Бегство обреченных на смерть

Недалеко от Неаполя, в Капуе и ее окрестностях, было особенно много казарм, где гладиаторы — прежде всего военнопленные и рабы — по изощренной и испытанной системе, как спортсмены к состязаниям, готовились физически и психологически к кровавым показательным боям. Убить противника или умереть — так гласил закон, вынуждавший их выступать на арене друг против друга. Их страшная борьба не на жизнь, а на смерть служила одной-единственной варварской цели — пощекотать нервы жадной до развлечений толпе свободных римских граждан.

Иногда маленькой группе этих доведенных до отчаяния людей удавалось бежать из строго охраняемых школ. Но их надеждам на то, чтобы избежать жестокой смерти на арене, не суждено было сбыться. Их преследовали, как преступников, совершивших побег из своих тюрем; им не удавалось избежать злого рока. Смерть была неминуема — в схватке с преследователями, на кресте или же снова в амфитеатре.

Мечта о свободной жизни оставалась мечтой.

Казалось, такой же горький опыт выпал на долю и 200 гладиаторов, которые в 73 г. до н. э. решили бежать из знаменитой школы фехтовальщиков в Капуе, принадлежавшей Лентулу Батиату. В большинстве своем это были кельты и фракийцы. Они не были преступниками, которых, как это водилось до тех пор, приговаривали к гладиаторской службе, а тем самым и к смерти. Нет, они попали в плен или были проданы, после чего оказались в руках человека, который обычно сдавал их за хорошие деньги, как пойманных диких зверей, для участия в кровавых народных увеселениях. Он жил тем, что они убивали друг друга, — и жил неплохо!

Но еще до того, как 200 заговорщиков сумели осуществить побег, их планы были раскрыты, что имело роковые последствия для двух третей из них. Остальные вовремя узнали о том, что их замысел раскрыт, ворвались на кухню, завладели ножами и вертелами и убили охрану, вставшую на их пути. Бежало около 70 гладиаторов. Точное число их, пожалуй, нам никогда не узнать, так как сведения, переданные античными историками, разнятся.

Противоречивы и скудны и сообщения о том, как достали беглецы первое оружие. По описанию Аппиана, они отбирали у попадавшихся им навстречу путников палки и кинжалы и бежали с ними на склоны Везувия. А Плутарх пишет следующее: «По пути они встретили несколько повозок, везших в другой город гладиаторское снаряжение, расхитили груз и вооружились».

Походы рабов под предводительством Спартака против Рима (74–71 гг. до н. э.)

Но как бы то ни было — ясно одно: мужчины, рискнувшие своей жизнью ради свободы, а не на потеху толпе на арене, обладали теперь более эффективным оружием, чем кухонные ножи и вертелы.

Вскоре их ждала еще более крупная добыча!

Из Капуи за ними вдогонку выступило наспех собранное гражданское ополчение, усиленное солдатами. Но маленькая группа отважных гладиаторов, решившая до последнего защищать только что обретенную свободу, обратила преследователей в бегство. Захваченным снаряжением «они с радостью заменили гладиаторское оружие, которое выбросили, как позорное и варварское», — пишет Плутарх.

Эта победа укрепила их уверенность и волю и дальше противостоять с мужеством отчаяния всем нападениям, ибо то, что их и дальше будут преследовать, чтобы уничтожить, не вызывало у них ни малейшего сомнения.

Сначала бежавшие гладиаторы закрепились в непроходимых ущельях близлежащего Везувия, где они надеялись укрыться от дальнейших преследований. Уже по дороге туда к ним присоединилось много рабов из окружающих селений. Столь пестрое сборище людей, зачастую угнетавшихся в течение десятилетий и жаждавших мести, нелегко было сдержать. Чтобы не умереть с голоду, они были вынуждены силой добывать продукты, а то, что они в своих набегах на богатую Кампанию прихватывали и другое и даже не останавливались перед убийствами, никого не должно удивлять, если учесть позор и издевательства, которые им пришлось пережить.

Застигнутые врасплох

После того как жители Кампании тщетно пытались защититься от грабежей и опустошений, они обратились за помощью к Риму. Уверенный в том, что с этой бандой ему удастся быстро расправиться, сенат направил на юг трехтысячную карательную экспедицию под командованием претора или, возможно, пропретора Клавдия Глабра. А так как при общей недооценке опасности никто при этом не думал о войне, а, наоборот, все говорили просто о ликвидации дерзкой группки разбойников, то сенат решил, что можно обойтись без регулярного войска, ограничившись наспех собранным отрядом, к которому отдельные подразделения присоединялись уже в пути.

Столь же легкомысленно повел себя и пропретор этой карательной экспедиции. Прибыв к Везувию и установив, что гладиаторы отошли на склоны, он осадил гору и перекрыл единственный спуск — узкую и труднопроходимую тропинку, ведущую с вершины Везувия, с тем чтобы взять рабов измором. Вместо того чтобы по правилам военного искусства соорудить укрепленный лагерь с валом, рвом и частоколом, он беспечно расположил свои войска на открытой местности, рассчитывая на то, что время само подарит ему победу над этими бандитами.

Но римский военачальник не учитывал находчивости бежавших гладиаторов. Они понимали, что едва ли могут прорвать плотное кольцо осады или могут сделать это лишь ценой тяжелых потерь, поэтому им надо было попытаться перехитрить противника и захватить его врасплох. Остальные склоны горы круто обрывались вниз, спуститься или подняться по ним казалось невозможным. И все же окруженные выбрали именно этот путь! Они нарезали множество лоз дикого винограда, росшего тогда на вершине Везувия, и сплели из них прочные канаты и лестницы, настолько длинные, что они доставали с вершины крутой скалы, где их закрепили, до ровной поверхности у подножия. Под покровом ночи они бесшумно спустились по этим канатам и лестницам. Наверху оставался один-единственный человек, который постепенно спустил все оружие и снаряжение и только после этого спустился сам.

Римляне не заметили этого отважного спуска, не видели и не слышали, как группа гладиаторов и рабы обошли их неукрепленный лагерь. И тем сильнее они были ошеломлены, когда маленькая группа отважных людей появилась у них в тылу и напала на охрану. Внезапное нападение настолько перепугало римлян, в большинстве своем неопытных и не испытанных в сражениях, что они предпочли бегство обороне. Заняв лагерь, победители захватили множество столь необходимого им оружия.

Первый крупный успех против регулярных войск не только укрепил дух гладиаторов, их уверенность в себе и волю к дальнейшей борьбе. Как сообщает Плутарх, «тогда к ним присоединились многие из местных волопасов и овчаров — народ все крепкий и проворный. Одни из этих пастухов стали тяжеловооруженными воинами, из других гладиаторы составили отряды лазутчиков и легковооруженных».

Рим потерпел первое поражение, не делавшее чести его войску, — еще один стимул для того, чтобы по-настоящему расквитаться с этой опасной шайкой!

Стратег

Были ли они действительно лишь жадными до добычи бандитами, которые бесчинствовали всегда и повсюду? Были ли они необузданными головорезами и поджигателями, расправиться с которыми легко могли испытанные в боях войска? Было ли это неожиданное для сената постыдное поражение всего лишь результатом внезапного нападения, позорным пятном, которое нужно быстрее смыть? Или, может быть, за этим тактическим ходом и продуманными действиями стоял холодный, расчетливый стратег, который далеко превосходил обычных разбойников по уму и развитию и был способен организованно повести сборище лихих парней в сражение против регулярной армии?

Большинство в Риме все еще не хотело и думать об этом, но, возможно, были и такие, которые, казалось, уже после этого поражения предчувствовали надвигающуюся грозу.

Но кто же стоял во главе повстанцев? Гладиаторы выдвинули в предводители сразу трех своих товарищей по несчастью: фракийца Спартака, а также кельтов Крикса и Эномая как его помощников и заместителей и сокомандующих. Но поскольку Эномай пал, вероятно, уже в одном из первых боев, то двое других разделили между собой командование, однако стратегом и, следовательно, собственно предводителем был Спартак, душа всего восстания.

Кто же такой был Спартак?

До нас дошли скудные сведения о нем, так что многое остается неясным и загадочным. Все сходятся во мнении о его фракийском происхождении; Плутарх сообщает, что Спартак происходил из племени медов, т. е. одного из могущественных фракийских племен, обитавших по среднему течению Стрымона (Струма). О его жизни до того, как он был осужден в гладиаторы, мы с уверенностью можем сказать только то, что прежде он нес военную службу.

Имя это было известно и гораздо раньше, и, по словам греческого историка Диодора, на Боспоре даже правил царь по имени Спартак (V в. до н. э.). Поэтому вполне вероятно, что и в более позднее время гладиатор и предводитель рабов, носивший это же имя, был выходцем из царского рода.

Не ясным остается, у кого мог Спартак нести военную службу. Сражался ли он во время Митридатовых войн в рядах союзников понтийского царя или служил в частях римского войска, набранных во Фракии? Во всяком случае античный историк Флор уверяет, что Спартак бежал с римской военной службы, затем разбойничал до тех пор, пока снова не был схвачен римлянами и в конце концов продан как пленный в фехтовальную школу Лентула Батиата в Капуе.

С точки зрения обычного фракийца, разбой вовсе не был позором, да и жестокая нужда и обстоятельства не оставляли беглецу другого выбора. Но для знатных римлян бандиты были преступниками, и, возможно, утверждение о том, что Спартак после своего дезертирства занимался разбоем, представляет собой просто клевету, с тем чтобы унизить его.

Если учесть скудость и неопределенность сведений о раннем периоде жизни Спартака, то предположение немецкого историка Теодора Моммзена (1817–1903) представляется столь же вероятным, как и недоказуемым: «Происходя, возможно, из знатного рода Спартокидов, достигшего даже царских почестей как на своей фракийской родине, так и в Пантикапее, он служил во фракийских вспомогательных частях римского войска, дезертировал, разбойничал в горах, там был вновь схвачен и определен для боевых игр».

Некоторые данные о его физическом облике, чертах характера и привычках сохранили многие античные историки. Как пишет Плутарх, это был «человек, не только отличавшийся выдающейся отвагой и физической силой, но по уму и мягкости характера стоявший выше своего положения и вообще более походивший на эллина, чем можно было ожидать от человека его племени». И вслед за этим Плутарх сразу же упоминает о типичном предзнаменовании со змеей: «Рассказывают, что однажды, когда Спартак впервые был приведен в Рим на продажу, увидели, в то время как он спал, обвившуюся вокруг его лица змею. Жена Спартака, его соплеменница, одаренная, однако же, даром пророчества и причастная к Дионисовым таинствам, объявила, что это знак предуготованной ему великой и грозной власти, которая приведет его к злополучному концу. Жена и теперь была с ним, сопровождая его в бегстве».

Когда возникла эта легенда — определенно речь не идет о действительном происшествии, — установить, пожалуй, не удастся, но, вероятно, лишь значительно позже. Ее следует отнести к разряду слухов о его прошлом, которые стали быстро распространяться после внезапного появления Спартака, и уже тогда едва ли можно было установить их обоснованность и достоверность.

Но попробуем сегодня, спустя более 2000 лет, отнестись серьезно к этому легендарному предсказанию, и мы увидим: здесь в нескольких словах отражена вся судьба восстания гладиаторов под предводительством Спартака.

 

Гладиаторы. от жертвоприношений к официальным кровавым представлениям

Император Август — устроитель развлекательной резни

Гладиаторы, фехтовальные школы, зрелищные бои — что было связано со всем этим в древнем Риме?

«Трижды я давал гладиаторские игры от своего имени и 5 раз от имени моих сыновей и внуков. Во время этих игр участвовало в боях около 10 000 человек. Зрелище состязаний созванных отовсюду атлетов дважды представлял я народу от своего имени, а в третий раз — от имени моего внука. 4 раза я устраивал игры от своего имени, а также 23 раза — вместо других магистратов (от их имени). В консульство Г. Фурния и Г. Силана я как глава коллегии квиндецемвиров с М. Агриппой в качестве коллеги устроил Секулярные игры от имени этой коллегии. В свое 13-е консульство я впервые устроил Марсовы игры, которые после этого устраивали ежегодно по постановлению сената консулы вместе со мной. От своего имени или от имени моих сыновей и внуков я 26 раз устраивал для народа травлю африканских зверей в цирке, или на форуме, или в амфитеатрах. При этом было истреблено 3500 животных.

Я устроил для народа зрелище морского сражения за Тибром, там, где сейчас находится роща Цезарей, вырыв для этого в земле [пруд] 1800 футов в длину и 1200 футов в ширину. В сражении бились друг с другом 30 трирем или бирем, снабженных таранами, а также множество более мелких кораблей. В составе этих флотов кроме гребцов сражалось еще около 3000 человек».

Человеком, похваляющимся этой дорогостоящей бойней и занявшим почти монопольное положение в организации развлечений подобного рода, был Август (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.), первый римский император и приемный сын Цезаря, выходец из плебейского рода, звавшийся вначале Гаем Октавием. Эти данные он привел сам в уникальном документе о своих делах и свершениях «Res gestae divi Augusti» и повелел обнародовать на двух медных столбах в Риме, установленных в его честь, с тем чтобы «деяния божественного Августа», которыми он подчинил «круг земель» власти римского народа, и «расходы, которые он делал для государства и римского народа», свидетельствовали на все времена о его величии. Выдержанный в сжатом стиле документ, написанный Августом на 76-м году его жизни, заканчивается утверждением уже не от лица самого принцепса:

«Расходы, которые он делал для сценических представлений и гладиаторских игр, выступлений атлетов, травли зверей и морского сражения, а также деньги, которые он раздал городам, общинам и селениям, уничтоженным землетрясением и пожарами, или которые выдавал друзьям и сенаторам, восстанавливая таким образом их состояние, не поддаются счету».

Был ли «божественный Август», получивший больше почестей, чем любой другой человек, тираном, особенно презиравшим людей, стремившимся кровью целых легионов гладиаторов купить благосклонность черни? Или эти смертельные и ужасные народные увеселения были столь же обычным явлением римской повседневности, как еда и питье? Где, когда и как возникли эти показательные бои не на жизнь, а на смерть?

Может быть, первоначально за этим крылось нечто иное, нежели извращенное щекотание нервов? Где же корни?

Народный праздник смерти

«Человека — предмет для другого человека священный — убивают ради потехи и забавы; тот, кого преступно было учить получать и наносить раны, выводится на арену голый и безоружный: чтобы развлечь зрителей, с него требуется только умереть». Такими резкими словами бичевал Сенека Младший (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.) гладиаторские бои, присягая провозглашаемому стоиками братству всех людей. Этот самый ранний и наиболее примечательный из известных нам протестов содержится в сборнике «Письма к Луцилию». Происходивший из Испании философ и драматург, живший в Риме и позднее принужденный к самоубийству своим бывшим учеником Нероном, видел в кровавых играх извращение нравов. Можно придерживаться разных мнений о его двусмысленном поведении как доверенного лица Нерона, но в его возмущении чудовищными боями гладиаторов сомневаться не приходится. Более решительно до него никто не высказывался против этого.

Его ненависть к такому унижению человека основывалась на собственном опыте. Однажды он зашел в амфитеатр в «спокойное» полуденное время, когда, для того чтобы заполнить перерыв между боями в первой и второй половине дня, т. е., так сказать, в качестве промежуточного акта, на арену выпускали неопытных и почти беззащитных жертв для обоюдного убийства, с тем чтобы оставшиеся на своих местах зрители, лишившись домашнего обеда, могли утолить хотя бы свою кровожадность.

«Случайно попал я на полуденное представление, надеясь отдохнуть в ожидании игр и острот — того, на чем взгляд человека успокаивается после вида человеческой крови. Какое там! Все прежнее было не боем, а сплошным милосердием, зато теперь — шутки в сторону — пошла настоящая резня! Прикрываться нечем, все тело подставлено под удар, ни разу ничья рука не поднялась понапрасну. И большинство предпочитает это обычным парам и самым любимым бойцам! А почему бы и нет? Ведь нет ни шлема, ни щита, чтобы отразить меч! Зачем доспехи! Зачем приемы? Все это лишь оттягивает миг смерти. Утром люди отданы на растерзание львам и медведям, в полдень — зрителям. Это они велят убившим идти под удар тех, кто их убьет, а победителей щадят лишь для новой бойни. Для сражающихся нет иного выхода, кроме смерти. В дело пускают огонь и железо, и так покуда не опустеет арена. — «Но он занимался разбоем, убил человека». — Кто убил, сам заслужил того же. Но ты, несчастный, за какую вину должен смотреть на это? — «Режь, бей, жги! Почему он так робко бежит на клинок? Почему так несмело убивает? Почему так неохотно умирает?» — Бичи гонят их на меч, чтобы грудью, голой грудью встречали противники удар. В представлении перерыв? Так пусть тем временем убивают людей, лишь бы что-нибудь происходило. Как вы не понимаете, что дурные примеры оборачиваются против тех, кто их подает?»

Удовольствие, с которым толпа предавалась кровожадности, приводит Сенеку, философа-моралиста и выдающегося литератора своего времени, к выводу: «И нет ничего гибельней для добрых нравов, чем зрелища: ведь через наслаждение еще легче подкрадываются к нам пороки. Что я, по-твоему, говорю? Возвращаюсь я более скупым, более честолюбивым, падким до роскоши и уж наверняка более жестоким и бесчеловечным, и все потому, что побыл среди людей».

Насколько гладиаторские бои вошли в кровь и плоть римлян, овладели их помыслами и чувствами, видно не в последнюю очередь из суеверия, возникшего и причудливо расцветшего на этой основе.

«Биться гладиатором (во сне) означает суд или иную какую-нибудь распрю или борьбу. Кулачный бой тоже считается боем, хоть ведется и без оружия, означающего судебные бумаги и жалобы. Оружие гладиатора убегающего всегда означает ответчика, а оружие гладиатора преследующего — жалобщика.

Я не раз замечал, что такой сон предвещает женитьбу на женщине, подобной или оружию, которым бьешься, или противнику, с которым снится борьба… Итак, кто бьется с фракийцем, тот возьмет жену богатую, коварную и любительницу во всем быть первой: богатую, потому что фракиец весь в латах, коварную, потому что меч у него кривой, а первенствующую, потому что он наступает. Если кто бьется с самнитом при серебряном оружии, то возьмет жену красивую, не очень богатую, верную, хозяйственную и уступчивую, потому что такой боец отступает, прикрыт латами, а оружие у него красивее, чем у первого. Если кто бьется с секутором, то возьмет жену красивую и богатую, но гордую богатством, а потому пренебрежительную даму и причину многих бед, потому что секутор всегда преследует. Кто во сне бьется с ретиарием, тот возьмет жену бедную, страстную, распутную, легко отдающуюся желающим. Всадник означает, что жена будет богатая, знатная, но умом недальняя. Колесничник означает жену бездельную и глупую; провокатор — красивую и милую, но жадную и страстную; гладиатор с двумя мечами или с кривым серпом — отравительницу или иную коварную и безобразную женщину» — так, во всяком случае, утверждал во II в. н. э. толкователь снов Артемидор из малоазийского города Далдис.

Женщину, вновь вышедшую замуж и, по обычаю, расчесывающую волосы копьем, ожидает счастье, если это оружие принадлежало гладиатору, смертельно раненному на арене.

Малоаппетитным кажется нам поверье, по которому можно излечиться от падучей, если напиться теплой крови сраженного гладиатора.

С другой стороны, в наше столь богатое суевериями время неудивительно, что судьбу гладиатора читали по звездам, а повлиять на нее можно было с помощью амулетов и колдовства.

Но все это лишь крайние проявления публичных увеселений — кровавого спорта, самого отвратительного из когда-либо выдуманных человеком.

Как же он возник?

Человеческая кровь для духов умерших

Прошло почти 500 лет с момента основания города Рима, прежде чем там состоялся первый бой гладиаторов, засвидетельствованный историческими источниками. В самом начале первой Пунической войны, в 264 г. до н. э., два сына умершего Децима Юния Брута Перы выставили на тризне на Бычьем рынке (Forum Boarium) три пары фехтовальщиков, одновременно сражавшихся друг против друга. И хотя с этого началось быстрое развитие римской гладиатуры, фехтовальные игры зародились все же несколькими веками раньше. Римлянам были известны и раньше человеческие жертвоприношения в честь умерших, принявшие позже более мягкую форму боев гладиаторов; поэтому было бы неверно утверждать, что сыновья Брута Перы неожиданно изобрели этот вид погребальных игр.

О человеческих жертвоприношениях на тризнах скифов сообщал еще древнегреческий историк Геродот (484–425 гг. до н. э.), а в «Илиаде» Гомера мы читаем о похожих ритуалах греческого войска под стенами Трои при погребении Патрокла.

Именно эти погребальные церемонии в честь Патрокла встречаются снова и снова в Италии в росписях гробниц этрусков, живших к северу от Тибра, в городах-государствах, слабо связанных друг с другом. В ярком этрусском искусстве явно прослеживается греческое и восточное влияние. Причина, по которой этруски избрали именно этот жестокий сюжет главной темой своей надгробной живописи, кроется, вероятно, в их собственном религиозном обычае, которого они упорно придерживались: так же как при погребении Патрокла, они практиковали жертвоприношения военнопленных для успокоения душ своих павших, с тем чтобы таким образом умилостивить богов кровью.

Основной смысл жертвы, а именно умиротворение богов, сохранялся даже в тех случаях, когда людей иногда заменяли куклами, как предполагают многие исследователи.

Но еще раньше этруски превратили простое заклание военнопленных, приносимых в жертву при погребениях, в нечто другое, а именно в их борьбу не на жизнь, а на смерть у могил и на арене. До нас дошли этрусские погребальные урны второй половины III в. до н. э., на которых изображены такие фехтовальные игры. На этих изображениях в двух случаях галлы противостоят своим соплеменникам, а в одном случае — галлы фракийцам. Оба этих сочетания хорошо известны нам по более поздним гладиаторским боям римлян.

Можно предположить, что эти рельефы на этрусских погребальных урнах возникли не в том же году, что и сами боевые игры. Скорее это художественное изображение обычая, который уходит своими корнями в гораздо более раннее время. Таким образом, этруски изобрели гладиаторский бой, а римляне заимствовали его в период этрусского господства в Риме в VI в. до н. э. На это определенно указывал еще Николай Дамасский, греко-сирийский историк, живший при Августе.

Сыновья Брута Перы, выставившие в 264 г. на Бычьем рынке в Риме три пары фехтовальщиков на тризне в честь своего умершего отца, таким образом, просто подражали древнему этрусскому обычаю, точно так же как римляне вообще заимствовали у этрусков и другие обычаи: сценические игры, случавшиеся изредка человеческие жертвоприношения и звериные травли. Кровавые бои с дикими животными вели так называемые бестиарии, имевшие свою разветвленную организацию. Росписи VI в. до н. э. в Тарквиниях запечатлели этих людей, брошенных диким зверям, — этрусский обычай, которому позже в Риме суждено было стать развлечением для народа.

На этрусское происхождение показательных боев У римлян указывает и тот факт, что павших гладиаторов убирал с арены этрусский бог мертвых Харун — переодетый раб с молотком, служившим символом божества. Возможно, латинский термин «ланиста», обозначающий предпринимателя, организатора игр, заимствован из этрусского языка, в котором он имел также значение «палач».

Долгое время, примерно до конца II в. до н. э., римляне устраивали бои гладиаторов исключительно на погребальных празднествах, которые все еще, особенно в Галлии, носили печать религиозного жертвоприношения. На государственных праздниках с их скачками и сценическими представлениями они еще полностью отсутствовали. Сначала эти показательные бои происходили редко, затем все чаще и становились более дорогими и роскошными. Принесение человеческих жизней в жертву богам при этом не играло никакой роли. Бои гладиаторов становились для любивших зрелища римлян событием, которое добросовестно фиксировали летописцы.

Если в 264 г. до н. э. на уже упомянутой тризне по усопшему Бруту Пере на Бычьем рынке выступили три пары бойцов, то в 216 г. на погребальных празднествах в честь М. Эмилия Лепида на Форуме были выставлены уже 22 пары.

В 206 г. до н. э. Сципион дал munus — так назывались гладиаторские игры доимператорского времени — в Новом Карфагене, на юго-восточном побережье Испании, в честь своего усопшего отца и дяди, причем, как подчеркивает Ливий, сражались друг с другом и добровольцы.

На погребальных празднествах в честь М. Валерия Левина в 200 г. до н. э. уже 25 пар бились в течение четырех дней, а в 183 г. до н. э. при погребении П. Лициния даже 60 пар гладиаторов.

Это щекочущее нервы времяпрепровождение пользовалось у римлян столь растущей популярностью, что в 174 г. до н. э. состоялось уже несколько гладиаторских игр. На самых крупных, устроенных Т. Фламинином в честь умершего отца, в течение трех дней сражались 36 пар. В том же году селевкидский правитель Антиох IV Эпифан ввел гладиаторские игры в Сирии, для чего доставил гладиаторов из Рима.

В 122 г. до н. э. римский народный трибун Г. Гракх использовал munus в политических целях. «Для народа устраивались гладиаторские игры на форуме, и власти почти единодушно решили сколотить вокруг помосты и продавать места. Гай требовал, чтобы эти постройки разобрали, предоставив бедным возможность смотреть на состязания бесплатно. Но никто к его словам не прислушался, и, дождавшись ночи накануне игр, он созвал всех мастеровых, какие были в его распоряжении, и снес помосты, так что на рассвете народ увидел форум пустым. Народ расхваливал Гая, называл его настоящим мужчиной, но товарищи-трибуны были удручены этим дерзким насилием».

Важным рубежом в развитии и изменении гладиаторских игр является год консульства П. Рутилия Руфа и Г. Маллия (или Манлия) Максима. Тогда, т. е. в 105 г. до н. э., преподаватели из школы гладиаторов Г. Аврелия Скавра обучали своему искусству легионы Рутилия. Эта систематическая подготовка солдат в боевом искусстве была призвана противодействовать изнеживающей греческой культуре, которая повсюду задавала тон. Тем самым гладиаторские игры, учитывая их военное значение, получили признание государства. В то же время оба консула впервые официально устроили гладиаторские игры для народа как магистраты, т. е. независимо от заупокойного культа. Из частных ритуалов жертвоприношения они превратились таким образом официально в публичное развлечение. Для упорядочения организации столь популярных гладиаторских игр, значение которых постоянно возрастало, магистраты сначала в Риме, а затем и в муниципиях и колониях издавали законоположения о таких мероприятиях. Несмотря на это вмешательство государства, частные лица продолжали устраивать в честь умерших погребальные гладиаторские игры.

О росте популярности гладиаторских боев среди публики свидетельствует римский комедиограф Теренций: в 160 г. до н. э. пришлось внезапно прервать представление его пьесы «Свекровь», так как распространился слух о том, что именно в это время начнется бой гладиаторов на погребальных играх в честь Эмилия Павла — событие, которое, конечно, никто не хотел пропустить.

Большинство зрителей между тем уже не помнили того, что бои «осужденных на смерть» берут свое начало от жертв, приносимых в честь умерших. Они видели в кровавой бойне только щекочущее нервы развлечение, которое привлекало их больше, чем комедийное представление. Североафриканский христианский писатель Тертуллиан, живший во II в. н. э., называет гладиаторские бои в амфитеатре самыми известными и распространенными зрелищами и характеризует превращение священной жертвы в садистское ярмарочное удовольствие следующими словами:

«То, что жертвовали умершим, считали служением мертвым… «Munus» называется так потому, что это — обязанность (officium). Древние считали, что они этими играми отдают долг умершим, после того как они смягчили их характер меньшей жестокостью. Ведь прежде покупали и приносили в жертву на похоронах пленных или дурных рабов в надежде умиротворить духов умерших человеческой кровью. Позднее предпочли заменить жестокость удовольствием. И так людей, которых приобретали только для того, чтобы научить, как убивать друг друга, обучив владению оружием на том уровне, какого только можно было достичь в то время, затем в назначенный день заупокойных жертвоприношений истребляли у могильных холмов. Так облегчали смерть убийствами…»

Гладиаторов, участвовавших в боях у таких могил и изображенных, между прочим, на вышеназванных рельефах этрусских надгробий, погребальных урн, иногда называли бастуариями, т. е. «сжигателями трупов». Таким образом, в течение многих столетий римской истории основным поводом таких гладиаторских игр была память об умерших. Это могли быть не только обожествленные правители, представители знати и государства, но и богатые граждане, например торговцы, которые могли себе позволить такие расходы. Часто это оговаривалось в завещаниях, а родственники умершего должны были выполнить его последнюю волю.

Желания умерших иногда приводили к парадоксам. Так, например, одно завещательное распоряжение предписывало проведение поединка между двумя весьма привлекательными женщинами при погребении наследодателя. Другой распорядился в своем завещании о проведении боя между двумя мальчиками, которых он любил при жизни, ибо хотел, как свидетельствует об этом античный источник, воссоединиться с ними в потустороннем мире. В этом случае, правда, обычно падкие на удовольствие зрители с необычным благородством отказались от исполнения последней воли. Но зато в другом случае они, наоборот, выражали свое возмущение до тех пор, пока им не предоставили это щекочущее нервы зрелище: речь идет о жителях Полленции (Полленцо) в Лигурии, которые в начале I в. н. э. силой препятствовали погребению умершего магистрата до тех пор, пока его наследники наконец не выложили деньги на проведение гладиаторских игр.

Термин «munus» (во множественном числе — «munera») постоянно использовался для обозначения гладиаторских игр. Если раньше они проводились исключительно при погребении умерших, т. е. нерегулярно, то постепенно их перенесли на декабрь, когда справлялись сатурналии — праздники в честь бога Сатурна, связанные вначале с человеческими жертвоприношениями. Человеческой кровью умиротворяли и страшных богов подземного мира, а также богов земледелия.

Переходные состояния римлян в особенности требовали принесения искупительных жертв — это послужило еще одной причиной проведения гладиаторских игр в годовщины дней рождения или смерти, в честь победы или наступления нового столетия, при сооружении новых зданий и освящении статуй или храмов или по другим подобным поводам.

Школы гладиаторов в Капуе, откуда вырвался Спартак со своими 70 товарищами по несчастью, пользовались особым авторитетом, который переносился, естественно, и на проходивших в них обучение бойцов. Объясняется это тем, что этруски в зените своего могущества селились в Кампании, и жители этой области, как и Лукании, граничившей с нею на юге, уже в ранний период заимствовали у них фехтовальные игры. В кампанской Капуе и луканской Посейдонии (Пестуме) известны живописные изображения израненных и истекающих кровью гладиаторов со шлемами, щитами и копьями. Бойцов определенного типа, происходивших из этой местности, римляне называли «самнитами», а Капуя долгое время считалась оплотом гладиаторских поединков.

На потеху толпе

С превращением гладиаторских боев из ритуального умерщвления в честь умерших в убийство для развлечения падкой на удовольствия толпы одновременно увеличивалось количество этих кровавых игр и «посвященных смерти». Развращенная толпа, отведав однажды вкус крови, страстно жаждала все нового и нового кровопролития. Но чем больше жертв погибало на этой бойне для удовлетворения страсти к зрелищам, тем острее становилась потребность в пополнении, в новом человеческом материале. Откуда брали римляне «человеческий материал» для гладиаторских игр? В этих показательных сражениях не на жизнь, а на смерть участвовали военнопленные и осужденные преступники, рабы и нанятые свободные граждане. Одних выпускали на убой без всякой подготовки, других готовили к виртуозному убийству друг друга в течение многих лет.

На протяжении сотен лет в руки римлян в их нескончаемых военных походах попадали целые армии военнопленных, и многие тысячи этих несчастных были обречены окончить свой жизненный путь на арене ради увеселения публики или сначала отправлялись на подготовку в императорские фехтовальные школы. На раннем этапе именно эта «военная добыча» использовалась в первую очередь для гладиаторских игр. От периода Империи до нас дошли сведения о том, как пленные варвары группами сражались друг против друга, например даки и свевы при Августе или британцы на играх в честь британского триумфа при Клавдии в 44 г.

Этой удобной возможностью устранить пленных врагов при помощи гладиаторских игр в амфитеатре воспользовался и римский император Тит после разрушения Иерусалима в 70 г. н. э. Часть пленных евреев старше 17 лет он отправил на египетские рудники, где они погибли от непосильной работы. Но большинство пленных он подарил провинциям для гладиаторских игр и звериной травли. Таким же образом он приказал сразу уничтожить крупные группы военнопленных в Кесарии Филиппа и Берите. «Более 2500 составило число тех, кто погиб отчасти в поединке с животными, отчасти на костре, отчасти в поединках друг против друга», — сообщает переметнувшийся на сторону римлян иудейский историк Иосиф Флавий (37-100 гг. н. э.) в своей «Истории Иудейской войны». «Но, несмотря на все эти и другие бесчисленные виды смерти, которые претерпевали иудеи, наказание восставших казалось римлянам все еще недостаточно тяжелым».

Даже римский император Константин Великий, даровавший в 313 г. Миланским эдиктом защиту и равноправие христианам, остался верен этой жестокой практике. Он повелел бросить на съедение диким зверям побежденных бруктеров, «которые из-за своего коварства так же непригодны к воинской службе, как из-за дикости к рабской службе», в таком количестве, что те вскоре устали терзать их и потеряли всякую охоту. В панегириках императору превозносили то, что «он использовал массовое уничтожение врагов для всеобщего удовольствия. Что могло быть прекраснее этого триумфа?»

Приговоренные к борьбе на арене

В императорскую эпоху возник обычай принуждать преступников, совершивших тяжкие преступления и осужденных за убийство или разбой, поджог или осквернение храма, государственную измену или военный мятеж, к участию в гладиаторских играх. Это осуждение «к мечу» — ad gladium — и «диким зверям» считалось жестоким видом казни. Осужденные или убивали друг друга на арене, или просто уничтожались гладиаторами, зачастую не имея никакого оружия. Такую массовую казнь, устроенную по повелению иудейского царя Агриппы в новом амфитеатре в Берите (Бейруте), Иосиф Флавий описывает в «Иудейских древностях» следующим образом: правитель «повелел выставить друг против друга две когорты по 700 человек. На этот бой в наказание были собраны все преступники, которые только имелись, и таким образом… злодеи были уничтожены все сразу».

Во времена гонений на христиан в число лиц, совершивших тяжкие преступления, попадало много христиан, отказывавшихся воздавать императору божественные почести и считавшихся поэтому явными анархистами и государственными изменниками. Иногда их наказывали розгами, иногда осуждали «на бой на арене», иногда бросали на растерзание диким зверям. Таких мучеников, предпочитавших смерть отказу от веры, обычно столь благожелательный император Марк Аврелий (121–180 гг. н. э.) укорял за «голую воинственность» и «театральность».

Этим отношением объясняется решение императора по поводу запроса наместника Лугдунской Галлии о том, может ли тот обращаться с осужденными христианами так, как было предложено. В этом сообщении речь шла о верховном жреце галльских провинций, который горько сетовал на то, что обязанность устраивать дорогостоящие гладиаторские игры скоро разорит его из-за постоянных высоких расходов. Где же ему при таком безденежье брать людей, необходимых для принесения в жертву по старому галльскому ритуалу? Император подсказал ему выход. Он уполномочил своего галльского наместника продавать верховному жрецу «преступных» христиан по цене шесть золотых монет за каждого. Несчастных, которые и без того уже подверглись ужасным жестокостям со стороны населения, бросали теперь с разрешения императора на растерзание диким зверям или, если они были римскими гражданами, обезглавливали.

Другую группу преступников, осужденных к принудительным работам на рудниках или в каменоломнях, где едва ли кто выживал, в императорскую эпоху часто обрекали на обучение в гладиаторских школах — ad ludum, если они были пригодны для поединков на арене. Оба вида наказания были связаны с утратой свободы и считались одинаково суровыми. И тем не менее многие считали осуждение ad ludum более мягким, ибо счастливчику и виртуозу своего кровавого ремесла все же светила искорка надежды на то, что после двух лет гладиаторской школы и последующих трех лет гладиаторской службы он сможет выжить. Дело в том, что им предоставлялась возможность за эти три года «сражаться добровольно». В знак освобождения от выступления на арене они получали rudis — деревянную шпагу. А через пять лет они могли приобрести даже колпак (pileus) как символ полного освобождения. Но в период ранней Империи такие льготы, вероятно, не действовали.

Представление о судьбе таких преступников, приговоренных к гладиаторской службе и аналогичным наказаниям, дает случай, о котором идет речь в переписке императора Траяна (98-117 гг. н. э.) и Плиния Младшего. Будучи наместником Вифинии и Понта, в северной части Малой Азии, Плиний Младший узнал, что во многих городах, особенно в Никомедии и Никее, некоторые из этих преступников служат как городские рабы и даже получают жалованье, хотя их помилование не удостоверено проконсулами или легатами: «Предать наказанию спустя долгое время людей, в большинстве уже старых и живущих, как утверждают, скромно и честно, мне казалось слишком суровым, а держать на городской службе осужденных я считал недопустимым: кормить их на городской счет, не давая им никакого дела, по-моему, убыточно, а не кормить опасно».

Но с таким решением император не согласился и потребовал более жесткого обращения, что по тогдашним меркам никоим образом не воспринималось как несправедливость: «Будем помнить, что ты затем и прислан в эту провинцию, что в ней обнаружилось много такого, что следует улучшить. Надо особенно заняться тем, чтобы исправить такое положение вещей, при котором люди, присужденные к наказанию, не только освобождены, как ты пишешь, неизвестно кем, но и поставлены в положение честных служителей. Тех, кто был осужден в течение десяти последних лет и освободился без всякого законного основания, надлежит предать наказанию; если найдутся люди пожилые и старики, осужденные до этих десяти лет, распределим их по тем работам, которые недалеки от наказания. Обычно таких людей назначают в бани, на очистку клоак, а также на замащивание дорог и улиц».

На гладиаторскую службу отправляли насильно не только явных преступников, но иногда и невинных или несправедливо осужденных. Такие злоупотребления во времена Республики, вероятно, довольно часто и в широких масштабах допускали некоторые наместники провинций. Как утверждал Цицерон (106-43 гг. до н. э.), например, проконсул Македонии Л. Пизон Цезоний заставлял многих безвинно осужденных сражаться с дикими животными, а Л. Корнелий Бальб-младший, будучи квестором в Испании в 44–43 гг. до н. э., травил хищниками и римских граждан, в том числе и одного лишь за его уродливость.

Если людей для арены не хватало, то даже императоры произвольно нарушали законы, регулировавшие осуждение на гладиаторскую службу. Светоний, римский историк II в. н. э., пишет в своем биографическом труде «Жизнь двенадцати цезарей» о Клавдии (41–54 гг. н. э.) следующее: «Природная его свирепость и кровожадность обнаруживалась как в большом, так и в малом. Пытки при допросах и казни отцеубийц заставлял он производить немедля и у себя на глазах. Однажды в Тибуре он пожелал видеть казнь по древнему обычаю; преступники были уже привязаны к столбам, но не нашлось палача; тогда он вызвал палача из Рима и терпеливо ждал его до самого вечера. На гладиаторских играх, своих или чужих, он всякий раз приказывал добивать даже тех, кто упал случайно, особенно же ретиариев: ему хотелось посмотреть в лицо умирающим. Когда какие-то единоборцы поразили друг друга насмерть, он тотчас приказал изготовить для него из мечей того и другого маленькие ножички». Плиний Старший утверждал, что мясо дичи, убитой ножом, от которого погиб человек, излечивает эпилепсию, которой страдал и Клавдий.

«Звериными травлями и полуденными побоищами увлекался он до того, что являлся на зрелища ранним утром и оставался сидеть, даже когда все расходились завтракать. Кроме заранее назначенных бойцов он посылал на арену людей по пустым и случайным причинам, например рабочих, служителей и тому подобных, если вдруг плохо работала машина, подъемник или еще что-нибудь. Однажды он заставил биться даже одного своего раба-именователя, как тот был, в тоге».

В другом месте Светоний сообщает, что Клавдий с величайшим усердием выступал в качестве судьи: «Не всегда он следовал букве законов и часто по впечатлению от дела умерял их суровость или снисходительность милосердием и справедливостью. Так, если кто в гражданском суде проигрывал дело из-за чрезмерных требований, тем он позволял возобновлять иск; если же кто был уличен в тягчайших преступлениях, тех он, превышая законную кару, приказывал бросать диким зверям».

Такие опрометчивые приговоры, значительно превышавшие строгую законность, выносились, по-видимому, довольно часто, ибо число преступников, осужденных к выступлениям на арене, было удивительно велико. Наглядным примером служит корабельная баталия, которую устроил Клавдий в 52 г. н. э., перед тем как осушить Фуцинское озеро. На этих строительных работах по прокладке канала через гору было постоянно занято 30 000 человек. И все же канал после многих трудностей был построен только через 11 лет; его строили с 42 по 53 год. Император воспользовался последней возможностью и устроил на еще полном Фуцинском озере битву двух флотилий с 19 000 вооруженных воинов на борту, которую Светоний описывает следующим образом:

«Но когда бойцы прокричали ему: «Здравствуй, император, идущие на смерть приветствуют тебя!» — он им ответил: «А может, и нет», — и, увидев в этих словах помилование, все они отказались сражаться. Клавдий долго колебался, не расправиться ли с ними огнем и мечом, но потом вскочил и, противно ковыляя, припустился вдоль берега с угрозами и уговорами, пока не заставил их выйти на бой. Сражались в этом бою сицилийский и родосский флот, по двенадцати трирем каждый, а знак подавал трубою серебряный тритон, с помощью машины поднимаясь из воды».

Римский историк Тацит (около 56-118 гг. н. э.) пишет в своих «Анналах», что все 19 000 человек были осужденными. Если даже предположить, что их собрали в Италию из всех провинций, то все равно столь большое число вызывает подозрение, что все приговоры были вынесены справедливо.

Как скот на продажу

В гладиаторы весьма часто попадали и рабы — как в Риме, так и в остальных городах мировой Римской державы. В конце существования Республики целые группы гладиаторов входили обычно в военные отряды знати, состоявшие из рабов. Использовали их по-разному: как личную охрану господина или как bravi, т. е. наемных или профессиональных убийц, а также как смертников, сражавшихся на зрелищах, устраиваемых их господином или кем-то другим, для кого владелец сдавал их за деньги, как цирковых лошадей или медведей.

Впрочем, для тех, кто сдавал их внаем, это была блестящая сделка, как явствует из замечания Цицерона о труппе гладиаторов его друга Аттика, купленной тем в 56 г. до н. э. Узнав, что они великолепно сражаются, Цицерон решил, что Аттик, сдав гладиаторов внаем, мог бы вернуть свои деньги уже после двух представлений.

Со слов Цицерона мы знаем, что и Цезарь (100-44 гг. до н. э.) содержал собственную труппу гладиаторов. Так же как и Цезарь, многие представители тогдашней знати в Капуе, да и в других городах, имели собственные школы, в которых обучались сотни гладиаторов. Старейшая школа в Капуе принадлежала, вероятно, Гаю Аврелию Скавру, который в 105 г. до н. э. с помощью своих преподавателей обучал искусству фехтования легионы консула Рутилия. Дурной славой три десятилетия спустя пользовалась знаменитая школа Гн. Лентула Батиата, после того как из нее в 73 г. до н. э. бежало около 70 гладиаторов под руководством Спартака; этот побег вызвал мощнейшую войну рабов, повергшую Римскую империю в страх и ужас.

Наряду со знатью гладиаторские труппы, состоявшие из рабов, имели и богатые семьи, уважаемые мужи и даже женщины, например некая Гекатея на острове Фасос. Иногда даже легионы имели собственных гладиаторов, которые выступали в амфитеатрах в местах их расквартирования.

Наряду с другой собственностью такие гладиаторские труппы переходили путем продажи или аукционных торгов из рук в руки, как скот или, так же как в наши дни, футболисты и другие спортсмены. Император Калигула буквально озолотился на таких аукционах, ибо он вынуждал консулов и преторов покупать по головокружительным спекулятивным ценам бойцов, оставшихся в живых после устраиваемых им зрелищ. Наглядное описание таких финансовых операций алчного императора нам оставил Светоний:

«Торги он устраивал, предлагая для распродажи все, что оставалось после больших зрелищ, сам назначал цены и взвинчивал их до того, что некоторые, принужденные к какой-нибудь покупке, теряли на ней все свое состояние и вскрывали себе вены. Известно, как однажды Апоний Сатурнин задремал на скамьях покупщиков, и Гай посоветовал глашатаю обратить внимание на этого бывшего претора, который на все кивает головой; и закончился торг не раньше, чем ему негаданно были проданы тринадцать гладиаторов за девять миллионов сестерциев».

В I в. н. э. господин мог без всяких ограничений продавать своих рабов в гладиаторы для смертельных боев на арене. Один из таких случаев описывает Светоний в жизнеописании римского императора Вителлия, правившего всего лишь несколько месяцев в 69 г. н. э.: «…он стал властвовать почти исключительно по прихоти и воле самых негодных актеров и возниц, особенно же отпущенника Азиатика. Этого юношу он опозорил взаимным развратом; тому это скоро надоело, и он бежал; Вителлий поймал его в Путеолах, где он торговал водой и уксусом, заковал в оковы, тут же выпустил и снова взял в любимчики; потом, измучась его строптивостью и вороватостью, он продал его бродячим гладиаторам, но, не дождавшись конца зрелища и его выхода, опять его у них похитил. Получив назначение в провинцию, он наконец дал ему вольную…»

И только Адриан, римский император, правивший со 117 по 138 г. н. э., «запретил продавать без объяснения причин раба или служанку своднику или содержателю гладиаторской школы», как об этом сказано в сборнике «Писатели истории Августов». Уже раньше аналогичный запрет, изданный, вероятно, во времена Августа, поставил продажу рабов для использования их в звериных травлях в зависимость от приговора суда. Император Макрин (217–218 гг. н. э.), который, между прочим, велел замуровывать живых людей в стенах домов, а уличенных в прелюбодеянии, связав их вместе, сжигать заживо, обращался особенно жестоко и с рабами, которые бежали от своего господина и были вновь схвачены. Им была сразу уготована только участь гладиаторов.

