1

Если бы кто-нибудь этим июльским вечером, приблизившись по воздуху к Лондону, снизился на такое расстояние, чтобы можно было различить черты лица отдельных людей, то ему бы показалось, что город забыл Эразма и Маделен. Что он возобновил свою жизнь так, как будто совсем ничего не произошло.

В Саут-Хилл-Парк, в Момбаса-Мэнор, перед зеркалом в своей спальне, Адам Бёрден к чему-то готовится, к чему-то, напоминающему фокусы иллюзиониста и, очевидно, требующему подготовки и чёткого представления о том, как рассажены зрители, что они должны видеть и чего не должны, и пока он работает, он — полный самоуверенности опытного актёра — похож на прежнего себя самого.

В другом доме, в районе Мэйфэйр, Андреа Бёрден, точно так же перед зеркалом примеряет шляпу — она кажется беззаботной, она светится спокойствием и жизненной силой.

В противоположном конце города, в доках Милуолл, в дальнем углу пивной, расположенной в самом конце маленького переулка, сидит Джонни, уставившись в свой пивной стакан. Он смотрит не столько на своё тоскливое отражение, сколько в некое Море Безысходности, которое столько лет омывало его горизонт, что он наконец оставил надежду когда-нибудь увидеть землю.

На некотором удалении от этого места, на краю Собачьего острова, человек, которого до недавнего времени звали Балли, смотрит в воды Темзы, омывающие судно, до недавнего времени называвшееся «Ковчег», но которое теперь носит другое имя, и выражение его лица, как и на протяжении многих лет, невозмутимое и непроницаемое.

На противоположном берегу Темзы, в Главном управлении ветеринарной полиции в больнице Св. Фомы, инспектор Смайлс встаёт со стула и подходит к окну. То, что он пристально разглядывает, не находится за стеклом, то, на что он смотрит, — это похоже на давнюю привычку, — это его собственное лицо в оконном стекле.

В другом кабинете, гораздо большего размера, в Ветеринарной клинике Холланд-Парк, в Кенсингтоне, сидит Александр Боуэн с телефонной трубкой в руке и, как всегда, нервничает. Он набрал номер, но, как это часто бывает, никто не ответил. Там, куда он звонил, некому взять трубку, некому, кроме одонтолога-ветеринара Фиркина, который, не обращая внимания на телефонные звонки, бродит взад и вперёд по лабораториям и кабинетам. Он задержался в Институте надолго после окончания работы, но и этому нет никаких особых причин удивляться.

С этого расстояния, так близко, кажется, что Маделен и Эразм никогда не существовали.

Но если отступить немного назад — хотя бы чуточку — постепенно возникает совсем другая картина.

Адам Бёрден стал новым директором Нового Лондонского зоологического Риджентс-Парка. Его выбрали единодушно — ни одного голоса не было против. Его научная слава и его curriculum vitae безупречны, его поддерживают общество Андреа Бёрден и все общества охраны животных, его поддерживают инвесторы, к нему с одобрением относится Министерство сельского хозяйства, и его рекомендонало на эту должность Королевское зоологическое общество. Более того, из-за ужасного происшествия с его женой на его стороне самые горячие симпатии общественности и средств массовой информации. В конце июля — через неделю — он должен быть официально введён в должность.

Именно речь по случаю своего официального вступления в должность он сейчас и репетирует. Речь будет произнесена в новом актовом зале нового Зоологического парка, в присутствии представителей правительства и покровительницы Королевского зоологического общества, Её королевского высочества принцессы Анны и нескольких членов королевской семьи.

Речь будет посвящена Эразму.

Это будет одно из самых важных выступлений XX века в области зоологии. Совершенно неожиданное сообщение о том, что найдено новое, доселе неизвестное млекопитающее, — предположительно обладающая высокими умственными способностями человекообразная обезьяна. Речь будет сопровождаться показом слайдов, рисунков, результатов сканирования мозга, полным анатомическим описанием Эразма, физиохимическим анализом его пищи, испражнений и обмена веществ, кратким описанием модели его поведения и генетической документацией, разработанной лабораторией ДНК в Институте популяционной биологии. Эту последнюю документацию должен представить Александр Боуэн, и она ещё не поступила, и поэтому тот и звонит, и нервничает. Лаборатория ДНК юридически относится к Институту изучения поведения животных, где работает Фиркин, и именно поэтому Фиркин знает о запросе, и поэтому он бродит по лабораториям после закрытия.

Фиркин думает об обезьяне и о Маделен. С тех пор как они исчезли, он никак не мог выкинуть их из головы. Инспектор Смайлс тоже не мог, именно неуютное чувство при воспоминании о них, ощущение неразгаданной тайны заставляют инспектора подходить в своему собственному отражению.

Когда будут изложены данные, полученные эмпирическим путём, Адам и Андреа хотят, чтобы были даны особые свидетельские показания о том, как была поймана обезьяна, и давать их должен был тот, кто раньше назывался Балли, и чтобы он дал эти показания, ему вернули его судно и его свободу. С другой стороны, существуют другие показания, о том, что за человек на самом деле Балли и как же эта обезьяна всё-таки попала в Лондон, которые ни в коем случае не должны прозвучать, и есть человек, который поэтому ни за что не должен нигде появляться, и человек этот — Джонни, и чтобы он держался в стороне, ему были высказаны определённые угрозы и выдана некая сумма денег, которую он сейчас как раз и пропивает. Он пьёт уже семь недель, со времени исчезновения Маделен и Эразма, и если другим людям требуется до двадцати лет, чтобы совсем спиться, то у Джонни оказался особый талант к алкоголизму, и всё говорит о том, что в его случае процесс, похоже, пойдёт гораздо быстрее.

Речь Адама не просто исключительна в научном смысле, не только чрезвычайно важна для его жизни. Она имеет также решающее значение для Андреа Бёрден. Эта речь даст их предприятию его первые официальные полномочия. Станет ясно, что именно благодаря Новому зоологическому парку и его научным ресурсам новая обезьяна смогла быть обнаружена и описана.

Речь должна закончиться сообщением о том, что в Новом Лондонском зоологическом Риджентс-Парке будет создан большой, гигантский вольер для таких обезьян, как Эразм, — своего рода обезьяний остров. И уж совсем в завершение Адам собирается окрестить новую обезьяну не так, как это обычно принято, — не по имени того, кто её обнаружил, или по каким-то особенностям животного, или по названию того места, где его обнаружили. Она получит имя по названию того места, где она отныне будет выставлена, откуда происходят пионеры зоологии, которые извлекли её из убежища, и где находятся научные организации, впервые описавшие её. Эразм должен был получить имя Homina londiniensis.

Таким образом, если взглянуть с некоторого расстояния, то не возникает никаких сомнений в том, что на протяжении семи недель всё в жизни этих людей было связано с Эразмом и Маделен.

Или точнее — с тем, что они хотели о них помнить. И с тем, что у них хватало смелости помнить. Потому что были и другие обстоятельства, особенно связанные с тем моментом, когда обезьяна с Маделен прыгнула в воздух и исчезла, которые они пытаются забыть и которые, если они обнаружатся, разрушат то впечатление сенсационной достоверности, которое должна производить речь.

Женщина и обезьяна исчезли. Теперь самое главное — извлечь как можно больше из тех следов, которые они оставили.

Но Маделен с Эразмом не исчезли. Они ближе к Лондону, чем кто-либо может себе представить, они сидят на краю леса на холме Эджвар, к северо-западу от Лондона, и отсюда можно взглянуть на город другим — третьим способом. Если смотреть отсюда, то кажется, что его бетонный силуэт поднимается к небу куполом, похожим на череп злобного гнома, вылезающего из-под камня, под которым он пролежал две тысячи лет, чтобы поймать бабочку и оторвать ей крылья.

Они сидят на корточках, прижавшись друг к другу, на дереве, обезьяна голая, а на Маделен лишь тряпка на нижней части тела и тряпка — на верхней. На вид они как две находящиеся не на своём месте обезьяны — Маделен тоже похожа на обезьяну. Теперь Эразм редко носит её, она уже может передвигаться сама, в том числе и на высоте двадцати пяти метров над землёй, и, сидя сейчас на ветке, она сжимает её пальцами ног так, как прежде могла бы сжимать только руками. Лицо Эразма гладко выбрито — этого требует Маделен, она хочет видеть и трогать его кожу — а на его макушке растёт тонкий белый пушок. Голова Маделен похожа на его голову, её волосы стали светлыми от солнца и коротко пострижены, чтобы проще было доставать вшей, и пока она смотрит на город, она ловит одну вошь и давит её ногтями больших пальцев.

В воздухе чувствуется свежесть, и Маделен дрожит. Они кажутся такими хрупкими, сидя на ветке, она и Эразм, такими беспомощными. В эту июльскую ночь они похожи на самый слабый и самый невероятный hit squad, который когда-либо нападал на Лондон.

 

2

В Лондоне был ещё один человек, который вспоминал Маделен и Эразма и который, возможно, думал о них больше, чем кто-либо другой, и этим человеком была Сьюзен. Сегодня она впервые за семь недель не вспоминала о них. Она заставила себя выйти из той депрессии, которая навалилась на неё после их исчезновения, — устроив так, что её муж и дети на полтора часа ушли из квартиры. На это время она договорилась о встрече со своим любовником.

Сьюзен любила компактные любовные свидания. Они соответствовали лондонской жизни. Возбуждающе тревожным было сознание того, что при том, что вся инсценировка требовала тщательной подготовки, проведения и приведения в порядок — всё это с полной отдачей, — необходимо всё завершить, не оставив никаких следов, через девяносто минут.

Вот она разделась. Вот она встала под душ. Вот она включила горячую воду.

— Ты идёшь? — крикнула она.

В гостиной Донни Ла Брилло сорвал с себя пиджак, расстегнул свою белую рубашку, скинул её на пол и стал созерцать своё отражение в какой-то лакированной японской вещице.

Донни принадлежал к новому поколению боксёров — красивее, стройнее и умнее, чем Генри Купер мог представить себе в свои лучшие дни. После семнадцати побед в семнадцати профессиональных встречах в лёгком весе за Британский боксёрский совет он был похож на Божьего ангела, который никогда не надевал боксёрские перчатки.

Ему нравилась вся эта ситуация. В ней был стиль. Женщина была классная. Изящная квартира, расположенная в зелёном районе, была классной. Ему нравилась мысль о том, что он на чужом пастбище. Бык Ла Брилло в огороде другого мужчины.

Он огляделся по сторонам. Ему нравились экзотические антикварные вещи. Лаковые изделия. Голубые фарфоровые слоны в оконной нише. Огромная кукла на диване. Длинные маски на стене.

Его взгляд снова обратился к дивану. Пожалуй, там сидела не кукла. Это был мужчина. Плосколицый, завёрнутый в плед, словно потерпевший поражение боксёр-профессионал на вечеринке, где все вырядились в тоги.

— Какого чёрта? — произнёс Донни.

Эразм медленно встал. Этот мужчина был первым — за исключением Маделен — человеком, с которым ему приходилось разговаривать. Ему было чрезвычайно важно соблюсти все правила грамматики и этикета.

