♥

— Копенгаген — это всемирный духовный центр, — говорит граф Рикард Три Льва, — это Град Божий, я чувствую это.

«Белая дама» входит в копенгагенский порт, мы стоим на баке вместе с графом Рикардом и горсткой других пассажиров, которым удалось встать с постели, преодолев последствия фуршета в Финёхольме, а также канапе с шампанским Буллимиллы.

Утро прохладное и ясное, ярко светит солнце, синеет небо, сверкает море, кружат белые чайки.

— Всё начинается на севере, — продолжает граф. — С оздоровительных центров в Северной Зеландии, макробиотических диет, йоги, цветочной медицины доктора Баха и балийского массажа. Чем дальше на юг, тем больше: центры тибетского буддизма, Суфийская академия и частные католические школы в Хеллерупе, Институт Сведенборга, Институт Мартинуса и теософы во Фредериксберге. Полный экстаз по мере приближения к центру: копенгагенский кафедральный собор, теологический факультет, католическая церковь на Бредгаде, русская православная церковь, школы йоги в самом центре, мечети, синагоги. А далее к югу — поворот к оккультизму. Оккультная школа в Кристиании, сатанистский консорциум на Амагер-странвай, астрологические институты на Гаммель-Кёге-ланевай. И, наконец, общество «Асатор» и поле для жертвоприношений на Амагере.

Граф делает глубокий вдох.

— Я чувствую это. Благовония. Аромат саттвичных блюд. Бездрожжевой хлеб. Халяльные мясные магазины на Нансенсгаде. Свечи, зажжённые в честь Пресвятой Девы. Дым жертвенных костров Клеверного поля. И я слышу это. Звук промывания кишечника. Бульканье чайничков для полоскания носа. Церковные тона. Звон колоколов. Молитвы, обращённые к Мекке. Я написал об этом песню.

Ещё до того, как Рикард начинает пристраивать на планшире архилютню, нам удаётся удрать от него.

Вообще-то это было хорошее утро. Мы спали как убитые и проснулись рано, словно родившись заново. Мы приняли душ, и всё было совсем не так, как обычно бывает у нас дома, где не перестаёшь размышлять о влиянии наследственности или среды на женщин, которые никогда не принимают душ меньше часа и всегда опустошают бойлер полностью — ведь на «Белой даме» неограниченные запасы горячей воды, а в каюте два душа, один для Тильте, один для нас с Баскером, стопки белых полотенец и два фена. Я сушу Баскера двумя фенами одновременно, при этом у него такой вид, как будто на великий теологический вопрос о том, где находится рай — если он вообще существует, — ответ уже найден: если стоять между двумя фенами, включёнными на полную мощность, то, по мнению Баскера, это уже рай.

Потом мы облачаемся в костюмы своего ордена и несёмся в клинику, чтобы пожелать Вибе доброго утра, она по-прежнему замечательно холодна, мы закатываем её в каюту Рикарда, который помогает нам уложить её в гроб, и, когда крышка завинчена, мы облегчённо вздыхаем и направляемся в ресторан.

Согласно многим мировым религиям, стоит только отключиться от происходящего, как всё само собой образуется. Такой подход к жизни нам с Тильте очень даже симпатичен, и сегодня утром очень многое устраивается как-то само собой. По пути в ресторан Тильте просматривает свои эсэмэски и сообщает, что ей удалось договориться с одной подругой, которая готова предоставить нам свою квартиру, так что нам не придётся спать в картонной коробке на улице большого города, а когда мы приходим в ресторан, нас ждёт завтрак, при виде которого начинаешь сожалеть, что не пришёл сюда в шляпе, чтобы можно было преклонить колена перед судками, обнажив голову.

Наверное, потому, что уже через минуту всё наше внимание обращено к еде, мы теряем бдительность. И когда мы поднимаем головы от фруктового салата, круассанов со сливочным маслом, тонких блинчиков с кленовым сиропом и взбитыми сливками и кофе, который, похоже, остался от предыдущего владельца «Белой дамы», потому что пахнет он аравийскими пряностями, когда мы поднимаем взгляд от всего этого, то мы видим, что ресторан потихоньку заполняется и что перед нами оказывается затылок Анафлабии Бордерруд.

Не то чтобы у Анафлабии что-то было не в порядке с затылком, вовсе нет. Сами по себе и её затылок, и её высокая причёска могли бы стать вполне вдохновляющим зрелищем, хотя ради такого затылка я уж ни при каких обстоятельствах не стал бы жертвовать жизнью. Но дело в том, что рядом с Анафлабией сидит Вера, а рядом с ней жена Торкиля Торласиуса, а рядом с ней и сам Торласиус, и в ту минуту, когда я поднимаю глаза, я встречаюсь с ним взглядом, он пристально смотрит на нас, а у Тильте в этот момент лицо не закрыто вуалью — она подняла её, чтобы ничто не мешало поглощению блинчиков.

— Ага, — говорит Торласиус. А потом немного громче: — Ага!

Думаю, что если бы он успел произнести третье «Ага!», он бы привлёк к нам внимание всех остальных. Но тут происходит нечто неожиданное.

А именно: Александр Финкеблод нетвёрдой походкой проходит через салон, опрокидывая всё, что попадается на его пути, и опускается на стул рядом с Торкилем Торласиусом.

— Совершено преступление, — заявляет он.

Александр Финкеблод — человек, который в любой момент может заставить себя услышать и привлечь к себе внимание. В придачу к этому природному таланту сейчас у него ещё и выпучены глаза, волосы на голове стоят дыбом, как будто он только что засунул пальцы в электрическую розетку, и сопровождает его Баронесса, у которой шерсть тоже вздыбилась так, что она стала похожа на дикобраза.

Поэтому он привлекает к себе внимание всех находящихся в помещении, включая и Катанку с Ларсом — они сидят за соседним столиком.

— Я ходил к врачу, — сообщает он. — Сегодня рано утром!

Катинка не торопясь прожёвывает последний кусочек булочки с корицей.

— Мне кажется, что это была очень правильная мысль, — говорит она.

Нам с Тильте ясно, что, несмотря на влюблённость и на кофе с коричными булочками, Катинка и Ларс немного подустали от всей этой компании, и, похоже, от Александра Бистера Финкеблода — особенно.

— Было пять часов утра, — говорит Александр, — и я проснулся от нарушений перистальтики. Спазмы желудка. И первая мысль была: канапе! Вторая мысль: надо разбудить вас, профессор! Но я не знаю, где ваша каюта.

Торкиль Торласиус явно чувствует огромное облегчение от того, что его не разбудили в пять часов утра, чтобы заниматься пищеварительными проблемами Александра Финкеблода, и это заставляет его на какое-то мгновение забыть о нас с Тильте.

— И вот я побрёл по коридорам. Вдруг я оказываюсь перед судовой клиникой. Я буквально падаю в дверях. И представьте себе моё облегчение — передо мной женщина-врач. Я рассказываю ей всё подробно. Прошу, чтобы она обследовала меня. Снимаю штаны, ложусь на кушетку. Но мои страдания не производят на неё никакого впечатления. Тут я в изнеможении падаю перед ней. Беру её руку. Она ледяная. Ищу пульс. Пульса нет. Она мертва.

За спиной Александра внезапно возникает Буллимилла, всем видом демонстрируя своё недовольство предположением о том, что её канапе могут стать причиной недомогания.

— Та женщина в карете, — говорит Торкиль Торласиус. — Наверное, она судовой врач. Я предупреждал её. «Вы умираете, фру» — так я ей и сказал.

Но это ещё не конец истории Александра Финкеблода.

— Я прошёл всё судно. Мучаясь от боли. Лишь на капитанском мостике я нахожу какого-то человека. Штурмана. Но он мне не верит. Я уговариваю его спуститься со мной в клинику. Мы открываем дверь. Там пусто. Тело исчезло.

Мы с Тильте переглядываемся. Удивительное стечение обстоятельств — Александр ушёл как раз тогда, когда мы пришли забрать Вибе, с тем чтобы снова уложить её в гроб. Такая вот случайность может заставить пересмотреть взгляд на вселенскую справедливость.

— Я требую проведения дознания. Надо мной смеются. Намекают, что я вчера слишком много выпил. Так что теперь я пришёл сюда. Чтобы заявить о смертном случае. Возможно, и о преступлении. Кто-то спрятал труп.

«Белая дама» содрогается — мы пришвартовались у набережной Лангелинье, корпус судна глухо вибрирует, слышно, как ставят трап.

Катинка медленно поднимается.

— Позвольте, я подведу итог, — говорит она. — Умирающая женщина, судовой врач, вчера приехала в карете к судну. Приступила к своим обязанностям и отправилась в морозильный отсек ресторана, где решила немного отдохнуть. Ведь вы, конечно, помните, именно там мы её вчера искали. Потом она отправляется в клинику, заступает на дежурство, где и умирает. А потом рано утром её увозят.

— Да, — говорит Торкиль Торласиус. — Так оно всё и было.

— Остаётся только узнать, где тело, — говорит Катинка.

— Именно так, — говорит Торкиль Торласиус. — Только это и остаётся выяснить.

Сидя напротив него, я чувствую, что на него произвела впечатление способность Катинки сводить факты воедино. Но от его внимания ускользает едкая полицейская ирония в её голосе.

— Вчера, — продолжает Катинка, — когда мы с Ларсом освободили вас из заключения, что, как мы сегодня вынуждены признать, было большой ошибкой, вы — она указывает на Торкиля Торласиуса — представились как специалист по болезням мозга. Предлагаю вам и вашим сообщникам сразу же с причала отправиться куда-нибудь, где могли бы внимательнейшим образом обследовать ваши мозги. И мне кажется, вам нужно прихватить с собой этого вот господина со стоящими дыбом волосами.

Говоря это, она кивает в сторону Александра Финкеблода.

При этом она вынуждена отвести взгляд от Торкиля Торласиуса.

С таким вещами не стоит шутить. События последних дней открыли нам с Тильте глаза: Торласиус обладает темпераментом испанской донны, а сейчас темперамент ещё и развился благодаря ударам, нанесённым за последнее время ему судьбой. Да к тому же, в прошлом у него Академический боксёрский клуб.

Как и можно было предположить, он подскакивает, словно чёртик из коробочки, и делает хук, нацеленный в диафрагму Катинки.

Это удар, в который вложен весь его вес. Если бы он достиг цели, то Катинке было бы чем заняться. Но этого не случилось. Потому что рука, тяжёлая как топор для рубки мяса, падает на руку профессора и останавливает его. Это рука Буллимиллы.

— Что я там слышала про канапе? — спрашивает она.

Вообще-то не Торкиль Торласиус должен был отвечать на этот вопрос, но он тем не менее это делает, и ответ его — удар слева в висок Буллимиллы.

Но этот удар также не достигает цели. Потому что Катинка подходит сзади, перехватывает руку профессора, выкручивает её и укладывает его на стол. Одновременно с этим она незаметно извлекает откуда-то наручники, и вот уже во второй раз за двадцать четыре часа профессор задержан.

Нам с Тильте всегда представлялось очень интересным, что вокруг великих мистиков неизменно собирается группа поддержки из лиц противоположного пола, возьмите, к примеру, женщин вокруг Иисуса, Будды и Айнара Тампескельвера Факира, который никуда не ходит без своей матери, дочерей и по крайней мере двух лучших игроков женской команды. Мы с Тильте решили, что, может быть, это какая-то закономерность, действующая всякий раз, когда формируется выдающаяся личность, и теория эта сейчас находит подтверждение за столом — становится ясно, что женщины, сопровождающие Торкиля Торласиуса не собираются сидеть и молча жевать сдобные булочки, в то время как уводят их альфа-самца.

Только что жена Торкиля сидела, попивая травяной чай и хрустя хлебцами без масла, и вот она уже извергает огонь и дым из ноздрей и набрасывается на Катанку и Буллимиллу.

Мы с Тильте выбираем стратегический момент, чтобы тихо удалиться. Направляясь к дверям, я вижу, как Ларс кладёт руку на плечо Веры-секретаря, очевидно, чтобы не дать ей сбежать.

— Я не терплю, когда ко мне прикасаются. — заявляет Вера.

Говорит она это таким голосом, что Ларс должен был бы немедленно её отпустить — если бы услышал её. Но он занят разворачивающейся catfight и тем, что вся ситуация грозит стать неуправляемой.

— Отпустите её, — говорит Анафлабия. — Она мой секретарь.

— Да будь она хоть вашим стилистом и личным шоппером. — говорит Ларс, — вы обе отправитесь в отделение для дачи объяснений.

И тут Вера демонстрирует, насколько серьёзно её заявление о том, что она не терпит чужих прикосновений. — она коленом ударяет Ларса в живот.

Это последнее, что мы с Тильте и Баскером успеваем увидеть, — мы вырываемся на свободу и бежим вниз по трапу.

♥

На причале Лангелинье нас встречают не просто члены комитета по приёму гостей, нас ждёт целая толпа, человек сто, среди которых много журналистов, фотографов и людей с телекамерами — что ещё раз подтверждает всемирное значение острова Финё.

Мы с Тильте стремимся поскорее смешаться с толпой, ведь мы уже преодолели такой большой путь, и при этом Ларс с Катинкой нас не опознали, было бы чрезвычайно неприятно сейчас на них наткнуться, так что мы самыми первыми спускаемся по трапу.

Но мы недооценили журналистов. Оказывается, эти люди могут выстроить такую стенку, как будто мы с Тильте собираемся бить свободный удар в штрафной площадке. Они нависают над нами как ястребы, тычут в нас микрофонами и спрашивают, к какой именно конфессии мы принадлежим и чего мы ждём от конференции, и тут я вынужден признать, что к такому повороту событий мы не готовы.

В подобной ситуации, когда внезапно нарушаются твои планы, последователи великих духовных учений потирали бы руки, утверждая, что именно в таких случаях мы воспринимаем мир смело и открыто в его шокирующей непредсказуемости, дзэн-буддисты сказали бы, что следует прислушаться к своему дыханию, приверженцы веданты заявили бы, что следует спросить самого себя, чьи это планы, собственно, нарушены, а монахини в монастыре Терезы Авильской где-нибудь в Андалусии настаивали бы на молитве «Да свершится воля Божья», и по мере возможности мы с Тильте пытаемся делать всё это одновременно.

Но тут-то в состоянии рассеянности я допускаю ошибку: я перестаю крепко держать Баскера, который к этому времени уже устал прятаться под занавесками Калле Клоака и решил выбраться, чтобы тоже поучаствовать в происходящем. Он выпутывается из складок и несётся по трапу в поисках места с хорошим обзором.

Именно в этот момент, совершенно некстати, появляются Александр Финкеблод, Торкиль Торласиус и три женщины — все в наручниках, в сопровождении Ларса и Катинки.

У Ларса под глазом фингал, который уже сейчас такого размера, что им с Катинкой следовало бы повременить со свадьбой хотя бы пять-шесть месяцев — раньше опухоль вряд ли спадёт. Но, несмотря на это, он всё равно замечает Баскера, и Катинка тоже. Они его не только замечают, но ещё и узнают, делая при этом заключение, что мы с Тильте не можем находиться далеко отсюда. Потом они видят нас с Тильте, и тут их мыслительный процесс приостанавливается — они поражены нашим одеянием. Но логика всё же побеждает сомнения, они понимают, что это именно мы, которых они должны были стеречь и которые сбежали менее двадцати четырёх часов назад.

Ларс до этого момента крепко держал Александра Финкеблода и Торкиля Торласиуса, но теперь он отпускает их и бросается за нами.

Как всё-таки отрадно видеть — даже нам с Тильте, — когда сотрудник полиции, находясь в столь сложной ситуации, с таким усердием выполняет свой долг. Ведь именно благодаря этому усердию мы все и можем спокойно спать по ночам.

К сожалению, именно это усердие сейчас лишает его способности трезво смотреть на вещи. Лично я никогда бы не оставил таких типов, как Александр Финкеблод и Торкиль Торласиус, без присмотра, во всяком случае в их нынешнем душевном состоянии. Потому что именно из-за такой мимолётной оплошности всё может пойти прахом.

Я оборачиваюсь к журналистам. Они не обратили должного внимания на происходящее, а если даже и обратили, то вряд ли смогли что-нибудь понять. Они по-прежнему ожидают от нас с Тильте ответа на вопрос, кто мы такие.

— Мы всего лишь хористы, — объясняю я. — Мы аккомпанируем великим исполнителям транс-танцев, Александру и Торкилю, они стоят вот там на трапе.

— Они в наручниках, — замечают журналисты.

— Это чтобы они случайно не повредили себя, находясь в состоянии транса, — объясняю я.

— Будучи в контакте с усопшими, — добавляет Тильте.

Мы с Тильте не очень хорошо представляем себе, как журналисты распределяют своё время, но тут становится ясно, что транс-танцы и контакты с загробным миром имеют первый приоритет, потому что вся стенка приходит в движение и смещается вверх по трапу, где она блокирует Ларса, прижимая его к канатам.

Тут-то и проявляется его превосходная физическая форма: он сметает с пути пять-шесть журналистов — так, словно это кегли в боулинге, и на какой-то момент ему, к нашему ужасу, ничто больше не заслоняет обзор.

Но тут его блокируют окончательно. И делают это лама Свен-Хельге, Гитте Грисантемум, Синбад Аль-Блаблаб и их свита, и кажется, что это случайность, как будто они просто вышли прогуляться, но мы с Тильте видим их лица — в них отражается утончённое сочувствие, которое является неотъемлемым свойством великих религий.

Мы уже почти исчезли в толпе, когда первый журналист добирается до Торкиля Торласиуса и громким голосом спрашивает его. не думает ли он, что транстанец может стать подлинным украшением конференции и не мог бы он продемонстрировать зрителям парочку движений.

Мы застываем на месте и поэтому успеваем услышать и второй вопрос, адресованный Александру Финкеблоду, а именно, не случалось ли ему в последнее время вступать в контакт с кем-либо из усопших.

После этого вопроса раздаётся крик, свидетельствующий о том, что, поскольку руки у Александра заняты, он решил лягнуть журналиста. Далее на трапе разворачивается действие, сильно напоминающее обычную потасовку. Но тут мы с Тильте и Баскером срываемся с места — только нас и видели.

♥

Мы пробираемся между собравшимися на причале людьми и между припаркованными автомобилями. Если бы вам довелось просидеть столько времени в заточении с целой толпой невменяемых типов, а тут вдруг перед вами открылась бы масса возможностей, то вам бы тоже захотелось испустить вопль ликования, и мы уже собираемся открыть рот, как вдруг нас хватает и поднимает в воздух что-то вроде лапы портового крана.

Многие в такой ситуации сразу бы сдались, но ко мне это не относится. Я забил много голов из подобных положений, будучи зажат между четырьмя защитниками, каждый из которых вполне мог бы сыграть в Голливуде Кинг-Конга без всякого грима. Чтобы развернуться, у меня есть лишь сотая доля миллиметра. Но для тех, кто твёрд в вере, достаточно и сотой доли миллиметра, так что я делаю вращательное движение и пинаю человека за моей спиной.

Ощущение такое, будто пинаешь хорошо накачанное тракторное колесо: оно чуть-чуть пружинит, но никуда не сдвигается, и слышится звук, который я могу связать только с одним человеком, имеющим такую упругость. Я откидываю голову назад и вижу круглые голубые глаза нашего старшего брата Ханса.

— Неплохой ударчик, братишка, — шепчет он, и я слышу по голосу, что он всё-таки немного задыхается от моего удара.

Потом он открывает дверь стоящей рядом машины, запихивает нас на заднее сиденье, садится за руль — и мы покидаем сцену.

Хотя мы лишь мельком успели взглянуть в лицо Хансу, становится ясно — что-то в нём изменилось. Да и действует он сейчас как-то на удивление энергично. Объяснение этому находится сразу же, как только он открыл дверь машины: на заднем сиденье сидит девушка в знакомом нам свитере и кроссовках — это та самая бронзовокожая певица с площади Блогор.

— Вы ведь знакомы с Ашанти, — говорит Ханс.

Должен честно сказать, что в тот момент, когда он это говорит, у меня сжимается сердце. Хотя сейчас, когда мы едем вдоль причала Лангелинье, нам есть о чём подумать, и множество вопросов о прошлом и будущем ожидают ответа, несмотря на всё это, на какой-то краткий миг что-то другое выходит на первый план. Потому что когда Ханс произносит имя Ашанти, он выговаривает его так, как та, которая когда-то была моей возлюбленной, то есть Конни — унесённая ветром — произносила моё имя, и повторить это невозможно, такое бывает, только когда человек испытывает к другому человеку истинную любовь.

Поэтому ясно как дважды два, что за это непродолжительное время между певицей и нашим братом что-то произошло, — он совершенно не похож на себя, почти спустился с Небес на землю и, очевидно, влюблён по уши. И хотя именно этого мы с Тильте для него более всего желали, тем не менее, когда видишь его таким, это производит неизгладимое впечатление. Я только сейчас понимаю, что на самом деле никогда не верил в такую возможность. В глубине души я всегда считал, что Ханс будет рядом со мной до последнего, то есть до конца наших дней, а тут вдруг конец этот без пяти минут настал, и это совсем не весело, тут-то и начинает щемить сердце.

Ханс везёт нас «в мерседесе» — мы с Тильте за последние дни уже начали привыкать к этой марке. Машина поворачивает к мосту Лангелиньебро, Ханс пересекает велосипедную дорожку, заезжает на газон и глушит двигатель. Мы с Тильте пригибаем головы, но осторожно оглядываем из окон проезжающие такси, а потом и лимузины, которые везут Гитте, ламу Свена-Хельге и Синдбада Аль-Блаблаба, катафалк с гробом Вибе, две полицейские машины и чёрный фургон с решётками на окнах, за которыми мы успеваем заметить Александра Финкеблода. Он смотрит прямо перед собой так, как будто сейчас разогнёт стальные прутья и бросится на случайных прохожих.

— Нам надо на Тольбогаде, Хансик, — говорит Тильте. — Относится ли эта улица к той части галактики, в которой ты ориентируешься без звёздной карты? — спрашивает она.

Можно сказать, что это всего лишь невинное поддразнивание. Но в её словах я слышу и нечто другое, я слышу отношение к Хансу и его красавице. Мы оба ужасно рады за него. И теперь перед нами ещё одна задача, если мы хотим, чтобы счастливое детство заняло почётное место рядом с остальными заслуженными наградами.

♥

Мы едем по Эспланаде. Тильте делает знак Хансу, мы останавливаемся, она выходит из машины, заходит в маленький магазинчик и возвращается с сим-картой. Это, бесспорно, свидетельствует о её бесконечной мудрости, потому что хотя у Катинки и было напряжённое утро, но такой одарённый человек, как она, не мог не обнаружить пропажу телефона и не заблокировать его.

Тильте садится в машину рядом со мной. В тот момент, когда Ханс собирается уже отъехать от тротуара, мы с ней одновременно замечаем кое-что и кричим: «Стой!»

Эспланада — чрезвычайно аристократическая улица, и, несомненно, она должна быть излюбленным местом экскурсионных прогулок Общества по украшению столицы. Не сомневаюсь, что взгляд членов общества во время этих прогулок задержится на здании, которое находится на другой стороне улицы позади нас, потому что оно — образец того блестящего аристократизма, при виде которого даже мы, выросшие в доме священника, начинаем чувствовать себя героями сказки про маленькую девочку со спичками — и это при том, что мы сидим в «мерседесе».

На улицу выходит стеклянная дверь, шириной с ворота каретного сарая, рядом с дверью висит мраморная табличка, она-то и привлекла наше с Тильте внимание. На дощечке выбита надпись «Судоходная компания Беллерад».

Тут мы с Тильте начинаем действовать как два пловца синхронного плавания, это трудно объяснить, могу лишь сказать, что в основе наших действий лежит ощущение сопричастности высшей цели и солидный опыт, помогавший нам проникать в самые недоступные места с целью продажи лотерейных билетов в поддержку футбольного клуба Финё.

— Отъезжай на три метра назад, — говорит Тильте Хансу. — Потом выйди из машины и открой дверь нам с Питером. Когда мы выйдем, отдашь нам честь. А потом откроешь перед нами входную дверь.

Как я уже говорил, нет сомнений в том, что Ханс прошёл стадию бурного развития. Но всему есть пределы — в своём развитии он ещё не дошёл до той стадии, когда ему может прийти в голову перечить Тильте. Так что он даёт задний ход, выходит, открывает дверь и отдаёт честь. После чего распахивает перед нами стеклянную дверь.

Мы входим в большую приёмную. За столом сидит немолодая женщина лет тридцати с лишним, похожая на известных в великих религиях персонажей, которые охраняют что-то ценное, вооружившись ножом гурков или огненным мечом.

Но сейчас она сама любезность, и всё это из-за «мерседеса», и из-за того, что Ханс стоит по стойке смирно, отдавая честь, и ещё из-за занавесок Калле Клоака — одежд Высшей веданты.

В ситуациях, как эта, у нас с Тильте обычно бывает разделение обязанностей. Я пробиваюсь сквозь защиту, а Тильте следует за мной и «подбирает мяч».

Я оглядываюсь по сторонам в поисках вдохновения. На стенах висят фотографии судов компании. Сразу бросается в глаза, что это не швертботы класса «оптимист», а контейнеровозы и супертанкеры по сто тысяч брутто-регистровых тонн и выше. Потом я обращаю внимание на названия судов. Среди них числятся, к примеру, такие: «Тётушка Лаландия Беллерад», «Двоюродный дядя Гэуэрн», «Дядя Маклер Беллерад».

Из всего этого я делаю два вывода: суда компании Беллерад не возят кокосовые орехи и не катают туристов по речке Гудено. Они перевозят мазут и разнообразные тяжёлые грузы в Персидский залив и обратно. А Беллерад — это человек, гордящийся своей семьёй и привязанный к ней.

Я склоняюсь к стражу порога.

— Мы из посольства Саудовской Аравии, — сообщаю я. — Со мной здесь принцесса Тильте Азиз. Мы приехали, чтобы сообщить Беллераду, что он стал кавалером ордена короля Абдул Азиза.

Рядом с женщиной трое мужчин. Они стоят к нам спиной, изучая висящую на стене карту мира. После моих слов они медленно поворачиваются к нам с Тильте.

Двое из мужчин лысые и коренастые, и вид у них такой, что на мгновение мне приходит в голову мысль: может быть, всё-таки нам не следовало повиноваться снизошедшему свыше сигналу, и лучше было бы остаться в машине?

В первую очередь мы обращаем внимание на человека, стоящего в центре, между двумя другими. Ясно, что это судовладелец Беллерад собственной персоной, и если вы спросите меня, откуда я это знаю, то у меня на это есть один ответ: если бы вы однажды оказались перед Ганнибалом, или Анафлабией Бордерруд, или Наполеоном, то есть перед великими творцами истории, то вы бы тоже не сомневались.

Хорошо, что у нас есть преимущество нападающей стороны. Беллерад, двое лысых и женщина с огненным мечом временно теряют дар речи. Так что у нас с Тильте возникает возможность составить себе первый, ничем не замутнённый психологический портрет судовладельца.

Мы обращаем внимание на три факта. Во-первых, Беллерад похож на большинство из нас — он начинает чувствовать внутреннюю дрожь, услышав, что его ни с того ни с сего собираются наградить орденом, которым он сможет похвастаться перед тётушкой Лаландией, двоюродным дядей Гэуэрном и дядюшкой Маклером.

Во-вторых, это человек, которого жизнь научила, что когда один человек делает подарок другому, то он всегда прекрасно понимает, что взамен может получить солидный бонус, так что теперь Беллерад думает: а какие такие слова написаны мелким шрифтом на обороте ордена?

И третье, что нам с Тильте становится ясно с первого же взгляда на этого человека, — это то, что Беллераду есть что скрывать. Причём это не обычные medium size тайны, которые есть у каждого из нас, — Беллерад заключает в себе большую и злобную тайну. У нас с Тильте возникает ощущение, что мы стоим перед одним из старых слонов-самцов, которого изгнали из стада за плохое поведение и который теперь делает хорошую мину при плохой игре, но ждёт подходящего случая взять реванш.

— Орден будет вручён вам на Великом Синоде, — говорю я. — Лично королём. И принцессой.

Мы с Тильте пятимся к стеклянной двери. Беллерад и его банда не их тех, к кому хочется поворачиваться спиной. Ханс распахивает стеклянную дверь, открывает дверцу автомобиля, отдаёт честь, садится за руль, и мы отъезжаем.

Один раз я оглядываюсь. Вся четвёрка вышла на тротуар и смотрит нам вслед.

Мы едем дальше — мимо офисных зданий и экскурсионных объектов Общества по украшению столицы. Тильте машет рукой, машина поворачивает налево. Мы пребываем в молчаливой задумчивости, мы очень надеемся, что Беллераду не стало известно, как мама с папой незаконно получили доступ к его частной корреспонденции — ведь он совсем не похож на человека, который может смириться с тем, что кто-то читает его личные письма, скорее, у него в прихожей на полке лежит базука как раз для такого случая.

Мы проезжаем мимо здания, которое когда-то давно было пакгаузом, но теперь его заботливо отреставрировали за двести миллионов, и оно превратилось в объект, который положено рассматривать только со стороны и на расстоянии, если только вы не сорвали большой куш в лотерее «Спортпрогноз». Подъехав к спуску в подземный паркинг, мы останавливаемся перед решёткой с панелью и кнопками, Тильте набирает код, который ей прислали на мобильный телефон Катинки, дверь отползает, и мы оказываемся в подвале, парковочные места в котором вполне можно было бы сдавать в качестве гостиничных номеров, если только поставить тут какие-нибудь перегородки и кровати. Мы оставляем машину и поднимаемся в зеркальном, отделанном красным деревом лифте, он пулей взлетает вверх и останавливается словно пушинка, и мы оказываемся на лестничной площадке, где в мраморных вазонах цветут орхидеи. Из одного вазона Тильте достаёт ключ, и мы входим в двухкомнатную квартирку, в которой нам разрешила пожить её знакомая.