Особенно ценимые — свободные бойцы

«Вот, например, угостят нас на праздниках, в течение трех дней, превосходными гладиаторскими играми; выступит не какая-нибудь труппа ланистов, а несколько настоящих вольноотпущенников» — такие слова вкладывает Петроний, римский бытописатель, любимец Нерона, в уста лоскутника Эхиона («Пир Трималхиона»). От добровольцев, были ли они вольноотпущенниками или свободнорожденными, ожидали более ожесточенного боя, чем от принуждаемых гладиаторов, вероятно, потому, что они бросались на противника с большими яростью, страстью и подъемом.

Среди вольноотпущенников (бывших рабов) были и те, которые прежде выступали в качестве гладиаторов. Если им удавалось выжить на своей «службе», что случалось довольно редко, и получить вольную, то они по собственному желанию могли вновь заняться своей бывшей профессией. Иногда, правда, они продолжали бои на арене и по желанию своих господ.

В конце Республики, а еще чаще в последовавшую за ней императорскую эпоху ланисты стали нанимать свободнорожденных, причем те давали страшную клятву бойцов-добровольцев о том, что их можно «жечь, вязать, сечь и казнить мечом». Тот, кто унижал себя до такого состояния, принадлежал чаще всего к категории социально отверженных, гонимых нуждой, отчаянием и другими жизненными невзгодами. Но и те, кто раз оступились и не могли уже включиться в нормальную жизнь, видели в школе гладиаторов и арене свое последнее пристанище. Кроме того, и радость грубой силы побуждала кое-кого хвататься за орудие убийства, так что среди добровольцев было и немало доблестных и отважных рубак и искателей приключений, которые скучали от монотонности «Рах Romana», не находили в нем применения способностям и стремились потешить себя, занявшись боевым ремеслом гладиатора.

«Скольких же бездельников страсть к оружию соблазняет наниматься на гладиаторскую службу!» — восклицает Тертуллиан, христианский писатель, живший около 200 г. н. э. Сюда же можно причислить и группу воинов, которых император Септимий Север (193–211 гг. н. э.) уволил из своей преторианской гвардии. Это были италийцы, которым запрещалось в дальнейшем служить в гвардии. Некоторые из этих воинов, оказавшись на улице, опустились и стали промышлять разбоем, другие добровольно подались в школы гладиаторов.

В риторических школах, — так сказать, «университетах» Римской империи — в качестве тем для декламации охотно выбирали чувствительные сюжеты о том, почему свободнорожденный продал себя в гладиаторы. Так, например, рассказывали душещипательную историю одного благородного юноши, который завербовался в гладиаторы, с тем чтобы полученными деньгами оплатить погребение своего отца. Похожие романтические мотивы приводит в своем очерке-диалоге «Токсарид» философ Лукиан Самосатский. В Амастрии (Амасре), на побережье Черного моря, скиф Сисинн изъявил готовность сразиться в поединке с гладиатором за 10 000 драхм, с тем чтобы вызволить своего друга из нищеты. К таким слащавым рассказам, практиковавшимся в риторических школах, вряд ли можно относиться серьезно, хотя, безусловно, иногда попадались отдельные неудачники, которые, не имея никаких других средств к существованию, вступали в школу гладиаторов из благородных побуждений.

Свободный гражданин, нанимавшийся на гладиаторскую службу, должен был в присутствии нанимателя сделать перед народным трибуном соответствующее заявление, причем одновременно устанавливалась и цена за его выступление. По указу императора Марка Аврелия (161–180 гг. н. э.) такому добровольцу причиталось не более 200 сестерциев, т. е. мизерная сумма. При помощи столь низкого тарифа, выплачивавшегося лишь самым заурядным гладиаторам, пытались удержать более достойных граждан, оказавшихся в трудном положении, от этого отчаянного шага.

Общественное положение такого auctoratus, как называли вольнонаемных гладиаторов, было аналогично положению раба, о чем свидетельствует и приведенный выше текст клятвы. Он признавал тем самым право своего господина и «работодателя» распоряжаться его жизнью и смертью в течение всего срока службы. Но тем не менее он мог вновь выкупить себя досрочно и даже до того, как вообще начинать поединки. Если в течение договорного срока он оставался живым, то в качестве признания он получал особое вознаграждение. Он вновь становился свободным, но, разумеется, мог и вторично наняться на гладиаторскую службу, причем в этом случае за его выступление по тарифу, установленному Марком Аврелием, выплачивалось уже до 12 000 сестерциев. Граничившую с чудом сноровку в искусстве выживания продемонстрировал гладиатор-вольноотпущенник Публий Осторий в Помпеях, одержавший (если верить его собственным словам) победу в 51 поединке. В этой связи неудивительно, что ушедшие на покой заслуженные гладиаторы пользовались спросом, ибо тот, кто годами противостоял смерти на арене, должен был быть настоящим рубакой. И для того чтобы уговорить таких ветеранов выступить хотя бы в одном-единственном поединке, император Тиберий (14–39 гг. н. э.) был вынужден как-то предложить 1000 золотых монет.

Учитывая то, что у гладиаторов-добровольцев была более высокая репутация, чем у их подневольных соперников, появлялся соблазн хитростью и силой принуждать «добровольцев» заняться кровавым ремеслом. Сенека Старший сообщает, что уже в начале Империи раздавались жалобы на бессовестность некоторых богатых граждан, которые, пользуясь неопытностью молодых людей, обманным путем заманивали в гладиаторские школы как раз самых красивых и пригодных к несению воинской службы юношей.

До нас дошло множество свидетельств о случаях, когда высокопоставленные лица злоупотребляли властью для того, чтобы заставить своих приближенных выступать в поединках на арене. Так, пресловутый Луций Корнелий Бальб, квестор испанского города Гадеса (Кадиса) в 44–43 гг. до н. э., дважды пытался заставить римского гражданина Фадия участвовать в гладиаторских боях. А когда Фадий отказался и народ взял его под защиту, рассерженный магистрат повелел галльским всадникам сечь его, а затем заживо сжечь в гладиаторской школе.

Удовольствие от такого насилия и противоестественной жестокости испытывал, разумеется, и император Калигула. Так, Светоний описывает страшную участь, постигшую Эзия Прокула, сына одного из старших центурионов. За большой рост и необыкновенную красоту его прозвали Колосс-Эрот, т. е. Великан Эрот, потому что он был сильным, как великан, и прекрасным, как бог любви Эрот. Из чувства зависти и ревности во время представления в амфитеатре Калигула «вдруг приказал согнать его с места, вывести на арену, стравить с гладиатором легковооруженным, потом с тяжеловооруженным, а когда тот оба раза вышел победителем — связать, одеть в лохмотья, провести по улицам на потеху бабам и, наконец, прирезать».

Калигула не раз заставлял биться на арене множество граждан. По словам Светоыия, «на гладиаторских играх иногда в палящий зной он убирал навес и не выпускал зрителей с мест; или вдруг вместо обычной пышности выводил изнуренных зверей и убогих, дряхлых гладиаторов, а вместо потешных бойцов — отцов семейства, самых почтенных, но обезображенных каким-нибудь увечьем».

Когда император как-то заболел, то нашлись люди, «которые давали письменные клятвы биться насмерть ради выздоровления больного или отдать за него свою жизнь… От человека, который обещал биться гладиатором за его выздоровление, он потребовал исполнения обета, сам смотрел, как он сражался, и отпустил его лишь победителем, да и то после долгих просьб. Того, кто поклялся отдать жизнь за него, но медлил, он отдал своим рабам — прогнать его по улицам в венках и жертвенных повязках, а потом во исполнение обета сбросить с раската.

Многих граждан из первых сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные или дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на четвереньках в клетках, или перепилил пополам пилой — и не за тяжкие провинности, а часто лишь за то, что они плохо отозвались о его зрелищах или никогда не клялись его гением». Этот гений — бог-покровитель императора — косвенно защищал и всю империю. Уклонение от клятвы могли истолковать и как государственную измену, и это считалось одним из преступлений, за которые позже преследовались христиане.

Стремясь заклеймить позором жестокость Калигулы, Светоний рассказывает наряду с прочими садистскими действиями и об участи одного римского всадника: «…брошенный диким зверям, он не переставал кричать, что невинен; он (император) вернул его, отсек ему язык и снова прогнал на арену».

Постоянно осуждая всадническое сословие за его пристрастие к театру и гладиаторским боям, он с особым удовольствием заставлял как можно больше всадников и сенаторов выступать в поединках на арене. Это все больше воспринималось как скандал, а Вителлий, правивший в 69 г. н. э., позаботился четверть века спустя о том, чтобы одной из своих немногих мер по восстановлению порядка устранить это возмущение. Вот что пишет об этом Тацит: «Строго стали следить за тем, чтобы римские всадники не участвовали в гладиаторских играх на арене и не унижали свое достоинство. Бывшие правители принуждали к такому позорному действию с помощью денег, а еще чаще силой, да и некоторые города и селения состязались в том, чтобы привлечь для этих целей деньгами всех опустившихся молодых людей».

Уже Август в 38 г. до н. э. запретил сенаторам, а немного позже, возможно, и всадникам выступать в качестве гладиаторов, правда без особого успеха. Ибо девять лет спустя на арене вновь появился сенатор, а в 11 г. н. э. пришлось отменить запрет для всадников.

Представители знати и граждане, добровольно Избравшие карьеру гладиатора, постоянно становились мишенью для возмущения, упреков и насмешек моралистов и сатириков. Выступление на арене вызывало, особенно у представителей высших сословий, по крайней мере такое же возмущение, как выступление в качестве актера: они пятнали своим позорным поведением имя своих предков, когда-то покоривших мир.

Во время одной из игр, устроенных Цезарем, патриций и адвокат, бывший до этого сенатором, до тех пор наносили удары друг другу, пока оба не упали замертво.

Луций, брат римского полководца Марка Антония (82–30 гг. до н. э.), выступавший в Малой Азии гладиатором и обычно перерезавший своим противникам горло, был вынужден не раз сносить обидные насмешки Цицерона в свой адрес.

Во время правления обоих первых римских императоров в гладиаторских боях также участвовали члены знатных семей. О том, какое низкое положение занимал в обществе гладиатор-доброволец, красноречиво свидетельствует документ, составленный в последние годы существования Республики. В нем гражданин города Сассины (Меркато Карачено) распорядился о том, чтобы на кладбище, которое он подарил жителям города, не хоронили тех, кто нанялся за вознаграждение в гладиаторы, лишил себя жизни через повешение или занимался грязным ремеслом.

«Смейся тому, как, оружье сложив, она кубок хватает»

«Зрелища он устраивал постоянно, роскошные и великолепные, и не только в амфитеатре, но и в цирке. Здесь кроме обычных состязаний колесниц четверкой и парой он представил два сражения, пешее и конное, а в амфитеатре еще и морское. Травли и гладиаторские бои показывал он даже ночью при факелах, и участвовали в них не только мужчины, но и женщины». На одном из праздников в декабре он выставил даже женщин против карликов. Нужны были все новые мерзости для того, чтобы щекотать притупившиеся нервы зрителей, бедных или богатых, благородного или низкого происхождения.

Выступление женщин-гладиаторов, о котором упоминает Светоний в жизнеописании императора Домициана (81–96 гг.), уже в то время не считалось чем-то новым. Еще при Нероне (54–68 гг.), который «заставил сражаться даже 400 сенаторов и 600 всадников, многих — с нетронутым состоянием и незапятнанным именем», в цирке устраивались кровавые бои женщин-гладиаторов, в которых участвовали даже женщины из почтенных семейств, как пишет об этом Тацит в своих «Анналах», что считалось особенно позорным. На девятом году правления Нерона эти омерзительные женские поединки приняли прямо-таки возмутительные масштабы. В честь армянского правителя Тиридата, посетившего Италию, в 66 г. в Путеолах (Поццуоли) были устроены даже одновременно выступления африканских гладиаторов обоего пола. Поэт Ювенал (ок. 60-140 гг. н. э.), описывая в своих сатирах испорченные нравы Рима, с насмешкой вопрошал:

Только в 200 г., когда состоялось особенно много поединков женщин-гладиаторов, было запрещено женщинам выступать в качестве бойцов, что явилось заслугой просвещенных юристов, а вовсе не правившего в то время императора Септимия Севера.

Школа-тюрьма

Школы гладиаторов с их жестокими наказаниями были похожи более на тюрьмы, чем на центры обучения боевому искусству. В тесноте, в отвратительных каморках без окон, площадью три-четыре квадратных метра жили и спали по двое. Это показывают и остатки казармы гладиаторов, раскопанной в Помпеях и принятой сначала ошибочно за солдатскую казарму или рынок. Найденные на месте раскопок визирные шлемы, которые носили только гладиаторы, однозначно свидетельствуют о том, что здание использовалось как школа гладиаторов; об этом же говорят надписи и изображения гладиаторов, нацарапанные на колоннах и стенах, затем объявления о гладиаторских играх на внешней стене, а также два рисунка, на которых в качестве трофеев изображено оружие гладиаторов.

Вокруг прямоугольной площади размером 56х45 метров первоначально располагались два больших зала, кровли которых поддерживали 74 дорические колонны. Помимо тюрьмы и большой кухни, а также многочисленных других помещений на двух этажах здания друг над другом размещались темные, сырые и грязные каморки (их было 71), в которых жили гладиаторы.

Извержение Везувия в 79 г. н. э., сопровождавшееся градом камней и тучами пепла, потоками лавы и лавинами грязи, а также выбросами ядовитых сернистых газов, застало врасплох в этой казарме гладиаторов перед театром в Помпеях 62 мужчин и одну женщину, знатную даму, которая, возможно, именно в этот момент хотела выразить герою арены свое восхищение. Так смерть одним ударом поразила гладиаторов, еще не успевших выйти на арену на свой последний поединок!

Древнейшие известные нам гладиаторские школы были основаны в Капуе в период Республики. Еще до окончания этого периода такая школа возникла и в Риме, и римский поэт Гораций (65-8 гг. до н. э.) упоминает Ludus Aemilius. Вскоре все ведущие учебные заведения в Риме оказались исключительно во владении императора. Четыре наиболее часто упоминаемые окружали амфитеатр Флавиев: Большая школа, Галльская школа, Дакийская школа, а также особое место для подготовки к звериным травлям. Среди обширных построек находились оружейный склад, кузница и морг. В многочисленный управленческий персонал входили преподаватели, оружейники, врачи, массажисты, могильщики, учетчики и надзиратели. Этот многочисленный аппарат подчинялся управляющим, высокопоставленным чиновникам, иные из которых были в ранге прокураторов из всаднического сословия.

Но императорские гладиаторские школы существовали и за пределами Рима, в Италии, как уже упоминалось, в Капуе, а затем в Равенне и Пренесте (Палестрина), а также за ее пределами — в Александрии и Пергаме (Бергамаль). Все они располагались в местностях с благоприятным климатом, ибо здоровье и самочувствие обреченных на смерть укрепляли силу и боевой дух во время поединка на арене. Вероятно, помимо этого существовали еще и другие школы во многих других римских провинциях Европы и Азии.

Но только хорошего воздуха недостаточно для поддержания здоровья — для этого необходимо и тщательно сбалансированное питание. Тому, кто в поединке должен искусно биться не на жизнь, а на смерть, нужна большая мускульная сила. В гладиаторских школах средством, особенно наращивающим мускулатуру, считался ячмень, поэтому он занимал в меню приоритетное место. Именно этому гладиаторы были обязаны насмешливым прозвищем hordearii, т. е. питающиеся ячменем. Медики строго следили за тем, чтобы предписанные продукты точно отпускались, готовились в соответствии с инструкцией и доставлялись гладиаторам. По словам Сенеки, гладиатор «за пищу и питье платит кровью».

Если же ячменную крупу смешивали с толчеными бобами, как это ежедневно происходило в школе Пергама, то мускулы и ткани становились вялыми, а не крепкими и сильными, как критически говорил об этом во II в. н. э. врач Гален Пергамский, который, будучи молодым человеком, пользовал гладиаторов. Современник Цицерона, энциклопедист Варрон, утверждает, что после упражнений в случае необходимости гладиаторам давали напиток из щелочной золы, который будто бы целительно воздействовал на внутренности, задетые ударом или уколом.

Опытные хирурги заботливо лечили страшные ранения, которые наносили гладиаторы друг другу. Упомянутый выше Гален Пергамский, один из знаменитейших медиков своего времени, ставший позже личным врачом Марка Аврелия, настоятельно подчеркивает, что благодаря его уходу и методам лечения удалось существенно понизить смертность среди бойцов. Физическую пригодность и высочайшую боеготовность гладиаторов обеспечивали и опытные массажисты школы, которые регулярно натирали тело бойцов маслом.

Страшная жестокость и самоубийства отчаявшихся

Тот, кто при найме приносил клятву, в которой выражал свое согласие с тем, что его можно «жечь, вязать, сечь и убить мечом», уже при этом получал первое представление о жестоких и бессердечных нравах, царивших в казармах гладиаторов. Нарушителей строгого порядка или возмутителей спокойствия секли, жгли раскаленным железом и заковывали в цепи, если не казнили. Мучения закованных в цепи заключенных можно себе представить, заглянув в тюрьму помпейской гладиаторской школы. В низкой камере, в которой можно было только лежать или сидеть, была найдена цепь, к которой за ноги приковывалось по десять заключенных. При раскопках наткнулись на четыре скелета бывших заключенных, которые, правда, не были прикованы за ноги этой цепью.

Для поддержания дисциплины в этих тренировочных центрах смертников, разумеется, были необходимы эффективные меры наказания, ибо эта беспорядочно подобранная толпа лихих молодцов полностью или большей частью состояла из преступников, военнопленных, рабов или отчаявшихся. А поскольку им была уготована участь жертв арены и терять им было нечего, они пытались выиграть все, а именно жизнь, всякий раз, как только для этого появлялась возможность. Но такая благоприятная возможность представлялась по воле случая редко, ибо из-за общего страха перед восстаниями гладиаторы не могли иметь в казармах оружие. Они жили в более или менее строгом заключении под охраной надзирателей, а в императорских школах — под охраной солдат.

И все же часто вспыхивали заговоры, бунты и побеги с применением силы. Бегство Спартака и его примерно 70 сотоварищей из школы в Капуе в 73 г. до н. э. представляет собой наиболее известный пример подобного рода, повлекший за собой тягчайшие последствия. Расправившись с охраной, им действительно удалось бежать, вооружиться и длительное время уходить от преследователей.

В 64 г. н. э. «гладиаторы в городе Пренесте попытались вырваться на свободу, но были усмирены приставленной к ним воинской стражей; а в народе, жаждущем государственных переворотов и одновременно трепещущем перед ними, уже вспоминали о Спартаке и былых потрясениях», — пишет Тацит.

Немногим лучше пришлось и 80 гладиаторам во время правления императора Проба (276–282 гг.). Правда, им сначала удалось вырваться из школы в Риме, предварительно расправившись с охраной, но затем они погибли после отважного сопротивления в бою с отрядом солдат, который преследовал их по приказу императора.

Лишь очень редко становилось широко известно о пытках и других злодеяниях, творившихся в строго изолированных лагерях смертников. Уже упоминавшийся случай с римским гражданином Фадием, который не поддался нажиму квестора Бальба и отказался выступать на арене в качестве гладиатора, за что и был заживо сожжен в гладиаторской школе, можно рассматривать лишь как один из многих.

Физические муки усиливались и душевными страданиями, особенно у людей чувствительных, которые по воле судьбы оказались среди этой массы грубых и отупевших, отверженных и униженных людей. Тому, кто видел лучшие времена, совместная жизнь с этой дикой ордой в величайшей тесноте и ежедневная муштра к последнему бою на арене казались вдвойне безнадежными. И даже если постыдная смерть, может быть, и не поджидала его в первом же бою, то он должен быть рассчитывать на то, чтобы быть убитым на ближайшем или на следующем цирковом представлении ради удовольствия кровожадной черни.

Итак, стоило ли вообще пытаться изо всех сил выжить в обществе нищеты, подлости и пороков?

Стоило ли жить ради такой жизни?

Разве не стоило страстно желать окончания этого прямо-таки скотского прозябания как избавления?

Страшная жестокость охранников и душевное напряжение каждого из этих загнанных несчастных людей накаляли атмосферу до предела. Эта накопившаяся ненависть гладиаторов неизбежно разряжалась, как вулкан, и направлялась на их охранников или против самих себя.

Такие самоубийства не удавалось предотвратить ни строжайшей охраной, ни строгим запретом хранить у себя оружие, которым гладиаторы убивали друг друга на арене. Тот, кто хотел покончить с невыносимыми муками, находил другие средства и пути для того, чтобы перехитрить надсмотрщиков и исполнить свой замысел.

Сенека описывает необычное самоубийство гладиатора: «Недавно, когда бойцов везли под стражей на утреннее представление, один из них, словно клюя носом в дремоте, опустил голову так низко, что она попала между спиц, и сидел на своей скамье, пока поворот колеса не сломал ему шею; и та же повозка, что везла его на казнь, избавила его от казни».

Даже если до нас дошли лишь отдельные случаи такого самоубийства, то тем не менее они имели место. Симмах, живший в IV в. н. э. и ставший в 391 г. римским консулом, рассказывает в своем письме о массовом самоубийстве, превосходящем по своему ужасу все известные нам случаи. Выйдя в маленьких суденышках из Северного моря в Атлантику, воины-саксы напали на побережье Галлии. Часть пленных, попавших в руки римлян, должны были выступать в качестве гладиаторов на устраиваемых Симмахом играх. Но для того чтобы не допустить триумфа победителя на арене, 29 германских военнопленных, несмотря на строгую охрану, задушили друг друга руками, продемонстрировав тем самым свою гордость и превосходство даже в положении побежденных.

Обучение по всем правилам искусства

«Молодых бойцов он отдавал в обучение не в школы и не к ланистам, а в дома римских всадников и даже сенаторов, которые хорошо владели оружием; по письмам видно, как настойчиво просил он их следить за обучением каждого и лично руководить их занятиями» — так Светоний описывает ту необыкновенную заботу, с которой Юлий Цезарь следил за профессиональной подготовкой вновь приобретенных гладиаторов к боям на арене.

Таким образом, Цезарь не удовлетворялся обычной подготовкой в школах, где для каждого вида вооружения имелись профессиональные и опытные ланисты. Тот, кого не просто, как скот на убой, выгоняли на арену без всякой тренировки — а и такое встречалось достаточно часто, — тот вначале проходил в гладиаторских казармах основательную выучку, а после ему преподавалось актерское мастерство, с которым виртуоз своего вида оружия приканчивал противника, что, естественно, возбуждало зрителей гораздо больше, чем неумелое убийство.

То же мы имеем и в наши дни на примере боя быков. Кто из огромного числа охочих до этого зрелища зевак пойдет на бойню, чтобы посмотреть, как приканчивают быка?

Начинали новобранцы с деревянного меча и упражнялись на столбе либо на чучеле, прежде чем получить тренировочное оружие, более тяжелое, чем то, с которым им предстояло выступать на арене. Эта подготовка проходила по всем правилам боевого искусства и с давних пор считалась образцовой. Как упоминалось выше, уже в 105 г. до н. э. консул П. Рутилий поручил ланистам из школы Г. Аврелия Скавра преподать легионерам «более изощренные приемы нанесения и отражения ударов».

Публика отлично разбиралась в употреблявшихся тогда технических терминах и во время боев гладиаторов на арене выкрикивала команды учителей их ученикам, что порой немало помогало участникам боя. Взаимные острые реплики тяжущихся сторон в суде побудили римского оратора Квинтилиана (около 35-100 гг. н. э.) сравнить их с ударами гладиаторов, «вторые позиции которых становятся третьими, если первая была исполнена для того, чтобы спровоцировать противника на удар, и четвертыми, если уловка двойная, так что необходимо дважды парировать и дважды нанести удар».

При обучении гладиаторов с ними обращались довольно жестоко, с тем чтобы вырастить их настоящими бойцами, способными не спасовать ни перед чем. Они не должны были отшатываться, если противник делал оружием выпад в лицо, что требовало особенной выдержки, об отсутствии которой у большинства членов гладиаторской школы Калигулы сокрушается римский ученый Плиний Старший.

Особое значение придавалось способности сражаться левой рукой, о чем свидетельствуют соответствующие изображения гладиаторов с мечом в левой руке. Особенно хорошо владел этим искусством император Коммод (180–192 гг.).

Снаряжение — на любой вкус

Такими насмешками римский сатирик Ювенал (ок. 60-100 гг. н. э.) осыпает потомка рода Гракхов, двое из которых вошли когда-то в историю как народные трибуны. Но не только само выступление нынешнего Гракха на арене он рассматривает как оскорбление чести сословия; гораздо отвратительнее то, что этот добровольный гладиатор предстает не в качестве тяжеловооруженного мирмиллона, но мечется все время полуголым ретиарием.

На основании одних только этих строк видно, что гладиаторы различались снаряжением, пользовавшимся у публики различной популярностью. Одни болели за тот, другие — за иной род оружия, а порой восхищение перехлестывало через край и превращалось в спор или стычку между приверженцами разных типов гладиаторов.

Постоянно ведшиеся Римом войны порождали массы пленных, которых толпами принуждали участвовать в кровавой резне на потеху публике. Со времен Республики иноземных участников человеческой гекатомбы заставляли биться друг с другом не только в их экзотических, часто живописных одеждах, но и с их собственным оружием и по их обычаям. С этими особенностями разноплеменных бойцов связано появление некоторых категорий профессиональных гладиаторов, таких, как самниты, фракийцы или галлы.

Гладиаторы из Помпей

Самниты, прикрывавшиеся большим щитом в человеческий рост, бились короткими, прямыми мечами либо копьями. Кроме того, они были защищены поножью на левом бедре, а справа зачастую — наголенником; фартуком с поясом и повязкой на правой руке. Лицо прикрывал большой шлем с прорезями, бросавшийся в глаза своими широкими полями и огромным гребнем с султаном. Все вместе создавало впечатление великолепного тяжелого вооружения.

Защитой фракийцам также служили закрывавший лицо шлем и наручень на правой руке. Оружием нападения у них были серповидный меч либо кривой кинжал, а от ударов противника они защищались маленьким круглым или квадратным щитом. В противоположность самнитам, с которыми они порой скрещивали клинки, у них было две поножи.

Император Калигула принадлежал к приверженцам именно этого типа гладиаторов. Он сам был, как сообщает Светоний, «гладиатор и возница, певец и плясун… Нескольких гладиаторов-фракийцев он поставил начальниками над германскими телохранителями; гладиаторам-мирмиллонам он убавил вооружение, а когда один из них, по прозванию Голубь, одержал победу и был лишь слегка ранен, он положил ему в рану яд и с тех пор называл этот яд «голубиным» — по крайней мере так он был записан в списке его отрав».

Как нам известно от Светония, император Тит (79–81 гг.) также был поклонником фракийцев: «От природы он отличался редкостной добротой… К простому народу он всегда был особенно внимателен. Однажды, готовя гладиаторский бой, он объявил, что устроит его не по собственному вкусу, а по вкусу зрителей. Так оно и было; ни в какой просьбе он им не отказывал и сам побуждал их просить, что хочется. Сам себя он объявил поклонником гладиаторов-фракийцев, из-за этого пристрастия нередко перешучивался с народом и словами и знаками, однако никогда не терял величия и чувства меры.

Даже купаясь в своих банях, он иногда впускал туда народ, чтобы и тут не упустить случая угодить ему».

Тип снаряжения римских гладиаторов, именовавшийся галльским, был, по-видимому, заимствован в этрусской Кампании, а к этрускам попал от галльских племен Северной Италии. Выше мы уже упоминали о том, что на этрусских погребальных урнах III в. до н. э. были обнаружены рельефы, изображавшие поединки между двумя такими галлами и галлом и фракийцем. Вообще же подобные изображения, выбитые также на надгробиях, являются важнейшим свидетельством существования и многих других типов вооружения.

В эпоху Империи «галлы» были постепенно вытеснены так называемыми мурмиллонами (или мирмиллонами), называвшимися так по значку в виде морской рыбы на шлеме или каске. В их снаряжение входили галльский щит, а также меч и копье; поножей, однако, не было.

Гладиаторы. Рисунки из Помпей

В отличие от своего брата Тита, предпочитавшего фракийцев, император Домициан (81–96 гг. н. э.) был столь яростным приверженцем мурмиллонов, что эта почти болезненная любовь выразилась однажды в кровавой мести одному из болельщиков партии фракийцев. Светоний так описывает этот страшный случай:

«Отца семейства, который сказал, что гладиатор-фракиец не уступит противнику, а уступит распорядителю игр» (а им являлся сам Домициан), «он приказал вытащить на арену и бросить собакам, выставив надпись: «Щитоносец — за дерзкий язык»».

Еще одним типом гладиаторов, также, возможно, имевшим глубокие исторические корни, был ретиарий, или боец с сетью. Одетые наподобие рыбаков в напоминавшую рубашку тунику, ретиарий кружили вокруг своих противников, пытаясь мгновенно набросить на них сеть, чтобы вывести из строя и заколоть кинжалом или трезубцем, напоминавшим тот, что употреблялся при ловле тунца. Если же жертва умело увертывалась, то ретиарий быстро подтягивал сеть к себе за специальный шнур и вновь начинал «ловлю». Главным противником ретиария наряду с мирмиллоном был секутор, т. е. преследователь, вооружение которого, так же как у тяжеловооруженного самнита, состояло из шлема с прорезью для глаз, меча и щита. Ретиарий, выступавший полуголым, без пышного снаряжения и даже без шлема, занимал низшую ступень среди гладиаторов и часто вынужден был влачить жалкое существование.

Обычно гладиаторские игры представляли собой серию дуэлей, т. е. именно поединков между двумя бойцами, однако порой устраивались и групповые бои, и даже настоящие битвы. Подобный бой между несколькими противниками с неожиданным исходом описывает Светоний в биографии Калигулы:

«Пять гладиаторов-ретиариев в туниках бились против пяти секуторов, поддались без борьбы и уже ждали смерти, как вдруг один из побежденных схватил свой трезубец и перебил всех победителей; Гай в эдикте объявил, что скорбит об этом кровавом побоище и проклинает всех, кто способен был на него смотреть».

Однако приведенный список отнюдь не исчерпывает всех типов гладиаторов. Были среди них и конные бойцы, такие, как андабаты, тело которых прикрывала парфянская кольчужная броня, а лицо — глухой шлем без прорезей для глаз. Вооружены они были длинными копьями, которые направляли друг на друга на полном скаку. Эсседарии же бились в британских колесницах, управлявшихся стоявшим рядом возницей.

Как против диких зверей, так и против других гладиаторов выступали на арене и лучники. Выходили на бой друг с другом и те, кто были вооружены двумя кинжалами каждый. Были и метатели петли, размахивавшие одновременно специальной кривой палкой, которую они держали в правой руке, а также бойцы, вооруженные маленьким щитом и изогнутым прутом в левой руке и кнутом в правой. Велиты, вооруженные копьем и метательным ремнем, бились друг с другом пешими.

В зависимости от места и времени действия менялись и некоторые особенности вооружения и снаряжения. Были и такие гладиаторы, которые могли выступать с различными видами оружия. Публика требовала смены впечатлений, поэтому методы взаимного уничтожения на арене отличались исключительным многообразием, так что термин «гладиатор» следует понимать в очень расширительном толковании, а не просто как «фехтовальщик».

Иерархия и дух товарищества

Гладиаторам одной школы разрешалось объединяться, например, с целью совместного поклонения богам-покровителям, к которым в первую очередь относились, естественно, Марс и Диана, а также Геркулес, победитель диких зверей и людей, затем Виктория, Фортуна, Немезида и даже лесное божество Сильван, как следует из надписи 177 г. н. э., посвященной гладиаторам Коммода. Совместные занятия тем или иным видом оружия, при строгой иерархии внутри этих видов, также способствовали сплочению соратников. Однако существовали и дружественные связи с другими братьями по оружию. Нам известны случаи выражения духа товарищества по отношению к павшим на арене, памятники которым сооружали их соратники либо управляющие школами.

На военизированную организацию школ указывают и титулы, которыми награждали активных бойцов, причем речь шла о терминах>и выражениях, созданных в подражание тем, что применяются в военном деле. Мудреная иерархия гладиаторов знала различные ступени и внутри отдельных родов оружия. Бойцы первого, второго, третьего и четвертого классов жили в раздельных помещениях, а некоторые из них настаивали Даже на том, чтобы выступать только против бойцов своего ранга.

Проявившие себя на арене могли рассчитывать на повышение; тем самым создавалось некое подобие офицерского корпуса, в задачи которого входили присмотр и командование «рядовыми» или «тиронами», как называли новобранцев, а также их тренировка. Последние выходили на арену и затем становились ветеранами. Лучшие из лучших превращались со временем в бойцов первого класса.

Те, кому в этой игре жизни со смертью удавалось выжить, получали деревянный меч (rudis) как знак освобождения. После этого такой боец становился свободным человеком и мог заняться преподаванием боевого мастерства или выступать сам в гладиаторских играх за хорошую плату. Так, Светоний сообщает, что император Тиберий (14–37 гг. н. э.) «приглашал даже отставных заслуженных гладиаторов за вознаграждение в сто тысяч сестерциев».

Наряду с различными рангами на военный манер бойцов характеризовали также и звучные либо ласкательные профессиональные имена-клички, которыми наделяла гладиаторов публика или они сами. Порой это были имена прославленных бойцов прошлого, порой — героев эпоса, а иной раз и имена прекрасных мальчиков из мифов и легенд, такие, как Гилас, Нарцисс и Гиацинт (свидетельство гомосексуальных страстей и склонностей, доказательством чему служат и надписи, сделанные в честь любимых гладиаторов).

Вообще к гладиаторам относились хуже, чем к шелудивым псам, но многих поражало присущее им чувство сословной чести. Они считали позорным стремление променять свое кровавое ремесло на какое-нибудь другое либо выступать на арене против более слабого противника. Эпиктет, философ Г столетия н. э., упоминает об императорских гладиаторах, негодовавших из-за того, что им не давали выступать. «Какие прекрасные годы пропадают зря!» — это восклицание Сенека услышал из уст одного мирмиллона, жаловавшегося на бессмысленную потерю времени в правление Тиберия, слишком редко устраивавшего гладиаторские игры. Это «безумство храбрых» служило для иных обоснованием циничных рассуждений в защиту столь унизительного для человека развлечения; утверждалось, что гладиаторы при этом получают не меньшее удовольствие, чем публика.

Невероятным может показаться и презрение к смерти, с которым миллионы гладиаторов веками вступали в свой последний бой, — и это после всех тех мучений, которые им пришлось испытать до того. Даже трусливые становились на арене отчаянными, ибо знали, что любовь к жизни менее всего способна вызвать сострадание зрителей. Осознание своей отверженности порождало в них безумную, яростную храбрость. Самые тяжелые ранения они переносили без единого стона. Ни кровавый спектакль, который разыгрывался на арене, ни вид гибнущих товарищей по несчастью не могли поколебать их моральной мощи и силы. Цицерон был также поражен столь удивительным мужеством. Почему, спрашивает он в «Тускуланских беседах», в сравнении с этой человеческой пеной римляне выглядят столь убого?

«Вот гладиаторы, они — преступники или варвары, но как переносят они удары! Насколько охотнее вышколенный гладиатор примет удар, чем постыдно от него ускользнет! Как часто кажется, будто они только о том и думают, чтобы угодить хозяину и зрителям! Даже израненные, они посылают спросить хозяев, чего те хотят, — если угодно, они готовы умереть. Был ли случай, чтобы даже посредственный гладиатор застонал или изменился в лице? Они не только стоят, они и падают с достоинством; а упав, никогда не прячут горла, если приказано принять смертельный удар! Вот что значит упражнение, учение, привычка, и все это сделал «грязный и грубый самнит, достойный низменной доли».

Если это так, то допустит ли муж, рожденный для славы, чтобы в душе его хоть что-то оставалось вялое, не укрепленное учением и разумом? Жестоки гладиаторские зрелища, многим они кажутся бесчеловечными, и, пожалуй, так оно и есть — по крайней мере, теперь; но когда сражающимися были приговоренные преступники, то это был лучший урок мужества против боли и смерти — если не для ушей, то для глаз».

Все больше крови!

«В должности эдила» — начальника городской и рыночной полиции и организатора представлений в цирке — «Цезарь украсил не только комиций и форум с базиликами, но даже на Капитолии выстроил временные портики, чтобы показывать часть убранства от своей щедрости. Игры и травли он устраивал как совместно с товарищем по должности, так и самостоятельно, поэтому даже общие их траты приносили славу ему одному. Его товарищ Марк Бибул открыто признавался, что его постигла участь Поллукса: как храм божественных близнецов на форуме называли просто храмом Кастора, так и его совместную с Цезарем щедрость приписывали одному Цезарю. Вдобавок Цезарь устроил и гладиаторский бой, но вывел меньше сражающихся пар, чем собирался; собранная им отовсюду толпа бойцов привела его противников в такой страх, что особым указом было запрещено кому бы то ни было держать в Риме больше определенного количества гладиаторов».

Что же именно побудило сенат принять такое ограничительное решение?

Начиная с первых гладиаторских игр, организованных должностными лицами — консулами 105 г. до н. э. П. Рутилием Руфом и Гаем Манилием, в эпоху заката Республики все чаще стали находиться государственные мужи, стремившиеся использовать в своих интересах огромное пропагандистское влияние расточительных мероприятий подобного рода. Теперь не только осененные славой полководцы выставляли на арену колонны гладиаторов, чтобы отпраздновать свой триумф, но и магистраты всех рангов додумались таким образом добиваться благосклонности народа.

Среди них были и эдилы, устраивавшие в дополнение к театральным и цирковым представлениям также гладиаторские бои, как Цезарь. Его намерение послать на арену несколько сот пар бойцов так напугало сенат, что он законодательным путем ограничил число гладиаторов, которые могут находиться в собственности частного лица. Одной из целей было предотвращение возможного манипулирования общественным мнением. Тем не менее в тот раз все же выступило 320 пар, а бои продолжались несколько дней. Щедрость, которую Цезарь выказывал при организации всякого рода представлений и торжеств, а также общественных трапез, совершенно затмила усилия всех его предшественников. «Но и народ, со своей стороны, стал настолько расположен к нему, — подтверждает Плутарх, — что каждый выискивал новые должности и почести, которыми можно было вознаградить Цезаря».

Уже через два года, т. е. в 63 г. до н. э., сенат законодательно запретил всем будущим магистратам в течение двух лет перед соисканием должности организовывать гладиаторские бои, если только их не обязывало к тому чье-либо завещание.

Такие ограничительные постановления сената имели под собой и иные основания. В 73–71 гг. до н. э. гладиаторы впервые выступили как солдаты, когда бежавший из школы Спартак буквально из ничего слепил сильное войско рабов и гладиаторов, поставив тем самым Рим в крайне тяжелое положение. Пережитый страх не покидал многих. В последние же годы Республики опасения еще более укрепились, когда честолюбивые и решительно настроенные политики стали обзаводиться своего рода гвардией телохранителей из числа гладиаторов, чтобы в крайнем случае добиваться достижения политических целей силовыми методами.

Угрозу давления на государство с помощью войска, составленного из гладиаторов, сенат ощутил во время заговора Каталины. На заседании 21 октября 63 г. до н. э., созванном в связи с необходимостью его подавления, сенат решил вывести расположенные в столице войска гладиаторов в Капую и другие города, с тем чтобы лишить мятежников опасного оружия.

Не будь принята эта мудрая мера предосторожности, приверженцам Каталины, возможно, удалось бы превратить имевшиеся в их распоряжении отряды гладиаторов в инструмент политического террора, столь же (если не более) отвратительный, как и тот, к которому прибегали позднее Клодий и Милон с их вооруженными приспешниками. Яркий свет на эти обстоятельства проливает одно из писем Цицерона (56 г. до н. э.): «Так противодействуют изданию самых пагубных законов, особенно законов Катона, которого отменно провел наш Милон. Ибо тот покровитель гладиаторов и бестиариев купил у Коскония и Помпония бестиариев, и они всегда сопровождали его в толпе с оружием в руках. Прокормить их он не мог и потому с трудом удерживал их. Милон это проведал; он поручил кому-то не из близких ему людей купить этих рабов у Катона, не вызывая подозрений. Как только их увели, Рацилий, единственный в то время настоящий народный трибун, разгласил это и сказал, что эти люди куплены были для него (ибо таков был уговор), и вывесил объявление о продаже рабов Катона».

В том же 56 г. некий М. Скавр обвинил своих соперников в борьбе за консулат в том, что они имели около 300 вооруженных бойцов. Вскоре этот дурной обычай распространился столь широко, что невозможным стало проведение избирательных комиций. Личная гвардия Марка Антония (82–30 гг. до н. э.), первым открыто выступившего с вооруженными людьми, составляла 6000 человек.

Огромное число гладиаторов, обучавшихся Цезарем в его школе в Капуе, перед началом гражданской войны (49 г. до н. э.), естественно, рождало опасения в рядах приверженцев Помпея, подозревавших его в том, что он захочет включить их в состав своей армии. И действительно, консул Лентул обещаниями свободы призвал их к оружию и посадил на коней, однако всеми за то порицался. Напротив, «Помпей вполне удачно распределил их», — как сообщает об этом Цицерон, — «по двое между отдельными отцами семейств. В школе было 5 тысяч щитов. Как говорили, они намеревались сделать вылазку. Это было очень предусмотрительно с государственной точки зрения». Передав гладиаторов Цезаря гражданам в качестве телохранителей, Помпей исключил возможность их военного применения.

Для Цезаря гладиаторы были любимейшим увлечением, которому он уделял внимание даже в моменты величайшего политического напряжения — пусть даже для отвода глаз, как в следующем случае. Непосредственно перед переправой через Рубикон в ночь с 10 на И января 49 г. до н. э., ставшей началом гражданской войны, он, по словам Светония, в Равенне «присутствовал для виду на народных зрелищах и обсуждал план гладиаторской школы, которую собирался строить, и устроил, как обычно, многолюдный ужин».

В 46 г. до н. э. всесильный диктатор Цезарь праздновал четырехкратный триумф после своих ошеломляющих успехов. Это был торжественный въезд в Рим провозглашенного императором полководца по завершении победоносной войны. Проводился же триумф при наличии определенного рода предпосылок, о которых судил сенат. В «Словаре античности» по этому поводу сказано следующее:

«Впереди шествовали сенат и магистраты; за ними длинной чередой следовала военная добыча… и наконец — золотые венки и почетные дары полководцу. Перед колесницей триумфатора вели празднично украшенных жертвенных животных и самых видных пленников, часто царей и вождей; затем следовала запряженная четверкой белых коней роскошная колесница, а на ней — сам триумфатор в шитой золотом пурпурной одежде, со скипетром из слоновой кости, увенчанным орлом, в руке и с лавровым венком на голове — будто воплощение победоносного Юпитера, которому, собственно, посвящался триумф. Сыновья триумфатора участвовали в чествовании своего отца. Заключали шествие увенчанные лаврами воины, певшие славу своему полководцу вперемежку с сатирическими куплетами по поводу его же персоны. На Капитолии лавровый венок триумфатора возлагался в храме Юпитера и приносилась благодарственная жертва; завершали празднество торжественное угощение и одаривание армии и народа».

Умение Цезаря завоевывать благосклонность народа на свою сторону само собой подразумевает, что он не мог упустить уникальную возможность устроить в связи со своим четырехкратным триумфом спектакль невиданной дотоле пышности, сопровождавшийся массовой резней в его честь. При этом он не удовлетворился чудовищной травлей диких зверей, но приготовил истинную гладиаторскую битву, в которой с каждой стороны принимало участие по 500 пеших солдат, 30 всадников и 20 слонов.

Цезарь же первым устроил гладиаторские игры в память женщины. Не успели завершиться пышные празднества по поводу его четырех триумфов (галльского, египетского, понтийского и африканского), как Цезарь (об этом мы читаем у Плутарха) «принялся раздавать солдатам богатые подарки, а народу устраивал угощения и игры. На 22 000 столов было устроено угощение для всех граждан. Игры — гладиаторские бои и морские сражения — он дал в честь своей давно умершей дочери Юлии».

На гладиаторских играх Цезаря впервые в качестве бойца выступал представитель всаднического сословия. «В гладиаторской битве на форуме бились насмерть Фурий Лептин из преторского рода и Квинт Кальпен, бывший сенатор и судебный оратор» (Светоний). При этом он, однако, запретил сенатору Фульвию Сетину бесчестить свое сословие на арене.

«Клянусь богом верности, ты купил прекрасный отряд; мне рассказывают, что гладиаторы бьются удивительно. Если бы ты захотел отдать их внаем, то после двух последних боев вернул бы свои деньги» — это свидетельство современника Цезаря Цицерона, содержащееся в его письме к богатому другу Аттику, показывает, что организаторы гладиаторских игр не только добивались благосклонности народа, но и набивали собственную мошну.

За убийством Цезаря 15 марта 44 г. до н. э. последовало еще одно законодательное установление в области регулирования гладиаторского дела: в качестве ежегодного поминовения увековеченного диктора сенат распорядился посвящать в Риме и других городах Италии один день в году гладиаторским играм. После 105 г. до н. э. это был первый важный шаг к настоящему огосударствлению древнего народного обычая. Еще через два года плебейские эдилы (по-видимому, не без разрешения сената) во время цериалий — праздника в честь богини урожая Цереры — устроили вместо конных состязаний гладиаторские игры.

Что касается императоров, то они всегда стремились к ограничению возможностей частных лиц устраивать гладиаторские бои, пытаясь поставить эту деятельность полностью под контроль государства. Так в 22 г. до н. э. Август распорядился, чтобы преторы дважды в год устраивали в Риме гладиаторские бои, участвовать в которых, однако, могли не более 60 пар бойцов. В рамках же частных гладиаторских игр, и тогда и позднее, и сотня пар не была редкостью.

Сам Август, устраивавший собственные игры в дополнение к тем, что давали его чиновники, преступал всякие ограничения. По данным, зафиксированным в «Деяниях божественного Августа», за все время своего длительного правления он устроил всего лишь восемь гладиаторских игр, в которых, однако, сражались «около 10 000 человек» — поистине чудовищная резня ради увеселения толпы! И увеличения популярности императора…

Размахом и массовостью отличался спектакль, устроенный Клавдием по поводу его триумфа в 44 г. н. э. В данном случае речь шла о вполне реалистически представленном захвате и разграблении города, включая и выдачу вражеских вождей. Римская публика, наблюдая на арене битву в миниатюре — так, как мы теперь следим за кровавыми событиями по телевизору, сидя в домашних тапочках, — следила за перипетиями боевых действий, незнакомых ей по собственному опыту. Клавдий же переложил обязанность устраивать гладиаторские игры с преторов на коллегию квесторов, освободив их ради этого от надзора за строительством дорог.