— Очень раз вас видеть, — произнёс он медленно и отчётливо, — Сейчас я вас провожу.

Ла Брилло уставился на обезьяну.

— У меня здесь встреча, — заявил он.

— Очень приятно слышать, — ответил Эразм.

С большой осторожностью он провёл боксёра через прихожую и открыл дверь.

— Большое спасибо, что зашли, — сказал он.

Ла Брилло чуть-чуть повернулся, слегка опустив правое плечо. Потом ударил Эразма в диафрагму, пониже грудной клетки на уровне солнечного сплетения, туда, где слой мышц обычно совсем небольшой.

Это было не похоже на удар по бетонной стене лишь потому, что в скрытом пледом торсе ощущалась некоторая поверхностная эластичность. Это было похоже на удар по обитой войлоком стене в палате психиатрической больницы.

Выпрямившись, Ла Брилло посмотрел на обезьяну. Он много раз побеждал, нокаутируя противника таким ударом. У обычного, нетренированного человека остановилось бы сердце, если бы ему нанесли такой удар.

Лицо Эразма было непроницаемо. Он мягко вытолкнул Ла Брилло из квартиры.

— Всего вам доброго, — произнёс он. — Заходите как-нибудь ещё.

Потом он закрыл дверь.

В поисках точки опоры Ла Брилло схватился за перила. Некоторое время он стоял без движения перед закрытой дверью. Потом повернулся и — голый по пояс — стал медленно спускаться по лестнице, удаляясь от места своей первого профессионального поражения.

Эразм и Маделен сели друг напротив друга в гостиной. Эразм поднял пиджак боксёра и надел его. Рукава были ему коротковаты. Из внутреннего кармана он достал солнечные очки и надел их на нос. Маделен потянулась за рукой Эразма, он подал её, без труда протянув через журнальный столик. Маделен положила его руку между ног, и на её глазах его лицо медленно стало менять цвет — из светло-жёлтого стало цвета какао. Он покраснел.

— Донни, — крикнула Сьюзен из ванной. — Похрюкай как свинка.

Дверь ванной открылась, и Сьюзен уставилась на них.

— Донни ушёл, — сказала Маделен. — Он соскучился по мамочке.

Больше пятнадцати лет назад Сьюзен начала экспериментировать с ртутью быстрых эротических импровизаций, и у неё развилась та способность перестраиваться, которой обладают эксперты по взрывчатым веществам. Не теряя внешне присутствия духа, она завернулась в большое банное полотенце, обняла Маделен, пожала руку Эразму и уселась на диван.

Но на самом деле ей было страшно.

Её пугала нищета. Ощущение того, что впервые за всю её жизнь перед ней сидят два человека, у которых нет ничего — даже одежды, чтобы прикрыть тело — и которые не имеют никаких перспектив в обществе.

— Мы… нас не было в городе, — сказала Маделен. — Мы ничего не знаем.

Любая внезапная катастрофа делит человечество на две группы: тех, кто паникует, и тех, кто сразу же начинает активно действовать, оставляя свой страх на потом. Во всех деталях и ничего не скрывая, Сьюзен стала рассказывать то, что знала: об Адаме, об Андреа Бёрден, о Новом Лондонском зоологическом Риджентс-Парке.

Рассказывая, она вдруг почувствовала какое-то тепло и взглянула в сторону батареи и в сторону камина, но дело было не в них. Излучение шло откуда-то с другой стороны столика, и через некоторое время она определила, что это такое. Это был жар влюблённости. Пространство между Маделен и обезьяной было раскалено добела, как будто они принесли с собой невидимую, переносную сауну, которая непрерывно топилась, обогревая окружающее пространство.

К этому теплу Сьюзен и придвинулась, и медленно, по мере распространения тепла, во время своего рассказа она начала понимать, что два неимущих создания, сидящие перед ней, возможно, всё-таки не безнадёжно потеряны.

Когда она закончила, все некоторое время молчали. Потом она задала свой первый вопрос.

— Не попробовать ли нам просто отправить вас отсюда? — спросила она, — Из страны?

Маделен покачала головой.

— Есть другие, — объяснила она, — обезьяны, такие же, как Эразм. Если мир узнает, что они существуют, то их начнут искать уже совсем иначе. Охотники за трофеями. Журналисты и фотографы. Международная зоологическая преступность. Полчища учёных. Уже одно такое знание, как у Адама, уничтожает сам предмет. Или же изменяет его.

Она встала.

— Джонни, — сказала она. — Тот, кто нас возил. Нам надо найти Джонни.

Сьюзен внимательно посмотрела на подругу. К упрямству парнокопытного животного, на которое она обратила внимание некоторое время назад, прибавилась теперь новая особенность — панорамный взгляд хищной птицы. Она взглянула на часы.

— Вам нужна одежда, — сказала она, — И деньги.

— Не будет ли это слишком, — спросила обезьяна, — если я попрошу разрешения принять горячую ванну? И разрешения воспользоваться бритвой?

Сьюзен выпустила их через заднюю дверь.

На Эразме были пляжные тапочки, мешковатые штаны от костюма для занятий карате и футболка, рукава которой были разрезаны — что, однако, было скрыто пиджаком Ла Брилло, — солнечные очки, фетровая шляпа, с разрезанными полями и тульёй.

Общее впечатление было не слишком гармоничным, но и не вызывало тревоги. На мгновение обезьяна задержалась на лестничной площадке, опираясь на суставы пальцев. Потом выпрямилась, нашла нужное положение и спустила на нос очки. Эразм вступил в мир людей.

Маделен и Сьюзен стояли друг перед другом. Маделен одолжила у Сьюзен сандалии, длинную юбку, блузку и джемпер. Она была такой, как и прежде, но одновременно совершенно незнакомым Сьюзен человеком — женщиной, владеющей частью сауны.

Сьюзен посмотрела в сторону Эразма. На его осторожные шаги, размеренные движения бёдер.

— Мы никогда ничего друг у друга не брали, — сказала она. — Но, может быть, когда-нибудь ты одолжишь мне его…

Это прозвучало как шутка, Маделен тоже улыбнулась и, наклонившись вперёд, поцеловала подругу в щёку.

Но это была не просто шуткой, и Маделен знала это, и поцелуй её не был просто лаской. В то мгновение, когда она наклонилась, она сознательно осторожно потёрлась своим виском о висок Сьюзен, и десяток головных вшей, десяток кровожадных, неистребимых anoplura, которых Маделен и Эразм заполучили от красных лемуров, и двадцать пять липких и цепких гнид перебрались с короткостриженого кустистого ландшафта Маделен на пышный, умеренный дождевой лес Сьюзен.

— Надо будет это обсудить, — сказала Маделен.

 

3

Ипподрому Кэмптон-Парк удавалось оставаться на одном и том же месте и сохранять тот же внешний вид на протяжении двадцати пяти лет, в то время как всё находящееся внутри него постепенно приходило в упадок. Лошади становились всё хуже, жокеи становились хуже, и зрители тоже. Но никто в это утро не катился по наклонной плоскости с большей скоростью, чем Джонни.

Те две тысячи фунтов и те угрозы, которые он во время своего непонятного освобождения получил от Андреа Бёрден, имели такой же эффект, как если бы она подарила ему пару позолоченных свинцовых башмаков и выбросила его в открытое море. Сейчас — по прошествии семи недель — он собирался устраиваться на дне на покой.

Рядом с ним стоял Самсон. Джонни смотрел на пса слезящимися, но ласковыми глазами. Шерсть его была густой и блестящей, когти коротко пострижены, глаза ясные, морда — прохладная. Он стоял так, как стоят только доберманы, словно они непрерывно позируют для календаря Клуба собаководов на следующий год. Когда Джонни — уже очень скоро — не станет, фургон должен быть продан, а вся сумма от продажи пойдёт на Самсона, чтобы ему хорошо жилось. В это мгновение собака сияла беспечным довольством и той отвагой, которых у самого Джонни никогда не было.

И вдруг наступила неожиданная перемена. Блестящая шерсть на спине Самсона встопорщилась, так что собака мгновенно стала похожа на жёсткую щётку. Уши её прижались к голове, а зубы обнажились. Потом собака опрокинулась на землю и, слабо заскулив, заболтала всеми четырьмя лапами в воздухе.

Джонни склонился над собакой. Самсон не был болен, у него не было судорог, и свалился он не от боли. Он лёг, изображая безоговорочное смирение.

Джонни огляделся по сторонам. Единственным живым существом поблизости был стоящий в нескольких метрах человек, который, облокотившись на ограждение, наблюдал за лошадьми.

— Как там? — спросил Джонни.

Мужчина медленно обернулся.

— Простите? — сказал он.

При звуке этого голоса Самсон окаменел.

— Кто выиграет? — спросил Джонни.

— Лошадь в красной попоне, — ответил человек. Джонни попытался сфокусироваться на лице стоящего перед ним человека. Кэмптон-Парк — место среди лондонских психов популярное. Лицо человека было широким и бесхитростным. Типичный псих. Но идиотам иногда везёт. Джонни подозвал букмекера и поставил свои последние сто фунтов на лошадь в красной попоне.

Уже несколько недель как Джонни продал свой бинокль, потому что всё равно уже не мог твёрдо держать его в руках. Теперь он следил за полем невооружённым глазом. Их с незнакомцем лошадь пришла первой, опередив на целый корпус фаворита.

Джонни получил выигрыш. Потом постарался сосредоточиться на незнакомце.

— Откуда ты это знал? — спросил он.

Мужчина снял тёмные очки.

— Я чувствовал… запах гормонов, — объяснил он. Что-то тревожное, беспокойное было в его лице.

Джонни повернулся и пошёл прочь.

Мужчина последовал за ним. Джонни ускорил шаг. Тот не отставал. Джонни остановился, резко обернулся и протянул ему половину купюр.

Человек покачал головой.

Волосы на голове Джонни встали дыбом. Он не вспоминал о дьяволе с самого детства. Теперь семь недель алкогольного отравления приглушили настоящее и воскресили его детство. Это дьявол явился, чтобы забрать его.

Он засунул всю пачку денег в карман мужчины. Тот шагнул к нему, и Джонни вдохнул отдающий палёной резиной запах пламени преисподней. Вокруг него обвилась рука, и его оторвали от земли. Джонни закрыл глаза.

— Возьми меня, — сказал он. — Но пощади собаку.

Та ночь два месяца назад, когда он приютил Эразма с Маделен в своём фургоне, была самой прекрасной в жизни Джонни. Из той грязи, которая многие годы наполняла его существование, он неожиданно вытащил мерцающий экзистенциальный подарок.

Он знал, что подаренное ему в ту ночь было слишком ярким, чтобы длиться долго, он смиренно снял это воспоминание с крючка и забросил подальше, без всяких надежд на его возвращение. Теперь ситуация повторялась, и ещё удивительнее, чем раньше. В его фургоне, вокруг стола, под которым дрожал Самсон, сидели Маделен и обезьяна — бок о бок с ним.

— Мы хотели спросить, не можем ли мы пожить здесь какое-то время, — сказала Маделен.