Действительно, в квартире две комнаты. Но Тильте не сказала, что площадь каждой из них сто квадратных метров. А если всё-таки станет тесновато и захочется размяться, можно выйти на террасу, длиной во всю квартиру, с видом на порт и синее море.

Мебель в квартире выглядит так, будто на каждом предмете краснодеревщик поставил свою личную подпись, к тому же сделал он это вчера, потому что всё новёхонькое, а на стенах хозяева ещё не успели развесить картины.

Сначала у меня возникает желание спросить Тильте, кому же принадлежит эта квартира, но тут нависает чёрное облако подозрения: а что если эта квартира принадлежит какому-нибудь поклоннику Тильте, а с поклонником, у которого такой вкус, всё может оказаться всерьёз. Это значит, что где-нибудь через год Тильте обручится, выйдет замуж и уедет из дома. После этого не хватает только, чтобы Баскер нашёл себе какую-нибудь милую собачку и убежал с ней, и вот я остаюсь один-одинёшенек: мама и папа пропали, у сестры и брата своя жизнь, бедного Питера Финё все бросили.

Мы усаживаемся рядом в изготовленные на заказ кресла. Ашанти вскоре тихо встаёт и идёт в дальний конец комнаты, туда, где гостиная плавно перетекает в кухню. Хотя она ничего не говорит, я понимаю, почему она ушла, она хочет оставить братьев и сестру наедине друг с другом, и этим поступком демонстрирует такую деликатность, что просто невозможно её не полюбить, хотя она, похоже, и похитила нашего старшего брата.

И тем не менее в глубине души я чувствую печаль. Никто из нас ничего не говорит, печаль разрастается, это уже не печаль, а скорбь, и постепенно становится ясно, откуда она возникает. Почему-то именно сейчас я понимаю, что мы с Тильте и Хансом не будем вместе всю жизнь. Всё началось с Ашанти и Ханса, но дело не только во влюблённостях. Внезапно осознаёшь, что в конце концов мы доживём до конца дней своих, и тогда сначала умрёт кто-то один из нас, а потом остальные.

Тут вы, возможно, скажете: ну и что, все люди знают, что они смертны, и с этим никто не спорит. Но обычно мы понимаем такое только разумом. То, что мы когда-то умрём, никогда не касается настоящего момента, это нечто, относящееся к далёкому будущему и произойдёт это так нескоро, что даже и представить себе невозможно, так что пока не стоит заморачиваться этим всерьёз.

Но в эти минуты всё становится реальным.

Я знаю, что вам знакомо это ощущение, это с каждым бывало. Не знаю, как оно возникает. Вот я смотрю на руку Ханса, она лежит на спинке кресла — большая, такая знакомая, неуклюжая, она всегда загорелая, и внезапно я понимаю, что придёт день, когда эта рука более уже не будет обнимать меня и поднимать меня, и я не смогу смотреть на мир сверху.

Я смотрю на Тильте. На лице её загар, хотя ещё только апрель — загорает она так же быстро, как и мама. По её лицу не всегда можно определить её возраст, смотришь на неё — и непонятно, сколько ей лет: семь, шестнадцать или тысяча шестьсот — кажется, будто она в состоянии увидеть очень большой промежуток времени. Тильте всегда страшно любопытна, она хочет знать всё о других людях, и ещё она доброжелательна, и хотя иногда она может быть резкой и грубой, доброжелательности ей хватает, в этом её превосходит только прабабушка — а в распоряжении той было девяносто пять лет, чтобы достичь нынешней формы.

Когда-нибудь эту доброжелательность и этот по-своему старчески мудрый взгляд я увижу в последний раз — вот это я сейчас и понимаю. И становится всё тоскливее, как будто этот последний раз уже наступил.

Но тут происходит нечто, так тихо и неприметно, что никто не обращает на это внимания. Я сижу на своём месте, не пытаясь освободиться от печали и страха.

Обычно человеку это даётся с трудом. И разумом-то невозможно понять, что ты умрёшь, но почувствовать это всем сердцем, до глубины души, обычно ещё труднее. И мне тоже, я ничуть не смелее, чем вы. Но если у тебя есть сестра, с которой тебе удалось начать поиски двери — а потом подкрепить это основательным изучением теологических вопросов в интернете и в библиотеке Финё — то наступает момент, когда невозможно более закрывать глаза и впадать в депрессию, и для меня этот момент, очевидно, сейчас наступил.

И тогда я, если можно так сказать, полностью отдаюсь этому чувству во всём его ужасе. У меня перед глазами возникают сцены смерти, почему-то я представляю себе, что умираю первым. Я вижу всё как наяву — я лежу в постели и прощаюсь с Хансом и Тильте.

Не знаю, откуда такие мысли, ведь когда тебе четырнадцать, трудно представить себе какую-то конкретную причину своей смерти, но, может быть, я умру от последствий своих спортивных травм — за игру на высоком уровне, например в основном составе команды Финё, надо расплачиваться.

Хотя, конечно, если по-честному, то те травмы, которые у меня случались, невозможно было бы продемонстрировать в отделении интенсивной терапии больницы Финё, потому что подкаты я всегда выполнял с лёгкостью — словно девушка-эльф, танцующая на полянке ландышей, и у меня никогда не было ничего серьёзнее лёгкого подозрения на разрыв сухожилия. Так что откуда взялось представление о медленном угасании, я не знаю, но я отчётливо вижу, как прощаюсь с Тильте и Хансом, обнимаю их и благодарю за то, что мне довелось их узнать, и в последний раз смотрю на неуклюжие руки Ханса, ловлю понимающий взгляд Тильте, а потом обращаюсь к самому ощущению умирания.

Если попытаться это проделать, то всё становится ещё более реальным. Кажется, что всё происходит в настоящий момент, в этой безразмерной квартире с видом на копенгагенскую гавань в этот яркий солнечный день.

Я пытаюсь убедить себя, что в последний момент придёт какое-то спасение. Не утешаю себя тем, что вот сейчас просто выключат свет, или тем, что Иисус ждёт меня, или Будда, или кто там ещё может, улыбаясь во весь рот, появиться передо мной, предложить таблетку аспирина и рассказать, что всё как-нибудь образуется. Я ничего не пытаюсь представить себе, я просто ощущаю прощание, которого не избежать никому.

В тот самый момент, когда я чувствую, что действительно теряю всё, что совсем ничего не останется, и что поэтому нет ничего, за что можно уцепиться, что-то происходит. Такое и прежде случалось, и в каком-то смысле это кажется совершенно незначительным и неуловимым, именно поэтому это и трудно обнаружить, вот почему лучше, если твоё внимание обратит на это кто-то другой. Мне показала это Тильте, и теперь я расскажу это вам: ты вдруг начинаешь чувствовать счастье и свободу. Ничто не меняется, ты сидишь, где и сидел, никто не пришёл тебе на помощь, никаких там серафимов, или ангелов, или гурий, или святых дев, или небесной поддержки. Ты просто сидишь и знаешь, что умрёшь, и чувствуешь, как ты любишь тех, кого должен потерять, и тут это и происходит: на какое-то мгновение кажется, что время остановилось. Или, вернее, будто его вообще не существует. Как будто вся Лангелинье, весь Копенгаген и вся Зеландия — это пространство, заключённое в одной раковине, и на короткий миг эта раковина исчезает, и всё, и ничего больше, чувство страха и ощущение того, что ты заточён, проходит, и ты вдруг чувствуешь свободу. Чувствуешь, что существует способ жить в этом мире, мире, который не умрёт, и где тебе не страшно, потому что само чувство свободы никогда не исчезнет. Конечно же, мы смертны: и Ханс, и Баскер, и Тильте, и я сам и моё хрупкое тело футболиста. Но есть что-то, для чего невозможно подобрать слова, но в чём ты участвуешь, и что никогда не умрёт, вот это ты и чувствуешь.

Я знаю, что в это мгновение я стою на пороге. И на самом деле это не дверь, потому что дверь — это какое-то конкретное место, а вот это — оно повсюду. Оно не относится ни к какой религии, не требует, чтобы ты во что-то верил, или чему-то поклонялся, или соблюдал какие-то правила. Есть только три требования: обращаться к своему сердцу, почувствовать в какой-то момент готовность смириться со всем, в том числе и с таким несправедливым фактом, что ты должен умереть, и на какое-то мгновение застыть, глядя, как мяч катится в ворота.

Вот это я и чувствую сейчас, сидя в кресле, в этой двухкомнатной квартире на шестом этаже.

Я вижу по Тильте, что в ней, кажется, происходит что-то очень похожее. Но я менее уверен в Хансе, в настоящее время его умственные способности ограничены, я не очень уверен, что он сейчас способен пережить откровение, всё происходящее с ним свидетельствует о том, что певица заполнила собой всё.

Проходит мгновение, вокруг спокойствие, ничего особенного не происходит, никакой особенной радости. Есть только осознание того, что если до конца прочувствовать мысль о смерти, то вдруг возникает свобода и облегчение.

Это чувство было — и вот его уже нет. Ашанти подошла к столу, она кладёт перед каждым из нас сэндвич.

— Приятного аппетита, — произносит она. — Или как говорят у нас на Гаити: Bon appetit.

♥

Вынужден признать, что датское общество всеобщего благосостояния очень неоднородно. До некоторых мест оно как-то не добирается, вот, например, меня постоянно подстерегает голодная смерть.

Не понимаю, в чём тут дело. Может быть, это мой возраст, может быть, бесконечные тренировки, может быть, у меня в кишечнике поселился неведомый паразит — но я всё время голоден. Так было всегда. В детстве, читая молитву перед сном, я нередко представлял себе, что Иисус делает для меня сэндвич, и думал: при его-то способностях к кейтерингу у него, наверное, получаются клёвые сэндвичи.

Вот такие сэндвичи Ашанти сейчас и кладёт перед каждым из нас, сэндвичи, для которых она, по-видимому, заранее купила всё необходимое, чтобы нам их приготовить. За столом возникает ощущение праздника.

Хлеб испечён на свежей закваске. И прошу прощения, но сейчас, во время еды, мне необходимо сказать, что затылок Конни пахнет точно так же. Корочка батона хрустящая, блестящая, мякоть пухлая и упругая, с большими дырками.

Обычно внимательное изучение своего сэндвича считается дурным тоном, но я не могу удержаться. Я приподнимаю крышку — верхнюю часть батона и заглядываю в святая святых: сначала она положила толстый слой масла, отрезав его сырорезкой. Потом идёт слой майонеза, который пахнет чесноком, лимоном и тропическими пряностями, наверное, она привезла их с собой из буйных джунглей Гаити. Потом следуют разные листья салата — пурпурные, терпкие, кудрявые, нежные, и ломтики свежего тунца из Северного моря — такого, как ловят у берегов Финё, слегка подкопчённого, а в тех местах, где кусочки рыбы надломились, видна розовая сердцевинка. Над тунцом кружочки красного лука толщиной с бумагу и крупные каперсы, и хоть убейте меня, клянусь, они хорошо полежали в оливковом масле с пряностями. Поверх всего этого великолепия лежит лососёвая икра — большие оранжевые рыбьи яйца, которые поочерёдно лопаются во рту, оставляя вкус Моря Возможностей.

Много кто из поваров и буфетчиц на этом бы этапе и остановился, потому что еды тут и так уже десять сантиметров, но у поющей антилопы хватило сил на последний рывок: на внутренней стороне верхней части булки ещё один слой карибского майонеза, а в нём она утопила маленькие кусочки маслин без косточек и такие же кусочки красного и зелёного перца.

Во всём этом присутствует художественный touch, перед которым склоняешь голову, потому что хотя количество калорий в сэндвиче вполне достаточно для игры за команду «Финё Олл Старз» в Суперлиге, оформлено это с такой лёгкостью, словно все пять сэндвичей готовы, выплыв из окна, совершить вместе с чайками круг почёта над гаванью.

Ашанти ставит перед каждым из нас высокий стакан и наливает нам разлитую на пивоварне Финё ключевую воду, с лёгкой, искрящейся дымкой природной углекислоты, и всякий раз, наливая воду в стакан, она смотрит в глаза каждому из нас.

Я — последний, и когда она смотрит мне прямо в глаза, кажется, что она осознала нечто, о чём я сам тоже только сейчас, в это мгновение, подумал. Я самый младший. И хотя я прекрасно знаю жизнь, я дважды терял своих родителей, играю в лучшей команде и пережил рассвет и закат большой любви — словно восход и заход солнца над Финё, мне по-прежнему всего лишь четырнадцать. И если что и нужно в такой ситуации, так это чтобы такая женщина, как Ашанти, поняла это, сделав тебе сэндвич и отодвинув голодную смерть на неопределённое время, и посмотрела на тебя — не побоюсь сказать — с заботой.

Она садится рядом с нами. Мы близки к ответу на некоторые серьёзные вопросы.

♥

— Вы помните, я дал Ашанти свой номер телефона. — говорит Ханс, — прямо перед тем, как мы расстались.

Мы с Тильте и Баскером тупо смотрим на него. У нас хватает такта не напоминать ему, каким образом у неё на самом деле оказался его номер.

— Она позвонила мне час спустя, когда я в Клампенборге распрягал лошадей. Я тут же поехал за ней. С тех пор мы не расставались.

— Он читал мне свои стихи, — говорит Ашанти. — На волноломе, в гавани Скоуховед.

Мы с Тильте прекрасно умеем владеть собой, так что мы и глазом не моргнули. Многие женщины, послушав стихи Ханса, готовы были утопиться в море — лишь бы не слушать их больше. Но не Ашанти. Это уже кое-что говорит о глубине тех чувств, которые мы наблюдаем.

— Ашанти — проповедник, — говорит Ханс.

Говорит он глухо, отчасти из-за майонеза, отчасти от восхищения.

— Религии йоруба, она выросла на Гаити. Но учится здесь в университете. На конференции она будет танцевать…

— Священные сантерийские танцы, — продолжает Ашанти.

— Танцы, выводящие человека за пределы тела, — говорит Ханс.

Мы с Тильте ещё раз смотрим на Ашанти. Уже одно то, как она ест, заставило бы Ифигению Брунс, хозяйку школы танцев на Центральной площади города Финё, заплакать от радости. И хотя мы и не видели, как Ашанти танцует, но мы видели, как она ходит, она ведь только что прошла по комнате, и походка у неё такая, что мы бы не удивились, если бы она вдруг поднялась на стену и пробежала по потолку. Так что я бы не очень спешил выходить из такого тела, если бы оно было моим. Но у каждого человека в поисках двери свой путь, не следует никому мешать.

— Откуда машина? — спрашивает Тильте.

— Я одолжил её, — объясняет Ханс. — У моего работодателя. Он сейчас в отъезде. Она ему сейчас ни к чему. Он, правда, не в курсе дела, но зачем ему об этом знать?

Тут мы с Тильте всё-таки вздрагиваем. Нарушение закона — это то, о чём Ханс, возможно, и слышал, но на самом деле никогда не верил в то, что такое возможно. Никто на Финё никогда не сказал бы, что Ханс способен перейти дорогу на красный свет, и дело не только в том, что на Финё нет светофоров. А теперь он угнал «мерседес».

Пролетел час. Мы с Тильте кратко, но во всех подробностях рассказали, что с нами случилось. Мы разложили на столе газетные вырезки и счета из банковской ячейки. Во время нашего рассказа внутри Ханса начинает что-то происходить, и под конец он встаёт — так, как будто собирается разнести что-нибудь в щепки, например парочку несущих стен, — тут в нём снова проявляется та его сторона, которую нам доводилось наблюдать лишь несколько раз, когда какие-нибудь туристы совершали роковую ошибку и начинали охотиться на него и его спутниц. Но вообще-то ему это не свойственно. «Кроткий как овечка» — так в общих чертах можно описать характер моего старшего брата.

Похоже, это уже не соответствует действительности, что-то в нём изменилось. А когда он слышит всё то, что мы рассказываем о родителях, тучи ещё больше сгущаются, и он не может усидеть на месте.

— Они планируют кражу, — говорит он. — Религиозных реликвий. Бесценных для миллионов людей.

— Но что-то заставило их изменить план, — добавляет Тильте.

— Они задумали что-то серьёзное, — говорит Ханс. — Если они и изменили свои планы, то лишь потому что увидели где-то большую выгоду. Так что я против того, чтобы мы им помогали. Мне кажется, что пусть всё идёт, как идёт, я заранее знаю, чем всё кончится, воры — они и есть воры.

Тут вдруг Ашанти вмешивается в разговор, и приходится изо всех сил сосредоточиваться на словах, иначе слышишь только её голос.

— Я не знакома с вашими родителями, — говорит она. — Но чувствую, что вы их любите. Это главное. Если ты кого-то любишь, то любовь эта никуда деться не может.

Теперь, когда она высказала своё мнение, становится вдруг понятно, что она вполне может быть первосвященником, ей ничего не стоит очаровать своих прихожан.

И уж во всяком случае она очаровала Ханса — он опускается в кресло.

Тут у Тильте звонит телефон, который на самом деле принадлежит Катинке, но в который мы вставили новую симку.

Она достаёт его, подносит к уху, и лицо её становится серьёзным. Примерно через минуту разговор заканчивается, она кладёт телефон на стол.

— Это Леонора, — говорит она. — Она сама не своя. Мы встречаемся с ней через четверть часа.

♥

Институт буддистских исследований находится на площади Николай-плас, позади церкви, и всё вокруг него дышит спокойствием. На площади за маленькими столиками сидят люди, наслаждаясь широко распространённым в Дании сочетанием ожогов второй степени на лице и обморожением пальцев ног — ведь на солнце 27 градусов, а в тени под столиками ледяной холод. Если посмотреть на фасад здания, где разместился институт, то можно подумать, что дом этот должен быть полон воспоминаний о датской истории: ворота похожи на церковные двери, а на стене прибита дощечка, где золотыми буквами высечено, что здесь жил знаменитый датский поэт Сигурд Задира до самой своей скоропостижной кончины в 1779 году.

Но когда заходишь внутрь, ожидания не оправдываются. Нас встречает маленький монах в красном одеянии и ведёт во двор, по периметру которого тянется крытая галерея, в центре — сад с фонтаном, а в каждом углу стоит по охраннику. В машине Тильте рассказала нам, что институт этот — что-то вроде монастыря и университета одновременно, именно здесь во время конференции будут жить Далай-лама и Семнадцатый Кармапа, и здесь уже полно охранников: датских — наверняка закадычных друзей Ларса и Катинки по разведывательному управлению полиции — в чёрных очках и с микронаушниками для переговоров, и тибетских — ростом с американских баскетболистов и шириной с футбольные ворота.

И тем не менее здесь есть какая-то атмосфера, рождающая желание стать монахом, такие мысли у меня, на самом деле, возникали и прежде, а после того как Конни оставила меня, чувство это стало ещё более определённым: если мне удастся найти монастырь с сильным основным футбольным составом, я всерьёз подумаю о такой перспективе, но в этом случае неплохо было бы установить добрососедские отношения с каким-нибудь близлежащим женским монастырём, потому что хотя после Конни у меня никого быть не может и я всю свою жизнь проживу в одиночестве, очень бы не хотелось навсегда отказываться от женского общества.

Нас ведут вверх по лестницам, по коридорам, проводят в маленькую комнатку, откуда видна крыша церкви Святого Николая. За столом со своим ноутбуком сидит Леонора, которая вовсе не похожа на того весёлого и жизнерадостного эксперта по сексу и культуре, которого мы знаем.

Она бросает вопросительный взгляд на Ашанти, но мы с Тильте киваем ей в ответ. Потом мы усаживаемся вокруг компьютера.

— Когда стирают какой-нибудь файл, — говорит Леонора, — то, как правило, на самом деле ничего не стирается, хотя мало кто это осознаёт. Стирается только имя файла и путь к нему, но сама информация в памяти носителя остаётся. Ваши родители этого не знали. Так что тот час, который они стёрли, никуда не делся, он был скрыт, но при этом оставался в целости и сохранности.

На экране проступает изображение выставочного зала, запись сделана днём, рабочие монтируют витрины и сцену в глубине помещения. Леонора включает запись без ускорения. На комбинезонах можно различить название фирмы, и видно, что всё здесь организовано не так, как бывает в других аналогичных местах: рабочие в белых перчатках, движения их размеренные и точные — словно они ставят опыты в какой-нибудь лаборатории. Закончив работу, они убирают за собой, и в этом деле, я вам честно скажу, они ничуть не хуже меня: пропылесосив, они протирают все поверхности тряпкой — а потом никакого там пива, они скромненько пьют минеральную воду, не проливая ни капли, и уходя, забирают с собой все бутылки, после чего помещение освещается лучами вечернего солнца.

Леонора прокручивает запись вперёд, свет гаснет.

— Ночь, — говорит Леонора, — начало четвёртого.

Освещение тусклое, в комнату падает лунный свет или, может быть, это свет от фонарей во дворе замка. Обычной камерой тут бы ничего было не снять, но «Voicesecurity» использует самое современное оборудование.

Мы чувствуем благоговение. Сейчас мы увидим тот час, который мама с папой стёрли и который Леоноре удалось восстановить.

Фигур людей я не вижу, пока они не оказываются в центре помещения — вошли они бесшумно. Об их появлении сигнализирует слабый белый свет над одним из чёрных квадратов, прикрывающих шахты лифтов, на них будут установлены витрины. Потом из темноты звучит голос.

— Хенрик! Похоже, тут мыши!

Это женский голос, женщина запыхалась.

— Исключено, пупсик. Это были крысы. А мыши и крысы, как известно, никогда…

Лица не видно, только светлые волосы, поэтому обращаешь особое внимание на голос. Это звучный голос, мужчина вполне мог бы быть востребован в качестве высокого тенора в церковном хоре Финё. Тогда в три часа ночи он мог бы спокойно спать. Но ему не удаётся договорить, женщина начинает визжать, наверняка, её испугало его упоминание о крысах.

Тут в помещении появляются ещё два человека.

— Ибрагим, всё в порядке?

Это Хенрик. Ибрагим сдавленно хихикает.

— В полном порядке. Сначала тихо бабахнет, и всё опустится в ящик. Когда всё окажется в ящике, бабах нет погромче. Внутри ящика. Вряд ли кто-нибудь что-нибудь услышит. Но всё должно сработать.

— Хенрик, почему мы не можем оставить себе хотя бы какую-то часть?

Это спрашивает женщина. И её можно понять. Она только что так переживала из-за крыс.

— Это принципиально, Блисильда. Божественное требует пренебрежения своими интересами. Если ты уничтожаешь что-нибудь ради себя самого, то попадёшь в Ад. Моя мать когда-то говорила…

— Пусть мне хотя бы оплатят туфли. Посмотри, что стало с каблуками…

Это снова Блисильда. Невозможно не посочувствовать Хенрику. Похоже, что его частенько перебивают посреди фразы. Но даже в темноте становится ясно, что на сей раз он уже теряет терпение.

— Вот что, если ты уж сделала такую глупость, что надела высокие каблуки, отправляясь на такое дело, то тут уж…

— Ты сказал, сделала глупость, Хенрик! Если я не ошиблась, то…

Движение в темноте — какой-то третий мужчина вмешивается в разговор и обращается к хихикающему Ибрагиму.

— А разве алмазы не твёрдые? Откуда мы можем знать, что они не останутся в целости и сохранности, ещё и посмеются над нами?

Голос этот более высокий, акцент иностранный, но по-датски он говорит так красиво и правильно, что это порадовало бы Александра Финкеблода.

Ибрагим фыркает.

— Очень твёрдые. Но в закрытом ящике при взрыве создаётся очень высокая температура. Десять тысяч градусов. Алмазы испарятся. Алмазный пар. Пиролиз. С чисто технической точки зрения. Когда они его откроют, ничего не останется. Может, так, сверкнёт что-нибудь на стенках. А вообще-то останется только горсть чёрной пыли. Пылесосом можно будет убрать.

Все молчат. Никто не возражает. В темноте снова появляется что-то белое, это носовой платок — Хенрик вытирает глаза.

— Извините, — говорит он. — Я растрогался. Играл здесь ребёнком…

Он собирается ещё что-то сказать, наверное, вспомнить о матери, но берёт себя в руки.

— Давайте помолимся.

Сначала молитва кажется разнородным бормотанием. Эти четверо молятся не вместе, каждый произносит свою молитву. Проходит, наверное, полминуты, потом все замолкают.

И исчезают. Я не видел, как они появились, и не увидел, как они ушли, в одну секунду помещение опустело — будто их тут и не было.

Долгое время мы сидим неподвижно. Наши мысли формулирует Ханс. Это для него новая роль, но мой брат, как уже установлено, находится в процессе бурного развития.

— Они хотят взорвать все сокровища. Это террористы!

Потом он смотрит на Ашанти. И тут до него доходит, что кто-то хочет что-то взорвать в непосредственной близости от того места, где она будет находиться.

Очень может быть, что у них там на Гаити танцуют удивительные транс-танцы. Но Финё в этом смысле тоже не отстаёт. Это и демонстрирует нам сейчас Ханс, он поднимается с кресла, глаза его блестят, он явно пребывает в состоянии транса, и транс этот напоминает о берсерках. Он непроизвольно сжимает и разжимает кулаки, как будто хочет что-то схватить, например парочку камней, чтобы выжать из них сок.

Его останавливают. Худенькая рука, рука Ашанти, прерывает транс и возвращает Ханса назад к действительности с видом на Николай-плас.

— Вот это мама с папой и обнаружили, — говорит Тильте. — Что бы они там ни соорудили, но они хотели убедиться, что никто не обнаружил их маленькую установку под полом. Они просмотрели записи. Увидели вот это. После чего поменяли планы.

Мы сидим без движения. Парализованные, онемевшие перед чёрным экраном. В конце концов Ханс говорит:

— Это развязывает нам руки. Теперь это уже более не семейное предприятие. Теперь мы возьмём ноутбук под мышку и спокойненько отправимся в полицейский участок на Сторе Конгенсгаде, и пусть этим займутся другие люди, а мы впятером отправимся куда-нибудь за город, снимем дачу с бомбоубежищем в подвале и спрячем голову в песок, пока…

Ханс внезапно останавливается, потому что Тильте поднимает руку.

— Вот этот последний фрагмент, где они молятся, можно посмотреть его снова?

Пальцы Леоноры бегают по клавиатуре, она проматывает вперёд, Хенрик говорит своим красивым голосом:

— Давайте помолимся.

Мы прислушиваемся к голосам. К бормотанию.

— Прислушайтесь к каждому голосу, — говорит Тильте.

Я хорошо слышу Хенрика, он ближе всего к камере и микрофону. Он читает «Отче наш». Остальные голоса сливаются в один.

— Ещё раз, — говорит Тильте. — Включи ещё раз. Попробуйте сосредоточиться на каждом отдельном голосе.

Теперь я слышу голос, поющий с лёгким акцентом. Слов не разобрать, но сын священника может сказать, что мелодия, во всяком случае, не является частью датской литургии, это что-то восточное, похожее на рагу.

Я различаю голос женщины, низкий, очень глубокий, жалостный. Сопровождаемый звуком перебираемых чёток или шелестом малы.

— Они не просто из разных стран, — говорит Тильте медленно. — Они исповедуют разные религии.

Ханс опять вскакивает с кресла.

— Невозможно. Это террористы. Если они заодно, то у них одна религия. Да и вообще нам не надо больше об этом думать. Пусть это будет головоломкой для разведывательного управления полиции и для Интерпола.

Тильте не двигается с места.

— Двенадцать часов, — говорит она. — Осталось восемь часов до начала. Семь — до того, как начнут собираться люди.

Ханс судорожно подёргивается, он понимает, куда клонит Тильте.

— Если мы отвезём эту запись в полицию, — говорит Тильте, — то они спросят, откуда она у нас. Значит, мы выдадим папу и маму. И полиция обнаружит, что мы в розыске. И тут всё закрутится, меня отправят на Лэсё, Питера — в детский дом.

Ханс совершенно скисает. Я стою у окна, я ещё не понял, как следует себя вести. Внизу, на площади, там, где мы оставили «мерседес» работодателя Ханса, стоит чёрный автомобиль-фургон. Не исключено, что моё внимание привлекли тонированные стёкла, такие встречаются у нас на Финё, и я автоматически использую свою знаменитую мнемотехнику, благодаря которой во время наших летних семейных путешествий я много раз одерживал победу над Хансом и Тильте в игре на запоминание номеров автомобилей. Номер этой чёрной машины «Т» — как первая буква в имени Тильте, потом идёт «X» — первая буква в имени Ханса, а первые цифры 50 17, «17» — это семнадцатое мая, день, когда футбольный клуб Финё попал в СМДО — Суперлигу малых датских островов.

— Два часа, — говорит Тильте. — Мы уже очень близки к отгадке. Ещё два часа.

— И что вы за это время сможете сделать?

Этот вопрос задаёт Леонора.

— Светловолосый человек, — говорю я. — Хенрик. Он сказал, что в детстве играл в замке. Мы могли бы показать запись Рикарду.

♥

В качестве дирижёрской палочки граф Рикард Три Льва использует гаванскую сигару, длинную, как указка, и сейчас она движется в сторону панорамного окна.

— У всех «глубоких» городов есть какая-то одна площадь, которая служит духовным центром. Площадь перед собором Святого Петра. Церковная площадь в городе Финё. Рыночная площадь перед Домским собором в Орхусе. Пространство вокруг Шартрского собора. Площадь перед Голубой мечетью в Стамбуле. В Копенгагене — это Королевская Новая площадь.

Мы сидим на террасе гостиницы «Англетер». За окнами жизнь идёт своим чередом. Туристы пытаются понять, как это в апреле Копенгаген может делать вид, что он весь солнечный и весенний, время от времени пробирая их до костей ледяным северным ветром, и никак не могут решить, что надевать на экскурсию по городу: бикини или утеплённый комбинезон. В центре площади, у сквера Кринсен стоит красный — цвета почтовых ящиков — двухэтажный экскурсионный автобус в ожидании пассажиров, а на столе перед графом возвышается бутерброд, за ним возвышается бокал с пивом, над которым возвышается шапка пены.