Государство все более поощряло распространение служившей для увеселения толпы человеческой резни, причем каждый последующий правитель стремился переплюнуть предыдущего. Примеры тому дало длившееся всего несколько месяцев в 69 г. н. э. правление императора Вителлия. Сначала его полководцы Цецина и Валент устроили в Кремоне и Бононии (Болонье) гладиаторские бои огромного размаха, а после они же отпраздновали день рождения Вителлия с редким великолепием, устроив гладиаторские бои в каждом квартале Рима (как сообщает Тацит). Не стал скупиться и Тит (79–81 гг.) при освящении Колизея в 80 г. н. э., поразив всех стодневным празднеством, включавшим и многочисленные гладиаторские бои, посмотреть на которые стекались представители «племен со всего света».

Однако и это еще пустяк в сравнении с торжествами, устроенными Траяном (98-117 гг.) в 107 г. н. э. по поводу его побед в Дакии (Румыния). Мало того, что блистательные зрелища длились 123 дня, в течение этих четырех месяцев он послал драться в амфитеатр 10 000 гладиаторов, бои которых перемежались с травлей 10 000 диких зверей. В последующем (со 108 по 113 г.) в играх по приказу Траяна один раз выступало 350 и в другой — «всего лишь» 202 бойца, зато в третьем, поистине умопомрачительном представлении, длившемся 117 дней, на арену была выведена 4941 пара! Всего же со 106 по 114 г. н. э. по меньшей мере 23 000 гладиаторов сражались друг с другом не на жизнь, а на смерть, исполняя волю императора. Конечно, народу нравились подобного рода битвы на арене, так что и последующие императоры предпринимали все возможное для того, чтобы не ударить в грязь лицом. Поистине выдающимся событием стало празднование тысячелетия Рима в 248 г. н. э., в ознаменование которого Филипп Араб (244–249 гг.) выставил тысячи гладиаторов, покрывших потом арены тысячами трупов.

Panem et circenses — «хлеба и зрелищ» — требовал плебс Древнего Рима, и мужи, стоявшие у власти, предоставляли народу то, чего он желал. Аппетит, как известно, приходит во время еды, поэтому число всякого рода общественных развлечений постоянно возрастало. При Августе гладиаторские бои и театральные представления занимали 66 дней в году, при Марке Аврелии (121–180 гг. н. э.) — уже 135, а в IV в. их число возросло до 175 и более дней; увеселительные мероприятия для народа происходили, таким образом, каждые два дня.

Растущие масштабы гладиаторских игр требовали все большего числа бойцов, которых привозили из все более далеких областей после покорения их римской военной машиной. Если на аренах в период Республики выступали прежде всего самниты, галлы и фракийцы, то во времена Римской империи здесь можно было увидеть и покрытых татуировками британцев, и русоволосых германцев с Рейна и Дуная, и темнокожих мавров, жителей гор Атласа, и негров из внутренней Африки, и кочевников из русских степей. Все это были гладиаторы. В триумфальной процессии Аврелиана в 274 г. перед колесницей императора вели со связанными руками плененных готов, аланов, роксоланов, сарматов, франков, свевов, вандалов, германцев и жителей Пальмиры, египетских мятежников и десятерых женщин, которые, переодевшись мужчинами, сражались среди готов и вместе с ними попали в плен. Часть этих людей, а возможно, и все, должны были в последовавших затем гладиаторских играх броситься друг на друга с оружием в руках, чтобы разделить судьбу многих тысяч других таких же военнопленных. Так что в людях, убивавших друг друга на арене, недостатка не было. Такая широкомасштабная субсидированная государством резня была, по мнению М. Гранта, свидетельством «перехода империи от периода анархического упадка к эпохе жестокого позднеантичного тоталитаризма».

Властитель и толпа

Личное присутствие императора на играх, олицетворявшее общественные обязанности властителя по отношению к своему народу, способствовало установлению особых связей между ним и толпой. Как пишет Плиний Младший в своем «Панегирике», тем самым плебсу предоставлялось не только счастье «лицезреть императора среди народа», но и вместе с ним переживать все перипетии представления на арене. Тысячи и тысячи пар глаз внимательно следили за каждым движением, каждым жестом принцепса. Притягивают его жестокости или же отталкивают, скучает он или развлекается, показывает себя щедрым или же скупым? Осознание маленьким человеком того, что его и великого Цезаря объединяют одни и те же переживания, не могло не воодушевлять народ. Рассказы о том, как вел себя великий в тот или иной момент боя на арене, передавались из уст в уста. С жадностью подхватывались даже мелочи о его развлечениях.

Прекрасный пример тому — рассказ Светония о Домициане, римском императоре с 81 по 96 г., который, как уже упоминалось, питал противоестественную страсть к разного рода нездоровым развлечениям, лично устраивал ночные гладиаторские бои при свете факелов, заставлял выступать на арене женщин наряду с мужчинами. «На квесторских играх, когда-то вышедших из обычая» — а именно после того, как Клавдий распорядился устраивать их, а Нерон вновь отменил, — «и теперь возобновленных, он всегда присутствовал сам и позволял народу требовать еще две пары гладиаторов из его собственного училища: они всегда выходили последними и в придворном наряде. На всех гладиаторских зрелищах у ног его стоял мальчик в красном и с удивительно маленькой головкой; с ним он болтал охотно и не только в шутку: слышали, как император его спрашивал, знает ли он, почему при последнем распределении должностей наместником Египта был назначен Меттий Руф?»

В своей императорской ложе принцепсы были подвержены давлению общественности более, чем где бы то ни было. Большинство из них умели распознавать проявляющуюся в амфитеатрах волю народа и пользоваться этим знанием для политического руководства массами. Лишь немногие правители открыто демонстрировали свое нежелание подвергаться своего рода проверке общественным мнением во время гладиаторской резни.

К числу таких относился и Марк Аврелий (121–180 гг. н. э.), определенно не любивший ни гладиаторских игр, ни театральных представлений, ни каких-либо иных развлечений, носивших публичный характер. Не имея возможности совершенно устраниться от них, он, по крайней мере во время боев, устраивавшихся при дворе, приказывал выдавать гладиаторам тупое оружие. Кроме того, он считал возможным более разумное использование мужества и умения гладиаторов, резавших друг друга на арене на потеху праздной публике. Поэтому во время войны с маркоманнами он создал из них особое воинское подразделение, названное им «Послушные» и находившееся в личном распоряжении императора. Предыдущая попытка использовать гладиаторов в качестве солдат, предпринятая Цезарем во время гражданской войны против Помпея, как известно, провалилась.

Другой пример нежелания потакать вкусам толпы задолго до Марка Аврелия был показан императором Тиберием (14–37 гг. н. э.), ум которого сформировался под воздействием греческой философии. Тацит в своих «Анналах» сообщает: «Распоряжаясь на гладиаторских играх, даваемых им от имени его брата Германика и своего собственного, Друз слишком открыто наслаждался при виде крови, хотя и низменной; это ужаснуло, как говорили, простой народ и вынудило отца выразить ему свое порицание. Почему Тиберий воздерживался от этого зрелища, объясняли по-разному; одни — тем, что сборища внушали ему отвращение, некоторые — его прирожденной угрюмостью и боязнью сравнения с Августом, который на таких представлениях неизменно выказывал снисходительность и благожелательность. Не думаю, чтобы он умышленно предоставил сыну возможность обнаружить перед всеми свою жестокость и навлечь на себя неприязнь народа, хотя было высказано и это мнение».

Кроме того, урезав гонорары артистов и установив максимальное число выступающих на арене бойцов, Тиберий ограничил расходы на театральные представления и гладиаторские игры.

Политическое значение игр

Разросшиеся до гигантских размеров гладиаторские игры императоры использовали не только для укрепления своей популярности в народе, но и в качестве средства политического маневра, отвлекающего массы от мятежных настроений и укрепляющего тем самым автократию. Ведь все-таки в одном только городе Риме было около 150 000 безработных, содержавшихся на общественный счет, и столь же много людей, кончавших работу уже ко времени обеда. Все они были исключены из политической жизни, и потому правители стремились не допустить недовольства или разжигания страстей, отвлекая народ хлебом и зрелищами.

«Этот народ уж давно, с той поры, как свои голоса мы не продаем, все заботы забыл, и Рим, что когда-то Все раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки. Сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает: Хлеба и зрелищ!» — такими словами, исполненными ярости и презрения, бичевал римский сатирик Ювенал (ок. 60-140 гг. н. э.) своих современников. Еще через 40 лет Фронтон писал о том же: «Римский народ волнуют прежде всего две вещи: его пропитание и его игры».

Желая сохранить свою абсолютную власть, императоры должны были не допускать того, чтобы толпа голодала или скучала от безделья, и для достижения этой цели они полными пригоршнями бросали деньги в народ. Набивая его желудок и притупляя чувства, они затыкали ему рот.

Для проведения этих исключительно дорогостоящих и требовавших тщательной подготовки массовых мероприятий принцепсы назначали высших чиновников, отвечавших за всю организацию игр. Однако для человека, посаженного Калигулой (37–41 гг. н. э.) на эту должность, такое назначение оказалось роковым, ибо, как сообщает Светоний, «надсмотрщика над гладиаторскими битвами и травлями он велел несколько дней подряд бить цепями у себя на глазах и умертвил не раньше, чем почувствовал вонь гниющего мозга».

Клавдий, правивший после Калигулы, ввел соответствующую постоянную должность и присудил ее обладателю звание procurator a muneribus или procurator munerum.

После того как игры, устроенные Августом, «блеском и разнообразием превзошли все, чем восхищались до того», как замечает греческий историк Дион Кассий, все его преемники (за исключением Тиберия) соревновались друг с другом в роскоши, размахе и щедрости при организации гладиаторских игр. Но превзошел всех остальных, по-видимому, Траян (98 — 117 гг. н. э.), сравнивавшийся современниками с самим Юпитером. Дион Кассий усматривает в этом и политическую дальновидность императора, никогда не оставлявшего без внимания «звезд» сцены, цирка и арены. Он хорошо понимал, что успехи правительства зависят от устройства развлечений не менее, чем от занятий серьезными делами. Денежные и хлебные дары улучшают положение отдельных лиц, в то время как игры необходимы для удовлетворения массы.

«Дал гладиаторов дешевых…»

Если император мог позволить себе самое широкое финансирование гладиаторских игр, то должностные лица, в том числе консулы и преторы, принужденные делать огромные траты, к чему обязывало их место в государственной иерархии, оказывались иной раз на грани полного разорения. Прекрасной иллюстрацией тому может служить эпиграмма римского сатирика Марциала: не успел супруг некой Прокулеи вступить в должность претора, как его молодая жена тут же подала на развод и просила его вернуть все ее состояние, что и возмутило автора сатиры:

Особенно ударила по преторам, высшим должностным лицам после консулов, ликвидация государственных доплат организаторам игр, проведенная Августом. Он же, первый римский император, запретил всем чиновникам, кроме преторов, устраивать гладиаторские бои, предоставив им исключительное право, а точнее говоря — обязанность, которую Клавдий возложил позднее на многочисленных более молодых и менее влиятельных квесторов. И в последующем лишь некоторым избранным богачам, пользовавшимся полным доверием императоров, удавалось организовывать гладиаторские игры в Риме.

Однако этот запрет на устройство бойцовских состязаний частными лицами не распространялся на другие города Италии и провинции. Во время проведения игр их организаторы имели право носить знаки высшей власти, резервировать места в амфитеатре либо продавать их за огромные деньги. Если же устроитель оказывался недостаточно щедр, то все его усилия не достигали желанной цели, и вместо этого он навлекал на себя недовольство народа, считавшего себя обманутым.

«Дал гладиаторов дешевых, полудохлых, дунешь на них — и повалятся» — над таким скрягой смеется Эхион-лоскутник в знаменитом Петрониевом «Пире Трималхиона». Так что тому, кто хотел сохранить политическое лицо и полюбиться народу, приходилось ради «хорошей прессы» глубоко залезать в собственный карман.

В эпоху Империи ежегодно избиравшиеся на местах магистраты — дуумвиры и эдилы — часто устраивали гладиаторские игры для возвеличения своей должности. Организаторами игр становились наряду с ними и верховные жрецы городов и провинций. «Голосуйте за М. Казеллия Марцелла! — призывает жителей города надпись, выведенная на стене дома в Помпеях активистами избирательной кампании. — Он будет хорошим эдилом, устроит великолепные игры».

Юридическая или только моральная обязанность развлекать народ гладиаторскими побоищами чем дальше, тем больше рассматривалась самими устроителями как тяжелое бремя даже в случае некоторого возмещения понесенных убытков. Поэтому с облегчением был встречен закон, принятый сенатом в период совместного правления Марка Аврелия и Л. Коммода, т. е. между 177 и 180 гг., позволявший снизить расходы на организацию игр. Предшествовала же этому решению благодарственная речь некоего, по-видимому галльского, сенатора, обращенная к обоим правителям, в которой он воздавал им похвалы за действенные мероприятия, позволившие спасти лучших мужей Галлии от разорения. Речь эта свидетельствует о том, насколько невыносимой до тех пор являлась для организаторов игр обязанность устраивать гладиаторские бои.

Прежде всего императоры отменили налог, который платили государству ланисты. Конечно, фиск недосчитался довольно значительной суммы, но «императорские деньги должны быть чистыми».

Во времена Республики и ранней Империи ланисты были повсюду, да и позднее они нередко промышляли своим темным и презренным ремеслом за пределами Рима. Устроители празднеств — частные лица либо местные магистраты в италийских муниципиях и провинциальных городах, желая или будучи вынужденными давать кровавые зрелища, обращались к таким «антрепренерам» и покупали у них либо нанимали требуемых бойцов.

Эти люди, чаще всего сами преподаватели боевых искусств, либо жили там, где имели собственную гладиаторскую школу, либо странствовали по провинциям, покупая и продавая гладиаторов, словно торговцы скотом. Существовал даже почасовой наем бойцов.

Некоторые из них — circumforani lanistae — разъезжали по стране, подобно тому как это делают нынешние директора цирков, содержащие артистов и животных, и сами устраивали игры, ради входной платы отправляя своих бойцов на смерть. Обычно в этих играх с жизнью и смертью погибало около половины участников.

Подобные сделки никак не роняли достоинства знатных владельцев гладиаторских трупп, однако профессиональная торговля смертью считалась тем не менее делом постыдным. Потому-то торговцев гладиаторами и относили к разряду личностей темных и подозрительных. Тот, кто темными делишками со смертью сколачивал себе капиталец, стоял в глазах римлян столь же низко, как и клеветник, доносчик, мошенник и сводник.

Но столь дурная слава закрепилась лишь за ланистами, совершенно обойдя чиновников императорских гладиаторских школ, которые не менее активно участвовали в торговле обреченными на смерть людьми. Свой собственный вклад внес в это дело и император Калигула. Постоянно страдая от нехватки денег, он сам себя объявил торговцем гладиаторами, а продажу бойцов даже монополизировал, после чего он разрешил гражданам приобретать гладиаторов сверх установленного законом числа, обеспечив себе тем самым устойчивый рынок сбыта.

Естественно, никто не усматривал ничего особенного в том, что император, как и другие рабовладельцы, продавал своих рабов для боев на арене: ведь это разрешалось законом. Лишь во II в. н. э., при императоре Адриане, сделки такого рода были ограничены, однако отнюдь не запрещены.

Чудовищное число гладиаторов, год за годом приносившихся в жертву толпе на аренах Рима, Италии и провинций, превращало торговлю бойцами в выгодное дело. Однако дальнейшему вздуванию цен воспрепятствовал упоминавшийся выше указ, принятый сенатом при Марке Аврелии и Луции Коммоде. Интересно в данной связи, что Марк Аврелий, призвавший «Послушных» в римское войско и сокративший тем самым предложение на рынке гладиаторов, внес собственную лепту в то, что цены на них подскочили до астрономических величин.

Впрочем, отказ фиска от налога позволил торговцам дешевле сдавать внаем своих гладиаторов устроителям игр, а, кроме того, закон установил верхнюю границу стоимости найма бойцов различных родов оружия для всех игр, общие расходы на которые превышали 30 000 сестерциев. Кроме того, гладиаторские состязания были разделены на пять разрядов в зависимости от их стоимости. Наиболее дешевыми считались те, что обходились в сумму, меньшую 30 000; наиболее дорогими — те, что требовали затрат, превышавших 200 000 сестерциев. Сумма эта, о которой заранее договаривались устроитель празднества и ланиста, указывалась в объявлениях, оповещавших о проведении игр.

Наивысшие цены на выступавших в каждом из этих пяти разрядов игр бойцов зависели в свою очередь от их квалификации. Обычные гладиаторы, так называемые «грегарии», стоили от 1000 до 2000 сестерциев. За бойцов более высокого класса устроитель должен был выложить от 3000 до самое большее 15 000 сестерциев. В побоищах четырех высших разрядов половину от общего количества бойцов должны были составлять грегарии. Если ланиста не располагал достаточным числом представителей низшей гладиаторской категории, то он должен был восполнить недостачу более высококвалифицированными бойцами, предоставив их, однако, за цену, не превышающую максимальной стоимости грегария.

Весь же указ, содержавший также предписания по распределению премий между победителями, распространялся лишь на большие города, цены в которых были наиболее высоки. Для небольших местечек просто устанавливалась наивысшая граница расходов по организации игр, исчисляемая путем усреднения счетов за последние 10 лет. Кроме того, закон обязывал жрецов передавать преемникам гладиаторов по цене не выше той, за которую они некогда были приобретены.

Таким образом, сенат создал настоящую биржу и правила регулирования рынка гладиаторов и гладиаторских игр. Одновременно был сделан еще один шаг к огосударствлению гладиаторства в провинциях по образцу города Рима. И хотя это не всем нравилось, тем не менее установление императором твердых цен стало мерой, значительно облегчившей положение имущих, ибо именно они несли расходы по организации игр. Тем самым он обеспечил себе их поддержку в период многочисленных военных междоусобиц.

От деревянного помоста к амфитеатру

«Гладиаторы эдила Светтия Церия будут выступать в Помпеях 31 мая. Под навесом амфитеатра будет организована травля диких зверей» — таков текст одного из объявлений, приглашавших прохожих посетить помпейский амфитеатр и посмотреть на бои гладиаторов. Писались они обычно кистью на городских стенах, стенах домов и надгробиях.

«28 августа состоится травля диких зверей — Феликс дерется с медведями» — еще одна надпись.

Если первоначально достаточно было деревянных подмостков, которые в срочном порядке возводились на узкой рыночной площади или в каком-либо ином общественном месте для зрителей гладиаторских боев, то вскоре быстро растущая популярность этого общенародного увлечения и стремительно увеличивавшееся число зрителей потребовали начать строительство более солидных сооружений, чем и был дан толчок к возведению амфитеатров.

Неудивительно, что впервые данная архитектурная форма возникла в исключительно жадной до гладиаторских игр Кампании, т. е. в области, заимствовавшей гладиаторские состязания у этрусков и передавшей затем этот обычай Риму. Первый известный нам амфитеатр был возведен в Помпеях вскоре после 80 г. до н. э. Это было смелое по замыслу деревянное строение, вместимость которого постепенно удалось довести до 20 000 сидячих мест. Для в общем-то небольшого города такой масштаб странен, но ему не стоит удивляться, ибо приток зрителей со всей округи оправдывал этот размах.

Арена в Помпеях видела как выдающиеся гладиаторские бои, так и кровавую драку между помпеянцами и зрителями, прибывшими из соседней Нуцерии. Эта ужасающая резня, повлекшая за собой множество убитых и раненых, произошла в 59 г. н. э., в правление Нерона. Еще и сегодня на стенах домов Помпеи можно прочесть надписи, сделанные участниками побоища, а на одной из сохранившихся фресок резня в амфитеатре изображена с высоты птичьего полета. В своих «Анналах» Тацит так описывает эти ужасные события и их последствия:

«Приблизительно тогда же, начавшись с безделицы, во время представления гладиаторов, даваемого Ливинеем Регул ом… вспыхнуло жестокое побоище между жителями Нуцерии и Помпей. Задирая сначала друг друга по свойственной городским низам распущенности насмешками и поношениями, они схватились затем за камни и наконец за оружие, причем взяла верх помпейская чернь, в городе которой давались игры. В Рим были доставлены многие нуцерийцы с телесными увечьями, и еще большее их число оплакивало гибель детей или родителей. Разбирательство этого дела принцепс предоставил сенату, а сенат — консулам. И после того, как те снова доложили о нем сенату, он воспретил общине помпейцев на десять лет устройство этого рода сборищ и распустил созданные ими вопреки законам товарищества. Ливиней и другие виновники беспорядков были наказаны ссылкой».

План амфитеатра в Помпеях. 1. Арена. 2. Вход. 3. Городская стена

Для жителей Помпей, страстных любителей гладиаторских игр, этот десятилетний запрет был, несомненно, очень суровой карой.

Однако сам Рим в строительстве гладиаторских арен отставал от Помпей. И лишь в 53 г. до н. э. молодой политик Г. Скрибоний Курион, один из приверженцев Цезаря, повелел возвести в столице амфитеатр, который бы соответствовал величию города. Это было деревянное сооружение, состоявшее, как сообщает Плиний Старший, из двух полукруглых театров, задние стены трибун которых примыкали друг к другу. В первой половине дня на их сценах разыгрывались комедии либо иные представления. Если же гладиаторские бои и травли, проходившие обычно во второй половине дня, привлекали большее число людей, то оба театра раскрывались, а искусно сделанные поворотные механизмы поворачивали их на деревянных осях вместе со всей толпой, разместившейся на трибунах, и совмещали в единое целое, представлявшее собой овал амфитеатра с ареной посредине, которую образовывали полукруглые сцены обоих театров.

Сложная система рельсов и движение театров по ним привлекало жадных до зрелищ римлян настолько, что каждый из них хотел хотя бы раз, пусть даже рискуя собой, прокатиться на этой огромной карусели. «Вы посмотрите только на этот народ хозяев земли, покорителей мира — он взобрался в центр всей этой механики, да еще аплодирует опасности, которой подвергается» — так смеялся столетием позже Плиний Старший над простаками и глупцами.

Наряду с пожарами, быстро пожиравшими деревянные амфитеатры, во времена Империи бывало и так, что набитые зрителями трибуны обрушивались под собственной тяжестью. Причиной тому — конструкционные ошибки, халтурная работа строителей и стремление экономить там, где не следовало бы. О такой катастрофе, происшедшей в расположенном к северу от Рима городе Фидене в 27 г. н. э., в правление императора Тиберия, рассказывает Тацит в своих «Анналах»:

«…Неожиданное бедствие унесло не меньшее число жертв, чем их уносит кровопролитнейшая война, причем начало его было вместе с тем и его концом. Некто Атилий, по происхождению вольноотпущенник, взявшись за постройку в Фидене амфитеатра, чтобы давать в нем гладиаторские бои, заложил фундамент его в ненадежном грунте и возвел на нем недостаточно прочно сколоченное деревянное сооружение, как человек, затеявший это дело не от избытка средств и не для того, чтобы снискать благосклонность сограждан, а ради грязной наживы. И вот туда стекались жадные до таких зрелищ мужчины и женщины, в правление Тиберия почти лишенные развлечений такого рода, люди всякого возраста, которых скопилось тем больше, что Фидена недалеко от Рима; это усугубило тяжесть разразившейся тут катастрофы, так как набитое несметной толпой огромное здание, перекосившись, стало рушиться внутрь или валиться наружу, увлекая вместе с собой или погребая под своими обломками несметное множество людей, как увлеченных зрелищем, так и стоявших вокруг амфитеатра. И те, кого смерть настигла при обвале здания, благодаря выпавшему им жребию избавились от мучений; еще большее сострадание вызывали те изувеченные, кого жизнь не покинула сразу: при дневном свете они видели своих жен и детей, с наступлением темноты узнавали их по рыданиям и жалобным воплям. Среди привлеченных сюда разнесшейся молвой тот оплакивал брата, тот — родственника, иные — родителей. И даже те, чьи друзья и близкие отлучились по делам из дому, также трепетали за них, и, пока не выяснилось, кого именно поразило это ужасное бедствие, неизвестность только увеличивала всеобщую тревогу.

Когда начали разбирать развалины, к бездыханным трупам устремились близкие с объятиями и поцелуями, и нередко возникал спор, если лицо покойника было обезображено, а одинаковое телосложение и возраст вводили в заблуждение признавшего в нем своего. При этом несчастье было изувечено и раздавлено 50 000 человек, и сенат принял постановление, воспрещавшее устраивать гладиаторские бои тем, чье состояние оценивалось менее 400 000 сестерциев, равно как и возводить амфитеатр без предварительного обследования надежности грунта. Атилий был отправлен в изгнание. Следует упомянуть, что сразу же после разразившейся катастрофы знать открыла двери своих домов: повсюду оказывали врачебную помощь и снабжали лечебными средствами; и в городе в эти дни, сколь ни был горестен его облик, как бы ожили обычаи предков, которые после кровопролитных битв поддерживали раненых своими щедротами и попечением».

В своей отвратительной жажде крови и всевозможных жестокостей преемник Тиберия Калигула сожалел о том, что в его дни не произошло столь остро щекочущего нервы несчастья. В последующие же времена аналогичные крушения не раз имели место.

Форму двойного театра, изобретенную Курионом, его друг гениальный диктатор Цезарь использовал в 46 г. до н. э. при праздновании своего четырехкратного триумфа для того, чтобы дать возможность наибольшему числу людей присутствовать на гладиаторских играх с травлей и многочисленными боями. Возможно, что именно он построил в Риме первый амфитеатр — временный деревянный.

Первый постоянный амфитеатр в столице, включавший в себя как каменные, так и деревянные конструкции, в 29 г. до н. э. возвел Статилий Тавр, родственник и любимец императора Августа. Разрушен же он был, по-видимому, во время пожара Рима в 64 г. н. э., т. е. в эпоху Нерона. Нерон же, как и ранее Калигула, в 57 г. приказал возвести на Марсовом поле деревянное строение и заложил камень в основание каменного амфитеатра.

Как упоминалось выше, в Помпеях и, по-видимому, в Капуе такие сооружения имелись и ранее. Тем временем во всех частях Римской державы планировались, закладывались и строились амфитеатры, предназначавшиеся для гладиаторских игр. Сколько их было всего, сейчас сказать трудно, однако те 70 амфитеатров, которые продолжают существовать и по сей день, конечно, всего лишь часть от общего их числа- а они имеются в Италии и Югославии, в Испании и на Сицилии, во Франции и Германии, в Британии и Греции, в Малой Азии и Египте.

Некоторые из них, как, например, те, что стояли на границе, проходившей по Дунаю, или же в североафриканской Нумидии, сооружались исключительно для солдат расквартированных там римских легионов, т. е. в некотором роде в рамках обеспечения жизнедеятельности войск. Другие — те, что расположены во французских городах Арле (бывшая Арелата) и Ниме (бывший Немаус), — служат сегодня аренами для бескровного боя быков, а на ежегодные великолепные оперные фестивали в амфитеатре итальянской Вероны, где гибли некогда римские гладиаторы, собираются любители искусства со всего мира.

Все эти сооружения меньше размером, но во всем остальном соответствуют гигантскому римскому образцу — великому Колизею.

Колизей — отблеск былого величия

Этими строфами английский поэт лорд Байрон (1788–1824) воспевал, в своей поэме «Паломничество Чайльд Гарольда» глубоко поразившие его руины римского Колизея, полуразрушенного, но от того не менее совершенного и благородного строения, стены которого в то время поросли деревьями, кустарниками и травой. Вид величественного творения вызвал в душе поэта образы тех, кто во славу императора и ради увеселения народа проливал свою кровь на арене. Однако все волшебство этого удивительного строения не в силах заставить нас забыть о том, что создано оно было для демонстрации убийства тысяч и тысяч людей на потеху толпе — одного из самых чудовищных увеселений за всю историю человечества.

Сооружение Колизея, размерами своими превышающего все предыдущие и последующие строения, было начато императором Веспасианом (69–70 гг.), завершено Титом (79–81 гг.); он же открыл Колизей стодневными торжествами; его преемнику Домициану (81–96 гг.) оставалось лишь завершить оформление. Так что великолепное это творение архитектуры стало таким памятником роду Флавиев, который современники по праву относили к числу чудес света, которое и сегодня, несмотря на частичные разрушения, производит неизгладимое впечатление.

Колизей (амфитеатр Флавиев) в Риме. 75–80 гг. Реконструкция

«Раз Колизей стоит, стоит и Рим; но Рим падет вослед за Колизеем, за Римом — Мир!» — так гласит известное изречение VIII в., принадлежащее, по-видимому, одному из англосаксонских паломников, пораженному колоссальным строением. Римская империя давно канула в Лету, а Колизей все стоял, продолжая оказывать влияние на архитектуру многих веков. Конечно, не минули его и многочисленные опустошительные войны, но никогда он не был разрушен совершенно, и по сей день этот величественный обломок исчезнувшей цивилизации продолжает оставаться одним из важнейших элементов архитектурного облика города Рима.

Колизей стоит на месте бывшего парка Золотого Дома Нерона, а именно там, где раньше находился пруд, перед тем осушенный и засыпанный. В плане он представляет собой эллипс с внешним обводом в 527 м, главные оси которого составляют 188 м в длину и 156 м в ширину. Длина осей овальной же арены — 86 и 54 м; площадь ее — 4644 кв. м, а всего комплекса — около 29 000 кв. м.

Колизей (амфитеатр Флавиев) в Риме. 75–80 гг. Разрез

Первый этаж образуют аркады с 80 арками высотой 7 м и колоннами с размерами 2,40 х 2,70 м в плане. На них покоятся второй и третий этажи, в то время как четвертый составляет сплошная стена, разделенная подпорками на сектора, каждый второй из которых имеет окна. Первый этаж украшен дорическими колоннами, второй — ионическими и третий — коринфскими колоннами. Лишь изобретение бетона позволило строителям Колизея впервые в истории архитектуры вывести четыре ряда стоящих друг на друге аркад общей высотой 57 м.

Глубина фундамента Колизея — 9 м. Под ареной находилась сеть переходов и помещений, которые сегодня можно увидеть просто сверху. Использовались они в качестве клеток для зверей и камер для гладиаторов, складов, а также для сложных механизмов, предназначенных для подъема на арену декораций и для прочей «сценической аппаратуры». Уже в 80 г. н. э. здесь существовала система каналов, по которым подавалась вода на арену, и она через короткое время превращалась в озеро, где разыгрывались морские сражения.

Выстроено все сооружение из кирпичей, облицованных мраморными плитами, а также из блоков твердого травертинского известняка, добывавшегося неподалеку от Рима. Дорога от каменоломни, по которой доставлялись огромные камни, была расширена до 6 м. В завершении строительства амфитеатра принимали участие десятки тысяч военнопленных-иудеев, пригнанных Титом в Рим из разрушенного Иерусалима.

Все 80 арок первого этажа были пронумерованы, так что гостям, приглашенным магистратом или принцепсом, для того чтобы найти свой ряд в секторе, достаточно было сравнить запись на входном билете с нумерацией, указанной над входом в аркады. Это мудрое изобретение позволяло равномерно распределять поток зрителей, стремившихся занять 45 000 сидячих мест. Не следует забывать и о 5000 стоячих мест на самой верхней террасе.

Четыре арки внешней стены, расположенные на концах осей, не были снабжены табличками — публика не имела права проходить через них. Через две в амфитеатр торжественно входили император и сопровождавшая его знать, а через другие две — колонны гладиаторов.

Лучшие места в ложах нижнего ряда предназначались для высокопоставленных лиц, и прежде всего императора с семьей и двором в окружении потомков древних знатных родов, сенаторов и всадников, весталок и жрецов в полном облачении. Любопытство и удивление публики часто вызывали присутствовавшие в этом светлейшем кругу в великолепных одеждах, украшенных драгоценностями, цари, вожди и посланцы из Африки, из восточных и иных стран, приглашенные императором в качестве гостей. В особой почетной ложе с южной стороны амфитеатра, расположенной напротив великолепной ложи императора, восседали префекты города и магистраты.

Колизей (амфитеатр Флавиев) в Риме. 75–80 гг. Планы на уровне 1 — земли, 2 — второго яруса, 3–4 — третьего яруса, 5–6 — четвертого яруса

Над первым рядом все более широкими кругами расходятся, поднимаясь вверх, места с мраморными сиденьями для членов всех прочих сословий римского общества. По случаю праздника одеты они в белые тоги, головы украшены венками. Пестрые, необычные одежды тех, кто приехал из далеких краев, — представителей всех стран и народностей — словно брызгами, расцвечивают белоснежное полотно римского общества, представленного в амфитеатре.

Так восхвалял в I в. н. э. римский поэт Марциал величие императора.

Лишь женщины императорской семьи и весталки имели право наблюдать кровавую резню на арене в непосредственной близости, прочие же сидели на более высоких рядах. На самых же высоких местах толпились представители низшего сословия — нищие, неграждане и рабы, одетые в грубое коричневое сукно, оборванные и грязные. Однако и здесь, на самой верхней террасе, ничто не мешало следить за ходом смертельной игры.

Сверху были установлены мачты, на которых моряки мизенского флота, умелые в обращении с парусами, натягивали накрывавший весь амфитеатр огромный навес, служивший зрителям и бойцам защитой от палящих лучей солнца и от дождя. По беломраморным скамьям скользили пестрые пятна солнечного света, пробивавшегося сквозь разноцветный навес. Однажды, во времена императора Нерона, полог над амфитеатром изображал усеянное звездами ночное небо.

Из фонтанов, устроенных на арене, высоко били струи воды с примешанными к ней благовониями, распространяя при этом свежесть и опьяняющие запахи. Свист, бой барабанов, звуки труб и флейт перекрывали шум боя.

Музыка и шум толпы оглушали зрителя, глаза же его ослепляли огромные массы празднично одетых людей, наполнявших скамьи великолепного сооружения, архитектурное совершенство и искусное убранство которого не могли вновь и вновь не поражать приходивших сюда. Гордостью наполнялось сердце каждого римлянина, осознававшего здесь свою принадлежность к народу, способному создавать столь удивительные творения. Присутствие в Колизее лицом к лицу со светлейшим принцепсом и представителями народов, съехавшимися со всех концов огромной империи, присутствие на столь возбуждающих, жестоких и одновременно привлекательных играх — конечно, это присутствие, это событие опьяняло все чувства зрителя и в последовавшие затем эпохи хотя бы на несколько часов оживляло призрак былого величия Рима. Тот, кто попадал в этот котел взаимно подстерегавших друг друга страстей, тут же захватывался воодушевлением кипящей вокруг него толпы и втягивался, словно в воронку водоворота, даже если до того он всей душой восставал против жестокостей гладиаторской резни и травли зверей.

Об огромной колдовской силе кровавых чар набитого до отказа амфитеатра ярко повествует в своей «Исповеди» Блаженный Августин, церковный патриарх IV в. н. э. То, что произошло с его другом Алипием, превратившимся из противника кровавого зрелища в одного из его яростных поклонников, — это конечно же один из тысяч случаев подобного рода.

«В Рим приехал раньше меня, а именно для того, чтобы изучать право. И здесь его с небывалой притягательной силой и в невероятной степени захватили гладиаторские бои. И хотя перед тем он питал к ним неприязнь и даже отвращение, несколько друзей и соучеников, шедших с обеда и встретивших его, несмотря на нежелание и даже сопротивление с его стороны, буквально силой — как это могут позволить себе только друзья — потащили его в амфитеатр, где в те дни давались эти жестокие игры не на жизнь, а на смерть.

Он же сказал так: «Тело мое вы можете притащить и усадить там, однако дух мой и мои глаза не будут прикованы к игре на арене; итак, я буду пребывать там, но выйду победителем и над вами, и над вашими играми».

Они его выслушали, но все равно взяли с собой, может быть, именно потому, что им хотелось узнать, сможет ли он сдержать свое слово.

Когда они пришли в театр и пробились к каким-то местам, там уже царили дикие страсти. Алипий закрыл глаза и запретил своему духу отдаваться греховному безобразию. Ах, если бы он себе заткнул и уши! Ибо, когда в один из моментов боя на него вдруг обрушился вой всей собравшейся в амфитеатре толпы, он открыл глаза, сраженный любопытством, будто бы он был защищен против него так, что и взгляд, брошенный на арену, не мог ничего ему сделать, а сам же он всегда был способен сдерживать свои чувства. И тогда душе его была нанесена более глубокая рана, чем телу того, на кого он хотел взглянуть, и он пал ниже, чем тот, падение которого вызвало этот вой. Дух его давно был уже готов к этому поражению и падению: он был скорее дерзок, чем силен, и тем бессильнее он проявил себя там, где хотел бы более всего надеяться на себя. Ибо только он увидел кровь, как тут же вдохнул в себя дикую жестокость и не мог уже оторвать взгляда и, словно завороженный, смотрел на арену и наслаждался диким удовольствием и не знал этого и упивался с кровожадным наслаждением безобразной этой борьбой.

Нет, он был уже не тот, каким был, когда пришел сюда; он стал одним из толпы, с которой смешался, он стал истинным товарищем тех, кто притащил его сюда. Нужно ли еще говорить? Он смотрел, кричал, пылал, оттуда он взял с собой заразившее его безумие, он приходил вновь и вновь и не только вместе с теми, кто когда-то привел его сюда, но и раньше их, увлекая других за собой».

Так при виде смертельного боя гладиаторов пьянела толпа.

Что же чувствовали перед выходом на арену сами приговоренные к смерти?

Последняя трапеза

«20 пар гладиаторов Децима Лукреция Сатрия Валента, бессменного фламина Нерона Цезаря, сына Августа, и 10 пар гладиаторов Децима Лукреция, сына Валента, будут сражаться в Помпеях за 6, 5, 4, 3 дня и накануне апрельских ид (8, 9, 10, 11, 12 апреля), а также будет охота по всем правилам и навес… Написал Эмилий Целер, один при лунном свете» — таков текст одного из настенных объявлений, сохранившихся в Помпеях. Другая надпись осведомляла жителей города о том, что «с 24 по 26 ноября в Помпеях будут биться тридцать пар гладиаторов квинвеннала Гн. Аллея Нигидия Майя и их запасные», т. е. те, кто заступит на место убитых. «Будет и травля. Да здравствует Май-квинвеннал!»

Как видим, тогда рекламная шумиха была не хуже той, что теперь гремит вокруг футбольного матча или рок-концерта. Специально нанятые для этого писцы писали объявления обычно красной краской на стенах домов, городских стенах и надгробиях, установленных вдоль дорог, выходивших из городских ворот. Часто в эти плакаты попарно вписывались и имена главных участников. Стремясь не дать упасть напряжению, устроители игр распределяли наиболее интересные бои на все дни празднества.

Наряду с настенными объявлениями организаторы игр составляли и размножали списки с описаниями наиболее привлекательных пар бойцов и их вооружения, продавали их затем на улицах города и рассылали в соседние местечки. Были и своего рода программки — флажки с именами гладиаторов, которые носили по городу; на улицах и площадях глашатаи громогласно оповещали народ о тех, кто будет рубить и колоть друг друга на потеху публике.

Какое же из имен могло оказаться в последний раз в списке на стене или на флажке? Всем было хорошо известно, что половина гладиаторов не покинут арену живыми. Знали это все — как зрители, так и гладиаторы, и поэтому каждый с особыми чувствами переживал последнюю трапезу накануне игр. Римляне называли это богатое угощение менее мрачно — cena libera — «свободная трапеза», на которой устроители исключительно щедро угощали будущих гладиаторов и звероборцев. Ни на богатые кушанья, ни на дорогие напитки не скупились организаторы праздника, ибо изобильное угощение для приговоренных к смерти точно так же являлось частью установленного ритуала, как и роскошное оформление собственно игр.

Объявление о боях гладиаторов. Помпеи

Если различные рекламные мероприятия уже возбуждали всеобщее ожидание предстоящей кровавой резни, то последняя трапеза еще более его обостряла, так как гладиаторы совершали свои возлияния отнюдь не в одиночестве. Каждый любопытствующий мог побыть рядом с ними и посмотреть, как держатся мужчины, которые всего лишь через несколько часов вступят, может быть, в свой последний бой. Быть в непосредственной близости от смертника, разглядывать и даже ощупывать его, слушать его хвастовство или жалобы, читать отражающееся на его лице беспредельное мужество либо смертельный страх — такая щекочущая нервы возможность представлялась не каждый день и потому вызывала у посетителя гамму чувств — от живого интереса до злорадства. Кого из возлежащих сегодня за столом завтра мертвым утащат с арены — этого, конечно, не мог предсказать никто, но то, что завтра ты увидишь, как вот этот, неподалеку, перережет глотку тому, что подальше, это значительно увеличивало притягательность трапезы, так же как и уверенность в том, что ты-то тоже увидишь хоровод смерти своими глазами, но после праздника покинешь амфитеатр живым. Кроме того, во время последней трапезы представлялась возможность хорошенько рассмотреть гладиаторов, на которых заключались пари точно так же, как и на лошадей во время скачек.

Что сами гладиаторы испытывали в это время, зависело от того, были ли они хладнокровными и жестокими убийцами или же тонкими, душевно легкоранимыми людьми. Пока одни набивали себе брюхо, других рвало. Были и такие, что, пользуясь случаем, беззаботно наслаждались богатым угощением и великолепным вином, и такие, которые, подобно волевым и ответственным атлетам, прикасались только к тем блюдам, которые в завтрашнем бою не на жизнь, а на смерть должны были поддержать их тело. Одним вино развязывало язык, а другим страх сдавливал горло. В громогласных заявлениях иных звучала непоколебимая уверенность в себе, за которой, однако, вполне могло скрываться предощущение надвигающейся смерти, которую боец пытался прогнать хвастливыми утверждениями и саморекламой.

Спокойное и сосредоточенное подчинение неотвратимой судьбе было доступно далеко не всем. Иных сковывал страх, сердце останавливалось в груди, а грудь час от часа сдавливало все сильнее. Были гладиаторы, оглушавшие присутствовавших своими жалобами, дававшие волю слезам и впадавшие в истерические состояния. Некоторые составляли завещания и распространялись о своих страданиях, просили присутствующих позаботиться об их семьях. Иные трогательно прощались со своими близкими, женами и друзьями или же, будучи свободными добровольцами, одаривали свободой своих рабов. Христиане, которых приносили в жертву за их веру, искали утешения и поддержки в совместной трапезе — в память о тайной вечере Иисуса.

И все это разыгрывалось словно на подмостках перед глазами жаждущей черни, окружавшей жертв своей страсти, подобно стае волков, собирающейся наброситься на добычу.

Так страдания человеческие выставлялись напоказ.

«Здравствуй, Цезарь, император, идущие на смерть приветствуют тебя!»

И вот прошла ночь, и наступил день, которому для многих суждено было стать последним.

Как правило, гладиаторские игры начинались лишь во второй половине дня. Тем не менее с самого утра тысячи зрителей спешили в амфитеатр для того, чтобы развлечься на государственный счет. Часто праздник открывался травлей диких зверей. Кровавые сцены, когда хищники с жадностью раздирали друг друга, сменялись показом дрессированных животных, удивлявших публику невероятными цирковыми трюками. Люди также боролись со зверями. Чаще всего это тоже были военнопленные, осужденные преступники или же вольнонаемные, обучавшиеся в специальных училищах.

Звероборец. Граффито из Помпей

По нескольку дней не кормленные либо специально натасканные на людей дикие звери выступали в некотором роде в качестве палачей, ибо в программу игр в амфитеатре входило и публичное наказание преступников. Самым безобидным при этом считалось выставление виновного на всеобщее обозрение посреди арены. Хуже приходилось тем (и это гораздо больше возбуждало публику), кого бичевали либо сжигали живьем. Нечеловеческим бесчувствием можно объяснить смертный приговор, когда на растерзатше хищникам выставляли привязанную к столбу и поэтому совершенно беззащитную жертву. Чтобы продлить ее страдания и вместе с тем возможность наслаждаться этим зрелищем, жертве иногда давали оружие. Звери набрасывались на несчастных, вырывая из их тел такие куски, что порой любознательные врачи использовали эту возможность для изучения внутреннего строения человека. Среди изуродованных и с головы до ног окровавленных смертников находились и такие, что просили не о милости, а о том, чтобы их мученическая смерть была оттянута до следующего дня.

Подобные ужасные зрелища обставлялись пышно и театрализованно. Особенно любимы были собственно театральные, особенно пантомимические, представления с пытками и казнями на арене. Однако, вместо того чтобы пригласить артистов изображать муки и смерть, выводили преступников, предварительно заставив их выучить изображаемые сцены. И они подвергались настоящим страданиям. Один из них, вор, сожженный заживо, предстал на арене в одеянии Геркулеса. Еще у нескольких жертв в дорогих, шитых золотом туниках и пурпурных накидках, языки пламени вырывались прямо из-под великолепных и легковоспламеняющихся одежд, подобных смертоносным одеяниям волшебницы Медеи, а толпа на скамьях амфитеатра упивалась созерцанием того, как несчастные кричали и катались по песку арены, умирая в ужасных страданиях.

Не существовало такой пытки или казни, которую бы не инсценировали перед публикой. Каждый мог видеть, как мужчина в роли Аттиса лишался признаков своего пола или как некто, изображавший Муция Сцеволу, держал руку над огнем до тех пор, пока она не сгорела. Этот случай Марциал описывает в следующей эпиграмме:

Еще один преступник был, подобно предводителю разбойников Лавреолу, прибит на кресте и отдан на растерзание зверям. Марциал описывает, как его плоть и члены отваливались по кускам, пока тело не перестало быть телом. То ли в самооправдание, то ли для успокоения совести он добавляет, что замученный наверняка был отцеубийцей, храмовым вором или поджигателем-убийцей:

Но даже подобные извращения, длившиеся достаточно долго, теряли свою привлекательность, и потому устроители «разбавляли» отвратительные мифологические представления веселыми, забавными и неприличными сценами. Так, например, под купол навеса поднимали мальчика или же выпускали на арену женщину верхом на дрессированном быке, чтобы изобразить таким образом греческую легенду о Европе, дочери царя Финикии Агенора, которую Зевс в образе быка увез из Фив на Крит. В программе, сопровождавшей гладиаторские игры, которые устраивал Нерон, зрители могли видеть, как свою страсть удовлетворяла Пасифая, жена Миноса, царя Крита, наказанная Афродитой любовью к быку. В одной из плясок юношей и девушек представлялось, по словам Светония, «как бык покрывал Пасифаю, спрятанную в деревянной телке, — по крайней мере, так казалось зрителям». Эта деревянная корова, которую покрывал бык, была, по преданию, изготовлена Дедалом, бежавшим затем с острова при помощи крыльев из перьев и воска. Его сын Икар, сопровождавший его, в полете слишком приблизился к Солнцу, растопившему воск на его крыльях, — Икар рухнул в море. Нерон приказал изобразить и это. Светоний так описывает соответствующий эпизод: «Икар при первом же полете упал близ императора и своею кровью забрызгал и его ложе, и его самого».