Чувствуя головокружение от счастья, Джонни потянулся к раковине, полной стаканов с опивками, намереваясь прибраться в связи с приходом гостей. Маделен накрыла его руку своей.

— Кроме того, мы подумали, не захочешь ли ты повозить нас, — продолжала она, — Но тебе придётся бросить пить.

Она посмотрела на Эразма.

— Нам надо поговорить с Боуэном, — сказала она. — Если он узнает нас, он позвонит в полицию. Как бы нам убрать его из больницы?

— Может быть, — произнёс Эразм, — я смогу.

Маделен сняла трубку со стоящего на столе телефона, набрала номер и протянула трубку Эразму. Только когда женский голос ответил: «Клиника Холланд-Парк» и Эразм, отняв трубку от уха, посмотрел за неё, чтобы понять, откуда это слышится голос, Маделен вспомнила, что это первый телефонный разговор в жизни обезьяны.

Она взялась за трубку и мягко, но решительно прижала её к уху обезьяны.

— Я был бы вам очень признателен, если бы имел возможность поговорить с доктором Александром Боуэном, — произнёс Эразм.

— Как мне представить вас?

— Если вас не затруднит, скажите ему, что речь идёт о большой обезьяне, которая пропала.

Ветеринару понадобилось пять секунд, чтобы освободиться от того, чем он был занят.

— Вы помните, — спросил Эразм, — того господина, в саду которого вы забрали большую обезьяну? Она вернулась. Обезьяна. Та самая.

Прошло несколько секунд, прежде чем врач смог ответить:

— В каком она состоянии?

Эразм взглянул на себя.

— В хорошем, — ответил он. — Как вы думаете, что нам делать?

— Оставайтесь на месте, — сказал врач. — Я сейчас приеду.

Связь разорвалась, и обезьяна непроизвольно отодвинула трубку, чтобы посмотреть, куда делся врач. Маделен взяла у него трубку и протянула ему шляпу и тёмные очки. Она погладила Джонни по щеке.

— Поехали, — сказала она.

Маделен и Эразм вышли из полумрака фургона на яркий солнечный свет Далиджа и, пройдя пятьдесят метров по дороге к дому, в саду которого два месяца назад Андреа Бёрден впервые увидела Эразма, позвонили в дверь. Открыла горничная.

— Моему дяде неожиданно стало плохо, — сказала Маделен, — можно к вам зайти?

Пол в холле был выстлан чёрными и белыми мраморными плитами, и повсюду стояла белая полированная мебель. Горничная принесла два стула.

— Я очень хочу пить, — сказал Эразм.

Он подбирал слова из своего постоянно растущего, но ещё небольшого словарного запаса.

— Ведро, — сказал он. — Будьте так добры, принесите, пожалуйста, ведро воды.

Человек, который вышел к ним, три месяца назад своей самоуверенностью напугал бы Маделен. Теперь она — со своей новой точки зрения на общество и его членов — классифицировала его как слоёный пирог: нижний слой состоял из раздражения тем, что ему помешали, потом шёл слой страха, что это переодетые воры, далее — слой неуверенности, возникающей при малой физической дистанции, а сверху глазированный слой светской любезности.

— Извините, пожалуйста, за вторжение, — сказала она. — Мы уже вызвали «скорую помощь». Она должна быть здесь с минуты на минуту.

Мужчина вздохнул с облегчением и подошёл к обезьяне.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Спасибо, хорошо, — ответил Эразм. — А вы?

Хотя и совсем некстати, но Маделен вдруг кое-что поняла о своём любимом существе. Что он совершенно — и физически, и психически — неспособен врать.

Мужчина хлопал глазами.

— Приятно слышать, что вам лучше, — сказал он.

— Приятно слышать, что вам приятно, — сказал Эразм.

Мужчина стоял и раскачивался взад и вперёд. Горничная принесла ведро воды. Эразм поднёс его ко рту и выпил литров десять.

Мужчина перестал качаться. Теперь он стоял совсем неподвижно, во все глаза разглядывая гостя.

Раздался звонок в дверь. Никто не пошевелился. Дверь открылась, и вошёл Александр Боуэн. В белом халате и с маленькой кожаной сумкой в руке.

После яркого солнечного света на улице он в полумраке холла смог разглядеть только хозяина дома и горничную.

— Где он? — спросил он.

Мужчина показал на Эразма. Врач подошёл поближе и остановился.

— Мы, — сказала Маделен из темноты, — очень рады снова вас видеть.

Они с Эразмом встали с двух сторон от врача и повели его к двери. Хозяин дома, под влиянием нахлынувшего deja-vu, сделал несколько неуверенных шагов им вслед.

В дверях обезьяна сняла свою фетровую шляпу и поклонилась горничной. Мужчина уставился на белую шерсть на черепе.

— Большое спасибо за приют и угощение, — поблагодарил он. — И вам, и вашему мужу.

 

4

Ветеринарная «скорая помощь» стояла в двадцати пяти метрах от фургона. Они забрались внутрь через заднюю дверь. На водительском сиденье, по другую сторону внутреннего стекла, сидели два санитара. Стекло отодвинула Маделен, но приказания отдавала Присцилла.

— Поверните, пожалуйста, за угол и остановитесь, — сказала она.

Врач не сводил глаз с Эразма.

— Значит, это правда, — произнёс он. — Он может говорить.

«Скорая помощь» повернула за угол и остановилась. Врач по-прежнему смотрел на Эразма.

— Вы крупно разбогатеете, — сказал он Маделен. — Надеюсь, что у него хороший импресарио. И хороший бухгалтер.

От возбуждения он захихикал.

— Его первая налоговая декларация, — сказал он. — Вот смеху-то будет. Закона о доходах обезьян нет.

Маделен просунула санитарам купюру.

— На сегодня вы свободны, — сказала она. — Возьмите такси и отправляйтесь домой. И купите по цветочку своим жёнам.

Два человека вышли из машины. Маделен задёрнула серые занавески на окнах. Она открыла кожаный чемоданчик врача. На голубом бархате лежал пневматический пистолет, шприц и две стеклянные ампулы, одна из них с зелёной, как весенняя листва, жидкостью.

— Пентобарбитал, — сказала Маделен. — Адам говорит, что он мгновенно действует на центральную нервную систему. Смерть наступает через две секунды.

В машине стало тихо.

— Я могу закричать и позвать на помощь, — заметил врач.

Маделен ничего не ответила.

— Вас, наверное, интересуют результаты. Из лаборатории ДНК. Института популяционной биологии. Это лучшее место. Именно они делали обратное скрещивание лошади Пржевальского. Секвенирование ДНК. Так это называется. Они кладут псевдогены рядом. После чего смотрят, сколько фенотипически нейтральных различий имеется. Различия представляют собой молекулярные часы. По ним определяют, насколько разошлись два вида. Как давно они разошлись. Именно таким способом они определили, на каком расстоянии мы от шимпанзе. Шесть миллионов лет. Плюс-минус миллион.

Он сделал тактическую паузу рыночного торговца.

— Что я получу за то, что рассказываю вам всё это? — спросил он.

Ответила ему обезьяна.

— Лучшее, что мы можем для вас сделать, — сказала она тихо, — это позволить вам жить дальше.

Маделен задумчиво отметила для себя это новое выражение свойственной её любовнику искренности. Обезьяна произнесла не угрозу, поскольку угроза — это часть игры, а обезьяне были чужды игры и ухищрения. Эразм сообщил беспощадную истину.

У ветеринара побелели губы. Он посмотрел на Маделен, на обезьяну и произвёл переоценку своего положения. После чего он сдался.

— Когда я увидел её — извините, вас — в первый раз, то подумал, что это новый вид шимпанзе, так мы все думали, и Бёрден, и его сестра. Новый сенсационный вид шимпанзе. Из умеренного климата. Это было отправной точкой. Это мы и сказали молекулярным таксономистам. Что это некое подобие шимпанзе. Мы, конечно же, не показывали им никаких снимков. Они получили только пробы ткани. Они сделали секвенирование тридцати тысяч генов. Это, должно быть, стоило мисс Бёрден целое состояние. Всё оказалось не так, как мы думали. Она — извините, вы — не были близки к шимпанзе. Она оказалась близкой, ужасно близкой — просто не отличить — к нам самим. Она — извините, вы — во всяком случае в генетическом отношении, едва ли являетесь обезьяной. Скорее человеком.

Маделен огляделась по сторонам. Она увидела серый свет над встроенными койками, кислородные баллоны, ящики с инструментами, пакеты и шланги для переливания крови. Она осмыслила то, что сказал врач, и посмотрела на самого врача, на тот триумф, с которым он рассматривал их. Она открыла рот, чтобы сказать что-нибудь злобное, но обезьяна остановила её.

— Мы вам очень признательны, — сказал Эразм медленно. — И мы позволим себе попросить вас ещё об одной маленькой услуге, а именно, отвезти нас к господину Балли.

— У меня нет с собой водительского удостоверения, — сказал врач, — Я не сидел за рулём уже десять лет. И я никогда прежде не слышал имени этого господина.

Маделен с Присциллой осторожно вынули из синего бархата зелёную ампулу.

— Вам всё-таки придётся это сделать, — сказала она. — Иначе я попрошу вас сожрать вот это.

 

5

Человек, который несколько месяцев назад называл себя Балли, на сегодняшний день чувствовал себя очень неплохо. После того как Управление лондонского порта выловило его из Темзы, после того как его личность была установлена и на три недели помещена в камеру одиночного заключения, его посетила Андреа Бёрден, он был освобождён, и ему вернули «Ковчег», действительная стоимость которого составляла полмиллиона фунтов, плюс на четверть миллиона ветеринарного медицинского оборудования. Через три дня, когда он, получив свидетельский иммунитет, даст свои показания, он отплывёт из Лондона по направлению к цели, которая впервые за много лет не будет в первую очередь экономической и которая наполняла его оптимизмом, которого он от себя не ожидал: Балли решил поймать ещё одну обезьяну, такую же, как та, которая от него сбежала. Не для того, чтобы продать, но чтобы ещё раз оказаться перед ней в узком кокпите, чтобы ещё раз встретиться с неким подобием Эразма.

Несколько месяцев он мысленно снова и снова возвращался к последним минутам, проведённым с обезьяной, и именно в эти воспоминания он сейчас и погрузился, прислонившись к тому самому гику, который когда-то сбил его за борт, в то время как одна из машин «скорой помощи» кенсигтонской клиники Холланд-Парк выехала на набережную и остановилась.

Из машины вышла женщина в голубом халате и направилась к «Ковчегу».

Не делая при этом никаких заметных движений, Балли засунул руку в люк и освободил замок, на котором крепился дробовик с укороченным до края ложа стволом. Конечно, в женщине не было ничего подозрительного, но Балли её не ждал, а ведь именно его постоянная готовность к неожиданностям сделала его королём среди отчаянных подданных международного королевства, живущего за счёт нарушения Вашингтонской конвенции.

— Господин Балли, — сказала женщина. — Доктор Боуэн ждёт в машине.

