1

Ресторан «Copenhagen Dolce Vita» находился в бельэтаже здания, окна которого выходили на то место, что некогда называлось площадью Конгенс Нюторв.

Каспер никогда не сомневался в том, что духовные искания и еда каким-то образом связаны и что если хочешь приблизиться к Царству Небесному, то, в принципе, существует два пути: можно либо морить себя голодом, либо предаваться обжорству.

Великие религиозные традиции довели до совершенства обе эти крайности. Первые пустынники и пустынницы вполне могли выглядеть так, будто носили скелеты поверх одежды, даосы советовали: «Empty the mind and fill the belly», а многие из тибетских «неподвижных звезд» Дзогчена и Махамудры напоминали членов правления Клуба обжор. Будда в свое время предложил путь к достижению золотой середины между двумя крайностями, ее-то Каспер и искал — сегодня, как и много раз прежде, в этом самом месте — у Бобека Лайсемеера, где еда была похожа на цирк прежних времен: сплошная одухотворенность, временами повергающая в шок, нечто среднее между тончайшей эквилибристикой и полной безответственностью.

И тем не менее какая-то точка между сердцем и solar plexus никак не давала ему почувствовать себя комфортно — и никогда в этой жизни не даст. Та точка, которая знает, что если уж ты родился цыганом, то в подобной обстановке — в окружении золотого и белого, и дамаста, и доходов, которые ни при каких обстоятельствах не могут уменьшиться даже до миллиона, — всегда будешь чувствовать, что попал не туда.

Однако он продолжал сюда возвращаться. Потому что так уж тут кормили, а тот, кто стремится к Божественному, должен испробовать все пути. И еще потому, что в шеф-поваре Каспер всегда слышал самого себя: мальчишку-пролетария, который был рожден, чтобы выступать на ярмарках, и который всю свою жизнь пытается понять, почему судьба облачила его в белую форму и поварской колпак и сделала из него любимца высшего общества, поставив, словно первосвященника, перед алтарем, посвященным еде.

Каспер посмотрел на воду за окнами.

Двумя часами раньше, когда он проснулся, вокруг была кромешная тьма. Он спустился с чердака и подошел к вагончику — внутри никого не было. Хотел было открыть дверь, но оказалось, что ручка обмотана стальной проволокой, он чиркнул спичкой — на проволоке висела пломба с надписью «Копенгагенская полиция». Он сломал пломбу. Войдя в вагончик, зажег еще одну спичку. Они прибрались за собой. Как при бальзамировании трупа: снаружи все в полном порядке, а внутри уже ничего не осталось. Его скрипка исчезла, плоский сейф был открыт — бумаги они забрали. «Клавирной книжечки» на полке тоже не было.

Но одежду его не тронули. Он взял костюм, ботинки, полотенце и туалетные принадлежности. Оторвал небольшой кусочек картона от обложки «Фюнского детства» Карла Нильсена. Погасил свет, вставил кусочек картона в дверь на уровне колена. Сложил как мог две половинки пломбы.

В том корпусе, где находились душевые кабины, он принял душ и побрился сначала электрической, а потом безопасной бритвой. На лице, которое он видел в зеркале, были заметны следы возраста и того, что ему за всю его жизнь пришлось от пяти до семи тысяч раз накладывать полный грим.

Как-то раз за его спиной стояла Стине. Она коснулась ладонями его лица. Посмотрела на него в зеркало.

— Есть что-то от Спасителя, — сказала она. — И что-то от «Крестьянского парня в закладе». Что-то от графа Данило из «Веселой вдовы».

Ему очень хотелось попрощаться с Даффи, но риск был слишком велик. Если полицейские ждали его, то, скорее всего, у ворот. Он вошел в конюшню.

Лампочка под потолком так и горела, он взял несколько яблок из ящика и подошел к стойлу Роселил. Лошадь скакнула ему навстречу, словно девочка, которая просит поиграть с ней. Он положил руки ей на шею. Через две недели ее усыпят.

Где-то в темноте что-то шевельнулось — явно не лошадь.

Каспер отодвинул двойной засов стойла. Сейчас он распахнет дверцу, загудит, словно огромный шершень, и Роселил полетит им в лоб, словно шестисоткилограммовый снаряд.

Из темноты вышел Даффи. Как ему удалось так затаиться?

Даффи подошел к стойлу. Задвинул засов. Положил скрипку, документы и «Клавирную книжечку» на балку перед Каспером.

— Я надел длинное пальто. И вошел с ними в вагончик. Вот то, что удалось спасти.

Рука сторожа исчезла. Пропала из поля зрения. Снова появилась с яблоком.

— Тот твой приговор, — спросил Каспер, — за что тебя осудили?

— За три миллиона, взятых у Нюдаля. Посреди бела ДНЯ.

Когда-то Каспер пытался подарить Стине кольцо из магазина Маркуса Нюдаля, но она так и не согласилась — трудно или даже невозможно было заставить ее принять подарок. Но посещение магазина произвело на него большое впечатление. Магазин находился на Ню Эстергаде. У входа стояли два охранника. Украшения и часы лежали в витринах из пуленепробиваемого стекла, готовых тотчас опуститься под пол в несгораемые сейфы, если только кто-нибудь зашуршит пакетиком от конфет.

— А профессия, — продолжал Каспер, — от которой тебе пришлось отказаться? Чем ты занимался?

— Я был учеником Бораса.

Борас был Иоганном Себастьяном Бахом всех воров-джентльменов. У него был один ученик — апостол, наследник дхармы. Что-то зашевелилось в памяти Каспера. Наследник уже было становился продолжателем дела. И вдруг неожиданно исчез.

Он открыл футляр, скрипка была в целости и сохранности.

— Зачем было идти на такой риск?

Сторож остановился в дверях. Он оглядывал конюшню.

— Они отправятся на выпас, — сказал он. — Я купил их сегодня утром. За те деньги, что заплатили бы бойни и школы верховой езды минус счет от ветеринара. Перед смертью Бораса мы с ним несколько раз серьезно беседовали. Я понимал, что он оставляет мне завещание. Выкупать животных я начал еще тогда. Не так-то это было легко — на доходы ученика. Он сказал мне: «Тебе надо взять себя в руки, Даффи, жизнь — это не молитвенное собрание».

— Как красиво, — сказал Каспер, — ты совершил доброе дело. Но у меня тоже есть свои детские травмы, мне трудно просто так что-нибудь принять — всегда что-нибудь написано петитом, что это может быть в данном случае?

Он разговаривал с пустым дверным проемом и с лошадью. Даффи исчез.

Он смотрел на воду. Перед ним была гладкая поверхность, от того места, где когда-то была обрамленная деревьями круглая площадь, и до Национального банка.

Конную статую Кристиана V — убрали. На тротуаре у самой ограды камерный оркестр играл наиболее аппетитные кусочки из Бранденбургских концертов — начало весенне-летней развлекательной программы Копенгагенского муниципалитета. Вокруг музыкантов текли потоки людей, ручейками вливаясь в городскую ночь, как будто им в жизни были предопределены какая-то миссия и какое-то направление.

Закрыв глаза, он вслушался в музыку. В окружающее пространство. В нем таилось такое количество страха, что хватило бы на целую лечебницу невротиков.

Потом он открыл глаза и посмотрел на воду. Все это никак не было похоже на конец света, Помпеи, Санторини, Всемирный потоп. Это ничем не отличалось от естественного озера. От последствий аварии водопровода.

На самом деле, страх в городе ощущался и до землетрясения, Каспер слышал его с самого детства, со времен того несчастного случая, с тех времен, когда еще более обострился его слух, — страх был его старым знакомым. После смертей, тяжелых травм на манеже, его внутренних проблем. Это была не столько боязнь катастроф самих по себе, сколько того, что они приоткрывали. Трагические события становились своего рода дверьми, ведущими к пониманию, что все мы недолговечны, что все то, что важно беречь: жизнь, счастье, любовь, вдохновение, — никак нам не подвластно.

Он вдруг страшно разозлился на Всевышнюю. Окружающие его люди могли бы быть счастливы. Он сам мог бы быть счастлив. У Лайсемеера они все могли бы почувствовать себя самодержавными властителями. Или еще лучше — богами, потому что, когда все поели и попили, словно на королевском приеме, исчезал сервиз, исчезали лакеи, исчезала вся эта феодальная иллюзия, и ты оказывался в вольной и безответственной копенгагенской ночи.

Вместо этого мы имеем природные катастрофы. Насилие над детьми. Похищения. Одиночество. Разлуку любящих друг друга людей.

Гнев поднимался в нем. Трудно злиться на Бога, когда знаешь, что нет никакой возможности обратиться с жалобой в следующую инстанцию.

Он повернул стул, пытаясь не видеть ни окружающего его помещения, ни улицы. Но легче ему от этого не стало. Над стойкой из нержавеющей стали, отделяющей кухню от ресторана, он заметил Лайсемеера.

Когда Каспер покидал Данию в последний раз, думая, что это навсегда, он именно здесь — так уж получилось — оставил большой неоплаченный счет. Он был уверен, что долг этот уже давно списан. Ведь Лайсемеер уже не просто повар, он дорос до белой рубашки с галстуком и директорского кресла. Теперь он, правда, стоял, сгорбившись над конвекционной печью, сильный и грубый, как деревенский скотник. Все равно что Эли Бенневайс, который тоже так никогда и не научился сидеть в своем кабинете. А так и продолжал слоняться по конюшням.

Каспер услышал какой-то знакомый звук, но сказать с уверенностью, где раньше его слышал, он не мог. В дальнем конце зала сидели дама и господин, женщина сидела к нему спиной — он сфокусировался на ней. Это была аристократка с улицы Странвайен. Но на сей раз Господь Бог, Провиденье или косметическая промышленность подарили ей длинные черные волосы и элегантный костюм. Мужчина, сидящий напротив нее, был лет на десять ее моложе и метра полтора в плечах. Звучание его было неловким, словно он не привык ужинать в таком месте, где, чтобы наесться, нужно потратить более пятисот крон.

К Касперу приближались девяностокилограммовые шаги. Перед ним поставили два бокала для шампанского, один из них наполнили, он прислушался к полифонии пузырьков — это был «Krug».

Он поднял взгляд на совершенно лысый череп и на закрученные вверх, как у Гурджиева, усы — это был Лайсемеер.

— Я пришел, чтобы все оплатить, — проговорил Каспер.

Шеф-повар опустил большую каплевидную бутылку в ведерко. Потом повернулся.

Каспер остановил его одним движением. Шеф-повар собирался уйти, но его левая нога не могла сдвинуться с места — будучи заблокированной левой ногой Каспера. Лайсемеер начал падать. Чтобы остановить падение он шагнул было правой, но тут помешала правая нога Каспера.

Падение могло оказаться крайне болезненным, но Каспер приподнялся со стула, подхватил его грузное тело и притянул к себе.

— Ты сегодня не работаешь. У тебя выходной. Я спрашивал, когда заказывал столик.

Они были знакомы двадцать пять лет, между ними всегда было взаимное уважение, доверие и вежливость. Теперь вежливость вдруг куда-то пропала. В этом и состоит одна из задач клоуна — приоткрывать в людях в том числе и темные стороны.

— Я должен был быть на месте. С топором для рубки мяса. Чтобы убедиться в том, что ты все заплатил.

— Я не называл своего имени.

Лайсемеер высвободился. Они стояли вплотную друг к другу.

— Полицейские, — сказал шеф-повар тихо. — Они ждут на улице. Тебя схватят, когда ты выйдешь отсюда. Они только хотят посмотреть, с кем ты встречаешься.

Каспер вдруг вспомнил, что у Гурджиева где-то встречал запись о том, что он побывал на Тайной вечере. В инкарнации Иуды.

— Значит, ты меня предал.

Перед Каспером на гладковыбритых щеках, словно предупредительные огни, зажглись два красных пятна. Лайсемеер взялся за лацканы его пиджака, руки его были размером и толщиной с американскую пиццу.

— Постоянные посетители смотрят, — заметил Каспер. — И им не нравится то, что они видят.

Лайсемеер отпустил его.

— Они и так все знали. У них там еще кто-то из Министерства юстиции. У меня не было твоего телефона. А ты бы как поступил?

Каспер ободряюще улыбнулся сидящим за ближайшими столиками. Люди снова погрузились в обстановку водевиля. Лайсемеер ушел. Каспер посмотрел за окна. Через гардероб и стеклянную дверь. Они могли быть где угодно в толпе. В какой-нибудь машине.

В помещении что-то произошло, в том числе и в каких-то глубинных слоях, страх на мгновение отступил. Он поднял глаза: это была Стине.

Она шла по залу. Направляясь к нему. Двигалась она неловко, как и всегда среди толпы, — словно школьница на выпускном балу.

И тем не менее люди на минуту перестали есть. Даже те, кто уже протянул было руку к десертной тележке Лайсемеера. За Стине бодрой рысью следовала парочка молодых официантов. Чтобы отодвинуть для нее стул. Сам он готов был поклясться, что ее сопровождал луч прожектора. Пока не понял, что ее освещали его собственный взгляд и взгляды остальных посетителей.

Он хотел было обнять ее. Но ничего не получилось. Она посмотрела на него. Взглядом, который мог бы остановить взбесившегося циркового слона. Каспер застыл в воздухе. Словно подстреленная птица. Она была единственным человеком, в присутствии которого он никогда не мог рассчитать свой выход на сцену.

Она села. Тональность ее была ми-мажор. Высшая точка ми-мажора. Он всегда слышал вокруг нее светящийся зеленый свет.

С левого запястья она сняла большие часы для подводного плавания и положила их на стол.

— Полчаса, — напомнила она.

Она изменилась. Он не мог сказать как. Все его заготовки куда-то исчезли. Того времени, пока он ее не видел, больше не было. Десять лет — это пустяк. Целая жизнь — безделица.

Он кивнул в сторону золотисто-черной воды.

— Что происходит? Ты как-то с этим связана?

Сначала ему казалось, что она не ответит.

— Когда ты идешь по песку вдоль моря, — спросила она, — босиком, что ты видишь вокруг ноги, когда она ступает на песок?

— У меня уже много лет не было настроения гулять по берегу моря.

Глаза ее сузились.

— А если бы было?

Он задумался.

— Песок как будто подсыхает.

Она кивнула.

— Вода уходит. Потому что давление увеличивает пористость вокруг области давления. Теория Вартаняна. Которая говорит приблизительно следующее: накопление напряжения в земной коре приведет к изменению уровня грунтовых вод. Мы занимаемся разработкой этой теории. Обрабатываем данные по уровню воды при бурении скважин. Со всей Зеландии. Чтобы определить, будут ли новые толчки. И понять, почему произошли первые.

Он едва обращал внимание на слова. Только на их окраску. Пока она объясняла, она сместилась в субдоминантную тональность, ля-мажор, интеллектуальная часть ее зазвучала с ней в унисон, в ее окраске появились голубоватые оттенки.

— Все закончилось, — заметил он. — Так пишут в газетах. В известняке были пещеры, которые обрушились. Считается, что их больше нет.

— Да, — сказала она. — Это точно, пещер больше нет.

Звучание ее изменилось. На короткое время, на четверть секунды. Но лучше бы этой четверти секунды не было. Теперь в ее звучании появился фа-минор. Тональность самоубийц.

— В чем дело? — спросил он. — Что-то не так?

Она бросила взгляд через плечо. Как будто опасаясь кредиторов. Но в ее случае такого быть не могло. Она всегда довольствовалась малым.

— Тогда возникает вопрос о толчках, — сказала она.

— В газетах пишут, что еще неизвестно. Были ли толчки. Или же это просто обвал пещерных систем. Пишут, что в Дании всегда были подземные толчки. Что это как-то связано с напряжением со времен ледникового периода. Просто раньше не обращали на это внимания.

— Откуда у них такие сведения?

— От вас, видимо.

Ее звучание снова изменилось.

— Это чрезвычайная ситуация. Любая информация должна быть согласована с особым отделом полиции.

Перед ними что-то поставили, возможно закуски, она отодвинула их.

— Положи руки на стол.

Он положил руки на стол.

— Силу землетрясения измеряют по шкале Рихтера. От одного до трех баллов заметить невозможно. Только записать сейсмографом. И даже в этом случае оно будет определено только опытным сейсмологом. Четыре балла приводят к ощутимым вибрациям. Но в городе может показаться, что это из-за движения транспорта.

Она трясла столешницу, так что та ударялась о его руки. Вибрации усилились.

— Начиная с пяти баллов кирпичные дома дают трещины. При шести — еще хуже. Все начинается как взрыв. В одной точке. Эпицентре. Оттуда нерегулярными кольцами распространяются вторичные волны. Именно они и вызывают разрушения.

Столешница ударила ему в грудь.

— Начиная с семи баллов и выше все превращается в хаос. Все, кроме каких-то отдельных частей зданий, рушится. Звук похож на гром. Но невозможно определить источник звука.

Столик вибрировал под его руками. Один из бокалов опрокинулся и разбился. Она откинулась назад.

— Я была у разлома Сан-Андреас. Несколько лет назад. В Калифорнийском университете, в Лос-Анджелесе. Мы закачивали пар под высоким давлением между пластами. Чтобы снять напряжение земной коры. Ничего не получилось. Мы работали под Антонадой. В двадцати километрах от Сан-Франциско. Произошло землетрясение. Только что была жизнь, будни, дети. В следующее мгновение — смерть и разрушение. Пожар из-за разрыва газовых труб. Это было маленькое землетрясение. Семь по шкале Рихтера.

Он никогда прежде не видел ее такой, даже когда она уходила от него. Звучание ее было чрезвычайно сконденсированным.

— Эпицентр землетрясения определяется обычным тригонометрическим методом. Институт геологоразведки Дании и Гренландии — часть европейской сейсмологической системы оповещения. У них мгновенно появляются европейские данные, как только сейсмическая волна достигает Цюриха или Гётеборга. Ничего зарегистрировано не было. У Института есть измерительная станция на Западном валу. У них там стоят сейсмографы «Рефтек». В полной комплектации. Сонар, который может зарегистрировать передвижение паука по мосту Книппельсбро. Они ничего не зарегистрировали.

Он понимал все, что она говорит. И одновременно не понимал.

— Опускаются квадратный километр земной коры и морское дно, — продолжала она. — Перемещаются более сотни миллионов тонн камня, мела и песка. А в результате — лишь легкое дрожание нижнего горизонта почвы.

— А затопление? Ведь была вода.

— Это была ударная волна. Которая дошла до Хельсингера — не дальше. Но никаких движений почвы. Никаких следов множественных перемещений.

— А пещеры?

— Не было никаких пещер.

Она была полностью в фа-миноре. Словно струнный квинтет Шуберта. Сначала ми-мажор в его небесной чистоте. А потом вдруг фа-минор. В то время Шуберт уже, наверное, начинал понимать, что скоро умрет.

— Институт геологоразведки вместе с Космическим центром взорвали полторы тонны динамита. Прошлым летом. За два месяца до первого землетрясения. Чтобы нанести на карту более глубокие слои под Копенгагеном. Взрывали в нескольких местах на дне Эресунна. И регистрировали движения взрывной волны геофонами. Помнишь их?

Он кивнул. Когда-то он настроил для нее четыреста геофонов — на слух. Это были очень чувствительные микрофоны, рассчитанные на погружение в землю. Он почувствовал укол радости от того, что она признавала по крайне мере этот маленький фрагмент прошлого.

— Та же процедура, что и при регистрации Силькеборгской аномалии в 2004 году. Звуковые волны распространяются с разной скоростью в разных осадочных породах. Не было в известняке никаких пещер. Это не было обрушением.

— А что же это было?

Она не ответила. Она просто посмотрела на него. Она хотела что-то ему сообщить. Он не понимал, что именно. Но на какое-то мгновение она перестала защищаться.

Он развернул почтовую квитанцию. Она медленно прочитала ее. Прочитала свое имя. Написанное почерком ребенка. Но тем не менее характерным, очень отчетливым.

— КлараМария, — сказал он. — Ученица, девочка девяти лет, появилась год назад, теперь ее похитили. Я встречался с ней. Она дала мне вот это.

Только что ее лицо пылало. Из-за того, что она много времени проводит на улице. От возбуждения. Теперь все краски исчезли. Она приподнялась со своего места.

Он схватил ее за руку.

— Это ребенок, — сказал он, — она в опасности. Что она посылала тебе?

Она попыталась отдернуть руку, он сжал ее сильнее.

Кто-то появился у входа, это был один из монахов и еще один человек в штатском. Темноволосая женщина и мужчина, сидевший напротив нее, как раз встали. Это не могло быть простым совпадением — значит, они из полиции.

Выхода не было. Приближалась Пасха. Он подумал о Спасителе. Ему тоже было не особенно весело в пятницу вечером. И тем не менее он не остановился.

Каспер повысил голос.

— Я страдал, — произнес он. — Я невыразимо страдал все эти годы.

Она достала бутылку из ведерка, держа ее словно жонглерскую булаву. Это была реакция на то, что он схватил ее, намек на физическое принуждение — она никогда не терпела этого. Он отпустил ее руку.

— Я изменился, — сказал он. — Я новый человек. Возрожденный. Я раскаиваюсь.

Она отвернулась от него. Полицейские приближались. Никуда от них было не деться.

— Я не могу заплатить, — проговорил он. — У меня нет ни гроша.

