1

Лондон — беспокойный город. Его биржа и банки — финансовое сердце мира, его средства массовой информации — глаза и уши англоговорящего мира, его библиотеки, музеи и архивы — неусыпная стража самой богатой исторической памяти Европы. Здесь расположена резиденция правительства, здесь находится Палата лордов и резиденция королевской семьи, что образует самое большое в мире хранилище аристократического генетического материала. Благодаря Лондонскому университету, а также связи его нервной системы с Оксфордом и Кембриджем, Лондон отвечает за самый большой сгусток интеллекта в обитаемом мире, за самый большой мозг Земного шара. Поэтому город страдает ипохондрией, он до безумия обеспокоен своим здоровьем и, как следствие, обладает самой большой и самой параноидальной иммунной системой на планете. Через несколько минут после исчезновения Маделен и обезьяны этот чудовищный и одновременно боязливый контрольно-наблюдательный аппарат был приведён в действие.

Когда Эразм прыгнул со стены, Андреа Бёрден повернулась на каблуках и исчезла. Она отсутствовала всего лишь несколько минут, и для тех, кто оставался во дворе, этот промежуток времени показался таким коротким, что они и не заметили, как он прошёл, и одновременно целой вечностью, поскольку, глядя на стену, они ощущали, что смотрят в вечность. Но для Андреа Бёрден этого промежутка времени вполне хватило, чтобы подойти к ближайшему телефону и набрать номер, по которому она связалась прямо с одной из очень важных персон, минуя всех дежурных.

Человек на другом конце провода записал все подробности.

— Мы должны попытаться взять его живым? — спросил он.

В течение секунды Андреа Бёрден соизмеряла целый ряд сложных соображений.

— Нет никакой необходимости рисковать, — ответила она, — Эксперты утверждают, что примат представляет смертельную опасность.

Потом она вернулась во двор, откуда уже исчезли инспектор Смайлс и его светлые помощники, что-то прошептала Адаму, попросила членов правления занять свои места, после чего сделала первое более или менее публичное и не полностью лживое сообщение об обезьяне по имени Эразм.

Через пять минут после её звонка Гайд-Парк был оцеплен. Спустя ещё пять минут первый вертолёт с базы Скотланд-Ярда у Торнхилл-роуд пронёсся над парком. Ещё через пять минут в парк вошли первые патрули с собаками. А ещё через пять минут по всему периметру парка на расстоянии пятидесяти метров друг от друга были расставлены посты наблюдения.

Среди тех, кто знал о поисках или участвовал в них, не было ни одного человека, который бы сомневался в том, что пропавшие будут найдены менее чем за час. При благоприятных обстоятельствах человек может надёжно спрятаться в Лондоне. Но не человекоподобная обезьяна, захватившая в плен женщину. При том что всем известно, где они находятся.

Маделен и обезьяна наблюдали, как их изолировали от окружающего мира, из кроны липы, которая росла у памятника Спику рядом с Лонг-уотер, в северной части Гайд-Парка. Их трудно было заметить: обезьяна согнула ветви, так что листва образовала вокруг них маленький купол. Однако Маделен, естественно, была далека от того, чтобы питать какие-либо надежды. Повсюду была полиция, ближайший патруль с собакой наискосок от того дерева, где они сидели, был на расстоянии менее тридцати метров, вокруг них были люди с рациями, телекамерами, подзорными трубами и винтовками с оптическим прицелом. Она ничего не знала о звонке Андреа Бёрден, но догадывалась, что окружавший их мир готовится — во всяком случае, в отношении обезьяны — не к пленению, а к исполнению смертного приговора.

Тем не менее в первую очередь она чувствовала не страх. А чувствовала она — в этом совершенно безнадёжном состоянии — прежде всего то любопытство, которое продолжает расти во всём живом, как волосы и ногти после смерти. Она посмотрела на своё окружение с новой ясностью, совершенно равнодушная к тому, откуда оно, не заботясь о том, куда оно движется, видя всё ясно, как после первой рюмки, обострённо болезненно, как посреди жестокого, но — чудесным образом — безболезненного похмелья.

Она взглянула на обезьяну. Та следила за поисками, полностью поглощённая этим, но при этом неподвижно, за исключением того, что время от времени она закрывала какое-нибудь отверстие в листве, стараясь довести до совершенства зелёный купол. Маделен заметила, что обезьяна похожа на маленького мальчишку.

Она сразу же почувствовала себя как дома. Она узнала зелёный мир вокруг себя — это были укрытия из её детства на деревьях её детства, с друзьями из прошлого. По правде говоря, это было даже нечто большее, потому что в детстве у неё никаких деревьев не было. Няньки запрещали ей забираться на дерево из страха, что она упадёт и их тогда уволят, мать умоляла её не делать этого, поскольку сама страдала такой сильной боязнью высоты, что она распространялась и на других людей, а отец наложил запрет, чувствуя смутное отвращение при мысли о том, что его дочь в обществе какого-нибудь мальчишки окажется вне поля зрения на полпути к небесам. Поэтому в укрытии, подобном тому, своды которого теперь поднимались над её головой, ей никогда в жизни не доводилось прятаться. Оно было как мечта, которая только теперь сбылась. Они с обезьяной были разбойниками, а на земле под ними были не просто солдаты, а скопление мальчишеских банд с чужих улиц и из других районов, с которыми Маделен никогда не приходилось сражаться, и она следила за ними взглядом, дрожа от возбуждения, но теперь уже совершенно без страха.

Она, конечно же, знала, и Эразм знал, что под ними не настоящие дети, а кое-что посерьёзнее, это была сама Смерть, но, совершенно не задумываясь об этом, они оба одинаково улыбнулись. Хотя взрослые и думают, что дети счастливы в игре, потому что не знают о Смерти, — о ней знает всё живое, — но счастливы они потому, что чувствуют то, что взрослые уже позабыли: пусть Смерть и сильный противник, но её можно победить. Обезьяна и Маделен залились беззвучным смехом, прижавшись друг к другу, потому что поняли: они и завтра останутся в живых.

Когда зашло солнце, внешнее оцепление парка было удвоено, а когда опустилась тьма, на расстоянии ста метров друг от друга были установлены прожекторы, которые освещали лужайки как футбольную площадку. У ворот патрули отряда быстрого реагирования, подразделение Лондонской пожарной команды, вооружившись лестницами, вместе с подразделением по борьбе с террористами готовились к тому, чтобы на заре начать систематическое прочёсывание крон деревьев.

Даже для Лондона это было значительное сосредоточение сил. Объяснялось это тем — и знали об этом лишь единицы, и среди них Андреа Бёрден, — что на борьбу с явным противником были мобилизованы все возможные департаменты.

У всех организмов, когда они перерастают определённый, критический размер, развивается целый ряд саморазрушающих особенностей, а в гигантском лондонском мицелии полицейских, военных и разведывательных служб ведомственное соперничество, тайные интриги и бюрократическая ревность уже давно превратились в развитые опухоли. Опухоль, естественно, не может желать ни наведения порядка изнутри, ни своего собственного уничтожения, она желает себе хорошего внешнего врага. Обезьяна Эразм была не просто хороша, она была великолепна, как будто послана небом, как и Фолклендская война, только в маленьком масштабе, этакий дракон, маленький Кинг Конг, просто созданный для отвлечения мыслей общественности от неразрешимых проблем, таких как общий упадок и жалкое состояние большого города, расовые беспорядки и организованная преступность, и к тому же она была абсолютно вне политики, и более того — украла принцессу. Гайд-Парк осветили как арену, подготовив к торжественному въезду государственного аппарата на коне Святого Георгия.

Через час после наступления темноты обезьяна поднялась, обняла Маделен, открыла завесу из листьев в том месте, где тень была гуще, и прыгнула почти горизонтально куда-то, с точки зрения Маделен, в чёрное, пустое пространство.

Их полёт длился так долго, что она успела почувствовать свистящее давление прохладного ночного воздуха, тепло тела обезьяны, её спокойствие в воздухе, после того как она оттолкнулась, и её плавную подготовку к приземлению. Она опустилась на ветку на расстоянии восьми метров с той звукопоглощающей тяжестью, с которой ночная сова падает вниз через подлесок, — и бросилась бежать.

Когда она, спрыгнув со стены Датского общества, пробиралась к центру парка, то продвигалась вперёд при помощи своих длинных рук. Теперь она перемещалась без вертикальных движений, она бежала вперёд и при помощи ног, и при помощи свободной руки, а там, где между деревьями было большое расстояние, она прыгала с ходу.

Ни разу луч света не поймал их; они добрались до границы парка, словно по тенистому коридору. За несколько метров до поста примат остановился. То, чего он ожидал, случилось через полминуты: длившаяся несколько секунд рассеянность стоявших под ними мужчин, возникшая не вследствие халатности ими присущей лично им невнимательности, но лишь потому, что человеческому сознанию свойственно включаться и выключаться, включаться и выключаться. В ту секунду, когда оно было отключено, когда мужчины поменяли своё положение по отношению друг к другу, перекинувшись одновременно несколькими репликами, обезьяна прыгнула.

