, — Юсси Ахтинен опять корову купил, — говорит она.

— У них ведь и так в хлеву кого только нет.

— Да уж. Скотины у них полно…

Мама смотрит во двор. Около гаража стоят заледеневшие собачьи будки.

Когда мы были маленькие, родители завели барана и овцу. Отец тогда так радовался, думал, что зарежет их, как обрастут жирком. Их звали Бяшка и Мяшка. Но вскоре всем надоело, что они такие грязные, все в какашках и все время блеют. В конце концов мы даже кормить их перестали. А потом однажды приехала машина и их увезла. Нам ничего не сказали, и мы, подперев щеки, смотрели из окна детской, как мужики тащат их в машину. Овцы вырывались, дрыгая копытами, и нам даже стало их жаль.

Мама поставила на стол фарфоровую посудину на четырех ножках, в ней был странного вида кисель, украшенный сверху взбитыми сливками. Было видно, что кисель приготовили еще накануне. Сливки успели пожелтеть и осесть.

Сеппо с отвращением взглянул на кисель и поднялся из-за стола. Отец закашлялся.

— Странное дело, вроде бы мужик, а спасибо говорить так и не научился…

— Спасибо, ебть…

— Ой, не могу этого слышать, — всхлипнула мама.

— Большое спасибо, — сказал Сеппо чуть мягче. — Все было очень вкусно.

Он повернулся к отцу:

— Правда, папочка?

Отец бросил ложку на стол. Его лицо вытянулось, как нейлоновые чулки. Сеппо поспешил укрыться в своей комнате.

Я включила радио в надежде, что там будет хорошая передача для поднятия настроения. Какая-то женщина с хрипотцой в голосе рассказывала о трудностях женской доли.

«Однако современное общество, — говорила она, — не дает женщине никакой возможности для роста, ни в одной области. Мы, женщины, можем привлечь к себе внимание окружающих только своей смертью. Именно так и сделала, например, одна женщина в Базеле. Она подожгла себя на глазах у всех в центре города. В руках у нее был плакат: «Верните мне меня». Можно ли к этому что-то добавить?..»

— Фу, какая гадость, выключи ты это, — попросила мама.

Я не стала выключать, а лениво налила себе кофе из термоса.

— Все эти феминистские разговоры зашли слишком далеко, — проворчала мама, так энергично стряхивая тряпкой крошки со стола, что они полетели в меня и папу. — Они, конечно, эти молодые, любят повыступать, но ведь толку-то, одни несчастья… Говорят, они вроде как на Сенатской площади лифчики сжигать надумали. Будут потом себя корить, когда в старости грудь обвиснет.

— Что правда, то правда, — сказал отец.

«Женскую культуру часто рассматривают только как женскую, загоняя ее таким образом в определенные рамки… и не замечая при этом сути самой культуры, — продолжала свою речь женщина на радио. — Мужчины, конечно, ходят на женские выставки и даже читают порой женскую литературу, но они ни на секунду не задумываются, что мы на самом деле пытаемся им сказать…»

Я сделала звук погромче.

«Совсем недавно на одной выставке в Стокгольме я столкнулась с вопиющим примером. Там, в самом центре зала, стояла вылепленная из глины женская грудь, в которую был воткнут шприц. Вы только представьте себе, одна грудь, а не две! И это, по-моему, просто ужас. Можно ли более выразительно рассказать о том, каким убогим существом воспринимает себя современная женщина?»

Мама выключила радио.

Ночью я никак не могла заснуть. Я представляла себе Йоуни, который тихо посапывает в боксерках с микки-маусами на нашей кровати с железными спинками. Он всегда засыпает, прижавшись щекой к подушке и выставив задницу. А потом все утро сопит у меня под боком.

— У нас нет чего-нибудь вкусненького на завтрак? — спросил он у меня в день моего отъезда. — Ну, булочек там каких-нибудь или еще чего. А то ты уезжаешь, бросаешь меня одного — нужно же мне как-то утешиться…

— Слушай, ну пусти, мне же собираться надо.

— Не пущу. Вот так обниму и не выпущу.

Потом он проводил меня на вокзал и долго стоял на перроне и махал мне рукой.

Мне никак не удается уснуть, и когда под конец я все-таки засыпаю, мне снится странный сон. Я вижу огромную кастрюлю с овсяной кашей. Из кастрюли неожиданно появляется поросячья морда и начинает хрюкать, а потом снова погружается в кипящую жижу. Поверхность каши покрыта пузырями, которые оглушительно лопаются. Поросячей морды больше не видно, но каша окрашивается в странный розовый цвет.

Вот до чего дошло.