В помещении была прекрасная акустика. Немного суховатая, но по потолку шли желобки, это обеспечивало хорошее распространение высоких частот. Звуку надо создавать препятствия, гладкие потолки — это ужасно. Ближайшие столики перестали есть. Два официанта сдвинулись с места.

Она раскачивалась из стороны в сторону. Словно тигр в клетке зверинца.

Он поднял разбитый бокал из-под шампанского. Бокал превратился в венок бритвенных лезвий на хрустальном стебле.

— Я не хочу жить без тебя, — сказал он. — Я покончу с собой.

В ресторане было около сотни человек. Из-за этого его слова звучали несколько приглушенно. И тем не менее к нему теперь было приковано внимание большинства. Трое официантов и Лайсемеер были уже почти у самого столика. Полицейские остановились.

— Ну, так и сделай это, — прошептала она. — Сделай же наконец, черт возьми!

Шампанское в стоящем на столе бокале выпустило облако пузырьков. Это было непонятно. «Krug» делают на основе более пятидесяти процентов старого вина. В нем нет беспокойства современного шампанского. Бокал пустился в пляс. Маленькие тарелки подпрыгнули, их содержимое вырвалось на свободу и поплыло по воздуху — улитки в соусе с петрушкой на маленьких спрессованных медальонах, сделанных из чего-то похожего на молодой порей, кусочки датского омара с ветчиной серрано.

И тут начались толчки.

Фарфор и стекло просто смело со столов. Люди закричали. Одно из огромных фасадных окон треснуло, распалось на части и обрушилось на землю каскадом стеклянного дождя.

Каспера отшвырнуло к столу. Стоявшие до этого люди теперь лежали на полу. Все, кроме Стине.

— Это знамение, — сказал он. — Это значит, что наши судьбы связаны. Землетрясение всегда считалось знаком свыше.

Она с легкостью выпрямилась. Если бы он попробовал пойти за ней, он бы упал на пол. Помещение поплыло у него перед глазами.

— Это карма, — продолжал он. — Мы любили друг друга в прежней жизни.

Его схватили сзади. Лайсемеер и официанты добрались до него. Полицейские все еще не могли подняться на ноги. Путь к выходу был свободен.

— Я хочу, чтобы меня отвели на кухню, — кричал он, — к раковине. Я буду мыть посуду, пока все не отработаю.

Лайсемеер накинул на его плечи пальто.

— У нас посудомоечные машины, — уточнил он.

Каспера повели к выходу. По пути он заметил пуховик Стине в гардеробе. Официанты образовали вокруг него полукруг. Губы Лайсемеера приблизились к его уху.

— Полминуты, — прошептал он. — Я задержу их на полминуты. Беги.

Каспера повели мимо гардероба. Темноволосая женщина и сопровождавший ее мужчина пытались пробиться к нему — посреди падающих стульев и бегущих в панике посетителей. Он засунул руку в карман Стине — глядя куда-то в сторону. Еще десять секунд — и он будет готов.

— Вы все будете свидетелями, — кричал он. — Моей генеральной исповеди. Эта женщина. Чью жизнь я когда-то опустошил. Я принудил ее к этой встрече с тайным умыслом.

Лайсемеер закрыл ему рот рукой. Его ладонь пахла чесноком и шалфеем.

— Я из тебя бульон сварю, — прошипел шеф-повар.

Дверь открылась. Подметки ботинок Каспера оторвались от земли.

Официанты изрядно постарались. Человек, не привыкший к падениям, определенно что-нибудь бы сломал. Каспер встретился с тротуаром в кувырке вперед. Прохожие шарахнулись в сторону.

Три команды по два человека двигались по направлению к нему. Проскочить между ними было невозможно.

Он сбросил с себя пиджак и рубашку, толпа отпрянула от него, оттеснив полицейских в штатском назад. Голый по пояс, раскинув руки, он бежал боком вдоль разбитого окна ресторана. Изнутри на него смотрели сотни людей.

— Молитвенная процессия, — кричал он. — Двести раз вокруг ресторана! Я молю Бога о двустороннем воспалении легких!

Он оказался перед оркестром. К нему приблизился патрульный полицейский в форме — но как-то неуверенно. Каспер выхватил из кармана несколько купюр, бросил их музыкантам, это были тысячекроновые купюры, они, кружась, опустились на землю, словно голуби цвета красного дерева. Полицейский застыл при виде денег.

У края тротуара, перед Ховедвагтсгаде, остановилось такси. Дверь ресторана открылась. Стине вышла из ресторана и села в такси. Он успел добежать до машины, как только она захлопнула дверь. Не надо было бежать туда — в сторону полицейских. Но он не мог совладать с собой.

Он забарабанил по стеклу. Окно открылось.

— Мы поженимся, — продолжал он. — Это я делаю предложение. Я изменил точку зрения. Мне страшно нужна семья. На самом деле, я очень хочу иметь семью.

Удар пришелся ему под скулу. Он был неожиданным, он даже не увидел, как она подняла руку. Хорошо хотя бы, что у нее в руке не было бутылки шампанского.

— Очнись! — сказала она.

Он достал почтовую квитанцию и протянул ей.

— Что там было? — спросил он.

Такси отъехало от тротуара, набрало скорость и исчезло.

Он выпрямился. Люди вокруг него все еще были как парализованные. Из-за толчков. Из-за того, чему они стали свидетелями. Он направился к оркестру.

На тротуаре стояла женщина. Вытесненная сюда напиравшей толпой. В руках у нее был велосипед. Это была начальник отдела Н Аста Борелло.

Она смотрела на его обнаженный торс. Так, как смотрят на привидение.

Ее появление здесь было каким-то удивительным совпадением. Из тех, про которые Юнг говорит, что они случаются только с теми, кто сделал семимильный шаг по направлению к неизведанному в процессе собственной индивидуации.

Он прислушался к ней. Допустим, она шла на встречу с подругой. Чтобы пойти вместе с ней в театр. Она была в юбке. В колготках. Кожаных сапогах на высоком каблуке. И тем не менее она поехала на велосипеде. Зачем бросать деньги на ветер и транжирить накопления? В такой вот пятничный вечер.

— Аста, — спросил он. — Ты что, приводишь в исполнение какое-нибудь судебное решение?

Она безрезультатно попыталась отступить от него подальше.

Он шагнул к оркестру. Наклонился. Поднял купюры. Отсчитал половину. Там все еще оставалось по тысяче на каждого музыканта.

— Когда занимаешься благотворительностью, — заметил он, — важно не переусердствовать.

В это мгновение коллективный паралич прошел. По направлению к нему бросились люди.

Если бы этот забег проходил на дистанции в полторы тысячи метров на освещенной дорожке с искусственным покрытием, его бы поймали. Но это была спринтерская дистанция в темном лабиринте.

Он бросился в первые открытые ворота, два повара как раз пытались выгружать что-то из двух катафалков Лайсемеера, наружная лестница вела вверх на два этажа и на крышу низкого строения во дворе, потом четыреста метров вдоль живой изгороди по заборам и мусорными контейнерам, разделяющим дворики позади жилых домов на Ню Эстергаде и Ню Адельгаде. Он пересек Ню Эстергаде и Кёпмагергаде, и, только когда он выскочил на открытое место, где на бегущего человека все сразу обратили бы внимание, он пошел медленным шагом.

 

2

На первый взгляд город выглядел как обычно, разве что у гостиниц в два ряда стояли фургоны телекомпаний. Но звуковая картина изменилась. Сначала он решил, что это из-за оцепления. По пути в ресторан он обратил внимание на то, что центр города уже был закрыт для въезда, пропускали только такси и автобусы, — наверное, ожидали новых толчков.

Он всегда любил те немногие города, на улицах которых нет машин, в первую очередь Венецию. Из-за прекрасной слышимости — шаги людей и голоса далеко разносятся в городском пространстве. Точно так же было сейчас. Он пересек площадь Гробрёдреторв — и пять сотен голубей поднялись в воздух, от ударов их крыльев задрожала вся площадь. Потом Ратушную площадь — на ней тоже не было ни единой машины. Он никогда не слышал район Вестербро таким — тихим и торжественным.

Потом он почувствовал, как вокруг него собирается тишина, все звуки сконденсировались, он услышал тему флейты, это зазвучал «Actus Tragicus» — единственный реквием Баха. Может быть, это всего лишь фантазия, а может быть, Баху удалось уловить что-то из звукового оформления, которое сопровождает все апокалипсисы. А ведь ему тогда было всего лишь двадцать два года.

Шум машин окружил его на Вестерброгаде. Он свернул в переулок, ведущий туда, где когда-то был полигон. Ему необходимо было передохнуть — средние дистанции хуже всего: после четырехсот метров анаэробные резервы спринтера опустошены, а до финиша еще далеко; сердце его работало слишком быстро, чтобы молитва могла поспевать за ним.

Какая-то женщина вошла в дверь подъезда, он успел подбежать к двери до того, как она захлопнулась.

Он постоял, ожидая, пока шаги женщины не смолкнут и не закроется дверь квартиры. Потом поднялся наверх — лифта в доме не было, — миновал шестой этаж и сел на ступеньки лестницы перед чердаком, на котором сушилось белье. Зажег свет и достал свернутый лист бумаги, который он вытащил из кармана Стине.

Это был факс с какой-то нечитаемой готической подписью и логотипом «Berlin, Europaisches Mediter-ranisches Seismographisches Zentrum». Жаль, что он не очень-то силен в немецком, только тексты кантат Баха может читать — да и то с трудом. Но адрес понять было не трудно: он состоял из имени и фамилии Стине и указания двух мест. Одно было гостиница «Скандинавия» с номером комнаты. Второе — «Пилон 5, Копенгагенская гавань».

Он свернул листок и спрятал его. Прислушался к звукам дома под ним. К звукам семейной жизни.

Тогда он сделал последнюю попытку создать настоящий дом. Это было посредине пути, примерно за полтора месяца до исчезновения Стине. Однажды зимним вечером. Она готовила ему еду. Он сидел, прислушиваясь. Это было все равно что прислушиваться к паузам в моцартовском адажио си-минор. Мирно, созерцательно. Совершенно удовлетворенно.

— У меня возникло интуитивное чувство, — произнес он. — Мгновение назад оно обрело звуковую форму. Откуда-то из глубины. Я увидел, что ты могла бы оставить свою работу.

Она застыла.

— Тут не совсем обычная ситуация, — продолжал он. — Дело не в обычном желании мужчины контролировать женское. Даже самые великие — Грок, Бетховен, Шуберт — все они нуждались в женщинах, которые могли полностью раскрыть свой талант заботы. А Бах? Две женщины. И Иисус: Дева Мария и Мария Магдалина. Если у мужчины есть творческая или духовная миссия, ему требуется полная преданность женщины.

Это была крупная ставка. Но если хочешь сорвать большой куш, стоит рискнуть.

Она смотрела на него не отрываясь.

— Ты действительно так думаешь, — проговорила она. — Девяносто процентов тебя так думает.

Она отложила в сторону нож. Выключила конфорку.

— У меня возникло интуитивное чувство, — сказала она, — что сегодня вечером ты будешь жрать дерьмо.

Он встал. Схватил ее за запястье, сжал его. Ее звучание и ее взгляд изменились. Он отпустил ее. Она повернулась — и вышла из комнаты.

Какая-то его часть тогда поняла, что это начало конца.

Пульс его уже почти выровнялся. Он услышал голоса за домом, во дворе, это были дети. Нет звука более сложного и непостижимого, чем человеческий голос, звука, в большей степени передающего индивидуальные особенности. Голосовые связки, как правило, расслаблены в пределах полного регистра. Но если громкость увеличивается, то усиливается продольное натяжение и активность связок, из-за чего возникает сбой регистра, именно так получается тирольский йодль, именно так джентльмены, торгующие фруктами, предлагают прохожим бананы, именно так клоуны устанавливают контакт со зрителями в самых последних рядах, именно так смеялась КлараМария.

Это было его последнее выступление, на следующий день он собирался возвращаться в Испанию, возвращаться к выполнению первой части своего контракта с Синей Дамой. В конце своего номера он услышал ее смех: свободный, безудержный, искрящийся и с характерной при сбое регистра хрипловатой грубостью.

В уборной он снял грим, времени на переодевание не было; когда закончился последний номер, он прошел вдоль края манежа в халате, зрители выходили, она же осталась на своем месте, одна, он сел рядом с ней.

— Мне так нравится, — сказала она, — смотреть, как ты выступаешь.

Ему хотелось, чтобы она продолжала говорить. Как объяснить сладость чуда голоса — все равно что идеально чистый звук колоратурного сопрано: он мог бы сидеть и слушать часами, всю жизнь, хотя бы просто тембр.

Она посмотрела на пустой манеж.

— Почему ты стал заниматься музыкой? — спросила она.

Он прислушался к воспоминаниям своего детства и услышал хор пилигримов из «Тангейзера».

— Я оказался в Королевском театре, — сказал он, — мне было шесть лет, театр иногда приглашает детей цирковых артистов, у меня была роль ребенка-акробата, у нас были репетиции во второй половине дня, мне не хотелось домой, я уговорил маму не уходить, потому что мне хотелось послушать оперу. В тот вечер исполняли оперу, которая называется «Тангейзер». Герой ее — маменькин сынок, но все-таки я как-нибудь возьму тебя с собой послушать ее. Нас было несколько человек — дети из цирка и из балета. Мы забрались по железной решетке наверх к портальной башне и подползли прямо к самому краю сцены. Оттуда нам было видно дирижера. Взмахом руки он вызвал певцов. Их было сто. Сотня певцов! Хор пилигримов. Звук усиливался. Казалось, что он вырастает из земли. А когда они вышли на край сцены, наступило крещендо. В полную силу. Я чуть не упал на сцену. Я почувствовал блаженство. Полное блаженство. И дело было не только в хоре, дело было и в том, как звучала публика. Я слышал, как у них волосы на голове вставали дыбом. И вот в то самое мгновение я почувствовал, что принял внутри себя решение. Даже не решение. Просто я понял, что хочу научиться этому. Чтобы был такой огромный звук. Так много слез. Понимаешь?

Она кивнула.

— Когда мы ехали домой на автобусе, я рассказал об этом матери. Она спросила, хочу ли я петь. Я сказал, что хочу играть на скрипке. Через неделю она принесла мне скрипку. У нас не было денег. Но она тем не менее принесла мне скрипку.

Он почувствовал, как она прислушивается к пустому манежу. Он прислушался к ней.

— Все великие клоуны выступали здесь, — сказал он, — мы до сих пор их слышим. Все те, у кого я учился, те, кого я видел в детстве. Грок, Август Миэ, Энрико и Эрнест Кароли, Бустер Ларсен, Ривель — их уже нет в живых.

Она ждала. Он кивнул в сторону мачты для проволоки.

— Мама упала оттуда, — сказал он. — Ее звучание тоже по-прежнему там. И звучание тех великих, у кого она училась. Она ходила по канату. Танцевала на канате. Она училась у Рейно. У Кона Коллеано. Линон. Самых великих.

Он попытался улыбнуться. Девочка не ответила на его улыбку.

— Вот еще почему, — заметила она, — у тебя так мало друзей.

Он ушам своим не верил.

— У меня сотни миллионов друзей. Моя публика.

— Тебе кажется, что человека всегда покидают. Потому что твоя мама покинула тебя. Но это неправильно. На самом деле человека никогда не покидают.

Взрослому человеку очень трудно воспринять мудрость, высказанную ребенком. Он перестал ориентироваться.

Она взяла его за руку.

— Это правда? — спросила она. — Что ты возьмешь меня с собой туда, где сто человек поют?

Мудрость исчезла. Остался только ребенок. Он кивнул.

— На все, кроме увертюры, — сказал он. — Пока ее играют, я закрою тебе уши. Она слишком сексуальна, ее следовало бы запретить детям до шестнадцати лет.

На него снизошло нечто близкое к состоянию покоя. Любовь каким-то образом связана с состоянием покоя. Он чувствовал себя дома. Здесь, в пустом цирковом шатре, в одной из самых недолговечных построек, которые только можно себе представить. Он чувствовал общность с сидящим рядом ребенком. Чувство, которое, наверное, есть квинтэссенция дома и семьи.

Она посмотрела на него снизу вверх, сбоку.

— Если со мной когда-нибудь что-нибудь случится, — спросила она, — если будет плохо, ты придешь, чтобы мне помочь?

Она проговорила это быстро, на одном дыхании. Но он уловил интонацию, с которой это было сказано. Это было самое серьезное, что ему когда-либо доводилось слышать от ребенка.

Когда люди дают друг другу обещания, то всегда лишь какой-то частью самих себя. Ему не раз приходилось быть свидетелем таких обещаний: свадьбы, конфирмации, клятвы в вечной дружбе, — и всегда в самых горячих заверениях участвует самое большее десять процентов всего человека, потому что только такой долей самих себя мы можем распоряжаться, — это, разумеется, относилось и к нему самому.

Но только не в это мгновение. В это мгновение все вдруг изменилось. Он слышал, как дрожит его тело — словно духовой инструмент, когда вдруг удается амбушюр и очень большая часть энергии превращается в звук.

— Обязательно приду, — ответил он.

Дверь над ним открылась, перед ним стояли мальчик и девочка, должно быть, лет шести. Они прошли через чердак, на котором сушилось белье, это их голоса он только что слышал, но не заметил, как они подошли. Теперь они стояли как вкопанные.

— Ты кто? — спросила девочка.

— Я скажу вам шепотом, — ответил Каспер, — но только если вы обещаете никому об этом не говорить. Я — Санта-Клаус.

Дети затрясли головами:

— Ты не похож на Санта-Клауса.

— Когда наступает весна, — объяснил Каспер, — Санта-Клаус стрижется и бреется, красит волосы, худеет на сорок килограммов, ставит в стойло оленей и поселяется на чердаках для сушки белья.

— А подарки?

Он сунул руки в карманы. Там лежали только деньги, и не меньше тысячекроновой купюры. Ее-то он и протянул им.

— Я не могу это взять, — сказал мальчик. — Мама не разрешает.

Каспер встал.

— От Санта-Клауса, — произнес он, — ты можешь брать что угодно. Так маме и скажи. Скажи, что Санта-Клаус придет и укусит ее за мочку уха.

— А как насчет папы?

Каспер начал спуск к поверхности земли.

— Его Санта-Клаус тоже укусит.

— А у меня еще есть собака, — с надеждой сказала девочка.

— Сожалею, — сказал Каспер. — Даже Санта-Клаусу приходится в чем-то себя ограничивать.

— Ты как-то не очень вежливо разговариваешь, — заметила девочка.

Каспер обернулся к ней.

— Чтобы дети знали, на что похожа бездна, и были осторожны, — сказал он, — необходимо подводить их к ней и показывать, где она начинается.

Он пошел вниз по лестнице. Дети пошли за ним, неуверенно.

— Санта-Клаус?

— Да.

— Спасибо за деньги. И счастливого Рождества.

Регистры голосов надломились. И испарились к небесам. В каскадах смеха. Каспер открыл дверь на улицу. И вышел.

У Киркегора где-то написано, что если ты сам идешь, то и все как-нибудь будет идти. Был бы он тут этим вечером. За каждой парой встречных фар Касперу мерещился полицейский «форд мондео». В каждом проходящем мимо подвыпившем прохожем ему чудился полицейский в штатском. Он огляделся в поисках такси.

 

3

В темноте поплыл зеленый огонек, зеленый цвет — это цвет сердца и надежды, это было такси. Машина остановилась и оказалась «ягуаром». Задняя дверь открылась, Каспер не спешил садиться в машину. Движение транспорта было плотным, быстрым и равномерным. Трудно было представить, что какая-нибудь машина могла бы следовать за пешеходом.

— Ты объявлен в розыск, — сообщил Франц Фибер. — На сайте полиции. А твои приметы разосланы таксистам и водителям копенгагенских автобусов по радио. Если ты и дальше собираешься передвигаться пешком, тебя через десять минут схватят. Предлагаю тебе сесть в машину. У одного из моих водителей есть моторный катер. Его можно подогнать к пристани через час. Десять тысяч — включая плату за то, что ему придется забирать катер в Мальме. Самое позднее завтра вечером ты будешь в Умео — и тебя никто не найдет.

Безысходность окрашена ре-минором. Это — открытие Моцарта. Он же подробно об этом рассказал. В «Дон Жуане». В связи с Каменным гостем. До Моцарта всегда был какой-нибудь выход. Всегда можно было попросить Бога о помощи. С Моцарта начинается сомнение в Божественном.

Каспер сел в машину.

— Поехали на Типпен, — сказал он. — Через центр. Сменим там машину.

Фибер покачал головой:

— Меня просили увезти тебя.

Каспер сложил руки. Он молился. О прощении за то, что он вынужден будет сделать. Если машина через десять секунд не заведется.

Киркегор как-то заметил, что есть что-то сомнительное в мольбе о прощении. Как будто ты на самом деле не веришь, что Бог уже и так простил. Но что поделаешь?

Мотор заработал, и «ягуар» тронулся с места.

— Я чувствую своих пассажиров, — сказал Франц Фибер. — Сквозь сиденья. Ты хотел дать мне по башке. Если бы я не согласился.

«Ягуар» ехал по Студиестрэде. В боковых улицах, которые примыкали к блокированному району, стояли автобусы отрядов гражданской обороны, с темными окнами и выключенными фарами.

— Их двое, — сказал Франц Фибер.

— Кого?

— Двое детей. Пропавших.