— Приют для моряков в Новой гавани, — продолжает граф. — Христианские корни Королевского театра, «Холм эльфов», балеты Бурнонвиля, глубокие вещи, евангелические. Чувствуются вибрации церкви Хольмен.

Граф отделяет ножом несколько слоёв многоэтажного бутерброда. Из маленькой металлической коробочки он кончиком ножа достаёт щепотку похожего на кари порошка. Подмигивает нам с Тильте.

— Псилоцибе полуланцетовидная. Собрано вчера на зелёных лужайках северных предместий. Высушено и принесено сюда сегодня гномиками. Так на чём я остановился? Ах, да. Королевская Новая площадь. Обратите внимание, как близко мы находимся к Дворцовой церкви и к Мраморной церкви. К Институту буддистских исследований. Церкви Ансгара и Католическому университету. Это создаёт фантастическое поле.

Тут до него доходит, что мы как-то не разделяем его восторгов — никто из нас: ни Ашанти, ни Ханс, ни Тильте, ни Баскер, ни я.

Тильте кладёт перед ним на скатерть ноутбук Леоноры.

— Рикард, — говорит она. — Я хочу тебе кое-что показать.

Мы пришли пять минут назад, и когда мы подходили к столу Рикарда, Ашанти оказалась впереди, на неё он в первую очередь и обращает внимание и даже откладывает в сторону сигару.

— Приятно познакомиться, — говорит он. — Восхитительно!

Он смотрит на нас, здоровается, снова поворачивается к Ашанти.

— Вы иностранка? Я мог бы показать вам город. У меня внизу стоит «бентли». Кабриолет.

— С большим удовольствием, — отвечает Ашанти. — Для моего друга найдётся место?

Граф Рикард смотрит на Ханса, потом снова на Ашанти, потом на Ханса, и опять на Ашанти. Он облизывает губы, и я вижу, что в голове его проносятся мысли о возможностях, которые я не хотел бы тут упоминать, потому что то, что я тут пишу, предназначено для всей семьи.

Потом он берёт себя в руки и демонстрирует душевные качества, дистиллированные за шесть веков дворянства.

— У меня есть идея получше, — говорит он. — Вы с Хансом берёте машину. Поездка на север, по Странвайен, для двух молодых влюблённых в открытом «бентли» — это почти религиозное переживание.

Тут ему подают большой бутерброд и пиво, а потом Рикард воспевает Королевскую Новую площадь, и вот Тильте ставит перед ним компьютер.

Рикард почти сразу узнаёт помещение.

— Это же старая церковь замка, — говорит он. — Я там скоро буду выступать.

Тильте прокручивает запись. На экране ночь. В помещении появляются четыре человека.

— Надо же, люди, — замечает граф. — Что они там делают ночью?

— Прислушайся к голосам, — говорит Тильте.

Она делает громче.

«Похоже, тут мыши», — говорит запыхавшаяся женщина.

Рикард качает головой. Он ничего не понимает.

Тильте снова включает запись. Теперь, когда я уже посмотрел её несколько раз, я могу разглядеть четы- ре фигуры в тот момент, когда они входят в помещение.

«Исключено. Это были крысы».

Что-то привлекло внимание Рикарда. Мы смотрим дальше.

«Извините. Я растрогался. Играл здесь ребёнком…»

Рикард делает знак. Тильте останавливает запись. Рикард поворачивает компьютер, так чтобы на экран не падал свет.

— Тьфу ты, пропасть, — говорит он. — Это же Чёрный Хенрик. Что он делает в старой церкви?

Тильте касается его руки.

— Рикард, — спрашивает она. — Почему «Чёрный Хенрик»? Он ведь светловолосый.

Взгляд Рикарда становится отсутствующим.

— Это из-за перчаток, — объясняет он. — Они были чёрные.

Мы сидим за столом, Рикард пытается собраться с мыслями, грибы гномиков эту задачу ему не облегчают. Я смотрю на Королевскую Новую площадь. Красный двухэтажный автобус по-прежнему пребывает в одиночестве — такая судьба уготована многим из нас. Жёлтые городские автобусы, напротив, всеобщие любимцы. Среди припаркованных машин стоит чёрный автомобиль-фургон с затемнёнными стёклами. И буквы на номере — ТХ, а за ними следуют цифры 5017.

Конечно же, это случайность. Мы живём в свободной стране. Сначала эта машина стояла на Николай-плас, теперь она стоит здесь. И тем не менее это случайность, на которую нельзя не обратить внимание.

— Это было больше двадцати лет назад, — говорит граф Рикард, — у нас была компания — мальчишки и девчонки, все жили поблизости от замка Фильтхой. Я, естественно, был среди них главным. Это было золотое детство, но годы идут — и вдруг оказывается, что нас разбросало по свету, кого куда, кто-то женился, кто-то в тюрьме, кто-то побывал в закрытом учреждении для подростков пли на перевоспитании, а кто-то на принудительном психиатрическом лечении. Хенрик вносил свежую струю в наше сообщество. В то время его звали «Святой Хенрик», его родители были очень верующими людьми. Потом мы не виделись лет десять. И тут я приезжаю на Рождество домой, а в замке в это время появились крысы. Просто нашествие какое-то. Позвонили в компанию, которая занимается уничтожением вредителей. И кто приезжает? Хенрик! Душевно так встретились. Оказывается, у него своя фирма. Целая армия сотрудников. Но раз он играл тут в детстве, а теперь тут завелись крысы, он решил сам взяться за дело. Ностальгию почувствовал. Тогда я вытаскиваю стул на улицу, ставлю его между сарайчиками и раскуриваю сигару, чтобы сидеть и наслаждаться созерцанием старого товарища за работой. Хенрик не спеша обходит весь двор, а двор у нас не маленький, пятьдесят на пятьдесят метров. У Хенрика с собой чемоданчик с резиновыми пробками разных размеров, похожими на те, которыми затыкают пробирки в лабораториях. Всякий раз, когда он обнаруживает в фундаменте дырку, он достаёт подходящую по размеру пробку и затыкает её. Он находит с полсотни дыр, это занимает около часа. Обходит дом только один раз, но я не сомневаюсь, что он нашёл все отверстия. Одно он не затыкает. В него он вставляет газовый патрон — такой, какими раньше травили кротов, теперь это запрещено. Что я приветствую. Нельзя так относиться к животным. Он поджигает патрон, переходит через двор и встаёт на колени перед другим отверстием. Потом надевает перчатки — тонкие чёрные резиновые перчатки, чтобы удобнее было работать. И вынимает пробку из дырки. Проходит примерно минута. и выходит первая крыса. Хенрик хватает её, движения его спокойные, но быстрые, он ломает ей шею. То же самое он делает со следующей. И ещё с одной. И ещё. Мёртвых он складывает в кучу рядом с собой. Куча всё растёт и растёт. Сначала крысы не торопятся. Но потом выскакивают одна за другой. И тем не менее ни одной не удаётся ускользнуть от него. И ни одна не успевает его укусить. В конце концов, в куче оказывается сто двадцать восемь крыс. Мы попросили слуг пересчитать их, прежде чем сжечь. Потом Хенрик поднимается на ноги. Снимает перчатки. И произносит короткую молитву. Никак не могу забыть это зрелище. Светлые волосы, сложенные руки. Молитва. И груда дохлых крыс.

Рикард побывал в своём счастливом детстве. Теперь он снова вернулся в «Англетер».

— С тех пор я видел его только раз. У одного из моих постоянных поставщиков. Наверное, он что-то вовремя не оплатил, поставщик, я имею в виду. Вот почему у него и появился Хенрик. Я забрался под диван, так что он меня не видел. Он тогда уже занимался выколачиванием денег из должников. Работал по всему Копенгагену, на рокеров, на иммигрантские общины, на польскую мафию, на датские компании. Никакой вам мелочности, всего вдоволь, великодушие и никаких предрассудков. Мой поставщик расплатился на месте. Он был бледен, как смерть.

Рикард показывает пальцем на застывшую на экране картинку.

— Это он. Какой голос! Мог бы быть певцом, достойное занятие, кто знает, может, даже мог бы петь со мной вторым голосом. Но что он делает в церкви замка? Как-то удивительно, что он собирается участвовать в конференции.

— Нам, дорогой Рикард, — говорит Тильте, — тоже так кажется.

Мы встаём. Я не свожу глаз с сигары графа. Он следит за моим взглядом.

— Питер. — говорит он, — ты же помнишь, что я тебе обещал, если ты пока воздержишься от курения? Познакомить тебя с разными прелестями жизни в день твоего восемнадцатилетия.

— Бант от сигары, — говорю я. — можно мне его?

Все смотрят на меня. Я осторожно снимаю с сигары красно-золотой ободок. Чувствую некоторое удивление сидящих за столом. Они думают, наверное, Питер слишком перенапрягся и от этого пришёл в состояние, которое мистики называют «астральным возвращением», то есть внезапно впал в детство и в возрасте четырнадцати лет стал коллекционировать всё, что блестит.

Я ничего им не объясняю. Лишь загадочно смотрю на них из-под своих длинных, пушистых ресниц.

♥

Мы идём к выходу, я задерживаюсь у стойки администратора. На стене в рамках висят фотографии с подписями знаменитостей, останавливавшихся в гостинице. Я узнаю Кройфа, Пеле, Марадону. И ещё узнаю Конни. Она, улыбаясь, смотрит с большой фотографии, в нижнем углу которой она написала: «С благодарностью администрации и персоналу за две прекрасные недели».

Если смотреть на хорошую фотографию, всегда чувствуешь присутствие того, кто сфотографирован. А нынешняя слава Конни объясняется её способностью казаться совершенно реальной. Так что мало мне всех моих бед и огорчений — теперь я стою перед стойкой администратора в гостинице «Англетер», и моё и так уже разбитое сердце ещё и растерзано, если можно так выразиться.

Ощущение присутствия Конни такое, что я мог бы и не заметить посыльного в зелёной форме, который кладёт на стойку болторезные кусачки, ножовку и два напильника, сообщая при этом: «Это для министерства образования, передайте Александру Финкеблоду».

К такому сообщению следует отнестись со всем вниманием, пусть даже сердце твоё и кровоточит. Тут откуда-то из-за угла появляется младший официант, он катит перед собой столик на колёсиках, на котором сервирован бранч на пять человек. Администратор кладёт на столик кусачки, ножовку и напильники.

— Пятый этаж, — говорит она, — они всё время интересуются, не звонили ли им, ждут, что переключат звонок на комнату, им должен позвонить какой-то Винглад. Скажи им, что наш коммутатор раскалился, что мы про них помним и сразу соединим, если им позвонят.

Уверен, вы знаете, как это бывает в футболе: противник атакует, но внезапно твоя защита отбирает у него мяч, подача из твоей штрафной, а ты в этот момент на грани офсайда, и мгновенно бросаешься вперёд без единой мысли в голове.

Нечто подобное происходит и сейчас, официант катит свою тележку, я делаю знак всем остальным, выхватываю у Ашанти её тёмные очки и бегу за официантом, через холл к лифту.

Официант на несколько лет старше меня, и обстановка элегантной гостиницы наложила на него свой отпечаток. И тем не менее я вижу, что он играет в футбол. Трудно сказать, почему это становится ясно, Айнар Факир говорит, что футбол в большой степени формирует характер. Сам я пришёл к выводу, что футбол — это в каком-то смысле духовный путь: шаг за шагом ты включаешься в коллективное сознание команды, учишься концентрироваться, отбрасывать всё постороннее, направлять все силы на одну-единственную общую цель.

— «Брёнбю» или ФСК? — спрашиваю я.

— ФСК.

Я пою:

— «Впереди у нас игра, берём форму ФСК».

В лифте хорошая акустика. Для жителя Финё существует только футбольный клуб Финё, но следует проявлять вежливость, демонстрируя знакомство с местными второстепенными командами.

Отпечаток, оставленный гостиницей, куда-то пропадает, я наконец вижу перед собой товарища.

— Финкеблод, — говорю я, — которому ты везёшь еду, это мой любимый дядюшка. Сегодня у него день рождения, мы решили разыграть его, поэтому тут инструменты. У него удивительное чувство юмора. Я мог бы подарить ему незабываемый день, если ты одолжишь мне свою куртку и подождёшь здесь четыре минуты, пока я сам всё ему подам.

Я достаю из кармана пятисотенную из хозяйственных денег. Держу её так, чтобы ему было видно.

— Ему исполняется пятьдесят, — говорю я. — И он милейший человек.

Он снимает форменную куртку, я надеваю её, потом очки Ашанти. Зеркало лифта подсказывает мне, что даже моей собственной матери пришлось бы вглядеться, чтобы меня узнать.

Мальчик протягивает мне руку.

— Макс, — говорит он. — В Академическом футбольном клубе меня называли «Макс — ловкий пас».

— Питер, — представляюсь я. — По-латыни это означает «скала». На Финё говорят, что я та скала, на которой стоит клуб «Финё Олл Старз».

Потом я стучу в дверь, толкаю её и вкатываю тележку внутрь.

♥

Я оказываюсь в номере, который, по-видимому, предназначен для новобрачных. Во всяком случае, я бы был не прочь провести здесь ночь после свадьбы, если бы моя жизнь не была теперь посвящена исключительно воспоминаниям.

В номере две большие комнаты, выходящие на Королевскую Новую площадь, и интерьер, который может сравниться с интерьером «Белой дамы».

За столом сидят Анафлабия Бордерруд и фру Торласиус-Дрёберт, за спиной у них стоит крупный специалист по мозгам.

Никто не обращает на меня внимания. Отчасти это объясняется тем, что персонал в дорогих гостиницах становится невидимым и сливается с обоями, отчасти тем, что всё их внимание приковано к еде — они прямо-таки загипнотизированы ею, и тут их можно понять. Полагаю, они весь день ничего не ели, потому что утром в ресторане на «Белой даме» не успели проглотить ни кусочка — перед тем, как, приняв участие в военных действиях, оказались в наручниках. А теперь им в наручниках как-то удалось сбежать — наверняка пришлось потратить немало калорий.

Ясно, что они не просто голодны. Они валятся с ног от голода.

К тому же они переживают сильное потрясение — стыдливо прячут свои наручники, и я их прекрасно понимаю. Невозможно не почувствовать к ним сострадание и уважение, когда подумаешь, что им, по-видимому, удалось удрать от Ларса с Катинкой и добраться до «Англетера» в целости и сохранности — это, согласитесь, кое-что говорит о том, каким потенциалом обладает союз науки и религии.

Я начинаю расставлять тарелки, и тут звонит телефон. Отвечает на звонок Торкиль Торласиус, хотя это и не так-то просто — ведь руки у него за спиной, и трубку к его уху приходится подносить жене. Слышно голос администратора, она сообщает, что звонит Альберт Винглад.

Можно многое узнать о человеке, если понаблюдать за тем, какое беспокойство он может причинить другим людям посредством телефонного звонка. Когда Торкиль Торласиус-Дрёберт слышит голос этого человека, он пытается выпрямиться, как будто его застукали на месте преступления в процессе кражи вяленой камбалы-лиманды.

— Да, конечно, — говорит он. — Безусловно. Очень приятно. Мы в «Англетере». Да, я знаю, что мы в розыске. Да, знаю, что уже второй раз. Но и на сей раз всё дело в некомпетентности полиции. Мы собираемся подать жалобу. Надеемся, что эти сотрудники будут отстранены от должности и им будет предъявлено обвинение в необоснованном применении силы.

Под окнами гостиницы проносится несколько полицейских машин с сиреной. Из-за шума, а, может быть, и из-за начинающейся мании преследования Торкиль Торласиус замолкает. Я вдруг понимаю, как много полиции собралось на Королевской Новой площади. И чувствую гордость и напряжение, царящие во всём Копенгагене в связи с предстоящей конференцией, — кажется, весь город вибрирует.

Одновременно я замечаю, или, точнее, слышу нечто, с одной стороны, обычное, с другой стороны, странное, и не сразу понимаю, что это означает. Вой сирен, который проникает в номер для новобрачных с улицы и заставляет Торласиуса прервать свою жалобную песнь, одновременно доносится и из телефонной трубки, которую держит в руке его жена.

Звук сирены затихает, и Торкиль Торласиус снова может говорить.

— А дети. — продолжает он. — Они сбежали. У нас есть основания полагать, что они в Копенгагене. Определённо, мы видели их на судне. Они переоделись. Я, как психиатр, считаю, что они представляют серьёзную опасность для окружающих.

Человек на другом конце провода что-то говорит. Слова его заставляют Торкиля Торласиуса опуститься на стул.

— Да-да. — говорит он.

Он пытается найти бумагу и карандаш, это нелегко, ведь руки у него за спиной.

— Зачем код? — спрашивает он. — Обычно достаточно было моего имени. Меня все знают. Я и на телевидении выступал.

Ему что-то отвечают, отчего Торкиль Торласиус приходит в ярость, и когда собеседник заканчивает разговор, он пытается боднуть головой телефонную трубку.

— Никакого уважения, — говорит он. — Он сказал, что мне следует сидеть тихо. Ни во что не вмешиваться. Он имел наглость посоветовать нам не нападать на полицейских, а найти себе какое-нибудь другое хобби. Он советует lap-dance. Что это такое?

— Настоящий иезуит, — говорит Анафлабия Бордерруд. — Ходят слухи, что до поступления в полицию он был католическим священником.

— В министерстве его называют «Кардинал».

Это говорит Александр Финкеблод. Он находится в соседней комнате, вот почему я его до сих пор не видел.

— Он достиг весьма высокого положения, — продолжает Александр. — Занимает одну из руководящих должностей в Интерполе. Сейчас ему поручили отвечать за безопасность во время проведения конференции.

В голосе его слышится благоговение. Можно предположить, что руководящая должность за границей — предмет страстных мечтаний Александра Финкеблода.

— Он утверждает, что нужен код, — говорит Торкиль Торласиус. — Который мы должны сообщить при входе. Мне никогда прежде не приходилось подтверждать свою личность на официальных мероприятиях. Придётся поговорить об этом с моим старым добрым другом, министром внутренних дел.

Я снимаю крышку с блюда, на котором лежит омлет и маленькие коктейльные сосиски. Аромат поднимает Торкиля Торласиуса со стула.

Благодаря этому у меня появляется возможность сделать две вещи. Во-первых, я засовываю в карман тот листок, на котором Торласиус записал входной код. А во-вторых, я могу встать так, что становится видно другую комнату. Александр Финкеблод лежит на диванчике, Вера-секретарь сидит подле него и массирует ему затылок.

Это зрелище наполняет меня глубокой радостью. Оно свидетельствует о том, какая преобразующая сила таится в отношениях мужчины и женщины. Менее четырёх часов назад не было никаких оснований сомневаться в истинности высказываний Веры, заявлявшей полицейским, что она не выносит прикосновений. И до настоящего момента я и большинство жителей Финё были абсолютно уверены, что невозможно найти никого — возможно, за исключением Баронессы, — кто бы добровольно согласился нежно поглаживать Александра Финкеблода.

Теперь становится очевидна полная несостоятельность подобных утверждений.

Это удивительным образом поднимает настроение, и в состоянии воодушевления мне несколько изменяет моё непоколебимое самообладание. Я слегка приподнимаю солнечные очки, приоткрывая тем самым глаза, и подмигиваю Александру Финкеблоду — хочется показать, как я рад за него.

Но тут же становится ясно, что если я и не преступил черту, то, похоже, подошёл к ней вплотную. Поэтому я поспешно выкатываю столик из комнаты, возвращаю Максу его куртку, напяливаю ему на нос очки Ашанти, засовываю пятисотенную ему в нагрудный карман и шепчу: «Встретимся на поле». Потом нажимаю кнопку вызова лифта.

Позади меня раздаётся какое-то бульканье, звон наручников и глухой звук падения. По-видимому, Александр Финкеблод попытался спрыгнуть на пол прямо из лежачего положения.

— Официант, этот мальчишка! Это он! Питер Финё! Вот чёрт!

Мне слышно, как Анафлабия и Торласиус пытаются его остановить.

— Успокойтесь. — говорит Торласиус. — Мы все пережили сильное потрясение. Учёные говорят, что в таких случаях вполне возможны галлюцинации…

Подъезжает лифт, я ныряю внутрь. Александр Финкеблод выбегает из номера, и тут я в который раз с восхищением думаю о министерстве образования, которое так тщательно подбирает сотрудников, — парень связан по рукам и ногам, а всё равно перемещается с завидным проворством. Он грудью толкает Макса к стене. Анафлабия и Торкиль Торласиус тоже выскакивают в коридор.

Макс снимает очки Ашанти. Александр ошеломлённо его оглядывает.

— Невероятно. — стонет он.

Двери лифта закрываются. Последнее, что я слышу, — это голос Макса.

— Вы на меня напали. Я позвоню в полицию. Похоже, вас там хорошо знают. Если судить по наручникам. Но, может быть, за пятьсот крон мне бы удалось позабыть о том, что произошло.

♥

Мы с Хансом, Тильте, Ашанти и Баскером сидим в машине и смотрим на Королевскую Новую площадь. Впереди у нас будущее какого-то сомнительного свойства. Через минуту Ханс заведёт машину и отвезёт нас в полицейский участок на Сторе Конгенсгаде. Тогда четырём злоумышленникам не удастся совершить акт вандализма и уничтожить религиозные сокровища на полмиллиарда — если, конечно, мы всё правильно поняли. И это хорошо. Но потом начнут разыскивать маму с папой, потом против них будет возбуждено дело, их посадят в тюрьму, меня отправят в детский дом, а Тильте в закрытый интернат, а Баскера в лучшем случае ждёт пансион для собак.

Мы сделали, всё, что от нас зависело. Больше сделать мы не могли.

Теперь, то, что сделано, от того, что должно быть сделано, отделяет один, вот этот, предстоящий тайм, на нём я и хотел бы сейчас сосредоточиться. Наши с Тильте занятия открыли нам, что все выдающиеся мистики указывают на великий смысл деления игры на таймы, подчёркивая, что оно представляет собой исключительную возможность осознать, что все свои тревоги мы создаём сами, и есть лишь одно место, где мы можем освободиться от них, это — здесь и сейчас.

В следующее мгновение нас увлекает поток мыслей, нас завораживает созерцание Королевской Новой площади, одинокого, ярко-красного двухэтажного автобуса, туристов, голубей и чёрного автомобиля-фургона, номер которого начинается с букв ТХ.

Но потом нам снова удаётся выбраться на берег настоящего, вернуться в машину, посмотреть друг на друга и порадоваться тому, что мы находимся здесь и сейчас.

В это мгновение Ашанти начинает петь. Очень тихо, и нет никакой возможности разобрать слова, но предполагаю, что это какая-то вуду-песенка — хочется при этом верить, что в ней не прославляется остров Гаити, покоящийся подобно младенцу на пеленальном столике Карибского моря, — во всяком случае, голос Ашанти заполняет весь салон, словно магическая жидкость.

Мы пытаемся подпевать ей, повторяем слова припева, это несколько рифмованных строчек. И вот затихает последний звук. О нас можно много чего сказать, но на эшафот мы пойдём с песней.

Ханс кладёт руки на руль. Вот сейчас наступит будущее.

Тут Тильте наклоняется вперёд.

— Есть ещё час, — говорит она. — Мы договаривались про два часа.

Никто из нас не помнит, чтобы мы о чём-то договаривались. Мы помним лишь то, что Тильте сказала «два часа». Но с силами стихии трудно бороться.

— У меня есть одно дело, — говорит Тильте. — Встретимся в квартире на Тольбогаде. Через час. Потом пусть всем занимается полиция.

Все мы пребываем в состоянии лёгкого потрясения. Но нам снова удаётся вернуться в тот настоящий момент, в котором, как говорят, не должно быть никакого беспокойства, и первым приходит в себя Ханс.

— Мы с Ашанти, — говорит он, — хотим воспользоваться этим временем, чтобы увидеться с её родственниками. Они приехали вместе с делегацией Гаити.

Что ж, очень мудрое решение. Папа и мама из Порто-Пренса всегда желали своей дочурке удачно выйти замуж, а тут она появится с двухметровым звездочётом, бедным как церковная крыса.

Тильте собирается открыть дверь, я тихонько покашливаю.

Все смотрят на меня. Всё как в сказках — младшего сына никто не считает за человека. Никто даже мысли не допускает, что малыш Питер может не отправиться немедленно на Тольбогаде, чтобы спокойненько ждать там, не путаясь под ногами, пока Ханс и его избранница общаются с её родителями.

Тут я достаю из кармана бант от сигары графа Рикарда.

Он золотистого цвета. На нём красным изображён профиль женщины. На голове у неё античный греческий шлем. Внизу написано «Афина Паллада. Абакош». И номер телефона. И адрес на Старом берегу. Я достаю листок, найденный в тайнике у нас дома. Протягиваю его остальным, чтобы им было видно, что на полях написала мама: «[email protected]».

Я протягиваю руку к Тильте.

— Дай телефон Катинки, — прошу я.

Потом набираю номер, написанный на банте. Включаю громкую связь.

Мне трудно объяснить, что именно происходит внутри меня. Но если вы сами играете в футбол, то, возможно, вспомните тот момент, когда впервые решаешься в одиночку пойти в атаку. Со мной такое случилось в середине первого сезона в основном составе. Это было одно из тех магических мгновений, о которых я вам рассказывал. Была длинная передача сзади, средняя линия отошла к обороне, у меня не было никакой поддержки, и тем не менее я знал, что мне надо рвануть вперёд. Не было в этом никакой логики и не было возможности думать, я чувствовал только, что дверь начинает приоткрываться. Я подхватил мяч, который, словно канарейка, приземлился на подъём ноги, прошёл между двумя защитниками, смотревшими на меня так, будто меня можно прихлопнуть мухобойкой, обвёл вратаря и вбежал прямо в ворота с мячом. И тут я понял: что-то произошло — я прошёл через дверь. Ещё не ту, настоящую, которая ведёт к свободе, но дверь в какую-то прихожую перед ней.

Вот такая минута и наступает сейчас в машине. Я чувствую, что это дело мне надо взять на себя.

— Абакош.

Трубку берёт женщина, по её голосу можно сделать по крайней мере два вывода: в нём есть какая-то тайна и есть желание интриговать других людей этой тайной.

— Меня зовут Питер, — говорю я. — Я хотел бы поговорить с Афиной Палладой.

— Дорогой мой, а у вас есть пароль?

Я смотрю на листок мамы и папы.

— «Брахмачарья». — отвечаю я.

После небольшой паузы голос появляется снова.

— Мне очень жаль. Но Афина Паллада занята. Как насчёт кого-нибудь из других богинь?

Я веду мяч в темноте. Но чувствую, что нахожусь на верном пути.

— Мне нужна она, — отвечаю я. — Мы договаривались.

Снова возникает пауза. Но я слышу, как её пальцы ударяют по клавиатуре.

— Вы можете приехать через четверть часа?

— Не проблема.

— Но у неё будет всего двадцать минут.

— Двадцать минут с богиней. — говорю я. — Это всё равно что вечность с простой смертной. Разве не так?

Я у цели, мне удалось преодолеть профессиональную дистанцию, она хихикает.

— Это точно, — отвечает она. — Машину прислать?

— Мой водитель только что припарковался тут поблизости на площади.

— Бутылку шампанского?

Все в машине смотрят на меня. Я вижу удивление на их лицах. Полагаю, что и они видят удивление на моём.

— Пожалуйста, — отвечаю я. — Если вы сами её выпьете. Мне только безалкогольное. Начинаются соревнования на открытом воздухе, кривая моей формы должна быть на пике через две недели. И оставаться на пике. Я живу как монах.

— Ждём вас, — говорит она.

Разговор окончен. Я открываю дверь машины.

— Мы пойдём с тобой, — говорит Ханс.

Я качаю головой.

— Тебе надо встречаться с тестем и тёщей, Хансик. Это уже само по себе работа.

— Тебе всего четырнадцать, — говорит Ханс.

Я расправляю плечи.

— В жизни каждого мужчины наступает время, — говорю я, — когда он должен идти своим путём.

♥

Никогда не мог понять, по какому принципу копенгагенским улицам давались названия. Площадь называется «Площадь Синего двора» но там нет никакого синего двора. Или, например, Королевская Новая площадь. При чём тут король? Да и площадь совсем не новая. Или возьмём «Старый берег» — поблизости нет никаких признаков берега, и очень может быть, что дома когда-то и были старыми, но с тех пор им сделали подтяжку лица и не просто обновили фасады, но и заменили все жизненно важные органы, так что выглядят они так, как будто строительство закончилось вчера, а ключи хозяева получили сегодня.

И ключи эти точно были золотыми — на начищенных латунных дощечках имена биржевых маклеров, адвокатов Верховного суда, ворота снабжены коваными решётками и камерами наблюдения, а над теми воротами, у которых я стою, их даже две, я имею в виду, камеры.

На дощечке вокруг слова «Абакош» выгравирована виноградная лоза, но кнопки звонка нет. Я встаю так, чтобы находиться в поле зрения обеих камер, и надо признать, что, пока я там стою и жду, в душу мне начинает закрадываться чувство, что я взялся за дело, которое может оказаться мне не по плечу.

Это непривычное чувство. Спросите кого угодно на Финё — и вам скажут, что Питер Финё никогда не теряет свойственной ему осмотрительности. Если же кто-нибудь вспомнит тот случай, когда я принял участие в пляжном конкурсе на звание Мистера Финё, то снова хочу подчеркнуть, что виной тому злостный сговор, так что позвольте уж мне раз и навсегда опровергнуть все слухи и подробно рассказать, как всё было на самом деле.

Началась эта история с того, что Тильте пригласила Кая Молестера Ландера, с которым она учится в одном классе, в свою гардеробную полежать в гробу, такое предложение я могу объяснить лишь всегдашним стремлением Тильте помогать людям, совершенствуя их характер, но стремление это иногда закрывает ей глаза на то, что существуют безнадёжные случаи.