Столь пестрая смесь травли зверей и чудес их дрессировки, казней обычных и необыкновенных, веселых сцен и неприличных пантомим, длившихся с утра до полудня, вполне успевала за это время подогреть страсти публики, с нетерпением ожидавшей кульминации празднества — гладиаторских боев. На скамьях амфитеатра постепенно затихала болтовня, делались последние ставки на известных рубак, и вот внимание всех переключалось на великолепную гладиаторскую колонну, входившую на арену.

Празднично одетые — в пурпурных, расшитых золотом солдатских накидках поверх роскошного облачения, которыми особенно выделялись бойцы императорских школ, часто в шлемах прекрасной работы, украшенных различными изображениями, с покачивавшимися на них павлиньими и страусиными перьями либо с посеребренным оружием (как у бойцов Цезаря), они сходили с колесниц, доставлявших их в амфитеатр, и в военном строю маршировали по арене. За ними следовали рабы, неся снаряжение бойцов, нередко украшенное даже драгоценностями. Напротив почетной императорской ложи торжественная процессия приговоренных к смерти останавливалась; гладиаторы, подняв правую руку, приветствовали принцепса мрачным призывом, по отношению ко многим из них слишком истинным: «Ave, Caesar, imperator, morituri te salutant!» (Здравствуй, Цезарь, император, идущие на смерть приветствуют тебя!)

Одни гладиаторы вступали на арену впервые, иным же уже доводилось покидать ее победителями, и теперь они должны были вновь биться за свою жизнь. Именно они по собственному опыту знали лучше других, что за резня ожидает их. Наверняка было среди них немало таких, которые, предчувствуя близкую смерть, видели уже исход предстоявшего им поединка… Послушайте, как столетия спустя Байрон описывал пленного дака, испустившего дух на пропитанном кровью песке Колизея:

«Режь, бей, жги!»

Однако так далеко дело еще не зашло, пока что умело поставленное и рассчитанное на раздувание страстей действо оттягивало хоровод смерти.

После приветствия и парадного марша устроитель игр лично или его доверенные лица проверяли оружие. Зазубренные или тупые мечи отбирали и заменяли острыми, ибо никто не желал лишиться кровавого зрелища.

Специальные гладиаторские мечи особо опасной заточки были названы по имени известного своей жестокостью сына императора Тиберия Друза, проверявшего оружие особо тщательно и немилосердно. «Остроту» ощущений предпочитал и Домициан — в 93 г. н. э. придворный поэт Марциал хвалил его за возобновление старинного обычая гладиаторского боя, связанного с применением действительно смертоносного оружия.

После того как было роздано вооружение, начиналась жеребьевка пар — за исключением, конечно, тех, которые были заранее объявлены в целях привлечения публики. Открытость жеребьевки должна была исключать любые подозрения в жульничестве.

Все эти приготовления к убийствам на арене еще сильнее разжигали страсти публики. Иные зрители с видом знатоков прикидывали шансы отдельных гладиаторов. Кто из двух фракийцев, сведенных жребием, победит? А кто останется на ногах после схватки полуголого ретиария с сетью и трезубцем в руках и вооруженного мечом, защищенного щитом и шлемом с прорезями для глаз секутора? Друг против друга выступали не только гладиаторы с одинаковым или различным вооружением; интерес к играм разжигали и совершенно необычные пары — таков был, например, бой карлика с женщиной, устроенный Домицианом на потеху толпе в 90 г. н. э.

Своего рода закуской перед основным блюдом — смертельными поединками гладиаторов были показательные бои с тупым оружием, т. е. без пролития крови, подобные тем, что мы наблюдаем и сегодня в спортивном фехтовании. При этом «лузории» работали в гладиаторской технике деревянным оружием, а «пегниарии» отбивались бичом и палкой. Калигула, сам страшный, как ночь, и считавший чуть ли не оскорблением величества, если кто-либо позволял себе смотреть на него сверху вниз, тем не менее находил особенно забавными такие «спортивные» схватки между известными и уважаемыми отцами семейств, обладавшими физическими недостатками.

Подогретые всеми этими представлениями зрители в амфитеатре с нетерпением ожидали кульминации игр — первого боя настоящим оружием. И вот раздавались глухие звуки труб, означавшие начало резни, и под барабанный бой, резкие звуки рожков, визг, свист и трели флейт, иной раз и под величественные звуки водяного органа, а то и пение появлялась первая пара, вступавшая в бой не на жизнь, а на смерть.

Под музыкальное сопровождение на арену выходили все новые пары с самым различным вооружением, что позволяло держать публику в постоянном напряжении. Пока гладиаторы неспешно прощупывали друг друга, на трибунах то и дело вспыхивали споры и заключались пари зрителей, со всей страстью бравших то одну, то другую сторону. Они то подбадривали своего героя возгласами, то криками подсказывали ему тактику боя.

Среди «болельщиков» были как восторженные поклонники отдельных известных бойцов, так и приверженцы определенных родов оружия. Так, «большие щиты» поддерживали мирмиллонов и самнитов, а «малые» — фракийцев. К этим партиям принадлежали граждане всех сословий, в том числе и император, а так как партии были настроены враждебно по отношению друг к другу, то иной раз неосторожно выраженные эмоции могли стоить жизни. В иной связи мы уже упоминали о трагической судьбе зрителя, поклонника «малых щитов», в то время как организатор игр Домициан причислял себя к «большим». Человек этот неосторожно заметил по поводу победы мирмиллона над фракийцем, что побежденный мог бы противостоять победителю, но не произволу устроителя. Домициан тут же приказал вытащить несчастного со своего места на арену, повесить на него табличку с текстом: «Малый щит — за дерзкий язык» — и затравить собаками.

Подобные случаи дали повод Плинию Младшему (62-113 гг. н. э.) похвалить императора Траяна (98-117 гг.), в правление которого зрителям в амфитеатре вновь была предоставлена возможность свободно изъявлять свои чувства и аплодировать любому гладиатору, не боясь при этом поплатиться здоровьем или жизнью:

«Теперь никому не ставится в упрек, как это обычно делалось прежде, пренебрежение к гладиаторам, никто из зрителей не обращается в предмет для зрелища, никто не искупает своего скромного удовольствия ни пыткой, ни костром. Безумен был тот и не имел понятия об истинной чести, кто на арене цирка искал виновных в оскорблении величества и думал, что если мы не уважаем его гладиаторов, то мы презираем и оскорбляем его самого, что все, что сказано дурно о них, сказано против него, что этим оскорблены его божественность и его воля. Ведь он себя самого считал равным богам, а гладиаторов — равными себе».

Насколько большое значение придавалось принадлежности к таким партиям, видно из надгробной надписи раба и торговца маслом Кресцента: в цирке он был «синим», а в амфитеатре причислял себя к «малым щитам».

Обычно гладиаторы дрались попарно, но часто устраивались и групповые бои, как, например, в том случае, о котором сообщает Светоний, когда пять ретиариев выступали против такого же числа секуторов. Но горе гладиатору, недостаточно смелому и решительному! В этом случае каждый из сидящих на скамьях чувствовал себя чуть ли не оскорбленным лично, и ярость толпы тут же обрушивалась на медлительного и не слишком желавшего собственной смерти бойца.

«Режь, бей, жги! Почему он так робко бежит на клинок? Почему так несмело убивает? Почему так неохотно умирает?»

Все эти реплики, требования и возгласы, зафиксированные Сенекой в одном из его писем, толпа, недовольная происходившим на арене, выкрикивала надсмотрщикам, тренерам и мастерам боя, стоявшим наготове для того, чтобы в любой момент заставить гладиаторов почувствовать, чего желает народ. Просто словами они не удовлетворялись, но бросали краткие страшные приказы подчиненным им рабам, чтобы те бичами подстегнули недостаточное воодушевление гладиаторов, не желавших убивать или умирать. «Дай ему! — требовали они. — Врежь хорошенько!» И их жертвам не оставалось ничего иного, как броситься в гущу боя. Тех же, кого так и не удавалось воодушевить, прижигали раскаленным железом. Как устроитель, так и зрители считали себя вправе требовать от бойцов настоящей резни.

Каждый удар сверху, снизу, сбоку острием, наносимый одним гладиатором другому, толпа на скамьях сопровождала дикими возгласами (как, впрочем, и теперь во время поединков боксеров, корриды или петушиных боев). «Есть! Еще раз есть!» — гремело над ареной при каждом удачном выпаде. Точно так же при каждом ранении, наносимом гладиатору, на победу которого делалась ставка, раздавались крики отчаяния и разочарования, ведь многим приходилось дрожать за собственные деньги — ставки были немалые. То, отчего один вешал голову, у другого вызывало буйную радость — это когда падал на песок сраженный насмерть гладиатор.

Однако отнюдь не всегда бои заканчивались смертельным ударом. В большинстве случаев побежденный оказывался всего лишь без чувств или, обессиленный от ран, опускался на колени. Если он не желал биться до последнего вздоха, то он отбрасывал щит и оружие в сторону, ложился на спину и просил о пощаде, поднимая левую руку и вытягивая большой или указательный палец.

Право рокового решения принадлежало, собственно говоря, устроителю, однако уже во времена Империи существовал обычай, в соответствии с которым зрители могли требовать пощады или смерти побежденного. Если император уступал их требованиям, то, конечно, не от широты душевной, а из холодного расчета. Маленький человек, всю жизнь подчинявшийся кому-либо, в эти краткие мгновения испытывал сладость власти казнить и миловать. Прислушиваясь к гласу народному, император приоткрывал кран для выхода накопившейся агрессивности и приобретал таким образом благосклонность народа.

Если гладиатор бился смело и даже в безвыходной ситуации оказывал сопротивление противнику, то зрители поднимали большой палец, махали платками, порой выкрикивая при этом: «Пусть бежит!» Побежденный боец мог покидать арену помилованным, если свой большой палец поднимал и император.

Особым уважением пользовались гладиаторы, отклонявшие вмешательство народа и знаками дававшие понять, что раны их не настолько серьезны.

Если же публика считала, что побежденный заслуживает смерти, потому что он вел себя как трус и стремился уклониться от боя, то большой палец опускался вниз и раздавались возгласы: «Убей его!» Судьба его была решена, если и большой палец императора указывал вниз. В этом случае побежденный должен был подставить победителю собственную шею для последнего удара.

«Пусть предостережет тебя моя судьба. Ни ломаного гроша за павшего, кто бы он ни был!» — гласит надпись на могиле гладиатора, напрасно, по-видимому, молившего римлян о пощаде. Если же поединок заканчивался ничьей, что также порой случалось, то обычно оба бойца живыми покидали арену. Никто не победил, но и никто не проиграл. Такой вид пощады ценился, конечно, ниже, чем победа, но выше, чем милость, оказанная побежденным.

Случалось, но довольно редко, что организовывались гладиаторские игры, на которых милость к израненным гладиаторам исключалась с самого начала и бой неизбежно продолжался до тех пор, пока в живых оставался лишь один из гладиаторов. «Он запретил гладиаторам биться без пощады», — сообщает Светоний об Августе, сокрушавшемся по поводу именно таких игр, устроенных, несмотря на тайное предупреждение, заносчивым дедом Нерона. Да и другие устроители и торговцы гладиаторами похвалялись тем, что приказывали убивать всех проигравших, ибо только так можно было совершенно удовлетворить жаждавшую крови толпу.

Случай другого рода произошел в правление не привыкшего церемониться Домициана, прервавшего бой двух равных гладиаторов, дравшихся до изнеможения. Он обоих объявил победителями, подарив им rudis — деревянный меч, знак гладиаторской свободы, по поводу чего Марциал сложил очередной гимн императору:

В подобных случаях император Траян столь же благосклонно относился ко всем бойцам.

Довольно часто случалось и так, что победа не означала еще окончания боя, особенно в тех случаях, когда публика была недовольна победителем или же на арене выступал преступник, оставлять жизнь которому не желал никто. Поэтому в тот же день он дрался против следующего определенного жребием противника или даже третьего, заступавшего на место второго. Император Каракалла заставил однажды гладиатора Батона биться в очередь с двумя заместителями. Но три схватки за день сломили и Батона: то, чем с радостью наслаждался принцепс, гладиатору стоило жизни — с самого начала боя было ясно, что такой конец неизбежен; это было, конечно, ничем не прикрытое убийство.

Для удаления с арены павших была придумана особо отвратительная процедура. Служители в масках, изображавших бога подземного царства Меркурия, с помощью раскаленного железа проверяли, действительно ли пресеклась нить жизни лежащего перед ними гладиатора, или же он еще вздрагивает. Таким образом находили и тех, которые лишь притворялись мертвыми от страха и отчаяния. И они, конечно, не уходили от своей судьбы. Их уносили с арены вместе с трупами, а иной раз и утаскивали крюками. Служители в масках и одеянии этрусского божества — спутника мертвых Харона с молотком, знаком его, в руке провожали их сквозь «Ворота смерти», ведшие в украшенную венками мертвецкую. Тех же, кто подавал признаки жизни, добивали.

Во время пауз между боями мальчики и африканские рабы, а также другие слуги прибирали арену, перекапывали и разравнивали песок, подсыпая новый там, где он был пропитан кровью. Хоровод смерти мог продолжаться.

Победивший гладиатор в знак своего успеха получал пальмовую ветвь, которой он гордо размахивал перед зрителями. В грекоязычных областях Римской империи вместо нее или наряду с нею он получал также и венок либо корону, которой увенчивали его. Хорошо показавшим себя популярным бойцам доставались солидные премии, дома и прочие ценные дары. Финансировал раздачу призов, проходившую по окончании «спектакля» под громовые овации и возгласы зрителей, устроитель.

Светоний в своих биографиях римских императоров приводит тому несколько примеров. Так, Август «даже не на своих зрелищах и играх раздавал от себя и венки, и много дорогих подарков». Рассказывая о Клавдии, дававшем самые различные гладиаторские игры, он выделяет короткое, немногодневное внеочередное представление, которое император называл «спортула». Собственно говоря, под словом этим понималась закуска, которую раздавали в корзинках менее важным гостям, вместо того чтобы усадить их за стол. Поэтому Клавдий называл эти свои игры «спортулой» или «закуской», заявив по поводу первого увеселения такого рода: «Я приглашаю народ как бы к угощению неожиданному и неподготовленному».

«На играх такого рода держался он всегда доступней и проще; даже когда победителю отсчитывали золотые монеты, он вытягивал левую руку и вместе с толпою громко, по пальцам, вел им счет. Много раз он приглашал и призывал зрителей веселиться, то и дело называя их хозяевами».

Нерон определенно придерживался того мнения, что нет толку ни в деньгах, ни в богатстве, если нет возможности промотать их. По свидетельству Светония, «…людей расчетливых называл он грязными скрягами, а беспутных расточителей — молодцами со вкусом и умеющими пожить… Поэтому и сам он не знал удержу ни в тратах, ни в щедротах». Так, например, гладиатору Спикулу, бывшему, как и он сам, еще И кифаредом, он подарил имущество и дворцы триумфаторов, т. е. одарил, подобно победившему полководцу.

Бои гладиаторов. Настенные рисунки и надписи из Помпей

Марк Аврелий же, напротив, старался пресекать подобные крайности. Установив потолок цен на гладиаторов, он ограничил и тарифы их вознаграждений. Премия для свободного не должна была превышать четверти его покупной цены, а для бойца рабского сословия она ограничивалась одной пятой.

Вечером праздничного дня играм подводился итог. Служитель амфитеатра отмечал в списке имена гладиаторов, проставляя напротив имени убитого латинскую букву «Р» — начальную литеру слова «periit» — павший, «V» — vicit — напротив имени победителя и «М» — missus (помилован) — напротив того, кого пощадили толпа и император. Последние, кстати, покидали арену через специальные ворота — Porta Sanavivaria, с тем чтобы через короткое время вновь биться на очередном народном празднестве.

Счастливчиками считались немногие бойцы, которые добыли rudis — «меч свободы», а тем самым одновременно и освобождение от гладиаторской службы.

«Удирать — ни-ни…»

Лишь зная варварские правила, по которым проходили гладиаторские игры, можно правильно понять болтовню лоскутника Эхиона из Петрониева «Пира Трималхиона». После того как другой гость, Ганимед, типичный пессимист, высказал все возможные жалобы на счет постоянного вздорожания, упадка нравов, забвения религии и безобразий в Риме, лоскутник нарисовал совершенно розовую картину. Замечательно в его откровенной болтовне для нас то, как он оценивает возможности кандидатов, борющихся за политические посты. С одной стороны, это организатор игр, желающий оттеснить соперника, а с другой — еще один, но насколько критически оценивает организованные им бои говорящий.

«Пожалуйста, — сказал Эхион-лоскутник, — выражайся приличнее. «Раз — так, раз — этак», как сказал мужик, потеряв пегую свинью. Чего нет сегодня, то будет завтра, в том вся жизнь проходит. Ничего лучше нашей родины нельзя было бы найти, если бы люди поумней были. Но не она одна страдает в нынешнее время. Нечего привередничать: все под одним небом живем. Попади только на чужбину, так начнешь уверять, что у нас свиньи жареные разгуливают. Вот, например, угостят нас на праздниках, в течение трех дней, превосходными гладиаторскими играми; выступит не какая-нибудь труппа ланистов, а несколько настоящих вольноотпущенников. И Тит наш — натура широкая и горячая голова: так или этак, а ублажить сумеет; уж я знаю, потому что я в его доме принят. Половинчатости он не терпит: гладиаторам будет дано первостатейное оружие; удирать — ни-ни; сражайся посередке, чтобы всему амфитеатру было видно, средств у него хватит: 30 000 000  сестерциев досталось, как отец его номер. Если он и 400 000 выбросит, состояние его даже и не почувствует, а он увековечит свое имя. У него уже есть несколько парней, и женщина-эсседария, и казначей Гликона, которого накрыли, когда он забавлял свою госпожу. Увидишь, как народ разделится между ревнивцем и любезником. Ну и Гликон! Грошовый человечишко! Отдает зверям казначея. Это значит выставить себя на посмешище. Разве раб виноват? Делает, что ему велят. Скорей бы следовало посадить быку на рога эту ночную вазу. Но так всегда — кто не может по ослу, тот бьет по седлу. И как мог Гликон вообразить, что из Гермогенова отродья выйдет что-нибудь путное? Тот мог коршуну на лету когти постричь. От змеи не родится канат (т. е. «яблоко от яблони недалеко падает»). Гликон, один Гликон внакладе: на всю жизнь пятно на нем останется, и разве смерть его смоет! Но всякий сам себе грешен. Да вот еще: есть у меня предчувствие, что Маммеа нам скоро пир задаст, — там-то уж и мне, и моим по два динария достанется. Если он сделает это, то отнимет у Норбана все народное расположение; вот увидите, что он теперь победит его на всех парусах. Да и вообще, что хорошего сделал нам Норбан? Дал гладиаторов дешевых, полудохлых, дунешь на них, и повалятся; и бестиариев видывал я получше; всадников, которых он дал убить, можно было счесть за человечков с ламповой крышки — сущие цыплята: один — увалень, другой — кривоногий, а тертиарий-то [третий дублер] — мертвец за мертвеца, с подрезанными жилами. Пожалуй, еще фракиец был ничего себе: дрался по правилам. Словом, всех после секли, а вся публика кричала: «Наддай!» Настоящие зайцы! Он скажет: «Я вам устроил игры», а я ему: «А мы тебе хлопаем». Посчитай и увидишь, что я тебе больше даю, чем от тебя получаю. Рука руку моет».

Разочаровавшие толпу гладиаторы должны были быть счастливы, что отделались так дешево — только побоями.

Морские сражения на потеху толпе

О массовых гладиаторских битвах мы уже упоминали выше. Они случались довольно редко и чаще всего не в амфитеатре, слишком малом для подобных зрелищ. Так, например, в 46 г. до н. э. Цезарь приурочил к своему триумфу сражение двух отрядов, в состав каждого из которых входили по 500 пеших солдат, 300 всадников, а также 20 слонов, на спинах которых в специальных башенках также располагались вооруженные бойцы. Проходило оно в цирке.

Еще одна грандиозная резня состоялась в 7 г. до н. э. в честь умершего пятью годами раньше Агриппы в построенной им Септе. По свидетельству Светония, в 44 г. Клавдий после победы в Британии «дал на Марсовом поле военное представление, изображавшее взятие и разграбление города, а потом покорение британских царей, и сам распоряжался, сидя в плаще полководца». Для несколько меньшего боя между пехотинцами, устроенного Нероном в 57 г., арены амфитеатра было вполне достаточно, в то время как триумфальные игры Домициана, в которых принимали участие конные и пешие гладиаторы, проходили в цирке.

Но истинной кульминацией всех этих кровавых игрищ были, несомненно, настоящие морские сражения, устраивавшиеся для развлечения толпы. Затопляя огромные пространства, устраивали искусственные озера. На них выпускали корабли со специально обученными гладиаторами, особенно из числа военнопленных, вступавшими в смертельную схватку на воде.

Традиция эта восходит к Цезарю. В 46 г. до н. э. он первым устроил в связи со своим четырехкратным триумфом подобный спектакль на озере, специально для этого устроенном на Марсовом поле. Противоборствующие стороны в составе тысячи матросов и 2000 гребцов, посаженных на различные корабли, отчаянно бились друг против друга, представляя тирийский и египетский флоты. По свидетельству Светония, «на все эти зрелища отовсюду стекалось столько народу, что много приезжих ночевало в палатках по улицам и переулкам; а давка была такая, что многие были задавлены до смерти, в том числе два сенатора». Через год после смерти Цезаря, т. е. в 43 г. до н. э., озеро на Марсовом поле было засыпано, так как считали, что его дурно пахнувшие испарения способствовали распространению зверствовавшей тогда эпидемии.

Тысячи и тысячи гладиаторов и гребцов, гораздо больше, чем во времена Цезаря, выступали в другой большой морской битве, устроенной Августом во 2 г. до н. э. в связи с освящением храма Марса Ультора (Мстителя), воздвигнутого в честь Цезаря. Для этого на правом берегу Тибра, примерно напротив засыпанной арены первой битвы на воде, было выкопано огромное озеро, размерами своими — 557 х 536 м — втрое превосходившее площадь Колизея. Берега его окружали кустарники, рощи и сады, а устроенный посредине искусственный остров позволял выполнять искусные тактические маневры. Озеро это со всеми сооружениями, продолжавшее существовать и в дальнейшем, именовалось навмахией; этим словом обозначались и водные гладиаторские бои. На его глади вступили в кровавую битву на потеху многотысячной толпе вооруженные силы «афинян» и «персов», размещенные на тридцати остроносых биремах и триремах, а также множестве более мелких кораблей.

Римский поэт Овидий (43 г. до н. э. — 17 г. н. э.), заметивший, что огромное стечение народа из всех уголков страны, случавшееся при такого рода увеселениях, благоприятствовало новым знакомствам и флирту, в своей поэме «Наука любви» так восхваляет эту морскую битву:

Однако предшествующие и все последующие гладиаторские морские сражения затмила навмахия, устроенная Клавдием в 52 г. н. э. на Фуцинском озере (Лаго ди Челано). Незадолго перед разрушением перемычки в конце туннеля, прокладывавшегося много лет через Абруццкие Апеннины, он использовал последнюю возможность перед спуском озера в Лирис (Гарлиано) для того, чтобы устроить на нем колоссальное морское сражение. Выше мы уже упоминали об этом, приведя краткое свидетельство Светония. Подробнее сообщает о нем Тацит в своих «Анналах»:

«Клавдий снарядил триремы и квадриремы, посадив на них девятнадцать тысяч человек; у берегов озера со всех сторон были расставлены плоты, чтобы сражающимся некуда было бежать, но внутри этого ограждения оставалось довольно простора для усилий гребцов, для искусства кормчих, для нападения кораблей друг на друга и для всего прочего, без чего не обходятся морские бои. На плотах стояли манипулы преторианских когорт и подразделения конницы, на них же были возведены выдвинутые вперед укрепления с готовыми к действию катапультами и баллистами, тогда как остальную часть озера стерегли моряки на палубных кораблях».

Знак к началу битвы подавал серебряный тритон — греческий морской бог, по виду наполовину человек, наполовину дельфин, — с помощью машины поднимаясь из воды. «Берега, холмы, вершины окрестных гор заполнили, как в амфитеатре, несметные толпы зрителей, привлеченных из ближних городов и даже из Рима жаждою к зрелищам, тогда как иных привело сюда стремление угодить принцепсу. Сам он в роскошном военном плаще и недалеко от него Агриппина в вытканной из золотых нитей хламиде [широкой греческой накидке] занимали первые места. И хотя сражение шло между приговоренными к смерти преступниками, они бились, как доблестные мужи, и после длительного кровопролития оставшимся в живых была сохранена жизнь.

По окончании зрелища, разобрав запруду, открыли путь водам; но тут стала очевидной непригодность канала, подведенного к озеру выше уровня его дна или хотя бы до половины его глубины. Из-за этого в течение некоторого времени продолжались работы по его углублению, и затем, чтобы снова привлечь народ, на озере возводится помост для пешего боя, и на нем даются гладиаторские игры. Возле места, где озеру предстояло устремиться в канал, было устроено пиршество, участников которого охватило смятение, когда хлынувшая с огромной силой вода стала уносить все попадавшееся на ее пути, сотрясая и находившееся поодаль, сея ужас поднятым ею ревом и грохотом. Воспользовавшись испугом принцепса, Агриппина принимается обвинять ведавшего работами на канале Нарцисса в алчности и хищениях, но и он не молчит, упрекая ее в женской необузданности и в чрезвычайно высоко метящих замыслах».

Корабельные бои происходили и на арене амфитеатров, заливавшихся для этого водой. Уже в деревянном амфитеатре, построенном в 57 г. н. э. по приказу Нерона на Марсовом поле, устраивались такого рода зрелища. На глади искусственного пруда, в котором плавали рыбы и морские животные, сражение вели «афиняне» и «персы». Затем вода была вновь спущена и арена осушена, и зрители могли насладиться видом резни на суше.

Аналогичное водное сражение воспевает и Марциал в своей «Книге зрелищ»:

На празднике, состоявшемся там же в 64 г., Тигеллин включил в его программу еще один пункт. В начале игр также состоялась морская битва, затем были организованы гладиаторские бои. В завершение празднества арена была вновь затоплена, и Тигеллин устроил великолепный пир на воде.

До него пир на кораблях давал Нерон, использовав место бывшей навмахии Августа.

Та же самая старая навмахия служила местом проведения блистательных игр, устроенных в 80 г. Титом в рамках 100-дневного празднества по случаю открытия Колизея. По его приказу искусственное озеро было укрыто бревнами, и на построенной таким образом площадке состоялись гладиаторские игры для народа, а также «травля 5000 разных диких зверей», как сообщает Светоний. Во второй день то же самое место служило ареной состязаний боевых колесниц. На третий день последовала битва между «афинянами» и «сиракузянами», завершившаяся победой «афинян», пробившихся наконец к маленькому острову и взявших крепость, расположенную на нем.

Неудивительно, что придворный поэт Марциал пришел от этой битвы в восхищение и оценил ее выше, чем знаменитое сражение на Фуцинском озере:

Тит устроил морскую битву между «коркирейцами» и «коринфянами» и в амфитеатре Флавиев.

Домициан, все время завидуя предшественнику и брату Титу и стремясь его превзойти, приказал не только залить арену Колизея водой и устроить там сражение, но и выкопать неподалеку от Тибра новое большое озеро и окружить его трибунами для зрителей. В битве, устроенной там в 89 г., принимало участие почти столько же кораблей, сколько и в настоящем морском сражении.

Печальный итог всех этих отмеченных манией величия мероприятий подвел через сто лет после того греческий историк Дион Кассий (ок. 150–230 г. н, э.), смотревший на блистательную резню несколько в ином свете, чем бывший с императорами на дружеской ноге придворный поэт. Ведь жизнью поплатились не только все гладиаторы, но и многие зрители:

«Когда внезапно разразился ужасный дождь, сопровождавшийся сильнейшим ветром, он никому не позволил покинуть зрелище для того, чтобы переодеться, в то время как сам менял один плащ за другим. Многие простудились и умерли. Чтобы утешить людей, он приказал угощать их всю ночь напролет».

Император Траян (98-117 гг. н. э.), при котором Римская империя достигла наибольших размеров, также развлекал народ морскими сражениями. Наряду с новым амфитеатром — amphitheatrum Castrense — он повелел устроить еще одну арену для морских сражений — naumachia Vaticana — к северо-западу от воздвигнутой позднее усыпальницы Адриана (замок Ангела).

В ознаменование тысячелетия города Рима, праздновавшегося в 248 г. н. э., битву на воде устроил император Филипп Араб (244–249 гг. н. э.).

Страх перед гладиаторами

«Ведь его… Блез умертвил минувшею ночью руками своих гладиаторов, которых он держит и вооружает на погибель нам, воинам. Отвечай, Блез, куда ты выбросил труп? Ведь даже враги, и те не отказывают в погребении павшим. Когда я утолю мою скорбь поцелуями и слезами, прикажи умертвить и меня».

Об этих тяжких обвинениях, брошенных подстрекателем Вибуленом, сообщает нам Тацит в своих «Анналах». Эпизод разворачивался на фоне опасного мятежа трех расквартированных на Дунае паннонских легионов, возникшего в 14 г. н. э. после вступления на трон императора Тиберия. Командовал ими легат Юний Блез, разместивший в лагере наряду с регулярными войсками и собственный гладиаторский отряд. Этих сорвиголов он использовал по собственному произволу, чтобы убирать неугодных солдат, так по крайней мере утверждал Вибулен, один из главарей мятежа. Жертвой последней ночи якобы стал его собственный брат.

«Свою речь он подкреплял громким плачем, ударяя себя в грудь и в лицо; затем, оттолкнув тех, кто поддерживал его на своих плечах, он спрыгнул наземь и, припадая к ногам то того, то другого, возбудил к себе такое сочувствие и такую ненависть к Блезу, что часть воинов бросилась вязать гладиаторов… часть — прочих его рабов, тогда как все остальные устремились на поиски трупа. И если бы вскоре не стало известно, что никакого трупа не найдено, что подвергнутые пыткам рабы решительно отрицают убийство и что у Вибулена никогда не было брата, они бы не замедлили расправиться с легатом. Все же они прогнали трибунов и префекта лагеря, разграбили личные вещи бежавших…»

Это был далеко не первый и не последний случай использования гладиаторов вне арены. Римляне чувствовали себя в безопасности перед гладиаторами, если те были на арене или в зорко охранявшихся казармах, так же как перед хищниками за решеткой. Но ужас и тревога охватывали их, если жестокие, отчаянные молодцы вырывались оттуда либо их пытались использовать для достижения своих целей тщеславные политики, мятежники и заговорщики.

Бегство Спартака и его товарищей из капуанской школы в 73 г. до н. э. привело даже к серьезному восстанию рабов. Страх, охвативший Рим в ту пору, вспыхивал вновь и вновь всякий раз, когда гладиаторы опять оказывались на свободе. Так, «в народе уже вспоминали о Спартаке и былых потрясениях» (Тацит), когда при Нероне (54–68 гг. н. э.) гладиаторы чуть не вырвались из казармы Пренесты (Палестрина). Однако стража подавила эту попытку, так же как и еще одну, менее опасную, предпринятую 80 гладиаторами в Риме во времена императора Проба (276–282 гг.).

Не меньшей представлялась и опасность со стороны банд гладиаторов, принадлежавших революционно настроенным политикам. Так, 21 октября 63 г. до н. э. сенат, заседая в связи с необходимостью подавления заговора Каталины, наряду с другими решениями постановил удалить из Рима гладиаторские отряды, передислоцировав их в Капую и другие города страны, с тем чтобы с самого начала выбить из рук заговорщиков очень важные козыри. Насколько оправданной была такая предосторожность, показали позднее бесчинства народных трибунов — демагогов Клодия и Милона, использовавших шайки гладиаторов.

Теперь становится понятным, почему в 49 г. до н. э., в начале гражданской войны, приверженцев Помпея охватил страх перед бойцами Цезаря, содержавшимися им в капуанской школе. Осужденная всеми попытка консула Лентула включить их в состав армии была сведена на нет Помиеем, распределившим гладиаторов между римскими семьями в качестве телохранителей.

Марку Антонию, напротив, удалось привлечь их к своей борьбе против Августа, причем они довольно долго оставались ему верны. Армии Л. Антония и Д. Брута также были усилены гладиаторами.

Точно так же и Сакровир, поднявши в 21 г. н. э. восстание против владычества Рима, призвал в свое войско в качестве солдат галльских бойцов-крупеллариев, или «латников».

«Несколько гладиаторов-фракийцев он поставил начальниками над германскими телохранителями, гладиаторам-мирмиллонам он убавил вооружение» — то, что сообщает Светоний об использовании императором Калигулой гладиаторов в качестве личной охраны (а Сабин, отличавшийся необыкновенной физической силой, поднялся даже до должности трибуна преторианцев), вполне соответствует и их применению императором Нероном, составившим из них отряд, во главе которого он по ночам рыскал по улицам города, пугая римлян.

Набирали гладиаторов в свои войска также императоры Отон, Вителлий, Марк Аврелий и Дидий Юлиан. Когда в 69 г. н. э., после смерти Нерона и вскоре после убийства Гальбы, в споре за власть столкнулись Отон и Вителлий, Отон усилил свои войска 2000 гладиаторов. По словам Тацита, это была «постыдная разновидность вспомогательного войска, которой, однако, в пору гражданских войн не брезговали и более взыскательные полководцы». Однако бойцы, обученные ведению поединков на арене, защищали позиции Отона на реке По отнюдь не так мужественно, как регулярные войска.

Солдатской стойкости и смелости недоставало и гладиаторам, нанятым более успешно действовавшим Вителлием: представившуюся впоследствии благоприятную возможность они использовали для того, чтобы перебежать к его последнему и более удачливому сопернику Веспасиану.

Но и Веспасиану было от них немного радости, ибо, по словам Тацита, при штурме Тарацины лишь «несколько гладиаторов оказали отпор врагу и дорого продали свою жизнь, остальные устремились к кораблям, где их ждала та же гибель».

«На безрыбье и рак — рыба», — гласит известная пословица. Тем же самым правилом руководствовались и в Риме, если нужда в «пушечном мясе» становилась особенно острой. Именно такая ситуация возникла в результате германских вторжений, и тогда Марк Аврелий (121–180 гг. н. э.) вынужден был в начале первой Маркоманнской войны (166–175 гг.) пополнить обескровленную чумой армию отбросами общества — рабами, бандитами и гладиаторами, использовавшимися им в деле спасения отечества в качестве вспомогательных войск. Отряду гладиаторов, который он вооружил, находясь в столь тяжелом положении, было присвоено многообещающее название «Послушные». В 193 г., во время гражданской войны, услугами капуанских гладиаторов решил воспользоваться и император Дидий Юлиан, сидевший в Риме, когда узнал, что к городу подходят войска Севера.

Гладиаторы, обученные в своих казармах биться не на жизнь, а на смерть, вместо того чтобы развлекать народ, могли быть направлены против него твердой рукой безответственного политика. Сознание того, что инкорпорированные в общество гладиаторы представляют собой постоянную угрозу его безопасности, порождало страх и панику при всяком новом происшествии, связанном с ними.

Подобное же чувство опасности, охватившее многих, возникло, естественно, и в результате участия одного из членов императорского отряда гладиаторов в убийстве Домициана 18 сентября 96 г. н. э. Измученный дурными предчувствиями и потрясенный предсказаниями астролога Асклетариона и затем германскою гадателя, через некоторое время вследствие обмана император все же поверил, что опасность миновала. Обрадовавшись, он по своему обыкновению поспешил было в баню перед тем, как приступить к обеденной трапезе, «по спальник Парфений остановил его, сообщив, что какой-то человек хочет спешно сказать ему что-то важное», сообщает Светоний. Тогда, отпустивши всех, он вошел в спальню и там был убит.

О том, как убийство было задумано и выполнено, рассказывают так: «Заговорщики еще колебались, когда и как на него напасть — в бане или за обедом; наконец, им предложил совет и помощь Стефан, управляющий Домициллы, который в это время был под судом за растрату. Во избежание подозрения он притворился, будто у него болит левая рука, и несколько дней подряд обматывал ее шерстью и повязками, а к назначенному часу спрятал в них кинжал. Обещав раскрыть заговор, он был допущен к императору; и пока тот в недоумении читал его записку, он нанес ему удар в пах. Раненый пытался сопротивляться, но корникуларий Клодиан, вольноотпущенник Парфений Максим, декурион спальников Сатур и кто-то из гладиаторов набросились на него и добили семью ударами».

В сравнении с огромными массами рабов гладиаторы составляли ничтожное меньшинство. Однако опасности, исходившей от вооруженных и обученных бойцов, римляне боялись больше, чем восстания рабов.

Отбросы общества

Гладиаторов не просто боялись, напротив, общество относилось к ним с презрением и отвращением. По своему социальному положению они стояли на той же ступени, что и торговавшие собственным телом женщины и мужчины, с которыми их сравнивали Сенека и Ювенал. Они считались отбросами общества, как бы прокаженными, наряду с некоторыми категориями преступников и людьми низменных профессий. Закон, поставивший их в столь позорное положение, превращал гладиаторов в объект народного увеселения на арене без права на личную жизнь. Гладиатор не мог быть свободен, даже если он не был принужден к этому занятию в качестве раба, военнопленного или уголовного преступника, осужденного к такому наказанию, а являлся вольнонаемным добровольцем.

Не имевший достоинства не мог быть достойно похоронен. Исключения допускались, лишь если того настойчиво требовали близкие убитого гладиатора, хозяин, собратья по оружию, друзья либо поклонники его таланта, подкрепляя свои устремления соответствующими денежными суммами.

Многочисленные надгробные надписи показывают, что подобные случаи все же не были редкостью, раскрывая, однако, мотивы тех, кто столь усердно пекся о погребении. Так, иные владельцы гладиаторов устраивали монументальное захоронение для всех жертв только что окончившихся игр, считая, что тем самым демонстрируют свою щедрость. Некий Константин из Тергеста (Триест) сообщает на памятнике именно такого типа, что воздвиг его в благодарность за полученное разрешение на проведение гладиаторских игр. Очевидно, это производило впечатление на гладиаторов, так же как и щедрый жест Нерона, повелевшего украсить носилки погибших бойцов янтарем.

Относительно своего будущего гладиатор не питал обманчивых надежд. Переживший все бои и получивший в знак освобождения деревянный меч гладиатор мог, подобно немногим другим счастливцам, посвятить себя частной жизни. Иной раз и случай играл в этом немалую роль. Послушаем Светония:

Клавдий дал «одному колесничному гладиатору почетную отставку по просьбе его четверых сыновей и под шумное одобрение всех зрителей, а потом тут же вывесил объявление, указывая народу, как хорошо иметь детей, если даже гладиатор, как можно видеть, находит в них защитников и заступников».

Но чаще всего гладиаторы становились жертвами кровавой резни на арене еще в молодые годы. «Пал после пяти боев, 22 лет от роду, на шестом году супружества» — такова одна из типичных надгробных надписей.

так оплакивает молодая женщина в одном папирусе смерть своего возлюбленного, гладиатора. Подобным же образом звучат и надписи, выбитые по просьбе гладиаторских вдов на памятниках их мужей. Интересно, что часто они писались так, как если бы заговорил сам умерший. В них и теперь слышится и смертная тоска, и мечта о посмертной славе:

«От ран погиб я, не от противников мечей»;

«Любимый всеми»;

«Меня не противник, а судьба победила»;

«Полинейк прикончил вероломного Пиннаса и тем отомстил за меня»;

«Никто не страдал из-за меня, а вот теперь страдаю я»;

«Многих противников я пощадил».

«Девочек ночных властитель и врачеватель»

Гладиаторов не только боялись, презирали и отвергали — их еще и любили. Победоносные и красивые собой бойцы пользовались у посетителей амфитеатра огромной популярностью. Их искусство прикончить противника, храбро сражаясь на арене, и доставить публике удовольствие лицезреть «прекрасную смерть» вызывало у мужчин возгласы восхищения, а у женщин — вздохи сердечной страсти.

О заветных мечтах девушек и женщин всех сословий свидетельствуют многочисленные надписи на стенах домов Помпей. Так, например, одна из надписей на колоннах перистиля в доме, раскопанном в 1880 г., называет фракийца Целада «отрадой и мечтой девушек» («suspirium puellarum… puellarum decus»), а ретиарий Кресцент именуется даже «девочек ночных властителем и врачевателем» («рирагги domnus; puparum nocturnarum… medicus»).

Изображения этих донжуанов мы находим и на памятниках. Мы видим гладиаторов с прекрасно сложенной фигурой и великолепными прическами, которые не могли не производить впечатление на поклонниц.

«Ты уверен в своей красоте и поэтому, разыгрывая гордеца, торгуешь объятьями, а не даришь их. Зачем эти тщательно расчесанные волосы? Зачем лицо покрыто румянами? К чему эта нежная игра глазами, эта искусственная походка и шаги, ровно размеренные? Разве не для того, чтобы выставлять красоту свою на продажу?» — пеняет на страницах Петрониева «Сатирикона» служанка Хрисида уволенному из гладиаторов за негодностью Энколпию. В него, представившегося рабом по имени Полиэн, влюбилась прекрасная Кирка. Ее служанка, которой поручено устроить свидание с объектом страсти госпожи, так говорит Энколпию:

«Так вот, если ты продаешь то, что нам требуется, так ваш товар, наш купец; если же — что более вяжется с человеческим достоинством — ты делишься своими ласками бескорыстно, то сделай это в виде одолжения. А что касается твоих слов, будто ты раб и человек низкого происхождения, так этим ты только разжигаешь желание жаждущей. Некоторых женщин возбуждает нечистоплотность: сладострастие в них просыпается только при виде раба или вестового, высоко подпоясанного. Других распаляет вид гладиаторов, или покрытого пылью погонщика ослов, или, наконец, актера на сцене, выставляющего себя напоказ. Вот из такого же сорта женщин и моя госпожа: она от орхестры мимо четырнадцати рядов проходит и только среди самых подонков черни отыскивает себе то, что ей по сердцу».

Даже и на дам высшего света мощь гладиаторского оружия производила неизгладимое впечатление. Поэтому бойцы арены представлялись им подобными Гиацинту, любимцу Аполлона, убитому им по нечаянности, из пролившейся крови которого и родился одноименный цветок. Этим сравнением пользуется Ювенал в своей едкой сатире на Эппию, ведущую себя столь же отвратительно, как Мессалина, ибо воспылала любовью к гладиатору с постоянно слезящимися глазами, обезображенному шрамами и опухолями:

Казанова Эпиии, как видим, вовсе не был Адонисом, но… гладиатором и потому достойным греха!

Естественно, что такая слабость слабого пола к гладиаторам, среди которых были, несомненно, и настоящие герои, не оставалась без последствий. Так, например, предполагали, что Нимфидий Сабин, советник Нерона и префект претория, был сыном гладиатора Марциана, в которого из-за его славы влюбилась мать Сабина, вольноотпущенница.

Если соответствуют действительности слухи относительно сомнительного происхождения Курция Руфа, удостоенного императором Клавдием триумфа и получившего в управление провинцию Африка, то его судьба была еще большим взлетом. С пренебрежением Тацит говорит следующее: «Некоторые передают, что он сын гладиатора, не стану утверждать ложного и стыжусь сказать правду».

Самый известный слух такого рода касался императора Коммода. Злые языки говорили, что его отец — не Марк Аврелий, а некий гладиатор, ибо Фаустина, жена Марка Аврелия, имела в Кайете внебрачные связи с матросами и гладиаторами.

В наши дни роль гладиаторов — сердцеедов и отрады девушек взяли на себя звезды эстрады, и как вчера, так и сегодня поклонницы с приходом ночи одинаково страстно заключают их в свои объятия. Времена меняются — страсти остаются.

Воспетые поэтами

Большую часть гладиаторов общество презирало, отталкивало и боялось, но некоторые из них были любимы толпой и воспеваемы поэтами.

Так, Марциал превозносит гладиатора Гермеса, одинаково непобедимого в трех основных видах оружия: в качестве легко вооруженного велит а, ретиария с сетью и трезубцем или же в тяжелом вооружении самнята. Чтобы увидеть его, мастера боевого искусства и учителя гладиаторов, которого никто не мог заменить на арене, публика устремлялась в амфитеатр:

Гермес — Марсова племени утеха,

Гермес может по-всякому сражаться,

Гермес — и гладиатор и учитель,

Гермес — собственной школы страх и ужас,

Гермес — тот, кого сам боится Гелий,

Гермес и Адволанта презирает,

Гермес всех побеждает невредимый,

Гермес сам себя в схватках замещает,

Гермес — клад для барышников у цирка,

Гермес — жен гладиаторских забота,

Гермес с бранным копьем непобедимый,

Гермес грозный своим морским трезубцем,

Гермес страшный и в шлеме под забралом,

Гермес славен во всех деяньях Марса,

Гермес вечно един и триединый.

Впрочем, восхищения публики удостаивались лишь виртуозы, уделом же париев было всеобщее презрение. Гладиаторский культ одних поднимал на щит, в то время как другие влачили жалкое существование. Удача могла принести звезде арены и уважение, и богатство; участью же заурядных бойцов становилась смерть.