Если прислушаться к действительно большим потрясениям в жизни людей, можно услышать, какие колоссальные усилия требуется прикладывать, чтобы сохранять целостность мира. Стоит только потерять над собой контроль, дав волю внезапной несказанной радости или внезапному горю, как действительность начинает распадаться на части.

— Когда они пропали?

— Одновременно, они пропали одновременно.

— Почему об этом ничего не было в новостях?

— Это решение полиции. Наверное, в интересах следствия.

Каспер прислушался к тому месту в сердце и сознании, откуда исходит молитва. Действительность медленно восстанавливалась.

— Расскажи о городе, — попросил Франц. — Каково его истинное звучание?

Каспер услышал свой голос, слова, призванные успокоить сидящего перед ним молодого человека, а может быть, успокоить и его самого.

— Он звучит так, что слышно, как люди обращаются со своими детьми.

Может быть, так оно и было. А может быть, это была лишь часть правды.

Повсюду разъезжали полицейские на мотоциклах, словно во время государственного визита. На каждом втором углу стоял бронированный полицейский автомобиль. Для предотвращения мародерства в квартирах и магазинах.

— В северных предместьях слышится стремление к дисциплине без всякого сочувствия. Изнеженность вместо любви. Ближе к центру — неполноценность и растерянность. Громкость увеличивается с увеличением плотности населения. От кинотеатра «Парк Био» и дальше вглубь Копенгаген звучит как ацетиленовая горелка.

Желтые глаза смотрели на него из зеркала заднего вида.

Лицо Каспера было каменным. В обобщениях есть что-то бесчеловечное. Но без них великим клоунам трудно или, может быть, даже невозможно высвободить энергию. Спаситель тоже писал широкими мазками, не жалея дегтя на палитре.

— Я зарабатываю двести пятьдесят тысяч в месяц. На этом городе. Это грех?

— Это до или после налогов?

— После.

— Грех было бы упускать такую возможность.

Раздался звонок мобильного телефона, Франц Фибер взял трубку, послушал, отложил ее.

— Наша машина в розыске, — сообщил он.

Каспер показал, куда ехать, «ягуар» пересек Ню Адельсгаде и въехал в ворота. Два катафалка Лайсемеера все еще стояли во дворе. Задняя дверь одного из них была открыта.

— Я собираюсь взять на время машину приятеля, — объяснил Каспер. — Но я что-то не уверен, что ключ в зажигании. Если его там не окажется, не мог бы ты помочь мне?

«Ягуар» остановился, Франц достал маленький ящичек с инструментами откуда-то с пола между сиденьями.

— Я дам фору любому автомеханику, — заявил он. — Любому автоэлектрику.

Из двери, через которую, по-видимому, носили продукты на кухню, вышел молодой человек в форме повара. Он достал из открытой машины поднос. На подносе были канапе из слоеного теста. Голод подействовал на Каспера как удар.

— У нас, похоже, есть всего несколько минут, — сказал он.

— За это время я мог бы сделать капитальный ремонт двигателя.

Они вышли из «ягуара», Каспер шел лишь на полшага впереди Фибера, это было все равно что видеть «Ученика чародея» — костыли и протезы сами собой встали на место. Каспер хотел было сесть за руль, но рука молодого человека первой оказалась на ручке двери.

— Я твой водитель.

Они посмотрели друг на друга. И тут Каспер услышал это. Не только самих людей можно определить по их звучанию. Те чувства, которые они вызывают у других людей, тоже оставляют звуковой водяной знак. Каспер всегда, во всех произведениях начиная с 1710 года, слышал любовь Баха к Марии-Барбаре. А в «Чаконе» — безумную и вместе с тем просветленную скорбь в связи с ее смертью. Теперь он в стоящем перед ним человеке слышал тихую девочку. Он не стал открывать ему дверь. Франц Фибер забрался на водительское сиденье. Каспер обошел машину и сел рядом с ним. Ключ был в зажигании. Машина выскользнула из ворот.

На приборной доске был прикреплен мобильный телефон. Высунувшись из окна, Каспер прочитал на борту автомобиля номер ресторана. Набрав его, он попросил соединить его с Лайсемеером.

— Это Каспер. Мне пришлось одолжить один из твоих фургонов, стоявших во дворе.

Шеф-повар тяжело дышал в трубку.

— Ты во много раз хуже, — произнес он медленно, — самого распоследнего засранца-посетителя.

— Да, и во много раз лучше того, кто когда-либо сможет хотя бы отдаленно так полюбить твои хрустящие овощи, как я. И это первая из причин, по которой ты подождешь часок, прежде чем заявлять о краже машины.

— А вторая причина?

— Когда я выпутаюсь из этих временных трудностей, я стану магнитом для твоих посетителей. Они повалят толпами. Ты же не можешь не понимать, что имеешь дело с законодателем мод.

— Ничего ты не выпутаешься, — сказал Лайсемеер. — И никакие это не временные трудности. Я невооруженным глазом вижу, что ты безнадежный лузер.

В трубке раздались гудки. Соединение прервалось.

 

4

Ночь — это не время суток, ночь — это не какая-то определенная интенсивность света, ночь — это звук. Часы на приборной доске показывали 21:30, в атмосфере все еще висел остаток дневного света, и все же вечер уже закончился, наступила ночь.

Каспер слышал, как засыпают дети, как засыпают собаки, как останавливаются механизмы. Он слышал, как падает нагрузка в электрических сетях, как уменьшается потребление воды. Он слышал, как включаются телевизоры, как взрослые собираются завершить долгий рабочий день.

Он опустил стекло. Город звучал как единый организм. Городу пришлось рано вставать, и теперь он устал. Вот он опускается на диван, тяжело, словно грузчик. А за этой тяжестью Каспер слышал беспокойство, это неизбежно — ведь закончился еще один день, а что он принес с собой? И что с нами будет дальше?

Или ему все это кажется? Интересно, слышим ли мы когда-нибудь что-нибудь иное, кроме нашего чудовищно огромного эго и гигантского личностного фильтра?

Они остановились в гавани Фрихаун. За причалом, откуда отходили паромы на Осло, и за складами UNICEF была видна намытая территория. За контейнерным портом серым контуром возвышался «Конон».

Со всех сторон вырастали новостройки. Нагромождение квартир по цене семьдесят тысяч в месяц, сконструированных, словно космические станции на Марсе.

Фургон был достаточно высоким, и им хорошо были видны окна первых этажей. Везде, где горел свет, на диванах сидели люди и смотрели телевизор. Слух Каспера, словно радар, сканировал все здания, в домах были сотни квартир. Но человеческие звуки, звучание тел, их соприкосновения были очень слабыми, едва слышными за телевизионными передачами.

Он слышал баснословное богатство. Богатство квартир, аукционных компаний, офисных зданий. Это была самая большая концентрация материальной ликвидности на территории Датского королевства. Это было звучание, которое заставляло районы Сёллереда и Нэрума звучать как Клондайк.

— Когда я был маленьким, мой отец ушел из цирка, чтобы как-то изменить жизнь, он закончил юридический факультет и сделал карьеру, открыл собственную адвокатскую контору, у нас были деньги, мы жили неплохо — это было в начале шестидесятых. Мать заставляла отца возить нас с ней на гастроли, у нас был «вангард эстейт» с кузовом-платформой и «попугайскими» номерами. Помню, как у нас появился холодильник. Скоростная магистраль тогда была длиной всего лишь в пятьдесят километров — в направлении Хольбека. Теперь же все это обычное дело даже для тех, кто сидит на пособии. И что мы делаем со всем этим богатством? Мы смотрим телевизор. Я этого никогда не мог понять: как можно пойти от телевизора в постель, как у тебя что-то может получиться с твоей любимой, после того как ты весь вечер просидел, уставившись в электронный ящик?

Каспер услышал, как система молодого человека дрогнула, внезапно проникнувшись доверием. Услышал, как она расширяется, понемногу оттаивая.

— У меня никогда не было телевизора, — сказал Франц. — Да я и с женщиной-то никогда не жил. По-настоящему.

Каспер услышал, как молодой человек краснеет, — звук крови, покалывающей поверхность кожи. Он отвернулся, не желая смущать своего спутника. Между ними возникало все больше доверия, звучащего в фа-мажоре.

— Ты работаешь на сестер, — сказал Каспер.

— Я их водитель. Настолько, насколько успеваю. Чего мы ждем?

— Я слышу девочку. Иногда я слышу людей иначе, чем физические звуки. Я жду нужного момента.

Каспер закрыл глаза.

— Давай помолимся, — сказал он. — Несколько минут.

Франц Фибер поставил иконку Девы Марии перед ручкой переключения передач, должно быть, он прихватил иконку с собой из «ягуара». Он зажег перед ней плавающую свечку. Оба закрыли глаза.

Словами, которые пришли на ум, стали «Дай мне, пожалуйста, чистое сердце», это была излюбленная молитва святой Катарины Сиенской, прожившей всего тридцать три года, как и Спаситель. Каспер уже пережил их обоих на девять лет — можно ли требовать большего?

Молитва принесла с собой воспоминание. Каспер вспомнил, как однажды в детстве он заснул в «вангарде» между отцом и матерью. В те дни, когда они переезжали на другую площадку, они никогда не выезжали на новое место раньше полуночи. Он проснулся в тот момент, когда отец выносил его из машины на улицу. Он взглянул в лицо Максимилиана и увидел десятилетнюю усталость. Усталость от того, что сначала надо было работать полный рабочий день и одновременно учиться в гимназии, потом учиться на юридическом, и учиться блестяще, — а после всего этого не суметь уговорить жену оставить цирк и всю жизнь разрываться между двумя мирами: миром буржуазии и миром цирковых артистов.

— Я могу идти сам, — сказал тогда Каспер.

Максимилиан осторожно положил его в кровать. Стояло лето. В вагончике был слышен нежный звук, напоминающий звук потрескивающего на морозе стекла, — это потрескивал лак на деревянных поверхностях. Отец подоткнул ему одеяло и сел на кровать.

— Когда я был маленьким, — сказал он, — мы ездили на телегах, и работа у нас была тяжелая. Мне, наверное, было лет семь или восемь, как тебе сейчас, и я помню, как меня будили по ночам, когда мы подъезжали к дому. Знаешь сказки про людей, которые что-нибудь обещают феям, лишь бы только у них родился ребеночек. Так вот, я тогда себе кое-что пообещал. Я пообещал, что, если у меня будет ребенок и он будет засыпать, пока мы еще не добрались до места, я всегда буду относить его в постель на руках.

Максимилиан встал. Каспер видел его так, как будто он стоял рядом с ним, и это было не тридцать пять лет назад — это было сейчас. Это Бах и хотел сказать своим «Actus Tragicus», об этом и музыка, и текст: «Время Всевышней — лучшее время», не существует прошлого, только настоящее.

Он прислушался. Казалось, вселенная колеблется в нерешительности. Ничего не поделаешь, нельзя требовать у Всевышней спасения.

— Стине, — спросил Фибер, — откуда ты ее знаешь?

Он мог бы отмахнуться, мог бы все отрицать, мог бы вообще ничего не ответить. Но он с удивлением услышал самого себя, говорящего правду. Один из возможных вариантов правды.

— Она вышла из моря, — сказал он.

 

5

Как-то раз он сидел на ступеньках вагончика, было три часа дня. Сентябрь в тот год был теплым. Он пытался побороть приступ какого-то кроманьонского похмелья при помощи симфоний Гайдна. Они гораздо эффективнее, чем симфонии Моцарта, выводили из организма вредные вещества, может быть, из-за хирургического воздействия рожков, может быть, из-за неожиданных эффектов, а может быть, из-за способности Гайдна создавать интерференции, заставляющие инструменты звучать как нечто неизвестное, ниспосланное Богом — из другого, лучшего и менее алкоголизированного мира.

В море показался тюлень.

Тюлень встал на ноги — оказалось, что это аквалангист. Он побрел к берегу, двигаясь спиной вперед, на мелководье он снял ласты, повернулся и выбрался на берег. Сбросив баллоны, он расстегнул гидрокостюм — это была женщина. Она оглядывалась по сторонам, пытаясь понять, куда попала.

Каспер встал и пошел ей навстречу. У Экхарта где-то написано, что пусть даже нас вознесли на седьмое небо, но если нам встретится заблудившийся путник, мы должны тотчас прийти ему на помощь.

— У берега, — объяснила она, — очень сильное течение. Судно сопровождения стоит напротив Рунгстед Хаун.

— Вы оказались на несколько километров южнее, — сказал он. — Ваш жених на судне сопровождения, должно быть, льет слезы. Но на машине я довезу вас туда за несколько минут.

Она посмотрела на него. Как будто хотела определить его молекулярную массу.

— Доберусь на автобусе, — ответила она.

Он поднял кислородные баллоны и ремни, она не стала возражать, и они пошли к шоссе.

— Сегодня воскресенье, — заметил он, — автобус ходит раз в два часа. И он как раз только что ушел.

Она молчала, он был уверен, что она сдастся. Не родилась еще та женщина, которая захочет ехать шесть остановок вдоль Странвайен в резиновых носках, в костюме из неопрена, с двумя двадцатилитровыми баллонами, маской и трубкой.

Автобус подошел через пять минут.

— У меня нет денег на билет, — сказала она.

Он дал ей пятьсот крон. И свою визитную карточку.

— Это может подорвать мой бюджет, — заметил он. — Я вынужден попросить вас вернуть мне эти деньги. И надеюсь, вы напишете на конверте с деньгами обратный адрес.

Двери захлопнулись, он побежал назад к машине.

Уже через три минуты после того, как автобус скрылся из виду, он его догнал. Он ехал, стараясь держаться за большим фургоном с прицепом. У Торбэк Хаун никто из автобуса не вышел. Он вдруг почувствовал страх. На конечной остановке в Клампенборге он вошел в переднюю дверь автобуса и прошел в самый конец. Она исчезла. Он нашел сиденье, на котором она, должно быть, сидела, оно было еще мокрым, на полу тоже была вода. Он собрал пальцем капельку воды и попробовал на вкус соленую воду, которая, наверное, касалась ее кожи. Водитель с удивлением смотрел на него.

Он позвонил в Рунгстед Хаун — справочная порта по воскресеньям не работала. Он позвонил начальнику порта по домашнему телефону, тот сказал, что, по их сведениям, никаких погружений в акватории порта в тот день не планировалось.

Ночью он не мог заснуть. В понедельник утром он навел справки в Датском обществе аквалангистов. Там не было никакой информации о каких-либо погружениях в районе порта за последние две недели.

Он вызывал в памяти ее образ, ее звуки. Ее главная тема была в ми-мажоре. За ним он услышал более глубокое звучание инстинктов — инстинкты людей, еще не преобразованные в какую-нибудь тональность, как правило, менее нюансированы. У нее все было не так. Он слышал ля-мажор — опасный звук. Она не была спортсменом-дайвером. Она была на работе. И при этом в воскресенье.

Он позвонил в Управление судоходства. Ответила ему профессиональная русалка. Любезная, но скользкая и холодная.

— Мы регистрируем все рабочие погружения, — сообщила она. — Но никому не сообщаем эту информацию. За исключением имеющих отношение к делу инстанций.

— Я собираюсь построить мол, — сказал он. — Для моего «Свана». Напротив своей виллы на побережье. Мне бы хотелось нанять именно эту фирму. Я видел, как они работают. Это было великолепно. Так что нельзя ли узнать название компании?

— Это была не компания, — ответила она. — Это были аквалангисты из одного учреждения. И каким образом вам удалось наблюдать за их работой? В территориальных водах Дании из-за ила видимость не превышает трех метров.

— В тот день на меня снизошло прозрение, — объяснил он.

Она повесила трубку.

Он дошел до шоссе и забрал из почтового ящика почту. Там оказалось письмо без обратного адреса, в конверт было вложено пятьсот крон. Больше там ничего не было. Он отправился к Соне.

Соня приготовила ему чай, медленно и старательно, потом она подошла к нему и стала помешивать чай, пока не растворился весь мед. Он окунулся в ее заботу. У него не было сомнений в том, что за это придется расплачиваться. Еще немного — и начнутся поучения.

— Ты видел ее один раз, — сказала она. — Самое большее пять минут. Мы в своем уме?

— Ее звучание, — пояснил он.

Она погладила его по голове, какая-то часть его хотя бы немного успокоилась.

— Ты ведь и на мое звучание реагировал, — заметила она. — Раньше. И тут тебе чертовски повезло. Но нельзя отрицать, что в твоей жизни бывали и другие случаи, когда ты ошибался.

Он сделал глоток, это был чай первого сбора, приготовленный в японском чугунном горшочке, который стоял перед ней на столе, на жаровне. Даже несмотря на молоко и мед, он не шел ни в какое сравнение с тем, что получалось у него дома из пакетиков.

Она повертела в руках конверт, в котором лежала купюра.

— Тут есть штамп, — сообщила она.

Он не понимал, к чему она это говорит. Она протянула ему наушники, чтобы он мог слушать ее телефонный разговор.

— У франкировальных машин, — пояснила она, — всегда есть какой-то идентификационный номер.

Она позвонила на почту. Ее переадресовали в отдел франкировальных машин в городе Фредериция.

— Вас беспокоят из адвокатской фирмы «Кроне и Кроне», — сказала она. — Мы получили от вас франкировальную машинку. Нам кажется, что вы ошиблись и прислали нам чужую. Можно назвать номер?

Она назвала номер.

— Тут какая-то ошибка, — сказала женщина на другом конце провода. — Это одна из четырех машин в Управлении геодезии и картографии. Откуда, вы сказали, вы звоните?

— Я ошиблась, — сказала Соня. — Я звоню из Управления.

И повесила трубку.

Она спустилась вместе с ним по лестнице. На тротуаре взяла его под руку. У нее сохранилась осанка танцовщицы. Она завела его в цветочный магазин напротив пожарной части, где выбрала еще нераспустившиеся пионы — большие, круглые как шар, безукоризненные цветы.

Она донесла цветы до машины, осторожно положила их на пассажирское сиденье. Ее пальцы ласково притронулись к его затылку.

— Ты уже давно один, — сказала она.

Он не ответил, да и что тут можно было сказать?

— Понятия не имею, что это такое — Управление геодезии и картографии, — сказала она. — Но я уверена, что пионы будут хорошим началом. Может быть, пока не стоит говорить, откуда они у тебя?

Управление геодезии и картографии находилось на Рентеместервай. На первом этаже у входа продавали всякие карты, за прилавком стояла дама средних лет, и если бы она была собакой, то рядом, несомненно, стояла бы табличка с надписью «Осторожно, злая собака».

Он предъявил ей цветы. Букет был размером с тубус для карт.

— У нее сегодня день рождения, — прошептал он. — Так хочется сделать ей сюрприз.

Она растаяла и пропустила его. Вот таким вот образом можно оценить духовный прогресс. Стражи у порогов постепенно становятся все более сговорчивыми.

В здании было четыре этажа, на каждом от десяти до двадцати кабинетов плюс лаборатории — он заглянул во все. На верхнем этаже был кафетерий с открытой террасой, на крыше сидели большие морские чайки в ожидании возможности убрать со стола. С террасы открывался вид на море — до самой Швеции.

Она сидела за столиком в одиночестве. Он положил перед ней цветы, сел напротив. Какое-то время они молчали.

— Первая встреча, — сказал он, — это всегда риск. Что мы слышим, слышим ли мы что-нибудь другое, кроме того, что надеемся услышать? С другой стороны, нет никакого общего прошлого. Никто никому не должен ничего доказывать. И все-таки… Во всяком случае, это вам. Если вы можете поставить их дома в вазу. Не обидев при этом того, кто был на судне сопровождения.

Она посмотрела на крыши. На надземную железную Дорогу, на улицу Харальдсгаде, на море.

— Это была моя коллега, — проговорила она. — Женщина.

Он встал. Бах умел поставить точку в кульминационный момент — в этом ему не было равных.

— Посидите со мной еще немного, — сказала она. — У меня только что начался обеденный перерыв.

 

6

Кто-то что-то произнес, воспоминания поблекли — и вот уже от них ничего не осталось. Франц Фибер смотрел на губы Каспера, Каспер не мог понять, что он рассказывал, а что просто вспоминал.

— Они мертвы, — сказал Франц Фибер, — мы их не найдем.

— Кто второй ребенок?

— Мальчик. Бастиан. Они с КларойМарией исчезли одновременно. Со школьного двора. Среди бела дня. Сели в машину.

— А что полиция?

— Они задействовали сотни полицейских. Нас всех допросили. В полицейском участке в Люнгбю. И в городе.

— Где именно?

— На Блайдамсвай. Там, где предварительное заключение.

У Каспера кровь застучала в висках. Ему необходимо было позвонить отцу. Вот незадача! Сорок два года- и все одно и то же: если припрет, то остается один выход — звонить папочке.

Максимилиан сразу же взял трубку. У него почти не осталось голоса.

— Если похитили двух детей, — спросил Каспер, — и допросы ведутся в отделении предварительного заключения на Блайдамсвай, то что это значит?

— Допрашивают потенциального обвиняемого? Каспер посмотрел на Франца Фибера.

— Нет, — сказал он.

— Значит, они сверяются с VISAR. Международный реестр тяжких преступлений. Пользуется им полиция. С привлечением криминалистов, психологов-бихевиористов и судебных психиатров. У них там куча народу. Вивиан там тоже числится. Вот она сидит рядом со мной. Изучает мой процесс умирания. Я перезвоню через минуту.