Балли любезно кивнул. Затем он спустился на причал и последовал за ней, опустив ружьё вниз, словно это был блестящий складной зонтик.

Мужчина в таком же голубом халате открыл заднюю дверь «скорой помощи». Посмотрев мимо него, в сторону водительского сиденья, Балли узнал Александра Боуэна. Он нагнул голову, чтобы забраться в машину.

— Извините, — сказал Эразм, показав на оружие. — Но не сочтите за труд, будьте любезны, оставьте это снаружи.

Балли посмотрел на Эразма. Он почувствовал опасность, но не мог определить, откуда она исходит.

Приветливо улыбаясь, он наклонился вперёд и прислонил дробовик к огнетушителям «скорой помощи». И следующим движением он ударил Эразма ногой.

Не многие могут похвастаться тем, что они в состоянии сбить с ног пришедшего в ярость детёныша носорога весом семьсот килограммов, но Балли мог. Он ударил в правое колено сбоку, нога подогнулась, и Эразм упал на колени, не издав ни звука.

Теперь Балли ударил обезьяну в голову.

Первый удар был точен, но сделан левой ногой, которая была слабым местом у Балли. Второй удар был нанесён правой, лучше его и представить себе было нельзя, и этот удар сбил бампер с кузова машины. Но его нога при этом не задела Эразма, потому что тот совершенно неожиданно, непостижимым для Балли образом, сместился на пятьдесят сантиметров.

Не сводя глаз с обезьяны, Балли подобрал свой обрез. Но воспользоваться им он не успел. Не успел даже взвести курок. В то мгновение, когда он выпрямлялся, Эразм ударил его.

Это был лёгкий удар ладонью, в человеческом исполнении он был бы небрежной оплеухой. Но этот удар был сделан не человеком. Словно пневматический молот поразил Балли, он произвёл хлопок, подобный пистолетному выстрелу, оторвав подошвы его ботинок от земли и отшвырнув его к двери «скорой помощи».

Мгновенно Балли потерял сознание, и без опоры он бы свалился на землю. Но обезьяна подхватила его. Её правая рука выдвинулась вперёд, поймала его под подбородок и удержала в вертикальном положении.

Рука обезьяны на горле перекрыла Балли воздух, и ощущение, что он задыхается, вернуло его в сознание. Он открыл глаза и посмотрел вдоль руки на склонённое к нему лицо обезьяны. Лицо приблизилось, в нескольких сантиметрах от артерии на шее Балли губы её раскрылись, обнажив зубы. Балли почувствовал дыхание обезьяны, тепло гортани и увидел блестящие, конические, шестисантиметровые клыки.

— Эразм! — крикнула Маделен.

Эразм разжал руку. Балли свалился на землю. Александр Боуэн прижался к приборной доске.

— Вы у меня ответите за это, — сказал он. — Вам придётся возместить мне все расходы. За злонамеренную порчу автомобиля и оборудования.

В машине «скорой помощи» Эразм положил Балли на койку. Маделен сняла телефонную трубку.

 

6

Спустя полчаса в заднюю дверь «скорой помощи» постучали. Эразм открыл, и появился Джонни, втащив за собой дрожащего Самсона. Бросив быстрый взгляд на Балли, Джонни уселся.

В следующие пятнадцать минут никто не произнёс ни слова. Потом в дверь снова постучали. Эразм впустил одонтолога-ветеринара доктора Фиркина. Через пять минут снова раздался стук.

— По правилам, — заметил доктор Боуэн, — здесь может находиться ограниченное количество пассажиров. Если придётся платить штраф…

Эразм открыл дверь. Снаружи стояла Сьюзен.

— Мне не с кем было оставить детей, — сказала она.

Пребывание в тесном помещении усиливает и обостряет все человеческие отношения. В машине «скорой помощи» теперь находилось десять индивидуумов: шесть взрослых, двое детей, собака и обезьяна. Они оказались здесь, потому что их заставили, или потому что Маделен назначила им свидание, или даже не зная почему. Теперь они смотрели на неё, чувствуя головокружение, словно пассажиры крохотного судёнышка, направляющегося неопределённым курсом в сторону открытого моря.

— Послезавтра, — сказала Маделен, — Адам станет директором Нового Лондонского зоологического парка. На церемонии он будет произносить речь, рассказывая всё, что знает об Эразме. Я была замужем за Адамом. Я знаю, что если пытаешься слишком быстро узнать слишком много, то уничтожаешь то, о чем хочешь что-нибудь узнать. Может быть, нам, собравшимся здесь, удастся переубедить Адама и он всё-таки ничего не скажет.

Она сказала это тихо, но они слушали её, они слышали каждое слово. Дети забыли про собаку, собака забыла про обезьяну, Балли забыл свои кровоподтёки, Джонни забыл свой абстинентный синдром.

— Я решила, что нам следует ему позвонить. Сейчас. И потом каждый из нас по отдельности скажет ему что-нибудь, всего несколько слов. Так что он поймёт, что мы вместе, что наше знание собрано вместе, и что если он будет продолжать, то пойдёт ко дну, его жизнь будет кончена.

Она подняла трубку.

В распоряжении секретарши Адама Бёрдена было два месяца, чтобы всё забыть и прийти в себя, но когда она узнала низкий, хриплый и настойчивый голос в телефонной трубке, то поняла, что хотя она уже и идёт на поправку, но до окончательного выздоровления ей ещё далеко.

— Его нет в городе, — сказала она. — Никто не знает, где он находится. Он уехал со своей сестрой.

Они готовятся к послезавтрашнему дню. Не знаю, чем могу помочь…

Маделен застыла, прижав трубку к уху. Она не попыталась привести какие-нибудь аргументы, она знала, что женщина говорит правду.

— А послезавтра — до того, как всё начнётся?

— Он приедет прямо туда. У входа будет контроль. И разослано двести именных приглашений. Но, может быть, после окончания…

Теперь в голосе секретарши были слёзы.

— После окончания, — сказала Маделен, — будет слишком поздно.

Она положила трубку.

Все смотрели на неё. Она почувствовала их неуверенность. Ей вдруг показалось безумием, что она могла возложить все свои надежды на такую команду, как эта. Дети, собаки, знахари, контрабандисты и алкоголики. Они были неудачниками, а самой большой неудачницей была она сама, она, собравшая вместе эти человеческие обломки. Она опустилась на стул.

Обезьяна положила руку ей на бедро. Сухую, тёплую и совершенно спокойную руку. И она успокоилась, и успокоились все. Спокойствие обезьяны овевало их, словно ласковый попутный ветерок, — время ожидания неожиданно оказалось полезным.

Первой заговорила Сьюзен.

— Боже! — воскликнула она, — Мы с Франком, конечно же, приглашены. У меня есть два приглашения. И мы могли бы достать ещё парочку.

Маделен уставилась на подругу.

— Ты пойдёшь вместо меня, — сказала Сьюзен. — И Джонни пойдёт. И этот господин, с ушибами. И когда Адам увидит тебя — я знаю его, я понимаю в мужчинах — Адам осторожный человек, если ему дать яблоко, он не откусит, пока не получит результаты лабораторного исследования. Когда он увидит тебя…

Все посмотрели на Маделен. Адам Бёрден всю свою жизнь был загадкой для своего окружения. Маделен была замужем за этой загадкой. Теперь они хотели, чтобы она её раскрыла.

Она смотрела прямо перед собой.

— Мне кажется, — сказала она, — что Адама никогда на самом деле не интересовали животные. Они были скорее… чем-то вроде оправдания для него. Когда он увидит там меня, Джонни и Балли, среди зрителей, он поймёт, что для него теперь речь может идти только о том, чтобы хотя бы удержаться на плаву.

Все сидели молча, слушая её благоговейно, словно команда корабля, выходящая из штилевой полосы. «Скорая помощь» начала испытывать килевую качку. Поднимался ветер.

Маделен проводила подругу и двух её детей к её машине.

— К чему же на самом деле стремился Адам, используя животных? — спросила Сьюзен.

— Иногда мне кажется, что ко мне.

— А сейчас?

Маделен посмотрела куда-то вдаль с тем выражением дорого оплаченной мудрости, которое появляется только у тех, кто поставил всю свою жизнь на другого человека и, всё потеряв, обнаружил, что даже по ту сторону полного банкротства существует жизнь.

— Для того, чтобы задать себе этот вопрос, он всегда будет слишком занят, — сказала она.

Сьюзен помогла детям забраться в машину.

— А если отец спросит их, где они были? — поинтересовалась Маделен.

Сьюзен выпрямилась и почесала голову. За последние сутки кожа на голове начала чесаться.

— Знаешь, — сказала она, — для того, чтобы задать этот вопрос, их отец всегда будет очень занят.

Эразм проводил Балли назад к судку, помог ему забраться в кокпит и сам залез вслед за ним.

— Когда, — спросила обезьяна, — господин Бёрден произносит речь?

— Послезавтра. В пятницу.

— Сколько раз надо лечь спать до пятницы?

— Два, — ответил Балли.

— А вы не знаете, где он будет выступать?

Балли старался не смотреть животному в глаза.

Он знал, что оно не будет попусту тратить время на иронию. Он просунул руку через люк, достал с полки под трапом телефонную книгу и, написав номер телефона и адрес Лондонского зоопарка на листке бумаги, сунул его обезьяне. Она не двинулась.

— А можно ли из этой книги узнать, где живут люди?

Балли кивнул.

— Не затруднит ли вас найти для меня одного человека?

Медленно и отчётливо он назвал Балли первое имя.

Только когда на листке было записано двенадцать адресов и телефонных номеров, примат взял его, не глядя, свернул и аккуратно положил в карман. Потом он поднялся. В руке он всё ещё держал обрез-дробовик. Теперь он поднял его на уровень глаз.

— Там, откуда я приехал, — сказал он, — обычно дарят друг другу подарок. Когда… понимают друг друга.

Эразм взял ружьё в обе руки. Мышцы у его запястий напряглись. С глухими звуками отлетающих болтов, ломающегося лакированного дерева и разрываемых скобок он согнул два коротких цилиндрических ствола к шейке приклада. Потом отложил сломанное оружие на сиденье.

— Я настоятельно прошу вас никому не рассказывать о том, что мы здесь были, — сказал он. — И прошу вас позаботиться, чтобы с миссис Бёрден ничего не случилось в пятницу. После того как мы два раза поспим.

Примат не нашёл в машине «скорой помощи» никого, кроме Александра Боуэна.

— Меня скоро хватятся, — сказал ветеринар. — Начнут искать.

Обезьяна села.

— Никто вас не хватится, — сказала она. — У вас нет друзей.

Неизменное en garde врача уступило место ошеломлённому взгляду. Гораздо сильнее любой угрозы на него подействовала провидческая откровенность обезьяны.

— Это правда, — сказал он. — Ни одного. Разве это не ужасно?

— Но у вас может появиться друг.

— Слишком поздно.

Обезьяна достала из кармана тот листок бумаги, который она взяла у Балли, открыла его и показала на нижнюю строчку.