Подвиги героев на арене и в постели представляли собой одну из самых популярных и неисчерпаемых тем сплетен в римском обществе (отголоски этого слышны у Эпиктета и Горация): иных приглашали даже во дворцы богатых и знатных, с тем чтобы иметь возможность и рассмотреть их вблизи, и украсить свое общество их присутствием. О великих гладиаторах говорили все, и потому становятся понятными слова Тацита о том, что дети римлян впитывают интерес к гладиаторам чуть ли не с молоком матери. Неудивительно, что римские дети охотно играли в гладиаторов.

От поэтов не отставали и художники: в Риме и его провинциях — от далекой Керчи в Южной России до африканской Кирены — они украшали дворцы и виллы, храмы, театры и надгробные памятники скульптурами, мозаиками и росписями, увековечившими славу гладиаторов. Так, еще в 145 г. до н. э. мастер монетного дела К. Теренций Лукан приказал запечатлеть финансировавшиеся им игры на картине, предназначавшейся для храма Дианы в Ариции, — пример, которому в императорскую эпоху следовали многие. Некий вольноотпущенник Нерона заказал роспись общественного портика в Антии, изображавшую гладиаторские бои. Живопись этого жанра встречается и в помпейском амфитеатре. Сцены охоты и гладиаторских боев с указанием имени, школы и достижений каждого бойца, выполненные в технике гипсового рельефа, украшают надгробие помпейского торговца рыбной пастой (гарумом) Умбриция Скавра. Огромные мозаичные изображения гладиаторских схваток открыты в Торре-Нуова, неподалеку от Тускула (III в. н. э.), а мозаика еще больших размеров — на Косе, одном из островов в юго-восточной части Эгейского моря. И в те времена от искусства до китча был всего лишь один шаг. Теперь промышленность наводит рекламный глянец на победителей Олимпийских игр, тогда то же самое происходило со звездами арены. Лавки ломились от горшков и блюд, светильников и кубков, гемм и перстней с портретами гладиаторов.

Подвиги популярных бойцов прославляли многочисленные надписи, выведенные на стенах домов гвоздем или углем. По большей части их находят именно на стенах домов, но они имеются, например, и в термах богатого Милета, на западном побережье Малой Азии, и в святилище фракийского божества Аццанаткона в месопотамском городе Дура-Европос. Иные настенные изречения наводят на мысли и о гомосексуальных наклонностях писавших.

Счастливчику, избегнувшему всех опасностей и завоевавшему свободу в многочисленных боях, открывались различные жизненные пути. Иным приходилось удовлетвориться положением бродячих жрецов римской богини войны Беллоны. На долю других выпадала лучшая участь: повесив свое оружие (как приношение) в храме Геркулеса, они продолжали жизнь в собственном поместье. Например, надписи из малоазиатских городов Гиераполя (Памуккале) и Миласы (Милас) свидетельствуют, что некоторые ушедшие на покой гладиаторы достигали довольно высокого общественного положения. Особым расположением пользовался, по-видимому, отставной боец из Анкиры (Анкара), которого не менее семи городов по обе стороны Эгейского моря провозгласили почетным гражданином.

Коммод — император и гладиатор

Не только римские дети охотно играли в гладиаторов — взрослые также во все большей степени отдавались этому «досугу». Подавляющее большинство римлян одобряло независимо от своей принадлежности к тому или иному слою общества кажущиеся нам столь жестокими и бесчеловечными гладиаторские игры; и даже образованные люди, такие, как Плиний Младший, рассматривали их в качестве наилучшего средства для боевой подготовки молодежи. Поэтому участие молодых людей в гладиаторских играх считалось подходящим времяпрепровождением, которое должно было способствовать военной закалке народа, не знающего страха ни перед ранами, ни перед самой смертью.

Дилетанты с гладиаторским оружием в руках были уже во времена Республики, а страсть испытать себя хотя бы с деревянным мечом охватывала даже представителей высших слоев общества — всадников и сенаторов. Именно такие римские всадники и сенаторы, сами отлично владевшие оружием, по просьбе Цезаря обучали даже молодых гладиаторов в его школах.

Впрочем, и многие императоры были страстными поклонниками гладиаторского искусства и не раз пытались сравняться с героями арены. Калигула первым из римских принцепсов стал обучаться гладиаторскому искусству и выступал с боевым оружием как «фракиец». Его невероятная приверженность этому роду оружия выражалась как в том, что он сделал нескольких гладиаторов-фракийцев своими телохранителями, так и в его отвращении к мирмиллонам, вооружение которых он приказал уменьшить. То, насколько Калигула ненавидел гладиаторов именно этого типа, проявилось однажды в его бою с профессиональным тренером. «Даже в часы отдохновения, среди пиров и забав, свирепость его не покидала ни в речах, ни в поступках, — сообщает Светоний. — Мирмиллон из гладиаторской школы бился с ним на деревянных мечах и нарочно упал перед ним, а он прикончил врага железным кинжалом и с пальмой в руках обежал победный круг».

Юношей выступал в показательных боях с гладиаторским оружием и правивший позже император Тит. Адриан и Лунин Вер также обучались гладиаторскому искусству. Императора Дидия Юлиана упрекали в том, что, уже будучи стариком, он все еще упражнялся с мечами, а братья Каракалла и Гета специально подбирали гладиаторов, обучавших их своему искусству.

Но в поклонении гладиаторам превзошел всех Коммод (180–192 гг.). «Жил он исключительно собственными удовольствиями, был любителем лошадей и еще большим приверженцем боев с участием людей и животных», — рассказывает о нем греческий историк и римский сенатор Дион Кассий. Тренировался он словно одержимый, участвовал в гладиаторских боях. Несмотря на то что уже в 31 год он пал жертвой покушения, до того он успел провести 1000 боев, причем 365 из них во время правления отца, а остальные — будучи единоличным правителем. Естественно, что из всех схваток он выходил победителем независимо от того, выступал ли он на играх, устраивавшихся претором Клодием Альбииом на форуме или происходивших во дворце или в амфитеатре. Особенно он гордился тем, что в качестве секутора мастерски бился с мечом в левой руке.

Он приканчивал всех животных, натыкавшихся на его меч. С людьми же, выступавшими против него, он обходился по-разному. Его современник Дион Кассий так повествует об этом:

«В качестве гладиатора Коммод выступал и в собственном дворце, причем некоторых своих противников он убивал; к другим он подходил, словно бы собираясь брить их, с бритвой в руке и отрезал нос, ухо или еще что-нибудь. Впрочем, публично дрался он без использования настоящего оружия и без пролития крови. Так, однажды перед визитом в театр на нем было белое шелковое шитое золотом платье с рукавами. В нем он принял и нас. Но, выразив желание пойти в театр, он надел пурпурные шитые золотом одежды поверх греческой хламиды того же цвета. На голове его индийскими драгоценными камнями сверкала корона, а в руке был обвитый змеями жезл Меркурия. Львиную шкуру и палицу несли по улицам впереди него, а в театре возлагали на золотое кресло независимо от того, присутствовал он сам или нет».

В безмерном своем тщеславии Коммод уподоблял себя второму Геркулесу, полубогу и герою греко-римских сказаний, побеждавшему людей и зверей, великанов и чудовищ. Поэтому на пьедестале собственной статуи, изображавшей его в образе Геркулеса, Коммод, объятый манией величия, приказал выбить, что на арене он одолел 12 000 противников. Ни больше ни меньше!

Божественную роль Геркулеса, победителя великанов, Коммод играет и в следующем эпизоде, также рассказанном Дионом Кассием. Вот вам еще один отвратительный пример прямо-таки мифологической жестокости:

«Однажды он приказал собрать всех мужчин в городе, ноги которых были изувечены болезнью либо несчастным случаем, замотать их ноги так, чтобы они стали похожи на змеиные тела, и выдать им вместо камней, которые они должны были бросать, губки. После чего прикончил их всех, словно бы это были гиганты».

На последнем году жизни его охватила прямо-таки безумная страсть к удовольствиям. На четырнадцатидневных играх он бросался из одного боя в другой, точно желал перещеголять себя самого перед близкой смертью. В первый день состоялась шикарная травля, если не сказать просто резня, ибо, сидя в своей почетной ложе, Коммод перестрелял сто медведей. Затем утром он сам участвовал в травлях, а после полудня выступал на арене в качестве гладиатора, причем в разное время противниками его были префект преторианской гвардии Квинт Эмилий Лэт и спальник Эклект, уже замыслившие убийство господина. Дион Кассий, вынужденный быть в качестве сенатора свидетелем подвигов императора, так рассказывает об этом:

«Против него с деревянным мечом бился атлет либо гладиатор, вызванный им самим или народом. Ибо в данном случае он выставлял себя обычным гладиатором, за исключением, правда, того, что другие получали за выступления мизерную плату, в то время как Коммод дважды в день брал из гладиаторской кассы но сто пятьдесят тысяч драхм… Сразившись с Лэтом и Эклектом в спортивных схватках и конечно же победив, он расцеловал их, как был, не снимая шлема.

После него бились и другие. В первый день он, одетый Меркурием и с золотым жезлом в руках, распределял пары, стоя внизу на позолоченном же возвышении. Это мы приняли за предзнаменование. Оттуда он поднялся наконец на свое обычное место и досмотрел бои до конца. После этого бои перестали напоминать детские забавы, и многим они стоили жизни…

Когда бился император, мы, сенаторы, всегда становились рядом со всадниками… И кричали все, что нам было приказано, а обычно следующее:

„Ты — господин, ты — Первый! Ты — счастливейший из людей! Ты — победитель, ты останешься им! Ты — единственный на все времена! Ты — победитель, о Амазонии!"»

Коммод, падкий на подобные восхваления, мог, впрочем, и нагнать страху на заказной хор. Так, однажды император убил страуса и, злобно глядя на Диона Кассия и его друзей, принялся размахивать головой птицы у них перед глазами. Эта сцена грозила вызвать у них нервный смех, из чего, конечно, ничего хорошего не вышло бы. Однако сенаторы вовремя подавили его, догадавшись сорвать со своих лавровых венков несколько листьев, сунуть их в рот и жевать.

Само собой разумеется, что человек, столь болезненно тщеславный и подверженный столь безграничному самолюбованию, был просто без ума от гладиаторских званий, присваивавшихся ему. Каждый его визит в гладиаторскую школу обязательно предварялся выступлением глашатая. По сообщению Диона Кассия, там он жил в одном из залов первого разряда, ибо претендовал на то, чтобы считаться секутором первого класса. Именно оттуда собирался он в первый день нового 193 г. направиться в снаряжении секутора для вступления в консульство, что и переполнило чашу терпения. По приказу своего советника и любовницы Коммод днем раньше был удушен в бане — и именно гладиатором по имени Нарцисс.

И даже после смерти Коммода позорные повадки императора вызывали среди сенаторов настоящие приступы ярости.

Сила привычки

Чем большего числа человеческих жизней требовали игры, тем более блистательными они считались и тем самым увеличивали авторитет устроителя. На Цоколе статуи, воздвигнутой в 249 г. в память о гражданине Публии Бебии Юсте, занимавшем все посты и организовавшем великолепные гладиаторские игры, мы читаем следующее: «Он в Минтурнах в течение четырых дней выставил одиннадцать пар гладиаторов, из них было убито 11 гладиаторов из первого разряда Кампании и 10 кровожадных медведей».

Подобные увековеченные в камне восхваления организаторов игр запечатлены на многочисленных памятниках и надгробиях. Так, например, другая надпись, выбитая на камне, отмечающем последнее пристанище высшего городского чиновника из Пелтиния, гласит, что умерший устроил трехдневные гладиаторские игры, представив для них «четверых преступников», публично казненных на арене, чем и угодил народу!

Чем ужасней, тем прекрасней! Так казалось зрителям, а по их вкусу устраивались и игры. Однако на гладиаторских играх не только чернь безудержно утоляла жажду крови — большинство императоров и людей образованных были в этом смысле ничем не лучше толпы. Выше мы уже приводили многочисленные примеры ужасающей жестокости различных правителей — Калигулы и Клавдия, Домициана и Коммода. В сравнении с ними следующая выходка императора Коммода кажется почти безобидной.

«Когда некоторые из них (гладиаторов) не пожелали убивать своих противников, он приказал их связать и заставил биться всех вместе», — сообщает Дион Кассий. «И они принялись биться друг с другом, но часто убивали тех, кто не имел к ним никакого отношения, ибо все они находились слишком близко в давке на маленьком пятачке».

Но не только император был в восторге от собственной необычной идеи — зрители радовались этой сцене, приятно разнообразившей обычную программу.

То, что нас отталкивает, римлян притягивало. Между моралью сегодняшней и вчерашней — тысячелетия цивилизации. Но где же искать причины столь отличного от нашего образа мыслей и чувств римской античности? Чем же притягивало римлян это коллективное опьянение кровью?

«Римский законодатель предоставил отцу полную власть над сыном, сохранявшуюся всю жизнь: он мог сажать сына под замок и бичевать его, держать закованным на сельских работах и даже убить».

То, что греческий писатель Дионисий Галикарнасский, живший в Риме на рубеже тысячелетий, писал об абсолютной власти раннеримского главы семьи, с развитием цивилизации понемногу стиралось (что находило отражение и в изменении законодательства), но по сути структура римской семьи, а значит, и всесилие pater famiUas по отношению к детям сохранялось всегда. С малых лет человек в этом обществе подвергался унижениям, личное достоинство его подавлялось. Агрессивность усердно работавших плетью отцов накапливалась в потомках и выплескивалась в садистском любовании жестокостью, преподносившейся на арене. Насилие, которое римлянин ощущал впервые еще в детстве, продолжало жить в нем и пугать его, так что освобождение от подавляемых в себе страхов приносило лишь зрелище того, как другие расправляются друг с другом с помощью насилия.

«Подобно связанному зверю, жестокость прячется в душе человека, готовая к прыжку», — говорил Вильгельм Штекель, сначала сотрудник, а затем противник Фрейда. Гладиаторство Древнего Рима он считал выражением ненависти и воли к власти — двух черт римского характера, толкавших их на все новые завоевания.

В «Истории римской культуры» Отто Кифер, исследуя сексуальность римлян, указывает на частое использование в данной связи плетей, пыток, разного рода извращенных способов казни, когда вместо животных в жертву приносились люди.

Отношение римлян к гладиаторским играм объясняется также и делением человечества на господ и рабов. Само понятие прав человека, а вместе с ним и благоговение перед человеческой жизнью было совершенно чуждо римской античности. Римляне выступали в роли хозяев мира, полноправной, так сказать, части человечества, прочим же, т. е. бесправной части рода людского, была уготована участь рабов. А бесправный не имеет права в том числе и на жизнь и сострадание. В глазах римлян военнопленные и рабы на арене были не более чем врагами государства и варварами, существование которых общество считало столь же никчемным, а то и вредным, как и отверженных либо преступников, выступавших вместе с ними.

Этрусские погребальные празднества превратились в римские гладиаторские игры, религиозный ритуал породил приятный способ времяпрепровождения. Если раньше человеческими жертвами успокаивали кровожадных богов и души умерших, то теперь резней на арене ублажали жаждавших крови живых.

Первоначально заимствованные чужие игры в жестокое, военное время проводились довольно редко. Затем — все чаще и чаще, пока наконец не стали заурядной частью повседневности. По мере того как развлечение это становилось все более обыденным, возрастала и тяга ко всякого рода извращениям, с удовлетворением поглощавшимся толпой. Чем отвратительнее был хоровод смерти на арене, тем большей становилась его притягательность.

Жестокости арены притягивали словно магнит даже тех зрителей, которые считали себя достаточно защищенными внутренним отвращением к такого рода развлечениям. Именно так, против собственной воли, чувств и разума, в водоворот страстей и коллективного опьянения кровью был втянут и Алипий. «Ибо только он увидел кровь, как тут же вдохнул в себя дикую жестокость и не мог уже оторвать взгляда, и, словно завороженный, смотрел на арену, и наслаждался диким удовольствием, и не знал этого, и упивался с кровожадным наслаждением безобразной этой борьбой. Нет, он был уже не тот, каким был, когда пришел сюда: он стал одним из толпы, с которой смешался, он стал истинным товарищем тех, кто притащил его сюда» — так описывает состояние и поведение Алипия во время его первого посещения арены его друг Августин, которого мы подробнее цитировали выше. Заразившись лихорадочным безумием толпы, Алипий стал таким же, как и многие, ненасытным фанатиком, плененным ослепляющим и оглушающим величием и великолепием игры со смертью.

Эту «глубокую деградацию нации» Теодор Моммзен, великий историк XIX в., назвал «раковой язвой позднеримской и вообще всей заключительной эпохи античности». Необходимо, впрочем, отметить, что коллективное опьянение резней владело массами не только в поздкеримскую эпоху, но и столетиями раньше, во времена Республики. Жестокости совершались во все времена и всеми народами, и всякий, кто попытался бы их квалифицировать или хотя бы перечислить, содрогнулся бы от ужаса, заглянув в эту бездну. Было бы неверным использовать лишь такого рода извращения при оценке любого народа и его эпохи. Величие Рима, сформировавшего Запад, несомненно, как несомненны и его достижения, влияние которых во многом ощущается и по сегодняшний день. И все же если мы действительно хотим справедливо оценить римскую античность, то не заметить чудовищных гладиаторских игр просто невозможно. Натравливание людей друг на друга исключительно во имя развлечения скучающей толпы — вот, по-видимому, наиболее варварское увеселение народа, когда-либо изобретенное человечеством.

Ведь человечество всегда давало выход своей жажде жестокостей не только в войнах. Во всех странах и во все эпохи пытки и чудовищные казни привлекали массу зевак. Примером тому может служить европейское средневековье с сопутствовавшими ему сожжением ведьм, колесованием, четвертованием и вешанием еретиков, и все это во имя Иисуса Христа. И в наши дни публичные казни в Африке, Китае и других странах точно так же притягивают толпу; в исламских государствах тысячи зрителей не упускают возможности «полюбоваться» поркой преступников или же зрелищем того, как вору отрубают блудливую руку.

А мы сами разве не наблюдаем кровавые игрища в кино и по телевизору? Разве мы точно так же не бываем во власти собственных агрессивных инстинктов, когда не можем на экране оторвать глаз от погони, завершающейся убийством преступника? Конечно, в данном случае действительность подменяется игрой, однако удовольствие, которое мы испытываем, следя за этими цивилизованными эрзац-играми на арене жизни, питается из тех же самых, что и у наших предков, источников в глубинных тайниках человеческой души. Почему общественность с такой жадностью пожирает всякое новое сообщение о садистских убийствах? Ответ прост: то, чего не можешь пережить лично, хочется повторить хотя бы в душе. Жажда крови и азарт притягивают ежегодно к бою быков не только испанцев, но и толпы туристов, дома не способных даже курице свернуть шею.

Глас вопиющего в пустыне

Такие поэты, как Марциал и Статий, восхваляли все, что исходило от правительства, поэтому неудивительно, что они точно так же воспевали и гладиаторские игры. Понятна и позиция страстных поклонников всего римского, которые частью по причине односторонности и узколобости, частью из стремления противодействовать якобы изнеживающему влиянию греческой культуры защищали необходимость боев на арене. И даже такой высокообразованный государственный деятель, как Цицерон (106-43 гг. до н. э.), которому кровавая резня в общем-то была отвратительна, не смог по-настоящему осудить ее. Оговариваясь, что некоторым современникам гладиаторские игры кажутся бесчеловечными и жестокими, он тем не менее оправдывает их, заявляя, что более сильного средства научить презрению к боли и смерти не существует.

Еще через полтора столетия те же самые аргументы повторяет Плиний Младший (62-113 гг. н. э.), человек истинно духовного и благородного склада. Так, однажды он хвалил своего друга за то, что тот в память о своей умершей жене устроил великолепные гладиаторские игры с травлей большого количества пантер, «зрелище не слабое и не мимолетное, и не такое, какое могло бы сломить или расслабить мужество, но которое способно разжечь его и подвигнуть на прекрасные подвиги, на презрение ран и смерти, ибо ведь и в сердцах рабов и преступников бывает любовь к славе и стремление к победе».

Гладиаторские игры как часть военной подготовки — при помощи этого тезиса духовная и правящая элита Рима долгое время оправдывала чудовищное развлечение. Кроме того, цезари рассматривали их в качестве инструмента снижения социального давления, накапливавшегося в склонном к мятежным настроениям городском пролетариате.

Показательным для римского взгляда на игры является отношение к ним высокообразованного язычника Симмаха, одного из последних «истинных римлян», консула 391 г. н. э. Несмотря на христианское отношение к людям, уже тогда оказывавшее большое влияние на общество, он хладнокровно высказался по поводу взаимного удушения 29 военнопленных-саксов, не желавших выступать на организованных им гладиаторских играх: «И как личная стража частного человека могла бы сдержать нечестные руки этого отчаянного племени!» Для него эти самоубийцы были хуже, чем Спартак и его товарищи. И Симмах, уподобившись Сократу, успешно утешавшему самого себя относительно несбывшихся желаний, смотрел на случившееся вполне спокойно.

Впрочем, решительным противником бойни на арене показал себя стоик Сенека (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.), хотя лишь в преклонные годы. «Жизнь одного человека, священная некогда для другого, стала ныне смехотворной ставкой в гладиаторской игре», — вполне справедливо возмущался он. Убийство одного человека другим, демонстрируемое на потеху толпе, он резко осуждал, считая это не просто упадком, но извращением нравов.

И все же Сенека оставался вопиющим в пустыне. Его голос разума точно так же не возымел на римлян никакого воздействия, как и подобные филиппики, содержавшиеся в литературных обвинительных речах, которые сочиняли учащиеся риторских школ, римских высших учебных заведений. Большего не сказала и критика других языческих философов, мыслителей и писателей эпохи Империи, в основном греков либо эллинизированных жителей Малой Азии, происходивших из восточных провинций Империи. К их числу относились стоик Эпиктет (55-140 гг.), искалеченный раб кз Фригии, и высокоинтеллектуальный греческий сатирик Лукиаи (120–180 гг.), говоривший о развращающих общество чудовищных гладиаторских играх, целью которых является уничтожение людей, которых Рим с большим успехом мог бы использовать в борьбе против собственных врагов.

Поворот в общественном сознании начал обозначаться лишь с распространением проповедуемой христианством любви к ближнему, особенно униженному. И тем не менее даже значительная часть христиан долгое время отдавала должное отвратительному развлечению. Около 200 г. н. э. на них, а в первую очередь на предлог, которым они прикрывали свое поведение, — смерть на арене является якобы заслуженным наказанием для преступников, — обрушивался со страстными разоблачительными обвинениями наряду с другими и североафриханский церковный писатель Тертуллиан:

«Так вот и получается, что иной, кого при виде умершего естественным образом человека охватывает страх, в амфитеатре совершенно спокойно взирает сверху вниз на изъеденные зверьми, разодранные и плавающие в собственной крови тела. Более того, тот, кто якобы пришел сюда лишь для того, чтобы выразить свое одобрение наказанию убийцы, приказывает плетьми и розгами заставить гладиатора, не желающего убивать, все-таки делать это… Если кто-то способен понять утверждение, будто жестокость, злодейство и дикость звериная есть нечто для нас разрешенное, тот пусть идет в театр! Если бы мы (т. е. христиане, которых язычники подозревали в том, что они убивают и поедают детей) действительно были такими, как о нас говорят, то мы радовались бы пролитию человеческой крови.

Но ведь это хорошо, когда преступники несут заслуженное наказание.

Кто, кроме виновных, станет это отрицать? И все-таки невинному не подобает радоваться казни ближнего. Ему следовало бы печалиться тем, что человек, равный ему, стал таким преступником, что теперь с ним обращаются столь чудовищным образом».

Но что могут значить слова одного против страсти целого народа? Почему народу следовало воздерживаться от такого развлечения, когда и императоры не только терпели, но даже и поощряли этот дурман? Для того чтобы действительно извести чуму, само государство должно было принять действенные меры.

Лишь только в IV в. была предпринята первая серьезная попытка покончить с этим ожесточающим сердца людей и противоречащим христианскому учению безнравственным развлечением. По-видимому, под давлением собравшегося тогда Никейского собора Константин Великий 1 октября 325 г. обнародовал в Берите (Бейруте) эдикт, порицавший «кровавые зрелища» в мирное время. В одном из его разделов предписывалось отныне посылать преступников не на арену, а на каторжные работы в рудниках. И хотя большинству тех, кого эдикт непосредственно касался, конец был обеспечен практически один и тот же (во втором случае его все же следует считать более милосердным), смерть по крайней мере перестала служить средством развлечения толпы.

Возможно, что эта-то часть эдикта и выполнялась, но уж никак не та, что вообще запрещала проведение гладиаторских игр. (Тут необходимо, впрочем, отметить, что и запрет касался в основном восточной части Римской империи.) В Италии христианский император Константин, лично посылавший некогда германских военнопленных на арену и организовавший несколько отличавшихся исключительной кровавостью массовых убийств, сам отменил свой собственный указ. Ибо немногим позже он выразил свое письменное согласие с просьбой города Гиспелла (Спелло) о подтверждении права жрецов умбрийских городов на организацию гладиаторских игр. Их коллеги в Этрурии, должно быть, как и прежде, совместными силами проводили игры в культовом центре Вольсинии (Болсена).

Еще одно доказательство существования гладиаторских игр дает календарь празднеств, составленный Филокалом на 354 г., в котором указываются и гладиаторские игры, обычно устраивавшиеся квесторами в декабре.

Христианская религия, официально разрешенная в 313 г. Миланским эдиктом Константина Великого, к тому времени не обладала еще достаточным влиянием на государство и потому не была способна нанести гладиаторству решающий удар. Несколько десятилетий длился этот сложный процесс, знавший и подъемы, и спады.

Последовавшие затем законы вводили новые ограничения. В императорском указе от 17 октября 357 г. Констанций II запретил солдатам и придворным в Риме поступать добровольцами в гладиаторские школы. Наказаниям подлежали и те, кто их к этому склонял. Законы Валентиниана от 1 и 15 января 365 г. и 9 апреля 367 г. запретили осуждать христиан и придворных к пребыванию в гладиаторских школах. Еще через 30 лет, а именно в 397 г., Аркадий и Гонорий распорядились, чтобы сенаторы не принимали более к себе на службу гладиаторов из школ.

Однако гладиаторские игры, по крайней мере на Западе, продолжались, хотя их окончательный запрет был только вопросом времени. Еще один шаг вперед сделал Гонорий, правитель Западной Римской империи, закрыв в 399 г. последние гладиаторские школы.

И тем не менее варварство, культивировавшееся столетиями, уничтожено не было. В своей исповеди, записанной около 400 г. н. э., Блаженный Августин повествует о гладиаторах так, как если бы они все еще продолжали биться на арене. В написанном между 402 и 403 гг. стихотворении против Симмаха Пруденций заклинает императора не приводить более смертной казни в исполнение в амфитеатре, дабы она не служила развлечением для народа. Осужденных следует лишь бросать на съедение диким зверям — довольно странное предложение, особенно в сочетании с требованием прекратить гладиаторские бои.

И увещевания известного христианско-латинского поэта Пруденция не прошли, видимо, мимо ушей императора Гонория, хотя для окончательного запрета игр понадобилось еще особое происшествие, привлекшее к себе всеобщее внимание. Во время гладиаторских игр в римском амфитеатре некий Телемах, монах из Малой Азии, выбежал на арену и бросился между бойцами, с тем чтобы разнять их. Разгневанная же бесцеремонным вмешательством толпа набросилась на него и растерзала.

Вот это-то драматическое событие якобы и побудило Гонория в 404 г. окончательно отменить гладиаторские игры в Риме. Точной эту дату считать нельзя, тем более что имеются сомнения, не является ли история монаха Телемаха лишь легендой, которую привел Теодорет в связи с прекращением гладиаторских игр. Некоторые исследователи считают, что он перелицевал аналогичный случай, жертвой которого в 391 г. стал некий Аламах.

После прекращения гладиаторских игр довольно долго продолжали устраиваться звериные травли, то запрещаемые, то поощряемые. В 534 г. в своем письме к архиепископу Константинопольскому император Юстиниан жалуется на то, что даже духовные лица посещают подобные представления. Травли, эти «слезами обильные игры», были окончательно запрещены лишь в 681 г.

Это означало окончательную победу христианства и его проповеди любви к ближнему. Истязания гладиаторов во имя публичного развлечения народа остались позади, однако чудовищные жестокости, хоть и во имя Иисуса Христа, совершались и столетия после этого.

Но когда Спартак со своими 70 товарищами бежал из знаменитой капуанской гладиаторской школы Лентула Батиата, не было еще ни христианского Евангелия, ни малейших обвинений против гладиаторства. Случилось это незначительное поначалу происшествие в 73 г. до н. э., когда Республика клонилась к закату, а первый римский император еще не вступил на трон.

Спартак и его гладиаторы были отбросами общества — так казалось римлянам. Так они с ними и обращались.

 

Зарево над Римом

Известие о побеге 70 бойцов из гладиаторской школы в Капуе не вызвало беспокойства в Риме. И хотя оба города, связанные Агишевой дорогой, располагались недалеко друг от друга, непосредственной опасности со стороны горстки беглых гладиаторов не ощущал никто. Местный гарнизон и гражданское ополчение должны были быстро управиться с этой бандой отверженных из числа фракийских и галльских военнопленных. Рабы то и дело убегали от своих хозяев, но их порыв к свободе чаще всего обрывался на кресте скорее, чем того следовало бы ожидать. Иным, правда, удавалось скрыться в горах и присоединиться к разбойникам, но и их ожидал тот же конец.

Хозяин бежавших гладиаторов некий Гн. Лентул Батиат, конечно, бросился за ними в погоню: ведь на карту поставлены его деловые интересы. Купив этих пленников на рынке рабов, он выложил за них кругленькую сумму и понес дополнительные расходы, обучая их гладиаторскому искусству. Лишь продав их римским толстосумам в качестве жертв для погребальных игр или резни на арене, он мог рассчитывать на то, что вложенный капитал принесет солидные барыши.

Около 200 гладиаторов его школы не желали подчиниться судьбе и решили бежать; однако, на его счастье, план их вовремя был раскрыт. И тем не менее ответные меры, принятые для того, чтобы воспрепятствовать его выполнению, запоздали. Примерно треть заговорщиков, руководимая Спартаком, вооружившись в кухне ножами, топорами и вертелами, напала на стражу, легко перебила ее и взяла штурмом ворота, ведшие на свободу. Пыток, предстоявших тем, кто не смог за ними последовать, они пока избежали.

Но ланиста Лентул Батиат, делавший с помощью гладиаторов свои грязные деньги, вовсе не собирался сдаваться. Он хозяин над жизнью и смертью своих рабов и волен поступать с ними, как и с любым другим товаром. Бежавшие гладиаторы пробили брешь в его бюджете, но он заставит их расплатиться сполна за то, что они не пожелали резать друг друга на арене во имя его прибылей.

О возможности преследования не забывал и Спартак со своими товарищами. Все они хорошо понимали, что им, вооруженным жалкими кухонными железками, вряд ли удастся противостоять превосходящим силам тяжеловооруженных воинов. Поэтому им следовало как можно быстрее достичь гор, чтобы скрыться от преследователей среди пропастей и непроходимых чащ.

Совершенно случайно они наткнулись на несколько повозок, груженных гладиаторским снаряжением. Возницы их были тут же сметены, а груз разграблен. Беглецы все еще не были вооружены достаточным образом, но захваченные мечи, копья и кинжалы увеличили их боевую мощь, которую очень скоро предстояло испытать в деле.

Из Капуи, не в последнюю очередь по требованию понесшего моральный и материальный урон предпринимателя Батиата, на охоту за беглецами отправился отряд, составленный из солдат и ополченцев. Надо же было в конце концов преподать урок и бойцам других капуанских гладиаторских школ: никому не следует вбивать себе в голову мысль бунтовать против воли римских господ.

Однако преследователи просчитались. Беглецов они, правда, настигли, но наткнулись на ожесточенное сопротивление крайне решительно настроенных гладиаторов. Униженные и отчаявшиеся люди предпочитали пасть в бою за свободу, а не ради развлечения толпы на арене амфитеатра.

Вместо того чтобы уничтожить либо пленить кучку гладиаторов и с триумфом возвратиться в Капую, преследователи сами потерпели поражение и позорно бежали. Многие из них остались лежать на поле боя, а их оружием в качестве трофеев воспользовались гладиаторы, отбросив, как отвратительный признак прежнего рабского состояния, захваченные перед тем инструменты гладиаторской резни.

Этот первый успех еще сильнее сплотил маленькую группу беглецов, вместе готовую идти навстречу любой судьбе. Победа привела за собой и новых бойцов, в основном рабов, но вместе с ними и свободных — недовольных и авантюристов. Точное их число осталось неизвестным, но наиболее верным представляется предположение, что Спартак и избранные мятежниками в помощники ему кельты Крикс и Эномай располагали вскоре разношерстной толпой примерно в 200 человек. По своей силе этот отряд униженных и оскорбленных к тому времени не превышал обычных размеров разбойничьих шаек, грабивших мирных жителей. Вскоре, однако, выяснилось, что Спартак представляет собой нечто большее, чем заурядный главарь банды. В конце концов благодаря его выдающимся полководческим талантам Рим оказался втянутым в исключительно опасную войну.

Но пока об этом никто и не помышлял. Пробавляясь грабежами и даже убийствами в отместку за поруганное человеческое достоинство, они шли по Кампании, легко и решительно пресекая любое сопротивление. В конце концов они обосновались в одном из труднодоступных мест на Везувии и совершали оттуда вылазки, все более отчаянные и дерзкие. Вулкан, на одном из склонов которого они засели, молчал вот уже несколько столетий, и о его чудовищных извержениях было известно, к счастью, лишь по рассказам. Но выжженные пропасти, глубокие трещины в скалах и покрытая пеплом вершина все еще напоминали о тех временах. Голая и словно отделенная от всего остального мира вершина горы круто поднималась над ее склонами, сплошь покрытыми цветущими фруктовыми садами и виноградниками от подножия до середины.

В конце концов нужда заставила кампанцев обратиться за помощью к Риму, ибо в данной ситуации быстро покончить с «бандитами» могли лишь настоящие войска.

Сообщения о грабежах, словно зараза распространившихся по стране, наполненной огромным количеством рабов, в столице нашли преувеличенными. Поэтому сенат посчитал посылку какого-либо значительного контингента слишком большой честью для банды разбойников. И тем не менее, чтобы подавить возможные беспорядки в зародыше, на юг послали спешно набранную карательную экспедицию в составе 3000 воинов.

Относительно имени командира этого отряда античные историки расходятся, очевидно путая людей, участвовавших в этом и последующем походах против повстанцев. Должно быть, первым посланным против Спартака римским военачальником был пропретор Клавдий Глабр. Иногда вместо имени Клавдий встречается другая форма этого же имени — Клодий.

Недостаточно вооруженные рабы и гладиаторы опасались вступать в открытый бой с римскими войсками и скрывались от них на склонах Везувия, куда Клавдий и последовал за ними. Однако он не собирался выкуривать беглецов из их последнего убежища, ибо знал, что бой с этими смельчаками, знающими ничтожную цену собственной жизни, попади они в руки римлян, наверняка дорого обойдется его солдатам. Победу над бандой он решил одержать намного более простым способом и даже без кровопролития: Клавдий приказал оцепить Везувий для того, чтобы уморить голодом засевших на нем беглецов.

Не будь у Спартака стратегического ума, план римлян, может быть, и удался бы, ибо с того места на вершине, где укрывались восставшие, вниз вела одна-единственная тропа. Если бы окруженные, измученные голодом, вздумали сделать вылазку на равнину, то они воспользовались бы только этой дорогой и неминуемо нарвались бы на мечи римских солдат.

Так думал Клавдий, но Спартак был иного мнения. Превосходство римлян, которому он не мог еще противостоять в открытом бою, он победил хитростью. А помогла ему в этом беззаботность пропретора, считавшего разгром врага делом решенным.

Спартак не хотел ни умирать с голода, ни предпринимать отчаянную попытку прорвать оцепление по единственному спуску, с тем чтобы закончить жизнь под мечами римских солдат. Он выбрал третий путь, о котором римский военачальник, убаюканный собственной беспечностью и уверенностью в победе, и не догадывался.

На горе, занятой рабами и гладиаторами, рос дикий виноград. Они нарезали огрохмное количество виноградных лоз и связали из них длинные веревки и лестницы, а затем спустили их с обрыва вдоль отвесной стены так, что они касались земли. Ими-то они и воспользовались под покровом темноты, спустившись вниз тихо и незаметно один за другим, даже без оружия, которое нечаянным звуком могло бы выдать бегство. И лишь последний спустил все оружие, какое у них было, на веревке, а затем присоединился к своим товарищам.

Решительность и военная хитрость помогли Спартаку улизнуть из западни, пойманным в которую его считали римляне. Однако повстанцы не удовлетворились бегством, но незаметно подобрались к вражеским палаткам, охранявшимся лишь несколькими часовыми, ибо Клавдий, уверенный в том, что с вершины ведет всего один спуск, лишь возле него и выставил усиленные посты.

Тем более опустошительной была паника, охватившая солдат, в основном неопытных новобранцев, когда повстанцы с ужасающим шумом ворвались в лагерь. Лишь только раскрыв глаза, разбуженные и напуганные шумом боя, эхом отражавшимся от окружающих скал и казавшимся потому еще более страшным, римляне высовывались из палаток. Ужасное пробуждение! Минуту назад их убаюкивала тишина ночи — и вдруг обрушились яростные удары мечей. Страх и неожиданность нападения парализовали их волю. Вместо того чтобы схватить оружие и обороняться, они, не разбирая дороги, бросая убитых и раненых, обратились в бегство. А весь лагерь со съестными припасами, снаряжением и оружием достался победителям.

Для такой военной державы, как Рим, потеря эта едва ли была велика, но тем больнее был удар по авторитету армии и ее командования. Как мог военачальник столь беспечно пренебречь элементарными правилами ведения боевых действий, а солдаты позорно и трусливо бежать именно от гладиаторов, людей, на которых римлянин взирал лишь с презрением!

С последствиями неудавшейся карательной экспедиции Рим столкнулся очень скоро, причем в таких масштабах, какие никто не мог ожидать. Спартак — имя, до сей поры никому не известное, — был теперь у всех на устах, а слава его вскоре гремела по всей Италии.

Не желая поддаваться ненавистным римлянам и умирать ради их удовольствия на арене, Спартак и его товарищи предприняли смелый шаг — они бежали из позорного плена. Они хотели жить на свободе, пусть даже разбойниками в горах, потому что свободными гражданами они стать не могли. Бесправные, они никогда не смогли бы обрести права и, попади они в руки римлян, обязательно кончили бы жизнь на кресте.

До сих пор Спартак боролся лишь за выживание, теперь же он становился все более опасным врагом Рима: ибо к нему толпами стекались рабы и обнищавшие крестьяне, и не прошло и месяца, как гладиатор, являвшийся, по словам своих противников, всего лишь главарем жалкой шайки разбойников, оказался во главе нескольких тысяч мужчин, считавших, что пришло время рассчитаться за годы унижений и нищеты.

Постепенно и сенат осознал серьезность положения. Разыскивать козлов отпущения, на которых можно было бы возложить вину за позорную промашку, было уже недостаточно. Восстание гладиаторов и рабов у самых стен Рима предстало теперь в совершенно ином свете. Над Великим городом разгоралось зарево новой и очень опасной войны.

Блеск и нищета

Каким же образом кучка гладиаторов под предводительством Спартака смогла невероятно быстро превратиться в могучую и опасную армию? Могли бы события принять столь серьезный оборот в других областях Римской державы?

Кампания, область вокруг Капуи, Неаполя, Помпей, являлась в полном смысле благословенной землей из лучших не только в Италии, но и во всей известной тогда ойкумене. Подтверждение тому — похвалы античных писателей благодатное™ почвы, мягкому климату, богатству городов и их восхищение волшебством природы.

Но и у этой страны, в которой текли молочные реки в кисельных берегах, были свои теневые стороны. Лишь немногим выпало счастье по-настоящему жить там, все прочие же влачили жалкое существование. Родиться в Кампании еще не значило родиться счастливым, да и вообще положение этих людей было бы лучшим, если бы их родина не обладала столькими достоинствами. Привлеченные прелестями земного рая, богатые римские патриции приобретали в Кампании огромные поместья и сооружали роскошные виллы. Армии рабов, привезенных со всех концов света, обрабатывали поля, корчевали леса и воздвигали постройки, единственной целью которых нам сегодня кажется их невероятная роскошь.

Так, например, римский полководец и большой гурман Лукулл (ок. 114-57 гг. до н. э.) использовал значительную часть своих огромных военных трофеев для того, чтобы на морском побережье у Неаполя и Байи выстроить мол, а на нем — дворцы и разного рода «потешные» сооружения, срыть на берегу холмы и выкопать о^ера, а также соорудить длинные дамбы для того, чтобы через шлюзы и каналы пускать в пруды и жилые здания свежую морскую воду.

Неимоверные богатства, стекавшиеся в Италию из всех покоренных государств, превратили власть денег почти во всевластие. И без того огромные поместья становились все больше, а их хозяева, округляя свои владения, скрытым давлением либо откровенным насилием сгоняли крестьян с их клочков земли. Изгнанные алчностью чужаков из родных мест, они толпами слонялись по стране. Ибо вместо того, чтобы использовать обнищавших и отвергнутых обществом людей хотя бы в качестве поденщиков, новоявленные господа предпочитали покупать сотни и тысячи иноземных рабов, обрабатывавших их поля, возделывавших их сады и парки и возводивших дворцы. Таким образом, под давлением невыносимой конкуренции со стороны помещиков быстро исчезало среднее крестьянство, необходимое для нормального развития любого государства в качестве противовеса аристократии. «Латифундии погубили Италию», — жаловался римский писатель.

Таким образом, к сотням тысяч бесправных рабов, страдавших под игом своих господ, прибавились тысячи согнанных со своей земли крестьян, ремесленников и поденщиков, лишенных хлеба насущного. Все они люто ненавидели господство Рима и желали его падения. Так же как и рабы, отбиравшие у них работу и хлеб, ради своей свободы они готовы были рискнуть даже жизнью.

Еще более, чем в Кампании, толчка ко всеобщему восстанию ждали жители соседних с ней провинций — Самния, Лукании и Апулии. И толчок этот был дан теперь Спартаком и его товарищами. Но и прежде они не раз уже давали понять Риму, что друзьями его не являются.

Более 70 лет самниты ожесточенно сопротивлялись римлянам. И хотя побеждены они были несколько столетий назад, разыгравшаяся недавно гражданская война между Суллой и Марием вновь напомнила об опасности, исходившей от них. Тогда самнитская армия подошла к самым воротам Рима. Как сообщает Плутарх, «самниту Понтию Телезину, который напал на Суллу, как запасной борец на утомленного атлета, едва не удалось разбить и уничтожить его у ворот Рима. Собрав большой отряд, Телезин вместе с луканцем Лампонием спешил к Пренесте, чтобы освободить от осады Мария, но тут узнал, что навстречу ему уже движется Сулла, а с тыла подходит Помпей. Ни вперед, ни назад пути не было, и Телезин, опытный воин, испытанный в тяжелых боях, снявшись ночью с лагеря, тронулся со всеми войсками прямо к Риму. Еще немного — и он ворвался бы в беззащитный город. Но, не доходя десяти стадиев до Коллинских ворот, Телезин, высоко занесясь в своих надеждах и гордясь тем, что столько полководцев (и каких!) стали жертвами его хитрости, сделал привал.

С рассветом против него выступил отряд, составленный из знатнейших юношей города. Многие из них были убиты В городе началось обычное в таких случаях смятение — крики женщин, беспорядочная беготня, как будто он уже был взят приступом, и тут римляне увидели Бальба: гоня во весь опор, он прискакал от Суллы с семьюстами всадниками. Остановившись ненадолго, чтобы дать передышку взмыленным коням, он приказал поскорее взнуздать их снова и напал на противника. Тем временем появился и сам Сулла. Он велел своим передовым, не теряя времени, завтракать и принялся строить боевую линию. Долабелла и Торкват упрашивали его подождать, не идти с усталыми солдатами на крайне рискованное дело (ведь не с Карбоном и Марием предстояло им сражаться, а с самнитами и луканцами, самыми лютыми врагами Рима и самыми воинственными племенами), но он не внял их просьбам».

Тем не менее Сулла вступил в битву, «каких дотоле не бывало». Несмотря на тяжелые потери его левого крыла, Крассу — будущему главному противнику Спартака — удалось наконец одержать верх на правом фланге, что принесло победу Сулле. Вскоре после этого Сулла приказал запереть в цирке Фламиния около 6000 пленных, «а сам созвал сенаторов на заседание в храме Беллоны. И в то самое время, когда Сулла начал говорить, отряженные им люди принялись за избиение этих шести тысяч. Жертвы, которых было так много и которых резали в страшной тесноте, разумеется, подняли отчаянный крик. Сенаторы были потрясены, но уже державший речь Сулла, нисколько не изменившись в лице, сказал им, что требует внимания к своим словам, а то, что происходит снаружи, их не касается: там-де по его повелению вразумляют кое-кого из негодяев».

Среди 6000 пленных, зарезанных по приказу Суллы, было свыше 4000 самнитов. Со времени этой кровавой бойни, состоявшейся в ноябре 82 г. до н. э., до восстания гладиаторов под предводительством Спартака прошло всего лишь девять лет, так что самниты еще не забыли, как свирепствовал по отношению к ним тиран. Почти каждый носивший самнитское имя был зарезан, сожжен или обезглавлен. Оставшихся в живых Сулла лишил дома и крова. Все самнитские города, кроме Беневента и Венузия, были разрушены. Когда же Суллу стали порицать за его жестокость, он заявил, что не будет покоя Риму, пока самниты живут вместе. Но ни месть, ни геноцид не смогли уничтожить этот народ, а лишь усилили ожесточение в сердцах людей, все более непримиримо жаждавших расплаты.

Те же или примерно те же чувстза в отношении Рима питали жители Лукании и Апулии, ибо слишком глубокими оказались раны, нанесенные Союзнической войной. Говоря словами Плутарха, в 91 г. до н. э. «самые многочисленные и воинственные из италийских народов восстали против Рима и едва не низвергли его владычество, ибо были сильны не только людьми и оружием, но и талантом полководцев, которые не уступали римлянам ни отвагой, ни опытностью».