Он повесил трубку.

Из зажима на приборной доске фургона торчали счета-фактуры и записки с адресами, Каспер пролистал их — безрезультатно. В другом зажиме была пачка потоньше, это были накладные. У Лайсемеера был собственный импорт вин и деликатесов, некоторые из бумаг оказались заказами на неделю вперед. Каспер нашел то, что искал, в самом низу. Это был заказ из «Конона» на итальянский обед в следующую среду. К заказу была приложена брошюра, напечатанная на бумаге ручного отлива. Из тех, что могли бы выдать пассажирам «Конкорда» или постояльцам отеля «Ритц», со словами «Добро пожаловать» и с описанием запасных выходов и заверениями на четырех языках, что все это перечисляется лишь потому, что того требует законодательство, а вообще-то мы никогда не умрем, во всяком случае, не в этом месте и не за такие деньги.

В брошюре были изображены здания «Конона» в разрезе и основной план. Каспер надел очки. На плане было отмечено все: лестницы, запасные выходы, библиотека и архив, конференц-залы, помещения дирекции, две столовые, четыре туалета на каждом этаже, технические службы, собственный шлюпочный сарай и причальный пирс. А красным маркером кто-то вдобавок отметил, где следует сервировать итальянский обед.

Зазвонил телефон.

— Тебе известно про детей, — сказала Вивиан. — Официальных сообщений не было. Возможно, чтобы не навредить им. Возможно, в интересах следствия. Один ребенок — девочка, наверное, это она нарисовала карту.

На мгновение она замолчала.

— Меня вызвали, — продолжала она. — Но я отказалась. Обычно нам предоставляют все сведения, которые есть в распоряжении полиции, но в этом случае сообщалось только то, без чего никак не обойтись. Минимум информации. Я отказалась. Но одна моя подруга согласилась. Специалист по детским болезням сердца. Одного из этих детей когда-то оперировали. Я позвонила ей. Полиция пытается связать этих двоих детей с четырьмя или шестью другими детьми. Они исчезли в других странах. Мальчики и девочки. От семи до четырнадцати лет. Двое из буддистской школы-монастыря в Непале. Один в Таиланде. Сенегальская девочка из католической школы во Франции. Нет никаких сведений, подтверждающих связь между этими случаями. А теперь держись. Одну девочку нашли. Ее пытались задушить. Следов сексуального насилия нет. Но ее истязали. Крайние фаланги пальцев на ее левой руке были отрезаны. Но она осталась в живых.

Оба они замолчали. Потом трубку взял Максимилиан.

— Ты, конечно, не поверишь. Но у меня еще остались друзья. Я попросил их поинтересоваться Каином. Мне тут кое-что про него прислали. Твоего возраста. О детстве ничего не известно. Первое упоминание о нем — его служба в военно-морском флоте. Дальше торговый флот, мореходное училище, штурманская стажировка, морская академия, и вот он становится капитаном. Потом получает лицензию на морскую торговлю, потом сдает военно-морской экзамен. Затем работает в IMO — Международной морской организации. Параллельно учится на экономическом факультете. Самый молодой капитан флагманского судна за всю историю датского флота. Оставляет государственную службу. Под подозрением в контрабанде. Он вполне мог воспользоваться своим знанием международных систем оповещения и радиолокации. С 1995 года разыскивается за незаконное судоходство с нарушением международных норм безопасности. Затем, по всей видимости, экономические преступления. Его не видели, не опознавали и не фотографировали с 1995 года. Полагают, что постоянно живет в Англии. Полагают, что он организатор незаконной торговли компаниями через подставную фирму в Дании.

— Как может называться его датская фирма?

— «Конон».

Каспер закрыл глаза.

— Оккультное, — продолжил он. — Если оно когда-нибудь существовало. В цирке. Кто мог бы об этом что-нибудь рассказать?

— Везде шарлатаны.

Каспер ничего не ответил.

— Ты не пытался обратиться в архив Музея веселья во Фредериксберге? В собрание Барли? В цирковое агентство «Бумхоф»?

— Та женщина, — продолжал Каспер. — О которой вы с матерью говорили. Как-то это было связано с птицами.

Максимилиан замолчал. Где-то там, в тишине, был слышен страх.

— Феодора, — ответил он. — Йенсен. Самый знаменитый номер с птицами. Самая прекрасная память в мире. Но, во-первых, она не станет с тобой разговаривать. А во-вторых — это тупиковый путь.

Каспер ничего не отвечал.

— Дом престарелых для цирковых артистов в Кристиансхауне.

— Весь район Кристиансхаун эвакуирован.

— На добровольной основе. Она уже давно никуда не ходит. Она там. Если еще жива.

Трубку снова взяла Вивиан.

— Лоне Борфельдт, — спросил Каспер, — где она работала, чем интересовалась?

— Это было давно. Насколько я помню, это было совместное исследование. Медицинского института «Панум» и Института изучения сознания.

Каспер слышал, как моторная лодка движется по Стоккелёпет. Он слышал отражения от экранов тысячи окружающих его телевизоров. Если все поверхности вокруг тебя тверды, невосприимчивы и сильно отражают звук, то сила звука практически не зависит от расстояния. Тогда неумолимый мир давит на нас, не убавляя громкости.

— Мне приходилось участвовать в совещаниях экспертов VISAR'a, — сказала Вивиан. — Может, с десяток раз. Я знакома со следователями. И из полицейского разведывательного управления, и из отдела А. Эти люди всегда держат себя в руках. Но на сей раз все иначе. Сейчас им страшно. Здоровым крепким полицейским. Не знаю, что ты там затеял. Но будь осторожен.

Она положила трубку. Он некоторое время сидел, глядя на телефон. Потом достал лотерейный билет. Перевернул его. На обратной стороне был домашний адрес Лоне Борфельдт.

Они проехали форт Шарлоттенлунд, после купальни свернули от берега, объехали парк Дюрехавен по направлению к склонам позади городка Родвад.

Дома попадались все реже, наконец они закончились. Справа в сторону пролива Эресунн тянулась долина, слева виднелись холмы — крутые, как утесы. Каспер опустил стекло, подал знак, они остановились и вышли.

Они стояли у высокой проволочной ограды. За лужайкой длиной метров пятьдесят отвесной стеной поднимался утес, но не было никакого дома. Лужайку обрамляли большие кусты. В одном из кустов скрывался двойной навес для автомобиля, в нем стоял маленький «мерседес». Рядом с ним — черный внедорожник размером с трактор. Вентилятор радиатора еще вращался, возможно, именно его он и слышал.

Они оба взглянули вверх. Окно смотрело прямо из стены утеса, на высоте пятнадцати метров. Оно было эллиптической формы, с расстоянием между фокусами метров семь. Дом был, должно быть, выстроен внутри холма. Стекло слабо светилось голубоватым светом. Напоминая большой глаз.

Они нашли дверцу в изгороди, высокую, узкую. В столбе ограды была утоплена кнопка и едва заметные прорези переговорного устройства. Каспер наклонился к кнопке.

В начале своего сочинения «Или — или» Киркегор сообщает, что его фаворит среди чувств — слух. Что ж, он вполне мог позволить себе написать такое, поскольку в середине XIX века еще не были изобретены переговорные устройства. Что бы он сказал, если бы оказался здесь сегодня вечером? Динамик булькал, словно фаршированная индейка.

— Это я, — сказал Каспер. — Ситуация осложнилась. После нашего последнего разговора. Похищено двое детей. Их до сих пор не могут найти. Не исключено, что совершено убийство.

— Я не хочу с вами разговаривать, — ответила она.

Франц Фибер открыл свой ящик с инструментами. Нашел какую-то крышку на столбе и открыл ее.

— Замкнутый контур, — сказал он шепотом. — Если я перережу, сработает сигнализация. Продолжай говорить. Мне бы найти панель управления.

— С самого детства, — продолжал говорить в прорези Каспер, — с рождения, я знал, что попал не туда. С семьей все в порядке, но планета не та. Поэтому я начал искать. Какой-то выход. Путь домой. Я потратил на это всю жизнь. Я не нашел его. Но та девочка. Может быть, она знает путь.

Переговорное устройство молчало. Но он знал, что она слушает. Франц Фибер подтянулся, перекувырнулся через изгородь и приземлился с другой стороны. Он упал на руки и на свои культяпки — мягко, как кошка. Потом пополз по земле, словно гусеница-пяденица. Отодвинул в сторону ветку камелии. В кустах скрывался металлический ящик. Он кивнул Касперу.

— Я измерю полное сопротивление, — прошептал он. — Если вставить жучок с неподходящим сопротивлением, то сигнализация сработает. Не закрывай рот.

— У меня нет детей, — продолжал Каспер. — Я никогда не присутствовал при родах. Но мне казалось, что эта дверь должна быть открыта при родах. Так же как и когда человек умирает. На мгновение дверь приоткрывается. И можно услышать то, что скрывается за ней. Вот почему вы занимаетесь родами.

— Уходите, — раздалось из динамика.

Франц Фибер появился за калиткой. Его руки пролезли между решетками. Он набрал код. Ворота открылись.

— Что-то в вас похоже на меня, — сказал Каспер микрофону, — вы ищете. Вы ищете какой-то путь.

— Я просто хотела быть богатой, — сказало переговорное устройство.

— Это понятно, — ответил он. — Мы все этого хотим. Даже Бах хотел.

Франц Фибер ковылял по траве. Вход в лифт виднелся у основания откоса — прямоугольник из нержавеющей стали.

— Очень богатой, — сказало переговорное устройство.

— Это общечеловеческое, — сказал Каспер. — Посмотрите на Верди. Дядюшку Скруджа классической музыки.

— Слишком поздно, — сказало переговорное устройство.

— Никогда не поздно. Я знаю, о чем говорю. У меня уже бывало так, что все было поздно. И не один раз.

От лифта Франц показал ему поднятый большой палец.

— У нас договор с охранным агентством, — сказала женщина. — Я им сейчас позвоню.

Переговорное устройство смолкло.

Лифт был цилиндрической формы, он взлетел вверх, словно новогодняя петарда.

— Я мог бы сдать экзамен в «СКАФОР», — сказал Франц Фибер. — Они выдают лицензии электрикам, которые устанавливают охранные системы. Я сам занимаюсь электрикой в «ягуарах». Стараюсь поддерживать себя в форме.

Дверь открылась, они оказались между шубами и мужскими пальто. Каспер впервые видел, чтобы лифт открывался прямо в прихожей, посреди помещения — словно караульная будка.

Он распахнул двустворчатую дверь, и они вошли в гостиную.

Помещение было эллиптическим, как и окно, и повторяло форму корпуса судна. Доски на полу были шириной полметра. Та мебель, которую Каспер успел заметить, была дизайна Эймсов.

Лоне Борфельдт сидела на диване. Посреди комнаты стоял владелец внедорожника, он был похож на свой автомобиль: блестящие черные волосы, полный привод и полное нежелание пропускать кого-либо вперед. И он, и женщина были явно потрясены.

Мужчина справился с потрясением и двинулся им навстречу.

— Нам нельзя волноваться, — сказал он. — Мы ждем ребенка.

— А вы уверены, что именно вы отец? — спросил Каспер.

Потрясение вернулось. Но лишь на мгновение. Человек схватил Каспера за рубашку.

У многих людей сложилось какое-то превратное представление о клоунах. Они думают, что если клоун может быть неуклюжим, как ребенок, то у него и телосложение ребенка.

Каспер ударил его локтем снизу вверх. Противник не был готов к удару, который пришелся в нижнюю часть легких сквозь брюшной пресс. Он повалился на колени.

Каспер поставил один из эймсовских табуретов за его спиной. На кухне он нашел тазик, наполнил стакан водой из-под крана. Отжал полотенце. Франц Фибер стоял прислонившись к стене.

Потом Каспер поставил тазик перед мужчиной. Протянул стакан и полотенце Францу. Сел напротив женщины. С тех пор, как он последний раз видел ее, она подвела глаза.

При ближайшем рассмотрении это оказалось не косметикой. Это было двадцать четыре или, скорее, сорок восемь часов без сна.

— Чем интересны преждевременные роды? — спросил он.

— Дело в том, что некоторые дети выживают, — ответила она.

Каспер передвинул стул. Так, чтобы ей не был виден мужчина с табуретом. Это как на манеже. В звуковом отношении муж и жена ведут себя как бизоны: прижавшись друг к другу спиной, они сообща защищаются от жестокого мира. Если ты вытаскиваешь кого-нибудь из публики на сцену, то чтобы добиться от них максимума, нужно разделить парочки.

— Это всегда занимало врачей и акушерок, — продолжала она. — В прежние времена, когда новорожденными занимались поверхностно, время от времени случалось, что преждевременно рожденные дети, которых считали умершими и забирали от матерей, оживали и кричали. Они хотели жить. И хотели, чтобы их любили.

— Так вот что вы искали. Тех, кто мог рассказать, откуда берутся такие дети. Почему некоторые из детей появляются на свет с таким большим желанием жить.

Она кивнула.

— И тогда вы заключили договор с Приютом. С Синей Дамой.

— Они предложили, чтобы я занялась обследованием двенадцати детей. Тогда им было от шести месяцев до четырех лет. Дети разных национальностей. Но их собирали в Приюте раз в год. Мне было поручено изучить и описать их роды. Все акушерские подробности. Кроме этого, обстоятельства, которые в других случаях никогда не регистрируются. Отношения между родителями. Людей, которые имели отношение к родам. Даже погоду. И потом мне было поручено наблюдать за их общим состоянием здоровья.

Вокруг нее было плотное поле печали, женщина, которой скоро родить, не должна звучать подобным образом — казалось, она отказывается от всего.

— Вы продали информацию Каину, — сказал Каспер. — Вы получаете от него деньги. Он, видимо, финансировал вашу клинику.

Она наклонилась вперед настолько, насколько позволял живот, и спрятала лицо. Мужчина, стоя на коленях, перегнулся через табурет, и его вырвало в тазик.

Каспер встал и подошел к окну. Вид из окна был бесподобный. Совсем не датский. Как будто где-то в горах. Видно было все побережье — от Ведбека до Амагера.

У окна стоял телескоп, очень сильный, Каспер приставил глаз к окуляру, поле зрения нервно вибрировало. В фокусе оказался голубой шлифованный изумруд в черном обрамлении. Это был освещенный бассейн — должно быть, санаторий Торбэк, сочетание частной больницы и курорта, построенный, пока Каспер находился за границей. Он слышал о нем, но никогда там не бывал.

Он повернул телескоп. Нашел башню «Конона». На верхних этажах горел свет.

Потом достал ту карту, которая была приложена к накладной. Судя по карте, свет горел на этажах дирекции.

— Вы должны были осматривать детей, — продолжал он. — На днях. Именно для этого они собирались вас использовать. Им был необходим врач.

— Два врача, — ответила она. — Я и профессор Франк.

— Из Института изучения сознания?

Она кивнула.

Каспер взглянул на Франца Фибера.

— Улица Эстервольгаде. Рядом с Ботаническим садом. В тех зданиях, где когда-то была Копенгагенская обсерватория.

Каспер повернул телескоп. Нашел дворец Розенборг. Копенгагенская обсерватория была самым высоким зданием города, рядом с дворцом. Он нашел башню обсерватории. Навел на резкость. Снаружи по периметру башни были построены стеклянные офисы, напоминающие теплицы.

— Где вы их осматривали?

— Я все потеряю, — ответила она.

Лицо ее было белым, почти светилось.

— Все равно мы все потеряем всё, — произнес Каспер. — Остается только один выход. Мы можем попытаться потерять это каким-нибудь достойным образом.

Он был доволен, что и Франц Фибер, и коленопреклоненный отец ребенка присутствуют при этом. Это создавало ощущение хотя бы какой-то публики. Для его золотых реплик.

— Посмотрите на меня, — сказал он. — У меня нет ни гроша. Все потеряно. Не женат. Детей нет. Карьера закончилась. Выдворен из страны. Меня разыскивают в двенадцати странах. Но я нахожусь в процессе наведения порядка. Это по мне заметно? Что где-то там, в глубине, таится нарождающаяся чистота?

— По-моему, вы похожи на какого-то бродягу, — ответила она.

Он выпрямился.

— Они привезли детей сюда, — сказала она, — они живы, состояние их было удовлетворительным. Их собираются использовать для чего-то. Это как-то связано с толчками. Не знаю как.

Он отрегулировал телескоп. На крыше здания находились две шлюпбалки. На колесах. Позади них — силуэт двигателя.

— Чем занимаются в «Кононе»?

— Официально это финансовое учреждение. Они торгуют исключительно опционами.

— Где находится Каин?

Она покачала головой.

— О каком убийстве вы говорили? — спросила она.

— Полиция считает, что есть связь между целым рядом похищений. Один ребенок был найден. Девочка. Ее истязали и душили.

Он пошел к двери, она последовала за ним.

— Я хочу все исправить, — сказала она. — Чтобы можно было смотреть в глаза своему ребенку.

— Подождите до родов. Мы, совершающие паломничество во искупление, делаем все последовательно.

Каспер помог подняться стоящему на коленях мужчине и посадил его на диван. На столике возле дивана лежала пачка распечаток на стандартных листах.

— Что было общего, — спросил он, — во всех этих родах?

— Не было никаких осложнений. Все проходило спокойнее, чем при обычных родах. Быстрее. Некоторые из женщин были матерями-одиночками. Большинство были замужем. И еще — погода…

Она стояла вплотную к нему.

— На небе были радуги, — объяснила она. — Во всех случаях те, кто принимал роды, видели радугу. За окном. Я беседовала с каждым из них по отдельности. Ночью тоже были радуги. Бывают и ночные радуги. Гало вокруг луны. Белые радуги на ночном небе, лунный свет, отражаемый облаками.

Он открыл ведущую к лифту дверь.

— Остается надеяться, что в конце пути ждет золото, — сказал он. — Там, где кончается радуга.

Она загородила дверь.

— Эти дети, — сказала она, — мальчик и девочка, они не самые обыкновенные дети.

Он не знал, что ответить.

— Они были спокойны, — сказала она. — Не веселы. Но слишком спокойны. Я не могу объяснить это. Но это было неестественно. Им бы следовало быть подавленными.

Он осторожно убрал ее руку с двери лифта.

— Каин, — продолжала она. — Он владелец санатория. Сейчас он там. Он звонил оттуда. Пять минут назад.

— Как вы узнали, что он звонил оттуда?

— Звук больших джакузи. Я слышала его.

Он услышал звук ее системы. Глубокий, древний. Звук какой-то бесконечной тоски.

— Вы родились раньше срока, — понял он.

— На седьмом месяце. Меня объявили мертвой. Положили в моечную. Где, как говорят, я стала стучать по крышке, которой накрыли поднос. Когда я начала работать акушеркой, то познакомилась с собиравшимся на пенсию врачом, который помнил мою историю. Он называл меня «Лоне из моечной».

Каспер не мог сдержать свою руку. Она непроизвольно взметнулась вверх и погладила ее по щеке. Хотя он прекрасно понимал, что не стоит очень уж ласкать беременных женщин на глазах у их мужей.

— Кстати, Франц и я, — заметил он, — мы просто без ума от тех, кто пытается выжить.

— Я не из пугливых, — сказала она. — Но я боюсь его. Каина.

Каспер сделал знак, Франц свернул на стоянку у дороги. Каспер показал на плоскую металлическую фляжку.

— Не найдется ли еще немного зажигательной смеси, — спросил он, — для двух холостяков, только что навестивших молодую пару, ожидающую прибавления семейства?

Франц Фибер налил, виноградный дух наполнил машину.

— Какой звук исходит от человека, который убил ребенка?

Каспер воспользовался бы какими угодно окольными путями, лишь бы избежать ответа на вопрос. Но глаза мальчика желто и настойчиво светились в темноте.

— Дважды в жизни, — сказал он, — мне пришлось оказаться рядом с людьми, которые убили ребенка, оба они были цирковыми артистами, один из них задавил девочку, это был несчастный случай, другой забил до смерти своего сына. Вокруг обоих было тихо.

Он почувствовал беспомощность. Перед великим ужасом и великими чудесами мы бессильны. Месса си-минор и великие войны — с такими вещами отдельному человеку никак не справиться.

Но он слышал, что этот молодой человек еще более беспомощен. И разве — в этом бесприютном мире — одноглазый не обязан попытаться помочь слепому?

— Есть два вида тишины, — сказал Каспер, — или, во всяком случае, я это так слышу. Есть высокая тишина, тишина для молитвы. Тишина, когда ты близок к Божественному. Та тишина, которая есть сконденсированное, смутное предчувствие рождения звука. И есть другая тишина. Безнадежно далекая от Бога. И от других людей. Тишина отсутствия. Тишина одиночества.

Он почувствовал, что мальчик искренен с ним. Между ними возник контакт. Интерференция. Они были совсем рядом друг с другом.

— Я знаю их, — сказал Франц Фибер. — Эти два вида. Я оба их знаю.

— Те два человека, о которых я говорил, были беззвучны. Что-то покинуло их навсегда.

Каспер коснулся плеча Франца. Если хочешь послать сигнал без помех, то стоит воспользоваться физическим контактом.

— Но за этой их тишиной, за изоляцией, они звучали как и все другие люди. Как ты и я. Так что если ты или я, если мы попадем в такую ситуацию, если мир от нас отвернется. Или если мы сами отвернемся от мира. Это могли бы быть мы. Это можем быть мы. Вот о чем я думал, когда сидел перед ними. Что на их месте мог бы быть я.