Надо было всё-таки попытаться помочь Тильте и каким-то образом поспособствовать тому, чтобы Кай хотя бы понемногу начал очищать свою совесть — если она у него вообще есть, — поэтому я начитал несколько отрывков из тибетской «Книги мёртвых», переписал их на mp3-плейер. уменьшив скорость воспроизведения на одну треть, и положил плейер в гроб, чтобы включить запись дистанционным пультом, когда Кай Молестер уляжется и его закроют крышкой.

Получилась очень выразительная запись. На замедленной скорости мой голос звучал так, как будто к вам обращается сам Князь Тьмы. Я не сомневался, что это произведёт впечатление.

Так и случилось. Кай Молестер вылетел из гроба, как новогодняя петарда, обливаясь холодным потом. Но вместо того, чтобы воспользоваться этой ситуацией и спросить самого себя, откуда происходит этот страх — как это рекомендуется во всех великих духовных учениях, он перебежал через улицу и насплетничал своим родителям, которые через четверть часа стояли у нас во дворе, — в первую очередь из-за этого Тильте и пришлось вернуть гроб.

Но вместо того, чтобы оценить по достоинству мои добрые намерения, Тильте разозлилась, так разозлилась, что заключила альянс с Каем Молестером — а это вполне сопоставимо с самыми страшными предательствами, известными в мировой истории.

Они придумали и реализовали злокозненный план. Кай выманил меня на тренировку, пообещав, что будет стоять на воротах, пока я буду отрабатывать мой кручёный удар внешней стороной стопы, как раз в то время, когда начался финал конкурса на звание Мистера Финё. Тут неожиданно появилась Тильте и сообщила, что меня разыскивает Айнар Тампескельвер Факир, потому что футбольный клуб Финё якобы присудил мне «Приз за спортивный характера, и поскольку я честно заслужил эту награду, Айнар лично будет вручать её мне на большой сцене, и поэтому он просит меня прийти в футбольных трусах, бутсах и желательно без футболки, продемонстрировав тем самым, что мне пришлось изрядно попотеть.

Я никогда не думаю о людях плохого, и в полном неведении я вышел на сцену, не представляя себе, что сотни сидящих передо мной жителей острова и туристов только что наблюдали, как обмазавшись маслом, норвежские пловцы и датские гребцы ростом под два метра и весом по сто килограммов демонстрируют свои телеса.

Так что тот случай не считается. Обычно же я очень осмотрительный.

— Нам не нужны ни газеты, ни реклама.

Это голос той дамы, с которой я говорил по телефону. Динамик, должно быть, находится в табличке.

— Как удачно, — говорю я. — Чего у меня нет — так это газет и рекламы. Но у меня назначена встреча с Афиной Палладой. Так что мне кажется, вам следует открыть.

Ворота открываются. Но от меня не ускользнуло минутное замешательство.

♥

Не знаю, всегда ли дома на Старом берегу снаружи выглядели как фахверковые, а изнутри как греческие храмы, но в данном случае это именно так.

Лестница тут шириной с шоссе, по обе стороны колонны, и повсюду мрамор. Поднявшись наверх, я оказываюсь в приёмной, где мрамора ещё больше; за столом сидит женщина со светлыми волосами, в греческих сандалиях и тоге, которая настолько открыта на груди, что если бы от вас потребовали честно сказать, голая она или одетая, то дать ответ было бы нелегко.

На стенах — фрески, но они совсем не похожи на фрески в церкви Финё: тут изображены обнажённые мужчины и женщины, которые пьют вино из посудин, похожих на плошки для супа, или же их бьют по заднице оливковыми прутьями, или же они сидят на скамейках и стульях с унылым выражением лица, может быть, потому, что думают, что настала их очередь пить из плошек или получать прутьями, а может быть, потому что они не знают, куда подевалась их одежда.

— Вы молодо выглядите.

Существует метафизическая концепция — приверженцев её можно встретить и на Финё, и в остальной Дании, — согласно которой у декольтированных блондинок горячее сердце, но пустая голова. Сидящая передо мной женщина полностью опровергает эту теорию. Она холодна, как рефрижератор, но производит впечатление человека, способного обрабатывать информацию с огромной скоростью.

— Большинство из тех, кто до вас это говорил, — сообщаю ей я, — теперь заняли участки на самых разных кладбищах Дании.

Она хихикает, и тем не менее она для меня своего рода загадка, правда, непонятно какая — я всё ещё веду мяч в темноте.

— Андрик проводит вас, — говорит она.

Человек за моей спиной подошёл так тихо, что я не услышал его шагов. На нём тоже тога, и волосы его убраны так же, как на греческих статуях. Какого именно бога он собрался изображать, мне трудно сказать — когда проходили греческую мифологию я как раз по уважительной причине отсутствовал на уроках. Но если сексуальные маньяки-убийцы должны иметь бога-покровителя, то он бы вполне сгодился. У него сложение десятиборца, небесно-голубые глаза, и всем своим видом он напоминает одного из тех чрезвычайно опасных типов, которых иногда встречаешь на футбольном поле, — людей, по которым видно, что у них множество замечательных талантов, поставленных на службу злу.

Он открывает мне дверь, мы входим в помещение, которое лишает последней надежды, что этот дом каким-то образом может иметь отношение к старому Копенгагену — если, конечно, у вас была такая надежда. Площадь этого зала, по меньшей мере, двести квадратных метров, над головой у нас стеклянная крыша, через которую видно голубое небо, вокруг множество растений — как в большой оранжерее Ботанического сада в Орхусе.

Но это не Ботанический сад, потому что растения тут разгораживают зал на отсеки, в каждом отсеке стоит мраморная ванна, где лежат мужчины, им моют уши женщины, которые вполне могли бы быть — но скорее всего это не так — близнецами дамы-администратора. В центре зала стоит столик с охлаждающимся шампанским, нет времени выяснять, где тут безалкогольное, да мне вообще-то и не хочется пить. Есть здесь ещё нечто похожее на холодильник, с лампочками и датчиком влажности за стеклянной дверцей, за ней видны коробки с гаванскими сигарами, бьюсь об заклад, что на них такой же бант, что и на сигаре Рикарда.

Андрик открывает ещё одну дверь, она ведёт в мраморную раздевалку.

— Раздевайтесь здесь, — говорит он. — И идите дальше.

На скамейке лежит белое махровое полотенце величиной и толщиной с медвежью шкуру. Когда Андрик уходит, я накидываю полотенце на плечи и захожу в соседнюю комнату.

Здесь мрамор заканчивается. Но зато здесь всё золотое и красное, и два возвышения. На одном стоит большая двуспальная кровать, на другом — биде.

На маленьком столике кто-то оставил ещё дымящуюся чашку кофе, рядом с чашкой лежат очки и записная книжка в коричневом переплёте.

Я тихо подхожу к столику. Слышно, как в соседней комнате кто-то щёткой расчёсывает волосы. Открываю записную книжку на букву «Д», чтобы найти слово «Дом». У всех сейчас есть мобильные телефоны, никто больше не запоминает номер домашнего телефона, во всяком случае, у нас дома свой никто не помнит.

Очевидно, и Афина Паллада не помнит. Рядом со словом «Дом» я вижу восемь цифр, которые я записываю себе в мобильник — надеюсь, что разведывательное управление полиции не имеет доступа к списку моих контактов. Адреса нет. Я закрываю книжку. Не знаю, зачем я это сделал. Возможно, чтобы убедиться, что даже у богинь есть домашние телефоны.

Я сажусь на стул, на самый край сидения.

Входит Афина Паллада.

Думаю, что без каблуков она, по меньшей мере, 188 сантиметров ростом. При таком росте, если бы она хотя бы немного умела обращаться с мячом, то с успехом могла бы играть в защите основного состава женской баскетбольной команды Финё.

Но сейчас она в красных туфлях на высоких каблуках, которые прибавляют ей ещё сантиметров пятнадцать. К тому же на ней рыжий парик, поверх которого надет такой знакомый по гаванским сигарам греческий шлем.

Кроме этого я вижу лишь маленькие красные трусики, большое количество помады и улыбку, которая держится не очень долго — как только Афина Паллада видит меня, улыбка мгновенно исчезает.

Хочу подчеркнуть, что при обычных обстоятельствах я бы никогда не стал описывать женщину во всех подробностях, даже про себя. Если я всё-таки тут и делаю исключение, то руководствуюсь педагогическими соображениями — хочется, чтобы вы представили себе, кто передо мной стоит.

Дело в том, что груди у женщины не просто большие, они величиной с баскетбольные мячи и так сильно накачаны, что вполне можно было бы привязать к ним верёвочки и продавать детям в парке Тиволи Фрихиден в Орхусе вместо надутых гелием воздушных шариков.

Она стоит во весь свой рост посреди комнаты, изучая меня, потом берёт с кровати что-то похожее на кимоно, закутывается в него, садится, снимает шлем и кладёт его на стол.

Выражение её лица говорит о том, что мы не находимся более под южным солнцем, мы оказались севернее Полярного круга.

— В твоём возрасте, — говорит она, — требуется разрешение родителей.

— Не получится, — отвечаю я, — они куда-то пропали. Потому я и пришёл сюда. Они оставили название этого заведения.

Я протягиваю ей листок с записями мамы, она берёт со стола очки, смотрит на записи и возвращает мне листок.

— Фамилия твоих родителей?

Я называю имена и фамилию мамы и папы. Она качает головой. Не сводит с меня глаз.

— Первый раз слышу. Откуда у тебя адрес?

Я молчу. Не хочу выдавать графа.

— А пароль? — говорит она медленно. — Откуда он?

Я не могу дать ответ, не рассказав о злодеяниях мамы и папы. Так что молчу.

— Для нас это важно, — говорит она. — Знать, откуда пароль.

В её голосе появляется что-то угрожающее. Теперь уже не замечаешь её внешнего вида и помады. Теперь есть только ощущение, что ты сидишь перед человеком с огромной силой воли, который знает, как её использовать.

По-видимому, она нажала на какую-то кнопку, потому что внезапно рядом со мной появляется маньяк-убийца, и на сей раз я тоже не услышал его шагов.

— Андрик, — говорит она. — У мальчика неизвестно откуда оказался пароль. Он не хочет рассказывать, кто ему его сообщил.

Андрик озабоченно кивает. Передо мной двое обеспокоенных людей.

— Я мог бы порасспрашивать его в парилке, — предлагает Андрик.

Можно только догадываться о том, как расспрашивает Андрик. Но маловероятно, что он добивается ответов при помощи мятных леденцов и настойчивых увещеваний. Гораздо вероятнее, что он засовывает непрошенного гостя под струю пара, а потом бьёт его головой о каменный пол.

— Я мою посуду, — объясняю я. — В одном ресторане. Один из посетителей оставил на столе бант от сигары. На нём был адрес и номер телефона. А на обороте — пароль.

Они смотрят на меня. Потом женщина кивает.

— Что ж, может быть и так, — говорит она. — Андрик, проводи его, пожалуйста. Через чёрный ход.

Мужчина не прикасается ко мне, в этом нет необходимости. Он лишь делает небольшой шаг ко мне — и я уже вскакиваю со стула. Женщина открывает дверь в другом конце комнаты.

Лестница так называемого чёрного хода тут такая, что по мнению многих была бы слишком хороша для их парадного. Когда мы оказываемся на площадке, мы слышим, как женщина покашливает.

— Давно пропали твои родители?

— Четыре дня назад.

Мы с Андриком начинаем спускаться, она снова кашляет.

— Андрик. Он всего лишь ребёнок.

Мужчина кивает. Мне кажется, он немного разочарован.

Мы проходим через двор, где в горшках растут пальмы и стоит красный винтажный «ягуар». Наверное, у Андрика в руках пульт дистанционного управления: ворота раскрываются, и мы оказываемся в переулке. Андрик оглядывается по сторонам, на улице никого нет. Он хватает меня за плечо и сильно сжимает его.

— А ты, значит, плакса, — говорит он.

Тут он ошибается. Та слезинка, которую он, возможно, видит в уголке моего глаза, объясняется печалью — из-за того, что мне очень скоро придётся ему отомстить, потому что он слишком сильно сжимает мне плечо.

— Полагаю, мы видели тебя тут в первый и последний раз, — говорит он. — Усвоил?

— В каком-то смысле, — отвечаю я. — А почему им тогда можно?

Я смотрю в темноту двора, из которого мы только что вышли.

Это самый старый трюк в мире. Но при этом ему нет равных. Если им правильно пользоваться, он становится прекрасной иллюстрацией того положения, относительно которого, как показывают наши с Тильте исследования, среди великих мистиков царит полное единодушие: слова создают действительность.

К тому же этот трюк нередко используется в гандболе и футболе. Ты смотришь в одну сторону, а бежишь в другую.

У Андрика прекрасная реакция — в этом ему не откажешь. Он разворачивается на месте и пристально вглядывается в темноту, стараясь разглядеть проникших во двор. Но он не теряет бдительности, он по-прежнему держит меня за плечо.

Но этого теперь мало. Ситуация вышла у него из-под контроля.

Мне удаётся высвободиться, для меня это дело привычное, меня не раз блокировали сразу три защитника, которые вполне могли бы устроиться на работу дорожными катками. Я делаю пируэт на левой ноге. И бью его по заднице.

У него хорошая спортивная подготовка, ягодицы у него как футбольные мячи, плотные и эластичные. Бью вытянутой ногой.

На тот случай, если вы не всё знаете о футболе, скажу, что источник сильного удара — не нога, а глубокие брюшные мышцы. В идеальном случае нога служит своего рода рычагом, и такой удар лучше всего. Я ударяю всем телом и попадаю в самую точку: Андрик отлетает на четыре метра во тьму ворот, туда, где ему и место, и падает ничком.

Я бросаю ему белое полотенце, которое до сих пор болталось у меня на шее.

— Андрик, — говорю я. — А что если нам обоим вспомнить о сострадании? Чтобы не стало хуже?

Ответа я не получаю, да я, вообще-то, на него и не рассчитывал. Потому что Андрик, конечно же, вскочил на ноги и бежит ко мне.

Он очень прилично бегает. Но обитает он среди мраморных ванн и бутылок шампанского, а не на газонах Финё, и его задница ещё не пришла в себя, так что он отстаёт ещё до того, как я добегаю до Хойброплас.

Тем не менее я не останавливаюсь. Такой человек, как Андрик, вполне может усесться в свой большой «БМВ» и начать с пеной у рта кататься по городу, пока меня не отыщет. Так что я бегу как газель, руководствуясь чутьём — что ещё делать в незнакомом городе — по маленьким улочкам, пересекающим Стройет, пока не добегаю до Королевской Новой площади и не прячусь среди автомобилей, стоящих перед Новой гаванью.

Пробегая мимо скверика в центре площади, я замечаю красный двухэтажный автобус, в котором на этот раз сидит водитель.

Водитель меня не замечает, потому что целует женщину, которая сидит на правом сиденье позади него. Это не просто мимолётный поцелуй в щёчку, это один из тех поцелуев, когда вокруг влюблённых всё исчезает, а остаются лишь кружащиеся лепестки цветов, скрипки и бабочки, рыдающие от счастья.

Так что у меня есть возможность всё хорошо рассмотреть. Нет никаких сомнений. Это Ларс, сотрудник разведывательного управления полиции. А женщина позади него — Катинка.

С одной стороны, в этом нет ничего неожиданного. Ларс с Катинкой осуществили то, что, если верить моим ушам, они обсуждали на борту «Белой дамы», — сменили род занятий.

Это можно понять. Могу себе представить, что очень многие люди, осознавшие, что при их профессии на них в любой момент могут напасть типы вроде Александра Финкеблода, Анафлабии Бордерруд и Торкиля Торласиуса, должны как можно скорее попробовать переквалифицироваться.

С другой стороны, начинаешь удивляться и задумываться, вот только времени на это у меня сейчас нет — ощущение, что серийный убийца Андрик идёт по следу, заставляет меня поддерживать скорость выше steady state.

♥

Я пересекаю площадь у дворца Амалиенборг и бегу по маленькой улочке, в конце которой виднеется гавань. Андрика нигде не видно. Вот что значит жить на Олимпе — слишком много нектара и амброзии и слишком мало движения. Я начинаю уже предвкушать, как расскажу Тильте, Хансу. Баскеру и Ашанти о своих достижениях. и неважно, что мне и не удалось ничего прояснить.

Я сворачиваю на Тольбогаде, из подземного паркинга выезжает чёрный автомобиль-фургон, который поворачивает в противоположную сторону, я вижу номер: Т как Тильте, X как Ханс и дату вступления клуба Финё в Суперлигу.

Я бросаюсь за ним со всех ног, но он сворачивает за угол и исчезает. Воздуха в лёгких осталось немного, но я, не останавливаясь, открываю дверь в подъезд и несусь вверх по лестнице, перепрыгивая через шесть ступенек.

Дверь в квартиру закрыта, но не заперта. В квартире никого нет. Я опоздал на 10 минут, обычно десять минут для Тильте ничего не значат, она не устаёт повторять, что великие религии пользуются двумя видами времени: обычным земным временем — это то время, которое показывают часы, и сакральным временем, по которому живёт она.

Для меня это не что иное, как бесстыдное оправдание всяческих опозданий. Но на сей раз всё иначе. Я понимаю, что она должна быть здесь.

Сердце у меня не на месте. Я начинаю искать какие-нибудь следы.

Пока что в комнатах легко ориентироваться. Стоит только заселить квартиру, как все её характерные особенности теряются в грудах накопленного нами барахла — так, во всяком случае, у нас дома. Но сюда никто так окончательно и не перебирайся. Поэтому я и замечаю это.

У спинки кровати в несколько рядов стоят картины в рамах, которые ещё не развешены, они повёрнуты изображением к стене. Между крайней и следующей за ней картиной торчит кусочек картона. Маленький кусочек. Но уж такой специалист по уборке и наведению порядка, каким я смею себя считать, не может его не заметить.

Я сажусь на корточки, чтобы достать картонку. Поэтому оказываюсь совсем низко и могу внимательно осмотреть пол.

Под этим углом зрения всё освещается несколько иначе. Вот почему я замечаю, что на участке пола возле кухонной мойки, куда падает свет, кто-то что-то пролил. Пролитое вытерли, но пол после этого не помыли, так что на поверхности осталась тонкая плёнка.

Я иду туда, облизываю палец, провожу им по полу и пробую на вкус. Что-то кисло-сладкое. Похоже, сок.

Открываю кухонный шкаф, где на внутренней стороне дверцы прикреплено мусорное ведро. Сверху лежит кухонное полотенце. Я приподнимаю его — под ним разбитый винный бокал на высокой ножке. Беру в руки один осколок, на нём прилипли остатки мякоти какого-то жёлтого фрукта. Я бросаю его назад в ведро.

Обычные люди, такие как мы с вами, пьют сок из обычных стаканов. Тильте пьёт сок из винных бокалов, она говорит, что это священный напиток, который нужно принимать ритуально.

Тильте пила из бокала, который лежит теперь в мусорном ведре. Но Тильте крайне редко роняет бокалы на пол. И если бы она уронила бокал, то никогда не бросила бы осколки в ведро, не завернув их предварительно во что-нибудь. Такое не может прийти в голову человеку, живущему в доме с пятью другими людьми, где в день наполняется шесть мусорных вёдер, которые мы все по очереди выносим: мы прекрасно понимаем, что следующий, кто будет выносить мусор, может сильно порезаться, если возьмётся за мусорный пакет снизу.

Тут я чувствую, как меня охватывает самый настоящий страх.

На какое-то время я теряю способность думать, иду обратно к кровати, к тому самому кусочку картона. Мне приходится отодвинуть первую картину — это, как оказывается, фотография, — я беру в руки картонку и ставлю фотографию обратно.

Потом снова беру в руки фотографию, поворачиваю и внимательно разглядываю. На ней мальчик в футбольных трусах и бутсах, он, очевидно, только что играл в футбол под сильным дождём, видно, что не раз побывал в грязных лужах.

На его футболке написано: «Финё Олл Старз».

Мальчик этот я.

Не знаю, кто сотворил вселенную. Но бывает, что в ней начинает не хватать элементарной заботы о тебе. Как будто мне до этого не о чем было думать!

Фотографию эту сделал мой брат Ханс после моего первого матча за «Финё Олл Старз», где я так удачно забил гол, как вообще, считай, не бывает, но в футболе засчитывается всё, включая и редкое везение.

Эта фотография существует только в двух экземплярах. Один из них хранится у меня. Второй я подарил Конни.

Я перебираю картинки в рамках. Среди них есть постеры с рекламой фильмов. Плакаты выпускного бала танцевальной школы Ифигении Брунс на Центральной площади Финё. Рамка с детскими фотографиями.

Мне хорошо знакомы изображённые здесь дети. Это Смилла, Филла и Мандрилла — дочери сестры Конни.

Я иду к окну, мне кажется, что важно не стоять на месте — тогда хотя бы чуть-чуть меньше будешь волноваться.

Наверное, есть люди, у которых в этот момент нашлись бы силы, чтобы вспомнить бессмертный совет великих мистиков и попытаться найти дверь, может быть, у вас хватило бы на это сил, — у меня их нет. У меня кружится голова. Если что-то во всей этой тёмной истории и можно утверждать с уверенностью, так это то, что я нахожусь в квартире Конни.

Я тупо смотрю прямо перед собой. Наверное, всё-таки не совсем тупо, потому что замечаю машину, которая поворачивает к въезду на подземную парковку.

Это красный винтажный «ягуар».

Конечно же, нет никакой уверенности, что это тот самый автомобиль, который я только что видел во дворе Афины Паллады.

На подоконнике рядом со мной стоит телефон. Я хватаю трубку.

♥

Я набираю справочную, называю женщине, взявшей трубку, домашний номер Афины Паллады из её записной книжки и прошу сообщить мне адрес, по которому зарегистрирован этот телефон.

— Это адрес квартиры, из которой вы звоните, — говорит женщина.

Но тут же сообщает, что ошиблась.

— Нет. Извините. Это этажом ниже. Номер зарегистрирован в квартире на пятом этаже.

Я хватаюсь за подоконник, чтобы не упасть.

— У вас есть имя владельца?

— Мария. Мария и Иосиф Андрик Фибельбитсель.

— А там нет ещё маленького Иисуса Фибельбитселя?

— У меня тут такой не числится, — отвечает она.

Разговор на этом заканчивается.

Здесь, в квартире, я окончательно понимаю, что кто-то похитил Тильте. И что это как-то связано с нашим посещением судоходной компании «Беллерад». С тех пор за нами следили.

От осознания этого со мной происходит то, что до сих пор случалось лишь несколько раз в году, и только на футбольном поле. Возникает ощущение, что вот этот мой следующий рывок остановить невозможно, и если на моём пути встанет несколько многоэтажных домов, это будет крайне печально, потому что останутся лишь развалины и бездомные жильцы.

Мне кажется, что это не я принимаю решения. Они приходят ко мне извне, из пространства над гаванью.

Ждать Ханса мне не нужно. Я выхожу на лестницу, спускаюсь на этаж ниже и звоню в дверь.

Дверь открывает Андрик. За то недолгое время, которое прошло после того, как мы расстались, он успел принять душ — у него всё ещё мокрая голова. Он также успел забрать детишек из детского сада, они прижимаются к его ногам, это парочка светловолосых близнецов, им, наверное, года три.

Но, конечно же, у него не было времени полностью восстановиться после моего пинка — видно, что он как-то не очень уверенно стоит на ногах. И в глазах у него какое-то болезненное выражение. Выражение, которое теперь меняется: это не то чтобы потрясение, но и не удивление, а так — что-то среднее.

— Мне надо поговорить с Марией, — заявляю я.

Где-то сбоку и сверху над мужем нависает Афина — хотя она и сняла высокие каблуки, шлем и парик, она всё равно на голову выше его.

Близнецы чувствуют вокруг себя какое-то непривычное напряжение.

— Папа, — говорит девочка, — он злой?

Андрик качает головой. Голос он ещё не обрёл.

Я обращаюсь прямо к Афине Палладе. Из соображений экономии времени следует избегать промежуточных инстанций, надо обращаться непосредственно к руководству.

— Вы позволите войти?

Она отрицательно качает головой.

— Ну что ж, — говорю я. — Тогда я вернусь через десять минут и войду без разрешения. И со мной будет шесть здоровенных полицейских и постановление судьи.

Они молча смотрят на меня. Потом отходят в сторону. Я захожу в квартиру.

Их квартира — старшая сестра той, что находится этажом выше. Всё сделано в том же стиле, но здесь больше места, длиннее терраса и как минимум на две комнаты больше. В одну из них меня заводит Афина Паллада и закрывает за нами дверь.

Это что-то вроде зимнего сада. Тут стоит уличная мебель, по стеклянному потолку тянется виноградная лоза с маленькими зелёными виноградинками, в центре — гранитная раковина с голеньким ангелочком и фонтаном, а снаружи открывается вид на гавань и остров Хольмен до Лангелинье.

— Мы сейчас живём в квартире над вами, я только что пришёл домой, кто-то похитил мою сестру Тильте, остались следы. Я уверен на сто процентов. Вы знаете что-то о тех людях, чей пароль я использовал. Мне надо знать, что именно.

— Мне нужно закурить, — говорит она.

Когда она достаёт из пачки сигарету, пальцы у неё нисколько не дрожат. Но это лишь потому, что она держит себя в руках.

— Каждый год жертвами пассивного курения становятся множество молодых людей, — сообщаю я.

Она зажигает сигарету, медленно и тщательно, выдыхая дым так, чтобы он не попадал на меня.

— Тебе это не повредит, — говорит она. — Я понаблюдала за тобой. Тебя может танк переехать — а тебе будет всё равно. Только танк пострадает. Сколько тебе лет?

— Двадцать один, — отвечаю я.

— Тогда это ещё как-то можно было бы объяснить. Но по виду тебе четырнадцать.

— Моё сердце молодо.

— Правда, что ты ударил Андрика?

— Он сделал мне больно.

Я поднимаю рукав футболки и показываю следы.

— Мне это понятно, — говорит она. — Иногда приходится давать сдачи. Меня семь раз судили за применение насилия к мужчинам. На работе удаётся как-то себя сдерживать. Хуже, когда я за рулём. Попадается какой-нибудь кретин, начинает сигналить как бешеный, когда ещё жёлтый не загорелся. Или кто-нибудь возьмёт и въедет сзади. Я совершенно выхожу из себя. Не могу с собою справиться. Выскакиваю из машины. Дёргаю дверь. Бью по башке. Мой отец был боксёром. Дома у нас направо и налево раздавали оплеухи. Это на всю жизнь остаётся. Но я никогда не бью детей.

Она затягивается. У людей бывают различные подходы к курению, большинство людей курит на автопилоте. Но не Афина Паллада, она всем телом впитывает наслаждение от каждой затяжки.

— Ты знаешь, что такое «Абакош»?

— Это бордель, — отвечаю я.

— Эксклюзивный бордель. У нас с Андриком есть ещё пять. Но этот — наш флагманский корабль. Тут всё построено на греческих мистериях. Клиентам всегда вкратце рассказывают про медитацию и самопогружение, это входит в программу. И мы принимаем людей любых религий. У нас много костюмов — как в театре. Монахи, монахини, гурии, ангелы, дакини, Дева Мария, богиня Кваннон, головные уборы епископов, лам. На любой вкус. В клиентах нет недостатка. И место хорошее. Рядом с Фолькетингом. Церковью Хольмен. Центральными отделениями банков, министерствами на Слотехольмене, юридическими конторами в центре города. Редакциями газет. Мы неплохо зарабатываем. И мы радуем людей, делаем их счастливыми. Андрик занимается женщинами. Треть клиентов — женщины.

Она тушит сигарету, медленно, и в этом её движении я вдруг чувствую ожесточённость.

— Оборотная сторона медали в том, что иногда, чёрт возьми, начинаешь выходить из себя. Я люблю Андрика. Но на три месяца в году я отправляю его на дачу в Тисвиле. Чтобы не видеть мужчин вне рабочего времени. Раз в две недели по выходным он приезжает навещать детей.

Она встречается со мной взглядом, пристально смотрит на меня, расстёгивает рубашку, достаёт из бюстгальтера грудь.

— Знаешь, сколько часов операций для этого потребовалось? Восемнадцать. Три операции, три имплантата в каждой груди. Они чертовски болят. Никому нельзя трогать, даже Андрику. Я плакала всякий раз, когда кормила близнецов, так больно было. Ты когда-нибудь раньше бывал в борделе?

Я отрицательно качаю головой.

Она поднимается с места. Внутри неё происходит что-то мне непонятное, что-то витает в воздухе, мы к чему-то приближаемся, я не знаю, к чему.

— Послушай. Вот как всё устроено. Ты можешь получить всё, что хочешь. Можешь трахать, куда хочешь, тебе могут отсосать, помассировать, можешь принять ванну с ароматическими маслами или тебя могут отхлестать по заднице. Но всё это с презервативом. Никаких поцелуев. А сердце мы оставляем в камере хранения. Никаких чувств. У меня есть один ритуал, который я выполняю всякий раз, когда привожу себя в порядок. В уборной, где я одеваюсь, на столике стоит коробочка. В коробочке лежат фотографии близнецов. Я представляю себе, что достаю сердце и кладу его в эту шкатулку. Понимаешь? Это работает. Но три месяца в году я ненавижу мужчин.

— У меня есть сестра, — говорю я.

— Я не по женщинам.

— Она тоже. Но она придерживается очень интересных взглядов на человеческую злость. Базирующихся на изучении духовных классиков. Она могла бы помочь вам.

— Никто ничего не может сделать, так уж устроен мир.

В этом вопросе, думаю, она ошибается. Уже от одной мысли о том, что такой человек, как Тильте, мог бы сделать с таким местом, как «Абакош», и такой личностью, как Афина Паллада, у меня начинает кружиться голова. Но я ничего не говорю. Всему своё время, как написано в Ветхом Завете, для серьёзной разработки продукта сейчас явно не подходящий момент.

Она берёт плетёное кресло и садится рядом со мной. Кажется, мы приближаемся к сути.