Прыжок вынес их на такой яркий свет, как будто они из-за кулис выпрыгнули на театральную сцену, и Маделен зажмурилась. Она ожидала выстрела или окрика, который укажет на них остальным, но всё было тихо. Слышны были лишь звуки машин под ними и свист ветра в тех опорах уличных фонарей, по которым двигалась обезьяна. Открыв глаза, Маделен увидела, что животное бежит. Горизонтально, параллельно улице, но высоко над ней, оно бежало по кабелям, краям строительных лесов и выступающим частям домов. Для его двигательных функций и аппарата чувств существовала невидимая для людей пешеходная тропа через весь город на высоте четвёртого этажа.

Маделен видела под собой машины, видела людей, идущих по тротуарам, людей в машинах, она видела их очень чётко. Она видела спины людей, оцепивших парк. Пожарные машины и их команды, ожидавшие наступления зари, и прямо под собой, на низкой крыше, она заметила двух полицейских снайперов, разглядев выражения их лиц, их глаза, их приборы ночного видения. Но они её не видели, не видели обезьяну, несмотря на то что в ярком освещении они были как на ладони.

Обезьяна поднялась вверх по водосточным трубам, балконам и наружным пожарным лестницам, на один уровень выше к головокружительной системе флагштоков, карнизов и балюстрад, и далее — на нижний уровень тесно соприкасающихся между собой крыш Лондона.

Они поднимались мимо окон, за которыми семьи собрались у телевизора. Они пробегали по террасам, откуда люди уносили высушенное бельё. Они проходили мимо мужчин и женщин в лифтах и лестничных пролётах, людей, которые смотрели с балконов на них и мимо них. Никто их не видел. Их путешествие не было простым перемещением в пространстве. Это было также путешествием через цивилизованное сознание, и Маделен впервые поняла, что человеческое восприятие не всеобъемлюще, но сфокусировано. Она увидела, что люди на улице фиксируют только то, что происходит на уровне улицы. Она увидела, что те, кто её ищет, забыли самих себя и другие части окружающего мира, кроме того места, где, по их мнению, должна находится добыча. Что сидящие перед телевизором люди закрыты для всего другого, кроме мерцающего иллюзорного пятнышка, что люди, занятые какой-то деятельностью, не обращают внимания ни на что, кроме своего занятия.

Обезьяна с Маделен пробежала прямо по стеклянной крыше, под которой играли дети, они прошли на расстоянии вытянутой руки мимо сидящих за обедом на открытой террасе на крыше людей, они пронеслись прямо перед молодой парой, которая смотрела сквозь них на звёзды, и никто их не увидел, и, оказавшись на таком близком расстоянии от людей, Маделен поняла почему. Всё потому, что они не ожидали их увидеть. В рое городских раздражителей и информации жители города навсегда исключили для себя возможность встречи с настоящим чудом.

До этого мгновения Маделен представляла себе Лондон так, как он любит представлять себя — как нервный центр бессонной, гиперактивной жизненной силы. Теперь она увидела более правдивую картину. В лишённых какого-либо подозрения лицах она увидела, что город погрузился в себя, что он, несмотря на свои семь миллионов жителей, свои телефоны, свой никогда не прерывающийся поток энергии, свою лихорадочную активность, свои потоки питательных веществ и отходов, просто-напросто отсутствует, что он погрузился в перманентное, лишь изредка прерываемое небытие.

Сквозь эту тотальную рассеянность большого города двигалась обезьяна, словно цирковой артист над находящейся под гипнозом публикой. Если люди при торможении на короткое мгновение теряют равновесие, то она, даже на бегу, даже на повороте, могла застыть неподвижно как изваяние. Когда какая-нибудь фигура выходила им навстречу из дверей, когда какое-нибудь лицо за стеклом поворачивалось к ним, она застывала, превращаясь в неподвижный предмет, и всегда находила путь к бегству, край, за которым можно было спрятаться, или силовой кабель, за который можно было ухватиться, создававшие животному мир, в котором оно двигалось. Глаза его были пусты из-за полной сосредоточенности, он исполнял танец, декорациями которого был город, и при этом совершенно неожиданно он мог слиться с серой стеной, вентиляционной шахтой, тенью дымовой трубы.

Не существует совершенных иллюзий, у обезьян их тоже не бывает. Бывало, что кусок водосточной трубы отрывался от стены под рукой обезьяны и с грохотом летел в пропасть. Случалось, что неожиданный порыв ветра приносил к чьему-то обеденному столу её запах, похожий на запах горелой резины. Какая-нибудь женщина неожиданно открывала занавеску в кухне и смотрела не отрываясь на их беззащитное, сдвоенное тело, выставленное напоказ, освещённое, качающееся на трёх бельевых верёвках, растянутых на двадцать пять метров через какой-нибудь задний двор.

Но никто не обращал на них внимания, никто не подозревал об их существовании, никто не видел их, не чувствовал запаха и не слышал их. До этого мгновения Маделен не знала других форм бессознательного состояния, кроме ночного сна. Теперь она увидела, что, бодрствуя, люди тоже могут спать. Они спали, не замечая пространства, их обоняние спало, их слух, их зрение и осязание тоже спали. И их фантазия спала, их воображение, которое одно могло бы оставить им возможность восприятия чего-то неизвестного, тоже спало.

Именно в этот час город успокаивался. Он закрывал свои глаза, его свет гас, его улицы пустели, он отказывался от последней иллюзии, что у него всё под контролем. Его телевидение было выключено, его транспорт остановился, даже вокруг Гайд-Парка, далеко позади Эразма и Маделен, их охотники погрузились в себя. В этот час в Лондоне проступило что-то трогательное, словно он отказался от всех претензий и показал свою истинную сущность: он всё-таки не был высшим организмом, поскольку ни один живой организм в такой степени не замирает. Он не был и лесом, не был городскими джунглями, потому что никакие джунгли при наступлении ночи не погружаются в такую спячку. На самом деле он оказался машиной. Несчастной машиной, изношенной, пришедшей в упадок, полуисправной и полной мёртвых точек и слепых пятен, пересечённой нехожеными путями, по которым странствовали женщина и обезьяна.

 

2

На плоской крыше, высоко над городом, примат опустил Маделен, после чего упал с края крыши, словно сокол, завидев добычу. Казалось, он падает с выступа на выступ, потом он исчез из виду, а через минуту появился с ящиком бананов и апельсинов. Поставив ящик, он начал есть, быстро и методично, словно перелётная птица, которая делает передышку, прекрасно сознавая, что самая длинная часть пути ещё впереди.

Маделен сообразила, что примат ещё не знает её имени. Она приложила руку к груди.

— Маделен, — сказала она.

— Маделен, — повторил он.

Голос у него был глубоким, глубже, чем может быть у человека, но произношение было чётким, без всякого акцента, безукоризненным.

Ощущение, что нарушены все правила, ударило Маделен в голову, словно алкогольная инъекция, и она сделала шаг назад. Ещё до того, как она начала двигаться, примат, предвидя это, встал и вытянул руку, но Маделен и не собиралась падать. Она возносилась вверх. Всего лишь час назад она ждала смертной казни, а до этого она была самоубийственной алкоголичкой, стремительно приближающейся к гибели. Из этой могилы она теперь и восстала, восстала менее чем за час, и всё ещё продолжала двигаться вверх.

— Я не знаю, как вы… то есть животные… то есть обезьяны, взрослеете, — проговорила она. — Но я часто думала над тем, когда взрослеют люди. И теперь я это поняла.

За то время, что она была знакома с обезьяной, та в общей сложности произнесла четыре слова, но Маделен даже в голову не могла прийти мысль, что обезьяна её не поймёт. То, что она сейчас хотела сказать, имело, как ей казалось, универсальное значение, понятное всему живому.

— Мне самой часто казалось, что я уже больше не ребёнок. Когда мы с Адамом поженились, я так думала. И на студенческих вечеринках. И с первыми приятелями. Но теперь я понимаю, что это было не так.

— Не так, — повторил примат, с набитым бананом ртом.

— Взрослым, — сказала она, — становишься только в тот миг, когда обретаешь свободу.

— Свободу, — сказал примат и стал чистить апельсин.

Глаза над методично работающими челюстями пристально смотрели на неё, и Маделен почувствовала тот подъём, который возникает, когда ты говоришь и тебя слушают, ощутила его как тёплый, восходящий поток воздуха, она расправила крылья и взлетела.

— Случилось ещё кое-что, — продолжала она. — Мне кажется, я знаю, кто я такая. Я что-то вроде принцессы.