На мгновение возникла полная открытость. На мгновение Каспер почувствовал, что оба они смотрят в то пространство, где парят самые черные демоны и откуда все мы время от времени получаем приличные дозы из огромной клизмы. Минуту молодой человек держался, потом не выдержал:

— Может, позвонить в полицию?

— Через минуту, — ответил Каспер. — Когда мы последуем за нашей путеводной звездой.

Он сделал глоток из посеребренной крышки. Очень может быть, что алкоголь и не действует столь эффективно, как сердечная молитва. Но во всяком случае, он действует так же быстро.

Фары осветили кусты, внедорожник пронесся мимо них со скоростью сто сорок километров в час. Франц Фибер уставился на Каспера. Только сейчас Каспер услышал, что мальчик уже близок к пределу своих возможностей.

— Она лгала, — сказал Каспер. — Когда говорила, что ей привозили детей. Теперь она хочет поехать и все исправить. Если уж женщина ее весовой категории так разошлась, значит, считает, что она бессмертна.

 

7

Въезд в санаторий был обрамлен двумя четырехгранными гранитными колоннами и пышным кустарником. Каспер подал знак, и машина остановилась в пятидесяти метрах от колонн.

Здания располагались на шести террасах, спускавшихся к старым виллам Торбэка. Построены они были из такого темного гранита, что ночью он казался черным. Но снизу была подсветка, а из каменных чаш потропически пышно струились вьющиеся растения и цветы. Все это напоминало о висячих садах Вавилона- чудо для апреля в Дании, когда последние морозные ночи еще с улыбкой ждут своего часа.

— Это для клиентов, — пояснил Каспер, — все эти цветы. Чтобы они поверили, что современные технологии уничтожили всю мелочность природы и что нет никакой необходимости стариться, если раз в три месяца можно впрыскивать очередную порцию ботокса в мешки под глазами.

— Какое-то не библейское место, — отозвался Франц Фибер.

С крючка за водительским сиденьем Каспер достал две двубортные поварские куртки и протянул одну из них Фиберу.

— Давай не будем слишком уж святыми, — сказал он. — Можем ли мы быть уверены в том, что Богоматерь отказалась бы от подтяжки лица и исправления прикуса? Если бы ей это предложили.

Молодой человек надел куртку. Руки у него заметно дрожали.

Каспер положил руку ему на плечо. Повернул его к себе.

— Подумай о детях. Представь их себе. Родителей рядом нет. Их дом далеко. Вокруг них происходит что-то непонятное. Они беспомощны. Ты слышишь это? Когда я видел ее в последний раз, у нее были следы побоев. Даже вот такие дети на самом деле беспомощны. И они зависят от нас с тобой. Ты чувствуешь это?

Молодой человек сглотнул.

— И кроме них. Тысячи других детей. В таком же состоянии беспомощности. Или еще хуже. И в нас самих. В тебе и во мне. Скрываются два маленьких мальчика. Ты слышишь их? Ты чувствуешь сострадание? Оно — наше топливо. Единственное, что может помочь двигаться дальше. Через всю симфонию.

Франц Фибер смотрел на него. Мгновение это обладало каким-то величием. Как у Кемпфа в медленной части сто девятого опуса. В такой ситуации важно не позволить захлестнуть себя эмоциям. А как-то действовать и повернуть все в другое русло. Как Бетховен. Постараться облагородить сентиментальность.

Каспер подал знак. Фургон тронулся. Каспер опустил стекло.

Из кустов появился человек в темной униформе — под цвет гранита. Каспер махнул рукой, показывая куда-то в глубь автомобиля.

— Там сзади лежит обжигающе горячий кусок мяса. Седло теленка а-ля граф Меттерних. Температура его не должна опуститься ниже шестидесяти градусов, когда оно окажется на столе у Каина. Если вы задержите меня даже на три минуты, то вы конченый человек.

Тропический пейзаж поглотил охранника.

Они прошли через приемную с изогнутыми, словно в зале «Плейель», стенами, через гостиную, звучащую как зал «Мантзиус». Мимо стационара, где важно было очень хорошо прислушаться, чтобы вспомнить, что ты находишься в больнице. Им не встретилось ни одного помещения, не пригодного для записи вашего следующего камерного произведения.

Но стены отражали не камерную музыку. Они отражали замешательство и растерянность людей, которые надеются, но в глубине души не верят, что косметическая клиника может хотя бы на миллиметр приблизить их к тому, что для них так важно.

Они вошли в амфитеатр, на ступеньках перед большим камином лежали или сидели полсотни женщин, все они были в белых халатах.

В дверях, в облаке пара, появилась рыжеволосая женщина с зелеными глазами, в белом халате и с пучком свежих березовых веток в руках, должно быть банщица. Звучание ее было таким очаровательным и авторитетным, что Касперу захотелось, чтобы у него нашлось время и представилась возможность, сняв брюки, попросить ее о двенадцати ударах этим березовым веником.

— Что вы тут делаете? — спросила женщина.

— Наслаждаемся акустикой, — ответил Каспер. — Я всей душой болею за бедных. Но мои уши любят палисандр. И высокие потолки.

— Вы находитесь в женском отделении.

— Мы здесь по долгу службы. А свою сексуальность мы оставили за дверью.

Он услышал, как звучание ее смягчилось.

— Она не очень-то слушается, — сказала она. — Ваша сексуальность. Какая-то ее часть все равно просачивается.

Каспер протянул ей тот поднос, который он прихватил с собой из машины.

— Возьмите канапе. Забудьте про диетический корм для кроликов. Положитесь на естественную регуляцию аппетита.

Женщина взяла один из маленьких медальонов из слоеного теста. Каспер предложил канапе сидящим поблизости.

— А где же Каин?

— Хайди сейчас будет его стричь.

Каспер проследил за ее взглядом. Сквозь большое стекло ему было видно веранду, построенную на гранитной платформе, которая, казалось, парила в воздухе. За стеклом он увидел зеленые растения и парикмахерские кресла. В одном из кресел сидел человек.

Каспер наклонился к рыжеволосой женщине:

— Может быть, кто-то и скажет, что возникшее между нами взаимопонимание, которое, возможно, станет началом долгой дружбы, не следует опошлять деньгами. Я с этим не согласен. Несколько купюр вполне могут стать прочувствованным аккомпанементом к естественному созвучию сердец.

Он протянул женщине четыре тысячекроновых купюры.

— Хорошо бы задержать Хайди на какие-нибудь десять минут. Мы с Каином ходили вместе в школу танцев. Светлые воспоминания. Нам хотелось бы с глазу на глаз минут десять повспоминать прошлое. Он всегда танцевал за даму.

Женщина сложила купюры.

— Вы заглянете на обратном пути?

Каспер посмотрел на Фибера. Лицо молодого человека было покрыто тонким слоем пота. Возможно, причиной тому был пар из банного отделения.

Тайна любви отчасти состоит в умении сосредоточиться и добровольном самоограничении.

— В следующей инкарнации, — ответил он.

Он посмотрел на женщин. Акустика в зале была как в миниатюрном варианте зала Карла Нильсена. Звук пятидесяти женщин был словно нежное прикосновение теплого ветра. Он мог обратиться к ним, не повышая голоса.

— Сердце каждого человека излучает звуковое поле, — произнес он. — Оно звучит восхитительно, к сожалению, мы сами его приглушаем. В настоящее мгновение вы звучите великолепно. Среди вас нет ни одной, ради которой мы с Францем не были бы готовы нарушить монашеский обет и увезти вас к себе домой. Если бы вы только прислушивались по десять минут каждый день. К своему сердцу. Снимая то напряжение, которое мешает распространению звуковых волн. Черт возьми, вы бы зазвучали как Бах.

Женщины уставились на него. Он поставил поднос с канапе на ступеньку. Снял поварской колпак. Поклонился. И пятясь, вышел за дверь.

Франц последовал за ним. Голос его дрожал.

— У нас есть цель. Мы должны спасти детей. Мы незаконно проникли внутрь. А ты ведешь себя как чокнутый.

Они прошли через концертное помещение, где стоял «Стейнвей». Зимний сад был прямо перед ними.

— Подожди снаружи, — сказал Каспер. — На случай, если женщины последуют за нами.

Он вошел в помещение. Все стены в нем были стеклянными. В самом конце, за стеной, виднелся бассейн, светящийся, словно голубой драгоценный камень. Дальше, за бассейном, был обрыв метров в тридцать — вниз к огням Торбэка. За огнями сверкало море. Кас-пер задернул длинные белые занавески на окнах.

Человек в кресле смотрел не на вид за окном, он сидел лицом к собственному отражению в высоком зеркале. Он был в белом халате, кожа его все еще горела после сауны.

На полочке под зеркалом Каспер нашел парикмахерские ножницы и гребенку.

Глаза человека в зеркале остановились на Каспере. Отметили белую куртку. Интерес в глазах погас.

Вот так-то мы, люди, и ошибаемся. Мы не замечаем по-настоящему неожиданного, когда оно предстает перед нами переодетое в будничное платье.

— Хайди запаздывает на несколько минут, — сказал Каспер.

И встал у него за спиной.

Он был возраста Каспера. У него было тело атлета. Или циркового артиста.

Тем концом гребенки, на котором были большие зубья, Каспер поднял волосы у него на затылке. Так, что тому не было видно в зеркале. И состриг клок волос прямо у самой кожи.

Он приоткрыл свой слух, чтобы услышать этого человека.

Он услышал его отношение к материальному миру. Глубокие тона, те частоты, которые и приводят в движение физические объекты.

Он услышал деньги — больше, чем он когда-либо слышал. Он услышал дома. Машины. Услышал будущее. Золотые экономические возможности.

Он услышал его сексуальность. Она звучала чрезвычайно интересно. Мужественность, но с яркими оттенками женственности. Он мог бы завоевать любую женщину. И большинство мужчин.

Каспер слушал регистр его чувств, он был широким, нюансированным и взрывоопасным. Много света и много тьмы, в одинаковых пропорциях — как у Моцарта.

Он услышал его сердце. Это был большой звук. Великодушный. Горячий.

Он услышал высокие частоты. Находчивость. Интуицию. Интеллект. Это были богатые звуки — человек этот вибрировал от внутренней жизни.

Прядь за прядью Каспер собирал волосы на затылке. И методично, с глубоким удовлетворением — если принимать во внимание тот факт, что он впервые в жизни кого-то стриг, — очень коротко состригал волосы на изящно изогнутом затылке.

Глаза Йосефа Каина в зеркале были отсутствующими. Он не видел самого себя. Он смотрел внутрь.

И тут Каспер услышал дыру. Это была своего рода внутренняя звуковая тень. Беззвучный участок в системе этого человека. Где-то между сердцем и solar plexus.

Он отложил ножницы. На полочке за креслом стояли пластмассовые бутылочки с различными красящими составами. Он открыл одну из них. Это оказалась хна. За десять лет до того, как это вошло в обиход, Хелене Кроне раз в полгода хной рисовала мавританские завитки на своих крепких ногах.

Каспер нашел маленькую кисточку. Медленно и старательно, по-прежнему вне поля видимости для того, кто сидел в кресле, он начал наносить на постриженный затылок тонкий слой красной краски.

— Я стриг Вильгельма Кемпфа, — сообщил он. — В начале семидесятых. Когда был всего лишь восходящей звездой в парикмахерском училище. Он рассказывал о Гитлере. Он встречался с ним в сорок четвертом. В Бергхофе. Ева Браун нашла Кемпфа и Фуртвенглера. и Гизекинга. Чтобы устроить концерт, который порадовал бы фюрера. Из этого так ничего и не вышло. Но они составили репертуар. Любимые произведения Гитлера. Кое-что из оперетт Легара. Несколько песен Штрауса. Марш «Баденвайлер». «Серенада на осле». Отрывки из «Мейстерзингеров». Кемпф прислушивался к системе Гитлера. Он сказал мне, что личность этого человека была, в сущности, в порядке. Маленькая, но в порядке. Но где-то в ней была дыра. Через эту дыру струился деструктивный коллективный шум. Понимаете? Злых людей не существует. В каждом человеке всегда звучит сострадание. Только те места, где в нашей человечности есть дыры, где мы не резонируем, эти места опасны. Там, где мы ощущаем, что стоим на службе высшего дела. Тут мы и должны спросить самих себя: а действительно ли это высшее дело? Вот тут-то мы и попадаемся. В других культурах это называют демонами. У нас для этого нет подходящего слова. Но я слышу это. Это боевая тревога. Коллективный гнев.

Глаза мужчины в зеркале наблюдали за Каспером.

— Ты кто, черт возьми? — спросил он.

Голос был черным, как ночное небо. Мягким, словно четыреста квадратных метров костюмного бархата.

Каспер взял с полки небольшое зеркало. Показал мужчине его затылок.

Йосеф Каин в парикмахерском кресле застыл. Гитлер тоже потерял бы сосредоточенность. Если бы увидел себя коротко постриженным и покрашенным хной. Подбородок отвис. Звук открылся. Каспер говорил в открывшееся пространство.

— В твоем звучании — дыра. Во всех нас есть повреждения. Но у тебя она велика. Нельзя сравнить ее с дырой Гитлера. Не надо пытаться уподобиться великим. Но она достаточно большая. Это как-то связано с детством. Это всегда как-то связано с детством. Может быть, ты рос в бедности. Может быть, у тебя не было отца. Это может объяснить жажду наживы. Стремление к власти. Дыра связана с двумя обстоятельствами. Она закрывает сердце. Ты чувствуешь детей? Ты помнишь, как сам был ребенком? Ты отрезал девочке пальцы?

Лицо человека в зеркале стало тусклым. Звук его более уже не был открыт, он был теперь закодирован.

Франц Фибер вошел в комнату. Отодвинул занавеску. Какой-то человек направлялся к зимнему саду. Коренастый человек со слуховым аппаратом.

Каспер наклонился. Его лицо оказалось в нескольких сантиметрах от лица Каина.

— Мне сорок два года. Знаешь, к какому выводу я пришел за эти годы? Ад. Это не какое-то конкретное место. Ад транспортабелен. Мы все носим его в себе. Стоит нам только потерять контакт со свойственным нам врожденным состраданием, и раз-два — ад тут как тут.

Каспер чувствовал парикмахерские ножницы в руке. Он смотрел на шею сидящего перед ним человека. Туда, где за челюстной костью проходит sterno cleido. Достаточно было бы одного удара. Концы ножниц прошли бы через основание черепа в мозг. В мире стало бы на одну черную звуковую дыру меньше.

Он закрыл глаза. Прислушался к гневу. Это был не его гнев. Он пришел сквозь дыру в его системе. Акустически мы все перфорированные, как швейцарский сыр. Кто имеет право быть палачом другого человека?

Он выпрямился.

Человек, сидящий в кресле, провел рукой по затылку. Посмотрел на руку. Она была красной от хны.

— Не так уж важно, — заметил Каин, — кто ты. Тебя давно уже нет в живых.

Он почувствовал боль в области сердца. Из-за того, что — в который раз — не смог достучаться до ближнего. С самой простой и важной из всех истин.

Франц Фибер открыл стеклянную дверь: за дверью милостиво спускалась вниз винтовая лестница — к тому месту, где они оставили свой фургон.

— Десять минут под феном, — сказал Каспер. — И на твоем чепчике не останется никаких следов.

 

8

Они проехали мимо гавани Сванемёлле прямо к причалу. Мимо складов, рядов деревянных судов с высокими мачтами. Франц все время поглядывал в зеркало заднего вида, опасаясь преследования. Они доехали до променада.

— Позвони в полицию.

Голос его дрожал.

— Скажи, что знаешь, где дети. Что надо штурмовать здание. Ты сможешь заставить их пойти на это. Ты можешь кого угодно уговорить.

— А если детей там нет?

Молодой человек сник. В его звуковом профиле начало преобладать уныние. Касперу это не понравилось. Им еще было чем заняться.

Мимо них медленно проехала патрульная машина. Трое темноволосых подростков, стоявших на углу, отступили в темноту. Когда машина скрылась из вида, они снова появились. Они излучали энергию, как какие-нибудь мелкие гангстеры in spe. Каспер почувствовал внезапную радость от того, что космос стремится к созданию уравновешенной целостности. Стоит только построить квартал для приличной публики и очистить его от чужеродных элементов, как тут же из всех углов начинает вылезать тьма.

Он прислушался к пейзажу, который окружал его. Он слышал, как в последних открытых допоздна магазинах подсчитывали выручку. Он слышал ветряные генераторы напротив очистных сооружений Люнетен. Чаек. Низкий шепот турбин электростанции. Последних посетителей ресторанов. Он вслушивался в поисках подлинной структуры звука. Верно выбрать время — это не значит выбрать какой-то определенный момент, это значит выбрать звук. Он не смог бы никому это объяснить, разве что, может быть, Синей Даме. Музыкальность часто знает когда, но редко — почему. Нужный момент еще не настал.

Слух его был ясным, потому что был вечер и потому что он был голоден. У святой Катарины где-то написано, что пост — это прекрасный инструмент, чтобы узреть Бога. Но дело в том, что важно суметь узреть Бога и без всякого инструмента.

Он протянул назад руку и нащупал хлеб, сыр, песто. Бутылку родниковой воды. Нож для овощей. Он разломил хлеб и намазал его. Протянул кусок Францу. Тот покачал головой.

— Мы сделали что могли, нас обоих разыскивают. Те, кого мы преследуем, это не обычные люди. Это демоны.

Он открыл арманьяк, отхлебнул, протянул бутылку Касперу, налил обоим кофе. Руки его дрожали.

— Как сочетается спиртное с постоянной молитвой? — спросил Каспер.

— Ты о чем? Трапписты варят пиво. Бенедиктинцы делают ликер. Спаситель превращал воду в вино. И в такой вечер, как сегодня, что ты, черт побери, от меня хочешь?

Новый звук добавился к окружающему их коллажу — звук ветра в том, что могло бы быть телефонными проводами.

— Не знаю, знаком ли ты с оперой «Парсифаль», — сказал Каспер, — если нет, то рекомендую послушать. Вагнер дошел до последней черты. Был в бегах от кредиторов. Такое случается с великими. Он получил прибежище. С видом на воду. Как здесь. Там он написал «Парсифаля». В нем есть великолепная сцена. Действие происходит в Страстную пятницу. Как и сегодня. Третье действие. Вокруг героев вырастает замок Грааля. Ты начинаешь понимать, что это не физическое место. Что он возникает в воображении. Поэтому у него все и получилось.

Фибер посмотрел на Каспера. На гранит стен.

— Они вполне материальные, — заметил он. — Какое тут воображение!

Каспер открыл дверь машины, Франц схватил его за руку.

— Ты что, туда собрался? Совсем спятил?

— Понимаешь, я что-то обещал КлареМарии, — сказал Каспер, — и мальчику тоже, хотя и не встречался с ним. Я, наверное, обещал им, что буду носить их на руках из повозки. В тепло.

Желтые глаза смотрели на него. Последние остатки того доверия, которого на самом деле и не было, исчезли.

— Я ездил сюда раз десять, если не больше. Тут все охраняется, как на военном полигоне. Вооруженная охрана. Видеокамеры. Инфракрасные датчики. Ты и шага не сможешь ступить.

Каспер открыл дверь и ступил на асфальт.

Руки мальчика вцепились в его пиджак, как клешни.

— Они ошибались. Эти сестры. Ты рехнулся!

Они перешли дорогу. Звук слышался совсем недолго. Благоприятные соположения звуков мимолетны.

 

9

Каспер взялся за ручку двери кондитерского магазина. Магазин оказался закрыт, стоящий за кассой ангел, улыбаясь, покачал головой.

— Повернись-ка ко мне спиной, — попросил Каспер

Тот повернулся, на его белой рубашке Каспер написал авторучкой: «Моя любимая сегодня вечером уплывает. Только при помощи шоколада я могу выразить свою печаль. Будьте милосердны!»

— Что ты собираешься делать? — спросил Франц Фибер.

Девушка подошла поближе. Она прочитала написанные на рубашке слова, засмеялась и открыла дверь.

— Я и не знала, что отсюда отправляются суда, — сказала она.

— Это от «Конона», — сказал Каспер. — Сегодня ночью мы отправляем дирекцию в командировку. С собственного причала. Я хочу подарить своей возлюбленной большое шоколадное яйцо и двенадцать булочек мокко.

Девушка упаковала яйцо.

— Это должно быть сюрпризом для них, — сказал Каспер, — как вы думаете, где лучше войти?

Она кивнула в сторону магнолиевой аллеи.

— Это черный ход. Там дежурит только один охранник. И нет камер. Главный вход закрыт. А у служебного входа камеры и много охраны.

Булочки мокко улеглись в коробку, каждая из них — в обертке из розовой папиросной бумаги.

— Записать на счет?

Мимо проехала патрульная машина. Каспер взял Франца под руку. Если бы он не сделал этого, тот бы упал.

— Как обычно, — сказал Каспер. — И еще воздушный поцелуй от вас. Можно его тоже записать на счет?

Девушка покраснела. Ей было самое большее восемнадцать.

Они пошли к двери. Девушка послала Касперу воздушный поцелуй.

— Это совершенно бесплатно, — сказала она.

Двери за ними закрылись, Фибер уставился на него, на минуту страх сменился удивлением.