Главной причиной этой исключительно опасной для Рима войны стало отклонение выдвинутого народным трибуном Марком Ливием Друзом предложения о предоставлении италийским союзникам Города римского гражданства. Последние считали, что имеют все основания претендовать на права римского гражданства, ибо своим величием Рим был обязан прежде всего их храбрости. Получив отказ, они попытались взять силой то, чего им не хотели давать по доброй воле. Восстание против метрополии подняли марсы, а к ним присоединились жители Пелигна, Маррувия, Самния, Кампании и Лукании.

Три года — до 88 г. до н. э. — продолжались ожесточенные и кровавые столкновения, называвшиеся то марсийской, то луканской войной. Римское гражданство получали конечно же те, кто складывал оружие. Марсы, самниты, луканцы и племена Апулии не желали уступать дольше всех и потому получили требуемое последними. Однако их сопротивление претензиям Рима на абсолютное господство не прекратилось, ибо сенат продолжал оказывать давление на них. Скрепя сердце они наблюдали за тем, как к римским патрициям переходят их лучшие земли, для обработки которых используются армии рабов. Бельмом на глазу были для них шикарные виллы римских помещиков, чудовищно отличавшиеся от их собственных жалких хижин и слишком уж оскорбительно и унизительно напоминавшие, кто является хозяином в их собственной стране. Ощущение ужасающего социального неравенства между роскошью и нищетой подогревалось еще и унаследованным от южноиталийских греков из бывшей Великой Греции презрением ко всему римскому.

Итак, для того чтобы обостренные противоречия превратились в социальный взрыв, требовались лишь толчок и вождь, достаточно смелый и способный успешно противостоять Риму. И таким человеком оказался Спартак, сброшенный ненавистными римлянами на самое дно общества, Спартак, с кучкой гладиаторов и рабов обративший в бегство 3000 римских солдат, да не где-нибудь, а совсем рядом, у подножия Везувия.

Самая его первая победа, к тому же еще, наверное, преувеличенная слухами, привела в движение лавину, с каждым часом становившуюся все более мощной и опустошительной. То, что для Рима было мятежом, для его противников стало зарей свободы. «Тогда к ним присоединились многие из местных волопасов и овчаров — народ все крепкий и проворный» — так повествует об этом Плутарх. Крестьяне покидали свои поля, рабы — своих господ. Пленные вырывались из темниц, каторжники, содержавшиеся римлянами в чудовищных, чаще всего подземных казематах и использовавшиеся на самых тяжелых работах, разрывали свои цепи. Толпами стекались они к Спартаку, и он принимал их. С ним они связывали надежды на то, что удастся прервать невыносимые мучения, сбросить римское иго и отплатить угнетателям за все.

Грабежи и резня

Римлянам, слишком охотно выставлявшим Спартака в качестве заурядного разбойничьего главаря, вскоре пришлось изменить свое мнение. Человек, униженный ими до состояния гладиатора, доказал, что был рожден полководцем.

Не военная дисциплина объединяла массы людей, сбегавшихся к Спартаку, а единственно лишь общая ненависть к Риму, и вместо оружия они приносили с собой смелость, решительность и готовность драться с врагами. Но если бы в кратчайшее время не удалось вооружить их и организовать по-военному, то эта толпа поденщиков и рабов была бы раздавлена железными римскими легионами, словно стадо овец.

Препятствия, вставшие перед Спартаком, казались непреодолимыми, однако он сумел расчистить себе путь. Он умело использовал навыки своих приверженцев, с детства привычных самостоятельно мастерить различные сельскохозяйственные орудия. Все железо, захваченное в лагере пропретора на Везувии и в его окрестностях, так же как и цепи вырвавшихся из темниц эргастулов рабов, он приказал перековать на шлемы, копья и мечи. С тем же умением, с каким апулийцы мастерили из лозы и тростника домашнюю утварь, они теперь плели различные части вооружения и щиты, которые обтягивали сыромятной кожей свежезабитого скота, используя вместо клея липкую кровь животных. Это были небольшие круглые, выпуклые щиты в форме так называемой пармы, которой раньше прикрывались фракийцы в бою, а теперь — на гладиаторских играх. У римлян парма входила в вооружение легковооруженных воинов и всадников. Конечно, обтянутый кожей щит не мог совершенно заменить металл, но тем не менее достаточно надежно защищал бойца.

Вооружить каждого в отдельности было конечно же недостаточно, и Спартак организовал свои отряды по испытанному римскому образцу, что повысило их боеспособность. В зависимости от силы и ловкости одних он зачислял в летучие передовые отряды; из тяжеловооруженных воинов, предназначенных для основного сражения, он составил манипулы и когорты, а во главе их в качестве трибунов и центурионов поставил бежавших с ним гладиаторов.

Необходимость противостоять подвижной римской коннице заставила Спартака буквально из ничего создать собственную кавалерию. Использовал он для этого не только «реквизированных» тягловых одров, но прежде всего молодых диких коней, которых он приказал оседлать — так, по крайней мере, может быть истолковано знаменитое место из сообщения патриотически тенденциозного историка Флора (ок. 120 г. н. э.). Еще карфагенский полководец Ганнибал (246–182 гг. до н. э.), во главе мощной армии перешедший через Пиренеи и Альпы и вторгшийся в Италию с севера, а затем (в 216 г.) победивший римлян при Каннах, приказал, по рассказу Ливия, отловить в апулийских горах 4000 диких лошадей и приручить их.

Хотя Спартак и организовал своих приверженцев по римскому образцу, тем не менее они совсем не походили на приученных к строжайшей дисциплине солдат римских легионов. И помышляли они не о славе и величии Отечества, но о грабежах, да еще о том, чтобы поесть, попить и покутить вволю. До этого в течение всей жизни по их согбенным спинам гулял бич хозяев, и вдруг они одним махом сбросили с себя ненавистные цепи и теперь сверх всякой меры наслаждались неожиданной свободой. Кроме того, они считали, что пришло время безнаказанно рассчитаться за несправедливость, угнетение и мучения последних лет. Слишком долго ждали они этой благоприятной возможности, и теперь, словно поток раскаленной лавы, сжигающий и сметающий все на своем пути, вооруженные орды повстанцев затопили равнины Кампании. Они практически беспрепятственно грабили и убивали, и ничто не могло их остановить. Кроме того, они конечно же освобождали и отовсюду привлекали к себе все новые массы рабов.

В то время как большинство из них лишь наслаждалось настоящим, Спартак думал о будущем. Буйные набеги без всякого плана, не одобрявшиеся Спартаком и немногими более дальновидными его приверженцами, должны были — если не удастся твердо взять в руки распоясавшиеся орды — лишь ускорить ответный удар римлян, а вместе с ним и всеобщее поражение. Необходимо было направить ярость повстанцев на достижение определенной цели.

Весной 73 г. до н. э. группе гладиаторов удалось вырваться из казарм капуанской школы, а уже к лету они оказались во главе армии рабов, грабившей Кампанию. Но что будет с ними с наступлением зимы или если Рим бросит на них новую, действительно сильную армию, или если судьба обрушит на них какой-либо иной удар?

В чистом поле повстанцы были практически беззащитны перед лицом любой более или менее серьезной опасности, словно человек без крыши над головой. Для надежной защиты им требовался сильный город с высокими стенами, и, по мнению Спартака, более всего на эту роль подходила Капуя.

Его предложение было встречено всеми с восторгом, ибо Капуя считалась одним из самых больших, самых красивых и — что главное — самых богатых городов Италии. Однако в Капуе толпу собранных со всех концов света рабов привлекала не только богатая добыча. На штурм ее стен их подвигала и жгучая ненависть к самому этому городу, в котором засели многие из бывших господ нынешних повстанцев, городу, считавшемуся цитаделью ланистов и гладиаторских школ. Капуя казалась словно специально созданной для того, чтобы утолить жажду грабежа и мести, кипевшую в душах рабов и гладиаторов.

Однако уверенность в быстрой победе вскоре сменилась разочарованием. Собираясь взять город с ходу, они быстро подошли к его стенам, но нашли Капую прекрасно укрепленной и готовой к длительной обороне. Вопли ужаса, катившаяся впереди мятежников молва о грабежах, поджогах и убийствах стали для жителей города сигналом надвигающейся опасности.

К этому времени повстанцы еще не располагали достаточными силами для взятия столь мощной крепости. Спартак не решился бросить на штурм города толпу жадных до легкой добычи рабов и поденщиков, не имевших даже осадных машин и опыта подобных предприятий и не спаянных дисциплиной. Пока они разбивали бы свои головы о стены города, в спину им наверняка нанесла бы удар армия, срочно переброшенная из Рима. Для недисциплинированных орд подобная война на два фронта могла означать лишь одно — смерть.

Спартак осознал опасность такого предприятия и отказался от него. Вместо того чтобы бросить свою армию на стены Капуи, он просто провел ее стороной. Однако надежды огромного большинства бойцов на богатую добычу он все же должен был теперь исполнить где-либо в другом месте. Судьба, грозившая столице Кампании, должна была теперь обрушиться на меньшие города. Грабеж, опустошение и смерть отмечали путь армии рабов, куда бы она ни направлялась. Повстанцы прошли даже через Лаций, область, окружающую Рим, и разграбили Кору, город вольсков. Затем они направились на юг, в Кампанию, и напали на Нуцерию и Нолу.

Нола, расположенная к востоку от Неаполя, считалась одним из наиболее значительных городов Италии. Во время второй Пунической войны (218–201 гг. до н. э.) Ганнибал приложил много сил для того, чтобы взять Нолу без боя. Как сообщает Плутарх, «тамошний сенат был не в силах обуздать и утихомирить народ, державший сторону Ганнибала». Однако Марцелл, этот «меч Рима», сумел восстановить в сердцах ноланцев верность Риму и успешно защитить город в 216 г. до н. э. «В тот день войско Ганнибала впервые отступило перед римлянами и поспешно укрылось в своем лагере, оставив на поле боя много убитых и раненых».

Успешно противостояла Нола и длительной римской осаде во время Союзнической войны в 91–88 гг. до н. э. Возможно, так же и в 73 г. до н. э. она сумела бы легко отбить штурм армии Спартака, если бы рабы под стенами города и в его стенах не договорились друг с другом. Среди части рабов, находившихся в городе и считавших, что настало наконец время сполна расплатиться за все свои унижения, вспыхнуло восстание.

За несколько часов рабы опустошили богатый и цветущий город, повергнув в неописуемый ужас все его население. Объятые жаждой крови и мести, они носились по улицам и переулкам, врывались в дома, грабили, пытали и убивали, насиловали женщин, не щадили ни старого, ни малого. Всякого пытавшегося спрятаться в укромном месте очень скоро постигало горькое разочарование, ибо его находили собственные рабы, вытаскивали оттуда, били, топтали, обезумев от ярости, кололи чем попало, затем бросали полумертвым вместе с другими искалеченными жертвами, визжащими и стонущими от боли и страха, и поджигали дома своих бывших хозяев. Угнетенные платили угнетателям за многолетние унижения. Все несправедливости, сотворенные несколькими поколениями целого народа по отношению к рабам, в течение нескольких часов обрушились на один-единственный город.

И хотя Спартак стоял во главе армии рабов, он вовсе не подстрекал своих бойцов на эти преступления. Он не только не отдавал подобный приказ, но даже не хотел попустительствовать варварству, поскольку совершенно не одобрял издевательств, которым подверглись жители Нолы. Более того, всей своей властью он пытался воспрепятствовать безумию, однако его приказы и просьбы, уверения и предостережения никакого воздействия не возымели. Толпа, охваченная жаждой мести, крови и разрушения, продолжала безумствовать. Напрасно Спартак пытался пробудить в них человечность: бесчеловечность, вырвавшаяся на свободу, оказалась сильнее.

Желая все же прекратить зверства, он прибег к хитрости. Он приказал одному из немногих своих соратников, сохранивших трезвую голову, незаметно удалиться, чтобы затем в возбуждении принести страшную весть о приближении римской армии. И тогда всякий, кто не желает попасть в руки намного более сильного врага и быть стертым в порошок, вынужден будет вернуться под знамена вождя и покинуть несчастный город. И сигнал тревоги был услышан: потерявшие человеческий облик рабы попались на гуманную хитрость Спартака. В мгновение ока собрались разбросанные по всем кварталам рабы, готовые вновь подчиняться приказам избранного ими предводителя и во что бы то ни стало уйти от опасности, грозившей им со стороны наступающих римских легионов. Таким образом Спартаку удалось спасти наполовину разрушенную Нолу от полного уничтожения.

Странные пути избирает судьба: придуманное Спартаком в минуту отчаяния сообщение оказалось правдой, ибо вскоре после того, как распространилась его ложная весть, вождь повстанцев получил известие о том, что на него действительно движется римская армия.

Застигнутый врасплох в бане

Тем временем римский сенат не сидел без дела. И хотя сенаторы все еще считали Спартака предводителем разбойничьей шайки, однако теперь они с удивлением обнаружили, что расправиться с ним гораздо труднее, чем с прочими бандитами. Продолжавшееся опустошение Кампании и постоянное усиление его отрядов беглыми рабами требовали более оперативного вмешательства.

Многих врагов Рим поборол и победил, стяжав честь и славу своим знаменам. Но бросать на подавление обезумевшей толпы варваров, которых в Великом городе называли не иначе как беглыми рабами, настоящие боевые легионы, использовавшиеся Римом лишь для чужеземных экспедиций, — такая акция все еще рассматривалась как несовместимая с достоинством государства. К тому же во главе банды стоял беглый фракийский гладиатор!

Подобного рода настроения угадываются в суждениях жившего двумя столетиями позже историка Флора, превозносившего все римское. Порассуждав о рабских войнах и заверив читателя в том, что для римлянина это тема неприятная, он переходит к восстанию Спартака, которое он считает куда более позорным: «Можно перенести даже позор войны с рабами. Ведь обделенные судьбою во всем, они все же могут считаться людьми — хотя и второго сорта, но усыновленными благами нашей свободы. Но я не знаю, каким именем назвать войну, которая велась под предводительством Спартака, потому что рабы были воинами, гладиаторы — начальниками. Одни — люди низкого положения, другие — самого подлого, они приумножили своими издевательствами наши бедствия».

И тем не менее Рим принужден был выступить против восставших. Весной 3000 солдат под командованием пропретора Клавдия Глабра потерпели позорное поражение у подножия Везувия, а осенью сенат поручил подавление восстания другому военачальнику — претору Публию Варинию.

В спешке Вариний собрал войско в несколько тысяч человек, боевая мощь которого не могла, впрочем, сравняться с силой римских легионов. И тем не менее Вариний верил в то, что превосходящей численностью сможет победить банду убийц и поджигателей. Римская военная подготовка и римская стратегия должны были одержать верх над ничего не смыслящими в войне рабами, собранными из всех стран мира, и их неучами-полководцами.

Тут мы должны отметить, что все сообщения античных авторов о войне Спартака исключительно немногословны, отрывочны и противоречивы, и особенно в части, касающейся похода Вариния. Полной ясности невозможно добиться, даже если дополнить дошедшие до нас обрывки сведений исследовательской работой, потому что и тогда не только в зависимости от так или иначе реконструируемой последовательности событий получается совершенно разная картина, но и многие важные вопросы остаются без ответа. И все же, должно быть, события разворачивались следующим образом.

Отнюдь не все ополчение претора Вариния силой в два легиона с самого начала ощутило, что значит недооценивать такого беглого гладиатора, каким являлся Спартак. Первоначально он, доверившись рабам и местным беднякам, хорошо знавшим все тайные тропы, уклонялся от столкновения с римлянами. Он знал, что Вариний — старый солдат, а в рядах его армии проверенные во многих боях ветераны, призванные для участия в этом предприятии. Не менее хорошо была ему известна и неуправляемость своих людей.

Спартак ждал благоприятной возможности, и она не замедлила явиться. Когда Вариний выслал вперед своего помощника Фурия с 3000 солдат, Спартак неожиданно развернулся и обратил римлян в бегство. Вариний, предводительствовавший основной частью армии, поспешил на помощь, но тем не менее опоздал. Хитрый фракиец успел уйти в горы.

Еще хуже пришлось второму помощнику Вариния, легату Коссинию, высланному против повстанцев со значительными, по словам Плутарха, силами. Спартак очень быстро узнал и об этом разделении римской армии, ибо у него было много друзей среди местных рабов и крестьян, выступавших в роли разведчиков и гонцов восставших. Так что и новой возможности Спартак упускать не желал.

Когда он узнал, что Коссиний остановился в Геракловых Салинах, план его уже был готов. И Спартак быстро подошел с ядром своей армии к Соли Гераклейской, местечку на западном побережье, между Геркуланумом и Помпеями, где в лагунах добывали тогда соль.

Коссиний же не имел ни малейшего представления о надвигающейся опасности. Возможно, он считал, что Спартаку недостанет смелости осуществить столь дерзкое нападение, иначе бы он не стал вести себя столь неосторожно и беспечно: ибо ужасающее сообщение настигло его в то время, когда он находился в бане. Эффект неожиданности сработал великолепно, так как в тот момент, когда Коссинию докладывали, что армия рабов на подходе, она была уже в городе. Спартаку немного не хватило, чтобы, по выражению Плутарха, «схватить своего противника за волосы». Вероятно, прежде никогда Коссиний столь спешно не покидал терм. У него не хватило времени даже на то, чтобы одеться, и жизнь свою он спас бегством, да и то с большим трудом. Личные вещи римского военачальника достались врагу.

Спартак не преминул воспользоваться удобным случаем и преследовал противника по пятам. Постоянно нападая на Коссиния, он не давал ему возможности привести в порядок свои ряды и достиг наконец римского лагеря, который захватил «после кровопролитного боя». В том бою пал и сам Коссиний.

Эта победа позволила Спартаку не только во второй раз нанести тяжелые потери войскам претора Вариния, но и значительно усилить боевую мощь своих отрядов всем тем, что его люди нашли в захваченном лагере римлян у Геракловых Салин, — настоящими щитами и копьями, мечами и шлемами, повозками и тягловыми животными, палатками и лопатами, провиантом и деньгами.

Но бой с самим Варинием еще только предстоял!

Мертвые часовые

В соответствии с исключительно кратким сообщением Плутарха Спартак, «разбив в нескольких сражениях самого претора, в конце концов взял в плен его ликторов и захватил его коня».

Два жалких листка из утерянного большей частью труда современника описываемых событий римского историка Саллюстия (89–36 гг. до н. э.), посвященные восстанию Спартака, позволяют, опираясь на другие исследования, несколько дополнить общую картину.

После различных поражений, нанесенных Спартаком римской армии, боевой дух ополченцев упал. Недовольство солдат и мятежные настроения среди них все усиливались и после очередной неудачи дали наконец о себе знать. Часть римлян попросту бежала и, несмотря на приказы претора, не желала возвращаться под его знамена. Остальные были крайне недовольны тяжелой службой, невзгоды которой усиливала промозглая осень, так что и они не желали теперь подчиняться своему военачальнику.

Вариний считал невозможным вступать в бой с численно превосходящим противником, имея за собой столь ненадежные и недисциплинированные войска. Поэтому он послал в Рим своего квестора Торания с поручением доложить сенату о сложившемся положении и попросить подкрепления новыми, лучшими подразделениями.

Между тем настроение римских солдат изменилось: часть армии объявила о своей готовности сражаться. Всего лишь с 4000 надежных воинов Вариний подступил к хорошо укрепленному полевому лагерю рабов, не решаясь, однако, напасть на него. Римляне заняли боевые позиции на холмах неподалеку, откуда они могли хорошо наблюдать каждое движение противника и препятствовать его разбойным вылазкам.

Приверженцы Спартака, несмотря на захват в лагере у Геракловых Салин многочисленных трофеев и оружия, к тому моменту были, по-видимому, все еще хуже вооружены, чем римляне, ибо Саллюстий и другие авторы подчеркивают, что и здесь рабы восполняли недостаток вооружения ивовыми щитами, обтянутыми кожей, а также копьями, которые они делали, обжигая в огне концы длинных деревянных кольев.

Блокада лагеря Варинием вскоре возымела действие: рабы стали ощущать недостаток провианта. Из-за близости римской армии вылазки за продовольствием становились опасными, а то и просто невозможными. Всякая такая попытка неизбежно привела бы к бою, а любой бой мог окончиться поражением.

Из-за того, что местность вокруг была неплодородной, Спартак решил оторваться от противника и перейти в область, где его армия могла бы пополнить свои запасы. Но хитрая лиса решила не показываться на глаза римлянам средь бела дня. Зачем идти на риск и ставить на карту всю свою армию, если желанного результата можно добиться и без потерь? Как и весной на Везувии, Спартак хотел выручить своих людей из тяжелого положения с помощью хитрости.

То, что претор наблюдал издалека, укрепляло его в предположении, что Спартак твердо решил обороняться в лагере, окруженном форпостами и охраняемом бдительно несущими службу часовыми. Прочие же рабы усердно занимались совершенствованием лагерных укреплений.

Так Спартаку удалось обмануть римского военачальника, показывая противнику лишь то, что он хотел ему показать. Тем большим было удивление Вариния, понявшего впоследствии, как хитро обвел его вокруг пальца Спартак, ибо вопреки всем внешним признакам последний готовился покинуть лагерь. Ночью он приказал тайно привязать к столбам, вбитым в землю на некотором расстоянии от стен лагеря, трупы своих воинов в полном вооружении. Таким образом мертвые часовые постепенно сменили живых, а римляне издалека не заметили этого. По всей территории, как обычно, продолжали гореть костры, около которых собирались караульные, а время от времени оставленный в лагере трубач подавал обычный сигнал.

При помощи всех этих ухищрений Спартаку удалось создать у противника впечатление того, что и эта ночь в его лагере проходит подобно всем предшествовавшим. Римляне же не видели, не слышали и даже не подозревали, что во время второй стражи Спартак со своими приверженцами тихо выскользнул из лагеря.

Лишь необычная тишина, сменившая на следующее утро лагерную суету, насторожила римских солдат. Разведывательный отряд, отважившись вторгнуться во вражеское расположение, не обнаружил в нем ни одного живого раба, и командующий принужден был со стыдом сознаться, что пал жертвой хитрости человека, относящегося к самому презренному разряду людей.

Такой позор можно было смыть лишь полным уничтожением армии рабов. Желая выяснить, в каком направлении удалился в горы Спартак, Вариний выслал вперед конный отряд, а сам медленным маршем последовал по следам противника.

Спартак остается в меньшинстве

Ни одного человека не потерял Спартак во время этой операции, однако то же самое можно было бы сказать и о римских войсках. Если быть точным, то следует признать, что он «всего лишь» избежал смертельной опасности, своевременно вынув голову из петли. И тем не менее его отступление было подобно победе, так как с помощью удачной своей хитрости гладиатор-фракиец доказал, что может успешно соперничать умом с римским военачальником. Соответст венно возросло и доверие рабов к своему вождю, в то время как боевой дух римских ополченцев продолжал падать.

Вождь рабов и гладиаторов и далее придерживался оправдывавшей себя тактики подвижной войны — время от времени он сменял стоянки, вводя в заблуждение римлян и удерживая инициативу в своих руках.

О подробностях этого периода войны рабов умалчивают все античные авторы. Лишь в сообщениях Саллюстия содержится несколько намеков, которые по части ясности также оставляют желать лучшего. Во время этих событий Вариний, по-видимому, усилил свое войско, ибо дальше речь идет о свежих и неопытных солдатах. Через несколько дней к отчаявшимся римлянам вернулось наконец их самообладание. (Так говорится у Саллюстия.) Столь неожиданный поворот в настроениях солдат имел своим результатом то, что Вариний предпринял неосторожный шаг и бросил свои свежие и неопытные центурии на лагерь рабов. А ведь кроме всего прочего они были напуганы рассказами о неудачах старших товарищей, уже бившихся с рабами.

Откуда взялись эти новые войска, остается неизвестным. Привел ли их посланный в Рим квестор Тораний? Или же претор сам набрал себе подкрепления, собрав людей в Кампании?

Между тем и среди рабов началось брожение. Особенно ожесточенные споры разгорелись относительно плана дальнейших действий. Кельт Крикс, один из ближайших помощников Спартака, а вместе с ним его соплеменники, а также германцы желали как можно скорее вступить в бой с врагом. Разве до сих пор они не побеждали римлян во всех без исключения боях? Почему же теперь должно быть иначе? Разве сама судьба не благоприятствовала им?

Однако Спартак был против этого. Именно потому, что шансы были наилучшими, следовало пользоваться благоприятным моментом. Еще одна победа над римлянами лишь принесет отсрочку. Минутной удаче он желал противопоставить серьезный и целеустремленный план. У восставших еще было время для того, чтобы действительно и надолго обрести свободу, о которой мечталось в неволе. Но когда Рим по-настоящему проснется, поздно будет думать об исполнении этой мечты. Целью Спартака было вывести бежавших рабов на север, а оттуда через Альпы — на родину. Всеми силами старался Спартак убедить их довериться ему и следовать за ним, как и раньше.

И все же вождь повстанцев и немногие его проницательные соратники остались в меньшинстве — большинство не желало соглашаться с ними. Ослепленная, не желавшая задумываться о будущем масса продолжала рассчитывать на приток рабов, с которыми можно было бы и дальше успешно давать отпор римлянам. К тому же восставшие больше думали о грабежах и мести, чем о возвращении на родину. Дома им пришлось бы добывать хлеб в поте лица, а здесь они просто брали у богатых все, что им было нужно. Разве такая жизнь не была более привлекательной?

Желая предотвратить раскол армии, Спартак скрепя сердце согласился, добившись, правда, решения о том, чтобы покинуть выжатую как лимон Кампанию. «Затем он уговаривает их перейти на другие земли, более обширные и более пригодные для скотоводства, где, раньше чем туда придет Вариний, они, пополнив свое войско, увеличат число отборных мужей». Здесь им не грозил бы ни голод, ни недостаток в приверженцах, которых наверняка было много среди местных пастухов.

«Быстро выбрав из пленных подходящего проводника, он через область пицентинцев, а затем эбуринов незаметно подходит к Луканским Нарам, а оттуда на рассвете, тайком от жителей — к Форуму Анния». Ранним утром армия рабов ворвалась в этот маленький пограничный городок (современный Форлимпополи), с ходу подавив всякое сопротивление. Призывы вождя не впадать в безумие после взятия города никакого действия на опьяненных победой рабов не произвели. Ненависть, накапливавшаяся в варварах, обрушивалась на головы беззащитных жителей городка. Как и в других местах, и здесь победители множили убийства, изнасилования, грабежи и поджоги. Те, кто пытались утаить деньги и драгоценности, тут же выкладывали их под пыткой.

Напрасно Спартак повторял просьбы и приказы, призывая своих бойцов к умеренности. Словно сорвавшись с цепи, бесновались орды рабов, усиленные беглецами, присоединившимися к основному ядру по пути и больше других жаждущими отмщения и особенно рьяно стремившимися разжиться добычей. Не имея возможности предотвратить разбой, Спартак по крайней мере сократил его продолжительность. Через сутки ужасы прекратились, ибо уже на следующее утро он приказал играть поход. И теперь с новой ордой, за счет притока рабов усилившейся вдвое, он двинулся в долину, надеясь значительно пополнить запасы провианта, тем более что наступало время сбора урожая.

На этом месте обрываются, к сожалению, и наиболее значительные отрывки из рассказа Саллюстия. Прочие же сообщения античных авторов об этом периоде войны Спартака отличаются, как сказано выше, совершенной недостаточностью. Так, в повествовании Плутарха отход армии рабов в Луканию вообще отсутствует. Одной-единственной фразой он сообщает своему читателю о том, что после побед Спартака над легатами Фурием и Коссинием несколько поражений подряд потерпел и сам претор Вариний, в конце концов потерявший своих ликторов и коня, доставшихся врагу.

Где и когда случился этот разгром, точно нам не известно. Однако немногие данные, имеющиеся в нашем распоряжении, позволяют предположить, что римские солдаты определенно просчитались в оценке боевой мощи армии рабов. Конечно, они ожидали встретить толпу сбежавшейся отовсюду черни, натолкнулись же на мощное, прекрасно организованное войско. Насколько безобразно вели себя орды беглых рабов в отношении мирного населения, настолько же дисциплинированно они выступали под руководством Спартака против вооруженных римлян.

Впечатление, произведенное войском противника, должно было быть достаточно велико, и оно усилилось еще больше, когда дело дошло до прямого столкновения. Чем больше храбрости и решительности проявлял противник, тем быстрее улетучивалась вера римлян в собственные силы. Сознание борьбы за собственную жизнь укрепляло боевой дух рабов и гладиаторов.

Под мощными их ударами ряды римлян дрогнули. Когда солдаты увидели, что товарищи их падают замертво, они, покинув своего полководца, обратились в бегство. Лишь с большим трудом Варинию удалось спастись. Конь претора, а также его ликторы, несшие знаки его власти (фасцы — связки прутьев с воткнутыми в них топориками), вместе со всем римским лагерем достались презренным рабам.

Как и во всех предыдущих боях, Спартак одержал победу и на этот раз, выглядевшую тем более блистательной, чем более позорным казалось поражение римлян.

Надо сказать, что не только беда, но и успех также не приходит один. В последующие недели и месяцы зимы 73/72 г. до н. э. приток южноиталийских рабов в армию повстанцев все усиливался. Однако, чем больше становилось бойцов, тем острее ощущался недостаток в оружии, который Спартак вновь решил преодолеть собственными силами. В данной связи Аппиан и Флор упоминают о том, что он приказал собрать всю необходимую для ведения боевых действий технику, вновь перековать на мечи весь металл, а щиты плести из ивы и обтягивать кожами. У Флора можно найти также указание на подготовку конницы, стратегическое значение которой Спартак сумел оценить.

Не встречая сколь-либо серьезного сопротивления, рабы прочесывали Южную Италию, повсюду оставляя за собой следы опустошения. «Только что покинутая рабами Кампания вновь была ими захвачена, а остававшийся там римский корпус раздавлен и стерт в порошок», — говорится в «Римской истории» Теодора Моммзена. Земли на юге и юго-востоке Италии полностью контролировались армией рабов, так что даже значительные города были взяты и «пережили все ужасы, которые только могут принести варвары беззащитным цивилизованным гражданам, а вырвавшиеся рабы — своим бывшим хозяевам. То, что ни о каких правилах в этой более походившей на резню войне не могло быть и речи, разумеется само собой: в полном соответствии с установленным ими самими правом господа распинали всякого беглого и пойманного раба на кресте; последние поступали со своими пленниками точно так же…». Вскоре власть Спартака распространилась на область, простиравшуюся между захваченными городами Нолой и Нуцерией (Ноцерия) в Кампании, Метапонтом (Торремаре) и Фуриями (Сан-Мауро) в Лукании, а также Козенцией (Козенца) в Брутии (нынешняя Калабрия).

В античную эпоху с началом зимы всякие боевые действия обычно прекращались. Все усилия, предпринятые Римом против повстанцев с весны 73 г. до н. э., оказались тщетными. Спартак одерживал победу за победой, и всюду, где бы ни появлялись не знавшие жалости к господам повстанцы, рабы приветствовали их как своих освободителей. И их постоянный приток все усиливал пожар ужасной войны, все в большей степени охватывавшей страну.

С 70 или 78 товарищами Спартак весной 73 г. до н. э. бежал из гладиаторской школы в Капуе, а менее чем через год он стоял во главе по меньшей мере сорокатысячной армии. По Аппиану, его силы доходили до 70 000 рабов. Пусть даже число это сильно преувеличено, но оно все равно свидетельствует о необычайном размахе восстания рабов. За исключительно короткий срок власть Спартака стала действительно огромной, причем нельзя забывать, что не только удача и случай вели к победам проданного в гладиаторы фракийца, но и в гораздо большей степени присущие ему духовные качества истинного вождя, позволившие Спартаку стать настоящим полководцем.

В Риме же к тому времени осознали наконец чудовищные размеры надвигающейся опасности: восстание гладиаторов и рабов под предводительством Спартака грозило потрясти устои всей страны.

 

Рабы — разумный скот для властителей мира

Один — за всех, все — за одного. Круговая порука рабов

За несколько месяцев восстание гладиаторов разрослось в войну рабов. Одни вырывались из тюрем гладиаторских школ, другие массами бежали из хижин и эргастулов крупных землевладельцев, ибо они, по римскому закону считавшиеся не людьми, а вещами, вместе страдали под игом господ, угнетавших и унижавших их. Таким «двуногим скотом» можно было обладать и распоряжаться, как и любой другой вещью. Раб был бесправен и на веки вечные отдан на милость своего господина.

На редкость ясное представление о структуре римского общества, трудящиеся слои которого составляли рабы и вольноотпущенники, дает скандал вокруг массовой казни, последовавшей вслед за убийством преступным рабом в 61 г. н. э. городского префекта богача Луция Педания Секунда. Этот случай очень подробно описывается в Тацитовых «Анналах». Рассказав о привлекших всеобщее внимание преступлениях некоего сенатора, совершенных им в том же году, он переходит к интересующей нас теме:

«Немного позднее префекта города Рима Педания Секунда убил его собственный раб то ли из-за того, что, условившись отпустить его за выкуп на волю, Секунд отказал ему в этом, то ли потому, что убийца, охваченный страстью к мальчику, не потерпел соперника в лице своего господина. И когда в соответствии с древним установлением всех проживавших с ним под одним кровом рабов собрали, чтобы вести на казнь, сбежался простой народ, вступившийся за стольких ни в чем не повинных, и дело дошло до уличных беспорядков (таким образом, в эпоху императора Нерона (54–68 гг. н. э.) народ восставал против строгих правил древности и требовал их смягчения, рассматривая при этом и рабов в качестве людей, являвшихся, однако, людьми лишь де-факто, де-юре же продолжавших оставаться вещами. — Авт.) и сборищ перед сенатом, в котором также нашлись решительные противники столь непомерной строгости, хотя большинство сенаторов полагало, что существующий порядок не подлежит изменению. Из числа последних при подаче голосов выступил со следующей речью Гай Кассий:

«Я часто присутствовал, отцы сенаторы, в этом собрании, когда предлагались новые сенаторские постановления в отмену указов и законов, оставшихся нам от предков; я не противился этому, и не потому, чтобы сомневался, что некогда все дела решались и лучше, и более мудро и что предлагаемое преобразование старого означает перемену к худшему, но чтобы не думали, что в своей чрезмерной любви к древним нравам я проявляю излишнее рвение. Вместе с тем я считал, что если я обладаю некоторым влиянием, то не следует растрачивать его в частных возражениях, дабы оно сохранилось на тот случай, если государству когда-нибудь понадобятся мои советы. Ныне пришла такая пора. У себя в доме убит поднявшим на него руку рабом муж, носивший консульское звание, и никто этому не помешал, никто не оповестил о готовящемся убийстве, хотя еще нисколько не поколеблен в силе сенатский указ, угрожающий казнью всем проживающим в том же доме рабам. Постановите, пожалуй, что они освобождаются от наказания. Кого же тогда защитит его положение, если оно не спасло префекта города Рима? Кого убережет многочисленность его рабов, если Педания Секунда не уберегли целых четыреста? Кому придут на помощь проживающие в доме рабы, если они даже под страхом смерти не обращают внимания на грозящие нам опасности? Или убийца на самом деле, как не стыдятся измышлять некоторые, лишь отомстил за свои обиды, потому что им были вложены в сделку унаследованные от отца деньги или у него отняли доставшегося от дедов раба? Ну что же, в таком случае давайте провозгласим, что, убив своего господина, он поступил по праву.

Быть может, вы хотите, чтобы я привел доводы в пользу того, что было продумано людьми, превосходящими меня мудростью? Но если бы нам первым пришлось выносить приговор по такому делу, неужели вы полагаете, что раб, решившийся убить господина, ни разу не бросил угрозы, ни о чем не проговорился в запальчивости? Допустим, что он скрыл ото всех свой умысел, что припас оружие без ведома всех остальных. Но неужели ему удалось обмануть охрану, открыть двери спальни, внести в нее свет, наконец, совершить убийство и никто ничего не заметил? Многие улики предшествуют преступлению. Если рабам в случае недонесения предстоит погибнуть, то каждый из нас может жить спокойно один среди многих, пребывать в безопасности среди опасающихся друг друга, наконец, знать, что злоумышленников настигнет возмездие. Душевные свойства рабов внушали подозрение нашим предкам и в те времена, когда они рождались среди тех же полей и в тех же домах, что мы сами, и с младенчества воспитывались в любви к своим господам. Но после того как мы стали владеть рабами из множества племен и народов, у которых отличные от наших обычаи, которые поклоняются иноземным святыням или не чтят никаких, этот сброд не обуздать иначе как устрашением. Но погибнут некоторые безвинные? Когда каждого десятого из бежавших на поле сражения засекают палками насмерть, жребий падает порою и на отважного. И вообще всякое примерное наказание, распространяемое на многих, заключает в себе долю несправедливости, которая, являясь злом для отдельных лиц, возмещается общественной пользой».

Никто не осмелился выступить против Кассия, и в ответ ему раздались лишь невнятные голоса сожалевших об участи такого множества обреченных, большинство которых, бесспорно, страдало безвинно, и среди них старики, дети, женщины; все же взяли верх настаивавшие на казни. Но этот приговор нельзя было привести в исполнение, так как собравшаяся толпа угрожала взяться за камни и факелы. Тогда Цезарь, разбранив народ в особом указе, выставил вдоль всего пути, которым должны были проследовать на казнь осужденные, воинские заслоны. Цингоний Варрон внес предложение выслать из Италии проживавших под тем же кровом вольноотпущенников, но принцепс воспротивился этому, дабы древнему установлению, которого не смогло смягчить милосердие, жестокость не придала большую беспощадность».

Так повествует Тацит, не только воздерживаясь от осуждения, но и не произнося ни слова в защиту осужденных. В пользу невинных рабов говорят лишь эмоции, но не аргументы.

Рабство с древнейших времен

«С самого часа своего рождения одни предназначаются для подчинения, другие — для господства» — эта фраза греческого философа Аристотеля (384–322 гг. до н. э.) прекрасно характеризует отношение античности к рабству. Лишь тогда хозяйство считалось совершенным, когда состояло из свободных и рабов. Именно поэтому рабовладение представлялось чем-то вечным и неизменным.

Еще раньше были преданы забвению утверждения некоторых греческих софистов, будто бог сотворил всех людей свободными и по природе никого из них не предназначал в рабы. И все же обоснование Аристотелем системы рабства оказалось небесспорным и обсуждалось все более и более ревностно. Несколько позже утверждение о том, будто варварское происхождение или плен являются достаточными условиями для обоснования рабства, начали отрицать стоики, приверженцы влиятельной эллинистической философской школы. Их строгая этика утверждала, что лишь по внутреннему нравственному состоянию человека можно судить о свободе либо рабстве. Лишь мудрец истинно свободен, невежде же и злодею предназначено быть рабом (странное, право, стремление приравнять добро и знание!).

Однако в жестоком мире действительности приверженцы Стой не могли произвести какого-либо значительного изменения в римских нравах. Значительный приток рабов в Рим и связанная с ним повышенная опасность социальных беспорядков заставили возвратиться к аристотелевским воззрениям, как это произошло, например, со стоиком Панетием во II в. до н. э. Самое крайнее, на что решались философы, — это требование о смягчении личной судьбы рабов, с которыми, по их мнению, следовало обращаться как с пожизненными наемными работниками. Новые правовые отношения при этом не возникали: рабство продолжало рассматриваться как несчастье наряду с другими ударами судьбы.

Цицерон (103-43 гг. до н. э.), величайший римский оратор, а после смерти Цезаря вождь сената, в своих философских трудах развивает аристотелевское положение о том, что один человек рожден для подчинения, а другой — для господства. Так как некоторые работы недостойны свободного человека, то сама свобода граждан предполагает наличие рабства. В другом месте Цицерон разбирает вопрос о том, следует ли кормить рабов при вздорожаниях, а также о том, кого следует спасать при кораблекрушении в первую очередь — прекрасного коня или дешевого раба.

Но еще и в первые годы Империи эллинизированный иудейский философ Филон Александрийский (ок. 20 г. до н. э. — 54 г. н. э.) отстаивал законность приобретения рабов на основании недоказанного утверждения о том, будто цивилизация не может обойтись без рабства.

Таким образом, для человека античности рабство было чем-то само собой разумеющимся, так что полное лишение всех прав и эксплуатацию, связанные с этим институтом, он не рассматривал в качестве особой несправедливости. В этом отношении римский мир также не составлял исключения, если, правда, не принимать в расчет того, что масштабами рабовладения он значительно превзошел все существовавшие до него цивилизации.

Римляне держали рабов с самых древних времен, хотя и в небольших количествах. В распространенном в раннеримскую эпоху мелком крестьянском хозяйстве отец семейства, работавший вместе с детьми, в дополнительных рабочих руках ни по дому, ни в поле особенно не нуждался. Так что раб-слуга и работал вместе со своим господином, и ел с ним за одним столом.

Однако с ростом богатства в Риме резко возросло и число рабов. Причин тому было много. Так, после Пунических войн (264–146 гг. до н. э.), в которых Рим боролся с Карфагеном за господство в западной части Средиземного моря, свободное крестьянство в Южной Италии и Сицилии было практически сведено на нет, а дешевая крестьянская земля досталась помещикам. Одновременно крупные сельскохозяйственные имения все больше вытесняли оставшиеся мелкие крестьянские хозяйства. Римские магистраты возвращались на родину с богатой военной добычей и награбленным в чужих странах добром и, скупая у обедневших и задолжавших крестьян их земли, составляли огромные поместья. Лишенные собственности хозяева двинулись в город, где жизнь из-за постоянных хлебных раздач была дешевле, из-за постоянного прироста благ цивилизации — легче, а из-за всякого рода публичных игр — просто веселее. Огромные латифундии обрабатывались рабами, которых предпочитали свободным гражданам из-за их дешевизны и невозможности использования в качестве солдат в войнах, постоянно ведшихся Римом. Таким образом рабы заменяли свободных крестьян, постоянно находившихся «под ружьем» и часто и в больших количествах погибавших во имя так называемой славы Отечества.

Другой причиной возрастания численности рабов стала широко распространившаяся роскошь. Из своих военных походов римляне привозили домой огромную добычу, в которой были и богатства царей, и произведения искусства чужих городов, и огромные репарационные платежи, и почти бесплатная рабочая сила. Это новое благосостояние породило и утонченный образ жизни, связанный с множеством неизвестных дотоле потребностей. Удовлетворение их делало необходимым использование огромного количества рабов.

Да и присмотр за рабами, и снабжение их всем необходимым также требовали привлечения многочисленного персонала, состоящего из рабов. Затем со II в. до н. э. римляне все шире применяли рабов в производстве, в первую очередь на верфях и оружейных фабриках, как это до них делали греки.

Источники приобретения рабов

Крупным землевладельцам требовались сотни рабов для работы на полях, в мастерских, для присмотра за скотом. Однако число их значительно возрастало, если господин, как это было принято, имел в городе Дом с многочисленной прислугой, а также участвовал в каком-либо ремесленном или промышленном предприятии. Такому человеку могли требоваться тысячи рабов.

Откуда же римляне черпали такие армии рабов?

Основным источником притока рабов являлись конечно же войны, ведшиеся Римом с редкими перерывами во все времена его господства. Значительную часть Добычи составляли вражеские армии, не уничтожавшиеся безжалостно победителем, хотя последний имел на это право, но продававшиеся на месте либо отсылаемые с квестором к работорговцам, следовавшим за легионерами по пятам.

Столетиями римлянам доставались исключительно богатые «людские» трофеи. В первой Пунической войне (264–241 гг. до н. э.) римские войска взяли 75 000 пленных, а во второй (218–201 гг. до н. э.) — 30 000 в одном только городе Таренте. За пять десятилетий, с 200 по 150 г. до н. э., сделавших Рим мировой державой, из эллинистического мира было выведено, по оценкам специалистов, около 250 000 пленных — число исключительно большое для античной эпохи. Велик был приток и азиатских рабов, последовавший за успешными военными походами 189–188 гг. против царя Антиоха III из династии Селевкидов. Луций Эмилий Павел продал после взятия Эпира в 168 г. до н. э. 150 000 человек, а после победы Мария над германцами в 102–101 гг. до н. э. римляне получили пополнение рабов.

Следующим крупным событием, имевшим аналогичные последствия, стали войны Цезаря в Галлии. Так, например, из народа адуатуков, вначале вступившего с ним в союз, а после ухода римских войск предавшего его, Цезарь продал в рабство 53 000 человек. Когда годом позже он подчинил кельтское племя венетов в Британии, он приказал казнить его вождей, а весь народ увести в рабство. После галльских войн Цезаря рынки затопили почти полмиллиона рабов. Сотни тысяч пленных были захвачены и в ходе войн периода ранней Империи.

Другим источником получения рабов наряду с войнами являлось похищение людей, существовавшее на протяжении всей античности (о нем упоминает даже Гомер). В подлинное несчастье похищение людей превратилось во времена киликийских пиратов, уводивших в рабство не только экипажи и пассажиров захваченных кораблей, но и опустошавших обширные области побережья Средиземного моря, в том числе и италийского, причем проделывавших это часто заодно с высокопоставленными римлянами. По мнению Страбона, греческого географа, жившего в Риме, резкий подъем киликийского пиратства и связанной с ним работорговли начался с восстания Диодота Трифона против царя Деметрия II в 145 г. до н. э. Целые города и области были беззащитны перед лицом пиратов, а враждующие стороны не брезговали пользоваться их услугами для разграбления нейтральных городов. Свой товар они выставляли напоказ на публичных рынках, и в первую очередь на эгейском острове Делос, бывшем главным рынком рабов Римской державы. В 67 г. до н. э. Помпею удалось уничтожить политическое влияние морских разбойников, однако ремесло их продолжало существовать.

То же касается и разбойников, грабивших путешественников на сухопутных дорогах страны и рассматривавших в качестве желанной добычи не только имущество жертвы, но и ее самое. Из некоторых надписей в Малой Азии мы можем узнать, что местные разбойники похищали молодых людей и уводили их в горы. Если похитители не могли получить достаточно большого выкупа, то продавали жертву в рабство.