Это было неожиданное повышение в должности, и даже для самой Маделен оно было неожиданным, и наступил краткий, угрожающий миг, когда она из птицы чуть было не превратилась в воздушный шарик. И тут она почувствовала, как рука примата сжимает её плечо, мягко, но решительно удерживая её на крыше.

— Это не имеет ничего общего с королями, — сказала она. — Это как-то связано с тем, что ты избран для чего-то великого.

Примат отошёл от неё на несколько шагов и присел у низкой стенки.

— Испражнения, — сказала он, объясняя.

Он опорожнил кишечник с лошадиной тяжеловесностью, плюхнув лепёшку травоядного животного, словно это был обвал компостной кучи. Потом он снова оказался рядом с ней, обнял её, сделал несколько быстро ускоряющихся шагов и прыгнул в ночь.

Прошло двое суток с тех пор, как Маделен пила спиртное в последний раз, и хотя для её печени, естественно, этого было недостаточно, чтобы вывести из организма остатки алкоголя, но в некотором смысле она была более трезва, чем когда-либо за последние два года. Вместе с тем Маделен в эту ночь пребывала в состоянии большего опьянения, чем когда-либо раньше.

Она откинулась на плечо Эразма. Как какая-нибудь птица, совершающая ночные перелёты, дикая утка или соловей, она ориентировалась по звёздам, и видела она не просто маленькие светящиеся точечки, она видела, как светятся на небе те женские образы, которыми она до сих пор руководствовалась, утончённые и быстро сгорающие персонажи: Билли Холидэй, Лола-Лола из фильма «Голубой ангел» в исполнении Марлен Дитрих, Джуди Гарланд, Дженис Джоплин, Джулия Кристи — сверхновые звёзды женского алкоголизма. Но теперь эти реперные точки побледнели, их сменила неистовая уверенность в себе.

В этот момент в Лондоне появилось нечто прекрасное. Небоскрёбы, мимо которых они проносились, казались Маделен спящими соборами из застывшей лавы. Она не чувствовала никакого раздражения по отношению к жителям города, только сочувствие и сострадание, ведь эти люди не могли увидеть её, Маделен, уже наполовину божественную, в лунном свете, верхом на обезьяне, направлявшуюся к чему-то великолепному. Казалось, что сам Господь Бог в эту ночь проявил себя искателем талантов и наконец-то обратил внимание на неё — принцессу Маделен, и между ним и ею был заключён договор, своего рода контракт, первым пунктом которого было положение о том, что Маделен никогда более не будет несчастна.

Действительность дала о себе знать без всякого предупреждения. Она почувствовала, что они перемещаются уже не на прежней высоте, теперь они пробирались через сады и парки, — но в темноте, глядя сверху, с тех крон деревьев и черепичных крыш, откуда она смотрела вниз, она не узнавала местности. Пока обезьяна, соскользнув осторожно с одной крыши, не приземлилась беззвучно и не опустила её на балкон её комнаты в Момбаса-Мэнор.

Сначала она была не в силах пошевелиться. Эразм уже выпрямился, готовый отправиться в путь, через минуту он исчезнет за решёткой балкона, оставив её здесь, как мужчины всегда оставляли женщин, если не считать того, что теперь всё было во сто крат хуже, потому что это животное, просто-напросто обезьяна, или даже ещё хуже, говорящая обезьяна, то есть даже не настоящее животное.

Маделен покраснела, но не от смущения. Она покраснела от ненависти. Ей пришлось на протяжении всей жизни пережить целый ряд утрат, серьёзные перемены за последние две недели и несколько часов волнующего полёта, чтобы мгновение назад она почувствовала великодушное сострадание к жителям Лондона. Теперь же ей понадобилась всего лишь секунда, чтобы превратиться в демона.

Она выпрямилась, подошла к обезьяне, и на лице её была улыбка. Паралич прошёл, она снова была похожа на саму себя. Но лишь похожа — не более. Всё человеческое слетело с неё. Обезьяна не знала, что перед ней стоит чистая, улыбающаяся женская жестокость.

Она положила руки ему на плечи.

— Подожди минутку, — сказала она. — Будь так добр.

Он испытующе посмотрел на неё.

— Добр, — повторила она.

Маделен повернулась и пошла в дом. Она прошла через свои комнаты, не оглядываясь по сторонам, не чувствуя никаких воспоминаний о том времени, которое она провела здесь. Она вышла в коридор, спустилась по ступенькам и прошла через комнаты дома так, как никогда до этого не ходила, быстро, не оглядываясь по сторонам, не чувствуя страха, не чувствуя вообще ничего. Она поднялась по лестнице, прошла по коридору и вошла в комнату своего мужа, впервые в жизни не постучав.

Адам Бёрден лежал на левой стороне кровати, на спине, телефон на ночном столике был у самой его головы, так, чтобы он мгновенно мог ответить на звонок, извещающий, что обезьяна Эразм убита, а его жена взята под стражу. В тот момент, когда Маделен вошла в комнату, его мучил страшный кошмар.

Двенадцать часов назад он внутренне спокойно попрощался с Маделен. Он удалил её из своего сознания, и именно с тем чувством, что теперь после этого хирургического вмешательства он быстро придёт в себя и что, пожалуй, на самом деле он уже здоров, он и лёг спать. Тем не менее во сне ему явился её образ, он преследовал его, догонял его, бросался на него, как фантомные боли после ампутации конечности. Ему снилось, что он стоит перед ней, протягивает к ней руку и не может дотянуться.

Это был такой кошмар, внутри которого ты начинаешь просить, чтобы тебя разбудили, и когда дверь в спальню открылась, он сначала почувствовал благодарность. Потом он в лунном свете узнал Маделен, издал испуганный рёв и сел в кровати, в полной уверенности, что теперь кошмар поднялся на более высокую и более неумолимую ступень действительности, и отполз к стене.

Маделен протянула руку и зажгла свет.

— Он на балконе, — сказала она. — Сделай что-нибудь.

Адам видел, как движутся её губы, но слов он не слышал. Стоя перед ним, решительная и безрассудная, в ореоле лунного сияния, которое пронизывало остатки его сна и принятые им твёрдые решения, которое забиралось к нему под одеяло и в пижамные штаны, заставляя всё его существо тянуться к ней — к той, которую он только что ненавидел, — чтобы удержать её.

Маделен сделала шаг назад.

— Возьми с собой ружьё, — сказала она.

Адам спустил ноги с кровати, достал из глубины шкафа винтовку и как в тумане пошёл за Маделен, в халате, пижаме, купальных тапочках и с эрекцией, которая никак не проходила.

Обезьяна не сдвинулась с места. Она стояла в том же положении и на том же месте, где Маделен её оставила, и они увидели её силуэт через застеклённые двери, войдя в комнату. Адам оставил тапочки за дверью, двигались они бесшумно, и весь дом был на их стороне — ни одна дверная петля или половица не скрипнули. И тем не менее обезьяна их заметила. Выпрямившись, она всматривалась в темноту. Маделен подтолкнула Адама вперёд, они вышли на балкон.

Адам Бёрден был не из тех, кто сомневается, он был сторонником жёстких решений. И тем не менее при других обстоятельствах сложившаяся ситуация, возможно, сломила бы его и свела с ума, поскольку в ней были задействованы совершенно противоположные силы и интересы его жизни. Речь шла о его карьере, его браке, его доме, его прошлом и его будущем и, кроме того, о бесчисленном количестве юридических и политических соображений. Но сейчас он не чувствовал этих противоречий. В одно мгновение, когда он увидел Маделен у своей кровати, всё стало очень, очень просто, речь шла только об одном: как сохранить её. В этот момент ему было наплевать на обезьяну, на окружающий мир, да, в каком-то смысле и на себя самого. Только одно имело значение — Маделен.

Когда они вышли из темноты, обезьяна на мгновение остановилась взглядом на Адаме и на винтовке. Потом уже не спускала глаз с Маделен.

— Почему? — спросила она.

Адам уставился на её рот, в то место, откуда прозвучало слово. На короткое мгновение любовник в нём отступил перед учёным. Потом он покачал головой.

— Это какой-то розыгрыш, — заявил он.

Маделен не слушала своего мужа.

— Я не хочу оставаться здесь, — сказала она.

На широком, гладковыбритом лбу примата появилась глубокая морщина. Он отчаянно и безуспешно перебирал все те непригодные технические слова, который усвоил от своих охранников, тщетно пытаясь выразить нечто столь сложное, что мало кому из людей когда-либо удавалось выразить.

Он отказался от дальнейших попыток, сделав жест вокруг себя, который охватывал весь дом. Потом он кивнул в сторону Адама и вопросительно посмотрел на Маделен.

— Он предал меня, — ответила она.

Адам облизал губы.

— Это была ошибка, — сказал он. — Всё будет хорошо.

Примат посмотрел в сторону парка и далее, в направлении Хэмпстед-Хит, куда, как понимала Маделен, он побежит.

— Стреляй по ногам, — сказала она Адаму.