— Я принимаю до четырёх мужчин за раз. Мужчины часто приходят в компании. Нередко, когда им предстоит что-то важное. Это могут быть четыре актёра перед премьерой. Политики перед переговорами. Бизнесмены перед подписанием контракта. Насчёт того твоего пароля. Вчера пришли четыре человека с этим паролем. Трое мужчин и женщина. Пароль — личный, он принадлежит одному из мужчин. Датчанину. Про него знаю только, что его зовут Хенрик. Трое других — иностранцы. При этом говорят по-датски. Хенрик — постоянный клиент. Всегда приходил один. Но вчера с ним была эта троица.

Она прикуривает следующую сигарету.

— У меня возникло какое-то непонятное чувство. После их ухода я попыталась понять, в чём дело. Знаешь, что я чувствовала? Страх. Они напугали меня. Я уже пятнадцать лет в этом бизнесе. Такое впервые. Понимаешь, почему я это тебе рассказываю?

— Наверное, от злости, — говорю я.

— Да, так и есть.

Она встаёт и снова начинает беспокойно ходить по комнате.

— Мне тридцать. Мне осталось самое большее три года. Конечно, у нас есть накопления, дача, эта квартира и квартирка в Барселоне. Но я полностью отдавалась всему этому. И вчера тоже. Сначала этот Хенрик звонил и хотел, чтобы я приехала к ним. Я отказалась. Что-то меня испугало. Я переоделась. Хенрик всегда хочет, чтобы я изображала его мать. Ругала его, кормила, меняла пелёнки. Двое других захотели того же. Все они хотели, чтобы их кормили. И сидеть на высоких стульчиках. И каждый из них исповедует свою религию, никогда такого, чёрт возьми, раньше не видела. За два часа мне пришлось восемь раз переодеваться. И читать вслух священные книги. Пока они играли с едой. Какое-то свинство! А потом они стали драться подушками. С голыми задницами и вымазавшись детским пюре. А женщина захотела, чтобы Андрик изображал её отца и качал её на коленях. Но когда Хенрик захотел покакать на пол, я сказала: нет. У всех нас есть какой-то предел, так ведь? Ты бы пошёл на такое?

— Думаю, нет, — отвечаю я.

— Потом они сообщили последнее желание. Они захотели, чтобы я сказала каждому из них в отдельности: «Мама гордится тобой, мама очень гордится тем, что ты сейчас делаешь». Тут я спрашиваю, а нельзя ли поподробнее — ведь играть легче, когда можно наполнить роль каким-то содержанием. Но они ни в какую не хотят ничего объяснять, мне надо просто погладить их по головке и сказать, что мамочка очень ими гордится и желает им успеха. А потом всё. Когда они уходят, они полностью погружены в себя, ни тебе здравствуй, ни до свидания, и тут я начинаю что-то понимать. Я понимаю, что впереди у них какое-то большое и неприятное дело. И чтобы собраться с духом, они в каком-то смысле использовали нас с Андриком.

Понимаю, что мне следует тебе помочь. Я сейчас впервые за пятнадцать лет рассказала о клиенте. Этого вообще делать нельзя, в нашем бизнесе это самое главное правило. Но вот я всё тебе рассказала. В первый раз. Принимаешь помощь?

— С благодарностью.

Она выжидающе смотрит на меня.

— Мы можем оставить близнецов на часик с Андриком? — спрашиваю я.

Она выпрямляется.

— Он хороший отец!

— Нам надо попытаться встретиться с одним человеком, — говорю я. — Которому вы должны всё это рассказать.

♥

Конечно, хотелось бы воспользоваться каким-нибудь более скромным транспортным средством, а не красным «ягуаром», но ничего не поделаешь: именно в нём мы с Афиной Палладой едем с Тольбогаде на Королевскую Новую площадь.

Нам удаётся благополучно добраться до места, и Афине не приходится выпрыгивать из машины и бить по голове мужчин-автомобилистов, за что я ей крайне благодарен. Я прошу её припарковаться позади красного двухэтажного автобуса — как можно ближе к нему, и просьбу мою она выполняет совершенно оригинальным способом: поблизости от автобуса зарезервировано парковочное место для инвалидов, куда она и ставит машину, а из бардачка достаёт синюю табличку с изображением инвалидного кресла, кладёт её под переднее стекло, пояснив, что, к счастью, среди её постоянных клиентов много главврачей.

Я беру её мобильный телефон и объясняю ей, что она должна один раз просигналить, когда я скажу. Потом набираю номер Альберта Винглада.

Я чувствую важность момента и что-то вроде благоговения. Я впервые собираюсь вступить в контакт с одним из тех людей, кто, по-видимому, стоит за всем тем, из-за чего мы с Тильте и Баскером за последние двое суток поседели и постарели на десять лет.

— Слушаю.

Если у вас, как у меня, есть влюблённая в Шуберта мама, или тётя, или кузина, то, вероятно, вам доводилось слушать некоторые из песен Гёте в исполнении Фишера-Дискау. Если вы его слышали, то можете себе представить голос, который я слышу в трубке.

Это голос, который знает нечто, о чём он не собирается никому рассказывать. Возможно, этот человек когда-то лунной ночью в схватке между кланами лишил жизни двенадцать человек, возможно, опустошил одну из гробниц фараонов, возможно, его любовницами были одновременно три женщины-министра, притом что ни одна из них не знала о наличии двух других, а теперь это закончилось.

Что бы там ни было, ясно одно: это голос смотрителя слонов. А за безукоризненным тоном слышится пыхтение слона.

— Говорит ли вам что-нибудь название Финё? — спрашиваю я.

Он выдерживает паузу.

— Продолжайте, — говорит он.

— Надеюсь, что да. С этого острова происходят бедные бесприютные дети, которые многое потеряли. Которые считают, что вы обязаны помочь им вернуть кое-что из потерянного.

— Что за чертовщина? — восклицает он.

Я делаю Афине знак, она сигналит изо всех сил. Звук похож на рычание ягуара. Слабо, но вполне отчётливо я слышу звук в трубке.

Я отключаюсь.

— Видите ту скамейку? — говорю я. — Перед автобусом. Устраивайтесь на ней, выкурите сигаретку, отдохните и понаблюдайте за развитием событий.

Я перебегаю через площадь. Добежав до входа в «Англетер», сбавляю темп. Но лишь настолько, чтобы не привлекать внимание. Миновав администратора, заглядываю в ресторан.

В ресторане у самого входа в стеклянной башне стоят сладости: на каждой полке — по торту. Оглядываюсь по сторонам, официанты не обращают на меня внимания. Вытаскиваю из-под стекла многослойный торт.

Возможно «многослойный» не совсем точное слово, потому что на самом деле в торте всего один слой, но зато высотой он пятнадцать сантиметров и состоит из взбитых сливок с измельчённой нугой и малиной и наверняка на восхитительной хрустящей основе.

У нас дома мы с детства привыкли к тому, что взбивать сливки надо венчиком. Если вы происходите из маргинальной среды, где сливки взбивают ручным миксером, или же вы совершенно опустились и используете электрический миксер, то у вас ещё есть возможность исправиться.

Когда пользуешься электрическим миксером, то воздух слишком быстро попадает в сливки, пузырьки становятся слишком большими, и поэтому сыворотка отделяется раньше времени. Густота сливок, взбитых вручную венчиком, совершенно иная.

В гостинице «Англетер» это хорошо знают. Сливки сохраняют необходимую густоту, и торт остаётся в прекрасной форме, хотя я и пробежал вверх по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Так что когда я добираюсь до номера для новобрачных, стучу и открываю дверь, лишь я запыхался и приятно зарумянился, торт же выглядит так, словно с ним только что попрощался кондитер, послав ему воздушный поцелуй.

Видно, что Торкиль Торласиус, Анафлабия, жена Торласиуса, Вера-секретарь и Александр Бистер пребывают в полном спокойствии. Они перекусили цепочки наручников, их обломки валяются на полу рядом с инструментами. Но им не удалось снять с запястий сами браслеты из лёгкого, но прочного сплава. В них они и приступили к бранчу, который сейчас доедают.

Я подхожу к столу и неторопливо, прочувствованно, прижимаю торт к лицу Александра Бистера Финкеблода.

— Когда-нибудь в будущем, — говорю я, — вы поймёте, что и это для вашего же блага.

Когда видишь в кино, как на лице героя оказывается торт, то чаще всего речь идёт, как это ни печально, о бутафории либо о дешёвых тортах неважного качества. Но если воспользоваться на совесть приготовленным тортом, как, например, этот, то всё выглядит совершенно иначе. В кино жертва может несколькими лёгкими движениями стряхнуть с себя большую часть крема. Александру Финкеблоду — по прошествии секунд двадцати и ценою напряжённых усилий — удалось очистить только глаза.

И теперь он видит меня. А оттого его внимание и его планы на ближайшее будущее всё более связываются не с тортом, а со мной.

Торкиль Торласиус и Анафлабия тоже поднимаются со стульев. Но с Александром Финкеблодом им не сравниться. Он вскакивает на ноги со скоростью шарика в игральном автомате.

У меня определённо есть преимущество, хотя и незначительное. Так что когда я, сбегая по лестнице, неожиданно натыкаюсь на Макса, у меня нет времени останавливаться. Я лишь успеваю заметить, как он задумчиво смотрит на меня, после чего исчезает с горизонта.

Я выбегаю из гостиницы, Финкеблод преследует меня. На Финё мне случалось видеть, как он по утрам бегает с Баронессой. Но тем не менее я приятно удивлён его спортивной формой — он не отстаёт и уже так близко, что мне кажется, я могу определить, из чего сделана основа торта — это что-то вроде меренг с грецкими орехами.

Мы пересекаем улицу, вокруг сплошные машины, визжат тормоза, все бешено сигналят. Красный автобус уже передо мной, и я отваживаюсь бросить взгляд через плечо. Александр в нескольких метрах от меня, ещё метрах в пятидесяти позади него Торкиль Торласиус и Анафлабия пробились, наконец, через поток машин и вновь набирают темп.

Я вглядываюсь в лобовое стекло автобуса. Ларс по-прежнему сидит на переднем сиденье. Катинка там тоже сидит — верхом на нём.

Конечно, кто-нибудь может сказать, что водителям и гидам неприлично делать такое у всех на глазах. Но, с другой стороны, туристы вряд ли станут возражать. Да и вообще, любовь есть любовь — если я всё правильно помню с тех самых пор, когда в моей жизни ещё была любовь. Вокруг влюблённых вдруг образуется замкнутое пространство, и им трудно понять, что в этом мире может существовать ещё кто-нибудь, кроме них.

Вот в это пространство я и позволяю себе сейчас вторгнуться. Я стучу ладонями по переднему стеклу, а потом ныряю между колёсами и залезаю под автобус.

С этого момента я вижу лишь то, что можно разглядеть из-под автобуса. Но даже это чрезвычайно весело. Я вижу, как Финкеблод останавливается, ясно, что он увидел Ларса с Катинкой, а они увидели его и опознали, несмотря на маску из торта. Александр резко разворачивается, и так же резко разворачиваются Торкиль Торласиус и Анафлабия, находящиеся на некотором расстоянии.

Это свидетельствует об удивительной душевной восприимчивости всей троицы: за доли секунды они смогли измениться — вместо упрямого желания поймать и изувечить меня они теперь хотят просто убежать подальше. И используя накопленный ими опыт жертв полиции, они расстаются и мчатся в разных направлениях, заставляя преследователей рассредоточить свои силы. Последнее, что я вижу, это как они на хорошей скорости улепётывают от Ларса и Катинки через Королевскую Новую площадь, а потом разбегаются в разные стороны.

Я вежливо кланяюсь Афине Палладе.

— Путь свободен, — говорю я.

Она смотрит вслед бегущим.

— Я знаю тебя всего пару часов, — говорит она. — И тем не менее хочу сказать, что если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, то рискуешь нажить себе немало врагов.

— Меня, по крайней мере, пока что не судили за применение насилия, — отвечаю я, — в отличие от некоторых.

— Тебе всего двадцать один, — говорит она. — Доживи до моих лет.

♥

Мы входим в автобус. За водительским сиденьем перегородка с дверью, и когда мы её открываем, становится ясно, что если вы собираетесь отправиться на экскурсию по городу на этом автобусе, то это будет довольно-таки бюджетный вариант — все окна затемнены, все сиденья убраны. Вместо них всё набито аппаратурой, тут с полсотни телевизионных экранов и мониторов, перед ними на конторских стульях сидят четыре человека в наушниках с микрофонами, они поглощены работой, никто не оборачивается, когда мы проходим мимо.

В середине салона наверх уходит узкая винтовая лестница, и, поднявшись по ней, мы видим такую же картину — здесь тоже сидит четвёрка напряжённо работающих людей, но верхний этаж разгорожен пополам переборкой с широкой дверью. Я открываю её без стука.

Отсек, в котором мы оказываемся, полностью компенсирует затемнение остальной части автобуса — окна здесь от пола до потолка, стёкла ещё и в крыше, и они здесь, похоже, односторонние, потому что снаружи ничего не видно, а находясь внутри, чувствуешь себя, как в большом аквариуме.

Человек, который тут удобно устроился — Альберт Винглад, это я сразу понимаю. Анафлабия попала в самую точку, он действительно кардинал, или, может быть, даже Папа Римский, потому что ведь у кардиналов всегда есть кто-то выше их, а этот человек держит себя так, словно он может встать и начать действовать, не ударившись ни обо что головой — если вы понимаете, что я имею в виду.

Правда, встать и начать действовать для него, должно быть, не просто — размерами он с премированную свиноматку с ярмарки домашних животных Финё. Нет никаких оснований полагать, что лишние килограммы достались ему даром, тут пришлось потрудиться, и ясно, что к такой работе он готов: на столе перед ним самый большой пакет с бутербродами из всех, какие мне когда-либо доводилось видеть. Он как раз его разворачивает, одновременно разглядывая нас. В пакете не меньше двадцати бутербродов, и на них толстый слой всякой всячины.

Он следит за моим взглядом.

— Я вешу сто шестьдесят, — сообщает он мне. — Моя цель — сто восемьдесят.

— Не сомневаюсь, вы справитесь, — говорю я.

— Еда — это утешение, — продолжает он. — Особенно после знакомства с вашей семейкой.

Более бестактный человек, чем я, ответил бы на это, что двух поколений нашей семьи недостаточно, чтобы накопить такой вес, но я молчу — ведь я вырос в доме священника.

Я кладу флэшку с видеозаписями перед ним и пишу на листке бумаги номер чёрного автомобиля.

— Тильте, мою старшую сестру, похитили, — говорю я. — Час назад, в машине вот с этим номером. Это первое. Второе: четыре человека, трое мужчин и женщина, собираются взорвать драгоценности на выставке Великого Синода. На флэшке видео- и звуковой файл, там в течение полутора минут можно увидеть их при слабом освещении.

Наверное, он нажал на какую-то кнопку, входит женщина, она лет на тридцать моложе его, но обладает всеми необходимыми качествами, чтобы после него взойти на папский престол. Взяв мои записи и флэшку, она исчезает.

Мы с Афиной садимся. Альберт Винглад рассматривает нас. Может быть, он наслаждается зрелищем. Может быть, размышляет. Я склоняюсь к последнему предположению.

— Если вы позволите, буду откровенен, — говорю я, — с пожилым государственным служащим, занимающим высокий пост. Мы с вами прежде не встречались. Но мне кажется, что именно на вас лежит ответственность за то, что в течение последних шестидесяти двух часов мои родители и мой старший брат были объявлены в розыск, а нас с сестрой арестовала полиция и поместила в закрытое учреждение для наркоманов. За то, что нас забрали из дома, членов нашей семьи разлучили; и это вы натравили на нас епископа, специалиста по мозгам и представителя министерства образования. И ещё было дано указание усыпить нашу собаку, Баскера.

У него борода, что очень разумно, иначе его лицо без чётких контуров было бы похоже на полную луну. Он оглаживает бороду. Я почти слышу, как он думает, кажется, что в голове у него гудит пчелиный рой.

Его преемница возвращается.

— Машину угнали сегодня утром, — сообщает она. — Стояла под навесом у дома в Глострупе, хозяин в отъезде, мы связались с ним по мобильному, машину никто бы не стал искать всю следующую неделю. Мы посмотрели файл. Требуется время, чтобы просмотреть всё. Но это наверняка «планеристы».

Альберт Винглад поворачивается к Афине Палладе.

— Я хозяйка борделя, — говорит она. — Вчера вечером я обслуживала трёх мужчин и женщину. У нас есть номер банковской карточки одного из них, датчанина, по имени Хенрик.

Она пишет номер на верхнем листке лежащей на столе стопки бумаги, поглядывая на дисплей своего мобильного телефона. Наверное, она попросила прислать ей номер карточки, пока я подавал торт Александру Финкеблоду.

Альберт Винглад снова оборачивается ко мне.

— Можно узнать, как ты, твой брат и сестра провели последние двадцать часов? С тех пор как вы сбежали от нас.

Я кратко описываю ему события. Излагаю самое главное: побег из «Большой горы», дорогу до Финёхольма, плавание на «Белой даме» и утро в Копенгагене. Я чувствую, что мой рассказ производит впечатление на Афину Палладу. Может быть, до неё начинает доходить, что бывает в жизни кое-что и похуже, чем невежливые участники дорожного движения. Но на лице Альберта Винглада ничего, кроме тихой радости от поедания бутерброда, прочесть нельзя. Когда я заканчиваю свой рассказ, последний пышный бутерброд исчезает там, откуда ничто почти никогда не возвращается.

— Тебе четырнадцать, — говорит он. — Строго говоря, ты ещё ребёнок.

— Но душой я стар. И я всё вижу.

В раздевалке футбольного клуба Финё я был бы очень осторожен с такими замечаниями. Но мне необходимо, чтобы сидящий передо мной человек отнёсся ко мне серьёзно.

Он пристально смотрит на меня. Кажется, что его глаза постепенно раскрываются. Потом он сдавленно хихикает.

Он протягивает руку, напоминающую ромовый пудинг, куда-то под стол и достаёт нечто, похожее на пиратский сундук с сокровищами. Там у него припасён настоящий обед — те двадцать бутербродов были всего лишь закуской. Он замечает мой взгляд.

— У меня было тяжёлое детство, — говорит он.

— Если бы вы знали, какое было у меня, — отвечаю я.

Он выбирает кусочек хлеба, облитый какой-то субстанцией, похожей на чистый майонез, откуда кокетливо выглядывает несколько креветок только что из фьорда, кладёт бутерброд на язык, закрывает рот, и пища тотчас исчезает. Из папки на столе он достаёт лист бумаги, на котором наклеены четыре чёрно-белые фотографии: трое мужчин и женщина. Когда Афина видит их, она вздрагивает. Волосы одного из мужчин такие светлые, как будто их обработали перекисью водорода. Полагаю, что это Чёрный Хенрик — гроза крыс и неаккуратных плательщиков. Трудно что-нибудь ещё сказать о нём, кроме того что человек этот уверен в себе и хочет это всем показать.

— Вам ведь знакомо понятие «фундаментализм», — говорит Альберт Винглад. — Это не изобретение какой-нибудь религии, большинство людей — фундаменталисты, мир — это вертеп разбойников.

За спиной у него стоит аппарат с разливным пивом, и я с радостью и гордостью узнаю «Особое с пивоварни Финё», которое постепенно начинает завоёвывать рынок по всей стране. Он наливает себе примерно пол-литра и тут же выпивает его.

— Ваше здоровье, — говорит он.

Думаю, что если потребуется воздействовать на слабое место Альберта Винглада, то следует просто отобрать у него пакет с бутербродами или пиво, тогда не успеешь оглянуться — как перед тобой окажется самый настоящий фундаменталист.

— Из-за глобализации возрастает давление на основные мировые религии. В ответ возникает фундаментализм, повсюду полно фундаменталистски настроенных христиан, индуистов, буддистов, исламистов и как там их всех, чёрт возьми, называют. А противостоят этой всемирной напасти только полиция и армия.

Тут я уже почти готов задать ему вопрос, а не следует ли также вспомнить общество «Асатор» на Финё, в последнее время в нём появились сильные фундаменталистские тенденции, количество членов сократилось с семи до пяти, и говорят, что Айнар Тапмескельвер Факир собирался принести своего сына Кнуда, который учится с Тильте в одном классе, в жертву Одину, чтобы получить поддержку в борьбе с датской церковью, Гитте Грисантемум, Синдбадом Аль-Блаблабом и ламой Свеном-Хельге — намерение это я горячо поддерживал, потому что Кнуд — закоренелый преступник, который по злонамеренности лишь немного отстаёт от Кая Молестера. Но и на сей раз моё чутьё подсказывает мне, что сейчас не самый подходящий момент для такого вопроса.

— Фундаментализм приводит к терроризму, — продолжает Альберт Винглад, — и в большинстве людей спит внутренний террорист. Пробуждение его — лишь вопрос времени, поэтому людей следует держать в ежовых рукавицах, девяносто пять процентов населения Земли нуждаются в том, чтобы им объясняли, как себя вести. Вот почему террористы, как правило, организованы, менее чем один из тысячи работает в одиночку.

Он достаёт ещё что-то съедобное, очевидно, это бутерброд с куском хлеба в качестве фундамента, но хлеба не видно. Виден лишь слой крупнозернистого печёночного паштета, величиной с форму для выпечки хлеба, на нём плотно уложены шампиньоны, а сверху всё это элегантно завершается хрустким поджаренным беконом размером с полпоросёнка.

— Но те, кто работает в одиночку, — вот с ними сложно. Мы называем их «планеристы». Потому что они ни на кого не опираются, действуют на свой страх и риск. Вот ими-то я и занимаюсь. И будь я проклят, если я им головы не поотрываю!

Он барабанит костяшками пальцев по лежащему перед ним листку.

— Эта четвёрка — «планеристы». Мы наблюдали за каждым из них более десяти лет. Но до этого — и никогда прежде — мы не сталкивались с тем, чтобы они действовали вместе. И как они, чёрт возьми, могут находиться в одной комнате, не поубивав при этом друг друга? Просто чёрт знает что, мы головы над этим сломали, я чуть не потерял аппетит.

Движимый состраданием, я хочу заверить его в том, что в данном случае аппетиту ничего не грозит, у него большое будущее, но не решаюсь мешать ему: он подступается к достойному преемнику паштета — ростбифу, которому для подъёма от тарелки до рта не помешал бы вилочный автопогрузчик.

— Мир этот устроен отвратительно, — продолжает он. — Если люди в нём держатся вместе, то лишь потому, что вынуждены это делать. Мы полагаем, что свело этих негодяев вместе нечто, чего они боятся ещё больше, чем друг друга. Свёл их вместе Великий Синод.

Ему приходится подняться и подойти к окну. Даже несколько метров для него — марафон.

— У всех основных религий есть две стороны, и если вы спросите меня, то я скажу вам, что одна из них, чёрт возьми, ещё более безумная, чем другая. Есть внешняя сторона, та, которую называют экзотерической, которая касается большинства верующих. И есть внутренняя, эзотерическая, она существует для немногих. Внешняя сторона — это то, что воплощается в жизнь в датской церкви, в католической, в мечетях, в храмах, синагогах и гомпах по всему миру. Это внешние проявления и ритуалы, которые успокаивают верующих, убеждая их в том, что пусть сейчас жизнь и тяжела, но после смерти будет гораздо лучше. Вторая сторона, эзотерическая — для безумцев.

Стоя у окна, он бросает задумчивый взгляд на последние десять бутербродов, которые призывно смотрят на него с тарелки.

— Для тех, кто не просто хочет что-то попробовать. Для тех, кто не хочет ждать смерти, а хочет сейчас получить ответы на главные вопросы.

— И вы — один из них!

У меня это вырывается само собой, сам не знаю почему. Но ни с того ни с сего я вдруг отчётливо понимаю, что Альберт Винглад — смотритель слонов.

Он вздрагивает. Я попал в точку.

— Что за ерунду ты несёшь, парень? Ты спятил. Вовсе нет. С этим покончено. Я стал умнее. Религия — это умственное расстройство.

Он берёт тайм-аут. Я чуть было не перехватил у него мяч.

— Великий Синод затрагивает внутреннюю сторону ведущих религий. Это первая в мировой истории серьёзная попытка наладить диалог между настоящими безумцами, мистиками, выяснить, нельзя ли в основах их религий найти нечто общее. Им в голову пришла сумасбродная мысль — разобраться, а не может ли опыт различных религий происходить из общих начал. Они привлекли психологов и нейрологов. А «планеристы» боятся: а что, если представители различных религий поймут, что на самом деле они гораздо ближе друг другу, чем казалось. И если так и окажется, то сама основа фундаментализма рухнет. Нельзя чувствовать угрозу со стороны человека, который на самом деле страдает точно таким же безумием, как и ты.

Ему приходится перевести дух. Он возвращается к своим бутербродам, доедает их. Тарелку он не облизывает, но подозреваю, что виной тому присутствие посторонних. Из какого-то бездонного запасника под столом он достаёт шоколадный торт.

Торт этот такого размера, что мог бы осчастливить целый приходской совет. Альберт Винглад внимательно изучает его и приходит к выводу, что тут может хватить и троим. Потом отрезает два тоненьких кусочка для нас с Афиной.

— Ты спортсмен, — говорит он, — это следует из твоего досье. Полагаю, тебе надо следить за своим весом.

— А мне тоже надо следить? — спрашивает Афина Паллада.

Я вижу по лицу Винглада, что ему не по себе. Ясно, что если хочешь вывести его из равновесия, надо попытаться отобрать у него торт.

— Вам необходимо быть в форме и сохранять привлекательность, — отвечает он. — При вашей профессии. А это же калорийная бомба.

Торт исчезает на глазах. Винглад заливает его половиной литра кофе из термоса. Аккуратно вытирает салфеткой крошки с бороды.

— А мои родители? — спрашиваю я.

И тут он говорит такое, что я чуть не падаю со стула.

— Родители? Весьма достойные люди. Они позвонили и сообщили, что нашли взрывчатые вещества. Спрятанные в подземном хранилище, в которое драгоценности опускаются при пожаре или попытке ограбления. Мы отправились туда с отрядом сапёров. Всё разминировали. Я встречался с вашими родителями. Ведь ваша мать очень много сделала для обеспечения безопасности. Порядочные люди. Понимающие. Корректные. Законопослушные. И как их, чёрт возьми, угораздило родить таких детей, как вы? Но во время беременности с головой всякое может случиться. Об этом ещё ваш директор писал в отчёте. Там ведь было что-то про воду в голове?

Я пытаюсь осторожно открыть и закрыть рот, у меня это как-то плохо получается.

— Значит, они не в розыске? — спрашиваю я.

— Кто? Твои родители? С какой стати они должны быть в розыске? Они получат медаль. И сто миллионов. За спасение ценностей. Думаю, у них теперь хватит денег, чтобы нанять вам няньку. Может, кого-нибудь из «Ангелов Ада»? Выпьем за это!

Он выпивает ещё пол-литра освежающего напитка.

— Зачем надо было забирать нас из дома? — спрашиваю я. — И пытаться арестовать Ханса?

— Это была просьба ваших родителей. Они хотели быть уверены, что вы в безопасности.

В основном составе футбольного клуба Финё сын священника Питер известен своей восточной непроницаемостью. Так что по моему лицу ничего прочесть нельзя. Но внутренне я готов взорваться. Потому что если мама с папой распорядились, чтобы нас, в наручниках, поместили в лечебницу, то сделали они это вовсе не ради нашей безопасности, потому что никто, кроме них, ей не угрожал. Они просто не хотели, чтобы мы начали их разыскивать.

— А моя сестра? — спрашиваю я.

Его лицо становится серьёзным.

— Мы задействовали четыре тысячи человек датской полиции. Подкрепления из Швеции, Норвегии, Германии и Америки — в штатском. Всего около семи тысяч. У нас есть наблюдение с воздуха, береговая охрана. Плюс гражданская оборона и пожарные. Пока мы тут сидим, им уже разослали сообщение о розыске и фотографию твоей сестры. Будь я проклят, но мы найдём её!

♥

Мы сидим в «ягуаре», смотрим на площадь и на Новую гавань. Мы позвонили Хансу и Ашанти, оказалось, что дальше романтической скамейки с видом на гавань они не ушли, и теперь мы встретились с ними здесь. Мы им всё рассказали, Афина Паллада завела машину, и я вдруг замечаю, что ведёт её она как-то иначе, не так, как прежде, с каким-то отсутствующим видом, но, с другой стороны, это вполне объяснимо, если принять во внимание то, как быстро её приобщили к нашему семейному кругу.

В глубине души я чувствую огромную печаль — уже граничащую с отчаянием. Во время наших с Тильте углублённых религиозных занятий мы неоднократно натыкались на утверждение великих учителей, считающих, что человеку крупно повезло, если на его долю выпало страдание, и правильнее всего в таком случае настроиться на то, чтобы испить всё до дна, ни одной капли страдания не должно пропасть.

Проще сказать, чем сделать. Но если уж получается следовать их советам, то трудно одновременно следить за чем-то другим, например за своими конечностями. Моя рука независимо от меня вытаскивает из кармана кусочек картона. Я нашёл его между картинами в двухкомнатной квартире Конни, прямо перед тем, как ход событий резко ускорился — вот почему у меня до сих пор не было времени взглянуть на него. Это визитная карточка, на которой изображён крест. Рядом с крестом написано «Католический университет Дании». И указан адрес на Бредгаде. А внизу — хорошее датское имя Якоб Аквинас Бордурио Мадсен.

Происходящее во мне в этот момент трудно объяснить и невозможно оправдать. Мой мозг мгновенно пронзает безумие. А вслед за этим, как гром среди ясного неба, мысль о том, что если визитная карточка оказалась в квартире Конни, то это может означать лишь то, что Якоб Бордурио, хищник из танцевальной школы Ифигении Брунс, теперь охотится на Конни.