— Тебе скоро стукнет пятьдесят, — сказал он. — Ты полный банкрот. Кому ты нужен?

— Многие из великих нравились молодым девушкам, — заметил Каспер. — Элвис. Киркегор. Регине Ольсен было тринадцать. Присцилле — четырнадцать.

Они приближались к смуглым подросткам.

— Нас зарежут, — прошептал Фибер.

Каспер настроился на их звучание, оно ему понравилось. Есть много причин, по которым человек выпадает из общества. Одна из них состоит в том, что в обществе мало места для сумасбродства. По меньшей мере двое из мальчиков звучали так, как будто в их гороскопе присутствовал большой квадрат. Через десять лет их не будет в живых, они будут высланы или же займут какие-нибудь руководящие должности.

На шухере стоял самый младший — мальчик не старше четырнадцати лет, с глазами, которые уже повидали более чем достаточно. Каспер остановился в нескольких метрах от него. Поставил коробку с булочками на землю и кивнул в сторону магнолиевой аллеи.

— Нам надо попасть внутрь, — сказал он. — До того, как проедет следующая патрульная машина. Это означает, что надо выманить его из будки. Вопрос в том, сможете ли вы это сделать.

Мальчик покачал головой.

— Это не вопрос, — ответил он. — Вопрос в том, что нам с этого будет?

Каспер положил пятисоткроновую купюру из полученных им средств фонда на коробку.

— Когда я был маленьким, — заметил он, — мы бы сделали такое за суфле в шоколаде.

— Это было до Первой мировой войны, — сказал мальчик. — С тех пор все подорожало.

Каспер положил еще одну купюру на коробку.

— Мне нужно иметь небольшую фору, — уточнил Каспер, — он не должен видеть, как я войду в здание.

Фибер прислонился к фонарю.

— Подожди полчасика, — сказал Каспер. — Если я не вернусь, звони в полицию. И поставь в известность моих наследников.

— Нет у тебя никаких наследников. И никакого наследства.

Каспер пересек променад. Звук костылей следовал за ним. У Фибера в глазах стояли слезы.

— Я боюсь оставаться здесь один.

Черный ход находился в пятидесяти метрах от начала магнолиевой аллеи. Каспер поставил яйцо на полку перед стеклом.

— Мы — ближайшие друзья Аске Бродерсена — сказал он. — Мы написали ему пасхальное письмо. Он отгадал, от кого оно. Поэтому мы принесли ему яйцо.

Охраннику было под шестьдесят, тщательно выглаженная зеленая форма, серые глаза и два сантиметра бронированного стекла между ним и посетителями.

— Я бы хотел сам его передать, — сказал Каспер.

— Я сейчас позвоню ему.

— Тогда не получится сюрприза.

Серые глаза стали отсутствующими. Каспер поднял руку.

Булочка мокко попала в стекло. Булочки были домашнего приготовления, пышные, большие, размером со страусиное яйцо.

Чуть меньше самоуверенности — и мужчина вполне мог бы выйти из этого положения. Но от чувства собственной значимости очень трудно избавиться. Все мы хотим быть адмиралами на королевской яхте. Но командовать нам, на самом деле, приходится стеклянной будкой на пристани.

Минуту охранник не реагировал. Потом еще одна булочка попала в стекло, на этот раз в стеклянную дверь. Тут он поднялся со стула. И вышел из своей будки.

Каспер оглянулся. Смуглый предводитель занял позицию прямо посреди проезжей части, он вкладывал в бросок всю свою силу.

Булочка попала охраннику в грудь, на мгновение заставив его отпрянуть. Но тут же он бросился вперед.

Каспер и Франц вошли в открытую дверь. Еще одна дверь, ведущая в другое помещение с видеомониторами над раковиной и кофейной машиной, открывалась налево. Перед ними оказалась третья дверь. Через нее они вышли на территорию «Конона».

 

10

Ветер ласково касался обработанного песком гранита. Даже в темноте это сооружение было красиво. Поверхности были отполированы до шелковистого блеска, третья часть всей горизонтальной плоскости представляла собой низкие каменные бассейны, покрытые тонким слоем воды. В окружении растений, которые — Каспер не сомневался — доставили бы удовольствие его матери.

Та часть комплекса зданий, которая была построена на насыпной территории, в плане была прямоугольной. Только после пятого этажа начиналась башенная конструкция — настолько высокая, что ее вершина сливалась с темнотой.

Казалось, что весь комплекс плывет в море, словно остров или очень большой корабль. Каспер именно так и представлял себе здание, которое мог бы построить бывший офицер флота. Если бы неожиданно заполучил четыреста миллионов.

Нижние этажи были погружены во тьму, лишь в некоторых окнах на верхних этажах горел свет. Каспер взялся за ручку двери, она была заперта. Они обошли здание. Со стороны воды были поставлены строительные леса, но они доходили лишь до третьего этажа. Других дверей не было, все окна были закрыты.

Каспер пошел на звук ветра в проводах. Забрался на леса. На последней доске стоял ящик, прикрытый брезентом, он снял брезент. Это была ПРП — подвесная рабочая платформа для мытья окон, маленькая открытая кабина, словно кресло на подъемнике, она скользила по фасаду на двух резиновых колесиках. На крыше, должно быть, находилась автоматическая лебедка. На платформе стояло ведро, швабра с губкой и два скребка. На приборной доске было четыре кнопки.

Поднимаясь по лесам, Франц был похож на рыдающую обезьяну. Вслед за Каспером он забрался на платформу. Каспер нажал кнопку «пуск». Платформа поплыла вверх.

В свете приборной доски Каспер изучил план здания. В конференц-залах горел свет, слабо светились окна того помещения, которое было помечено как «библиотека», свет горел также на верхнем этаже, еще до башни, там, где, согласно плану, находились кабинеты руководства.

Платформа покачивалась на ветру. Лицо Франца белело в темноте. Каспер остановил платформу под первым рядом освещенных окон. Голос, принадлежавший известной ему женщине, произнес: «Нам ничего не предложили в Брёнсхое».

Окно было приоткрыто, Касперу казалось, что он слышит от десяти до двенадцати человек в комнате, но заглянуть внутрь он не решался.

— Изогипса тридцать семь проходит через Брёнсхой, — сказал голос, — даже в канализации сухо. Никаких участков из государственного земельного кадастра не будет выставлено на продажу, государство само обеспечивает страховку.

Это была та блондинка, которая привозила к нему КларуМарию. Кто-то задал ей какой-то вопрос.

— Семь тысяч участков, — сказала она. — Распределенные между двадцатью двумя компаниями. Через две недели закроют порт. Закроют плотину Аведёре. И начнут откачивать воду. Очень осторожно. Чтобы не произошло повреждений из-за оседания почвы. Им пришлось залить водой полторы тысячи домов. Чтобы они не разрушились. Или не уплыли.

У нее был звучный, как у Ирене Папас, голос. Но было слышно, что на нее оказывают давление.

— Какие гарантии?

Каспер не услышал ее ответа. Но он был уклончивым.

— Все мы видели зону сдвига, — произнес мужской голос. — Во время проведения таксации. Как это можно объяснить?

— Особенностями структуры известняка.

— Мы посмотрели документы из «Пилона 5». И из Кадастровой палаты. Под Копенгагеном находятся мягкие осадочные породы. Вполне возможно, что есть зона от двадцати до пятидесяти метров.

— Наши геологи изучали этот вопрос. Копенгагенский известняк имеет другую зернистость в отличие от обычного песчаного известняка. Это вполне может служить объяснением столь ровного сдвига. Относительно белого мелового слоя под ним.

— Нам надо вернуться к Копенгагену. Эксперты пока не пришли к выводу, могут ли быть активны зоны разлома. В проливе Эресунн в девяностые годы были толчки. Возможно, они были сильнее, чем считалось раньше. Существует зона разлома в Швеции, под Барсебэком. Более заметные движения, чем прежде предполагалось, — в тех известняковых зонах, которые разрезают базисную линию на Амагере. Разница уровней береговых валов на острове Сальтхольм указывает на то, что толчки были сильнее, чем предполагали раньше. Проблема в том, что наша геологическая память коротка. О землетрясении, произошедшем всего тысячу лет назад, могло не сохраниться никаких письменных свидетельств.

Стало тихо. Она их не убедила. Что бы она там ни хотела сказать.

— Мы можем многое, — сказала она. — Но мы не можем заказать землетрясение.

— И если бы даже смогли, — сказал мужской голос. — Если бы это каким-то образом было сделано. А потом было бы обнаружено. Мы бы получили пожизненные приговоры.

Каспер коснулся кнопок, платформа скользнула вверх. Он считал ряды черных окон. Земля под ними потемнела, потом исчезла из виду. Перед ними был свет.

В комнате была зажжена только одна настольная лампа. Лоне Борфельдт сидела на стуле, ее муж сидел прислонившись к батарее, они смотрели прямо перед собой, в сторону окна, как два человека в кинотеатре. У обоих на нижней части лица были повязки. Мужчина претерпел удивительные изменения. Лицо его стало длинным, длиннее, чем обычное человеческое, он смеялся, глядя в окно.

Аске Бродерсен стоял спиной к окну, в руках у него был небольшой ломик. Весь пол комнаты, где находилась эта троица, покрывал плотный полиэтилен. Каспер достал очки. Лицо сидящего человека не стало длинным: его рот был рассечен до ушей, удары разорвали обе жевательные мышцы, нижняя челюсть упала на шею.

Каспер почувствовал, как обмякло тело находящегося рядом с ним человека. Франц Фибер опустился на дно платформы.

Бродерсен ударил сидящего человека ломом. Он стоял в метре от окна, Каспер понимал, что даже в свои лучшие дни он бы не успел перепрыгнуть через подоконник незаметно для этого человека.

Он нажал на кнопку, платформа поползла вбок.

— Я хочу вниз, — сказал Франц.

— Молитва, продолжай молиться.

— Не могу. Не могу сконцентрироваться.

— Есть одна история о святой Лютгард, монахине цистерцианского монастыря, — надеюсь, тебя не смущает, что она была католичкой, — она никак не могла поддерживать постоянную сосредоточенность. Но ей явилась Всевышняя. И сказала: «Успокойся, это ничего, что будут промежутки, ибо я их заполню».

Кабинет был пуст. Каспер закрепил платформу и влез в окно. Потом он втянул за собой Фибера.

Из этого помещения, наверное, можно было попасть в коридор. Из него должен был быть вход в библиотеку, Каспер потянулся к дверной ручке.

Дверь распахнули ногой. Она ударила Каспера в грудь, и его отбросило назад к стене.

Коренастый человек со слуховым аппаратом вошел в комнату, в руках у него было что-то плоское, похожее на стартовый пистолет, только с длинным стволом.

Когда Каспер был маленьким, охранников набирали из самых бедных слоев общества. С тех пор как наступило всеобщее благосостояние, охрана чужих денег стала престижной профессией. Человек этот двигался плавно, словно танцор на придворном балу, но в непосредственной близости он звучал тяжело и настойчиво, с большим внутренним авторитетом.

Он остановился, широко расставив ноги, поднял оружие и приготовился противостоять отдаче. Каспер понял, почему ствол был длинным. На него был навинчен перфорированный металлический цилиндр, сквозь перфорацию было видно, что он был набит стекловатой, — это был глушитель. Каспер помнил такие с цирковых времен, их использовали при умерщвлении животных, когда надо было торопиться, например, если лошадь ударилась о край манежа и у нее оказывался открытый перелом ноги.

Молитва началась сама собой, без слов, но значение ее было таково: «Дорогая Всевышняя, позволь мне держать сердце открытым и дай мне силу встретить первичный свет».

Франц Фибер стоял за дверью, и человек его не видел. Теперь он шагнул вперед, завел один из костылей между ног охранника и повернул его.

Сам выстрел был приглушен. Но позади Каспера раздался удивительный звук, словно молот ударил по камню. Сначала он не почувствовал никакой боли, лишь онемение в середине тела. Ноги его подкосились, и он сполз на пол. Лицо нападавшего и его собственное были в нескольких сантиметрах друг от друга.

Каспер схватил его за голову и укусил за нос. Он укусил его, чтобы выжить, одновременно он почувствовал сострадание, часть его сознания молила: «Всевышняя, пусть этот человек попадет в руки хорошего пластического хирурга, потому что только это сможет вернуть ему работу манекенщика».

Человек открыл рот, чтобы закричать. Каспер засунул ему в рот пасхальное яйцо.

Каспер поднялся. Брюшной пресс казался однородной болевой плоскостью. Он изо всех сил ударил металлической подставкой яйца по затылку лежащего человека. Охранник опустил голову на пол и затих.

Каспер взял у него пистолет. Впервые в жизни он держал в руках огнестрельное оружие и не сразу сообразил бы, как им пользоваться. Он протянул его Фиберу.

И вышел, сгорбившись, в коридор. Выпрямиться он не мог. В библиотеку вели три двери, он осторожно попробовал открыть одну из них, она была заперта. Тогда и другие тоже будут закрыты.

Он медленно вернулся назад в кабинет. Придется входить с платформы.

Он считал, что пневматическая почта вышла из моды, но вот эта почта была, должно быть, почтой другого поколения. Кнопок не было, лишь черный экран — он коснулся его кончиками пальцев, появились какие-то красные цифры. На стене висел список адресов пневматической почты, он нашел адрес библиотеки. Достал авторучку. Забрал у лежащего охранника яйцо. На обертке написал: «Вместо моего имени — многоточие, сейчас я приду и уколю». И засунул яйцо в трубу.

— Сосчитаешь до двадцати, — сказал он, — и отправишь.

— Ты ранен в живот, — сказал Франц.

Каспер поднял рубашку. Возле пупка было маленькое вспухшее отверстие.

— И в спину, — добавил молодой человек, — пуля прошла насквозь.

Каспер забрался обратно на платформу, отъехал в сторону, назад к библиотеке.

Даже за то короткое время, пока его не было, натекло много крови. Каспер не мог с точностью определить, жив ли мужчина. Аске Бродерсен повернулся теперь к женщине.

Мгновение Каспер прислушивался к молитве — на самом деле она ни на минуту не прекращалась. Он обратил ее к своему внутреннему образу святого Генезия — святого всех шутов и актеров, умершего мученической смертью в 303 году, после того как он спас множество душ от страшных мук.

Загудела пневматическая почта. Аске Бродерсен остановился. Подошел к терминалу. Все мы почтовые наркоманы. Всем нам просто необходимо прослушать автоответчик. Проверить электронную почту. Забрать корреспонденцию из почтового ящика. Посреди обеда. Посреди любви. Посреди допроса.

Каспер открыл окно. Забрался на подоконник и скатился на пол. Аске Бродерсен стоял, держа яйцо в руке.

 

11

Он был без пиджака. И в подтяжках.

— Я хочу видеть девочку, — сказал Каспер.

Бродерсен стоял, держа яйцо в руке.

— Она в соседней комнате.

Каспер приложил пальцы к шее сидящего человека — тот был жив. Рот Лоне Борфельдт был заклеен спортивным бинтом, им же она была привязана к стулу. На столе лежали рулоны бинта и ножницы. Каспер разрезал бинт и освободил ее.

Аске Бродерсен пошел вперед, показывая дорогу. Каспер не слышал никакого диссонанса. Может быть, мир действительно так прост, когда ты находишься в глубинном контакте со своей собственной музыкальностью. Может быть, сейчас он увидит КларуМарию.

Бродерсен открыл дверь и пропустил вперед Каспера.

Сначала перед глазами Каспера была сплошная тьма, потом он заметил слабый свет, шедший от моря. Одна из стен была целиком сделана из неотражающего стекла. Он огляделся, где-то тут на полу должна сидеть КлараМария со своими куклами.

Он услышал, как яйцо упало на пол. Потом его схватили сзади.

У этого человека была железная хватка — он крепко схватил Каспера за плечи. Потом приподнял и швырнул на стекло.

Стекло, вероятно, было пуленепробиваемое, оно не обладало никакой эластичностью. Удар об него не отличался от удара о бетонную стену.

Аске Бродерсен молчал, и тем не менее Каспер его слышал. Или, собственно говоря, не его, потому что его больше не было. Когда чувства становятся достаточно сильными, сам человек имеет обыкновение исчезать, исчезает звук сердца, исчезает сопереживающая часть диапазона частот, остается только крайнее проявление обезличенности. Каспер слышал, что вот такое проявление сейчас хочет его убить.

Его снова ударили о стекло, на этот раз гораздо сильнее. Он увидел, как светлое поле стекла чем-то закрыли. Сначала он подумал, что это жалюзи или какое-то затемнение, потом он почувствовал тепло на веках- это была кровь.

На этот раз стекло подалось ему навстречу и ударило его. Не было боли и не было звука, он понял, что конец близок. Сердечная молитва началась сама собой. Он услышал, как он сам просит: «Дорогая Всевышняя, дай мне сил ударить в ответ».

Стекло снова приблизилось. Но на этот раз он согнул руки и ноги, ладони и ступни приняли на себя силу удара, раздался звук, похожий на взрыв, он услышал, как хрустнуло ломающееся запястье, но головой он не ударился.

Он сделал вид, что обмяк, словно тряпичная кукла, уронив голову на грудь. Человек позади него глубоко вдохнул — перед последним усилием. Вдыхая, он отпустил Каспера, и тот почувствовал, как ноги его коснулись пола. И тут он ударил противника головой.

Такие удары назад головой были своего рода шампанским «Дом Периньон» инсценированных драк. Каспер в течение двух лет упражнялся на подвешенном мешке с песком, прежде чем научился убивать противника одним ударом. А потом потратил целый месяц, чтобы научиться останавливаться перед самым черепом противника. Но сейчас он не остановился, сейчас он ударил изо всех сил.

Стоящий позади человек не сразу опустился на пол. Он все еще стоял, когда Каспер высвободился и сбил его с ног. Но глаза его были пустыми.

Он упал на пол, не выставив вперед руки. Пока он падал, Каспер вывернул подтяжки и завел их за его шею. Потом приставил колено к его спине и натянул подтяжки. У него действовала только правая рука.

Дверь открылась, зажегся свет, на пороге стояла та самая блондинка.

Настоящее насилие по отношению к настоящим людям ужасно. Но стилизованное, сценическое насилие необходимо. Нам, оказавшимся там, где мы есть.

— Даже не думай входить, — пригрозил Каспер.

Она вошла словно робот.

Верхний свет превратил панорамное окно в зеркало, в этом зеркале отражалось лицо лежащего человека.

— Когда человека душат, — пояснил Каспер, — то проблема в первую очередь не в том, что он не может дышать. Главное, что приостанавливается подача кислорода к мозгу. Из-за давления на большие шейные артерии. Если ты посмотришь в его глаза в зеркале, то увидишь, что уже сейчас на белках видны сосудики — как будто цвета авокадо. Видишь?

Ноги женщины подкосились, она сползла по стене и села на пол.

— Где КлараМария? — спросил он.

Она попыталась что-то сказать, но не смогла.

Пот заливал глаза Каспера широким потоком, он протер лицо о спину перед собой, она окрасилась, словно под малярным валиком, — это оказалась кровь.

Он услышал нечто, чего не ожидал услышать. Это была любовь. Она исходила от женщины. Она смотрела на лежащего человека. Это в него она была влюблена.

— Сейчас ты расскажешь мне, где она, — сказал Каспер. — И мы не будем затягивать подтяжки.

— Они оба в подвале, — сказала она.

— Так что, мальчик тоже жив?

Она кивнула.

— Зачем они вам нужны?

Когда Каспер произносил это, раздался какой-то стеклянный звук — по меньшей мере, два его зуба оказались сломаны или выбиты.

Она ничего не ответила. Он подтянул подтяжки.

— Я не знаю, — сказал она, — клянусь, я забочусь о ней, о них, пожалуйста, прекрати, пожалуйста!

Он поднялся.

— Возьми меня, пожалуйста, под руку, — попросил он.

Она повиновалась, механически. Открыла дверь. Они пошли по коридору. Дверь в кабинет была открыта. Он сделал знак, она подвела его к столу, к телефону.

Он набрал номер Приюта.

— Мне надо поговорить с Синей Дамой, — сказал он.

Прошло полминуты — и она взяла трубку. Его сознание то включалось, то отключалось, то включалось, то отключалось.

— Слушаю.

В последний раз он слышал этот голос год назад.

— Возможно, оба ребенка живы, — сказал он. — И находятся в подвалах под «Кононом» — зданием, построенном на намытой территории напротив Типпена в Норхауне. Я хотел сам их забрать. Но мне тут кое-что помешало.

Ее звучание не изменилось. Может, она и на известие о конце света ответила бы все тем же ровным голосом.

— Мы свяжемся с полицией, — сказала она.

Он оперся о стол, слышно было плохо, мелкие отверстия микрофона и динамика были залиты кровью.

— Мне тут надо кое с чем разобраться, — сказал он. — А потом я приду за оплатой.

— Обязательно приходите.

Он положил трубку.

Лифт работал, они спустились на три этажа вниз, остановились, дверь открылась. Снаружи у двери стоял Франц Фибер. Он вошел в лифт. Лифт поехал дальше вниз. Франц вытянулся и взглянул на его макушку.

— Трещины, — констатировал он. — У тебя перелом черепа.

Каспер ухватился за молодого человека здоровой рукой, его почти пронесли через двор. Он слышал, как кровь капает на плиты, — нежный, едва слышный звенящий звук, очень отличающийся от звука водяных капель из-за большей вязкости.