Тот опустил ружьё и прицелился. Примат не обращал на него никакого внимания. На его лице, к которому Маделен постепенно начала привыкать, она увидела нечто новое, нечто для животного совершенно немыслимое, что залегло словно тень в уголках глаз. Это был не страх, не неведение зверя о нависшей опасности. Это была печаль, возможно, отчаяние.

Она вышла на линию огня.

— Подожди минуту, — сказала она.

Адам переводил взгляд с неё на обезьяну и обратно.

Она подошла к Эразму.

— Я кое-что поняла, — сказала она.

— Отойди, — сказал Адам. Маделен его не слышала.

— Ты знаешь, — сказала она, — я избрана для этого.

Адам внимательно смотрел на неё. И обезьяна, и она забыли об окружающем мире. Поэтому они не видели, что Адам поднял винтовку. Он больше не целился в ноги обезьяны. Он целился ей в голову.

— Следовать за тобой, — сказала Маделен. — Вот в чем моё предназначение. Наблюдать твоё поведение. Словно это зоологический эксперимент.

Она сказала это совсем тихо, но в её голосе было нечто такое, что иногда, очень редко, появляется в голосе женщины, когда что-то становится для неё жизненно важно, и она стремится к этому — никого не заставляя что-либо делать, — своего рода музыка, музыка сфер, ультразвуковой сигнал, направленный прямо в центральную нервную систему мужчин и который поэтому достиг и обезьяны, и Адама. Короткое мгновение они стояли без движения, вибрируя, словно два камертона.

В следующее мгновение убийственная ревность охватила Адама, достигла указательного пальца, и он нажал на спусковой крючок.

Было слишком поздно. Раскалённая добела пуля отправилась в мир, не находя своей цели, она со свистом пронеслась над Хэмпстед-Хит, а над Вэйл-ов-Хэлс она начала подрагивать, вращаться и клониться вниз, а потом бессильно упала на землю. Потому что за секунду до того, как Адам нажал на спуск, обезьяна обняла Маделен, подняла её и спрыгнула с балкона.

 

3

Они были в пути семь дней.

В первую ночь они добрались до предместий Лондона, а дальше путешествовали днём. Сначала через парки и пригородные посёлки, потом вдоль полей и изгородей и, наконец, вдоль речек, через сады и леса. Люди их не видели, и даже дикие животные, мимо которых они проходили, даже фазаны, лисы, барсуки и олени не успевали заметить — они тут же исчезали, не оставляя за собой ничего, кроме непонятного для животных запаха человекообразной обезьяны с лёгкой примесью духов.

Единственными живыми существами, которые могли следить за ними достаточно долго, чтобы определить направление их движения, были хищные птицы, которые пролетали над ними, неожиданно появляясь откуда-то с неба, спускались к ним и на мгновение зависали в воздухе. Когда Маделен видела их, она махала им рукой, как бывает, когда два мотоциклиста или две монашки, завидев друг друга, подают друг другу сигнал, словно сообщая: все остальные чем-то связаны, одни мы свободны.

Если бы Маделен умела летать и, поднявшись в небо вместе с птицами, полетела бы с ними, то увидела бы, что каждая отдельная птица представляет собой часть общего рисунка — она лишь одна из миллионов птиц, которые одновременно, через всю Европу, пересекают одну и ту же параллель — всё с одной целью: любить, строить гнёзда и заводить детей, и по отношению к этому великому замыслу каждая отдельная, исключительная и свободная птичка несвободна и неотличима от других. Но Маделен не умела летать, а её мысли в этот момент едва ли отрывались от земли, для этого она была слишком занята тем, что впервые в своей жизни могла без всяких ограничений делать то, что хотела. Она никогда подолгу не смотрела на птиц и не предполагала, что если они лишь совсем короткое время парят над ними, то не потому, что отказались от них, как от возможной добычи, или отказались их понять — наоборот. Было это потому, что птицы понимали: подобно им самим, это одновременно и лохматое, и гладкое многоголовое существо не охотится и не убегает. Оно направляется к определённому географическому и психическому пункту — оно было перелётной птицей, как и они сами.

Могло показаться, что это обезьяна выбирает их маршрут, и, возможно, сама она так и считала. Но в действительности именно Маделен, женщина — как это часто случается — с минимальным, почти пассивным, но постоянным интуитивным упорством, направляла их движение.

В первую же ночь, при свете едва занимающейся зари, обезьяна, без всякого участия Маделен, умело взломав двери универмага, запаслась двумя надувными матрасами, двумя спальными ковриками, двумя чрезвычайно длинными одеялами из гусиного пуха, двумя комплектами спального белья и большим походным рюкзаком, чтобы нести всё это самым удобным образом. Когда обезьяна в первый раз устроила им постели на высоком дубе, на краю пригородного ботанического сада Святого Альбана, на надувных матрасах, и Маделен заметила, что у Эразма хватило выдержки и терпения, чтобы на ощупь найти в темноте магазина постельное бельё из особо мягкого, длинноволокнистого египетского хлопка, она поняла, что он не только большая человекообразная обезьяна, но и настоящее животное-паразит, и с этого момента она начала определять направление их движения.

На перекрёстках, отгадав на расстоянии надпись на дорожном указателе, она незаметно принимала решение. Когда лесное прикрытие заканчивалось и нужно было выбрать дорогу дальше, она осторожно предлагала какое-то направление, основываясь на неясном представлении о сторонах света. Она сопоставляла — сама, практически не отдавая себе в этом отчёта, — названия тех деревень, мимо которых они проходили, с фрагментом своей внутренней карты.

Эразм съедал, как она обнаружила, от десяти до двенадцати килограммов свежих фруктов в день, лучше с добавлением орехов и изюма, лучше с мёдом, ещё лучше с тремя литрами взбитых сливок, и главное, чтобы эта еда была легкодоступна, чтобы надо было просто протянуть руку, как, например, на холодильном складе или в припаркованном у обочины грузовике. И он не любил холодную воду, у него, так же как и у Маделен, была глубокая, возможно неврологическая или генетическая потребность каждый день мыться в тёплой воде.

Осознав всё это, Маделен поняла также, что им необходимо держаться окраин посёлков и деревень. В первую ночь их путешествия она чувствовала, что вся Англия лежит у их ног. Теперь она сделала ещё один шаг на пути понимания, что такое свобода. Она поняла, что им придётся балансировать на канате, проволоке, туго натянутой между разрушительным действием технологической цивилизации, с одной стороны, и досадным отсутствием удобств в природе, с другой стороны. Что у них с самого начала было только одно направление движения, а именно к тому месту, где одновременно можно было спрятаться и жить на всём готовом, месту, которое давало бы простор и для их врождённой тяги к свободе, и для их врождённой лености. Она полтора года провела в потоке зоологической информации. Она знала, что в Англии существует только одно такой место.

Когда они на шестой день добрались до окраины городка Чаттерис, она сделала решающий выбор. Если бы она повернула на восток, как сделал бы любой другой homo ferus или любое другое настоящее дикое животное, то они бы оказались в самом отдалённом, самом пустынном, самом уединённом месте Англии — в непроходимых болотах Бедфордской равнины. Вместо этого Маделен повела их на север. В направлении леса Святого Фрэнсиса, закрытого заповедника Лондонского зоологического сада, самого крупного в Европе научно-исследовательского центра разведения животных.

В пути Маделен учила Эразма и английскому, и датскому языкам, и обезьяна училась быстро, не так, как учится ребёнок, — ведь дети учат язык под большим давлением потребности выразить свои мысли, — но в игре и без всякого труда. Седьмой день они двигались в молчании, без языковых уроков, без наблюдений за поведением животных, не подавая знаков птицам. К вечеру они наткнулись на высокую стену, похожую на многие другие и всё же чем-то значительно отличающуюся от них, и на опушке леса, над густо заросшей травой равниной они остановились. Внутренний компас Маделен завертелся дико и беспорядочно. Они были на месте.

По равнине, навстречу им, двигалась большая серая скала.

— Вот этот, — спросила обезьяна, — лазает по деревьям?

Маделен покачала головой.

— Ест людей?

Маделен выросла в пригороде крупного города и на мгновение засомневалась. Потом она снова покачала головой.

— Это слон, — объяснила она.

Когда опустилась темнота, они в развилине дерева устроили костёр и смотрели, как он вспыхивает, а потом превращается в угли и как это происходит, когда дерево сухое и уложено на шесть таблеток сухого спирта. Они прислонились друг к другу, усевшись на надувные матрасы, лежащие на ровной, надёжной и удобной основе из жердин. Настал предвечерний, педагогический час.

Их занятия языком, как и их путешествие, проходили по определённому маршруту, при том что сами они не очень это осознавали. От личных местоимений они перешли к целому лесу существительных из окружающего их мира, а оттуда дальше ко всё более абстрактным языковым областям, и как раз сейчас Маделен обратила внимание на то, что чего-то им не хватает, чего-то важного, к чему они, обойдя кругом, естественно подошли. Им не хватало тела, человеческого тела.