Знаю, что вы скажете. Разве я не погружён в процесс переживания горя от исчезновения Тильте? Почему это я начинаю что-то придумывать о Якобе и Конни? И вы будете совершенно правы. На это можно ответить лишь то, что среди демонов великих мировых религий ревность была и будет самым сильным игроком в команде.

Проходит минута — и я успокаиваюсь. Ведь визитную карточку наверняка оставила Тильте. А Конни — четырнадцать лет, Якобу — семнадцать, и нет никаких исторических свидетельств того, что Конни когда-либо интересовалась взрослыми мужчинами. Так что мой здравый смысл возвращается, а вместе с ним и вопрос, почему Тильте оставила эту карточку. Ведь Тильте, как я уже говорил, не из тех, кто разбрасывает вещи. Есть основания утверждать, что она специально обронила карточку, чтобы оставить след.

Мы поворачиваем направо, едем по узкой тенистой аллее — впереди виднеется гавань. Баскер поскуливает, он тоже беспокоится за Тильте. Я переворачиваю карточку, на обороте рукою Тильте написано число 13.

Тринадцать — любимое число Тильте. Она отрицает, что оно приносит несчастья. Сама она родилась тринадцатого, и очень довольна тем, что адрес нашего дома — Киркевай, 13, а граф Рикард, который всерьёз занимается нумерологией, однажды очень подробно нам всё объяснил. Подробностей я не запомнил, но он убедил нас в том, что число 13 более всего подходит Тильте.

Но зачем она написала это число на визитной карточке Якоба, я понять не могу.

Но я понимаю, что нам надо найти Якоба, потому что, глядя на карточку, можно догадаться, что когда Тильте говорила об «одном деле», она имела в виду встречу с ним.

— Нам нужно отклониться от маршрута. — говорю я. — Поехали на Бредгаде.

И тут происходит несколько событий.

Во-первых, Афина круто поворачивает, заезжает на тротуар и резко тормозит — колёса визжат, и нас овевает бриз горелой резины.

— Вспомнила, — восклицает она.

Что именно она имеет в виду, мы узнать не успеваем: по крыше «ягуара» стучат, и это не вежливое постукивание — впечатление такое, что машину отправили под пресс, и процесс уже начался.

Какой-то человек засовывает голову в открытое водительское окно.

Он сидит на новеньком велосипеде «Роли», на нём костюм, белая рубашка и галстук, на брюках зажимы, а ботинки начищены до блеска. На багажнике у него кожаный футляр с ноутбуком, а в руке — толстенный букет длинных роз в целлофане, и он орёт Афине прямо в лицо.

— Чокнутая! Ты что, права в лотерею выиграла? Никогда не слышала о правилах дорожного движения?

С этим человеком я никогда раньше не встречался. И тем не менее готов поставить десять против одного, что он начинающий юрист, проходящий практику в адвокатской конторе; сейчас, закончив рабочий день, он направляется в Шарлоттенлунд, где его ждёт возлюбленная, вскоре они станут жить вместе, поженятся, заведут парочку детей и собаку и будут жить счастливо до конца дней своих.

Я, конечно же, всей душой поддерживаю такой проект. Хотя ты сам и остался навсегда в одиночестве, ничто не мешает порадоваться за других. Поэтому мне очень хотелось бы иметь в запасе немного времени, чтобы объяснить молодому человеку, как можно справляться со своим гневом, следуя простым и ясным рекомендациям всех великих религий. Но слишком поздно, он уже наорал на Афину.

А она не из тех, кто будет терпеть такое. Глаза её стекленеют. В следующее мгновение она через окно хватает юриста за отвороты пиджака и притягивает к себе.

Потом на мгновение останавливается. Вероятнее всего, она взвешивает, что именно ей следует сделать: то ли просто сломать грубияну шею, то ли вообще оторвать ему голову.

Этой паузой мы и пользуемся. Мы с Хансом и Ашанти одновременно вцепляемся в Афину, как раз в тот момент, когда на лице её появляются признаки удовлетворения оттого, что она сделала выбор.

Сначала мне кажется, что остановить её не удастся. Потом Ханс напрягает все мышцы, а когда Ханс напрягает мышцы, всё естественное движение прекращается. Постепенно глаза её оживают. Она смотрит на юриста, приподнимает его, вытянув руки через окно, и сажает обратно на велосипед.

— Ладно, езжай, засранец, — ласково говорит она.

Он энергично стартует и на хорошей скорости удаляется от нас, не оглядываясь. В общем-то, он почти не пострадал. Но хочу повторить высказывание многих великих посвящённых: юрист, который заглянул в глаза смерти, уже никогда не будет прежним.

Афина Паллада возвращается примерно в ту же действительность, в которой находимся мы, все остальные. И оборачивается к нам.

— Слышите гудки? — говорит она.

♥

Мы прислушиваемся. Действительно, из порта доносятся гудки судов. Но непонятно, зачем извещать об этом общественность. Мне приходит в голову мысль, что ведь Афине только что помешали прикончить велосипедиста, и, возможно, ей, с её чувствительной натурой, нелегко подавлять спонтанные чувства.

— Он ведь звонил мне. Хенрик. Вчера. Хотел позвать к ним. Я отказалась. Лишь в исключительных случаях соглашаюсь на такое. Это слишком опасно. Я предпочитаю, чтобы Андрик был где-то поблизости. Тогда они сделали заказ на следующий день. И в телефоне я слышала такой же звук. Я ведь сама живу возле порта. Это были судовые гудки.

— А он назвал адрес? — спрашиваю я.

Она медленно кивает.

— В том-то и дело. Обычно мы почти ничего не знаем о клиентах. Но тут он назвал свой адрес. Чтобы уговорить меня. Чтобы было понятно, что это действительно близко. Он сказал, что это Фрихаун. И адрес: Пакгаузы, а потом номер дома.

Мы всё внимание; она задумывается.

— Никак не могу вспомнить, какой, — говорит она растерянно.

В это мгновение ещё один человек подходит к открытому окну автомобиля. Я хватаю Афину Палладу за руку. Но оказывается, что на сей раз не стоит беспокоиться.

— Извините, — говорит человек. — Я как раз направлялся к вам. На Тольбогаде.

На тротуаре, в прелатском воротничке и с чётками в руках, напоминая всем своим внешним видом какого-нибудь шейха из пустыни или красивую картинку из рекламы танцевальной школы Ифигении Брунс, стоит мой прежний напарник по основному составу Якоб Аквинас Бордурио Мадсен.

Я усаживаю Якоба на сиденье рядом с собой. Можно без всякого преувеличения сказать, что «ягуар» забит под завязку. А ведь одному только моему брату требуется отдельный автомобиль. Но, наверное, не стоит сейчас жаловаться на тесноту.

— Я хочу поговорить с Тильте, — говорит Якоб.

— Ты опоздал, — сообщаю ему я. — Её похитили.

Он как-то тускнеет на глазах. Это свидетельствует, во-первых, о том, что ему что-то известно. А во-вторых, о том, что хотя у него появилась визитная карточка и призвание, и хотя он со времён отъезда с Финё неустанно перебирает чётки, сердце его по-прежнему осталось с Тильте.

Я показываю ему визитную карточку.

— Она обронила её, когда её похищали из квартиры, — говорю я. — Думаю, она что-то успела рассказать тебе.

Он прячет глаза.

— Полиция… — произносит он.

— Она в курсе дела. Тильте ищут. Машина, на которой её увезли, в розыске. Нам хотелось бы знать, что известно тебе.

Внутри него борются какие-то силы. Какие точно — неизвестно. Но одна из них — любовь. Она и побеждает.

— Тильте была у нас полтора часа назад.

— Что значит «у нас»?

— В Католическом университете. Она приходила ко мне туда. Рассказала всё. Очень коротко, но всё. О ваших родителях. О спланированном ограблении. Я отвёл её к офицеру.

— Офицеру?

— Одному из ватиканских офицеров. Приехавших в связи с проведением конференции. У Ватикана есть своё разведывательное управление. Оно в десять раз больше, чем датское.

В его голосе звучит некоторая гордость, как будто речь идёт о противостоянии миланского футбольного клуба и футбольного клуба Финё.

— Оказалось, он в курсе дела. Ему также было известно, что датская полиция обезвредила взрывчатку. Но у него не было никакой информации о ваших родителях.

Я несколько разочарован. Ничего нового он не сообщил. Я всё-таки надеялся, что Якоб Аквинас способен на большее, нежели медленный английский вальс.

— Зачем Тильте оставила в квартире твою карточку? — спрашиваю я. — Что она хотела этим сказать?

Он качает головой, у него нет ни малейшего представления об этом.

— О чём вы говорили? — спрашиваю я.

— Спадилло — это тот офицер — рассказал, кто, по его мнению, финансируют четырёх планеристов».

Теперь мне что-то становится ясно. Это как в футболе. Вратарь отбил мяч. До этого ситуация была какой-то туманной, но внезапно туман рассеивается, и всё проясняется.

— Я не разбираюсь в политике, — говорит Якоб, — речь шла об оружии. Существует некий синдикат. Крупный поставщик оружия. Официально они продают оружие только государственным военным ведомствам. На самом же деле они готовы продавать кому угодно. Это такая лоббистская организация. Ватикан и датская полиция считают, что именно они оплачивают «планеристов». Трудно поверить в это. Страшный грех. Отвратительно, правда?

Я кладу руку ему на плечо.

— Даже не обсуждается, — говорю я. — А какие-то имена назывались, Якоб?

Он пытается вспомнить. Нет сомнений: он бы предпочёл, чтобы я попросил его станцевать фокстрот.

— Какой-то судовладелец. Речь шла о каком-то судовладельце.

Я показываю на число тринадцать на карточке.

— А это, Якоб? Это как-то связано с судовладельцем? Адресом? Номером телефона?

Он ужасно переживает.

— Я как-то отключился. Она сидела передо мной… Тильте. Из окна со стороны сада светило солнце. Пронизывая кроны деревьев. Она была похожа на Деву Марию. Я вдруг почувствовал новое призвание. Казалось, услышал голос. Который сказал: «Она — твоё будущее!»

— Якоб, — прошу его я, — попробуй прокрутить время назад. Великие мистики, не исключая и католических, говорят, что какая-то часть человека всегда бодрствует. Даже посреди самой счастливой эйфории. Твоя бодрствующая часть, Якоб, что она слышала? Какая звуковая дорожка сопровождала Тильте в образе Девы Марии?

Взгляд его становится отсутствующим, потом проясняется.

— Она спросила про судовладельца. О том, как его зовут. Спадилло не хотел называть его имени. Она настаивала. Вы же знаете, как Тильте может настаивать.

Тут уж не поспоришь. Мы все, сидящие в «ягуаре», прекрасно знаем Тильте.

— Она наверняка добилась своего, — говорю я. — Одного-единственного ватиканского офицера Тильте могла бы размазать по стенке.

Он качает головой.

— Якоб, — продолжаю я, — сосредоточься на деталях. Как будто мы готовимся к соревнованиям. Спадилло говорит «нет», Тильте настаивает, он снова отказывается, и что потом?

— Тильте пошла в туалет. Потом вернулась. Оказалось, что дверь не открывается. Мы пошли туда. Очень странное дело. Обе двери в туалет были заперты. Но внутри никого не было. Нам удалось открыть двери.

— Хорошо, вы с офицером открывали двери, — спрашиваю я, — а где в это время находилась Тильте?

Он снова качает головой.

— Вы оставляли в комнате включённый компьютер? — спрашиваю я.

Он пристально смотрит на меня. Он вырос в добропорядочной датской семье, единственное, что напоминает о большом, страшном мире, это его имя. Он не может поверить в те предположения, которые сейчас возникают у него в голове.

— Но Тильте бы никогда, — бормочет он, — Тильте бы никогда…

Я молчу. Если бы Якоб Бордурио знал, как далеко Тильте готова зайти ради доброго дела, то он, возможно, спешно последовал бы ещё одному призванию, снова бы обратился к Католическому университету и долгой, тихой жизни с обетом безбрачия.

Афина Паллада всё это время молчит. Не исключено, что она погрузилась в переживания из-за того, что так и не перегрызла сонную артерию тому юристу. Но вдруг она наклоняется ко мне и берёт из моих рук визитную карточку.

— Это был тринадцатый номер, — говорит она. — «Пакгаузы, 13»! Нехорошее число. Одна из причин, почему я отказалась. Хотя они предлагали двойную цену.

♥

Не знаю, обращали ли вы внимание на то, что все религии почти одинаково описывают рай. Если вы последуете нашему с Тильте примеру и ознакомитесь с иллюстрированными Библиями, различными мозаиками и картинами, а также брошюрами свидетелей Иеговы, то заметите, что согласно всем этим надёжным источникам рай как две капли воды похож на рекламу магазина «Садовый центр» у нас на Финё. Большая зелёная лужайка, посреди которой струится ручеёк, повсюду произрастают разнообразные цветы, на заднем плане деревья, а перед ними довольные люди, для которых смысл жизни состоит в том, чтобы провести воскресенье в окружении многолетних растений и садовой скульптуры.

При всём моем уважении к этим религиям хочу сказать, что мы с Тильте считаем это заблуждением. Лично я считаю, что если рай и существует, то он скорее должен быть похож на Фрихаун — район Копенгагена, по которому мы сейчас едем. Здесь находятся рестораны того же класса, что и «Свумппуклен» в гавани Финё, и призывно манящие магазины, при виде которых ты почти готов позабыть, что твою сестру похитили, а родителей могут посадить на двенадцать лет, если станет известно, что они задумали. Здесь находятся перестроенные пакгаузы с квартирами, для приобретения которых надо стать спортсменом-профессионалом, и одновременно с этим тут полно волнорезов, кранов, контейнеров и складов, маскирующих тот факт, что это теперь не настоящая гавань, а большая витрина.

При других обстоятельствах поездка по Фрихауну показалась бы мне удовольствием, но не сейчас. В голове неотвязно крутятся мысли о Тильте, и поэтому всё окружающее скорее похоже на триллер, ещё раз подтверждая следующий тезис: то, что мы видим вокруг, зависит в первую очередь от наших внутренних ощущений.

Мы проезжаем вдоль порта. Афина едет медленно. Справа от нас длинная набережная, на которой разворачивается идиллическая портовая жизнь перед длинным рядом складских строений. Мы видим указатель, на котором написано «Набережная пакгаузов» и «Пакгаузы 1–24». Мы у цели.

Перед пакгаузами пришвартованы яхты, жилые суда, старинный баркас, один из буксиров портовой службы — оранжевого цвета, и тут, если вы позволите, мне хотелось бы вспомнить, как когда-то в детстве отец читал мне книжку «Буксирчик Тугги», так вот, буксирчик этот женился как раз на таком вот оранжевом судёнышке — которое сейчас готовят к выходу рабочие порта, — а потом они жили счастливой буксирной жизнью до конца дней своих, и у них родилось много маленьких буксирят. Эта книга выводила Тильте из себя, помню, она несколько раз выражала желание определить автора на лечение — это было ещё до того, как она взяла напрокат гроб, так что мне трудно точно сказать, какое именно лечение она имела в виду.

Пакгаузы — это на самом деле бывшие складские здания, но поскольку Фрихаун — это очень изысканный район, склады здесь роскошнее, чем большинство индивидуальных домов. Номер 13 обнаруживается через пятьдесят метров, напротив оранжевого буксира, у дома нет ни одной машины, жалюзи опущены, все двери закрыты.

Афина Паллада собирается припарковаться.

И наезжает на велосипедную дорожку.

Я уже рассказывал, какие сильные чувства возникают у горожан, когда туристы на автомобиле случайно заезжают на какую-нибудь пешеходную улицу. Упоминаю это, чтобы у вас не было сомнений в том, что мои симпатии на стороне велосипедистов и пешеходов. Мне хорошо видно, что «ягуар» подрезает какого-то велосипедиста, и это, само собой разумеется, не может не вызвать сочувствия к нему.

И тем не менее зачем же так сильно стучать по крыше машины? Это не какая-нибудь беззаботная божья коровка перебирает ножками, это пневматический молот, предвещающий Третью мировую войну.

Перед нами появляется лицо человека, он уже оскалил зубы и сделал вдох для боевого клича.

Они с Афиной Палладой смотрят друг на друга. Это тот самый юрист, с которым мы уже встречались десять минут назад.

Мне кажется, я его очень хорошо понимаю. Он проехал вдоль гавани Фрихаун. Да, путь был неблизкий — это не то что кататься по району Странбульвара. Но по пути у него было время прийти в себя после встречи с Афиной и снова погрузиться в ожидание встречи со своей наречённой, возможно, она пообещала ему, что покажет свою новую татуировку, так что важно быть в форме.

Он полностью погружён в свои мысли — а тут его опять подрезают, рана вскрывается, он изо всех сил колотит по крыше и с большим опозданием замечает, что красный «ягуар» — тот же самый.

Афина Паллада открывает дверь.

— Ага, значит, вы меня преследуете, — говорит она.

С моего места мне не видно её лица. Но по тону слышно, что для неё, вне всякого сомнения, дело закончится очередным судом, и скорее всего, на сей раз ей будет предъявлено обвинение в убийстве.

И тут мы снова получаем доказательство преобразующей силы любви и влияния, которое Ашанти оказывает на моего брата Ханса. Никаких там размышлений по поводу положения планет — он выбрасывает вперёд руки, и Афина замирает.

На сей раз ему с трудом удаётся сдержать её. Но всё-таки удаётся. Я тихонько открываю дверь, обхожу машину и подхожу к юристу.

— Вы обратили внимание на то, что мы спасли вам жизнь? — говорю я. — Она способна пережёвывать бритвенные лезвия, превращая их в швейные иголки.

Юрист неуверенно кивает, в настоящий момент он не в состоянии что-нибудь ответить. Ясное дело: два раза подряд встретиться с Афиной, пребывающей в плохом настроении, — это нелегко.

— Так что нельзя ли одолжить у вас букет? — говорю я. — Мы тут неожиданно собрались в гости. Нам нужен подарок для хозяйки.

Пакгауз под номером 13 — это низкое офисное здание рядом с четырьмя складами, мы не понимаем, откуда начинать.

Афину Палладу и Ашанти мы оставили в машине — женщин и детей нужно оберегать.

Мы идём вдоль здания. Вдруг перед его дверью останавливается какое-то транспортное средство, применительно к которому я бы не решился использовать вульгарное слово «автомобиль», но приходится так его называть — за неимением ничего лучшего.

Это большой «мазерати», из него вылезает водитель в форме. Из здания выходят три человека, и если отрешиться от предрассудков и обратить на происходящее то, что в духовных практиках называется «непроизвольным вниманием», то картину действительно можно назвать усладой для глаз.

Автомобиль выглядит так, что если бы великие пророки сами могли выбирать огненную колесницу, на которой обычно поднимаются на Небеса, то они выбрали бы именно эту модель. А за костюмы всех четверых, включая водителя, стыдно не будет, даже если настанет Судный день и придётся предстать перед Господом Богом. Даже здесь, во Фрихауне они бросаются в глаза.

Да, конечно, те двое джентльменов, которые идут позади, выбриты наголо и похожи на бетонные блоки, которыми укрепляют берега, но благодаря одежде они почти парят. А человек, идущий впереди, излучает авторитет так, что думаешь: есть всё-таки справедливость в этом мире — вот человек, который достоин богатства как у нефтяного шейха, и, очевидно, он им и обладает.

В глаза бросается только один изъян — его подвела самоуверенность, когда он покупал машину. Вместе с машиной он приобрёл именной номер, на котором красуется «Беллерад».

Судовладелец и двое охранников оборачиваются. Увидев нас, они застывают на месте.

И тут опять, как случалось уже не раз, мною движет что-то извне. И я хорошо знаю почему — я чувствую, что Тильте где-то рядом, и мне отчаянно нужно знать, нет ли поблизости того автомобиля-фургона, в котором её похитили.

Я подхожу к Беллераду, и охранники не останавливают меня. Такая реакция мне знакома. Вот что значит — быть небольшого роста: тебя всё время недооценивает защита. Раз-два — и ты оказываешься у цели.

— Люди в автомобиле-фургоне, — говорю я. — Которые приехали сюда. Они потеряли кошелёк. Я хочу вернуть его.

Ты можешь быть готов ко всему, но всё равно — если тебя сильно удивили, то действительность резко меняется. Пока он приходит в себя, я успеваю проследить за его взглядом. Он посмотрел в сторону ворот ближайшего из складских помещений.

Я протягиваю ему букет роз. Он машинально берёт его.

— Это от короля Азиза и Великого Синода, — говорю я. — В преддверии получения медали. С наилучшими пожеланиями. Осторожно, не уколитесь.

Он смотрит на Ханса, на Якоба, на меня. Смотрит на «ягуар». Пробует оценить соотношение сил. Потом садится в «мазерати», двое лысых — вслед за ним, и машина отъезжает.

У дверей склада отсутствует звонок, есть только табличка с надписью «Судоходная компания Беллерад». Я прижимаюсь ухом к двери. Слышны какие-то звуки, похожие на рыдание. Я стучу в дверь. Рыдания замолкают. Дверь приоткрывается на два сантиметра.

— Розовые посыльные, — говорю я.

Дверь приоткрывается чуть больше. У мужчины, который смотрит на меня, в глазах стоят слёзы.

— Ты не похож на посыльного, — говорит он.

— Тем не менее я посыльный, — говорю я. — И я принёс плохие новости.

Тут Ханс бьёт ногой в дверь.

Если Ханс бьёт ногой в дверь, то стоять за ней никому не рекомендуется. Но этот человек стоит за дверью.

Не знаю, разделяете ли вы мой интерес к технике ударов, но если да, то могу сказать, что с этой точки зрения удар Ханса имеет много общего с длинной подачей. Но эта подача уж очень длинная — она снимает дверь с петель и отправляет человека вместе с дверью к противоположной стене.

Мы с Хансом и Якобом Бордурио следуем за дверью. И оказываемся в большом помещении, которое занимает большую часть здания, на бетонном полу стоит автомобиль-фургон: больше тут ничего нет.

— В Новом Завете нет примеров насилия, — замечает Якоб Бордурио.

Многие игроки защиты мечтали бы о том, чтобы Якоб придерживался таких взглядов, когда играл в основном составе, они бы тогда пореже виделись с травматологом, а у Якоба было бы поменьше удалений с поля и дней дисквалификации. Но я вежливый человек, я ему об этом не напоминаю.

Хозяин дома поднимается с пола и направляется к Хансу.

Нет сомнений, что это он плакал: на лице его следы слёз, и при других обстоятельствах я бы попытался расспросить его, узнать, в чём дело: на Финё всем известно, что сын священника Питер — благодарный слушатель, многие жители были бы рады ему исповедоваться.

Но мне не представляется такой возможности, он вскакивает на ноги с элегантностью, достойной танцевальной школы Ифигении Брунс, и бьёт Ханса ногой по колену.

Это грамотный удар, и если бы он достиг цели, то нам бы потребовался гипс и шины.

Но удар приходится в пустоту — Ханс не стоит на месте.

Человек этот не может знать, что моего брата поддерживают сейчас те силы, о которых я вам уже рассказывал, они проявляются в нём, когда он чувствует необходимость защищать женщин от драконов. Так что когда противник наносит удар, Ханс находится уже не перед ним, а сбоку, кладёт руку ему на лицо, поднимает его и швыряет на стену.

Стена металлическая. Однажды Гитте Грисантемум привезла с Бали металлический гонг, а мама сделала для него подставку. Гонг этот до сих пор используется, чтобы созывать обитателей ашрама на занятия йогой и медитацией, и звук у него глубокий и красивый, он долго висит в воздухе.

Очень похожий звук издаёт сейчас стена пакгауза, взгляд человека тускнеет, ноги подгибаются, он опускается на пол и временно покидает нас.

Требуются секунды, чтобы обследовать машину, маленькую конторку, туалет, кухню. В здании никого нет. Мы чувствуем, как подползает отчаяние. Надо подождать, пока человек, лежащий на полу, придёт в себя, чтобы узнать у него, где Тильте. Но даже если он придёт в себя, как-то не верится, что он что-то расскажет. На мой взгляд, он даже с заплаканным лицом похож на тех, кто, если пользоваться полицейской терминологией, «отказывается сотрудничать».

Я раздвигаю жалюзи и смотрю на мол. Хорошо там матросам на причале — живут своей сладкой портовой жизнью и знать не знают, как страшна действительность.

Прямо передо мной оранжевый буксир. Он собирается отдавать швартовы, человек на причале в комбинезоне того же цвета, что и буксир, снимает последний канат и держит его в руке, в рубке у штурвала стоит женщина. Кажется, они чего-то ждут.

И тут я замечаю кое-что — и чуть не падаю на месте. Они оба плачут. Не то, чтобы у них истерика, нет, они льют тихие слёзы.

Что ж, бывает, что моряки, отправляясь в море и прощаясь со своей любимой, могут обронить слезу. Но чтобы двое работяг из портовой службы рыдали перед небольшой прогулкой по акватории порта на буксирчике Тугги — это удивительно. Я оборачиваюсь. На лежащем на полу нашем знакомом тоже оранжевый комбинезон. Не исключено, что он вместе с ними.

— Посмотрите на то судно, — говорю я. — Думаю, Тильте у них на борту.

На причал ведут ворота, они не заперты. Ханс касается их кончиками пальцев, они с грохотом открываются, и мы выходим на солнце.

Ясно, что три беззащитных молодых человека не должны нападать на взрослых мужчин. Но мы боимся за Тильте. А Ханс уже утратил управляемость. И у меня тоже возникает ощущение, что я пришёл в движение, которое прекратится только когда я дойду до цели — живой или мёртвый. И даже в Якобе Бордурио Мадсене проснулась энергия, которой я не видел в нём со времён его первого призвания, но которая — ставлю двадцать против одного — говорит о его true love.

И тем не менее всё чуть было не кончается плохо.

Когда человек, держащий в руках канат, видит нас, он достаёт носовой платок, вытирает слёзы, а потом делает незаметное движение — и в руке у него оказывается оружие.

Это вызывает уважение. Никакой там возни с комбинезоном, никаких угроз или демонстративного расстёгивания кобуры, просто откуда-то возникает компактное огнестрельное устройство, пусть и имеющее короткий ствол, но зато длинный магазин и эргономичный приклад.

Восхищает также выражение его лица. Думаю, что если бы мне пришлось размахивать автоматом средь бела дня в час пик в районе Фрихаун, то я бы смущённо оглядывался по сторонам и ещё десять раз бы подумал, — но ему колебания не свойственны, он бросает взгляд на соседние суда, он уже принял решение.

Мы так никогда и не узнали, на что он решился, потому что в этот момент ему что-то кричат с буксира — это кричит Тильте.

Он слышит крик и оборачивается. Но повернуться полностью ему так и не удаётся. Он замечает Баскера.

Должно быть, Баскер выскочил из машины — и вот он тут, я и глазом не успел моргнуть.

Всем известно, что фокстерьеры любят детей. И почти все понимают, что это умные животные. Но не все осознают, что у этих животных изначальные инстинкты не подавлены. Хотя Баскер и похож на плюшевую собачку, генетически он скорее волк весом восемь килограммов. Сейчас в этом не приходится сомневаться. Я успеваю только увидеть его жёлтые глаза, они очень редко приобретают такой цвет, но если приобретают, я бы посоветовал окружающим запереть двери и окна и забаррикадироваться в подвале.

К сожалению, нет времени объяснить всё это человеку на причале. Он явно не лучший друг животных и не знаток собак, он лягает Баскера ногой — это всё равно что попробовать напугать саблезубого тигра аэрозолем с духами.

И тут Баскер кусает его за икру.

У Баскера есть три типа укуса: лёгкий захват; укус, показывающий, кто тут хозяин; и укус, сравнимый с действием дисковой пилы, совмещённой с медвежьим капканом. Вот именно этот третий укус Баскер сейчас и демонстрирует. Человек издаёт вопль, и ноги под ним подкашиваются.

Если бы он к этому моменту отбросил в сторону своё оружие, то возможно, дело приобрело бы более гуманный оборот. Но он этого не сделал. И поэтому следующими на него нападают Ашанти и Афина Паллада. Или, точнее, на него нападает красный «ягуар».

Эта очень приёмистая машина, она мгновенно разгоняется до 90 километров в час и сметает стоящего на коленях человека прямо в воду.

Буксир тем временем отчаливает, между ним и берегом уже метра полтора. Но палуба немного ниже причала, так что «ягуар» разбивает ограждение, выходит в свободный полёт и приземляется поперёк бака судна.

Это небольшое судёнышко, автомобиль, стоящий поперёк него, оказывается длиннее — выглядит всё это как-то странно и противоестественно. Я замечаю, что для женщины в рубке — «ягуар» тоже оказывается большой неожиданностью.

Афина медленно выходит из машины, обходит её, подходит к двери рубки, заходит внутрь и бьёт женщину по щеке.

Удар по щеке может быть разным, но скажу вам, что там, где побывала Афина Паллада, розы уже не растут. Только что женщина гордо стояла у руля, овеваемая солёным бризом, и вот она уже как тряпка валяется на полу.

И тут в дверях появляется Тильте.

Наши с Тильте изыскания показали, что если уж в чём великие святые и исследователи человеческого сознания всегда были едины, так это в том, что всякий человек живёт в своей собственной реальности, и я нисколько не сомневаюсь в том, что Баскер, Ашанти, Якоб Бордурио, Ханс и я по-разному представляли себе нашу встречу с Тильте. Но объединяло нас ощущение, что мы спасаем принцессу, и уж как минимум мы рассчитывали на потоки слёз, объятия и вечную благодарность. Но вместо этого Тильте встаёт в дверях рубки, где нам всем хорошо её видно, делает глубокий вдох и очень громко сообщает нам следующее:

— Знаете, вы кто? Вы просто кучка тупых дремучих идиотов!