— Вот это место, — сказала она. — Если вы отвезёте меня туда, в этой машине, до восхода солнца, после того как мы поспим два раза. Тогда у вас в будущем может появиться друг.

— Это будет незаконно. Вас разыскивают.

В глазах обезьяны засветился наглый и дерзкий огонёк, узнав который Маделен кивнула бы с пониманием.

— Здесь у вас, — сказала она, — ведь ничего не даётся совсем бесплатно.

Тут произошло удивительное событие. Лицо Александра Боуэна передёрнулось, что было похоже на начало пусть затруднённой и вымученной, но всё же в известном смысле искренней улыбки.

— Я вижу, — сказал он, — что вы уже всерьёз начинаете осваиваться в нашей жизни.

 

7

Полная луна всегда кружила Маделен голову. Раньше она могла вызвать у неё желание отправиться бродить неизвестно куда, или выпить литр спирта, или же спать с тремя любовниками за одну ночь. Теперь она делала её пронизывающе счастливой.

Она лежала на большой кровати в спальном отсеке фургона Джонни, и каждые пятнадцать минут лунный свет осторожно тормошил её, чтобы она могла убедиться, что Эразм лежит рядом с ней.

Когда она проснулась в десятый раз, его рядом не оказалось.

По другую сторону переборки, в кабине, она различала глубокое дыхание Джонни и Самсона. Даже собака не услышала, как он ушёл.

В последующие минуты у неё случился рецидив болезни — самое настоящее физически ощущаемое падение назад в ту неуверенность, о которой она стала забывать. Вернулись, одна за другой, те стороны её самой, которые, как ей уже начинало казаться в последние месяцы, остались для неё в прошлом: пожирающая ревность, одурманивающая злость, ожесточённая мстительность, пористая жалость к самой себе, кровоточащее тщеславие. Многочисленные маски, которые могло принимать её отвращение к самой себе, сошлись, словно на званый вечер, — чёрный полуночный праздник.

Когда все они собрались, Маделен произнесла перед ними речь, которая была очень короткой, но определённой.

— Он весит сто пятьдесят килограммов, — сказала она. — Я полагаю, что если он любит меня, он может смириться и с вами.

Говорила она беззвучно, закрыв глаза. Теперь она открыла их. Спальный отсек был пуст. Её гости исчезли. Через стеклянный люк внутрь лился голубой конус лунного света.

В луче света появилась тень Эразма.

Не было слышно никаких звуков, Маделен заметила лишь лёгкое движение матраса и одеяла. И он снова оказался рядом.

Она не открыла глаз. Она ничего не сказала. Она лишь протянула руку и запустила пальцы в густую шерсть. Внутри себя она впервые в жизни смирилась с тем фактом, что даже того, кого любишь, никогда не сможешь понять полностью.

 

8

Тех двухсот человек, которые в эту пятницу в конце июля собрались, чтобы торжественно открыть Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк и приветствовать нового директора парка, было явно недостаточно, чтобы заполнить актовый зал, но все они отбирались необычайно тщательно. Ни один из них не был приглашён сам по себе, в силу своих индивидуальных качеств. Они были приглашены, потому, что представляли сотни или тысячи других людей, или же потому, что контролировали обширный капитал, или сосредоточение политической и административной власти, или недвижимость, или науку, или потому, что являлись выразителями общественного мнения. И каждый из них символизировал важный аспект отношения общества к животным.

Присутствовали представители Лондонского городского управления, правительства, двенадцати крупнейших организаций по защите животных, Общества зоологических парков Великобритании, Общества зоологических парков Европы, Ассоциации парков-сафари, естественнонаучных факультетов британских университетов, инвесторов и спонсоров, Ветеринарной полиции, Британского туристического общества, Королевского института британских архитекторов, Британской ассоциации зоологических музеев, Ассоциации практикующих ветеринаров и Всемирного фонда охраны природы. Королевская семья была представлена принцессой Анной — покровительницей Королевского зоологического общества.

Двадцать два приглашённых журналиста и три выбранных для этой цели телевизионных канала должны были сообщать о событиях этого дня нации, и не только нации, но и всему Земному шару, поскольку в этот день радовался не только британский народ, но и вся мировая общественность.

Радовалась она, потому что торжественное открытие было трогательным выражением единения. Выражением того, что группа состоятельных людей, крупные собственники, государственный аппарат и население огромного города — посреди безжалостной во многих отношениях культуры — образумились и подарили миру, себе самим и диким животным убежище. В международном масштабе это было событием вдохновляющим, словно спортивные соревнования, но без присущей спорту националистической агрессии, и поэтому мир от островов Тристан-да-Кунья до Шпицбергена в этот день радовался, этого дня ждали, как карнавала в Рио, почти с таким же волнением, как 50-летия Победы или падения Берлинской стены.

И Лондон это понимал, понимал, что он один на сцене, и поэтому праздничное настроение было специально приглушено. Словно кокетливая маленькая манекенщица, которая знает, что её выступление — гвоздь программы, город шёл по подиуму перед мировой общественностью, скромно улыбаясь, одетый в красивый и вместе с тем скромный костюм спасения вымирающих видов животных.

Неистребимый оптимизм, витавший в воздухе, проник даже в те места, где живут ожиданием худшего, он добрался до самого Отряда особого назначения столичной полиции, который отвечал за охрану актового зала, и поэтому Маделен, Джонни и Балли без особых сложностей, показав те пригласительные билеты, которые достала Сьюзен, проскочили мимо двух первых контрольных пунктов в тех кордонах, которые полиция установила вокруг Риджентс-Парк, Примроуз-Хилл и Альберт-Террас.

Джонни и Балли впервые в жизни облачились во фраки. На вид и по собственным ощущениям они были словно два антарктических пингвина, которых отправили в ссылку в тропики, а день был как раз тропический. С безоблачного неба палило солнце, и рядом с двумя мужчинами Маделен в одолженном у Сьюзен платье напоминала амазонского длиннохвостого попугая, в ярком и блестящем оперении.

Перед самым входом в зал стояли два охранника и женщина, которая приветствовала гостей, на первый взгляд, чтобы сказать им «добро пожаловать», а на самом деле, чтобы провести опознание личности каждого из них.

Женщина эта была секретаршей Адама Бёрдена.

Узнав Присциллу, она застыла на месте.

— Он говорит, что вас не знает, — сказала она. — Я только что спрашивала его. Он никогда о вас не слышал.

— Все мужчины так говорят, когда погуляют на стороне, — заметила Маделен. — А что говорит ваш?

Секретарша стала пятиться назад.

— Я живу одна, — сказала она. — Уже несколько лет.

Она остановилась, собрав всё своё мужество.

— Вы больше не можете угрожать тем, что пойдёте к его жене, — сказала она.

Охранники приближались к ним. Маделен наклонилась вперёд.

— Посмотрите на меня, — сказала она.

Секретарша посмотрела на неё. Маделен сняла тёмные очки. Секретарша почувствовала, что от неё исходит волна тепла, иная, чем метеорологическая жара этого дня, — тепловой фронт с запахом горелого, словно из сауны.

— Нет никакой Присциллы, — сказала Маделен. — Никогда не было. Есть только я. Маделен Берден. Я должна быть там. Речь идёт о любви. Это видно по мне?

Охранники приближались. Балли и Джонни приросли к мраморному полу. Секретарша выпрямилась.

— Мы рады видеть вас здесь, — произнесла она. — Проходите, пожалуйста.

Охранники отошли, секретарша сделала шаг в сторону, стеклянные двери открылись. Путь был свободен.

В это же время на Олбани-стрит, в том месте, откуда видно Глостер-Гейт, стояла машина «скорой помощи» Ветеринарной клиники Холланд-Парк. За рулём, в голубом халате поверх своего фрака, сидел Александр Боуэн. В глубине машины, у койки, на коленях стоял Эразм, по-прежнему в футболке, пиджаке, брюках для карате и тёмных очках.

— Это кордон, — сказал врач. — Нам надо предъявить бумаги. А у вас ничего нет.

Голос его звучал глуховато, руки дрожали. Он чувствовал такой страх, которого не испытывал со времён своего государственного экзамена.

— Нельзя ли попросить вас включить свет на крыше, — сказала обезьяна. — Тот, который мигает и воет.

Врач включил мигалку и сирену.

— И будьте так добры, поезжайте быстрее.

С включённой мигалкой и вопящей сиреной «скорая помощь» вырулила на проезжую часть, направляясь к въезду в Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк.

Охранник вышел на середину дороги и подал знак, приказывающий им остановиться.

— Я потеряю всё, — сказал врач.

Эразм снял тёмные очки. Голос его при полном спокойствии звучал почти пассивно.

— Вы везёте больную обезьяну, — сказал он.

Боуэн открыл окно машины.

— Ветеринарная «скорая помощь», — объяснил он. — Обезьяна. Она умирает.

Охранник засунул голову в окно и посмотрел в глубь машины. Боуэн закрыл глаза. Поскольку было по-прежнему тихо, он снова их открыл и посмотрел в зеркало.

На койке под белой простынёй лежал Эразм, закрыв кислородной маской своё выбритое лицо.

Охранник отступил назад.

— Вас будет сопровождать мотоциклист, — сказал он. — Надеюсь, вы успеете.

В сопровождении охранника на мотоцикле «скорая помощь» проехала следующий кордон, внутрь внешнего круга.

— Вы начинаете кое-что понимать, — сказал Боуэн. — С честностью далеко не уедешь.

Он сделал мотоциклисту знак, что тот может оставить их, и медленно поехал вдоль актового зала. Двери были закрыты. Снаружи стояла секретарша Адама, два охранника и несколько полицейских в парадной форме.

Завернув за угол, Боуэн остановился. Когда он открыл заднюю дверь, Эразм спустился на тротуар в голубом халате, зелёном операционном фартуке и операционной шапочке. В руке он держал огнетушитель, по карманам рассовал целый ассортимент блестящих инструментов.

— Я оделся как врач, — объяснил он.

Александр Боуэн забрал у обезьяны огнетушитель, снял с неё передник и убрал инструменты.

— Если хочешь сойти за специалиста в области естественных наук, — сказал он, — то необходимо добиться гармонического сочетания: использовать всё имеющиеся в твоём распоряжении средства, и при этом никому не должно быть видно, что всё делается специально.

Он снял операционную шапочку с черепа обезьяны.

— Теперь вы похожи на врача-консультанта, — сказал он. — Больше, чем большинство врачей-консультантов.

Эразм взял его руку.

— Я хочу поблагодарить вас за то, что вы сделали в этот раз, — сказала обезьяна. — На тот случай, если другого не будет. Вы создали основу для появления друга.

Эразм уже уходил, когда Боуэн остановил его.

— Анализ ДНК, — сказал он. — Там было ещё кое-что.

Врач мял операционную шапочку в руках.