Она дотронулась рукой до ступни Эразма.

— Ступня, — сказала она.

Животное дёрнулось, они оба засмеялись. Это был лёгкий, почти беззвучный смех, такой же, как фырканье людей перед алтарём, — последнее смущение перед моментом истины.

Маделен провела рукой к колену обезьяны.

— Голень, — объяснила она.

Эразм не отвечал. Она положила ладонь на его грудную клетку и повела её вниз. Тело животного было неподвижно. Но прямо под пупком ей встретился его детородный орган. Маделен взяла его в руки. Он был белый и сначала показался почти ненастоящим. В нём была гладкость льда или прохлада ветерка, касающегося щеки, и одновременно — за этой на первый взгляд мягкостью — была убедительная твёрдость нагретого гранита.

Маделен подняла глаза. Она положила другую руку на лицо обезьяны и заметила, что оно того же цвета. Кожа была светлой, совсем тонкой, прозрачной. Под ней и на ней она увидела микроскопические, быстро сменяющиеся волны настроения, тоненькие, как иголки, кровяные разветвления капилляров. И под всей этой хрупкостью таилось нечто другое — биение пульса, настойчивость возбуждения.

Она кивнула в сторону члена.

— Член, — сказала она.

Примат протянул руку и, положив тыльную сторону ладони на её ногу, осторожно стал сдвигать её под платье. Маделен почувствовала между ног тепло его руки, хотя он её не касался. Он вопросительно смотрел на неё.

— Влагалище, — объяснила она хрипловатым голосом.

Не сводя глаз с лица животного, она стала поднимать своё платье, пока не показалась её грудь, и, медленно наклонившись вперёд, примат склонил голову, словно в ритуальном поклоне, и взял в зубы её сосок.

Она выпрямилась, и они посмотрели друг другу в глаза — так, как живые существа обычно не смотрят друг на друга. Потом он взялся за её трусики, очень осторожно, руками, которые даже в кромешной тьме могут отличить хлопок атласного переплетения от обычного мерсеризованного, и снял их. Маделен откинулась назад, двигаясь по-прежнему медленно, и обезьяна наклонилась к ней.

Они едва поцеловали друг друга. Чмоканье и фамильярность, которые могут присутствовать в поцелуе, были бы в данном случае окольным путём. Маделен была очень мягкой, очень тёплой и очень готовой принять его в себя. И именно в это мгновение Эразм остановился, и на мгновение Маделен показалось, что возникло какое-то недоразумение.

— Иди же, — сказала она.

Он не двигался, и она нетерпеливо приподнялась на локте и посмотрела на обезьяну.

Из-за мерцающего света угольков и глубоких теней было трудно точно прочитать, что написано на его лице. Однако у Маделен не возникло никаких сомнений. Она увидела в этом лице не просто вожделение, не просто дикое животное, не просто наивность. Там было и что-то другое — тонкий садизм уличного мальчишки. Животное остановилось не из-за недоразумения. Оно сознательно сделало паузу.

Она пыталась остановиться, конечно же, она пыталась выйти из игры. Она ждала, что отвращение наполнит всё её тело. Но оно не приходило, вместо него появилось нечто другое, ещё больше желания, требование, которое не терпело отлагательств, вне вопросов о гордости и смирении.

— Пожалуйста, — попросила она.

Эразм вошёл в неё с какой-то нежной жестокостью, по золотому серединному пути между болью и чувственностью, и одновременно она укусила его за мочку уха, осторожно, но вместе с тем глубоко, пока не почувствовала на кончике языка первый железистый вкус крови и её ноздри не наполнились ароматом, целым морем ароматов, континентом ароматов, животного, мужчины, звёзд, горящего дерева, надувных матрасов и горелой резины.

 

4

Лес Святого Фрэнсиса был заложен первым герцогом Бедфордским в XVI веке, в надежде, что получится копия райского сада. Герцог был благочестивым человеком и назвал этот сад именем святого, покровителя животных, спроектировав его в точном соответствии с немногочисленными и не очень ясными указаниями в истории сотворения мира и в «Божественной комедии», песнь 28 из «Чистилища», где имеется подробное описание райского сада, перед которым Вергилий оставляет Данте и где тот встречает Беатриче. Как и во всех больших садах в истории Европы, в основе его устройства лежала мысль, что ничто, и уж ни в коем случае не природа, не может быть хорошо само по себе. В замыслы герцога и его последователей входила не просто мягкая корректировка пейзажа, они хотели сконструировать машину, садовую машину, которая должна была овладеть сознанием посетителя и обратить его мысли к Богу. Они вознамерились создать садовый наркотик, некий пейзажный галлюциноген.

Конечно же, это была нелепая затея, пожалуй, даже кощунственная, поскольку тот Бог, работу которого, как полагают, можно в такой степени усовершенствовать, не может, естественно, быть всемогущим, в лучшем случае он может быть способным — но не лишённым недостатков — садовником-декоратором, и конечно же проект провалился. Стремясь во всём придерживаться Библии, где написано, что райский сад воздействует так облагораживающе, что лев и ягнёнок пасутся бок о бок, герцог поселил здесь несколько видов диких животных. Когда его предприятие уже должно было увенчаться успехом, когда он в течение тридцати одного дня кормил с рук четырнадцать иудейских львов жареной картошкой и уже собирался объявить, что дикие животные приручены и обращены в вегетарианство, львы не оправдали оказанного им доверия и сожрали его. В течение последующих четырёхсот лет сад много раз переходил из рук в руки и претерпел большую перепланировку во второй половине XVIII века под руководством знаменитого садового архитектора Брауна по прозвищу «Капабилити», и когда Королевское зоологическое общество приобрело его в начале семидесятых годов XX века, он со своей холмистой пышностью, своими озёрами и ручейками, своими рощами, своими экзотическими цветами и деревьями, каменными каскадами и благоуханными персидскими розами являл собой точное соответствие людскому представлению о рае.

К этому времени за ним утвердилась дурная слава, и на протяжении двухсот лет его владельцам было невозможно найти работников среди местного населения. На его долю выпало такое множество наводнений, засух, ударов молнии, лесных пожаров, случаев голландской болезни вязов, красной бактериальной гнили, нашествия красных гусениц бабочки-адмирала и сердцевинной гнили, а владельцев этих мест подобным образом мучил столь же нескончаемый ряд человеческих стихийных бедствий, что казалось, сама земля оказывает сопротивление, словно вся эта местность — большое животное, какой-то зарытый в землю кит, который, когда люди царапают ему спину, отряхивается, чтобы сбросить их с себя. Подобно тому, как существуют дети, которых очень трудно воспитывать, и области человеческой психики, которые очень трудно контролировать, так и лес Святого Фрэнсиса был настолько неуправляемым, словно на этом месте царила необъяснимая географическая и биологическая анархия. Последний владелец успел, вскоре после Второй мировой войны, увидеть завершение работ, и в отдельные краткие мгновения ему начинало казаться, что он победил это место. Ни тогда, когда его жена сбежала с садовником, ни тогда, когда его дочь вскоре после этого сбежала с сыном садовника, он не хотел сдаваться. Только когда брошенная его женой гончая ощенилась дворняжками от дворняги садовника, он осознал, что все его достижения были не окончательной победой, а всего лишь кратковременным зависанием маятника в крайнем положении, и что впереди его ждёт падение. На следующий день он выставил сад на продажу.

Став заповедником, это место впервые начало процветать. Он стал первым местом за пределами Африки, где стала размножаться горная горилла, первым местом за пределами русской тайги, где начал размножаться сибирский тигр, первым местом за пределами Австралии, где удалось вывести птенцов порхальной совы, в нём на протяжении 70-х и 80-х для некоторых вымирающих видов были получены лучшие результаты по разведению в сравнении с любым другим зоопарком или заповедником, и об этих результатах было сообщено общественности, у которой сложилось впечатление, что дикие животные в лесу Святого Фрэнсиса нашли для себя Эдем, даже лучше того, из которого они происходят, что они живут в нежном зоологическом комфорте. Это публично заявлял и Адам Бёрден, когда стал руководителем Института изучения поведения животных, под чьим покровительством находился лес Святого Фрэнсиса, в качестве аргумента в пользу того, что это место должно оставаться закрытым. Что если туда не пускают посторонних, объяснял Адам, никаких представителей организаций, занимающихся охраной животных, никаких учёных, которые не были бы заранее отобраны и приведены к присяге, и ни при каких обстоятельствах журналистов или представителей широкой общественности, — то всё это лишь для того, чтобы не нарушить в этом парке исключительную атмосферу высокого зоологического настроения.