♥

Мы сидим за столом в салоне буксира, и перед нашими глазами разыгрывается сцена, которую надо видеть, чтобы поверить в неё. И наблюдают эту сцену Ханс, Ашанти, Афина Паллада, Якоб Бордурио, Баскер и я. И видим мы, что женщина из рубки, мужчина со склада и человек, который был сбит «ягуаром», сидят с нами за столом, и они свободны как птицы, потому что Тильте запретила нам с Хансом связывать их, и к тому же приказала Хансу сделать кофе, и он безропотно подчинился, и мало того, что этих троих «планеристов» потчуют, так Тильте ещё и перевязывает укушенного Баскером, успокаивая его при этом и приговаривая «бедный Ибрагим».

— Ибрагим, — сообщает она нам, — полчаса назад навсегда распрощался с оружием. Он вытащил пистолет только потому, что почувствовал опасность, разве не так, Ибрагим?

— Это была самооборона, — подтверждает Ибрагим. — Ну и, может, в какой-то степени старая привычка.

Баскер поглядывает на него из своего угла. Глаза у Баскера по-прежнему жёлтые, на морде кровь, и всем своим видом он выражает надежду, что старая привычка Ибрагима снова заставит его прибегнуть к самообороне и тогда Баскер сможет перейти от hors d’oeuvre к настоящей расправе.

Но ничто не предвещает такого развития событий, потому что на глазах у Ибрагима вновь появляются слёзы.

— Перед тем, как вы так беспардонно вломились к нам, — говорит Тильте, — Ибрагим как раз рассказывал нам о своём детстве, мы только-только дошли до того места, где мать оставляла его на всю ночь на мокрых простынях в наказание за то, что он описался в кровати.

— Хочу заметить, — говорит женщина из рубки, — что по сравнению с моим детством, о котором я вам расскажу, Ибрагим как сыр в масле катался.

Мы смотрим на неё. Щека у неё после затрещины Афины распухла так, будто у неё односторонняя свинка. Из-за этого она не очень внятно говорит, но ясно, куда она клонит: когда Ибрагим закончит свои откровения, она займёт его место.

Тут открывает рот человек, прибитый дверью в пакгаузе. Взгляд у него немного затуманенный, должно быть, из-за сотрясения мозга, а лицо несколько приплюснуто от удара.

— Я пока молчу, — говорит он. — Потому что после моей истории будет очень трудно прийти в себя.

По лицам Ашанти, Афины и, на самом деле, по лицу Якоба видно, что они потрясены. Это можно понять. Трудно было ожидать такого от элиты международного терроризма.

Мы с Хансом подготовлены лучше. Мы знаем Тильте и знаем, как она может воздействовать на людей. Стоит ей только зайти в какой-нибудь магазинчик за пачкой жевательной резинки, как кассирша начинает рассказывать ей всю свою жизнь и в конце концов зовёт её к себе домой — спасать семью, дрессировать собаку или вразумлять непослушных детей.

И тем не менее происходящее является полной неожиданностью даже для нас с Хансом, и Тильте чувствует, что требуются объяснения.

— У нас был час, — говорит она. — После моего похищения. Мы ждали, когда приедет Беллерад. Это время мы посвятили разговорам о том, как найти дверь.

«Планеристы» кивают.

— Возникла очень напряжённая атмосфера, — говорит Тильте. — И я предложила им полежать в гробу. У меня под рукой не было настоящего гроба. Но оказался деревянный ящик. Это, конечно, не одно и то же. Но когда мы повыкидывали из него автоматы и взрывчатку, оказалось, что он вполне годится. Слава Богу, у меня с собой оказалось вот это.

Сначала я не понимаю, что она держит в руках, потом узнаю свой старый mp3-плейер, с той самой тибетской «Книгой мёртвых» — на две трети скорости.

— Это произвело глубокое впечатление, — говорит Тильте. — Когда появился Беллерад, всё уже было иначе.

Женщина со свинкой кивает.

— Когда Бальдр, то есть Беллерад, пришёл, мы отказались от денег. И паспортов. И предложили ему полежать в гробу. Он не захотел. Но мы свяжемся с ним.

Я оглядываю «планеристов». Что ж, неплохо. Неожиданно, но неплохо. Трогательно. На глазах — слёзы. Раскаяние. И хотя рана после укуса Баскера, похоже, серьёзная, нет оснований опасаться, что после вмешательства пластического хирурга Ибрагим не сможет снова показаться на пляже.

Можно, конечно, сомневаться в том, насколько долговечно такое быстрое обращение. Но нам с Тильте в библиотеке Финё встретилось такое понятие, как instant enlightenment. Так что — кто знает… Но, с другой стороны, если взглянуть на футбол и на собственных родственников, то нельзя не признать, что на практике серьёзные изменения обычно происходят не так быстро.

Моя природная вежливость не позволяет мне познакомить присутствующих с этими глубокими размышлениями. Но у меня возникает другой важный вопрос.

— Где Хенрик?

Это очень актуальный вопрос. На который нет ответа.

— Это он инициатор всего, — говорит женщина. — Он всё придумал.

— Нам всем на самом деле промыли мозги, — говорит Ибрагим. — И нам угрожали. Мы боимся Хенрика. Я очень его боюсь.

Я его понимаю. Мне это напоминает тёмные страницы моего детства, когда меня самого агитировали воровать яблоки и вяленую камбалу.

— Мы решили рассказать всё, — говорит человек из пакгауза. — Про Хенрика. Известно, что добровольное сотрудничество может сократить срок.

Непросто в такой эмоциональной ситуации сохранять присутствие духа, но кому-то надо взять это на себя.

— Так где Хенрик? — спрашиваю я.

Все они смотрят на меня отсутствующим взглядом. Не исключая и Тильте.

— Он кому-то позвонил, — объясняет Тильте. — Как только мы приехали во Фрихаун. Потом пропал.

— Его схватят, — говорит Ханс. — Всё уже под контролем. Взрывчатка обезврежена. Весь замок окружён полицией. Нечего беспокоиться.

— Может быть, он уединился для покаяния? — это говорит Ибрагим.

Я вспоминаю рассказ про груду из ста двадцати восьми дохлых крыс. Если судить по тем крысам, то Хенрик не успокоится, пока не закончит свою работу.

— Та взрывчатка, которую вы вынули из ящика, куда она делась? — спрашиваю я.

Все они смотрят на меня. Мы с Хансом переглядываемся. И с Тильте.

— Нам надо ехать, — говорит Ханс. — В Фильтхой. Конференция открывается через полтора часа. Будем там через час. Если поплывём на этом буксире.

— Мы не знаем, как им управлять, — говорю я.

Мы смотрим на «планеристов», они качают головами.

— Мы боимся Хенрика, — говорит Ибрагим.

— Мы переживаем глубинный процесс, — говорит женщина. — Внутреннего анализа.

— Единственное, что нам сейчас нужно, — говорит человек с сотрясением мозга, — это отдохнуть.

Тут Афина Паллада наклоняется над столом.

— Правда, мы вчера хорошо отдохнули? — спрашивает она.

Часто бывает, что трудно узнать человека, если встречаешь его в новом окружении. Трое «планеристов» видели Афину в узеньких трусиках, на каблуках и в рыжем парике на фоне мрамора и в облаке дыма от гаванских сигар. Так что узнают они её только сейчас.

— У меня внутри, — продолжает Афина, — накопилось много тёмных чувств. Которым обычно невозможно дать волю, не получив при этом пожизненный срок. Но сейчас, похоже, я могу на вас отыграться. И суд меня оправдает.

Все молчат. Потом Ибрагим вытирает слёзы.

— С тех пор как я увидел вас в первый раз, — говорит он, — на набережной, хотя я понимал, что надо ещё устранить множество препятствий, я всё равно чувствовал, что, в общем-то, мы с вами заодно. Включая собаку.

♥

Нет никакой необходимости описывать замок Фильтхой — все его знают, хотя, может быть, и не отдают себе в этом отчёта. Дело в том, что без этого замка не обходится ни одна реклама Дании за границей, так же как и без других чудесных вещей: бекона, пива, Нильса Бора, залитого солнцем острова Финё посреди синего моря — в этом же ряду и замок Фильтхой.

Находится он на маленьком зелёном островке в окружении воды, и если фотографировать его сверху и сбоку, то он напоминает какое-то строение из Диснейленда: с башнями, куполами, аккуратными розариями и буковой изгородью — наверное, над ним поработала целая футбольная команда садовников.

Но со стороны Эресунна, откуда мы приближаемся, он похож скорее на что-то среднее между разбойничьей крепостью и средневековым монастырём, потому что отсюда мало что видно — лишь высокие стены, да ещё шлюпочный сарай у полосы прибоя.

Если при слове «шлюпочный сарай» вы представляете себе деревянную развалину на берегу, вы ошибаетесь. Перед нами здание, похожее на курортную гостиницу, частично опирающееся на сваи, с большими арочными воротами, выходящими к морю, — в них-то мы и влетаем.

Под сводами помещения, где мы оказываемся, кроме лодок есть ещё только один предмет — большое кресло. В этом кресле сидит граф Рикард Три Льва и настраивает свою архилютню.

Некоторым людям понадобилось бы время, чтобы прийти в себя после такого неожиданного вторжения, но граф к ним не относится. Он встаёт с таким видом, будто с нетерпением ждал гостей.

— Нас, — восклицает он, — имеющих глубокую духовную связь, космос никогда надолго не разлучает.

Мы сходим на берег, времени на обмен любезностями у нас нет.

— Рикард, — спрашивает Тильте, — где выход из того туннеля, о котором ты нам рассказывал?

Рикард машет рукой. То, что мы видим, никак нельзя назвать выходом из потайного хода: приоткрытая стеклянная дверь, а за ней виден туннель, который вовсе не похож на туннель, он скорее похож на коридор в дорогой гостинице — стены покрашены светлой краской, повсюду светильники.

— Туда кто-нибудь сегодня заходил? — спрашивает Тильте.

— Никто, — отвечает Рикард. — Только Хенрик. Знаете, Чёрный Хенрик. Он проходил гут мимо. Оказывается, он каким-то образом связан с охраной. Но он просто заглянул — и всё.

Мы едем к главному входу в открытом «бентли» Рикарда, он сам сидит за рулём, и по пути мне вдруг ни с того ни с сего приходит в голову мысль спросить Рикарда, а не помнит ли он с детских времён фамилию «Чёрного Хенрика», и Рикард отвечает, что прекрасно помнит, у Хенрика хорошая датская фамилия Бордерруд. Он, должно быть, замечает, что информация эта производит сильное впечатление на нас с Тильте, потому что добавляет, что не стоит строго судить Хенрика, он всегда был славным парнем, просто ему не всегда везло. Рикард помнит всякие ужасные истории про его мать, да вот и сегодня, например, когда Хенрику надо было что-то проверить в туннеле, он с огромным трудом туда попал, оказалось, что там ужасно скользко. Хенрик сказал, что вроде бы кто-то залил весь туннель жидким хозяйственным мылом.

Тут Тильте прерывает его.

— Рикард, — переспрашивает она, — я правильно поняла, жидким хозяйственным мылом?

Да, Рикард подтверждает, что так и есть, добавляя при этом, что, конечно же, трудно представить себе, как можно залить мылом четырехсотметровый туннель, но утверждение Хенрика говорит об особенностях его характера — у него частенько возникают подозрения, что кто-то его преследует. Рикард никогда не видел его гороскопа, но всё свидетельствует о том, что у него Нептун в асценденте и Луна в двенадцатом доме.

Хотя времени у нас немного, мы с Тильте вылезаем из машины и какое-то время стоим молча.

— Вот так мама с папой и собирались спустить ящик, — говорит Тильте. — Он должен съехать по мылу.

Чтобы вы смогли вникнуть в технические детали, я вынужден честно и откровенно рассказать об изучении духовного воздействия хозяйственного мыла в нашей семье и в связи с этим о заговоре Кая Молестера и Якоба Бордурио, заговоре, из-за которого мне пришлось проделать большую внутреннюю работу, чтобы простить их, и при этом я не вполне уверен, что мне это удалось. Я вынужден вернуться к тому воскресному утру, когда граф Рикард Три Льва за чашкой кофе на кухне нашего дома рассказывал о том, как он впервые курил героин.

Обычно никто из нас не расспрашивает Рикарда о его весёлой молодости, и причина в том, что у него, стоит ему разговориться, в глазах сразу же зажигается огонёк восторга. Но в тот раз мы не стали его останавливать, и он рассказал, как впервые курил героин с четырьмя хорошими друзьями в порту города Грено, теперь эти четверо составляют ядро и внутреннюю мандалу Ордена Кавалеров Голубого луча. Кроме героина они запаслись сотней литров солярки в пятнадцатилитровых канистрах, бумбоксом и «Искусством фуги» Баха — в подробном рассказе Рикарда были как-то замешаны ещё и его гномики. Потом приятели нашли пустой контейнер, покурили на солнышке героин, полностью разделись, вылили топливо в контейнер, включили Баха, и следующие четыре часа, по словам Рикарда, они пребывали в раю — плескались в солярке, наслаждаясь невесомостью.

На этом месте мы остановили Рикарда, но на меня его рассказ произвёл впечатление, особенно слова о невесомости. Тут как раз так случилось, что в приходском культурном центре укладывали новые полы, а потом их покрыли слоем жидкого хозяйственного мыла для защиты дерева. На следующий вечер мы с моим очень, очень хорошим другом Симоном, которого Тильте называет Симеоном Столпником, разлили по полу ещё пятьдесят литров мыла, сняли с себя всю одежду, и оказалось, что толстый слой мыла — это всё равно что солярка: никакого сопротивления, разбегаешься и бросаешься вперёд, и можно проехать метров двадцать как на воздушной подушке. Мы провели там всю ночь.

Когда следующем вечером мы снова пришли туда, Кай Молестер и Якоб Бордурио без нашего ведома позвали всех учеников с шестого по девятый класс на галерею. Мы зажгли свет и разделись, и я помню, что я разбежался и бросился на спину, выкрикивая имя Конни, а Симон громко повторял имя Сони, и смысл всего этого был в том, чтобы парить в невесомости, обратившись внутрь себя, в ту точку, где начинает приоткрываться дверь. Но проносясь по полу на спине, мы вдруг увидели нависшие над нами пятьдесят лиц, а среди них лица Сони и Конни.

На протяжении всей истории человечества подобные переживания заставляли людей отказываться от надежды на высшую справедливость и брать дело в свои руки. Вынужден признать, что мы с Симоном тут же нашли парочку свинцовых труб и загнали Якоба и Кая Молестера в дремучие леса, где они и провели несколько дней, не решаясь выйти к жилью человека. Но потом моё доброе сердце оттаяло, да и Тильте, поговорив со мной, уложила меня в гроб — не так, как обычно, крышку она не закрывала — нет, она массировала мне ноги и говорила о том, как важно уметь прощать, если хочешь достичь следующей стадии в духовном развитии.

Но когда мы с Симоном решили привести всё в культурном центре в порядок — в ожидании военно-полевого суда и расстрельной команды, — мама с папой сказали, чтобы мы не смывали мыло, потому что они хотят кое с чем поэкспериментировать, и когда я как-то поздно ночью заметил в культурном центре свет и подкрался к окну, то увидел родителей, скользящих по полу, как по ледяной дорожке, а рядом с ними две столитровых канистры — похоже, они проводили какой-то свой масштабный эксперимент.

Вот такие воспоминания из прошлого, вкупе с мыслями о том, что среди родительских бумаг мы нашли счета на покупку тысячи литров жидкого хозяйственного мыла и двух насосов, возникают у нас в голове благодаря нашей фамильной проницательности.

— Каждую ночь, — говорю я, — драгоценности убирают в ящик. Так что мама с папой дождутся ночи. Им останется только подплыть к шлюпочному сараю в новой пластиковой лодке и любоваться закатом, потом мама возьмёт в руки дистанционное управление, сделанное для Дня воздушных змеев и планеров, нажмёт кнопку или каким-то другим способом, который ей ничего не стоит придумать, отсоединит ящик от крепления в шахте лифта. А если на полу толстый слой мыла, то ящик поедет вниз и пробьёт кирпичную стенку, если только она заранее не установила какой-нибудь механизм на потайной двери, как это она сделала в кладовой, и тогда ящик окажется у них в шлюпочном сарае, где они могут погрузить его в лодку и отвезти куда-нибудь, откуда позднее смогут извлечь вместе с какой-нибудь убедительной историей, за что получат вознаграждение — согласно статье пятнадцать, параграф номер семьдесят шесть от 24 июня 2003 года.

— И к ним будет приковано всеобщее внимание, — говорит Тильте. — Это будет всё равно что маленькое чудо. Они окажутся среди великих мира сего.

Мы делаем несколько шагов вперёд, погрузившись в мрачные раздумья о том, как плохо всё могло бы обернуться.

— Так и есть, — говорю я. — Каким бы ужасным это ни казалось. Остаётся один вопрос: почему сейчас в туннеле мыло?

Тильте смотрит на меня безумным взглядом. И тут до нас обоих доходит.

— Они всё равно хотят это сделать, — говорит Тильте. — У них появилась новая возможность. После разоблачения «планеристов» полиция ими гордится, они герои. Их ожидает фантастическое вознаграждение. И никто не заподозрит, что у них есть ещё один маленький план. Так что они говорят себе: зачем довольствоваться одним вознаграждением, когда можно получить двойную порцию? Зачем им сотня миллионов, когда можно получить двести? Так что сегодня вечером, когда в Фильтхое все улягутся спать, они приплывут на своей гондоле, нажмут кнопку пульта и осуществят свой первоначальный план.

Ясно, что с такими родителями, как наши, у нас с Тильте накопилось множество примеров уклонения от родительских обязанностей. Но этот случай — один из самых вопиющих в нашей жизни. Единственное, что мне сейчас приходит на ум из сопоставимых с этим случаев, так это когда нам с Тильте впервые разрешили одним поехать в Орхус и мы позвонили с пешеходной улицы домой. Мы вдруг решили сделать себе пирсинг, а та дама, которая должна была его делать, заявила, что нужно разрешение родителей, вот мы и позвонили отцу, и он сказал, что для него это неожиданность, ему надо посоветоваться с мамой. Тогда мы с Тильте были уже готовы отправиться к Бодиль Бегемот в ратушу города Грено и попросить забрать нас от родителей, но в последний момент папа перезвонил и сказал, что, дескать, ладно, делайте. В тот раз ощущение предательства было очень сильным, но сейчас ещё хуже. И сейчас никто не звонит. Когда мы возвращаемся назад и садимся в машину, мы совершенно подавлены.

♥

Сказать, что замок Фильтхой охраняется — всё равно что ничего не сказать. Замок Спящей красавицы во времена своего величия — просто проходной двор, если сравнить его с тем, что мы видим. На море моторные лодки с полицией, вдоль берега установлено временное ограждение, бегают собаки, летает два вертолёта, повсюду черно от полиции, полно переодетых сотрудников спецслужб, проход внутрь — через ворота в проволочном ограждении на насыпи перед рвом, окружающим замок, а рядом с проходом будка для охраны.

— Нам туда не попасть, — говорит Тильте.

Тут я достаю из кармана листок бумаги.

— Вот код для идентификации, — говорю я, — я позаимствовал его у Анафлабии и Торкиля.

Все смотрят на меня.

— Петрус, — говорит Тильте. — Должна признать, что в последние двое суток я вижу, что ты сильно продвинулся в своём развитии. К чему это приведёт, мне пока что не очень понятно.

Мы подъезжаем к шлагбауму. Тильте называет код.

Бумаги изучают. И тут раздаётся голос:

— Мне кажется, вы не похожи на эти фотографии.

Обычно бывает приятно услышать вдруг чей-нибудь хорошо знакомый голос. Но в данный момент это обстоятельство меня не очень радует. Голос принадлежит полицейскому Бенту.

Появлению его здесь можно найти простое объяснение. Когда перед датской полицией стоит какая-нибудь особая задача, то собирают лучших полицейских со всей страны. И в качестве руководителя подразделения, отвечающего за главный вход на конференцию, конечно же, невозможно было довольствоваться никем другим, кроме лучших — Бента Метро Польтропа и его собаки Синички, характерное дыхание которой я сейчас слышу. Как будто сквозь дверной коврик дует вентилятор.

— Нам так везёт, Бент, — говорит Тильте, — мы с каждым днём становимся всё красивее и красивее. Фотографы за нами не поспевают. Не успеют нас сфотографировать. как мы уже на десять лет моложе.

Она использует всё своё обаяние и улыбку, которыми в суровые зимы можно было бы растапливать лёд в фарватере.

Но на Бента это никак не действует.

— Тильте, — говорит он, — Питер, Ханс, что вы здесь делаете?

Ответ на такой вопрос занял бы слишком много времени. А времени у нас в обрез.

В это мгновение в разговор вступает Рикард.

— Я Рикард Три Льва, — объясняет он. — Хозяин этого замка и один из организаторов конференции. Это мои гости.

Эти слова приоткрывают нам новую сторону графа Рикарда, которая никогда не проявлялась на Финё. Он сейчас ведёт себя как человек, которому от рождения всё приносили на золотом блюде, а его крестьяне выполняли всю тяжёлую работу.

Тяжёлая работа в данном случае — это открывание шлагбаума, и полицейский Бент уже было собирается его открыть, но вдруг останавливается.

— Я ведь только что пропустил вас, — говорит он. — С графиней.

Бент поворачивает к нам монитор и показывает на висящую над шлагбаумом камеру.

— На всякий случай мы всех фотографируем.

Да, у человека на фотографии тёмные волосы и причёска Рикарда. Но если Рикард стройный и, можно сказать, тощий, то человек этот крепкий и мускулистый. К тому же у него такие усы, какие в Дании мало у кого есть, но которые нам с Тильте и Хансом, к сожалению, хорошо знакомы. У сидящей рядом графини пышные белокурые волосы, заплетённые в косы, она похожа на тирольскую молочницу.

— Тьфу ты, пропасть. — произносит граф. — Это же священник Финё!

И тут он окончательно доказывает, что полностью владеет ситуацией.

— Это ваши родители! Они забыли вернуть мне мою карточку с идентификационным номером.

Тильте притягивает к себе графа Рикарда.

— Ты видел маму с папой, — говорит она.

— Да, они ведь заходили в шлюпочный сарай. Им надо было проверить туннель. Вы же знаете: ваша мама отвечает за сигнализацию.

Мы все молчим. Положение осложняется. Полицейский Бент не хочет нас пропускать. А мама с папой уже проникли внутрь, возможно, и Чёрный Хенрик уже там.

Почти всё время нашего плавания на буксире Тильте молчала. Чутьё подсказывало мне, что кроме всего остального она погрузилась в размышления о будущем Якоба Бордурио. Но тут она наклоняется к окну будки.

— Бент, — говорит она. — Разве эти ворота — не самый ответственный пост? И если здесь всё будет в порядке, то разве тебя не наградят какой-нибудь медалью?

Голос её такой сладкий, что им можно было бы глазировать шоколадные конфеты.

— Ну, мне, в общем, что-то такое давали понять, — отвечает Бент.

— Например, «Медалью за заслуги», — продолжает Тильте. — Она чертовски хорошо будет выглядеть. На твоём пиджаке в крупную клетку. На том, в котором ты обычно ходишь в церковь. Но знаешь, Бент. Если они обнаружат, что ты пропустил маму с папой по чужим документам, то тебе не просто придётся распрощаться с медалью. Тебя либо уволят, либо переведут на остров Анхольт. Или, может быть, даже на Лэсё.

Повисает пауза.

— Тебе остаётся только пропустить нас, — подытоживает Тильте. — чтобы мы могли найти маму с папой и увезти их отсюда как можно быстрее. Пока их не нашёл кто-нибудь другой.

Шлагбаум поднимается, мы трогаемся с места.

♥

Когда мы медленно проезжаем по насыпи, я оглядываюсь. И замечаю нечто удивительное и тревожное.

Я вижу такси. Само по себе это не должно вызывать беспокойства, но машина приближается на очень большой скорости, как будто пассажиры заставляют шофёра нарушать все правила и рисковать водительскими правами. Машина останавливается перед шлагбаумом, и из неё выскакивают Анафлабия Бордерруд. Торкиль Торласиус, Александр Финкеблод и Бодиль Бегемот.

Двигаются они так, что издали всё это похоже на транс-танцы, но причина тому, очевидно, в их крайнем возбуждении. Они показывают в нашу сторону.

Со временем мы с Тильте убедились в том, что в основе духовных упражнений лежит способность человеческого сердца испытывать сострадание и уметь входить в положение других людей. Думаю, что я очень хорошо представляю, как чувствуют себя эти шесть человек — предполагаю, что Вера-секретарь и фру Торласиус-Дрёберт сидят в такси, готовые в любой момент выскочить — и каково им после всех многочисленных страданий, которые они претерпели за последние двадцать четыре часа! И хочу сказать, что мне действительно очень хотелось бы объяснить им, как можно помочь самому себе не упустить тот момент, когда дверь начинает приоткрываться, — тренируя душевное равновесие, терпимость и способность хотя бы на мгновение выйти из-под власти тех чувств, которые в настоящий момент заставляют их отплясывать перед шлагбаумом. Но я нахожусь за пределами зоны слышимости, мне видно, что их окружили полицейские, которые, несомненно, действуют в соответствии с современной философией безопасности, которая состоит в том, что лучше разрешать конфликты, чем пресекать их, и они явно пытаются образумить всю компанию. Тем не менее Анафлабия бьёт одного из них зонтиком, и я вижу, как другой полицейский опускается на колени — кажется, из-за того, что Торкиль Торласиус провёл хук правой в живот. В следующее мгновение, похоже, начинается общая потасовка. Последнее, что мы видим, проезжая по подъёмному мосту к воротам, это то, как Александр Финкеблод героическим усилием вырывается, бросается в воду и плывёт через ров.

Мы въезжаем в ворота и останавливаемся во дворе замка.

Всегда испытываешь некоторое волнение при виде тех мест, где твои близкие друзья — в данном случае граф Рикард — провели свои детские годы и впервые покурили травку. И следует напомнить, что Фильтхой — это настоящий замок, из тех, что предназначены для королей и королев. Двор замка величиной с футбольное поле, флигели размером с футбольные трибуны, при этом изобилуют позолотой, множеством надписей и орнаментов. Парадная лестница такой ширины, что случись пятидесяти гостям приехать одновременно, они вполне могли бы подняться к главному входу, держась за руки.

На этой лестнице находится ещё один пропускной пункт, и мы чувствуем облегчение и радость, когда видим, кто именно тут стоит. Конечно же, это Ларс и Катинка, наши добрые друзья из разведывательного управления полиции.

Радость наша объясняется, естественно, тем, что раз они тут стоят, значит Чёрный Хенрик никак не мог пробраться внутрь. Потому что если даже, мобилизовав всю свою фантазию, можно представить, что он проскочил мимо Синички и полицейского Бента, то совершенно невозможно, чтобы он смог пройти мимо Ларса с Катинкой. Вот сейчас Гитте и её белые дамы входят в замок вместе с четырьмя полицейскими, которые несут гроб Вибе из Рибе. и Ларс с Катинкой внимательно просматривают все документы — ясно, что случайности здесь невозможны.

Вопрос в том, удастся ли проникнуть внутрь нам. Ведь вполне можно представить, что с точки зрения Ларса с Катинкой происшедшее между ними и нами за последние двадцать четыре часа требует объяснений.

Мы с Тильте переглядываемся и без слов приходим к выводу, что готовы исповедоваться и честно рассказать всё, как есть. Я провожу рукой по волосам, облизываю губы и готовлюсь произнести несколько подходящих к случаю слов, чтобы всех успокоить.

Оба мы не сводим глаз с гроба, как будто хотим сказать последнее «прости» Вибе, и поэтому замечаем, что крышка гроба слегка подрагивает.

Видно, что и полицейские, которые несут гроб, обратили на это внимание, но приняли мудрое решение сделать вид, что всё в порядке, и их можно понять: разве все мы не склонны не замечать того, чему нет объяснения?

Мы с Тильте смотрим друг на друга.

Ситуация становится непредсказуемой. В таких случаях, если вы подобно нам с Тильте занимаетесь духовной практикой, неизбежно возникает желание попытаться восстановить душевное равновесие, и с этой целью мы проходим вдоль стены и садимся на стоящую в сторонке скамейку.

На скамейке сидит женщина, одетая в костюм, напоминающий стандартное одеяние волшебника, в островерхой шляпе, надвинутой на глаза. Одно из уязвимых мест всех религий состоит в том, что женщины, как правило, не занимают равного с мужчинами положения. Поэтому когда видишь женщину, явно занимающую какой-то высокий пост, испытываешь особенную радость и хочется выразить ей уважение, что я и делаю: несмотря на своё волнение, я кланяюсь ей.

При этом мне становится видно её лицо под шляпой. Это Вибе из Рибе.

Я беру руку Вибе. она холодна как кубик льда. Тильте стоит рядом со мной, она мгновенно всё понимает.

— Хенрик, — говорит она. — Он надел на неё один из костюмов Рикарда. А сам улёгся вместо неё в гроб.

Что ж, теперь важно завоевать сердца Ларса и Катинки.

В эту минуту у подножия лестницы останавливается такси, которое мы уже видели, и из машины выходят Анафлабия, Торласиус, Вера, жена Торласиуса, Александр Финкеблод и Бодиль Бегемот.

Нам не суждено узнать, как им всё-таки удалось проникнуть внутрь замка. Возможно, всё просто-напросто объясняется тем, что некоторые люди обладают огромной харизмой и тем качеством, которое, кажется, называется «внутреннее благородство», поэтому им не требуется бумаг, их и без них узнают, и передвигаются они — как вот сейчас по двору замка — так, будто имеют полное право находиться в любом месте.

Похоже, что для Ларса с Катинкой такое объяснение не является достаточно убедительным. Их можно понять: Александр Финкеблод побывал в воде. Как он оттуда выбрался, неизвестно, но в любом случае у него не было времени высушить одежду и принять ванну, которая могла бы помочь восстановить его выдающуюся, внушающую всяческое доверие внешность.