— Я не хотел говорить это жене Бёрдена — извините: прежней жене. Я знаю, что бы она сказала. Что наука снова произвела экскременты. И думает, что это священная жемчужина. Но я скажу это вам. Видите ли, очень трудно увидеть разницу между мозгом крупной обезьяны и нашим. Мозг шимпанзе похож на наш до неузнаваемости. При прочих равных можно сказать, что чем больше в нём извилин, чем больше neocortex, тем умнее животное. Ваш мозг, я это сразу понял, когда миссис Бёрден, извините, ваша подруга, показала мне снимки. Это мозг с самым большим количеством извилин из тех, что я когда-либо видел. С самой большой лобной долей большого мозга. Самый большой объём. У нас не было возможности поговорить о вашем образе жизни. И скорее всего, такой случай и не представится. Но тем не менее я хочу рассказать вам, что вы… то есть ваши предки, ваш вид, после того как вы отделились от нас, миллион лет назад, у озера Туркана, пошли на север. И потом вы нас перегнали. Мы полностью ошибались. Бёрден, его сестра и я. Мы думали, что получим сведения об одном из тех hominider, который предшествовал человеку. Но вы не то, что предшествовало. Вы, вероятно, то, что появилось потом.

 

9

Адам Бёрден в этот день тоже не был самим собой. Вместо этого он представлял собой картину исторического соглашения между общественностью, королевской семьёй, миром зоологии и инвесторами, которое сделало возможным появление Нового зоологического парка. Он воскрешал миф о том, что исключительный человек пользуется исключительным успехом. А на своём теле — после того как его жена была украдена и, очевидно, убита безумной обезьяной — он носил стигматы самоотверженного учёного, носил со смирением, как Ливингстон свою малярию у реки Луалабы, как Дарвин своё пошатнувшееся здоровье после плавания вокруг света.

Ситуация может сделать человека крупнее, чем он есть на самом деле, и Адам вырос, Маделен поняла это в то мгновение, когда он взошёл на подиум. Теперь он был не просто поразительно красивым мужчиной. Ответственность придала ему харизму.

Когда он подошёл к кафедре и посмотрел в зал, на обращённые к нему лица и на объективы камер и телевизионных мониторов, за которыми находились миллионы зрителей, он вырос ещё больше. В это мгновение он заметил Маделен.

Он побледнел, словно у него случилась внезапная кровопотеря, и наверняка бы упал, если бы рука одного человека не ухватила его за руку и не поддержала его — Андреа Бёрден стояла рядом с ним. Протянув другую руку вперёд, она отключила панель микрофонов. Они с Адамом по-прежнему были на виду. Но теперь их никто не мог услышать.

— Это Маделен, — сказал Адам. — И Балли. И шофёр.

— Муравьи, — сказала Андреа Бёрден. — Упрямые. Но всё равно только муравьи.

— Пресса?

В этих экстремальных условиях полководческая натура Андреа Бёрден развернулась, словно цветок лотоса. Она не спешила, она совсем не спешила. Словно тренер, который — подобно матери новорождённого младенца — возится со своей уже получившей роковой удар звездой-тяжеловесом, призывая его тем самым вступить в последний, выигрышный раунд, она ласкала мускулистую спину Адама и шептала ему на ухо успокаивающие, неторопливые и отчётливые слова.

— Мы в Англии, — прошептала она. — Им ни за что не удастся поговорить с журналистами. А если и удастся, то Тоби позаботится о том, чтобы это не было напечатано. Тоби может предотвратить известие о конце света. Если будет сочтено, что это угрожает национальной безопасности.

Адам на мгновение закрыл глаза. Потом он оставил все свои опасения и отказался от своей воли, оперевшись наконец-то о плечо, на которое мог положиться.

Он включил микрофоны.

— Ваше королевское высочество, — сказал он, — дамы и господа, уважаемые гости. Природа неисчерпаема.

Находящиеся в зале зрители заметили его колебания и затаили дыхание. При его первых словах все вздохнули с облегчением. Когда Адам услышал свой собственный голос, он распрямился, светясь зоологическим star quality. Репетиции перед зеркалом пошли ему на пользу, все подготовленные слова и продуманные заранее движения открылись перед ним, словно автомагистраль. Он поднял взгляд и нажал на педаль газа.

— Разрешите мне объявить Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк — самый крупный, самый современный из расположенных в крупных городах мира парков — открытым.

Стены и крыша зала были стеклянными, покрытыми сетью жалюзи из нержавеющей стали. До этого момента жалюзи были закрыты, теперь они медленно открылись. За спиной Адама, за задней стеной зала, показался Зоологический парк — его территория, его джунгли, его саванна, его озёра и скалы.

— Соглашение, — продолжал Адам. — Договор между технологической цивилизацией и природой. Доказательство возможности мирного сосуществования животных и людей. Техническое чудо. Но всё-таки это покажется незначительным по сравнению с тем, что я сейчас имею честь продемонстрировать вам.

Проекция слайда размером восемь на четыре метра появилась на экране слева от Адама. Фотография Эразма, сделанная в зимнем саду Момбаса-Мэнор, с растениями на заднем плане, освещённая, словно это раннее утро над дождевым лесом.

— Сегодня передо мной стоит волнующая задача представить вам новые сведения о важнейшей зоологической находке нашего столетия, возможно, вообще самой важной на протяжении всей истории. До сих пор не известное млекопитающее. Находящееся к нам ближе, чем шимпанзе. Обладающая высоким интеллектом человекообразная обезьяна.

Адам задумал свою речь как эмоциональную экскурсию. После создания напряжения во вступительной части и промежуточной кульминации с показом изображения Эразма он в нескольких выражениях расскажет, что демонстрирует он картинку, а не само животное, поскольку животное украло его жену. После этого он собирался перейти к краткому изложению научной документации.

Но дальше вступления он так и не продвинулся. Открыв рот и взмахнув руками, он заметил нарастание волнения в зале, волнения, которое было направлено мимо него и было обращено на нечто, находящееся позади него. Он обернулся.

За актовым залом находилось здание, которое походило на большую оранжерею, но которое было той видимой отсюда частью огромного сооружения, в котором должны были поместить Homina londiniensis. На крыше этого здания стояла фигура в голубом халате. В то мгновение, когда Адам обернулся, фигура эта сделала шаг назад, слегка разбежалась и прыгнула.

Это был фантастический прыжок. С сильным рывком акробата, парением человека на пушечном ядре и самоубийственной траекторией — прямо к стеклянной стене актового зала.

Приземление было лёгким, словно муха села на кусок сахара. На мгновение мужчина — теперь было видно, что это мужчина — повис на стальных ламелях. Потом он вскарабкался наверх — словно спринтер по гладкой дорожке — на край крыши, где было открыто несколько окон.

Чтобы подчеркнуть присущую этому зданию лёгкость, несущая конструкция потолка была оставлена открытой — шестиугольная система стальных труб, как рудименты пчелиных сот. Вдоль этих труб и скользил голубой человек, пока не добрался до одной из цепей, к которой крепились световые модули. Он соскользнул по цепи к лампе, а оттуда прыгнул вниз, приземлившись рядом с кафедрой.

В зале присутствовало пятнадцать вооружённых охранников, и каждый из них мог с лёгкостью застрелить незнакомца. Но никто этого не сделал. В окружающей обстановке невозможно было воспринять этого человека как угрозу. Адам — человек, стоящий за кафедрой, излучал самоуверенность, гости излучали самоуверенность, и журналисты тоже, охранники, всё здание, весь Зоологический парк был словно бурный, но совершенно безопасный флирт с природой и её первобытностью, флирт, который можно себе позволить, потому что всё находится под контролем.

Адам сделал шаг назад. Голубой человек взобрался на кафедру. Он выпрямился и мгновение стоял неподвижно, глядя на собравшихся. Потом, взявшись за полы своего халата, стащил его и снял свои белые брюки. Человекообразное существо Эразм стоял теперь у всех на виду — голый, покрытый шерстью, на коротких ногах, громадный — перед всей мировой общественностью.

До этой минуты зал был удивлён и озадачен. Теперь он всё понял. То, что все видели, было инсценировкой. Это было частью речи Адама. Это был пример фантастической дрессировки животных, о которой все слышали и которую видели в Лондонском зоопарке и зоопарке Глазго. Это было подготовленное выступление сенсационной обезьяны. Не просто найденной и пойманной английскими учёными. Но уже укрощённой, приручённой и выдрессированной.

Грянули аплодисменты, бурные аплодисменты, охранники хлопали, журналисты хлопали, не было конца аплодисментам. Стихли они лишь тогда, когда обезьяна подняла микрофон.

— Мы пришли, чтобы попрощаться, — сказала она.

Зрители в зале не просто затихли. Они стали словно неживые. Их благополучие и их представления о мире основывались на убеждении, что ужасы этого мира можно определить, локализовать и ограничить. Но стоящее перед ними животное говорило на идеальном, мрачном английском языке, и при помощи этого языка оно вдруг приблизилось к ним вплотную — словно безработица, словно угроза войны, словно СПИД, словно загрязнение окружающей среды.

— Там, откуда мы происходим, — продолжал Эразм, — мы обычно говорим, что если человек лежит, надо протянуть ему руку. Если человек откажется от неё, надо протянуть ему обе руки. Если человек и от них откажется, надо всё-таки поднять его. Но если он всё равно отворачивается от тебя, то пусть падает. Надеюсь, что не обижу никого, если скажу, что вы лежите — вы всё лежите. И мы решили попробовать. Но ничего не получилось. Мы ошиблись.

Зрителям теперь стало холодно, несмотря на дневную жару, им стало холодно в их фраках и накидках, за украшениями и медалями, камерами и оружием.

— Мы пытались, во многих странах мы пытались одновременно, и моя попытка стала последней.

Эразм повернулся, повернулся медленно, как манекенщик на показе мод. Зрителям стали хорошо видны шрамы после операции, укусы, ещё не заживший ожог и множество выбритых участков, где Адам прикреплял свои электроды.

— Я пытался приспособиться, — сказал примат, — мы все пытались. Но ничего из этого не вышло. Тогда мы решили, что ещё не пришло время. Большего мы сделать не можем. На этот раз. Это слишком… сложно. Теперь мы отправляемся домой.

В зале началось какое-то движение. На подиум вышел декан Лондонского университета. Известный человек, который так и не смог стать ректором из-за своей критики учёных-естественников за их неприятие мысли о глобальной ответственности. Он встал рядом с кафедрой и минуту стоял без движения, совсем тихо — высокий седобородый человек. Потом он сунул руку за отворот фрака, взялся за манишку, дёрнул её и стащил с себя. Под манишкой грудь была волосатой, но не такой, как у человека, — шерсть была белёсой, волнистой и длинной, словно алонжевый парик. Он стащил с себя фрак, расстегнул брюки и сделал шаг вперёд. Теперь он стоял голым рядом с кафедрой, в одних огромных лаковых ботинках. Обезьяна — такое же существо, как и Эразм, — только больше, старше, с серебристо-седой шерстью.

Рядом с ним оказалась женщина — видная женщина и известная, заместитель председателя Королевского зоологического общества, часто появляющаяся на публике, защитница прав животных, интеллектуалка, сторонница полного прекращения опытов над животными, тот человек, который сыграл самую большую роль в том, чтобы пятьдесят две нации присоединились к «The Great Ape Project», который гарантировал человекоподобным обезьянам земли тот же юридический, экономический, этический и социальный статус, какой имеют умственно отсталые люди. Как и декан, она мгновение стояла без движения.