На самом деле это было не просто приукрашенной действительностью, это было наглой, но необходимой ложью. Лес Святого Фрэнсиса был одним из первых научных центров, который был устроен в соответствии с современным представлением о том, что чем больше животные предоставлены самим себе, тем лучше они себя чувствуют. Лес этот функционировал при самом незначительном вмешательстве, в соответствии с чем здесь установилось некое подобие равновесия, которое совсем не являлось небесной гармонией, но напротив — следствием свойственной животному миру несентиментальной жестокости.

Адам знал, что в зоопарке публика хочет созерцать ласковых тигрят, милых пожилых медведей, словоохотливых тюленей, общительных павианов, радующихся детям слонов — и иметь уверенность в присутствующем повсюду абсолютном контроле. В лесу Святого Фрэнсиса они бы увидели страшную безжалостность животного мира по отношению к меньшим, старым, больным, непохожим. Они бы увидели пятнистого дятла, ворующего птенцов синицы из гнезда, муравьедов, высасывающих внутренности из малышей большой мары, львов, подающих своим детёнышам на обед котят гепарда, зебр, охраняющих свою территорию, убивая детёнышей водяного козла, белок, уничтожающих гнёзда большого ястреба и пожирающих его птенцов, щук, очищающих берег реки от утят, — они бы увидели то, что понимали в то время только зоологи: то, что действительно активизирует животных и даёт им возможность жить, расти и размножаться, представляет собой противоположность праздности и защищённости. Их день должен быть заполнен простой борьбой за выживание.

Место, где оказались Маделен с Эразмом, было первым парком в Европе, который на самом деле стал похож на свой идеал. Не какой-нибудь уютный рай, а тот сад с животными, который должны были видеть Адам и Ева, с той смесью очаровательного, стимулирующего работу мысли, ужасного и совершенно катастрофического, во что превращается мир животных, когда его предоставляют самому себе.

Это они и увидели. Но кроме этого они поняли нечто другое, нечто, что никто из биологов, садовников, сотрудников или владельцев парка не мог понять на протяжении четырёхсот лет. Они увидели исключительность этого места, его топографическую душу.

Первой поняла это Маделен, в самое первое утро. Она проснулась, Эразм куда-то исчез. Поднявшись, она увидела его. Он сидел на корточках у берега реки и пил, так, как пил всегда, засовывая всю руку в воду, а потом слизывая оставшуюся на ней влагу. В такой сидячей позе, на солнце, его не покрытые волосами ягодицы были похожи на две половинки огромных медовых дынь. В это мгновение Маделен поняла, куда они попали. Они оказались в порнографическом райском саду.

 

5

Они пробыли в лесу Святого Фрэнсиса семь недель, и за это время он поставил перед ними три вопроса, первый из которых был задан уже в первое утро, вскоре после того, как Маделен проснулась. Она шла через луг, по направлению к обезьяне, она была обнажённой, шла медленно и чувствовала, что светится. Светилось её лицо, светились её грудь, её лоно, её ладони. Через минуту Эразм обернётся и будет ослеплён.

Обезьяна сидела к ней спиной. Когда между ними оставалось пять шагов, он обернулся.

— Доброе-утро-как-спала? — проговорил он.

Маделен остановилась. Лицо обезьяны было открытым, отдохнувшим и гордым оттого, что он усвоил, как надо здороваться. Но не было никаких признаков той благодарности, которой она ожидала и на которую претендовала. Вчерашний день прошёл, ночь закончилась, не оставив ни малейшего следа.

В эту минуту Маделен стало страшно.

Маделен жила любовью, и так было всегда. Точнее сказать: она жила зависимостью. Те отдельные случаи, когда она рисковала, те отдельные самостоятельные шаги, которые она сделала на протяжении тридцати лет своей жизни — до какого-то момента три недели назад, — на них ока решилась только потому, что знала, что под ней растянута сетка безопасности. Этой сеткой была уверенность в том, что те мужчины, которые её любят, зачахнут и умрут, если она оставит их. Эта уверенность была жизненно важной для её личности аминокислотой. А уж чего не было в стоящей перед ней сейчас обезьяне — так это страха. Пусть была бы хоть чуточка страха, хотя бы малейший намёк на покорность и испуг. Но этого не было — животное не испытывало ничего подобного.

И тогда сад задал ей первый вопрос, отчётливо, словно его произносил диктор, и вопрос этот звучал так: кто принимал решения во всех любовных историях твоей жизни? И пока она ещё слышала, как звучит этот вопрос, пока он не был произнесён до конца, она уже знала, что не собирается оставаться здесь так долго, чтобы услышать ответ.

В последующие три дня ока держалась на расстоянии от Эразма. Они вместе чинили своё гнездо на деревьях, они нашли в парке одно из мест кормления, куда каждый день выкладывались фрукты, и выяснили, когда за этим местом никто не следит. Во время всех этих дел Маделен обращалась с животным со спокойным дружелюбием, и внешне она была весёлой и беспечной девушкой из лета.

Но внутри у неё наступила зима. Она наблюдала за приматом, изучая его иначе, чем раньше. Она использовала его для того, чтобы ориентироваться в парке, чтобы понять, в каком направлении находится ближайшая часть внешней стены, чтобы определить, насколько рискованно ходить пешком, она использовала его, чтобы добывать пропитание. Она готовилась к своему уходу, к попытке бегства из Рая.

Третий день был теплее предыдущих. На заросшей травой равнине, спускавшейся к реке, росли три гигантских рододендрона, в тени которых отдыхали Маделен и обезьяна. Кусты плыли, словно зелёные и фиолетовые горы по морю травы. Маделен почти не спала в три последние холодные ночи. Теперь она заснула.

Она проснулась от того, что примат лизал её, то в одном месте, то в другом, от колен и вверх по бёдрам, и его язык обладал той же нежностью и скрытой настойчивостью, что и его член. Маделен потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя, сон разоружил её, и когда она совсем проснулась, было уже слишком поздно. Желание медленно подплывало к ней, словно корабль по травяной равнине, и когда оно уже достаточно приблизилось и она увидела, что находится на борту, что нет никакой возможности сойти с него, она вдруг почувствовала полную ясность. В проблеске эротического сатори она поняла, что и последний остаток её свободы передвижения оказался иллюзией. Её привело сюда, в это место и к этому языку, скользившему сейчас по её животу. И не только её, обезьяну тоже привело, потому что хотя в её губах в это мгновение было что-то требовательное, в них была и мольба, он молил её о том, чтобы она сдалась, без всяких слов Эразм просил её, поскольку и он был жертвой.

Последнее, что Маделен услышала, прежде чем сдалась, был ответ на первый вопрос сада. Она сама ответила, и ответ состоял в том, что кто бы там ни решал, это не был «ни он, ни я».

С Эразмом и Маделен случилось то, что случается со всеми, кто по своей воле или по объективной случайности проходит через Рай: любовь овладела ими и делала с ними то, что хотела. Но в отличие от многих других они не сопротивлялись. Они не успели подготовиться, у них не успела появиться надежда или предубеждения, и когда она поразила их, им некуда было обратиться и не у кого было просить помощи. Они просто-напросто сдались, предоставив себя свойственной всей этой непредвиденной ситуации неопределённости.

Ни разу за всё то время, пока они жили в саду, Эразм не давал Маделен никаких обещаний. Вначале она уверяла себя — наполовину в гневе, наполовину в панике — что животное находится на низкой стадии развития или что оно, во всяком случае в языковом отношении, стоит на слишком низкой ступени, чтобы понимать все те тонкости, при помощи которых любовники-люди бесконечно убеждают друг друга, что они сами и их любовь живы и чувствуют себя прекрасно, что они по-прежнему связаны тёплой пуповиной. Но спустя несколько дней она поняла, что дело не в том, что Эразм не может это высказать. Ему просто не приходило это в голову. И более того. Она и сама этого не желала. Она заметила, что её самоуспокоительные фантазии умирают, она отмечала, как сама отказывается от своих обещаний ещё до того, как они произнесены. Впервые в жизни она двигалась по канату, не глядя вниз. Впервые в жизни она стала терять интерес к будущему.

Они двигались к некоему подобию вечности. Однажды ночью, когда Маделен сидела верхом на Эразме, она обнаружила, что они не одни. Она была не просто с ним, она была с двумя мужчинами, один был сейчас в ней, другой ласкал её, и она ощутила, закрыв глаза, кто был тот другой — это была Смерть. Запрокинув голову, она посмотрела в небо и отказалась от всякого сопротивления, поняв, что когда перестаёт существовать время, то настоящий момент не свободен от тёмных сторон, даже в Раю.

 

6

Их жизнь в саду состояла из трёх различных занятий: поисков пищи, сна и занятий любовью и языком — незаметно граница между ними стиралась. Они пережили дидактический прорыв, когда Маделен дошла до изучения таящегося в языке бесстыдства. Он тогда был в ней, и она сказала: «Лежи тихо и скажи-ка, что я с тобой делаю, что я сейчас делаю? А теперь? Объясни!» Или же она убирала руки Эразма и говорила: «Нет, смотри мне в глаза, ничего не делай и рассказывай мне, что бы ты хотел сделать», — и тогда Эразм говорил не задумываясь, тогда язык пробивался к нему, и в это мгновение, в тени рододендронов, с ними вместе были души знаменитых датских языковедов — Дидериксена, Ельмслева, глоссематиков и вся Копенгагенская лингвистическая школа.