В тот момент, когда они вступили в тень внешней стены, во всем дворе зажглись прожекторы. Ногами он чувствовал множество ступенек. Они открыли дверь и вошли в стеклянную будку. Зеленый адмирал был все еще растерян, Каспер это слышал. Но это было ничто по сравнению с тем, каким он стал теперь, он уставился на Каспера, на женщину и, узнав ее, замер. Каспер чувствовал, что необходимо что-то сказать. Не можем же мы оставить своих ближних, которым причинили неудобство, в полной растерянности.

Многие люди думают, что они в этой жизни купили билет на Гилберта и Салливана. Но лишь с большим опозданием обнаруживают, что жизнь — это фрагмент гибельной музыки Шнитке.

— Аске решил, что яйцо маловато, — пояснил он. — А вы ведь знаете его темперамент.

Оказавшись на улице, Каспер отпустил руку женщины. Она не сделала дальше ни шагу. Вместе с Францем они дошли до машины. Женщина по-прежнему стояла неподвижно. Касперу удалось забраться на сиденье.

— Нам надо попасть на кольцевую, — сказал он.

— У тебя кровотечение, — сказал Фибер.

— Любое венозное кровотечение можно остановить за десять минут. Нежными, но уверенными нажатиями.

— У тебя только две руки.

На перекрестке в конце Сункрогсгаде они повернули на север. Все огни перед глазами Каспера сливались в единое целое. Франц Фибер развернулся. Каспера откинуло к двери.

— Полицейский кордон, — сообщил молодой человек.

Они выехали на Странбульвар. Потом на Ягтвай. Каспер нашел пачку тканевых салфеток. Сложил их, сделав из них компресс. Попытался привязать его полотенцем. Салфетки намокали, как только он их прикладывал. У него поднималась температура. Сидящий рядом с ним молодой человек начал плакать.

Вот в чем проблема с учениками. Стоит только мастеру зажечь в ученике неистовый огонь, как возникает опасность, что тот сгорит. Посмотрите на сыновей Баха. Никто из них так всерьез и не стал знаменитым после папочки. А Юнг? Он так никогда полностью и не стер следы топтавшего его Фрейда.

— Оба ребенка живы, — сказал Каспер.

— Тебе надо в больницу.

— Потом, у нас есть еще несколько дел.

— Посмотри на себя.

— Нам осталось всего ничего. Как говорила святая Тереза из Лизье: Je choisis tout — я выбираю все.

Каспер опустил стекло. Температура — это реакция на физические повреждения, он помнил это по своим несчастным случаям на манеже с тех времен, когда еще работал акробатом. Прохладный ветер приносил облегчение. Хуже было с усталостью — она связана с потерей крови.

Они ехали по Ягтвай — улице, разделяющей центр Копенгагена и остальные районы. Свернули на Тагенсвай, переехали через Озера. Никогда прежде город не звучал таким образом. У него появился призвук какого-то фокуса. Звучание напоминало о рождественском вечере или о времени, когда по телевизору показывают решающий матч по футболу. Но звук был более интенсивным. Гораздо более напряженным. Люди прислушивались к блокированному району. В тревожном ожидании новых толчков. Они прислушивались все вместе. Это была, хотя и не хотелось этого признавать, общность людей, которые прекрасно осознают, что им, возможно, придется умереть вместе. Падре Пио однажды сказал верующим, что лучшее место для молитвы — самолет, терпящий аварию. «Если все вы в это мгновение действительно сосредоточитесь на молитве, — сказал он, — то неизбежно осуществится Божий промысел».

— Я встречал много сумасшедших, — заметил Франц Фибер. — Но, черт подери, никогда…

Каспер сделал знак, машина свернула с Эстервольгаде, проехала мимо Геологического музея, вползла вверх по подъему в пятнадцать процентов и въехала в низкие открытые ворота.

В одной из стеклянных будок горел свет. У письменного стола сидел белокурый принц Валиант.

— Будь добр, довези меня до самого кабинета, — сказал Каспер.

Франц покачал головой.

— В моем состоянии, — объяснил Каспер, — лучше не выходить на холод.

Молодой человек нажал на акселератор. Машина ударила стеклянную дверь, пробила ее, словно бумажный экран, и остановилась, частично въехав в приемную.

Каспер с трудом поднялся с переднего сиденья. Сел на стул перед письменным столом. Сидящий за столом человек окаменел.

Когда Каспер был маленьким, многие профессора звучали как-то неловко, что заставляло окружающих оглядываться в поисках какого-нибудь предмета, которым можно было бы закрыть уши, ну, скажем, каким-нибудь лежащим на полу ковром. В то время для академической карьеры требовалось невротическое, одностороннее, интеллектуальное сверхнапряжение. Каспер встречался с профессорами из окружения Максимилиана, когда они оказывались среди премьерной публики, — они отнюдь не были цельными натурами.

Время изменило их звучание, человек по другую сторону письменного стола обладал широким спектром. И тем не менее.

— Многие цирковые артисты, — сказал Каспер, — боятся людей с высшим образованием. Я не из их числа. Мой любимый персонаж commedia dell'arte — Доктор, знаешь его? «Все можно вылечить знанием».

Светловолосый человек покосился на разбитую входную дверь, Каспер слышал, как он подсчитывает, каковы его шансы удрать.

— Не советую, — заметил Каспер, — мне терять нечего.

Судя по звучанию, человек отказался от своей мысли.

— Что ты должен был сделать?

Тот не отвечал.

— Ты должен был пролить свет естественных наук на демонстрацию. Что они демонстрировали?

Блондин посмотрел на машину. Франц Фибер по-прежнему сидел за рулем. Окна и двери были закрыты.

— Свидетелей нет, — сказал он.

— Бог слышит все, — ответил Каспер. — Но Он не будет давать показания в Городском суде.

Профессор облизал губы.

— Они ничего не демонстрировали. Девочка сказала только: «Больше толчков не будет». Было двадцать покупателей. Иностранцев. Это было переведено на английский. Вот и все. Это заняло пять минут.

Каспер слышал, что он говорит правду.

— Что ты имеешь с этого?

— Научную информацию.

— А нельзя ли немного ближе к правде?

Профессор опустил взгляд.

— Ты очень талантлив, — продолжал Каспер. — Я это слышу. К тому же ты приезжал вместе с этим Кинг Конгом, чтобы купить меня. И все-таки ты неспособен на насилие. А я способен. Посмотри-ка на меня. Я пришел прямо с поля боя.

Профессор поднял на него глаза.

— Университет — тоскливое место, — сказал он. — Если ты действительно хочешь чего-нибудь достичь, то это должно быть вне университета.

Когда человек находится в гармонии с самим собой, в его звучании появляется приятная твердость. Даже если это гармония с собственной сомнительной нравственностью.

— Что такое умеют дети?

— Мы сканировали их. У них необычные энцефалограммы. Вот и все.

— Что может Синяя Дама? Мать Мария.

Звучание мужчины изменилось, стало похожим на знакомое Касперу по рынкам — звук, предшествующий какой-нибудь сделке.

Каспер с трудом встал. Перед профессором лежала синяя папка. Он постучал по ней костяшками пальцев.

— Между высшими учебными заведениями существует свободный обмен информацией, — проговорил профессор.

Папка эта была из полиции, Каспер узнал обложку, которую видел в кабинете Асты Борелло.

— Прекрасно, — сказал Каспер.

— Мы могли бы договориться. Ты работал в Датском техническом университете. В восьмидесятых. На кафедре теоретической акустики. В качестве консультанта, как тут сказано. При перестройке и проектировании больших концертных залов. Они измеряли тебя. Здесь говорится, что ты мог почувствовать колебания в частотном диапазоне от 3 до 35 тысяч герц. Изменения звукового давления в одну сотую децибела. Исключительный случай, если это соответствует действительности. Тут написано, что этому не нашли объяснения. Что они строили модели залов в сотую часть натуральной величины. Помещали тебя внутрь. И что ты сразу же мог сказать, чего им еще не хватает. Нужно ли им забетонировать синусоидальные профили или нет. Или что там еще. Это правда?

Посттравматический шок после появления автомобиля в кабинете уже почти затих в системе профессора. Это свидетельствовало о его крепком здоровье. Каспер почувствовал некоторое уважение к тому окружению, которое собрал вокруг себя Каин.

— Им это приснилось, — сказал Каспер. — Это было в моей ранней молодости.

— Они пишут, будто ты утверждаешь, что физический звук — это просто дверь. Что за ней должен быть другой звук. Мир звуков. Это так? Не мог бы ты мне немного рассказать об этом? Возможно, я в ответ мог бы рассказать что-нибудь о детях. И о старице.

Теперь Каспер слышал, что терзало этого человека. Страстное желание теоретика преодолеть пропасть между собой и реальностью.

— Папку эту тебе дал Мёрк, — сказал Каспер. — Ты поставил на двух лошадей. Или на трех. Ты работал на Каина. Ты бывал в Приюте. И при этом передавал информацию в отдел Н.

Звук ученого стал слабеть.

— Ты хотел предотвратить какое-либо несчастье с детьми, — продолжал Каспер. — Но одновременно ты хотел быть поближе к деньгам. И к тому, чем Каин занимался с детьми. И еще ты хотел заниматься своими делами. Ты попытался поставить на всех лошадей. На всех участников забега сразу.

Вдоль задней стены помещения стояли витрины с оптическими инструментами, может быть, еще с тех времен, когда здание использовалось в качестве обсерватории. И мир был проще. Может быть.

— Мы, люди, — продолжал Каспер, — мы ставим на слишком многих лошадей. В этом случае никогда не поднимешься к свету. Но, с другой стороны, никогда и не попадешь во тьму. Мы останемся здесь. Где еле-еле видно, чтобы пробираться на ощупь вперед.

Он вернулся в машину.

— Это у рептилий, — отозвался профессор, — мозг обладает звуковой памятью. Пресмыкающиеся, очевидно, знают и звук добычи. Это, в сущности, примитивная функция.

— Ты согласился, чтобы посмотреть, можно ли меня купить. Чтобы посмотреть, наткнешься ли на что-нибудь твердое. Если достаточно глубоко введешь скальпель.

— Всех можно купить. Исключений нет.

За его гневом Касперу слышалось отчаяние.

— Думаю, что это ты, — сказал Каспер, — убил девочку. Я навел справки в Министерстве иностранных дел. Ты был в Непале. В то самое время.

Человек выскочил из-за стола, словно чертик из коробочки, размахивая руками, как марионетка.

— Это был Эрнст, охранник Йосефа. Я и не подозревал, что такое может случиться. Меня там и близко не было.

Профессор опустился на стул.

Каспер прислушался. Может быть, так оно и было.

— Я пытался объяснить им кое-что, — произнес он. — В Датском техническом университете. Измеряемое звуковое пространство, в нем мы ориентируемся из-за незначительного временного смещения в восприятии звука между правым и левым ухом. Но по большому счету это мизерная информация. Собственно звук, он воспринимается одновременно обоими ушами. Сознанием как таковым. И он не исчезает. Он существует вне времени и пространства. И он ничего не стоит. Тебе не надо его покупать. Все, что от тебя требуется, так это раскрыть уши.

Касперу вдруг показалось, что человек, сидящий по другую сторону стола, резко состарился. Как будто это произошло за пять минут. Волосы его теперь казались седыми.

— Я боюсь, — сказал он, — что Каин увезет детей на самолете.

 

12

Они ехали по кольцевому шоссе.

Рядом с Каспером хлюпал носом Франц Фибер. Важно — даже посреди бурных событий — не забывать о своих ближних. Бах вот никогда не забывал. Посреди строительства космического тонального собора у него находилось время для заботы о каждом отдельном кирпичике. Вечная забота о том, что все всегда должно звучать хорошо. Бережное отношение к Марии-Барбаре, к Анне-Магдалене, к детям — этого нельзя было не услышать. Каспер ободряюще коснулся плеча Фибера.

— Еще немного, — сказал он, — и дети будут с нами.

Он погладил трепещущую мускулатуру, его рука оставляла за собой липкий кровяной след. Они проехали мимо Роскилевай, центра Глострупа, потом начались поля. Каспер сделал знак, машина свернула налево и поехала по проселочной дороге до трассы для картинга, затем дорога пошла резко вверх и закончилась. Они остановились на искусственном валу, насыпанном над очистными сооружениями. Перед ними была площадка — пустынная, освещенная одиноким ночным прожектором.

— Не ходи туда. Тебя там ждут.

Каспер выбрался из машины.

— Я следую путем Дао.

— Как ты можешь это знать?

Желтые глаза смотрели на него с отчаянием.

— Это слышно. Это звук ласкового попутного ветра.

 

13

Между полем и дорогой тянулась цепочка тополей, между тополями и площадью был припаркован автомобиль. Каспер встал на четвереньки.

Машина звучала выше, чем следовало бы, — на полтона. Полтона — это не много, но совершенный слух эти полтона смущают. В семидесятые годы Каспер удивлялся записи «Wohltemperiertes Klavier» в исполнении Рихтера, она звучала на полтона выше. Сначала он думал, что дело в пластинке или в мастер-ленте, что это техническая ошибка копирования. Позднее сквозь «Железный занавес» просочилась запись прокофьевских сонат в исполнении Рихтера, они тоже звучали на полтона выше. Тогда Каспер понял, что это не может быть случайностью.

Когда в автомобиле, людях или багаже есть какое-то содержание, то возрастает их собственная частота колебаний — или это так слышится. Каспер пополз боком, машина оказалась между ним и прожектором. В машине сидели двое.

Объяснение той записи Рихтера было дано только в девяностые, после того как было опубликовано одно его пространное интервью. Под конец этого интервью великий пианист рассказал, что возраст, не считая всего того ущерба, который он за собой повлек, снизил его чувство основного тона почти на полутон.

Тогда Каспер все понял. Рихтер настроил рояль на полтона выше.

Это его глубоко поразило. И не потому, что возраст сжирает человеческий слух, — возраст сжирает все, вспомнить хотя бы Бетховена. А потому, что человек может обладать таким своенравием, что ему ничего не стоит поднять всю классическую музыку на полтона выше, чтобы приспособить к своей собственной системе.

По-прежнему на четвереньках он обогнул угол здания. Открыл маленькую дверцу с южной стороны. Поднялся на ноги, хотел было побежать, но не смог. Согнувшись, он с трудом обошел конюшню и крытый манеж. В конюшне его услышала только Роселил. Он похлопал лошадь, успокаивая ее, на шерсти остались следы крови. Он порылся в сене — скрипка и бумаги исчезли.

Он перебрался на другую сторону двора, скрываясь в тени стены, повернул ручку двери, ведущей в контору. Дверь оказалось открыта.

Помещение выглядело как и прежде, но резонировало оно сильнее, чем обычно. Он порылся на полке под письменным столом — трехногий штатив исчез, а с ним и бунзеновская горелка, и дубинка.

Полки выглядели как всегда, в полумраке он отыскал в стоящих по алфавиту скоросшивателях папку с буквой К, вытащил ее и открыл: она была пуста.

Он поставил ее назад, взялся за ручку двери, ведущей в жилые помещения, она была не заперта, он вошел — внутри было слишком тихо.

Открыв дверцу холодильника, он обнаружил, что хот выключен. Открыл морозильник — он оказался размороженным.

Каспер вернулся в офис. Сел на стул. Поднял телефонную трубку. Телефон еще не был отключен.

Он набрал номер Сони, она тут же взяла трубку. Он приподнял тюрбан из полотенец и салфеток, намотанный на голове. Ему было слышно, что она лежит в постели. Голос становится более низким, когда антигравитационные мышцы не давят на легкие и не уменьшают объем звучания. Рядом с ней был мужчина, Каспер слышал его дыхание.

— То место, — спросил он, — у Даффи, как ты нашла его для меня?

— Появилось предложение. Насколько я помню. Рекламный листок. Вложенный в скандинавское издание «Cirkus Zeitung».

— Вы получаете до тридцати предложений в день. Ты даже не смотришь их. Почему же ты тогда обратила внимание именно на это?

Она ответила не сразу.

— но было адресовано мне, — объяснила она. — цена была невысокая. Наверное, мне следовало бы дивиться этим двум обстоятельствам.

Он подождал, пытаясь собраться с силами.

— Я сделала что-то не так? Навредила тебе?

— Ангел-хранитель, — произнес он, — может делать только добро.

— С тобой кто-нибудь есть? Ты не должен оставаться один.

— Я в компании, — сказал он, — настройщика роялей Всевышней. Меня настраивают на полтона ниже.

И положил трубку.

Он осторожно приблизился к вагончику, постоял, прислушиваясь. Ничего не было слышно. Нащупав маленький кусочек картона, лежавший там, где он его оставил, он вошел внутрь.

Он не решался зажечь свет. На минуту присел в кресло. Ночной свет с площади струился сквозь окна.

У него вполне мог бы быть дворец — как у Грока в Онелии. У него мог бы быть огромный дом в окрестностях Парижа, как у Ривеля. Он мог бы стать владельцем пентхауза в восемьсот квадратных метров над Конгенс Нюторв, как у Олега Попова в Москве — окнами на МХАТ, старый чеховский театр. Вместо этого у него в течение двадцати лет был только этот вагончик. Восемнадцать квадратных метров плюс тамбур, минус то, что занимали шкаф с реквизитом, шкаф с костюмами, пианино и полки.

Он взглянул на ноты. Маленькую печь. Раковину. Электрический чайник. Дрова. Электрическую плитку. Холодильник — маленький, из нержавеющей стали, абсорбционный, без компрессора. Он никогда не мог выносить звука компрессоров. Он взглянул на комод. На пианино «Fazioli». На диван.

В ту зиму, когда они познакомились, бывало, что Стине ждала его, когда он возвращался после представления. Это случалось — но не всегда. И никогда это не планировалось заранее. Договориться с ней было трудно или вовсе невозможно. Свой рабочий график или расписание дежурств она знала на полтора года вперед. Насчет вечернего свидания она не могла определиться и во второй половине дня. Он так и не смог понять этого.

Возвращался он в полночь. Повсюду лежал снег. На снегу — ее следы к вагончику.

Он должен был уехать за границу, но так и не уехал. Та зима изменила его отношение к временам года. Прежде ему хотелось, чтобы Данию закрывали и эвакуировали на пять месяцев в году — с ноября по март. В течение десяти лет он не заключал зимних контрактов севернее Канна. Ее следы на снегу изменили все. Более уже не было важно, какое сейчас время года.

Из трубы поднимался дым. Ее пуховик и сапоги занимали весь тамбур, она не любила мерзнуть и с первого ноября одевалась так, что была готова для восхождения на Нанга-Парбат.

Стекла были белыми от пара. Она на всю жизнь заключила контракт с материальным миром. В ее распоряжении были лишь две конфорки и дровяная печь. Тем не менее она приготовила нечто напоминающее вегетарианское меню Лайсемеера.

Она сидела на диване, напротив того места, где он сидел сейчас. В толстых шерстяных носках. Поджав под себя ноги. Со своими бумагами или с компьютером. Или просто так.

Он остановился в дверях.

Женское не обладает определенным звуком. Не обладает определенной тональностью. Не обладает определенным цветом. Женское — это процесс. В то мгновение, когда доминантный септаккорд затихает субдоминантной мажорной тональностью, в этот миг становится слышно женское.

До этого времени он жил в диссонансе. Теперь его вагончик уже не был более вагончиком. Не был более дровяным сараем на колесах. Это был дом.

Ее присутствие оживило краски, которых он прежде не видел. Оно сгладило углы, проявило поверхности, которых прежде тут не было. Оно изменило содержание книг. Содержание нот. Бах звучал бы иначе без женщин. Очень может быть, что он и вовсе бы не звучал. А она ничего особенного не делала — просто была здесь.

Теперь все вокруг него было жестким. Прямоугольным. Мертвым. Он знал, что видит все это в последний раз. Он чувствовал, как его мысли мечутся внутри него, как хищник по клетке, не находя никакого выхода.

Он открыл дверь в водительскую кабину и скользнул за руль. Фургон будут разыскивать. Но не этот вагончик. Его дом арестован, но он не в розыске. Пока полицейские штурмуют «Конон», он может в последний раз навестить Максимилиана. А потом явиться с повинной. Получить медицинскую помощь. Начать разбираться с полицией, заняться репатриацией. Далее его воображение не простиралось.

Он повернул ключ зажигания. Это ни к чему не привело.

— С ними был механик, — объяснил Даффи.

На нем было пальто с широкими полами, казалось, оно сшито из минеральной ваты — оно поглощало все звуки, вот почему Каспер его не услышал.

Что-то оказалось у него на коленях — это был футляр от скрипки. Рядом с ним оказался конверт с бумагами, свидетельство о рождении и о крещении, испанский паспорт, страховые полисы. Швейцарские банковские карточки, временная медицинская страховка.

Каспер открыл футляр и провел рукой по изогнутой поверхности. Правой рукой, левой он не мог пошевелить.

У Гварнери и Страдивари было что-то общее. Они всегда позволяли себе какие-нибудь небольшие вариации. Что-то вроде научного исследования. Посреди полного банкротства. Посреди потрясений Войны за испанское наследство. Никогда не было точного повторения. Никогда не было монотонности. Маленький вечный эксперимент. Чтобы узнать, нельзя ли хоть чуть-чуть все улучшить.