Из зала раздался крик — душераздирающий, умоляющий. Это был крик её мужа, как безумный он пытался пробиться сквозь зрителей, чтобы предотвратить то, что должно было сейчас случиться. Но ему не удалось: люди словно примёрзли к своему месту, они стояли, как ледяные глыбы, загораживая ему дорогу.

Женщина сняла через голову платье и отбросила его в сторону. Лицо её было гладко выбрито, но на теле была длинная шерсть, она стояла голой, на ней остались только трусы, большие, словно сшитые из паруса.

Двое чиновников из Министерства сельского хозяйства прошли через зал к сцене. Из двухсот почётных гостей их мало кто знал, но в министерстве и правительстве они заработали себе плохую репутацию, были замечены, давным-давно изолированы и политически обезврежены за свои постоянные, упрямые, хоть и мягкие попытки привлечь внимание к тому, что вопрос о выживании диких животных никоим образом нельзя отделять от вопроса о ненасытном материальном потреблении богатых стран. За ними последовал полицейский, двое сотрудников зоопарка и телевизионный режиссёр — люди, которых двести присутствующих в зале гостей до этого мгновения не знали, но которые ежедневно внушали окружавшим их коллегам страх, одновременно притягивая к себе своей радикальной, искренней честностью, неагрессивно, но постоянно напоминавшей им о какой-нибудь несправедливости окружающего мира. Люди расступились, и маленькая процессия взошла на сцену и, сняв свои костюмы, фраки, формы, оружие и карточки аккредитации, отложила всё это в сторону.

Позднее, когда заслушивались показания свидетелей, ни один из зрителей не был в состоянии вспомнить, сколько обезьян в конце концов оказалось на подиуме. Но все подтверждали, что подиум был заполнен и что их должно было быть от ста до двухсот.

На самом деле их было двенадцать. Они стояли совсем тихо, и тем не менее они подняли бурю, которая пронеслась сквозь головы гостей, бурю беспорядочных изображений львов, доисторических ящеров, змей, драконов, взбесившихся собак, крокодилов и сумасшедших мандрилов — вся зоологическая комната ужасов их детства.

Эразм поднял микрофон.

— Когда мы покинем вас, — сказал он, — вы нас забудете. Пока мы не вернёмся снова. Мы просим вас до того времени запомнить только одну вещь. Это о том, как трудно узнать, где в каждом из нас заканчивается то, что вы называете человеком, и начинается то, что вы называете животным.

Он спрыгнул с кафедры, и какое-то мгновение двенадцать обезьян стояли рядом друг с другом. Потом они медленно пошли к лестнице, ведущей со сцены… Потом исчезли.

В течение минуты зал оставался неподвижным, окаменев от ужаса и от неясного воспоминания о словах обезьяны. Потом люди начали оживать, и первые признаки их жизни были иррациональны, бездумны и поэтому совершенно искренни. Их охватила печаль. Они поняли, что покинуты, что-то важное оставило их, какая-то огромная сила лишила их своего покровительства. Они начали как-то беспорядочно двигаться, словно совсем маленькие дети, потерявшие родителей, они натыкались друг на друга, и лишь постепенно, через несколько минут, подавленность сменилась бешенством — мстительностью ребёнка по отношению к предавшим его взрослым. Они начали кричать, они кричали, кричали как животные, кто-то вытащил оружие, некоторые бросились в погоню, они выломали двери в находящиеся за сценой уборные, визжа, они мчались по коридорам и туалетам, носились вверх и вниз по лестницам — но обезьяны исчезли.

И тогда, посреди полного ненависти отчаяния, пришла в действие рефлекторная дисциплина продолговатого мозга. Какой-то человек заговорил со сцены — началась эвакуация.

Они покидали зал рядами, в полной апатии — как стадо животных. Они несли на себе печать того, что случилось, они были потрясены, больны от беспокойства за будущее, не чувствуя уверенности в том, что мир, к которому они возвращаются, по-прежнему существует.

 

10

Ещё до того как последний гость покинул зал, по всей Британии, от Джерси до Гебрид, вспыхнула лихорадочная активность, продолжавшаяся около двух часов. Потом нация застыла и всякая деятельность прекратилась.

Первая отчаянная суета началась, когда все, каждый человек, в деревнях и крупных городах, при первых, ещё не очень определённых прямых трансляциях и первых тревожных слухах, побросали всё, чем они в тот момент занимались, и поспешили домой. Они впадали в панику, они метались, они давили друг друга, воровали друг у друга машины, захватывали автобусы, заставляя их шофёров выполнять роль таксистов, все хотели попасть домой, как можно быстрее, чего бы это ни стоило, чтобы удостовериться, что у них по-прежнему есть мужья, жёны, дети или, может быть, они на самом деле обезьяны и сейчас уезжают из страны.

Добравшись до дома, они запирали двери, задёргивали занавески, закрывали ставни, опускали жалюзи и включали телевизор.

На экране было лишь лаконичное сообщение о том, что все передачи временно прерваны.

Даже канал Би-Би-Си, который всегда гордился тем, что ни при каких обстоятельствах не прекращает свои передачи, который даже в случае новой мировой войны считал бы для себя делом чести, чтобы последним оставшимся на Земном шаре человеком оказался репортёр их канала, передающий в пустое пространство объективное и чётко сформулированное сообщение о Сумерках богов, — даже канал Би-Би-Си не работал. Когда на работу явились срочно вызванные сотрудники «Newsnight Desk», они посмотрели друг на друга и поняли, что каждый из них — или все остальные — могут оказаться обезьянами и неуверенность их столь велика, что любое действие может оказаться ошибкой, и тогда уж лучше вообще ничего не делать, и посему они, что-то невнятно бормоча, отвернулись друг от друга и разошлись по домам.

В восемь часов вечера исчезло и сообщение о том, что передачи прерваны, и экраны погасли — из-за нехватки персонала были отключены снабжающие Лондон электростанции, они отключались одна за другой: Дангенесс А и В, Франко-британская электроцентраль, Баркинг в графстве Эссекс, тепловые станции в Кингснорт и Тилбери, и тогда, словно страдая от кислородного голодания, город впал в кому.

По мере того как садилось солнце, Лондон погружался во тьму. Остановился последний транспорт, все магазины были закрыты, улицы опустели и стали черны, хоть глаз выколи, — такого не было со времён военных затемнений. Любая заметная человеческая деятельность приостановилась, замерла даже преступность, парализованная страхом большим, чем алчность. Даже убийцам, спекулянтам театральными билетами, насильникам, торговцам наркотиками, мошенникам и организованной проституции необходима уверенность в том, что твой напарник, твой охранник, твой сутенёр, твой букмекер, да даже и твой палач или твоя жертва — люди, а не животные.

В четырёх миллионах домов семь миллионов лондонцев переживали психический кризис самоидентификации. Они были отрезаны от информации о судьбе остальной страны, Европы, о судьбе всего оставшегося мира. Они сомневались в своём собственном правительстве, своём собственном обществе. Они не могли быть уверены в подлинности своих начальников или своих друзей. Они испуганно смотрели друг на друга, пытались вспомнить, как выглядят их дети и супруги без одежды, размышляли о том, когда они впервые встретили свою жену, как безумные размышляли о том, может ли она оказаться обезьяной или дочерью обезьяны. Они смотрели на свет керосиновых ламп или свечей и думали о самом надёжном и блестящем, что знали, — о Королевской семье. Они не смели в мыслях даже приблизиться к ужасной возможности, но и исключить её полностью они не могли. Оглядываясь назад на вереницу лет, смены монархов и скандалы, связанные с престолонаследием, они осознавали, что не могут с уверенностью заявить, что их королева не является обезьяной.

 

11

Лучи света прочёсывали ночь — одинокий автомобиль медленно ехал по Лондону, мимо забаррикадированных витрин магазинов, через погасшие перекрёстки, объезжая брошенные посреди дороги машины.

На переднем сиденье между Джонни и Балли сидела Маделен. Бледная, сосредоточенная, она указывала им путь в городе, который едва узнавала, через кварталы, которые никогда не видела в трезвом состоянии и где ей никогда прежде не случалось быть ответственной за то, чтобы найти нужное место.

И всё-таки она нашла то, что искала, — со слепой уверенностью почтового голубя. Когда она сделала знак остановиться посреди Мэйфэйр, Балли и Джонни давно потеряли ориентацию. Они уже долгое время хныкали, не зная, куда деваться от страха перед непривычной темнотой и запустением за окнами автомобиля, с одной стороны, и страхом перед отчаянием сидящей между ними женщины, с другой.

Маделен взяла их за руку, словно детей, и повела через дорогу, через калитку, вверх по лестнице, а потом — через ряд тёмных комнат, которые, казалось, словно верша для ловли омаров, вели их вперёд, закрываясь за ними.

Наконец они оказались перед дверью. Маделен нажала на ручку, за дверью была ещё одна дверь, за нею солнце не зашло, а, раскалившись добела, горело в сосуде из нержавеющей стали, рядом с электрической машиной для уничтожения документов и штабелем канистр с керосином.

Ослеплённые, они остановились в дверях.

— Заходите на чашечку чая, — сказала Акдреа Бёрден.

Она стояла рядом с огнём, держа в руках охапку бумаг в жёлтых папках. Она бросила всё, что было у неё в руках, в стальной чан. Документы приземлились, как кирпичи, и вспыхнули, как бензин. Даже у самой двери чувствовался жар от костра.

— Головоломки, — сказала Андреа Бёрден, — я их очень любила в детстве. «Восход солнца над саванной Серенгети». Семь тысяч деталей. Другие дети даже браться не хотели. Но стоило только начать, невозможно было остановиться. Наконец, когда не хватало десятка деталей, всегда с изображением неба — там ведь было три тысячи деталей с голубым небом, практически одинаковых, — в тебя словно бес вселялся. Мать рассказывала мне, что в войну, во время бомбёжек, некоторые люди гибли, потому что хотели увидеть эту последнюю часть неба. Они не обращали внимания на воздушную тревогу. С того момента, когда я увидела тебя в первый раз, я предполагала, что ты можешь оказаться таким человеком.

— Где Эразм? — спросила Маделен.

— Обезьяна? Она, должно быть, возвращается назад.

— Куда назад?

— А разве он тебе не рассказал этого? В лес. Вокруг Балтийского моря. Финские и шведские леса. Этот — Эразм — был пойман на датском острове, который находится восточнее всех, скалистый остров, как же он называется?

— У них должно было быть место для встречи здесь, — сказала Маделен. — Может быть, они всё ещё там. Может быть, они ещё не успели покинуть Лондон. Я думала, что ты знаешь, где это место.

— Это так важно? Ты знаешь, что тут у нас происходит?

— Она любит его.

За комнатой была ещё одна. В открытых дверях стоял Адам с грудой скоросшивателей.

Впервые за долгое время, может быть, впервые за всё время, Маделен ясно увидела того человека, за которым она была замужем. Она поняла, что любила его за ту беззащитную ранимость, которой он в это мгновение светился и которая в следующее мгновение погасла, уступив место тщательно культивируемому равнодушию, послужившему причиной того, что её любовь не смогла длиться вечно.