Они постоянно забывали о еде, и поэтому им случалось испытывать настоящий голод, им случалось ослабевать от голода, и эти ощущения невозможно было отличить от их отношения друг к другу. Когда они не касались друг друга одну ночь, несколько дней, неделю, то Маделен чувствовала сосущую тоску — и понимала, что настоящего голода она не испытывала с самого детства. Прежде каждый раз, когда внутри неё рычал зверь, она бросала ему немного пищи: полкило шоколадных конфет, ласку, коктейль, стаканчик разведённого спирта — не потому что была голодна, а в качестве репрессивной меры, чтобы подавить страх и неприятные звуки.

Теперь она узнала, что такое тоска. Она наблюдала, как Эразм идёт по лугу, иногда на двух йогах, иногда на четырёх, и ей казалось, что не только она тоскует по нём, но что трава тянется к нему, воздух хочет касаться его, а вода — покрывать его тело.

Постепенно они потеряли интерес к завершению, к доведению до конца своих любовных игр. Они хотели бодрствовать, и в одну такую ночь голодной, ясной бдительности она застала Эразма врасплох. Она задремала, потом приоткрыла глаза — он сидел, глядя на неё. Он не знал, что его видят. Пропала его насторожённость, его физическая сила, его индифферентность. Он был поглощён созерцанием её, лицо его выражало полное счастье. Он обнаружил, что за ним наблюдают, но выражение лица не изменилось, он не мог его изменить — все его чувства сковали его.

— Прекрасно, — сказал он.

И через мгновение сформулировал, положив руку на грудь, — тихо, с удивлением, безропотно, скорее самому себе — опытным путём установленную закономерность, что не существует света без тьмы.

— Больно, — сказал он. — В сердце.

Проснувшись в ту же ночь, позднее, Маделен поняла, как устроен мир.

Примат спал на некотором расстоянии от неё, тело его лежало на ветке, а руки свободно болтались в воздухе. Она поднялась, и через просвет в кроне дерева увидела небо и звёзды, и увидела, что мировой порядок — это постоянная, никогда не заканчивающаяся и никогда не прерываемая любовная игра между небом и землёй. Потом она легла и снова уснула.

Ранним утром следующего дня сад задал им второй вопрос. Он прозвучал как острая боль, от которой Маделен резко поднялась.

— Этого недостаточно, — сказала она.

Обезьяна никогда не проходила через фазу пробуждения, она переходила, и сейчас тоже, прямо из глубокого сна в полную боевую готовность. Она села и посмотрела на неё.

То, что Маделен пыталась сформулировать, она могла почувствовать потому, что впервые с самого детства жила теперь жизнью без наркоза. Она пыталась объяснить то, что осознала, — наполовину во сне — что посреди полного опьянения истиной и экстаза существует место для голода. Она хотела попытаться рассказать, что, переживая самый сильный эротический голод и самый щедрый сексуальный пир в своей жизни, она при этом вдруг поняла, что никогда нельзя наесться досыта.

Примат её мгновенно понял.

— Всегда не хватает, — сказал он.

В это мгновение сад и задал им второй вопрос, и именно Маделен сформулировала его, это был вопрос о цели любви.

— Что будет с нами, — спросила она, — к чему всё идёт?

В тот же день, позднее, Эразм ей ответил.

Они сидели, прислонившись к дереву и глядя на реку, посреди которой находился узкий, длинный островок.

— Как это называется, — спросила обезьяна, — когда вокруг вода?

— Остров, — ответила Маделен. — Это остров.

— Эразм жил на острове, — объяснила обезьяна.

Чем-то холодным повеяло на Маделен. Это было время — напоминание о том, что существует нечто другое кроме них двоих, что вселенная продолжается и за стеной сада.

— Какого он размера?

— С вершины высоких деревьев видно воду с одной стороны и воду с другой стороны и сзади. Но не впереди.

— Там есть фрукты?

Примат кивнул.

— На деревьях?

Примат задумался.

— В магазинах легче, — сказал он.

— Там живут люди? Такие, как я?

Обезьяна взяла её за руку.

— Много, — ответила она. — Но нет никого как ты.

Это был первый за всё время комплимент Эразма, и при других обстоятельствах его было бы трудно принять. Но в это время и в этом месте Маделен закрыла глаза, наслаждаясь его дынной сладостью. Когда она открыла глаза, лицо обезьяны было прямо перед ней. Эразм положил ладонь ей на живот.

— А не может получиться ребёнок?

Маделен всегда без всякого интереса наблюдала за детьми. Когда она видела их на улицах и детских площадках, они ей казались беспомощными, и она с состраданием думала, что тот унылый отрезок пути, который она сама когда-то чудесным образом миновала, у них ещё впереди. Когда дети оказывались за пределами её поля зрения, она о них забывала.

Иначе обстояло дело с Адамом Верденом. Он не был равнодушен к детям и смотрел на них без сострадания. Он смотрел на них с активной неприязнью.

В книгах Маделен читала, что можно ожидать, что ты станешь одним существом с тем, кого любишь. Но она так никогда и не слилась с Адамом. Она разделилась на две части. Она превратилась в двух существ, одно из них смотрело на мир как всегда смотрела Маделен, другое научилось смотреть на него с точки зрения Адама, и эта вторая Маделен смотрела на детей его глазами.

Она видела, что дети пробуждают в людях животные черты. Она видела — по-прежнему глазами Адама — что дети сами являются животными, детёнышами животных, неуклюжими, отнимающими внимание, наглыми, грубыми существами, повинующимися инстинктам.

К тому же они превращали своих родителей в животных. Родители были истощены, они доходили до животного истощения. Им становилось наплевать на себя и на то, как они выглядят, они как-то обесцвечивались, словно дети высосали из них весь запас жизненной энергии. Они становились бесполыми, особенно женщины, казались выдоенными, опустошёнными, иссушенными.

Адам хотел путешествовать. Он хотел делать карьеру. Он хотел любить. Он хотел хорошо выглядеть. Он хотел быть привлекательным, и он был таковым, он светился запасом энергии, в некоторые моменты Маделен видела его не львом, а одной из маленьких трансформаторных станций своего детства в Ведбеке — высокий, прямой, наполненный вольтами и амперами, с табличкой на спине, изображающей череп со словами «Высокое напряжение».

Она и сама была такой, она это знала, этого требовал Адам, и она конечно же шла ему навстречу. Быть объектом, на который направлено такое, как у него, электричество, светиться и гореть — в этом была её жизнь.

Всему этому дети составляли угрозу. Дети не могли ничего дать им с Адамом, они бы появились в их жизни, со своей неуёмной жадностью, которая разрядила бы их и отняла бы у них всё. Это они оба приняли. Они вместе нажали на выключатель, закрыв вопрос о детях.

Теперь, когда Эразм положил руку ей на живот, темноту эту пронзил резкий, белый свет. В этом свете Маделен поняла, что вопрос его был также и ответом, возможным ответом на то, к чему может привести взаимный магнетизм двух людей, если он достаточно силён.

Третий, и последний, вопрос был вопросом, который задаёт каждый человек, который неожиданно стал счастлив: как долго это будет продолжаться?

Какое-то время казалось, что этот вопрос сам отвечает на себя, бледнея и исчезая. Ничто в жизни Маделен и Эразма не предвещало того, что это не будет продолжаться вечно, что их идиллия может прекратиться.

Когда они просыпались по утрам, сад был покрыт росой, которая ловила и преломляла свет, как слой перламутра. Каждый листик на дереве сзо-рачивался вокруг своей капельки, словно это открытые перламутровые раковины, стволы деревьев были влажными и гладкими, и когда они, взявшись за руки, шли по траве к реке, казалось, они идут по мелкой, прохладной воде, на которой вместо кувшинок плавают ландыши и откуда поднимаются цветущие спиреи, словно вертикальные водяные колонны. У реки они встречали других животных, и в это время суток в этом подводном мире прекращалась обычно любая существующая вражда. Чёрные лошадиные антилопы пили рядом со слонами, рядом с гепардом, рядом с водосвинкой, рядом с красно-серым и белым журавлём-антигоной, рядом с компанией красных лемуров. Даже обезьяны были тихи, и в эти минуты сад показывал себя с той стороны, о которой раньше многие мечтали, но совсем немногие видели: в ветхозаветной гармонии.

Пока Эразм и Маделен мылись, появлялся свет. Не постепенно, а неожиданно он превращал росу в облако тумана. Потом становилось тепло, появлялись звуки, запахи, потом биение сердца сада нарастало — от пульса в состоянии покоя до его максимального ритма.