Считается, что в Дании есть несколько озёр, вода в которых круглый год кристально чистая — думаю, на самом деле такие озёра можно найти только на Финё. У обычного датского водоёма есть своё хорошее и своё плохое время, и в плохое он напоминает силосохранилище или навозную яму, и именно такой период сейчас и переживает озеро замка Фильтхой. Так что Александр Финкеблод выглядит так, что родная мать испугалась бы, и когда Ларс с Катинкой замечают его, Торласиуса и Анафлабию, они срываются с места, как будто прозвучал сигнал к старту в финальном heat.

Это означает, что перед Тильте, Баскером, Хансом, Ашанти, Якобом Бордурио, Афиной Палладой и мной путь в эпицентр Великого Синода свободен.

♥

Зал, в который мы попадаем, хорошо знаком нам по маминому с папой файлу, мы о нём ни на минуту не забывали в течение последних двенадцати часов — или сколько там всё это уже длится. Зал оказывается даже более величественным, чем мы себе представляли. Многие из клиентов Леоноры Гэнефрюд, по-моему, вполне могли бы выбрать это место в качестве декорации для своих культурно-сексуальных упражнений — высокие потолки, как в соборе, а вечером великолепный вид на закат над Эресунном.

Витрины также оказываются больше, чем нам казалось, и свет, идущий от них, ещё более ослепителен.

И вот что ещё впечатляет: в непосредственной близи мы наблюдаем восемьсот человек со всего мира, которые тщательнейшим образом продумали своё одеяние для сегодняшнего мероприятия.

Тем не менее это не самое сильное впечатление. Самое сильное, то, что буквально сбивает нас с ног, это атмосфера.

Следует уточнить, что не все восемьсот человек в одинаковой степени создают эту атмосферу. Скорее всего, в этой компании присутствуют и люди, которые оказались здесь, потому что религия для них — средство к существованию, и которые вполне могли бы заниматься чем-то другим и, может быть, так им и следовало бы поступить — для их же блага. Но неважно, что здесь в том числе есть и неудачники, которые всегда есть в любой команде, хотя приглашённые тщательно отбирались, всё равно — в этом зале так много людей, которые уже нашли нужную дверь, ту, которая ведёт к свободе, и она после них осталась приоткрытой — чувствуется, как тебя туда затягивает, вот это-то и производит на нас впечатление. Если вы представите себе сообразительность Тильте и способность моей прабабушки понять даже таких типов, как Александр Финкеблод и Кай Молестер, и если вы помножите эти два качества на сто пятьдесят тысяч, то вы сможете хотя бы приблизительно представить себе атмосферу перед началом Великого Синода. Это атмосфера, которую, будь у вас под рукой нож для торта, можно было бы нарезать большими ломтями.

Сцена находится далеко от меня, тем не менее я ни секунды не сомневаюсь в том, что на неё выходит Конни.

Пульс у меня учащается до двухсот-трёхсот, так что из-за бурления крови я слышу не все слова, но понимаю, что она представляется как одна из ведущих, отвечающих за музыкальную часть, и её соведущий — тут она машет рукой, приветствуя его — граф Рикард Три Льва.

В этот момент меня можно сбить с ног пёрышком. К счастью, никаких пёрышек и никого, кто был бы заинтересован в том, чтобы сбить меня с ног, поблизости нет — я невидим в толпе. Присутствие духа я потерял вовсе не из-за того, что Конни стала музыкальной ведущей такого мероприятия, хотя ей всего четырнадцать лет, — в этом нет ничего странного. Отныне я не жду от Конни ничего другого, кроме бесконечных подтверждений того, что наши галактики страшно далеки друг от друга. Меня удивляет, как организаторам могла прийти в голову мысль поставить первым номером Рикарда.

Я не успеваю понять, что же их к этому побудило, потому что Рикард выходит на сцену, на нём какое-то одеяние, больше всего напоминающее ночную рубашку Оле Лукойе, и башмаки с длинными носами.

Это зрелище, от которого при обычных обстоятельствах невозможно было бы оторваться. Но последующие события заставляют меня это сделать.

Четверо полицейских ставят гроб Вибе на три стула, и над гробом склоняется высокий индус в платье, чем-то напоминающем наряд графа Рикарда, и мы с Тильте тут же понимаем, что это. должно быть, американско-индийский гуру Гитте — Да Свит Лав Ананда, который собирается благословить Вибе и помочь ей перейти, наконец, в посмертное состояние.

Мы срываемся с места. Но добежать не успеваем. Гитте снимает крышку с гроба. Да Свит Лав Ананда кладёт руку на лоб покойника и начинает что-то нашёптывать. Потом он убирает руку. И делает это отнюдь не с тем достоинством, с которым он её возложил, он отдёргивает её так, словно коснулся оголённого провода под напряжением.

Из гроба поднимается Чёрный Хенрик.

Он бледен, кожа его почти такого же цвета, что и его волосы. И понятно почему. Холодильная установка в гробу настроена так, чтобы поддерживать температуру покойного чуть выше точки замерзания.

Кто-то из стоящих поблизости журналистов почуял неладное. Несколько раз щёлкают вспышки. Телевизионные камеры одна за другой поворачиваются к Хенрику.

Он выбирается из гроба. Не с той элегантностью, которую он при обычных обстоятельствах мог бы продемонстрировать, но достаточно быстро, чтобы успеть нырнуть в толпу прежде, чем мы добегаем до него.

Я маленького роста, поэтому мне легко, встав на колени и взглянув на происходящее снизу, увидеть, куда направляемся Хенрик, и броситься за ним. Он бежит к открытой двери, за которой куда-то вверх ведёт лестница, я несусь за ним и настигаю его на следующем этаже.

Мы оказываемся на галерее, откуда видно весь зал — это хоры, ведь прежде здесь была церковь. Перед нами старый орган.

Хенрик замечает меня, оборачивается и идёт мне навстречу. Я отступаю за орган. Хенрик разминает пальцы после пребывания в гробу. Я вспоминаю о ста двадцати восьми крысах.

— Хенрик, — говорю я, — не стоит делать того, о чём ты мог бы пожалеть.

Такое замечание вряд ли способно произвести на собеседника сильное впечатление, в отличие, например, от моего замечания о затылке Конни. Но тем не менее Хенрик останавливается и внимательно смотрит на меня.

— Мы знакомы? — спрашивает он.

— Можем познакомиться, — отвечаю я. — Мир прекрасен и удивителен. Впереди у всех нас новые дружеские встречи.

Все эти соображения его нисколько не интересуют. Он продолжает плавно перемещаться в мою сторону.

На него падает тень. Тень моего брата Ханса. В следующую секунду Ханс опускает руки на плечи Хенрика и стискивает его.

Хотя, как я уже говорил, абсолютное большинство людей считает, что в моём брате есть что-то от принца, тем не менее, если речь идёт о защите слабых и невиновных от злодеев, то Ханс начинает походить скорее на чудовище Франкенштейна, и всем становится ясно, что, когда он покончит со своим противником, останутся лишь волосы, ногти и горстка костной муки. Вот такое чудовище он сейчас и напоминает.

Хенрик это осознаёт, и поэтому нисколько не сопротивляется.

— Если позволите? — спрашиваю я.

Я обыскиваю Хенрика. Нахожу лишь маленький плоский фотоаппарат.

Но я-то надеялся найти пульт дистанционного управления. Невозможно поверить, что такой человек, как Хенрик, побывал в тайном туннеле, с портфелем, набитым взрывчаткой, для того, чтобы в спокойной обстановке опробовать новые методы борьбы с крысами.

— Хенрик, — говорю я. — Не могли бы вы нам сказать, где спрятали взрывчатку?

Он улыбается. В улыбке его отсутствуют теплота и понимание, которые так хочется видеть у взрослых.

— Узнаешь через минуту, — отвечает он.

Положение непростое. Я смотрю вниз на собравшихся в зале. Участники заняли места, повернулись к сцене. Внимание всех приковано к Рикарду Три Льва.

— Хочу напомнить вам, какие слова Гёте произнёс на смертном одре, — говорит Рикард.

Это он позаимствовал у Тильте, она когда-то сделала длиннющий список последних слов разных людей перед смертью, она обожает читать его вслух и предлагает всем подумать, каковы будут их последние слова. В настоящий момент мне бы хотелось услышать что-нибудь более жизнеутверждающее, но меня никто не спрашивал.

— «Больше света», — произносит Рикард.

В этот миг всё вокруг освещается. Рикард уделил много внимания освещению, его и так было прекрасно видно, но теперь сцену заливают ещё дополнительные двадцать киловатт. Я замечаю маму с папой, они стоят сбоку от сцены.

Мы с Хансом и Хенриком слышим голос с лестницы позади нас — это голос Тильте.

— Хенрик, — говорит она. — Твоя мама хочет поговорить с тобой.

За спиной Тильте возвышается фигура женщины. Это епископ Грено, Анафлабия Бордерруд.

Есть женщины, которых трудно представить в окружении детей и мужа. Не имею в виду ничего плохого, просто они — подобно, например. Жанне д’Арк, Терезе Авильской или Леоноре Гэнефрюд — рождены для великих свершений, и у них нет времени возиться с непромокаемыми детскими штанишками и ходить на родительские собрания.

Но если оказывается, что у Анафлабии есть сын, которого она качала на коленях, пухлые щёчки которого целовала, то меня нисколько не удивляет, что этим сыном оказался Хенрик. Заметно, что они похожи своим непреклонным характером. Проступает и физиогномическое сходство, какая-то твёрдость в подбородке, который как будто изготовлен из листового железа на верфи Финё.

Но вовсе не материнская любовь Анафлабии выходит в это мгновение на первый план.

— Хенрик, — говорит она. — Это правда? Ты сделал эту дурацкую бомбу?

Изменение, происходящее с Хенриком, столь радикально, что понимаешь: бороться с чувствами, которые даже у взрослого мужчины вызывает мать, внутри которой живёт крестоносец, невозможно. Его тело начинает подрагивать, и становится ясно, что более всего ему сейчас хочется куда-нибудь спрятаться, чтобы остаться в живых.

Но Ханс крепко его держит. А Анафлабия приближается.

— Мама, — шепчет Хенрик, — Ты же говорила, что все другие религии — изобретения дьявола.

Теперь в его голосе слышны слёзы.

— Хенрик, — говорит Анафлабия. — Сейчас же отключи бомбу!

Слёзы катятся по щекам Хенрика.

— Слишком поздно, — говорит он. — Она с часовым механизмом. Экранированным. Прикреплена к ящику в подвале. Но, мама, это совсем маленькая бомба. Да и взорвутся всего лишь какие-то языческие сокровища.

Анафлабия не сводит с него глаз. Хотя материнская любовь безгранична, она не застрахована от паралича.

— А сюда-то ты зачем пришёл? — спрашивает она.

Хенрик вытирает глаза.

— Я хотел сделать фотографии. На память, для моего альбома. Чтобы когда-нибудь показать его своим детям. Твоим внукам, мамочка.

♥

Знаю, чтó многие, включая и Тильте, сказали бы в подобной ситуации. Они бы сказали, что происходящее, конечно же, трагично, но одновременно предоставляет удивительную возможность задуматься о том, что всё вокруг нас в любой момент может взлететь на воздух. И если уж всё пойдёт из рук вон плохо, то есть, если бомба Хенрика окажется страшнее, чем он говорит, то кое-кто из нас тоже взлетит на воздух. На этот счёт все великие религии придерживаются мнения, что лучшая смерть — это если при ней присутствуют один или парочка святых, которые могут свободно входить в великую дверь и выходить из неё, словно это вращающаяся дверь в магазине мужской одежды «Финё».

Поэтому мне как-то неудобно признаваться, что такой прекрасной возможностью я пользоваться не собираюсь. И тут за дело берутся мои ноги. Хочу пояснить: весь опыт футбольного духовного пути говорит о том, что при определённых обстоятельствах большая часть высшего сознания концентрируется в ногах.

Я слетаю с лестницы, несусь через зал, пробегаю мимо охранников, читая по пути их мысли. Они думают, что я какой-нибудь мальчик-певчий, или послушник, или религиозный аналог тех мальчиков, которые подбирают мячи на Уимблдонском турнире. И вот я уже стою перед мамой.

События, которые мама пережила за то время, что я её не видел, не прошли для неё бесследно. Нет сомнений, что она повидала такое, с чем не смог бы справиться даже самый крутой крем против морщин. Складки, которые залегли у неё на лбу, никуда не денутся, если мы останемся в живых после бомбы Хенрика. И сейчас, когда она видит меня, они становятся ещё чуть-чуть глубже.

— Мама, — говорю я, — под полом заложена взрывчатка, она на дне ящика, ты можешь спустить ящик по туннелю?

Большинству из нас время от времени приходится вести серьёзные разговоры со своими матерями. Но не так уж часто приходится просить собственную мать попрощаться с двумястами миллионами и сесть на четыре года в тюрьму с возможным сокращением срока на год за хорошее поведение. Но именно об этом я сейчас и прошу маму, ведь ей придётся объяснять, почему в туннеле хозяйственное мыло и что за фокус они с отцом задумали, и она это понимает. Она смотрит на меня, я бы сказал, диким взглядом.

— Не могу, — говорит она.

Скажу как есть. Я чувствую разочарование. Ведь что такое двести миллионов и четыре года за решёткой по сравнению с тем, что можно порадовать нас с Тильте и Хансом, а также четыре всемирные религии, спасти побрякушки на миллиард крон, да и вообще хотя бы немного навести порядок в созданной ими же самими неразберихе?

— Мы будем навещать вас, — говорю я. — Папа сможет помогать тюремному священнику. А ты — играть на органе во время службы. Я слышал, что в тюрьме строгого режима на Лэсё теперь новый орган. Говорят, что из-за этого некоторые заключённые не хотят возвращаться домой, хотя они уже отсидели свой срок.

Она качает головой.

— Не в этом дело.

Я отваживаюсь оглянуться назад. К нам с мамой теперь приковано внимание всего зала. И это не какое-нибудь поверхностное внимание, оно гораздо больше того интереса, который был прикован ко мне, когда меня обманом выманили на сцену конкурса «Мистер Финё». И хотя я всего лишь мельком взглянул вокруг, я кое-что замечаю. Я понимаю, что собравшиеся здесь достойные люди, естественно, очень хотят знать, как же обстоит дело с духовностью в Дании. Пока что они увидели только Конни, на которую, конечно же, приятно посмотреть, но всё-таки она всего лишь восходящая звезда четырнадцати лет отроду, потом они увидели графа Рикарда Три Льва, и теперь вот нас с мамой.

— У тебя должен быть пульт дистанционного управления, — говорю я.

— Он остался в лодке, — отвечает мама.

У меня темнеет в глазах.

— Но ведь должно же быть какое-то устройство, реагирующее на голос, — кричу я. — Так всегда было.

Какие-то бурные чувства кипят в маме, но она ничего не говорит. И тут я понимаю, в чём беда.

— «Солитудевай», — говорю я. — Эта мелодия всё и приводит в действие.

Мама кивает. На её лице написано отчаяние. И я её понимаю. Конечно же, это давняя травма. С тех времён, когда Бермуда Свартбаг заставила её спеть перед съездом пасторов североютландского амта.

— На пути духовного развития, — говорю я, — никто из нас не может обойтись без великих жертв.

Я говорю это и вижу, как в душе мамы что-то встаёт на место. И чувствую, что между нею и мной за последние дни произошло какое-то изменение в сфере того, что, наверное, можно назвать «распределением ответственности».

Мама оборачивается к витрине. И поёт.

Она успевает спеть лишь первые такты. И тут я чувствую под ногами вибрацию. Не исключено, что только мама, папа, я и Тильте замечаем её. Но я точно знаю, что подземный ящик с бомбой Хенрика уже сдвинулся с места и скользит по туннелю.

Осталась только одна проблема. Как такие чуткие люди как Папа Римский, Далай-лама, Семнадцатый Кармапа, Великий муфтий Лахора и Её Величество королева отреагируют на взрыв бомбы через несколько секунд?

И тут у меня возникает идея. Будет слишком нескромно назвать её божественным вдохновением непосредственно от Святого Духа. Но это надёжная и плодотворная мысль.

Я оборачиваюсь к залу.

— Ваши превосходительства, — кричу я. — Я с острова Финё. У нас принято приветствовать гостей нашим знаменитым салютом.

Здесь я делаю короткую паузу, чтобы синхронисты смогли меня перевести.

— Прежде это был военный салют. Но теперь он означает: Мир Божий в сердцах и добро пожаловать!

И тут до нас доносится взрыв. Сначала в окнах шлюпочного сарая вспыхивает свет, вслед за этим из окон и дверей вырывается белый дым. Затем крыша поднимается в воздух, и всё деревянное здание складывается как карточный домик.

На мгновение в зале наступает тишина. А потом все разом начинают аплодировать.

Я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть. В следующее мгновение меня окружают охранники, и я чувствую, что они отказались от гипотезы, что я мальчик с Уимблдонского турнира, и склоняются теперь к предположению, что я какой-то религиозный хулиган, которого надо незаметно для всех разрезать на мелкие кусочки.

Но едва они успевают схватить меня, как тут же отпускают и отступают в сторону. Передо мной оказывается Конни. Она кладёт руку мне на плечо и обращается к залу.

— Большое спасибо за это приветствие с Финё, — говорит она. — А сейчас я хочу объявить следующую песню. Я спою о любви. Мне кажется, что «любовь» — это самое главное слово на этой конференции.

Я поднимаю голову. Затылок Конни находится менее чем в пятидесяти сантиметрах.

— Для всех великих религий любовь является главным словом. Все понимают, что, хотя прийти к ней трудно и хотя человеку надо многое преодолеть, всё равно любовь — это то, к чему мы приходим. Это естественное состояние человека.

Я смотрю на неё, она смотрит мне прямо в глаза.

Я не то чтобы ухожу — идти я не в состоянии. Я просачиваюсь куда-то, словно сильно разбавленная жидкость. За моей спиной Конни говорит ещё что-то, кажется, она приветствует глав государств, религиозных лидеров и королеву, но я не различаю всех слов, я могу лишь молиться, чтобы мои ноги футболиста вынесли меня в холл, и молитва моя оказалась услышана: я оказываюсь именно там и падаю на первый подвернувшийся мне диван.

♥

Если бы поблизости оказался врач, он предписал бы мне пять минут покоя — мне нужно прийти в себя. Но приходится это отложить. Потому что на соседнем диване уже кто-то сидит. Я всё же понемногу восстанавливаюсь и вижу, что это Торкиль Толасиус, его жена, Вера-секретарь и Анафлабия Бордерруд. У Анафлабии на коленях сидит Чёрный Хенрик. Рядом с ними стоят Катанка и Ларс. Глаза у них блестят, но взгляд при этом отсутствующий, как у людей, которым только что напомнили, что конец их дней может наступить в любой момент.

В руках у Катанки позвякивают наручники. Хенрик сейчас будет арестован.

Мне не кажется удивительным, что Анафлабия первой приходит в себя.

— Есть ли в судебной практике прецедент отбывания наказания дома у матери? — спрашивает она.

— Разве что последнюю часть срока, — отвечает Катанка. — Если психиатры не будут против.

Все смотрят на Торкиля Торласиуса. Он явно не в восторге от этой идеи.

— Он собирался всё взорвать, — говорит он. — У него определённо не все дома.

— В глубине души он хороший мальчик, — говорит Анафлабия. — Он просто сбился с пути.

Она прижимает Хенрика к себе, тот кладёт голову ей на плечо.

— Потом вернёмся к этому вопросу, — говорит Торкиль Торласиус. — Посмотрим на его поведение в тюрьме. Наверное, что-то можно будет сделать.

Его взгляд останавливается на мне. Я, скорее всего, всё ещё переживаю глубокое потрясение. Но в его голосе мне слышится то, что вполне можно принять за доброжелательность.

— Твоя роль во всём этом, мой мальчик, мне не вполне ясна. Но, как специалист, я вижу все признаки того, что со временем тебе удастся покинуть преступный мир, отказаться от наркотиков и вернуться в общество.

— Большое вам спасибо, — говорю я.

— Атмосфера здесь, — продолжает Торласиус. — В этом здании. Я ещё не успел всё проанализировать. Но она совершенно особая. Хочу сказать, в этом зале есть такие одарённые личности, которые по своему уровню вполне могут сравниться с врачами-ординаторами новой областной больницы Орхуса.

Я чувствую, что уже достаточно собрался с силами, чтобы ещё раз преодолеть расстояние в пятьдесят метров. В тот момент, когда я поднимаюсь с дивана, к компании присоединяется ещё один человек. Это приковылял и упал на диван Александр Финкеблод.

— Я опасаюсь за свой рассудок, — говорит он.

Страх этот можно считать вполне обоснованным. Но что-то со мной произошло, возможно, дело в затылке Конни, который оказался так близко, возможно, в её словах, возможно, я просто чувствую громадное облегчение. Во всяком случае, меня внезапно охватывает нежность — к ним ко всем. И чтобы вы поняли, насколько глубокое это чувство, скажу, что в эту минуту я и Кая Молестера оставил бы в живых, случись ему тут оказаться. И чувство это распространяется даже на Александра Финкеблода.

— Из-за всей этой грязи, — при этих словах он пытается смахнуть некоторые из тех комьев, которые до сих пор украшают его лицо, — моё зрение как-то ухудшилось. Так что когда я сажусь и достаю салфетку, чтобы привести себя в порядок, я случайно задеваю какую-то женщину, которая сидит на скамейке рядом со мной. И тут случается ужасное — она падает на землю. Я обращаюсь к ней. Она не отвечает. Я прикасаюсь к ней. Она мертва! И вдруг я понимаю, что это уже третий раз за двадцать четыре часа. Может, на мне лежит какое-то проклятие? Что я — один из тех людей, при виде которых все остальные сразу умирают?

— Александр, — говорю я. — Вы вовсе не такой человек. Я бы сказал, что вы человек, при виде которого у многих возникает мысль, что им есть чем заняться. Особенно если учесть то, как вы сейчас выглядите. Но та дама на скамейке, да и остальные — они уже были мертвы.

Александр смотрит на меня.

— Я подумал, — говорит он, — что, может быть, до сих пор не очень обращал внимание на положительные — пусть и не многие, но положительные — стороны общения с детьми.

Я встаю. Ноги дрожат уже не так сильно. Мне нужно глотнуть свежего воздуха.

♥

На первый взгляд, в холле больше никого нет, кроме охранников, но вдруг между двумя колоннами мелькнули какие-то фигуры — это Тильте и Якоб Аквинас, они меня не видят.

— Тильте. — говорит Якоб, — последние часы изменили меня. Я увидел кое-что в себе и в твоей семье, и понял, что всё-таки не гожусь для роли священника.

Тильте целует его.

Не считаю, что прилично стоять и смотреть, как твоя сестра целует своего друга. Я не двигаюсь с места лишь потому, что не могу оторвать взгляд от руки Якоба на спине Тильте — она больше не перебирает чётки.

— Якоб. — говорит Тильте, — если ты хочешь и дальше двигаться в сторону двери, особенно если ты собираешься вернуться в светскую жизнь, ты ни в коем случае не должен переставать молиться — даже когда целуешься. Давай попробуем?

Тут я отворачиваюсь и тихонько ухожу.

Я пересекаю двор замка. Якоб и Тильте догоняют меня, за ними — Ханс, Ашанти и Баскер. Мы молча проходим по насыпи и мимо шлагбаума. За стеклом в будке дремлет полицейский Бент, а на коленях у него Синичка. Мы проскальзываем мимо них и идём дальше по дорожке вдоль кромки воды.

Впереди справа припаркован автомобиль — «мазерати». Мы сворачиваем на тропинку и, пробравшись через кусты, оказываемся перед скамейкой, на которой сидит судовладелец Поуль Беллерад, вооружённый биноклем. Рядом с ним стоят два бритоголовых охранника, один из них вытирает судовладельцу глаза носовым платком, другой разминает ему плечи.

Заслышав шаги, Беллерад оборачивается, во взгляде его загорается огонёк надежды, который при виде нас сразу же гаснет. Он надеялся увидеть Хенрика.

— Поуль, — говорю я, — мне хотелось бы вас кое о чём спросить.

Он без всякого интереса смотрит на меня.

— Глава похоронного бюро на острове Финё. Бермуда Свартбаг Янсон, друг нашей семьи и популярная личность во всей Дании, знаменитая тем, что хоронит людей так, будто собирает их на придворный бал. утверждает, что существуют только три мотива, которые могут заставить людей задумать что-то действительно отвратительное — это религия, секс и деньги. Насчёт религии и секса мне всё понятно. Но вот деньги…

Тут наша компания пополняется. За спиной Беллерада вырастают Альберт Винглад, Ларс и Катинка. У Катинки в руках три пары наручников. Наверное, у неё где-то под рукой целый ящик с наручниками, в последние двадцать четыре часа они у неё никак не кончаются — как сосиски в киоске.

Судовладелец поднимается с места. Смотрит на меня.

— А, это ты, с цветами, — говорит он. — Кто ты, собственно говоря, такой?

— Жертва, — отвечаю я. — Обстоятельств.

Щёлкают наручники.

— Возможно, деньги и не лучший мотив. — говорит Беллерад. — Но он самый чистый. Подумай над этим.

Его уводят.

Альберт Винглад остаётся с нами, из контейнера с неприкосновенным запасом он достаёт десять-двенадцать бутербродов, чтобы немного подкрепиться.

— На самом деле, в этом нет никакого смысла, — сообщает он нам.

Мы бросаем на него вопросительный взгляд. Возможно, он хочет сказать: какой смысл есть бутерброды, если всё равно через пять минут снова проголодаешься.

— Аресты. Уголовные дела. Тюремные заключения. Какой смысл? Всегда найдутся другие, они уже наготове. Чего-то мы всё-таки не поняли…

Говорит он в первую очередь сам с собой.

— Её Величество хочет поблагодарить вас, — сообщает он. — Давайте я вас подвезу. Вот только дожую что осталось.

Все уходят вперёд, мы с ним остаёмся вдвоём.

— Альберт, — говорю я. — Полагаю, нам с Тильте нужна помощь, чтобы мы не наговорили лишнего всем тем журналистам, которые через минуту облепят нас как мухи. Мы ведь можем случайно рассказать такую историю, что у общественности сложится превратное представление, будто полиция и разведывательное управление проспали всё на свете, позволили обвести себя вокруг пальца и преподать себе урок — а всему виной маленький мальчик и его сестра.

Он смотрит на меня, не сводя глаз, и больше не жуёт.

— Мы с Тильте будем немы как рыбы, если вы поклянётесь, если дадите честное слово, скажете «будь я проклят», если ваших родителей не отпустят без всяких последствий.

Он прожёвывает и сглатывает. Потом подносит палец к складкам подбородка.

— Клянусь, — говорит он. — Честное слово. Будь я проклят.

♥

В сказках бывает так, что когда ты оказываешься перед королевой, которая хочет поблагодарить тебя за услугу, то можно попросить её выполнить какое-нибудь желание. В настоящий момент у меня в голове крутится лишь одна мысль — попросить её быть моим личным спонсором, когда я стану профессионалом. Но стоит вспомнить о том, что мы только что спасли драгоценностей на миллиард и что Конни говорила о любви, глядя мне прямо в глаза, как такое желание сразу кажется чем-то несерьёзным, так что я молчу, переминаясь с ноги на ногу. Слово берёт Тильте.

— Ваше Величество, — говорит она, — один мой знакомый с большой долей вероятности является дворянином, притом, что сам об этом не знает. Возможно ли получить для него титул?

Королева задумчиво смотрит на Тильте.

— Решение по таким вопросам принимает Дворянское общество вместе с Государственным архивом, — отвечает она. — Двор не имеет к этому отношения.

Тильте подходит к ней ближе.

— Ваше слово будет иметь решающее значение, — говорит она. — Если я представлю необходимые документы. В частности, выписки из церковных книг.

Я смотрю на королеву. Она как будто смягчается. На неё действует очарование Тильте.

— Вам дадут мой прямой номер, — говорит она. — Позвоните мне в Амалиенборг. Возможно, мы сможем be pooling our resources.

Мы снова в зале. Я оглядываюсь по сторонам, изучаю костюмы и головные уборы. Смотрю на Конни, которая сидит рядом со мной. Папа с мамой сидят впереди нас. Мы с ними ещё не успели толком посмотреть друг другу в глаза. Я наклоняюсь вперёд.

— Мама, папа, — шепчу я, — не знаю, удастся ли нам когда-либо уладить всё это, не очень уверен, существует много примеров тому, что детям так и не удалось простить своих родителей. Но мы сделаем маленький шаг в нужном направлении, если вы скажете, случайно ли у Ашанти оказался номер телефона Ханса и почему она позвонила именно нам, чтобы мы забрали её на площади Блогор.

Оборачивается ко мне отец, и ответ даётся ему нелегко.

— Мы с мамой встретились с ней во время подготовки всего этого. И решили, что если Хансу с кем-то и может повезти, так это с такой девушкой.

— Я, конечно, потрясён, — говорю я. — Тем, что снова не обошлось без вас. Но ценю вашу искренность.

В зале становится тихо. Начинается Великий Синод. Собралось так много людей, которые с лёгкостью могут ходить через дверь, словно это распахнутые ворота амбара. Конни берёт меня за руку. Я смотрю на собравшихся в зале, на Ханса и Ашанти, на Тильте, на Конни. На Афину Палладу, которая, слава Богу, сидит, а не стоит. Я заметил, как Тильте что-то шепнула ей на ухо, и видно, что сказанное произвело на неё сильное впечатление.

Может быть, дело в атмосфере зала. Но внезапно я вижу слонов внутри всех этих людей.

Это красивые животные. Но с ними нелегко. За ними наверняка надо постоянно ухаживать. Одной только еды — страшно подумать…

Я счастлив, что познакомился с ними. И благодарен судьбе за то, что сам я всего лишь четырнадцатилетний мальчик, у которого нет слона, а есть только ноги футболиста и врождённая скромность, которую я старательно пестую. И маленький фокстерьер. Я глажу Баскера по спине.

— Баскер, — шепчу я. — Ты чувствуешь дверь?