Похищения людей случались и в Италии. О них рассказывает Светоний в своей биографии первого римского императора Октавиана Августа:

«Общей погибелью были многие злые обычаи, укоренившиеся с привычкой к беззаконию гражданских войн или даже возникшие в мирное время. Немало разбойников бродили средь бела дня при оружии, будто бы для самозащиты: по полям хватали прохожих, не разбирая свободных и рабов, и заключали в эргастулы помещиков», где цепи с них не снимали даже во сне, а на работу узники должны были выходить в кандалах. «Против разбоев Август расставил в удобных местах караулы, эргастулы обыскал».

Примерно то же сообщает Светоний и о Тиберий, взошедшем на трон вслед за Августом в 14 г. н. э. Но еще раньше «гражданскую деятельность он начал с того», что тщательно обыскал эргастулы по всей Италии, «хозяева которых снискали всеобщую ненависть тем, что хватали и скрывали в заточении не только свободных путников, но и тех, кто искал таких убежищ из страха перед военной службой».

И даже в самом Риме неопытные чужестранцы могли попасться в ловушку и быть проданными в рабство. Как сообщает Сократ, арендаторы пекарен, имевшихся начиная с Августовой эпохи во всех кварталах города на Тибре, со вступлением на трон императора Феодосия в 379 г. переоборудовали свои лавки в кабаки с борделями. Таким образом они привлекали чужестранцев в комнаты, где их должны были ожидать любовные утехи; однако пол под посетителем вдруг проваливался, и он оказывался в подвале дома, где его запрягали в качестве тяглового скота в мельницу.

Естественно, содержался он в качестве раба, так что и близкие ничего о нем узнать не могли.

Подобная практика, как, впрочем, и долговое рабство в древние времена, и продажа детей в рабство, с массовым ввозом рабов в сравнение, конечно, идти не могла. В провинциях такое случалось чаще, чем в столице, ибо обнищавшим крестьянам не оставалось порой ничего другого, как продажа самих себя вместе с женой и детьми в рабство, что позволяло выплатить по крайней мере часть ужасающего долга и хоть как-то поддержать свое существование.

Другим значительным источником пополнения армии рабов было их, так сказать, самовоспроизводство, ибо рождение рабов в доме или поместье хозяина означало прямое прирастание его имущества. Поэтому землевладелец был заинтересован в таком умножении рабов не меньше, чем в плодовитости своего скота. Дети рабынь с рождения становились рабами, даже если отец их был свободным, так как рабыня не могла вступить в законный брак. Таким образом, ее дети автоматически становились собственностью владельца матери.

Правила работорговли

В течение нескольких последних веков Республики главным потребителем рабов были знатные римляне. Италия продолжала оставаться ведущим центром рабства еще два столетия после рождения Христа. Главным же рынком работорговли между Западом и Востоком являлся остров Делос, где наряду с караванными восточными товарами прежде всего спросом пользовались рабы. Уверения Страбона, что в течение одного дня на пристани острова сходили и вновь поднимались на палубы других кораблей десятки тысяч рабов, следует, по-видимому, считать преувеличением, однако мы не ошибемся, оценив «дневной оборот» в тысячи человек. Постоянно их подвозили из стран, где похищение людей было поставлено на широкую ногу, — Сирии, Вифинии, Понта и Каппадокии. Кроме того, алчные римские купцы и государственные откупщики также были не прочь поохотиться за беззащитными жителями провинций, и даже цари не гнушались этим грязным ремеслом.

Не только за пределами Вечного города, но и в самом Риме работорговля считалась обычным, хотя и постыдным делом, однако и вполне достойные люди, такие, как Катон Старший (234–149 гг. до н. э.), не отказывались вкладывать в нее свои деньги. Наряду с публичными рынками существовали и торговые дома, такие, как тот, что был расположен рядом с храмом Кастора. На продаже человеческого товара зарабатывали не только работорговцы, но и государство, получавшее с каждого раба ввозной и продажный налог. Через эдилов, защищавших покупателя постановлениями и распоряжениями от обмана со стороны продавцов, оно осуществляло контроль за работорговлей.

Для осмотра покупателями рабы обнаженными выставлялись на специальном помосте. Интересующиеся покупкой ощупывали и разглядывали их, требовали продемонстрировать физическую силу, умения и умственные способности. Покупатель мог также поинтересоваться, какими искусствами владеет предлагаемый к продаже раб.

Забеленные мелом или гипсом ступни служили знаком того, что раб только что привезен из-за моря; на шее же у него была записка с указанием места рождения, возраста, умений и возможных недостатков. Продавец не имел права умалчивать о физических недостатках или болезнях, так же как и о том, что продает беглого раба. Достоверность предоставленной информации подтверждалась ручательством продавца. Знаком нежелания продавца брать на себя какие бы то ни было гарантии служила шапка, надетая на продаваемого раба. Точно так же поступали и квесторы, выставляя на продажу военнопленных, на голову которых надевались венки в знак того, что государство за них никак не ручается. Лучшие экземпляры человеческой породы, так же как и рабы, рожденные в доме хозяина, на продажу вместе с остальными не выставлялись. В эпиграммах Марциала мы находим следующие строки:

Более подробно о правилах работорговли мы узнаем из законодательства. В первой книге к эдикту курульных эдилов Ульпиан говорит следующее:

«Следует, однако, знать, что во многих случаях гражданин за сказанное им не может отвечать перед законом. Так, это касается обычной похвалы раба (например, при его продаже), когда он именуется порядочным, честным и исполнительным. Как пишет Педий, существует большая разница между тем, что сказано, чтобы просто похвалить раба, и тем, что обещано, за что продавец готов отвечать и ручаться. Если он формально поручился за то, что предлагаемый для продажи раб не игрок и не вор, то он должен отвечать за свои ручательства».

В другом месте мы находим рассуждения о здоровье и физических недостатках, которые сегодня могут нам показаться смешными:

«Что касается здоровья раба, то Вивиан считает, что мы не можем считать людей с душевными недостатками менее здоровыми, иначе, если это произойдет, нам придется на этом основании отказать в здоровье легкомысленным, суеверным, гневливым, строптивым и людям с подобными недостатками.

Спрашивают также, можно ли считать здоровым заику, человека, говорящего неразборчиво, неясно или же слишком медленно, либо человека с О- или X-образными ногами. Я думаю, что эти люди здоровы.

Если какая-либо рабыня продается беременной, то все сходятся на том, что она здорова. Ибо одной из важнейших задач женщины является восприятие плода и его вынашивание…

Если же человек этот мочится в постель, то здоровье его под вопросом. Педий считает, что человек отнюдь не болен, если он во сне, да еще под воздействием вина, отказывается вставать и так справляет свою надобность; если же его мочевой пузырь не способен удерживать собравшуюся жидкость вследствие органического недостатка, то тогда… возможна подача жалобы».

Прочие ручательства работорговца Гай трактует в первой книге к эдикту курульных эдилов следующим образом:

«Если продавец ручается, что проданный им раб — спокойный и уравновешенный человек, то нельзя от него требовать достоинства и твердости характера философа; или если он поручился, что раб — работящий и бдительный человек, то нельзя от него требовать, чтобы он работал день и ночь. Исполнения такого рода ручательств можно требовать лишь в некоторой разумной мере. То же касается и иных ручательств продавца. Продавец, утверждающий, что повар, проданный им, превосходен, должен отвечать за его способность продемонстрировать высшие образцы своего искусства; если же он охарактеризовал его как просто повара, то сделал достаточно, если последний удовлетворяет этому званию. То же касается и всех других искусств».

Цены на рабов значительно колебались в зависимости от спроса и предложения, способностей, талантов, возраста и внешнего вида, а также эпохи. Прекрасные юноши и девушки, танцоры, музыканты и люди, обученные какому-либо ремеслу, стоили значительно дороже обычных сельскохозяйственных рабочих. Росту цен способствовала и всевозрастающая роскошь.

Рабы везде и всюду

В последние десятилетия Республики потребность в рабах резко возросла, ибо италийские помещики перешли от преимущественного производства пшеницы к возделыванию более выгодных винограда и оливок. Именно при обработке виноградников и оливковых рощ, требующих больших затрат труда, рабы были рентабельнее свободных работников. Кроме того, все большее число ремесленников, предпринимателей и купцов начали использовать рабов в качестве дешевой рабочей силы, труд которых оплачивался лишь предоставлением им пищи, одежды и крыши над головой. Даже самые небогатые семьи имели одного-двух рабов для тяжелых работ.

Однако не только частные лица, но и общественные учреждения — государство, город или храм — имели собственных рабов, ремонтировавших и поддерживавших в чистоте улицы и площади, водопровод и канализацию, здания и алтари. Физический труд во всевозрастающей степени перекладывался на плечи рабов, поэтому постоянно увеличивавшаяся потребность в них требовала закабаления все большего числа свободных людей. Одновременно происходило вытеснение свободных крестьян, уходивших в города и живших в основном за счет хлебных раздач. Кроме того, рабы появились и в таких интеллектуальных профессиях, как врачи, ученые, учителя, счетоводы и даже управляющие.

Теперь нам трудно оценить, сколько рабов имелось в Италии и в Риме в разные эпохи. Некоторые предполагают, что во времена Августа их численность могла доходить как минимум до 2 миллионов, что составляло от четверти до трети всего населения. Большинство из них было завезено из Малой Азии и Сирии, но много — и из Европы. Многие исследователи придерживаются мнения, что в самом Риме рабы составляли не менее половины населения города. Другие же считают, что примерно из миллиона жителей столицы рабы составляли четверть.

Что касается одежды, то рабы отличались от римских граждан только отсутствием тоги, которую не имели права носить, и потому не бросались в глаза на улицах, посещали, несмотря на запрет, общественные бани, форумы, амфитеатры и цирки. Предложение одного сенатора снабдить рабов единообразной одеждой, с тем чтобы отличать их от свободных, было признано сомнительным с точки зрения общественной безопасности, потому что тогда и рабы поняли бы, сколько их живет в Риме: «Тогда они увидят, насколько немногочисленны мы».

Использование рабов было исключительно многообразным. В латифундиях сельскохозяйственные рабочие возделывали поля и использовались на различных работах при возделывании оливок и винограда. Пастухи пасли стада коров и лошадей, коз, овец и свиней. При хозяйском доме имелись сад, огород и цветники, за которыми также ухаживали рабы. Они же присматривали за пчелами и за домашней птицей, содержали в порядке «дикий» парк с кабанами, косулями, зайцами, сонями, а также рыбные пруды, разного рода фонтаны в садах и парках, использовались в качестве птицеловов, сторожей в домах и на полях.

Уже этот довольно простой и совершенно неполный список показывает, что применение рабов в сельском хозяйстве зависело от многообразия производства. Но со временем круг их задач значительно расширился, так как сельское хозяйство само по себе вело к развитию ремесленных занятий. В поместьях часто устраивались песчаные карьеры и каменоломни, шахты, кирпичные, горшечные, ткацкие и валяльные мастерские, а также постоялые дворы, где применялся опять же рабский труд.

По-иному дело обстоит с городскими рабами. Численность их определялась не действительной потребностью, а надуманной и подчас действительно бессмысленной роскошью, в последние два столетия Республики все более распространявшейся среди знатных фамилий. Резкий рост рабовладения вследствие победоносных войн с конца III в. до н. э. привел к распространению специфического вида роскоши, выражавшейся частью в содержании ради роскоши ненужных рабов, а частью — в разбазаривании рабочей силы, прежде всего посредством доведенного до абсурда разделения труда, ибо даже самые ничтожные обязанности возлагались на специальных рабов.

В древние времена управляющий занимался и домом хозяина, и его инвентарем. Он вел все хозяйство, получал и выдавал деньги, заключал сделки и заботился о том, чтобы в доме не иссякали необходимые запасы. Расширение же римского дома привело и к разделению функций лиц, обслуживавших его. Ведением бухгалтерии занимался один раб, а поддержанием дома и мебели в чистоте и порядке — другой. Особые рабы принимали гостей, смотрели за домашним алтарем с образами предков, а перед дверью, по старинному обычаю, на цепи сидел привратник. Поручениями хозяина и хозяйки, корреспонденцией и приглашениями также занимались отдельные рабы.

В больших семьях, и в первую очередь при императорском дворе, специальные рабы отвечали за сохранность и чистоту мебели и инвентаря, ковров, кухонной и столовой посуды, припасов, гардероба и произведений искусства.

Господину и госпоже прислуживали камердинеры, главной обязанностью которых было объявлять о визитах, а также пажи и камеристки. Кроме того, в доме имелись парикмахеры и брадобреи, банщики, истопники и массажисты, а также специалисты по кремам и мазям.

В старые времена в кухне сельского поместья использовались лишь экономка и служанки, а в городе по праздникам приглашали повара. Однако утонченный образ жизни и всевозрастающие потребности сделали необходимостью присутствие в доме повара, а так как для иных гастрономические радости были превыше всего, то часто за него платили больше, чем за управляющего. Старший повар командовал целой толпой помощников, в число которых входили рабы, приносившие дрова, делавшие закупки мяса, рыбы, овощей, фруктов и другого продовольствия; ему же подчинялись домашние булочники и кондитеры, простые повара и поварята.

Своего апогея роскошь достигала при обслуживании стола. Распорядителю, ответственному за размещение и освещение обеденной залы, подчинялось множество помощников. Так, имелись слуги, украшавшие блюда, выносившие их и разрезавшие, если, конечно, эти обязанности не были поделены между стольником и еще одним рабом, разрезавшим блюда. Прекрасные юноши в одинаковой одежде и с одинаковыми прическами прислуживали господам за столом, а специальные рабы пробовали подаваемое на стол.

Выходя из дома, римлянин с удовольствием демонстрировал свое богатство, окружая себя на улице толпой рабов. Большое значение придавалось поэтому количеству сопровождавших и их внешнему виду. Хозяин и хозяйка прекрасно понимали, что общественное мнение — не последнее дело в Вечном городе.

Если римлянин выходил из дома пешком, то одни рабы бежали впереди, а другие — позади повелителя. Слуги, сопровождавшие госпожу, несли ее сандалии, веера и зонтики. Часто с собой брали номенклатора — раба, обязанностью которого было называть господину имена встречавшихся ему людей. Если римлянин отправлялся в гости, то с собой он брал раба, во время трапезы стоявшего в ногах господина, разувавшего его и сохранявшего его сандалии. Для того чтобы забрать господина или госпожу, за ними заходил еще один раб. В темное время дня к лакеям присоединялись факельщики и фонарщики.

Если римлянин покидал дом в носилках, то несли его шесть-восемь сильных и прекрасно сложенных мужчин, чаще всего сирийцев или каппадокийцев, облаченных в одинаковые великолепные одежды. А так как каждый член семьи имел собственные носилки, то в римском доме оказывалось столько носильщиков, что для них требовался специальный управляющий.

Еще большее число людей окружало господские выезды. Употреблялись повозки не в городе, а только лишь при загородных поездках, ставших модными в период Империи; но уже в эпоху заката Республики такого рода путешествия предпринимались лишь со значительным сопровождением. В эпоху же Империи для этой цели содержали не только конюшни с соответствующими специалистами, но и многочисленных посыльных, форейторов и прочих, прочих, прочих…

Особое место среди рабов занимали те, кто развлекали хозяина или же вели его дела. Наряду с разного рода счетоводами и управляющими к числу их относились секретари, чтецы, услаждавшие слух римлянина в бане или перед отходом ко сну, литераторы, библиотекари и переписчики книг. Когда на закате Республики к литературным прибавились музыкальные развлечения, в богатых домах стали содержать собственные оркестры и группы пантомимов. Однако уже во II в. столь высокохудожественные развлечения перестали пользоваться популярностью. Увеселение господина или общества за трапезой стало исключительной привилегией шутов, карликов и уродов.

Конечно, отнюдь не во всех богатых римских семьях имелось огромное число рабов, занимавшихся выполнением ничтожных заданий. Документальные подтверждения тому имеются лишь относительно императорской семьи, однако уже к началу эпохи Империи в Риме было немало знатных домов, которые по численности, подбору и стоимости рабов могли потягаться с императорским двором. Тот же, кто не мог себе этого позволить, должен был удовлетвориться тем, что у него один раб исполнял несколько служб. Однако даже Цицерон считал это признаком либо безвкусицы, либо бедности.

Для того чтобы держать в повиновении огромную армию рабов, необходима была хорошо продуманная организация с иерархически соподчиненными постами. Важное положение в системе управления домашним хозяйством занимали рабы, ответственные за продовольственное и вещевое обеспечение, а также за медицинский уход за многочисленными слугами. Пекарь и мельник, булочницы и кухарки отвечали за то, Чтобы все рабы в доме были накормлены. Пряхи и ткачи, портные и портнихи, сукновалы и сапожники Делали обувь и одежду для всех слуг. Кроме того, в доме имелся «медицинский пункт» и собственные врачи, обслуживавшие его. Силами ремесленников, также имевшихся в доме в достаточном количестве, производились весь ремонт и возведение новых строений. Охранялся дом также рабами.

Несмотря на все многообразие предложения на рынках рабов, найти человека для выполнения той или иной определенной задачи было отнюдь не всегда легко. Поэтому имело смысл не только обучать родившихся у домашних рабов детей, но и покупать на рынке юных рабов, с тем чтобы выучить их какому-либо нужному ремеслу. С этой целью Катон Старший ссужал своим рабам деньги, на которые они должны были покупать себе молодых учеников, а через год могли продать их с выгодой для себя. По этому поводу Плутарх в жизнеописании Катона сообщает следующее:

«Он ссужал в долг и собственным рабам; те покупали мальчиков, а потом, через год, как следует выучив и вымуштровав их на средства Катона, продавали. Многих оставлял себе Катон — за ту цену, которую мог бы дать самый щедрый покупатель».

Во времена Империи много заботились об обучении собственных рабов какому-либо ремеслу или искусству. Еще более важное значение в деле воспитания молодых рабов в эту эпоху имели педагогии — школы, упоминание о существовании которых при дворе мы встречаем даже в V в. н. э. Однако частные лица также содержали многочисленные педагогии в разных местах. Они предназначались для обучения мальчиков, прислуживавших за столом, в бане, сопровождавших или развлекавших господина или госпожу, служивших хозяину на охоте или в постели. В последнем случае они отличались великолепными одеждами, женскими прическами и женственными повадками и являли собой обязательную и дорогую принадлежность всякого богатого дома.

«Рабов используй, как части собственного тела…»

Распылению рабочей силы способствовала, однако, не только невероятная роскошь, но и использование людей там, где мы сегодня применяем инструменты и машины. Так, вместо часов в доме нередко держали рабов, сообщавших хозяевам время.

«Рабов используй, как члены собственного тела, каждого — со своей целью».

Этому совету Демокрита, сформулированному греческим философом за 400 лет до Христа, римляне следовали даже слишком охотно, перекладывая на плечи рабов не только всевозможные физические работы, но даже умственные усилия. По Моммзену, «римский дом являл собой машину, в которой господину прирастали духовные силы его рабов и вольноотпущенников; господин, умевший хорошо управлять ею, работал как бы не только своим разумом, но и разумом тех, кто ему принадлежал». Так, римлянину можно было не писать самому, а использовать для этого секретарей или стенографов, не читать самому, а пользоваться услугами чтеца. Кроме того, имелись специальные рабы, обрабатывавшие для своих господ научные произведения и другие тексты, делавшие из них выписки, заметки, производившие предварительные и исследовательские работы всякого рода. Документально все это подтверждается лишь в отношении императорского двора, однако во многих знатных домах Рима литературным занятиям и гуманитарному образованию также уделялось огромное внимание, так что и там должны были быть такие «ученые рабы».

Без помощи квалифицированных рабов и вольноотпущенников как мог бы, например, такой ученый, как Плиний Старший, погибший в 79 г. до н. э. при извержении Везувия, написать все свои произведения, в том числе и 37 книг «Естественной истории»? Он занимал столько должностей и нес столько различных обязанностей, полностью, кажется, заполнявших его жизнь, что огромный писательский труд был ему под силу лишь при наличии прилежных ассистентов, большей частью или полностью выполнявших многочисленные и объемные работы по подготовке материалов.

Философ Сенека (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.) также опирался на помощь «ученых-рабов», доказательством чего может служить утверждение римского ритора Квинтилиана (ок. 35-100 гг. н. э.), что Сенеку часто вводили в заблуждение собственные сотрудники, предоставлявшие неверные сведения по исследованиям, проведенным ими по его приказу.

Достоин упоминания также и раб Цицерона Тирон, не только служивший хозяину личным секретарем, но и часто подававший ему оригинальные идеи.

Стремление к максимальному удобству и нежелание делать лично что бы то ни было приносили порой довольно странные плоды. Зачем напрягать мозг для того, чтобы запоминать имена клиентов, приверженцев и знакомых, если вместо этого можно положиться на память номенклатора — раба, знающего их все назубок. По праву говорил Плиний: «Приветствуем мы друг друга, используя чужую память».

Еще более комичной выглядит леность тех римлян, которые приказывали рабам напоминать им, когда они должны идти в баню или садиться за стол. По поводу таких своих сограждан Сенека насмешливо замечал, что они настолько изнежены, что не желают дать себе труд почувствовать, голодны ли они. Однажды одного из таких людей подняли из ванны и посадили в кресло, он же спросил своего раба: «Я уже сижу?»

Столь гротескные обычаи стали объектом насмешек и для греческого сатирика Лукиана (125–180 гг. н. э.), жившего столетием позже. С удивлением и презрением сообщает он нам, что впереди иных благородных римских граждан по улице шествовали рабы, предупреждавшие господина о неровностях на дороге или же ином самом незначительном препятствии на пути. «По их приказу с ними обращаются, словно со слепыми, а рабы напоминают им, что они идут» — так бичует их Лукиан. Всякий приблизившийся к такому римлянину должен был удовольствоваться его молчаливым взглядом и приветствием одного из рабов, сопровождавших господина.

Если уж на плечи рабов можно было возложить все жизненные тяготы и невзгоды, то почему не сделать их ходячими энциклопедиями, с тем чтобы пополнить недостаток собственной образованности знаниями рабов? Как рассказывает Сенека, к этой странной идее пришел Кальвий Сабин, богач, с которым был знаком философ. Богатый поместьями, но небогатый знаниями, с хорошим слухом, но плохой памятью денежный мешок желал прослыть еще и интеллектуалом. «И вот какое средство он придумал: купив за большие деньги рабов, одного он заставил заучить Гомера, второго — Гесиода, еще девятерых распределил он по одному на каждого лирика. Чему удивляться, если они дорого обошлись ему? Ведь таких рабов не найти, их готовили для него на заказ. Собрав у себя эту челядь, стал он донимать гостей за столом. В изножье у него стояли слуги, у которых он спрашивал те стихи, что хотел прочесть, — и все-таки запинался на полуслове. Сателлий Квадрат, прихлебатель богатых глупцов, который перед ними пресмыкался и (ведь без того невозможно!) над ними насмехался, посоветовал ему поставить грамматиков сборщиками упавших объедков. А когда Сабин сказал, что каждый раб обошелся ему в сто тысяч, Квадрат отвечал: «Столько же книжных ларей ты мог бы купить дешевле!» Но тот все же упорно считал, что знания каждого из его домочадцев — это его знания. Тот же Сателлий стал подзадоривать Сабина, человека больного, изможденного и хилого, заняться борьбой. А когда тот ответил: «Как же я смогу? Я и так еле жив!» — он сказал: «Во имя богов, не смей так говорить. Разве ты не видишь, сколько у тебя здоровенных рабов?»

Роскошь рабства включала в себя и использование рабов, служивших исключительно для демонстрации богатства и выставлявшихся хозяином на больших трапезах. Их молодость и прекрасное телосложение вызывали, конечно, всеобщее восхищение и создавали благоприятное мнение об их владельце. Их разделяли по группам, которые не должны были отличаться друг от друга ни цветом кожи, ни расой, ни возрастом, ни пухом на подбородке, ни вьющимися или прямыми волосами, ни чем-либо иным. На них должны были отдыхать глаза гостей. Они не только обслуживали, но и развлекали возлежащих за богатыми трапезами римлян.

Прекрасных мальчиков, «цвет Малой Азии», обходившихся хозяину в целое состояние — в 100, а то и в 200 тысяч сестерциев, охотнее всего использовали в качестве виночерпиев, ибо гости любили вытирать руки об их кудрявые головы.

Женщины ценили наивный, невинный лепет маленьких детей, голыми игравших вокруг них. Большой спрос был на мальчиков из Александрии. Так как жители этого города славились своими находчивостью и остроумием, то эти качества специально развивали у александрийских мальчиков и разрешали им осыпать двусмысленными остротами не только хозяина дома, но и его гостей.

Когда во II в. н. э. мода на «литературно-музыкальные» застолья прошла, для развлечения и увеселения гостей и хозяев стали использовать рабов иного рода: в знатных домах держали теперь дураков и шутов, карликов и великанов, идиотов и уродов.

Однако императору Августу такие странные развлечения удовлетворения не приносили, и он, как сообщает Плутарх, предпочитал мальчиков:

«Для отдохновения души он предпочитал ловить рыбу или играть в кубики, шарит или орешки в обществе любивших поболтать мальчиков-рабов приятной наружности, которых привозили для него из всех стран, но в первую очередь из Сирии и Мавритании. Император радовался, глядя на них. Ибо карликов, горбунов и различных уродов он не любил, видя в них насмешку природы и недоброе предзнаменование».

В другом месте Плутарх, рассказывая о всякого рода курьезах, сообщает читателю, что в Риме имелся рынок «чудес природы», на котором продавались «безыкрые, короткорукие, трехглазые и остроголовые» люди. Что касается карликов, то частью их производили искусственно, с помощью специальных приспособлений задерживая рост детей. До наших дней дошло множество бронзовых фигурок карликов, отличающихся самыми разнообразными уродствами, — еще одно свидетельство того, насколько распространено было это извращенное развлечение.

Унижение человеческого достоинства

«Еще не достигнув зрелого возраста, он уже неукоснительно соблюдал древний гражданский обычай, всеми забытый и сохранявшийся только в их доме: все вольноотпущенники и рабы дважды в день собирались перед ним и утром здоровались, а вечером прощались с хозяином поодиночке».

Древний обычай, поддерживавшийся по традиции в доме будущего императора Гальбы (68–69 гг. н. э.), уже к тому времени давно изжил себя. До тех пор пока хозяин возделывал поле вместе со своими рабами, ел и пил вместе с ними, между ними существовали некие относительно нормальные человеческие отношения. Раб, будучи членом крестьянской семьи, находил в ее рамках определенное признание (в зависимости, конечно, от отношения к нему господина).

Однако такие тесные связи и гуманные отношения не были ни подкреплены законом, ни повсеместно распространены. Противоположность между господином и рабом все более проявлялась с лавинообразным увеличением притока рабов, а одновременно ухудшались и отношения между ними.

Судить о численности рабов в отдельных домах мы можем по следующим цифрам: если у Регула, в 256 г. до н. э. разгромившего неподалеку от Сицилии карфагенский флот, высадившегося в Африке и одержавшего там победу, был всего один раб и один слуга, то Тигеллий (знаменитый певец, особенно разбогатевший при Августе), личность, по-видимому, экстравагантная, имел то 200, то всего лишь 10 рабов. А высшему должностному лицу Рима, городскому префекту Педанию Секунду, убитому в 61 г. н. э. одним из своих рабов, принадлежало 400 человек.

В среднем же видные римляне имели, очевидно, от 400 до 500 рабов, обслуживавших их «непростой» образ жизни. Иметь возможность называть своими лишь 20 рабов не значило, по-видимому, ничего, ибо один из указов Августа разрешает изгнанникам оставлять за собой не более 20 рабов или вольноотпущенников. Крупнейшими же рабовладельцами являлись, несомненно, императоры с подчиненным им аппаратом управления государством и постоянно растущим двором.

Когда Плиний Старший упоминает вольноотпущенника Цецилия Исидора, в 8 г. н. э. оставившего наследникам 4116 рабов, то это отнюдь не означает, что речь здесь идет лишь о домашних слугах. Большая часть этих людей конечно же была занята в обширном скотоводческом хозяйстве умершего. И вообще число рабов, использовавшихся в доме, было значительно меньше огромного количества тех, кто работал в шахтах, каменоломнях, кирпичных мастерских, а в первую очередь — в сельском хозяйстве. В таких случаях предприниматель или землевладелец мог иметь тысячи и тысячи рабов, использовавшихся им в качестве дешевой рабочей силы.

Но более всего в римской роскоши рабства нас сегодня возмущает не роскошь сама по себе, т. е. превышение всякой разумной меры, а унижение человеческого достоинства, часто доходившее до чудовищных жестокостей, совершавшихся рабовладельцами. Особенно отвратительно обходились римляне со своими рабами во времена Республики. Перед законом раб был совершенно бесправен. Он считался вещью, полностью находившейся в распоряжении владельца. Господин мог заставить раба исполнять самые отвратительные приказы, мог пытать его, мог даже убить, мог продать его, если тот состарился или был болен, мог просто выгнать его и обречь тем самым на голодную смерть.

Как именно это случалось, наглядно показывают некоторые примеры.

В своем «Пире Трималхиона» Петроний описывает, как гости впервые знакомятся с хозяином дома на игровой площадке: «Вдруг мы увидели лысого старика в красной тунике, игравшего в мяч с кудрявыми мальчиками. Нас привлекли к этому зрелищу не столько мальчики — хотя и у них было на что посмотреть, — сколько сам почтенный муж, игравший в сандалиях зелеными мячами: мяч, коснувшись земли, в игре более не употреблялся, а свой запас игроки пополняли из корзины, которую держал раб. Мы приметили одно нововведение. По обеим сторонам круга стояли два евнуха: один из них держал серебряный горшок, другой считал мячи, но не те, которыми во время игры перебрасывались из рук в руки, а те, что падали наземь. Пока мы удивлялись этим роскошествам, к нам подбежал Менелай.

— Вот тот, в чьем доме сегодня предстоит нам возлежать за обедом! Это как бы прелюдия пира.

Во время речи Менелая Трималхион прищелкнул пальцами. Один из евнухов по сему знаку подал ему горшок. Удовлетворив свою надобность, Трималхион потребовал воды на руки и свои слегка обрызганные пальцы вытер о волосы одного из мальчиков».

В другом месте Петроний рассказывает, как одни рабы, прислуживавшие за столом, сменялись другими:

«…Среди вновь пришедших рабов был довольно хорошенький мальчик; Трималхион обнял его и принялся горячо целовать. Фортуната на том основании, что «право правдой крепко», принялась ругать Трималхиона отбросом и срамником, который не может сдержать своей похоти. И под конец прибавила: «Собака!»»

Нелишним будет обратиться и к «Эпиграммам» Марциала, настоящей сокровищнице в части описания римских нравов.

Бесстыдный хозяин

Так как перед лицом закона раб был совершенно бесправен и являлся не лицом, а вещью, то он не мог ничего иметь, и все, что он приобретал, принадлежало хозяину. Соответственно владелец раба мог поступать по своему усмотрению и с его собственностью. Если раба можно было продать, словно мула, то с не меньшим успехом его можно было подарить или отдать в аренду. Многие рабовладельцы так и поступали — они увеличивали свои капиталы, сдавая внаем музыкантов, каменщиков, художников, поваров, брадобреев, иных ремесленников, а также рабочих для рудников. Однако хозяину принадлежала не только рабочая сила раба, но также его жизнь, а с ней и тело вместе с половыми органами и невинностью, которыми рабовладелец распоряжался, как хотел, для удовлетворения своих сексуальных потребностей. По римскому праву не было ничего, что можно было бы считать супружеской неверностью или совращением, растлением или развратом, если объектом или жертвой таких действий являлись раб Или рабыня.

Вещь — в том числе и раб — не мог выступать в качестве одной из сторон в суде — этот путь был открыт только свободным римским гражданам. Если несвободный был ранен или изнасилован свободным, не являющимся его господином, то лишь владельцу надлежало решать, вчинять ли иск, как если бы была повреждена принадлежащая ему вещь или нанесен ущерб какому-нибудь домашнему животному. С другой стороны, за ущерб, нанесенный рабом свободному, отвечал его владелец. И тогда он мог выдать истцу провинившегося раба, с тем чтобы с помощью рабочей силы последнего возместить нанесенный ущерб, если, конечно, потерпевший не отдавал предпочтение мести, в том числе и посредством казни.

Обращение Катона с рабами

Насколько далеко зашли римляне в овеществлении людей в рамках рабства, описывает Катон Старший (234–149 гг. до н. э.), враг Карфагена, стремившийся возродить древнеримскую строгость нравов, в своей книге «О земледелии»:

«Хозяин осмотрит скот; устроит распродажу; продаст масло, если оно в цене; продаст вино, лишек хлеба, старых волов, порченую скотину, порченых овец, шерсть, шкуры, старую телегу, железный лом, старого раба, болезненного раба; и если есть что лишнее, то продаст. Пусть хозяин будет скор на продажу, не на покупку». Так гласит одно из правил сельского хозяина. В этом произведении мы не найдем никакого следа человечности, однако в своих воззрениях автор был далеко не одинок, в эпоху Республики они были широко распространены.

Сам Катон жил исключительно спартански. «Катон сам говорит, что никогда не носил платья дороже ста денариев, пил и во время своей претуры, и во время консульства такое же вино, как и его работники; припасов к обеду покупалось всего на тридцать ассов, да и то лишь ради государства, чтобы сохранить силы для службы в войске» — так характеризует его Плутарх, сообщая нам подробности и об обращении Катона с рабами:

«…Ни разу не приобрел он раба дороже, чем за 1500 денариев, потому что, как он говорит, ему нужны были не изнеженные красавчики, а люди работящие и крепкие — конюхи и волопасы. Да и тех, когда они стареют, следует, по его мнению, продавать, чтобы даром не кормить. Вообще он полагал, что лишнее всегда дорого и что если за вещь, которая не нужна, просят хотя бы один асе, то и это слишком большая цена. Он предпочитал покупать такие участки земли, на которых можно сеять хлеб или пасти скот, а не те, которые придется подметать и поливать», т. е. поля и луга, а не ухоженные сады.

«Кто называл это скряжничеством, кто с одобрением думал, что он хочет исправить и образумить других и лишь с этою целью так резко ограничивает во всем самого себя. Но мне то, что он, выжав из рабов, словно из вьючного скота, все соки, к старости выгонял их вон и продавал, — мне это кажется признаком нрава слишком крутого и жестокого, не признающего никаких иных связей между людьми, кроме корыстных. А между тем мы видим, что доброта простирается шире, нежели справедливость. Законом справедливости мы, разумеется, руководимся лишь в отношении к людям, что же до благодеяний и милостей, то они, словно исторгаясь из богатейшего источника кротости душевной, проливаются иной раз и на бессловесных тварей».

Плутарх, думавший таким образом, был греком и жил почти на 300 лет позже Катона. Перечислив несколько примеров обращения своих соотечественников с животными, он приходит к следующему выводу:

«Нельзя обращаться с живыми существами так же, как с сандалиями или горшками, которые выбрасывают, когда они от долгой службы прохудятся и придут в негодность, и если уж не по какой-либо иной причине, то хотя бы в интересах человеколюбия должно обходиться с ними мягко и ласково. Сам я не то что одряхлевшего человека, но даже старого вола не продал бы, лишая его земли, на которой он воспитался, и привычного образа жизни и ради ничтожного барыша словно отправляя его в изгнание, когда он уже одинаково не нужен ни покупателю, ни продавцу. А Катон, точно бахвалясь, рассказывает, что даже коня, на котором ездил, исполняя обязанности консула и полководца, он оставил в Испании, не желая обременять государство расходами на перевозку его через море. Следует ли приписывать это величию души Или же скаредности — пусть каждый судит по собственному убеждению. Но в остальном этот муж заслуживает величайшего уважения своей редкою воздержанностью».

Катон, хладнокровно отделывавшийся от старых и ослабевших рабов, не менее расчетливо следил и за тем, чтобы уход за ними был не хуже, чем за животными, с тем чтобы труд их приносил прибыль. Содержание рабов Катоном также подробно описывает Плутарх:

«У Катона было много рабов из числа пленных; охотнее всего он покупал молодых, которые, подобно щенкам или жеребятам, еще поддаются воспитанию и обучению. Ни один из рабов никогда не появлялся в чужом доме иначе как по поручению самого Катона или его жены. На вопрос: «Что делает Катон?» — каждый неизменно отвечал: «Не знаю». Слуга должен был либо заниматься каким-либо полезным делом по хозяйству, либо спать. И Катон был очень доволен, если рабы любили поспать, полагая, что такие люди спокойнее, чем постоянно бодрствующие, и что для любого дела более пригодны выспавшиеся вволю, чем недоспавшие. Он считал, что главная причина легкомыслия и небрежности рабов — любовные похождения, и потому разрешал им за определенную плату сходиться со служанками, строго запрещая связываться с чужими женщинами.

Вначале, когда он был еще беден и нес военную службу, он никогда не сердился, если еда была ему не по вкусу, и не раз говорил, что нет ничего позорнее, чем ссориться со слугою из-за брюха. Но позже, разбогатев и задавая пиры друзьям и товарищам по должности, он сразу же после трапезы наказывал ремнем тех, кто плохо собрал на стол или недостаточно внимательно прислуживал гостям. Он всегда тайком поддерживал распри между рабами и взаимную вражду — их единодушие казалось ему подозрительным и опасным. Тех, кто совершил злодеяние, заслуживающее казни, он осуждал на смерть не раньше, чем все рабы согласно решали, что преступник должен умереть».

Позорное пятно человечества

Бесчеловечное обращение взяло верх с тех пор, как домовладыка перестал жить вместе со своими сельскими рабами, что в свою очередь было вызвано увеличением размеров хозяйств и отсутствием их владельцев там, где, собственно, и производилась продукция. С римскими методами возделывания огромных сельскохозяйственных площадей при помощи большого числа рабов мы хорошо знакомы по специальным работам Катона и римского ученого Варрона (116-27 гг. до н. э.), написавшего среди прочего и книгу «О сельском хозяйстве». Наибольшую прибыль рабовладельческое хозяйство приносило в случае, если землевладелец мог организовать максимально отрегулированный трудовой процесс, при котором под присмотром наименьшего числа надсмотрщиков трудилось наибольшее количество рабов, которые по необходимости могли быть легко переброшены на другие работы и, в отличие от свободных, не могли нанести ущерб производству отказом от работы, уходом или поступлением на военную службу.

Если раб не годился для работы в доме, его отправляли в село, под строгий присмотр раба-надсмотрщика, под началом которого находилось достаточно большое число таких же несвободных сельскохозяйственных рабочих. Он же, довольно часто заботясь лишь о собственном благосостоянии, обкрадывал как господина, так и рабов, с одной стороны, укрывая доходы, а с другой — присваивая «трудодни», положенные работникам.

Постоянный страх перед наказанием удерживал рабов от возмущения, однако, как показывает опыт, плохое и жестокое обращение с ними делало их еще более строптивыми и опасными. И если некоторые разумные хозяева и проявляли гуманность и мягкость по отношению к рабам, то толку от этого было не так уж много. В общем и целом масса рабов считалась ненадежной. Так что если рабы обворовывали и обманывали хозяев, стремились во что бы то ни стало урвать кусок получше и выбалтывали все увиденное и услышанное, то причиной тому был не характер рабов, а скорее несправедливость самого рабства.

С другой стороны, подобные проступки лишь укрепляли недоверие хозяев и управляющих, видевших в подобных случаях очередной повод для ужесточения наказаний. Рабовладельцы ни на йоту не доверяли людям, принадлежавшим им целиком и полностью, но тем не менее возмущались всякий раз, когда закабаленные бесправные массы восставали против своей участи.

Содержание людей в каморках или эргастулах латифундий было, конечно, достаточно бесчеловечным, однако огромному числу рабов в большей части Италии приходилось еще хуже: как мужчин, так и женщин часто клеймили или наполовину обривали им голову, заковывали в кандалы и на ночь запирали в хорошо охраняемых, иной раз и подземных эргастулах, откуда бежать было практически невозможно.

В ужасных условиях работали и умирали рабы в каменоломнях (к этому наказанию позднее приговаривали и христианских мучеников). Римский поэт Лукреций Кар (96–55 гг. до н. э.) писал:

Если сельскохозяйственные рабы были отдалены от отсутствующего хозяина, то домашние рабы находились ближе к своему господину, однако и их судьба достаточно часто оказывалась плачевной.

Исключения лишь подтверждают правило: в Риме конечно же были и образованные рабы, хозяева которых относились к ним как к друзьям — с уважением и любовью. Пример тому — личный секретарь Цицерона Тирон, что многократно подтверждается письмами Цицерона. В особо тесные отношения с хозяевами в первую очередь вступали врачи. Именно такой врач по имени Алексион был другом Цицерона.

Лишь тот, кому хозяин оказывал доверие и назначал надсмотрщиком или поручал собственное дело, или же тот, чьи связи с господином были особенно тесными, как, например, у дворецкого или секретаря, — лишь они могли завоевывать более свободное и влиятельное положение, и то конечно же в соответствии с мерой собственной деловитости и умением пользоваться недостатками хозяина. К рукам такого «раба» прилипали и изрядные суммы денег, ибо всякий желавший получить доступ к важному хозяину в первую очередь одаривал слугу.

Влияние, которого ловкий раб добивался в подобном положении, не ослабевало и после его освобождения. Однако именно в этом случае он оказывался наиболее подверженным настроениям и страстям владельца. Но совместной жизни в ее старинном «сельском» понимании в городе быть не могло. Здесь царили строгие формальности: раб не мог более говорить, если его не спрашивали, а иным господам казалось унизительным обращаться к рабам даже словесно. Так, например, Тацит в своих «Анналах» рассказывает о некоем Палланте, показавшем в суде, «что у себя дома он никогда не отдавал приказаний иначе чем кивком головы или движением руки. Если же требовалось более точное указание, то он пользовался письмом, с тем чтобы не вступать со своими слугами в словесный контакт».

В общем же и целом в отношениях городских рабов и их господ преобладали теневые стороны. В первую очередь это касалось рабов-ремесленников, рабочая сила которых приносила тем больший доход, чем меньше расходовалось на содержание работника. Унизительным было и положение привратника, словно собака сидевшего на цепи; еще более отвратительным оказывалось существование рабов, угнетенных сводниками и ланистами.

Издевательства и жестокое обращение имели своим следствием то, что именно среди рабов смерть пожинала особенно богатый урожай. Если средняя продолжительность жизни свободного римского гражданина была отнюдь не такой высокой, как в наши дни, то у рабов она была еще значительно ниже и составляла, по примерным оценкам, примерно 21 год.

Таким образом, обращение римлян с рабами лежит позорным пятном на всей истории человечества.

Жестокие наказания

Армия рабов приносила римским рабовладельцам поистине огромные доходы, однако одновременно она таила в себе не меньшую опасность для жизни и здоровья хозяев. Чем больше был приток рабов в страну, тем сильнее становился страх перед ними. Лишь немногим удавалось обращаться с рабами столь хладнокровно и умело, как это делал Катон; большинство колебалось между слабостью и жестокостью. Слабовольный же хозяин мягким обращением давал рабам то, чего он боялся больше всего на свете, — силу и власть. Неудивительно поэтому, что большинство рабовладельцев старались держать в узде свой «двуногий скот» с помощью жестоких наказаний.

Раб должен был расплачиваться за малейшее недовольство хозяина. Не подлежавший никакому обжалованию приговор выносил сам разгневанный рабовладелец, и никто и ничто не могли помешать ему даже замучить раба до смерти.

К обычным наказаниям относилась порка различными «инструментами», чем занимался домашний экзекутор. В зависимости от жестокости наказания это могли быть пустотелая палка, кожаный бич или кнут с узелками, а то и колючая проволока. На жертв налагали также ножные, ручные и шейные оковы (ножные кандалы с остатками вдетых в них костей были обнаружены во время раскопок в Кьети). Вес цепей, которые вынуждены были носить несчастные, достигал десяти фунтов.

За более легкие проступки, такие, как мелкое воровство, на раба надевали «фурку» — вилкообразную колодку, в которую заключалась шея преступника, к концам же ее привязывали руки. В таком виде он должен был ходить по окрестности и громко рассказывать о своей вине, что считалось большим позором.

В разряд обычных наказаний входили продажа за пределы страны, а также заключение в сельский эргастул, чаще всего подземный, где отверженные использовались на каторжных работах, причем нередко на них надевались кандалы, что должно было помешать побегу.

Не легче приходилось и рабам, попавшим на мельницы, ибо там они должны были вращать жернова. Здесь на шеи несчастных надевались специальные ошейники, с тем чтобы они не могли дотянуться ртом до муки.

Особенно тяжелой оказывалась участь рабов, попавших на каторжные работы в каменоломни и рудники, почитавшиеся во всех странах, в том числе и в Египте, за «смерть в рассрочку». По Диодору, рудокопы приносили своим хозяевам невероятно высокие доходы, однако из-за исключительно тяжких дневных норм силы их быстро истощались. Причиной смерти могли быть и очень тяжелые условия труда под землей, и плохое обращение, и постоянные пинки надсмотрщиков.

И уж никакие рамки не могли ограничить личной ярости хозяина, если она все-таки прорвалась наружу. Подзатыльники и зуботычины были делом наиболее безобидным и повсеместно распространенным. Даже знатные дамы не стеснялись в выборе средств. Они не только раздавали затрещины направо и налево, но иной раз были не прочь уколоть длинной иглой обнаженную до пояса служанку лишь за то, что та, причесывая хозяйку, неловко дернула ее волосы.

О распространенности подобных издевательств можно судить уже по тому, что сам император Август, строгий хозяин своих рабов, однажды в гневе приказал прибить своего управляющего к корабельной мачте, а также перебить ногу одному из своих секретарей, продавшему письмо господина. Император Адриан (117–138 гг.) грифелем выколол глаз рабу. Еще более чудовищно обращался с рабами богатый римский всадник, сам сын вольноотпущенника, Публий Ведий Поллион, за малейший проступок бросавший своих рабов на съедение муренам в свой рыбный садок. Подобные выходки осуждал даже его друг император Август, не желавший, однако, вмешиваться в права рабовладельца.

Сведения о подобном обращении с рабами, дошедшие до нас, отрывочны и случайны, и читатель может рассматривать их как случаи исключительной жестокости. Однако и обычные наказания отнюдь не отличались мягкостью. Рабовладелец мог применять к рабу любые меры, вплоть до пыток и уродования членов, отрубать ему руки или ноги, разбивать кости. Надумав использовать молодого раба в качестве евнуха, господин мог его оскопить. Иным несчастным вырывали язык. Пыткам и наказаниям не было поставлено никаких пределов, и рабовладельцы бездумно пользовались всем этим ужасным арсеналом. Достаточно мягким наказанием считалось решение продать раба в гладиаторскую школу, а рабыню — в публичный дом.