К середине дня наступало короткое затишье, не из-за лени, но потому что интенсивность происходящего здесь была так велика, что всё живое нуждалось в передышке. Маделен и Эразм тоже отдыхали на своём дереве, на надувных матрасах, и когда они просыпались, то часто сидели не двигаясь, сидели совсем тихо, наблюдая за бурной жизнью вокруг себя. Огненные лучи красных лемуров, словно маленькие кометы в кронах деревьев. Спокойствие гепарда, его бесконечное терпение, его невероятное, словно при броске из катапульты, ускорение. Никогда не знающее отдыха трудолюбие самок горилл. Бесконечная терпимость вожаков по отношению к детёнышам. Осторожность полевой мыши, осторожность такая безграничная, что Маделен пришла в голову мысль, что вот наконец-то существо, которое уж точно напугано больше, чем когда-либо бывала она сама. Они наблюдали крайние противоположности состояния гадюки, между летаргическим бездействием и движениями, которые были слишком быстрыми, чтобы их мог воспринять глаз Маделен и обезьяны. Однажды мимо них пролетел беркут, сначала высоко, прямоугольный, словно летающая дверь, затем совсем близко, и на этот раз Маделен не махала ему, на этот раз она просто подумала: мы такие же, как и он.

Ранним вечером они ели. А когда начинала сгущаться тьма, обезьяна зажигала костёр в развилке дерева, маленький костёр, словно брала горсточку огня от того солнца, которое постепенно исчезало — не для того, чтобы зайти за горизонт, — поскольку в последние ночи казалось, что даже солнце находится в слишком приподнятом настроении, чтобы заходить — но чтобы спрятаться за сумрачно-синюю небесную мембрану, к которой оно прислонится на всю эту длинную, светлую ночь, пропитывая её своим огнём, который будет сочиться на тёмную землю красно-серым отсветом.

В этой жизни не существовало времени, или же оно присутствовало иногда и быстро забывалось, и поэтому не было вопроса о продолжительности, и поэтому Маделен и Эразм потеряли интерес к вопросу о том, как долго это будет длиться. Они потеряли интерес к времени.

Когда правда дала о себе знать, она появилась незаметно, украдкой, словно хищное животное, в обеденный час, в тени, посреди урока.

В обучении языку они совсем отказались от системы. Маделен оставила все попытки вспомнить те обрывки грамматики, которые когда-то учила, теперь они интуитивно продвигались по языку, она прикидывала, где ещё не бывала обезьяна, и отправлялась с ней туда. В тот день она привела Эразма к датским условным предложением.

— Если бы я мог, — сказал он, — я бы полетел.

— Если бы я могла, — сказала Маделен, — я бы полетела с тобой.

— Если бы я мог, — продолжал он, — мы бы остались здесь навсегда.

Туг Маделен почувствовала, что почва уходит у неё из-под ног и что уже поздно возвращаться назад.

— Если бы мы хотели, — продолжила она, — разве мы бы не могли?

Примат покачал головой.

— Ведь есть ещё все остальные, — сказал он.

Наступило молчание. Не веря своим ушам, они слушали эхо только что произнесённых слов.

Они сидели не более чем в метре друг от друга. Теперь это пространство наполнилось живыми существами, обезьянами, подобными Эразму. В воображении, в совместном видении, они увидели собрание обезьян, стайку обезьян, народ. Маделен было ясно, что Эразм так же переполнен чувствами, как и она. Что если он не говорил о будущем, то это потому, что он, как и она, позабыл о нём. Но где-то есть сотни таких обезьян, как он, а может быть, и тысячи. И их существование, скорее всего, находится под угрозой. Он, с его способностью проникновения в суть вещей, должно быть, перед ними в долгу. Он, в отличие от неё, был в другом положении. Её прощание с цивилизацией было окончательным. Она забыла обо всём. На земле не было человека, с которым её связывало бы что-то, что она боялась бы потерять.

Когда она пришла к этой мысли, в пространстве перед ней стало тесно. Между ними с Эразмом, посреди воображаемых обезьян, появилась новая группа, группа людей. Впереди Адам и родители Маделен, Сьюзен и её дети, а за ними — другие знакомые, члены семьи, забытые одноклассницы, а ещё дальше — безликие очертания людей, которые когда-то что-то для неё значили. Все они смотрели на неё, словно дети, задавшие взрослому вопрос и ожидающие ответа.

— Да, — сказала Маделен. — Другие. Мы о них чуть было не забыли.

В это мгновение они одновременно открыли для себя закон природы, который всегда существует в форме напоминания и распространяется на любого отшельника, столпника безотносительно к религии и исторической эпохе и который открывается любой паре любовников, и это было напоминание о том, что не существует, не может существовать никакого частного Рая.

Маделен закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— Как вы называете друг друга? — спросила она. — Ведь вы же не говорите «обезьяны»?

Эразм задумался, тщетно пытаясь примирить два несовместимых языковых мира, и нашёл приемлемый компромисс.

— «Люди», — ответил он. — Мы называем себя «люди».

— А нас? Как вы нас называете?

— «Животные», — ответил Эразм. — Так мы называем вас.

Маделен открыла глаза.

— Ты скучаешь, — спросила она, — по своим людям?

Обезьяна уклонилась от прямого ответа.

— Что ты говорила про принцесс, — спросил он, — как таи это было?

В течение семи недель Маделен жила в текучем настоящем моменте. Не без сопротивления её память начинала функционировать.

— «Избрана», — вспомнила она. — Значит, ты должен что-то делать.

Эразм кивнул.

— Я должен это делать, — сказал он. — Именно поэтому я приехал.

Вокруг них тепло и сонно жужжал сад. Всё было как и раньше. Но ничто уже больше не повторится.

— Животные, — сказал Эразм, — здесь в саду, они нас не понимают. Поэтому боятся нас. Поэтому убегают. Чтобы стать невидимыми, убегают. Это хороший способ. Этому нам всем следует научиться. Но есть и другой способ: если ты понимаешь, что тебя ждёт, то не надо бежать. Можно остаться на месте, быть очень близко и тем не менее быть невидимым. Потому что знаешь, где тебе надо стоять. Так мы и живём — мы, люди.

— И вас никогда не видят?

— Может быть, нас чувствуют. Может быть, вы нас чувствуете. Как нечто, чего не хватает. Или как нечто, чего там быть не должно. Но вы нас не замечаете. А если и замечаете, то всё равно не видите.

Маделен отбросила последнюю осторожность.

— Ты хорошо жил? — спросила она. — Ты был счастлив? А другие счастливы?

Примат кивнул.

— Но ты же находишься здесь, — продолжала она. — Но, может быть, это по ошибке.

Обезьяна выпрямилась, вне всякого сомнения — высокомерно, и Маделен вспомнила на мгновение напыщенный вид стоящих на негнущихся ногах самцов горилл.

— Эразм, — сказал он, — позволил себя поймать.

— А я? — спросила Маделен. — Я просто должна была помочь тебе сбежать?

Это было мягкое замечание, а на такие труднее всего отвечать, особенно на неродном языке. Но Эразм многому научился, и в уроки он привнёс кое-что от своей физической ловкости.

— Когда мы идём к реке, чтобы попить, — сказал он, — то иногда, довольно часто, появляется солнце. Хотя мы и не за этим шли. Когда ищешь маленькое, то иногда находишь большое.

Маделен закрыла глаза, пробуя на вкус это быстро прогрессирующее красноречие её любовника, словно это спелый фрукт.

— Хотя ты доволен, — продолжал он, — хотя мы жили хорошо, и по-прежнему живём хорошо, хотя мы совсем, совсем довольны, но были, есть всегда… вы, другие.

Они посмотрели друг на друга, понимая, что приблизились к ответу на последний вопрос сада. Они ничего больше не говорили. Они добрались до края языка, и то, что происходило сейчас, последняя часть их путешествия, крайняя точка, была бессловесной. Они сидели на мысу, языковом ultima Thule, и далеко впереди они видели очертания ответа на их вопрос: почему два человека или группа обезьян не могут спрятаться от всего мира в Раю?

Они увидели, что этот вопрос идентичен другому, большему, гораздо большему: почему всё не осталось таким, каким оно было в начале, почему жизнь в раю не есть steady-state?

Ответ, к которому приходишь, зависит от места, откуда спрашиваешь, а Маделен и Эразм спрашивали с высоты двадцать пять метров над землёй в райском саду, сидя на двух надувных матрасах и держа друг друга за руки, и они одновременно пришли к тому, что если мир приходит в движение, то это из-за любви. Они увидели — им казалось, что увидели, — что над ними или под ними сидит какой-то бог, возможно, Всевышний, — и держит кого-то за руку, может быть, обезьяну, и что он счастлив и именно поэтому ни в коем случае не может быть самодостаточным.