— Мой последний сезон во время судебного разбирательства, — сказал Даффи, — проходил у Ретса в Гамбурге. Там был молодой клоун. У него был сорокапятиминутный выход. В то время Карл был единственным клоуном в Европе, который в одиночестве мог удерживать чье-нибудь внимание более двадцати минут. А этот молодой клоун через двадцать минут даже еще и не открывал свой футляр для скрипки. Бывали вечера, когда нам приходилось вызывать на сцену дежурных пожарных. Чтобы публика не сожрала его. Зал у Ретса вмещал до тысячи восьмисот человек. Когда был вынесен приговор и я уволился, его контракт продлили на три месяца. Я тогда говорил себе: через десять лет у него будет собственный цирк. Через двадцать лет он будет владеть империей. Прошло двадцать лет. И ты должен мне аренду за шесть месяцев.

Теперь Каспер вспомнил. Черноволосый человек в смокинге. Преемник Бораса. Как и Даффи, должно быть, помнил более молодого клоуна.

Он положил ключи от зажигания на приборную доску перед сторожем.

— Этот вагончик. Отбуксируй его сегодня ночью. Ты получишь за него семьсот тысяч. В «Классик Винтаджес» в Хельсингере.

Даффи не притронулся к ключам.

— Я заглянул в жилые помещения. Холодильник выключен и разморожен.

— Я уезжаю в отпуск.

Каспер открыл дверь. Они вышли на улицу. Вокруг было тихо.

В руках у Даффи были ключи от машины — от циркового пикапа.

— Я отвезу тебя в больницу.

Вдали шумела Южная автомагистраль. Все-таки странная вещь — автомобильный шум. Его не останавливает шумозащитный экран, он просто поднимается вверх. А потом опускается в каком-нибудь другом месте. Словно осадки после химической катастрофы.

— Меня направили сюда, — сказал Каспер. — На эту площадку. Ты послал предложение. Соне из цирка «Блаф». Которая занимается моими делами. Год назад. тут что-то не так.

Сторож молчал. Каспер сканировал окружающий мир. Все было на полтона мертвее, чем надо. Со стороны болота должна была быть слышна выпь. До восьмидесяти децибел глубокого, похожего на удар литавр звука. Уханье неясыти в районе вилл перед Глострупом. Но вместо этого была тишина.

— За оградой стоит «рено», в котором сидят два человека, — сказал Каспер.

Цирк — это фрагмент Средневековья, выживший на окраине современного мира. Цирковые артисты — устарели, они словно лисы, приспособившиеся к городу и его помойкам. Но они не одинокие бродяги, а братство-братство полудиких животных. Их не интересуют премии и гранты. Они не связываются с компаниями по распространению билетов. Держатся подальше от Налогового управления. Они живут в соответствии с ограниченным количеством законов, один из которых гласит: Играя в прятки с властями, надо всегда поддерживать друг друга.

Даффи раскачивался на пятках.

Каспер протянул руку.

Даффи положил в его ладонь ключи от машины. Проводил его до ворот. Открыл замок.

Они ждали Каспера, он их не слышал. Даже если бы и услышал, это бы не помогло.

Они вышли из машины, припаркованной впереди в пятидесяти метрах, это были те два монаха. Где-то позади него открылась дверь, выходящая на площадь. За спиной у него была проволочная ограда, а на другой стороне дороги — заросли боярышника из «Спящей красавицы». И он еле держался на ногах. Он подошел к монахам и сел в машину.

 

14

Открытое пространство перед полицейской префектурой было оцеплено — до административного здания компании «Арла». Со стороны улицы Бернсторфгаде установили шлагбаум, один из монахов вставил свою идентификационную карточку в прорезь — и шлагбаум взлетел вверх.

Они проехали мимо бронеавтомобилей, грузовиков гражданской обороны, машин скорой помощи. Монахи припарковали свою машину на тротуаре, у красных казарм дорожной полиции. Они взяли Каспера под руки и то ли повели, то ли потащили его. Через улицу, к двери со стороны порта, а затем — в лифт.

При выходе из лифта он увидел узкий коридор, и первое, что он услышал, была музыка. Она была тихой, доносилась откуда-то издалека и тем не менее звучала достаточно отчетливо. Это была кантата BWV 106 в исполнении женского хора Копенгагенской полиции, ему была знакома эта запись, как раз на этом компакт-диске солисткой вместе с хором выступает регент хора Ханне Бек Хансен — начальник Копенгагенской полиции. Каспер узнал ее красивое сопрано — практически без вибрато.

Дверь, ведущая в прямоугольную, с высокими потолками комнат), похожую на школьный физкультурный зал, была открыта. Вдоль длинной стены стояли письменные столы, четверо полицейских занимались сортировкой бумаг. В дальнем конце комнаты, у полок со скоросшивателями, сидели две женщины-полицейские перед каким-то аппаратом, напоминающим коммутатор.

В комнате было шесть больших окон, выходящих на набережную. У одного из них неподвижно сидел грузный старик, которого, казалось, одели в Институте мужской моды, а потом спустили при помощи крана, чтобы усадить в это кресло. У другого окна стоял Мёрк, рядом с ним — небольшая магнитола, из нее и звучала музыка.

Мёрк обернулся и посмотрел на Каспера. На промокшие от крови повязки.

Он взял лежавшие на одном из столов газеты и положил их на стоящий рядом с ним стул. Каспер сел на газеты.

— Вайдебюль, — сказал Мёрк, кивнув в сторону старика. — Представляет Министерство по делам церкви. Он осуществляет связь с Приютом.

На магнитоле лежал компакт-диск, на его обложке была изображена золотая лира — эмблема всех полицейских оркестров. На пластиковый футляр капнула кровь, Мёрк отодвинул его и выключил музыку.

— Надо позвать Кайсу, — сказал он. — И принесите колу. И кофе.

— И стакан чего-нибудь крепкого, — дополнил Каспер.

Монахи исчезли. Мёрк снова посмотрел на блокированный район.

— Мы окружили «Конон», — сказал он. — Двести человек из отряда особого назначения. Четыре моторные лодки. Боевые пловцы из ВМФ. Два военных вертолета, на случай если они попытаются вывезти детей по воздуху. Тридцать человек для сбора информации по частным адресам бизнесменов. В здание вошли десять минут назад.

Каспер пытался вслушаться в Мёрка, ему это не удавалось, слух его был нестабильным, похоже, он слышал все хуже и хуже.

— Принцип тотальной обороны, — продолжал Мёрк. — Так это официально называется. Красивая мысль. Очень по-датски. Принцип этот предполагает безоговорочное сотрудничество. Когда случается катастрофа — как вот сейчас, — все действуют согласованно. Полиция, «Фальк», гражданская оборона, пожарные, военные. У нас в Дании боятся объявлять чрезвычайное положение. Политики считают, что они в состоянии обезопасить себя законами на все случаи жизни — даже на случай государственного переворота. В итоге мы живем в условиях гражданского чрезвычайного положения. Полиция руководит самим расследованием. Отряды местной самообороны берут на себя оцепление. Гражданская оборона наводит порядок. Военные предоставляют свои мышцы. С нами даже Министерство по делам церкви. Как красиво все задумано. Конечно же, у них нет радиосвязи, и они не могут общаться друг с другом. И их компьютерные сети не объединены, так что и переписываться друг с другом они тоже не могут. И они повязаны по рукам и ногам семью тысячами разных законов и предписаний, которые следует уважать. Но тем не менее прошла самое большее неделя — и все более или менее заработало. Вот сколько времени это заняло. Неделю. После первого толчка.

На подоконник рядом с Каспером что-то поставили, Мёрк протянул ему стакан, Каспер отхлебнул. Это был испанский бренди, немного сладковатый, на глазах выступили слезы, спиртное обожгло все открытые раны во рту, как бывает, когда расплавленный парафин по ошибке загорается во рту у циркового артиста, выдувающего огонь.

— Полиция — не исключение, — продолжал Мёрк. — Все основано на сотрудничестве и открытости. Единая полиция. Отдел по особо опасным экономическим преступлениям, наркоотдел, отделы по борьбе с мошенничеством, кражами, технические отделы — все под одним началом. Все регламентируется и планируется, все идет как по маслу. Так что когда звонят в полицейский участок в Люнгбю и сообщают о пропаже мальчика и девочки, то сначала здравомыслящий полицейский заверяет, что не надо волноваться, что девяносто девять процентов всех когда-либо пропадавших детей просто решили пойти прогуляться. Когда через несколько часов раздается еще один звонок, то полицейский начинает задавать вопросы: не разведены ли родители, есть ли младшие братья и сестры — в конце концов, все сбежавшие из дома дети просто хотят дать выход своему недовольству. Когда на этот раз звонящие проявляют настойчивость, полицейский просит сотрудников приюта приехать в участок с родителями и фотографиями. Ему говорят, что родителей нет. Тогда дежурный полицейский просит, чтобы нашли представителя школы. И только тут кто-то обращает внимание на то, что полицейское разведывательное управление и окружной начальник полиции включили эту школу в число возможных объектов террористического нападения. Среди восьмидесяти других учреждений в Багсверде и Люнгбю. Тут что-то сдвигается с места. Несколько сотрудников уголовного розыска едут в приют и разбирают там все на части. Ведь девять из десяти пропавших детей имеют обыкновение прятаться где-нибудь на чердаках. Когда и это ни к чему не приводит, приходится связываться с полицейским разведывательным управлением. Рассматриваются планы действия для этой конкретной ситуации. Оповещаются патрульные машины. Определяется, кто будет руководить следствием. Находят начальника полиции Люнгбю. Ответственного за дело заместителя комиссара по уголовным делам. Комиссара полиции, который будет держаться на заднем плане как можно дольше. Следователя по уголовным делам из полицейского разведывательного управления. Выстраивают все основные следственные мероприятия, которые должны проходить в полном спокойствии и порядке. Так что, когда сидящий здесь Вайдебюль начинает беспокоиться и предупреждает полицейское управление Министерства юстиции, которое обращается ко мне, прошла уже неделя, и мы опоздали.

За спиной Каспера оказалась женщина. Это была аристократка с улицы Странвайен, теперь на ней был белый халат, она прикатила маленький столик на колесиках, на котором лежало нечто похожее на аптечку первой помощи.

Она начала снимать полотенца и салфетки, которыми была замотана его голова. Сквозь какой-то туман он отметил, что она измерила его пульс. Давление. Его мир стал сужаться. Какая-то часть его слуха сохранилась. Но поле зрения было ограничено — четко он видел только в какой-то одной области.

— Я всю жизнь работаю в полиции, — продолжал Мёрк. — Я прошел через все. Патрулирование улиц. Работа со служебными собаками. Я был самым молодым в Дании сотрудником уголовного розыска. Я люблю все это. Это одна из лучших и порядочнейших полиций на свете. У нее есть только один недостаток — она чертовски медлительна.

Мёрк позабыл о своей акустической защите, его система открылась. Каспер слышал усталость. Непреходящее утомление. Усталость протяженностью в двадцать или тридцать лет. Ему доводилось слышать ее у некоторых директоров цирков, тех, которые хотели чего-то большего, чем просто заработать деньги. Это была усталость человека, у которого не просто работа, а миссия и который позволил ей поглотить себя. И теперь медленно сгорает изнутри.

Женщина подняла рубашку Каспера, и он услышал, как у нее перехватило дыхание. Она положила руку ему на грудь. При других обстоятельствах такое прикосновение было бы ему приятно, особенно ее прикосновение. Но не сейчас.

— Министерство обычно никогда не вмешивается, — продолжал Мёрк. — У нас всего каких-нибудь пять человек в полиции. Нас зовут, только когда происходит что-нибудь серьезное и когда замешана политика. И даже тогда мы понимаем, что это все равно что оказаться у позорного столба.

— А отдел Н? — спросил Каспер.

Он услышал свой голос, он звучал как кваканье древесной лягушки.

Мёрк встал. Подошел к окну.

— Полиция всегда пользовалась услугами астрологов, — сказал он. — Медиумов, ясновидящих. Втайне от всех, само собой разумеется. Но в конце девяностых мы почувствовали какие-то грядущие изменения. Я почувствовал это как надвигающуюся непогоду. Все поняли, что появятся новые формы преступлений, совершаемых для получения прибыли. Которые будут связаны с манипулированием сознанием.

— Вроде торговли опционами, — заметил Каспер.

Мёрк кивнул.

— Время, — продолжил он, — предвидеть будущее. Это стало самым важным. Интуиция. Это стало одним из самых высокооплачиваемых ресурсов. Я по-прежнему пытаюсь заставить датскую полицию это понять.

Женщина заставила Каспера открыть рот. Он почувствовал холод зубоврачебного зеркальца на языке. Она выпрямилась.

— Его надо в реанимацию, — констатировала она. — Немедленно. У него пулевое ранение в живот. Перелом черепа. Левого запястья. Предположительно сломаны два ребра. Возможно, нос. Выбиты три зуба. Его надо зашивать, он потерял много крови. Ему надо делать переливание крови. И обследовать на предмет внутренних кровотечений.

Он и раньше слышал ее голос, слышал, как он поет — это был утонченный альт. Это был голос с компакт-диска. Она тоже была в хоре, исполнявшем ту кантату.

— Он мне нужен еще на двадцать минут, — сказал Мёрк.

— Если какой-нибудь орган задет, если есть разрыв печени, через двадцать минут он умрет.

— Он не умрет. Он сделан не из того, из чего все остальные люди. Это что-то вроде пластмассы.

— Я подам об этом рапорт, — заявила она.

— Ты сделаешь ему укол, — сказал Мёрк, — под мою ответственность.

Она ушла. Мёрк посмотрел ей вслед.

— Они ненавидят меня, — заметил он. — Я забрал расследование из Люнгбю и перенес его сюда, в этот зал. Мы создали здесь командный пункт. Отсюда я давлю на всех в течение двух месяцев. Официально мы лишь наблюдатели. Но они боятся, боятся общественного мнения. И политиков. А теперь пропали дети. И все равно — они ждут первой возможности, чтобы избавиться от нас.

— А что насчет других детей? — спросил Каспер. — Тех, что пропали за границей?

Удивление Мёрка не зарегистрировал бы ни один осциллограф, на его лице не дрогнул ни один мускул. Но Каспер услышал его.

В обычной ситуации Мёрк бы не ответил: на поверхности удерживаются лишь непроницаемые. Но в непосредственной близости от большого выигрыша просто невозможно оставаться герметичным.

— Было заявлено о пропаже пятерых детей. Все заявления были потом отозваны.

— За исключением заявления о погибшей девочке.

Боль отразилась на лице Мёрка, на мгновение она затмила все его звучание.

— Раньше я хотел быть судьей, — сказал он. — Я всегда стремился к справедливости. Иногда это стремление ощущается как жажда, ты можешь это представить? Зачем я тебе все это рассказываю?

— Я просто сразу же внушаю доверие, — объяснил Каспер. — Проходит пять минут — и люди обычно рассказывают мне историю своей жизни. Женщины. Дети. Таксисты. Судебные исполнители.

Женщина вернулась. Где-то далеко, словно нечто не имеющее к нему никакого отношения, он почувствовал укол.

— Преднизон, — объяснила она.

Он улыбнулся. Преднизон — это тот самый препарат, которым накачивали и Максимилиана. Какое ужасающее, поразительное сходство между детьми и родителями — вплоть до самого вскрытия.

Изнутри он почувствовал химическое облегчение. Что-то обернули вокруг его головы, это был бинт, женщина забинтовала его. Мёрк сел перед ним на корточки.

— Мы получили запрос о твоей выдаче, — сказал он. — Из Испании. Смягчение наказания не является официальной практикой в Дании. Так же как и взятки. Те несколько дел, когда полиция подкупала рокеров за несколько тысяч крон, оказывались на столе у начальника полиции. Так что полиция ни черта не может для тебя сделать. А мы можем. Мы можем оспорить в суде испанский запрос. Отклонить его. Ускорить рассмотрение вопроса о твоем датском гражданстве в Фолькетинге. Вайдебюль, например, может поговорить с Министерством внутренних дел. Мы как-нибудь договоримся с Налоговым управлением. Через полгода ты сможешь вернуться. На большие сцены. Ты понимаешь, что я говорю?

Каспер кивнул. Собеседник его говорил, ничего не скрывая. Они добрались до того, к чему все это время шли.

— Скоро. Когда они найдут детей. И мы молимся Богу, что так и будет. Вся эта операция. Мы затеяли ее, надеясь на тебя. И когда дети будут у нас, ты нам все равно будешь нужен. Чтобы говорить с ними. У меня есть несколько сотрудниц уголовного розыска из отделения А, по сексуальным преступлениям. И из Глострупа, они специализируются по дознаниям в делах по инцесту. Но эти дети — другое дело. Так что я хочу, чтобы прежде всего с ними побеседовали мы с тобой. Я хочу понять, для чего же их собирались использовать. Договорились?

Каспер кивнул.

Мёрк выпрямился.

— Ты умрешь? — спросил он.

Каспер прислушался. Не к своему телу, а к чему-то впереди и вверху — смерть приходит извне. Он покачал головой.

— Музыка, — произнес он.

Мёрк задумчиво посмотрел на него.

— Это правда, — заметил он. — Насчет того, что ты внушаешь доверие. Понимай как знаешь. Но если ты прямо сейчас отдашь концы, то святой Петр начнет рассказывать тебе о своих личных проблемах.

— Они в Копенгагене, — продолжал Каспер. — Пятеро оставшихся в живых детей. Кто-то доставил их в Копенгаген. И не Приют их привез. Не аббатиса. Кто привез их сюда?

Мёрк нажал на кнопку.

Это была последняя часть кантаты. Все еще печальная, но более новозаветная, чем первая часть. Сопрано начальника полиции медленно приоткрывало перед слушателями возможность выхода: смерть — это дверь, по другую сторону что-то есть.

Каспер слышал гармонию между музыкой, зданием и сидящими перед ним людьми. В этом зале была такая же реверберация и отчетливость голоса, что и в церкви. Он услышал, как на самом деле религиозна полиция. Он услышал правосознание. Представление о космической справедливости. Мёрк мог бы занять любую руководящую должность в бизнесе. Вместо этого он был здесь. Постаревший от усталости. Поддерживаемый внутренним огнем углеродной лампы. Касперу было слышно ее шипение. Оно складывалось в слова: зло не есть необходимость, оно — опухоль, его можно удалить.

Мёрк был главным хирургом человеческого сообщества. Полицейская префектура была монастырской больницей этого сообщества.

Эта была красивая философия, Каспер прочувствовал ее всем нутром. Вера в то, что достаточно наличия структуры, энергии и смелости для наведения порядка — и все получится. На мгновение ему захотелось самому в это поверить.

Раздался звонок мобильного телефона, это был телефон Мёрка. Он что-то сказал. Потом резко оборвал разговор. Постоял некоторое время, глядя в окно.

Он подвинул стул, поставив его напротив Каспера, сел.

— Они разобрали все на части, — произнес он. — Детей там нет. Никаких следов их пребывания. Мои люди говорят, что там охрана, инфракрасные датчики по стенам, нет ни одного места, где ты мог бы проникнуть. Они нашли всех сотрудников, несколько прохожих. Единственный, кто тебя видел, это молодая девушка из кондитерского магазина. Она говорит, что ты купил у нее пасхальное яйцо для своей подруги.

Каспер посмотрел на стакан с бренди, он был пуст.

— Я ошибся в тебе, — констатировал Мёрк. — Ты меня надул. Это что, чтобы выиграть время?

— Там был выход, — сказал Каспер. — Который вы не закрыли.

На мгновение Мёрк потерял самообладание. Его левая рука сжала шею Каспера. Боль была сильнее, чем Каспер мог себе представить. Боль никогда не имеет предела, она всегда может стать еще больше. Он потерял сознание.

Мир вокруг него восстановился, возможно, он был без сознания всего несколько секунд. Мёрк поддерживал его голову, на сей раз с осторожностью. Его лицо было напротив лица Каспера.

— Хотел бы я тебя допросить, — сказал он. — Но ты понимаешь. Я отправил двести человек из отряда особого назначения ловить неизвестно кого. Забрав при этом дело у местной полиции. Теперь они все набросятся на меня. Министр. Полиция. Родственники. Теперь уже не до допросов. Теперь нужны объяснения.

Два монаха возникли позади Каспера, поддерживая его за руки.

— Ты был там? — прошептал Мёрк. — Дети там были?

Монахи подняли его на ноги. Но на этот раз им пришлось его нести.

Автомобиль ехал мимо пожарных машин и трейлеров с резиновыми лодками передовых отрядов инженерных войск. Если бы он мог заставить их остановиться где-нибудь рядом с невысокими зданиями, у него мог бы быть шанс.

— У меня умирает отец, — сказал он. — Я хотел бы увидеть его в последний раз. Может быть, можно остановиться у Государственной больницы. Всего на несколько минут.

Ответом ему было только молчание, машина пересекла мост Шелландсбро, выехала на автомагистраль, ведущую к аэропорту. Его сознание периодически куда-то проваливалось.

— В моем некрологе, — произнес он в сторону двух молчаливых спин, — напишут, что он внес вклад в виде двухсот миллионов на благо общества и обеспечил Дании больше бесплатной рекламы за границей, чем Нильс Бор и миллион ящиков с беконом. И тем не менее те, кто вел его на истязания и казнь, были с ним грубы, как хип-хоп-гангстеры. И небриты, как индийские свами.