Пытки применялись и при расследовании преступлений, в которые оказались впутанными рабы, ибо римляне считали, что раб может сказать правду лишь под пыткой. Одного подозреваемого могли оставить на ночь висеть на кресте, тело другого растягивали на специальном станке так, что члены его выскакивали из суставов (деревянные козлы, к которым привязывали предполагаемого преступника, были для этого оборудованы гирями и устройствами для выкручивания членов). Часто употреблялась и деревянная пыточная машина в форме лошади, а также разного рода пытки с применением огня.

Характерным примером может служить описанный Цицероном случай со сложным и отягощенным разнообразными преступлениями делом Клуенция. Он показывает, какими средствами пользовались рабовладельцы при расследовании преступления, совершенного рабом в доме хозяина.

Исходной точкой для развертывания всей истории послужила вражда к Клуенцию Фабриция и Оппианика, желавших убрать с дороги своего противника. Не желая, однако, лично марать руки, они обратились за помощью к Диогену, рабу врача Клеофанта, стремясь посредством подкупа склонить его к отравлению Клуенция. Однако раб на это не пошел и сообщил о попытке подкупа своему хозяину, а тот в свою очередь рассказал обо всем Клуенцию.

Тот сначала не поверил рассказу, но потом по совету сенатора Бебия купил у врача его раба Диогена, с тем «чтобы было легче, следуя его указаниям, обнаружить преступление или же установить лживость доноса», что по тем временам могло означать лишь одно — пытку. После чего Фабриций был уличен.

Чуть позднее Оппианик разошелся с изменившей ему женой Сассией, а затем умер при таинственных обстоятельствах. Подозрение в отравлении мужа пало на вдову, решившую поэтому лично провести расследование всех обстоятельств смерти бывшего супруга. У врача, лечившего Оппианика, она купила раба Стратона и подвергла пыткам его, а также собственного доверенного раба и вытребованного ею специально для этого случая Никострата, раба ее приемного сына, ибо именно он, как говорили, сообщил хозяину о похождениях Сассии. В присутствии верных друзей умершего и их жен рабов дважды подвергли пытке, которая оказалась столь жестокой, что присутствующие были вынуждены прервать палача. Несмотря ни на что, жертвы никаких показаний не дали.

После этого Сассия подарила рабу Стратону лавку для продажи лекарств в городе Ларине, где жила сама, ибо у своего прежнего господина, врача, он обучился его искусству. По мнению Цицерона, она хотела одарить раба за его молчание.

Еще через три года Стратон вместе с сообщником убил двух спящих рабов Сассии и тела их бросил в пруд. Однако целью его преступления было не убийство, а шкаф, в котором Сассия хранила деньги и ценные вещи. Стратон распилил его и поживился содержимым.

Долгое время все были убеждены в том, что обворовали Сассию два раба, убитые Стратоном. Однако все преступление предстало в совершенно ином свете, когда вдруг стало известно, что Стратон во время одной распродажи купил именно такую пилу, которой был распилен злополучный шкаф.

Подозрение пало наконец на действительных виновников, и испуганный мальчик — соучастник Стратона — признался как в двойном убийстве, так и в краже со взломом. Стратон был закован в цепи, после чего в доме Сассии началось чудовищное расследование.

Старая ненависть против Никострата, раба умершего мужа, вновь вспыхнула в ней, и она без всякого повода подвергла его пыткам. Сначала молодой хозяин дома отказывался предать верного своего раба столь ужасной судьбе, однако после того, как Сассия пригрозила ему лишением наследства, «он выдал жестокой женщине своего преданного раба — не для допроса, а прямо на мучительную казнь». На этот раз единственным свидетелем допроса стал лишь любовник Сассии, никто же из «приличных» людей не пожелал присутствовать при отвратительных издевательствах. Чтобы Стратон не болтал слишком много, Сассия приказала вырвать ему язык, а затем распять.

Криминальная хроника города Ларина, от которой кровь леденеет в жилах, показывает, в какой мере древнеримская семья представляла собой замкнутый мир, своего рода государство в государстве. Хозяин дома был прокурором, судьей и палачом одновременно, и закон не вмешивался в семейные дела, даже если господин или раб совершал самые чудовищные преступления.

Распятие — обычная смертная казнь

Раб, постоянно слыша угрозы в свой адрес, снося порку, оковы и иные наказания, неизбежно должен был прийти к мысли об улучшении своего положения. Самым простым способом освобождения из нужды этим страдальцам должно было казаться бегство. Бегство рабов было настолько обычным делом, что слово «fugitivus», т. е. беглец, стало обычным ругательством в отношении рабов.

Римляне же со своей стороны принимали всевозможные меры для того, чтобы сделать бегство невозможным. Всякому приютившему беглеца грозила жестокая кара. Беглому рабу оставалось лишь просить хозяина о милости через его друга или же, в более поздние времена, припасть к статуе императора, считавшейся прибежищем для беглецов.

Как сообщает Тацит в своих «Анналах», сенат также принужден был заняться тем, «на что многие жаловались лишь в тесном кругу друзей. Все чаще случалось, что последние негодяи, прикасаясь к изображению Цезаря, безнаказанно поносили честных людей и возбуждали против них ненависть; стали бояться даже вольноотпущенников и рабов, когда те бранили своего патрона или хозяина или угрожали ему расправой. И вот сенатор Гай Цестий выступил с речью, в которой сказал, что «хотя принцепсы подобны богам, но и боги прислушиваются лишь к справедливым просьбам молящихся и никто не укрывается в Капитолии или в других храмах Рима, чтобы, пользуясь этим убежищем, совершать преступления. Законы полностью отменены и повержены…»».

Если же рабу все-таки удавалось бежать, то он отнюдь не мог быть уверен в том, что обрел наконец долгожданную свободу. Дело в том, что поимкой его занимались не только специально выделенные хозяином преследователи, но и официальные власти. Если беглеца удавалось схватить, то на лбу или же на руках и ногах его выжигались специальные клейма, чтобы отметить его как беглого. Кроме того, ему обривали голову и брови. Также пойманным беглецам надевали на шею металлический ошейник с выгравированной на нем соответствующей надписью, а также указанием имени и места жительства владельца, так что при следующей попытке найти его и возвратить хозяину было гораздо легче. Из надписей на ошейниках до нас дошли следующие:

«Держи меня, чтоб я не сбежал!»

«Если ты вернешь меня моему господину Зонину, то получишь солид», т. е. золотой.

В наказание пойманный раб мог быть отправлен на арену, где он чаще всего участвовал в травле зверей, или же приговорен к смертной казни, порой приводившейся в исполнение с особой жестокостью.

Если же раб пытался отомстить хозяину, что также случалось достаточно часто, то за смерть господина должны были расплачиваться все рабы, жившие с ним под одной крышей, постольку, поскольку они не предотвратили убийства и не сообщили о его подготовке. Римляне рассматривали любого раба в качестве врага, поэтому считали, что коллективные наказания являются наилучшей защитой от постоянно исходящей от него опасности.

Обычной смертной казнью, применявшейся в древности к рабам, было распятие на кресте, отмененное лишь христианскими императорами, не желавшими осквернять символ спасения — крест, на котором умирал Иисус Христос. Сначала на шею осужденного надевалась деревянная колодка — furca (фурка) или patibulum (патибулум), и уже после этого его гнали ударами плетей на место казни.

Первоначально фурка не была орудием пытки, а представляла собой вилкообразное приспособление, соединявшее переднюю ось телеги с дышлом. О том, как она использовалась в том качестве, которое интересует нас, повествует Плутарх в своем жизнеописании римского патриция Кориолана, в 488 г. до н. э. возглавившего поход вольсков на Рим:

«Кто-то отдал своего раба другим рабам с приказанием гнать его, бичуя, по форуму, и затем убить. Исполняя его приказания, они стали бить его. От боли он начинал извиваться и делал, в мучениях, разного рода неприличные движения. Случайно сзади двигалась религиозная процессия. Многие из участников были недовольны, видя тягостную сцену; но никто не перешел от слов к делу — все ограничились бранью и проклятиями лицу, приказавшему наказать другого так жестоко. Дело в том, что тогда с рабами обращались крайне мягко, — сами хозяева работали и жили вместе с рабами, поэтому поступали с ними не так строго, снисходительнее. Большим наказанием для провинившегося раба считалось одно то, если его заставляли надеть на шею деревянную рогатку, которой подпирают дышло телеги, и ходить с ней по соседям, — к тому, кто на глазах других нес подобного рода наказание, никто уже не имел доверия. Его звали «фурцифер» — «фурка», по-латыни значит подпорка или вилы».

Такое домашнее наказание могло также сопровождаться поркой. Если же за этим должно было последовать распятие, то вместо фурки использовали патибулум, часто также называвшийся фуркой, но устроенный по-иному. Патибулум представлял собой настоящую шейную колодку, состоявшую из двух частей, открывавшуюся именно для того, чтобы заключить в него шею осужденного. Имел он форму бруса, к концам которого прибивали или привязывали руки жертвы.

Под «крестом» (crux) же понимали установленный на месте казни столб, у которого происходило бичевание или распятие. Что же касается именно распятия, то оно производилось по-другому, чем нам это представляется теперь: преступника, висевшего в патибулуме, принесенном им самим, на веревках втаскивали на вершину столба, и укрепленный там брус образовывал поперечину креста. Иногда преступника просто привязывали к поперечине, а иногда прибивали его руки к патибулуму (если это не было сделано еще перед казнью), а ноги — к столбу.

Когда в неразберихе второго триумвирата, заключенного в 43 г. до н. э. Октавианом, будущим первым римским императором Августом, с Антонием и Лепидом, многие римские граждане погибли или бежали, тысячи рабов в Риме, Италии и Сицилии воспользовались сложившейся ситуацией, чтобы изменить свою ужасную судьбу. Началась эпоха массовых побегов. Одним удалось затеряться в столице и выдавать себя за свободных, другие объединились в разбойничьи банды, но большинство направилось на Сицилию, где находилась ставка Секста Помпея, остро нуждавшегося в людях для пополнения своих армии и флота, брошенных на борьбу с триумвирами. Желая остановить вызывающее тревогу массовое бегство, в Риме обратились даже к весталкам, и те читали специальные молитвы, которые должны были заставить рабов оставаться у своих хозяев. На переговорах 39 г. до н. э., которые Помпей вел с Антонием и Октавианом, при заключении так называемого Мизенского договора был достигнут компромисс относительно беглых рабов. Помпей отказывался принимать впредь беглых рабов, а его противники обещали предоставить свободу всем рабам, участвовавшим в войне на его стороне.

Однако через некоторое время война между участниками договора разгорелась с новой силой, Помпей был побежден, и в 36 г. до н. э. перед Октавианом встал вопрос о том, как же все-таки поступить с беглыми рабами, сражавшимися на противной стороне. Он решил около 30 000 беглецов возвратить бывшим хозяевам на суд и расправу, ибо по давней римской традиции господин наказывал раба исключительно по собственному усмотрению. Несколько тысяч «бесхозных» рабов, по-видимому около 6000 человек, Октавиан повелел распять.

Наряду с распятием были известны и другие изощренные и отвратительные методы казни. Так, например, осужденных на смерть бросали в печь или же обмазывали смолой и поджигали живьем. Как уже упоминалось в связи с гладиаторами, осужденные на смерть использовались на арене и в театре для развлечения толпы. О том, как это происходило, рассказывает нам наряду с другими авторами и Тацит. Подробно описав пожар Рима 64 г., уничтоживший город при императоре Нероне, автор «Анналов» продолжает:

«Но ни средствами человеческими, ни щедротами иринцепса, ни обращением за содействием к божествам невозможно было пресечь бесчестящую его молву, что пожар был устроен по его приказанию. И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами». В частности, их обвиняли в том, что во время своих таинств они приносят в жертву маленьких детей. «Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат; подавленное на время это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев. Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому», ибо они строго держались своих убеждений и ожидали конца света и Страшного Суда. «Их умерщвление сопровождалось издевательствами, ибо их облачали в шкуры диких зверей, дабы они были растерзаны насмерть собаками, распинали на крестах или обреченных на смерть в огне поджигали с наступлением темноты ради ночного освещения. Для этого зрелища Нерон предоставил свои сады; тогда же он дал представление в цирке, во время которого сидел среди толпы в одежде возничего или правил упряжкой, участвуя в состязании колесниц. И хотя на христианах лежала вина и они заслуживали самой суровой кары, все же эти жестокости пробуждали сострадание к ним, ибо казалось, что их истребляют не в видах общественной пользы, а вследствие кровожадности одного Нерона».

Заговоры и мятежи

Действие, как известно, вызывает противодействие. Неудивительно поэтому, что угнетенные постоянно восставали против угнетателей, пытаясь освободиться хотя бы силой. Уже в архаическую эпоху в Риме заговоры и восстания рабов не были редкостью, примером тому — заговор рабов 419 г. до н. э., решивших поджечь Рим сразу с нескольких концов. При этом ставка делалась на то, что, пока жители будут заняты тушением пожара и спасением имущества, восставшие штурмом возьмут Капитолий. Однако, как уверяет римский историк Тит Ливии (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.), Юпитер, величайший из богов, не дал осуществиться преступным замыслам, ибо двое посвященных выдали своих товарищей, которые были тут же схвачены и наказаны, как подобает в подобных случаях. Доносчики же получили свободу и изрядную сумму денег из казны.

Повезло римлянам и при подавлении другого восстания рабов, которое должно было быть поднято в 198 г. до н. э. неподалеку от Рима. В Сетии, городке, расположенном к юго-востоку от Рима, на краю Понтинских болот, содержались заложники из Карфагена, привезенные из столицы великой африканской державы, боровшейся с Римом за господство в Средиземноморье и попавшей в зависимость от него в результате второй Пунической войны 218–201 гг. В распоряжении заложников — детей знатных лиц — было довольно много рабов. Число их увеличивалось оттого, что жители Сетии купили карфагенян, захваченных в качестве добычи в недавней войне. Именно среди них и созрел план восстания. Несколько заговорщиков было послано по окрестностям Сетии и в близлежащие города Норбу и Цирцеи, с тем чтобы взбунтовать тамошних рабов. Все шло наилучшим образом, и заговорщики уже наметили час штурма городов Сетии, Норбы и Цирцей и отмщения их жителям. Наиболее благоприятствующими успеху им казались дни предстоящих в Сетии игр.

На деле же все вышло совершенно по-иному. Ранним утром в день мятежа двое рабов выдали его план римскому городскому претору Луцию Корнелию Лентулу, а также проинформировали его о всех уже проведенных приготовлениях. Он тут же приказал задержать обоих, созвал сенат и известил его о грозящей опасности. Претору было поручено отправиться для расследования дела и подавления мятежа. С пятью легатами он двинулся в путь, требуя от всех римлян, встречавшихся на дороге, следовать за ним. К моменту прихода в Сетию под его началом находилось уже 2000 воинов. Однако никто из них ничего не знал о цели похода.

Когда в Сетии он без промедления распорядился схватить главарей заговорщиков, мятежные рабы тут же разбежались, жестоко преследуемые римскими отрядами.

И на этот раз Риму удалось подавить восстание в зародыше, причем сенат щедро отблагодарил доносчиков, подарив им свободу и выдав значительные денежные премии. Звонкой монетой рассчитался он и со свободными, оказавшими особо ценные услуги при подавлении мятежа.

Когда вскоре после того пришло сообщение, что оставшиеся от этого же заговора рабы хотят занять город Пренесту, нынешнюю Палестрину, расположенную в 50 км восточнее Рима, туда поспешил тот же претор и, прибыв, казнил 500 повстанцев.

Согласно Ливию, в 196 г. до н. э. еще один заговор рабов чуть было не привел к войне. Но и на этот раз тлевший огонь был потушен еще до того, как превратился в пожар. Зачинщиков же готовившегося восстания распяли.

Еще через 11 лет то же самое повторилось в Апулии.

Первая сицилийская война рабов

Все эти заговоры и мятежи были довольно-таки безобидны в сравнении с последовавшими затем сицилийскими восстаниями рабов, оказавшимися для римлян гораздо более опасными.

Исходным пунктом первого значительного восстания, начавшегося в 135 г. до н. э., стал заговор 400 рабов сицилийского богача Дамофила. Наиболее подробно об этой войне рабов повествует Диодор, сицилийский историк, живший в I в. до н. э.:

«Никогда еще не было такого восстания рабов, какое вспыхнуло в Сицилии. Вследствие его многие города подверглись страшным бедствиям; бесчисленное количество мужчин и женщин с детьми испытало величайшие несчастья, и всему острову угрожала опасность попасть под власть беглых рабов, усматривавших в причинении крайних несчастий свободным людям конечную цель своей власти. Для большинства это явилось печальным и неожиданным; для тех же, кто мог глубоко судить о вещах, случившееся казалось вполне естественным. Благодаря изобилию богатств у тех, которые высасывали соки из прекрасного острова, почти все они стремились прежде всего к наслаждениям и обнаруживали высокомерие и наглость. Поэтому в равной мере усиливалось дурное обращение с рабами и росло отчуждение этих последних от господ, прорывавшееся в ненависти против них. Много тысяч рабов без всякого приказания стеклось, чтобы погубить своих господ».

Мир, царивший в Сицилии в течение 60 лет после разгрома великого Карфагена во второй Пунической войне (218–201 гг. до н. э.), принес на остров истинное процветание, на которое теперь покушались восставшие рабы.

«Вспыхнула война с рабами по следующей причине. Богатея в течение долгого времени и приобретя крупные состояния, сицилийцы покупали множество рабов. Уводя их толпами из питомников, они тотчас налагали на них клейма и отметки. Молодых рабов они употребляли в качестве пастухов, остальных — так, как каждому было нужно».

Мятеж был вызван самими землевладельцами, как местными, так и перебравшимися сюда из Италии, пытавшимися превзойти друг друга в жадности и дурном отношении к рабам. Надменный, быстро разбогатевший выскочка Дамофил, окруживший себя блеском и роскошью восточного деспота, и его жена Мегаллида необычайной жестокостью настолько озлобили своих рабов, что те замыслили убийство господ. Однажды к Дамофилу пришли полуголые пастухи и попросили выдать им одежду, на что получили ответ:

«Что же, разве путешественники ездят голыми по стране и не дают готового снабжения тем, которые нуждаются в одежде?»

Таким образом, хозяин приказал своим собственным рабам нападать на путешественников для того, чтобы обзавестись одеждой, а для начала повелел высечь несчастных, имевших наглость обратиться к нему с просьбой. Таким же точно образом они должны были добывать себе и пропитание, потому что есть он им ничего не давал. Но пастухам, низведенным Дамофилом до уровня разбойников, палок, которыми они отгоняли хищников от стад, оказалось мало. Они сумели достать себе настоящее оружие, и вскоре вся Сицилия страдала от разбойничьих банд, перед лицом которых никто не мог чувствовать себя в безопасности. Впрочем, римские наместники пытались принимать ответные меры, однако им недоставало твердости. Ибо, уничтожая разбойников, они лишали их господ пастухов. При этом больше всего они боялись именно власти землевладельцев, большинство из которых принадлежало к влиятельному сословию римских всадников, а именно те отправляли в Риме судопроизводство по делам наместников, если тем приходилось отвечать за дурно организованное управление. Договориться с господами было непросто, и наместники предпочитали бездеятельно созерцать бесчинства разбойников во вверенной им провинции.

Но Дамофил не только превратил своих собственных пастухов в разбойников; успеху восстания он способствовал еще и тем, что вооружил целый отряд рабов, сопровождавших хозяина в его путешествиях по Сицилии. Конечно, это была игра с огнем, ибо оружие, вложенное им в руки рабов, должно было вскоре обратиться против него самого.

Удел пастухов был, однако, довольно сносен в сравнении с участью рабов, использовавшихся на полевых работах. День за днем с раннего утра до поздней ночи они должны были работать в ножных кандалах, а на ночь их запирали в эргастулы, чудовищные темницы для рабов, из которых никому не удавалось бежать. «Рабы под гнетом страданий, подвергаясь часто неожиданным и унизительным наказаниям, не выдержали. Сходясь друг с другом в удобное время, они начали сговариваться об измене своим господам, пока не привели своего плана в исполнение.

Был один сириец, родом из Апамеи, раб Антигена из г. Энны, своего рода маг и чародей. Он хвастался, что может по указаниям богов, данным ему во сне, предсказывать будущее, и благодаря своей ловкости обманул таким образом многих… Еще до восстания он говорил, что сирийская богиня является ему и предсказывает, что он будет царем. Об этом он рассказывал не только другим, но постоянно говорил и своему господину. Антиген, забавляясь ловким обманом, ради шутки выводил Евна — так звали чудотворца — к гостям, спрашивал о его будущей царской власти, а также о том, как он поступит тогда с каждым из присутствующих».

Однако то, что Антиген и другие рабовладельцы считали отличной шуткой, вскоре стало действительностью.

Тяжко угнетенные рабы из дома Дамофила, среди которых и началось брожение, решили обратиться за советом к чудесному пророку Евну, почитавшемуся ими волшебником и прорицателем. Они сообщили ему о своем решении отомстить ненавистному Дамофилу и его жене Мегаллиде, жестоко издевавшимся над рабами, и спросили о том, благоволят ли боги исполнению такого плана. Сопровождая свои слова обычными ритуальными ужимками, кудесник не только поведал заговорщикам о благоволении богов, но и настаивал на скорейшем начале предприятия.

За короткое время они собрали и вооружили чем могли около 400 человек и неожиданно напали на считавшийся неприступным город Энну, расположенный в центре Сицилии, причем возглавлявший их Евн изрыгал при этом дым и пламя, словно дракон. Для этого он использовал просверленный с двух сторон орешек, который он предварительно наполнил тлеющей паклей и сунул за щеку. В нужный же момент Евн зажимал его зубами и дул изо всех сил.

Это необычное явление, сопровождавшее его пророчества, напоминало слушателям и зрителям об огнедышащем Дионисе. Кроме того, по Ветхому завету и другим источникам нам известно, что на древнем Востоке люди представляли себе язык бога в виде опустошительного пламени. Сегодня мы рассматриваем все эти действия Евна как обычный фокус, однако его приверженцы видели в нем отнюдь не фокусника, а воплощенный в облике вождя мстителей гнев божий, огненным своим дыханием поражающий врагов.

Рабы врывались в дома, убивали, грабили и насиловали. Как сообщает Диодор, они даже младенцев отрывали от материнской груди и разбивали о землю.

К победителям Энны, начавшим восстание, присоединилось множество городских рабов, перебивших своих хозяев и жаждавших теперь лишь одного — отмщения. Рабы поймали и Дамофила с Мегаллидой, приговор которым должны были вынести повстанцы, собравшиеся в городском театре на своего рода народный суд; однако двое рабов, не способных более сдерживать свой гнев, прикончили Дамофила ударами меча и топора, не дожидаясь решения народа.

После первого успеха — взятия Энны — народное собрание, которое теперь должно было собираться регулярно, приняло политическое, а потому действительно великое решение: «Затем выбрали Евна царем, не за его храбрость или военные таланты, но исключительно за его шарлатанство, а также потому, что он являлся зачинщиком восстания. Кроме того, думали, что его имя послужит хорошим предзнаменованием для расположения к нему подданных». Ибо греческое слово «евнойя», от которого происходит имя Евн, означает добро, благоволение.

Рабам казалось, что само имя их «доброго царя» является залогом царского достоинства правителя. «Евн назвал самого себя Антиохом, а восставших — сирийцами». Это царственное имя должно было поставить нового правителя-мессию в один ряд с представителями знаменитой династии Селевкидов.

В начале своего правления царь созвал народное собрание восставших и приказал казнить всех плененных жителей Энны, за исключением оружейников, которые в кандалах должны были работать на его армию. Жестокая судьба настигла и Мегаллиду: Евн передал ее для наказания ее бывшим рабыням. Кроме того, он собственноручно убил своих бывших господ Антигена и Пифона, отпустив, однако, тех, кто раньше, присутствуя на трапезе его господ, признавал его пророчества и оказывал ему добрые услуги. Насилия избегла дочь Дамофила и Мегаллиды, ибо она всегда относилась к рабам с состраданием и даже пыталась помогать им. Так что рабами, безжалостно уничтожавшими своих врагов, руководила не прирожденная жестокость, а жажда расплаты за совершенные по отношению к ним несправедливости.

В качестве правителя Евн принял диадему, знаки верховной власти и царственное облачение, а свою жену, также сирийского происхождения, объявил царицей. Далее он окружил себя умными и дальновидными людьми, составившими его совет, причем особенно среди них выделялся грек по имени Ахей. Ахей организовал быстро растущую армию рабов, вооружив ее топорами, секирами, серпами, пращами и вертелами, и, доведя численность своего войска до 10 000 человек, отважился открыто напасть на римлян, которым нанес несколько поражений одно за другим.

Окрыленные этими успехами, рабы на юго-западе Сицилии также решили сбросить ненавистное иго. Во главе их стал Клеон, бывший киликийский разбойник, родом с гор Тавра в Малой Азии. Судьба распорядилась так, что он вместе с другими порабощенными соотечественниками стал пастухом-разбойником в окрестностях Агригента, а всеобщая ненависть рабов по отношению к своим угнетателям позволила ему в очень короткое время сколотить довольно мощную банду.

Римляне уже надеялись, что вожди восставших не сумеют поделить власть и их армии набросятся друг на друга, но, к великому их удивлению, этого не произошло. Напротив, Клеон прибыл со своими приверженцами в Энну и безоговорочно подчинился царю Евну, назначившему его своим полководцем.

Теперь и в Риме осознали опасность, исходившую от ставшей еще более мощной армии рабов, и послали на Сицилию восьмитысячное войско для подавления восстания. Однако последовавший затем разгром римлян имел своим следствием усиление притока рабов к восставшим, и вскоре Евн располагал уже 70-тысячной армией. (Число же в 200 000 приверженцев следует считать преувеличенным.)

Вести о победах рабов в Сицилии, словно искры от гигантского пожара, разносились по всей Италии, так что даже в Риме началось брожение. Лишь твердостью и жестокостью удалось подавить эти мятежи.

В Сицилии же огонь восстания охватывал все новые области. В руки рабов перешли многие города вместе с их гарнизонами, а в кровавых битвах были разгромлены целые римские отряды во главе с преторами и консулами.

Лишь консулу Рупилию удалось изменить положение в свою пользу. После длительной осады Тавромения, нынешней Таормины, в результате которой среди защитников города начались каннибализм и предательства, ему удалось наконец взять эту крепость на восточном побережье Сицилии. На головы восставших рабов обрушились самые жестокие наказания.

Тогда Рупилий со своими войсками подступил к Энне и также осадил ее. Защитники крепости попытались произвести вылазку под руководством Клеона, но она оказалась неудачной, и полководец восставших погиб, смело сражаясь в их рядах.

Однако царь Евн все еще находился среди осажденных. Как сообщает Диодор, возглавлявший рабов кудесник окружил себя двором по селевкидскому образцу. Наряду с тысячью телохранителей он упоминает также повара, пекаря, банщика и шута, служивших Евну. Кроме того, он чеканил собственную монету.

Как и Тавромений, теперь и Энна пала жертвой предательства, однако царю рабов с телохранителями и четырьмя слугами удалось бежать. Несколько позже он был все-таки схвачен солдатами римского консула и брошен в темницу, где, как это ни странно, умер естественной смертью (был заеден вшами).

Четыре года длилось первое сицилийское восстание, пока в 131 г. до н. э. оно не было подавлено ценой огромных потерь.

Вместе с ним угасла и пересаженная Евном на Запад монархия селевкидского образца. «Следов какого-либо принципиально нового социального порядка здесь не найти», — констатирует Йозеф Фогт в своей работе «О структуре античных рабских войн». «Рабы просто вступали в права и владения побежденных господ. Ахей, например, по решению царя Евна въехал в дом бывших его хозяев. Это может служить объяснением тому, почему свободный городской пролетариат не желал ни присоединяться к новому движению, ни поддерживать старый порядок, а лавировал между старыми и новыми хозяевами, преследуя лишь собственную выгоду». «Самое же. замечательное во всем этом, — как сообщает Диодор, — было то, что восставшие рабы, разумно заботясь о будущем, не сжигали мелких вилл, не уничтожали в них ни имущества, ни запасов плодов и не трогали тех, которые продолжали заниматься земледелием, чернь же из зависти, под видом рабов устремившись по деревням, не только расхищала имущество, но и сжигала виллы». «Так что первое государство рабов рассчитывало лишь перевернуть общество с ног на голову, а не установить коммунистический порядок», — заключает Фогт.

Второе сицилийское восстание

После подавления первого великого сицилийского восстания спокойствие на Сицилии воцарилось ненадолго, ибо немногое изменилось на острове с тех пор, и в первую очередь рабы продолжали содержаться все в тех же чудовищных условиях. Не прошло и четверти века, как накопившаяся в угнетенных ненависть и жажда мести вновь прорвалась открытым насилием. Второе сицилийское восстание, начавшееся в 104 г. до н. э. и окончательно подавленное лишь в 100 г., в политическом плане дает больше материала для исследований, чем первое, ибо оно быстрее преодолело этапы неконтролируемых массовых акций и более энергично приступило к решению политических задач.

К тому времени Италия пережила несколько незначительных мятежей, в одном участвовало 30, в другом — до 200 заговорщиков, с которыми Рим расправлялся довольно быстро. Третье же восстание, во главе с римским всадником и авантюристом Титом Веттием, заслуживает особого упоминания из-за его причины. Веттий, сын богача, влюбился в рабыню необыкновенной красоты. Желая во что бы то ни стало приобрести ее, он не успокоился до тех пор, пока наконец не выкупил ее у владельца за чудовищную сумму, выплата которой была отсрочена, ибо кредитор был хорошо наслышан о богатстве отца покупателя.

Срок выплаты приближался, но никакой возможности собрать деньги не предвиделось. И Веттий, боявшийся потерять любимую, пошел на отчаянный шаг. Он вооружил своих рабов и, подстрекая их к мятежу, сколотил из них банду, а себя назвал ее царем. Перво-наперво он убил кредитора и разделался таким образом с долгом, а затем стал вести дикую разбойную жизнь. Вскоре под его руководством было уже около 700 человек, которых он обучил боевым приемам и организовал по военному образцу.

Всадник во главе разбойничьей шайки — это ложилось пятном позора на всех римлян, которые хоть чем-то дорожили. Поэтому против Тита Веттия сенат послал 4400 воинов под руководством Луция Лукулла. Веттий же, число приверженцев которого к тому времени возросло до 3500 человек, укрылся на хорошо укрепленной возвышенности и после незначительного успеха был предан собственным полководцем. Не видя иного выхода, Веттий покончил жизнь самоубийством.

Всадник, ради любви к рабыне сколотивший банду разбойников и провозгласивший себя их царем, — такое событие было явным симптомом разложения правящей римской элиты. Но авантюра Веттия стала своего рода шутовским прологом к настоящей трагедии, которая не заставила себя ждать.

Ужасающее известие о начале новой рабской войны на Сицилии достигло Рима в очень неблагоприятный для него момент. С одной стороны, римский полководец Марий только что удачно завершил кампанию в Северной Африке, а с другой — римские армии были разгромлены наступавшими германскими племенами кимвров и тевтонов, и вся Италия дрожала от «furor teutonicus».

Второе сицилийское восстание рабов было вызвано также и слабостью римского правительства, которую оно проявляло в отношении противоправных действий работорговцев и рабовладельцев. Охваченные стремлением приобрести как можно больше дешевой рабочей силы, римские предприниматели часто покупали свободных граждан азиатских государств, похищенных у себя на родине разбойниками и продаваемых на рынках рабов при посредничестве римских откупщиков налогов.

Недолго римлянам пришлось ждать расплаты за эти преступления. Консул Марий, назначенный главнокомандующим на Северном фронте, получил от сената полномочия потребовать от заморских союзников Рима предоставления вспомогательных войск для участия в войне с кимврами. Однако в ответ на его обращения вифинский царь Никомед III без обиняков заявил, что не может послать соответствующий воинский контингент, ибо страна обезлюдела из-за похищений людей, которым потворствуют римские откупщики: большинство способных носить оружие жителей Вифинии проживает теперь в качестве рабов в различных провинциях Рима.

В ответ на это заявление римский сенат постановил, что отныне ни один из граждан государствсоюзников не может стать рабом в римских провинциях. Наместникам же провинций было приказано освободить всех жертв похищений, попавших в рабство.

В Сицилии за выполнение сенатского эдикта взялся претор Лициний Нерва. Для начала он приступил к расследованию всех обстоятельств, и уже через несколько дней на свободу было отпущено более 800 рабов, а всех похищенных, содержавшихся в сицилийских эргастулах, охватила радость.

Такая экспроприация пришлась не по вкусу крупным собственникам, и для того, чтобы предотвратить дальнейший ущерб, они собрали специальное совещание, в результате чего претор, запуганный или подкупленный богачами, прекратил всякие расследования. Рабов, собравшихся в ожидании освобождения в Сиракузах, где заседал его трибунал, он разругал и отправил к хозяевам.

Таким образом, рабы горько обманулись в своих ожиданиях. Вместо обещанной свободы их вновь ожидало беспросветное рабство. Жестоко обманутые, они покинули Сиракузы и собрались в служившем отчаявшимся рабам убежищем святилище Паликов, сицилийских богов Земли и подземного мира. Здесь, в древнем храме сицилийской свободы, они стали размышлять о том, как им защитить свои попранные права. Чаша гнева была переполнена, часы мести пробили. Ненависть против угнетателей, накапливавшаяся в течение 25 лет, вновь разразилась восстанием.

Буря возмущения прокатилась по всему острову, рассыпая искры мятежа во всех его областях, так что пожар занялся в самый неблагоприятный для Римской державы момент.

Первым вспыхнул мятеж на крайнем западе Сицилии, в большом поместье неподалеку от города Галикии, где 30 восставших рабов убили своих господ. После этого они освободили своих товарищей в соседних поместьях. Затем уже 120 человек заняли хорошо защищенное самой природой место и дополнительно укрепили его. Там к ним присоединились еще 80 вооруженных рабов.

Претор Лициний Нерва быстро распознал опасность и немедля осадил лагерь рабов, но оказался не в состоянии взять его. Однако то, чего он не смог добиться силой, удалось достичь с помощью хитрости. Для выполнения своего плана он посредством подкупа привлек известного беглого бандита, приговоренного к смерти за многочисленные убийства и грабежи. С отрядом наиболее верных ему людей тот приблизился к лагерю осажденных и заявил о своем намерении присоединиться к ним. С распростертыми объятиями приняли они подкрепление, тем более что главарь разбойников своими похождениями достаточно хорошо доказал, что является врагом римлян. Счастливые видеть в своих рядах столь опытного рубаку, они даже избрали его вождем. Но последний не оправдал доверия восставших рабов и выдал их претору. Некоторые из них были перебиты во время резни в лагере, а иные бросились со скалы в пропасть, желая избегнуть жестокого наказания.

Так неожиданно закончился первый акт нового сицилийского восстания. Однако вскоре занавес поднялся вновь, и трагедия продолжилась.

С тем, что беспорядки могут продолжиться, наместник явно не считался, иначе не распустил бы солдат по домам сразу после описанного события. И не успели они снять с себя мечи, как пришла весть о том, что поднявшие мятеж на юго-западе острова 80 рабов римского всадника Публия Клония убили своего господина. Пока наместник вновь собирал своих солдат (а за дело он взялся не особенно энергично), число восставших возросло до 2000 человек.

Из гарнизона Энны, размещенного там сразу же после первой рабской войны, претор выделил отряд в 600 человек и послал его против мятежников, которые тут же обратили его в бегство, захватив при этом множество оружия. Успех окрылил восставших и укрепил их ряды — через несколько дней их было уже около 6000.

После своей победы рабы решили принять и важные политические решения. На народном собрании повстанцы выбрали своим царем некоего Сальвия, гаруспика и флейтиста на женских празднествах. Вновь сицилийские рабы, родом большей частью из Сирии, избрали своим царем прорицателя, гадавшего по внутренностям животных, что, несомненно, является признаком того, насколько большое значение они придавали мистике. Выбор, павший на Сальвия, свидетельствует о том, что восставшие рассматривали правителя прежде всего в качестве религиозного вождя. Царь Сальвий повелел избегать города как центры распущенности и разложения и поделил восставших на три группы, поставив во главе их особых начальников. Они должны были прочесывать остров, вербовать приверженцев и собирать оружие. При этом внимание обращалось на поимку лошадей с целью формирования конницы.

Разделением своей армии на три части Сальвий обеспечил ее выживание, ибо города закрывали ворота перед повстанцами. Когда же отряды воссоединились неподалеку от города Моргантины, на юго-востоке Сицилии, войско их насчитывало уже 20 000 бойцов. С такой силой можно было начинать настоящую войну.

Первой целью рабов стала хорошо укрепленная Моргантина, на стены которой они бросались, стремясь взять ее штурмом. Однако сопротивление осажденных, на подмогу которым поспешил претор Лициний Нерва с 10-тысячной армией, сломить не удалось. Подойдя к городу, он легко овладел слабоохранявшимся лагерем повстанцев, ибо большинство из них находилось под стенами Моргантины.

За быстрой победой последовало столь же быстрое поражение, ибо рабы не замедлили напасть на войска двигавшегося на помощь городу претора. Однако ряды римлян дрогнули не только под натиском численно превосходивших их повстанцев; немалую роль в поражении Лициния Нервы сыграла и хитрость царя рабов, объявившего, что пощадит жизнь тех, кто бросит оружие. Оказавшись поставленными перед выбором — жизнь или позор поражения, римские воины предпочли бегство гибели от мечей восставших.

Этот умный ход позволил Сальвию одержать сравнительно легкую и громкую победу, получить массу столь необходимого его армии оружия и вновь захватить оставленный лагерь. По всему острову разнеслась его слава, и новый приток рабов удвоил численность восставших.

Однако Моргантина тем не менее не пала. И Сальвий решил добиться своего разложением боевого духа ее защитников. Всех рабов, живших в городе и защищавших его столь же отважно, как и их господа, он призвал присоединиться к освободительному движению. Однако и рабовладельцы не проявили себя простаками в деле ведения психологической войны: они также пообещали рабам свободу. Рабы предпочли обещания господ предложениям товарищей по несчастью и продолжали оказывать им ожесточенное сопротивление.

Однако они были жестоко обмануты, ибо сразу же после того, как повстанцы отошли от стен города, римский претор запретил держать данное слово. Дорого обошелся римлянам этот обман, так как большинство обманутых перешло в стан Сальвия.

Второй отряд мятежников под руководством звездочета

Как и во время первого восстания, рабы поднялись в другой части острова, а именно на западе Сицилии, в районе городов Эгесты и Лилибея (нынешняя Марсела). Во главе их стал киликиец Афинион, смелый человек, знавший астрологию. Всего лишь за пять дней он собрал отряд в тысячу человек, избравший его своим царем. Знаком его высокого звания служила диадема.

Если в этом он был подобен своим предшественникам, то в смысле продуманности и экономической организации труда повстанцев он значительно превзошел их. Из всех своих приверженцев он лишь самых сильных сделал солдатами, остальным же приказал заниматься прежним делом. Распределив таким образом обязанности своих подданных на манер восточноэллинистического правителя, он обеспечил не только продолжение хозяйственной жизни, но и снабжение своей армии провиантом. В одном из своих указов он объявил, что в звездах он прочитал волю богов, собирающихся сделать его царем всей Сицилии. Поэтому необходимо беречь страну и находящихся в ней животных и запасы, как свои собственные. Возможно, что Афинион, бывший в рабстве управляющим поместьем с 200 сельскохозяйственными рабочими, желал запретом убийств и грабежей заложить основу государства, в котором земля была бы общей собственностью.

Когда численность армии рабов возросла до 10 000 человек, Афинион отважился на осаду хорошо укрепленного города Лилибея. Не будучи, однако, в состоянии сломить сопротивление защитников, он сообщил своим приверженцам, что боги посредством звезд приказали ему прекратить осаду, ибо в противном случае повстанцам грозят большие беды.

Но не успели они начать отступление, как на острове высадились отборные войска, прибывшие для подавления мятежа из союзной с Римом Северной Африки. Ночью они неожиданно напали на совершавших марш рабов и нанесли им тяжкие потери прежде, чем те возвратились под стены города. Но в глазах восставших это несчастье стало еще одним подтверждением умения Афиниона читать волю богов по звездам, так что они стали восхищаться своим вождем больше прежнего.

А тем временем Сальвий, прекративший осаду Моргантины, прочесывал со своей 30-тысячной армией страну вплоть до Леонтинской равнины на востоке острова. Войну он вел партизанским способом, так же как и Евн в свое время. Здесь, в благодатных восточных районах Сицилии, где Сальвию удалось закрепиться на некоторое время, избранный рабами царем вождь повстанцев принес Паликам благодарственную жертву и был интронизирован, приняв царственное имя Трифона.

Желая иметь опорный пункт, царь Трифон решил занять горную крепость Триокала в центральной части западной Сицилии и устроить в этом богатом запасами воды и защищенном самой природой месте, окруженном, кроме того, плодородными полями и долинами, свою резиденцию.

Незадолго до этого царь Трифон пригласил к себе царя Афиниона, и, как и за четверть века до того, во время первого сицилийского восстания, эта встреча закончилась тем же. Не желая ослаблять свои силы борьбой за власть, главы двух армий объединились против общего врага, причем оба раза на уступки шел киликиец: некогда Клеон подчинился Евну, а теперь Афинион — Трифону. Афинион отказался от своих царских притязаний, с тем чтобы быть военачальником Трифона.

Теперь звезда восстания взошла еще выше. Как и планировалось, Сальвий, он же царь Трифон, взял Триокалу, еще более укрепил ее, возведя стены и вырыв ров, и построил в ней дворец с обширным форумом. Так же как и Евн, он окружил себя высоким Советом, однако выступал в облачении римских правителей и по римскому обряду, т. е. носил как нижнюю рубашку с пурпурной полосой — тунику, так и верхнюю пурпурную одежду — тогу, облачение высшего римского магистрата, и выступал в сопровождении ликторов — «странное сочетание одежд триумфатора с монархическими устремлениями, которое можно рассматривать как своего рода знак прихода в отдаленном будущем диктатора-Цезаря», — замечает Фогт в своей книге «О структуре античных рабских войн».

На Сицилии наступало смутное время с присущими ему бесчинствами и беспорядками. Ни римляне были не в состоянии сломить восставших рабов, ни рабы — взять штурмом города римлян. Свободный пролетариат не присоединился к мятежникам, но использовал создавшиеся благоприятные возможности для того, чтобы ловить рыбку в мутной воде смуты. Более рентабельные методы производства, применявшиеся помещиками, делали мелких крестьян неконкурентоспособными, и они постепенно увязали в долгах. Кроме того, «пастухи-разбойники» чаще всего нападали именно на такие беззащитные семейные фермы. Словно спелые плоды, падали разоренные экономически и ограбленные физически хозяйства в руки латифундистов, а их бывшие хозяева вели в городах нищенскую жизнь класса без собственности, ведь крупные землевладельцы не желали занимать их даже поденным трудом, с большим удовольствием закупая более дешевых рабов.

А теперь бывшие свободные крестьяне, став свободными пролетариями, решили, что пришел их час и они могут безнаказанно возместить себе понесенные убытки. В условиях второго сицилийского восстания было возможно даже создание своего рода единого коммунистического фронта всех нищих и угнетенных, т. е. рабов и пролетариев, но этого не произошло. Последние затопили страну, грабя и убивая всех подряд, не разбирая между свободным и рабом и заботясь лишь о том, чтобы оставалось поменьше свидетелей их преступлений. Тут-то наконец вмешался Рим. Для прекращения войны рабов и восстановления порядка на острове сенатом была выслана 17-тысячная армия под руководством Луция Лициния Лукулла. В этой ситуации царь Трифон считал необходимым защищаться за стенами Триокалы, в то время как его полководец Афинион предпочитал открытое столкновение с врагом. В этом споре верх одержал стратег и занял со своей 40-тысячной армией лагерь у Скиртеи, в полутора километрах от расположения Лукулла.

После многочисленных мелких стычек оба войска сошлись наконец на поле сражения, в разгар которого рабы увидели, что их смелый вождь пал от ран, потеряли мужество и обратились в бегство. Более 20 000 повстанцев остались лежать мертвыми на поле боя, остатки же их укрылись в Триокале. Ночью удалось спастись и Афиниону, который притворился мертвым и спас таким образом себе жизнь.

Однако, вместо того чтобы преследовать побежденных, Лукулл появился под стенами Триокалы лишь на девятый день после сражения. Воспрянувшие духом к тому времени рабы отчаянно сопротивлялись и в конце концов вынудили римлян отступить, после чего Лукулл был отозван сенатом и сослан, как не оправдавший доверия. Та же судьба постигла и его преемника 1ая Сервилия, ничего достойного упоминания не совершившего.

В это время умер царь Трифон, на трон которого вступил Афинион, беспрепятственно грабивший страну и осаждавший сицилийские города.

Фортуна повернулась к Риму лицом лишь после того, как в 101 г. до н. э. задача очистить Сицилию от повстанцев была возложена на Мания Аквилия, избранного консулом вместе с Марием, занимавшим эту должность уже в пятый раз. Проявив в ожесточенной битве с рабами личное мужество, он убил Афиниона в поединке, причем сам получил при этом ранение головы.

В 100 г. до н. э. второе сицилийское восстание рабов было окончательно подавлено. Тогда никто еще не знал, что самая крупная война с рабами — восстание рабов и гладиаторов под руководством Спартака — была еще впереди, причем ареной ее должна была стать сама Италия.

За четверть века между вторым сицилийским восстанием и восстанием Спартака над Италией опустошительным смерчем пронеслись восстание италиков, или так называемая Союзническая война, и гражданская война между Марием и Суллой. Правительству даже и после восстановления власти сената в результате победы Суллы над марианцами 1 ноября 82 г. у Коллинских ворот так и не удалось навести порядок в южных областях страны.

Италия была готова к появлению на сцене Спартака, резюмирует Фогт.