— В обществе полный бардак, — сообщила Андреа Бёрден. — Я разговаривала с Тоби. Правительство завтра уходит в отставку. Ходят слухи, что половина министров — обезьяны. Будет создана комиссия по расследованию. Положим, что обезьян была всего тысяча. На самых высоких постах. Ведь их интеллект вне всяких сомнений. Необходимо расчистить тот хаос, который после них останется. Необходимо принять меры предосторожности, чтобы они не вернулись. Чтобы ни одной обезьяны не осталось. Мне предложили должность секретаря комиссии. Адам станет научным консультантом. Комиссия будет обладать законодательной властью. Будет правительством ad hoc. Нас ждут катастрофические перемены. Тысяча — это заниженная цифра. Мы с Адамом предполагаем, что, скорее всего, их было десять тысяч. Сто тысяч — не исключено. И это только в Британии. Подумай об остальной Европе! О Новом Свете! Мы ничего не знаем об их способности к размножению, но подумай, не было ли, в глобальном масштабе, не было ли…

— Двенадцать. Представьте себе — их было всего двенадцать.

Все находящиеся в комнате повернули голову. Одно из высоко расположенных окон было открыто. На подоконнике сидел Эразм. Количественные числительные были ему ещё внове. Чтобы быть уверенным в том, что его поняли правильно, он показал на пальцах сначала десять, а потом два.

Андреа Бёрден пристально смотрела не на саму обезьяну. Она смотрела на числа, которые показывали её руки.

— Это невозможно! — воскликнула она.

«Десять», повторяли руки обезьяны, «десять и два». Нечеловеческим усилием Андреа Бёрден пересмотрела свою стратегию.

— Никто этого не знает, — сказала она. — Все по-прежнему в страшной растерянности. А другие страны? Дания? Скандинавия? Германия?

Обезьяна не отвечала. Лицо её было бесстрастным.

Наступила тишина. Никто не произносил ни звука, и тем не менее каждый из присутствующих сквозь шипение огня слышал нечто — некий скорее мысленный, чем физический звук: звук разрушения тайных и грандиозных планов.

Андреа Бёрден засмеялась. Безумный смех, несмотря на пережитый шок, несмотря на глубоко кризисный характер ситуации; она смеялась, и смех её оказался заразительным, распространяясь, как инфекция дыхательных путей. Балли начал смеяться, Джонни смеялся, Адам улыбнулся, беспокойно, но всё-таки улыбнулся, и, наконец, дрогнуло лицо обезьяны, казалось, что даже костёр из керосина и бумаги смеётся с ними — в этой комнате с высокими потолками распространилась безумная весёлость.

Только Маделен не смеялась.

— Ты предал меня, — сказала она примату.

Нет ничего более раздражающего, чем саботажник всеобщего веселья, и Андреа Бёрден попыталась остановить её.

— Отойди, — сказала Маделен.

И женщина отошла в сторону. Маделен стала приближаться к обезьяне.

— Ты воспользовался нами, — сказала она, — мною и всеми остальными, ты использовал нас как тягловый скот. К сожалению, у меня не было выбора, — ответил примат.

— Через кордоны, перед камерами, сквозь сотни людей. И всё потому, что мы думали, что можем помочь тебе.

— Мне нужна была помощь, чтобы попасть туда, — сказала обезьяна. — Люди любят смотреть телевизор. Мы хотели сказать всё по телевизору.

Андреа и Адам отодвинулись к стене, Балли и Джонни прижались к двери. В комнате освободилось место для первого столкновения Маделен и обезьяны Эразма.

— Ты мне ничего не рассказал. Ты оставил меня одну со всей тревогой и страхом, — сказала Маделен.

— У нас говорят, что удаются только те планы, о которых никому ничего не рассказывают.

Примат посмотрел вниз с величественной невозмутимостью. Но Маделен стояла достаточно близко, чтобы, несмотря на прикрытые глаза животного, заметить нарастание панического беспокойства.

— Ты забыл, с кем ты говоришь, — сказала она. — Посмотри на меня. Знаешь, кто я? Я та, кого ты любишь.

Примат посмотрел на неё.

— Я никогда ни о чем не жалею, — сказал он. — Там, откуда я приехал, мы не можем сожалеть. Но если бы я мог, я попросил бы прощения.

Эразм не мог отодвинуться, потому что если бы он это сделал, он выпал бы из окна. Но теперь он был прижат к оконному переплёту.

— Мне не надо никаких извинений, — сказала Маделен. — Тебе ничего не надо говорить. Ты должен просто заткнуться. На две минуты заткнуться. Тогда я буду знать, что ты понял. А если ты этого не сделаешь, то это я отправлюсь домой в лес. И ты меня больше не увидишь.

Стало тихо, минуту, две минуты, три стояла смертельная тишина. Потом шевельнулась Андреа Верден, нервно, словно человек, который пытается как-то устроиться на разогретой скамье сауны.

— Последние детали, — сказала она, — последние детали неба…

Помещение было маленькое, когда-то здесь была комната горничной, теперь здесь стоял вмурованный в стену сейф, три на три метра — в человеческий рост. Стены были плотно уставлены жёлтыми папками с документами, занимавшими зелёные лакированные полки снизу доверху.

— Мы живём в интересное время, — сказала Андреа Верден. — Люди привязываются к животным сильнее, чем когда-либо прежде. Собаки и кошки спят в постелях людей, их целуют в губы, ласкают между ног. Телевидение, газеты и журналы полны животных. Комнаты детей забиты ими. Это очень интересно.

Их было в помещении только трое. Маделен, Эразм и Андреа Верден. Балли, Джонни и Адам остановились в дверях.

— Животные присутствуют повсюду. Когда кто-то умирает, когда кто-то другой получает наследство, между взрослыми и детьми, для защиты, в саду, у дома, на спортивных соревнованиях, в детской комнате, в доме для престарелых, рядом с людьми всегда есть животное, ближе к ним, чем когда-либо раньше. И внутри людей, в их духовной жизни, рядом с их совестью, их взглядами на мир, их страхом и страстями всё заполнено животными. И поэтому они приходят ко мне. Учёные, политики, состоятельные люди, все они приходят, потому что обожают животных. Они приходят, потому что я заведую средствами фонда, больницами для животных, домами для бездомных животных. Я распоряжаюсь ими без всяких пристрастий, не принимая какую-нибудь политическую сторону, не взывая ни к чьей совести. Для них я чиновник, юрист, психоаналитик, священник и дама, которая принимает финансовые решения. И самое главное — я люблю животных, являясь при этом представителем их собственного класса. Это мне они рассказывают о кошечке тайной любовницы, охотничьей собаке разведённого мужа, домашних животных своих детей, о тех домашних животных, которыми они подкупили детей, о той змее, с которой он заставил её танцевать перед ним, о той сторожевой собаке, с которой он не справился, о том животном, которое присутствовало при насилии, нервном расстройстве, мошенничестве, приёмах наркотиков. Когда они сидят напротив меня, то я некоторым образом становлюсь как это животное, я приобретаю его черты, его преданность, его зависимость, при том что одновременно я понимаю и слушаю как человек. И они начинают говорить, они говорят и не могут остановиться, это выливается из них, двадцать лет это выливается из них. Потом, после их ухода, я делаю записи.

Она провела руками по папкам, стоящим на полках.

— Пять тысяч дел. Пять тысяч зарисовок истинной анатомии английского высшего общества. Решающий фактор того, что смог появиться Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк. Без всякого насилия, я никого ни к чему не принуждала. Но я давала им понять, я делала неясный намёк на то, что они сами, или их мать, или кузина когда-то мне рассказали. Я старалась, чтобы у них возникало смутное представление, что такая комната, как эта, может существовать. Обронив какое-нибудь замечание. У инвесторов. В правительстве. А как иначе, по вашему мнению, удалось бы освободить этот участок от действия обычного законодательства, создав на нём development corporation? Чтобы добиться разрешения на такое строительство при других обстоятельствах, потребовались бы миллионы фунтов. Но мне удалось достичь всего таким способом. И тогда я и остальные смогли совместить последние детали неба.

— Это шантаж, — сказала Маделен. — Ты террористка.

Глаза Андреа Бёрден сузились.

— На английских бойнях убивают двести тысячживотных в сутки. Последние крупные популяции диких животных уже практически уничтожены. Моя совесть чиста как снег.

Она протянула руки к Маделен и Эразму.

— Присоединяйтесь к нам, — сказала она. — Как раз сейчас. Если великий хаос не наступит сегодня, он наступит завтра. До настоящего времени нам удавалось контролировать меньшинство, элиту. Но элита не имеет никакого значения. Те, кто правят, не имеют власти. Это я знаю, я понимаю власть, я работаю с ней. Они только распоряжаются ею. Не богатые разрушают мир, для этого их слишком мало и они слишком незначительны. Это обычные люди сжирают землю. Это мелкая жадность, мелкая жадность домохозяйки, мелкая жадность детей, маленькая машина папочки, умноженная на шестьдесят миллионов в Великобритании, на двести пятьдесят миллионов в США, на семьсот пятьдесят миллионов в Европе. Это о ней надо кричать во всеуслышание, это на неё надо сбросить бомбу. Новый парк — это детонатор. Вы можете помочь нам заложить взрывчатку. Приходите, давайте начнём укладывать детали голубого неба.

Маделен покачала головой. Андреа Бёрден посмотрела на обезьяну.

— Там, откуда я приехал, — мы слишком… боимся того, что громко хлопает.

— Ты и твой вид будут истреблены, — сказала Андреа Бёрден.

— Поживём — увидим, — сказал Эразм.

Он взял Маделен за руку, и они стали отступать назад, через комнату, мимо углей в стальном чане.

— Вы не можете меня оставить, — сказала Андреа Бёрден. — После того доверия, которое я вам оказала. Нам нужна ваша поддержка.

Рядом с ней стоял Адам. Теперь у него в руках была винтовка.

Обезьяна остановилась и посмотрела на оружие.

— Мы обычно, — сказал он, — мы обычно говорим, что если встречаешь врага, надо сначала попробовать заключить мир. Если это не получится, надо использовать обаяние. А если это не получится, надо обратиться к колдовству.

— А если и это не получится? — спросил Адам Бёрден.

— Если и это не получится, — ответила обезьяна, — надо уничтожать.

В комнате стало тихо, совсем тихо, минуту, две, три. Потом Адам Бёрден отложил своё ружьё в сторону. Маделен и обезьяна попятились к двери. Адам пошёл за ними, безоружный, неуклюжий. Он остановился перед обезьяной.

— Я хочу… пожелать удачи, — сказал он.

Он повернулся к Маделен.

— Я понял, что… сейчас… здесь… что так лучше. У нас с тобой всё равно ничего бы не вышло. Я… бы не смог вынести это. Мне нужен кто-нибудь… более мягкий.

Маделен положила руку ему на плечо — лёгкое, но очень нежное движение.

— Ты обязательно найдёшь такую, — сказала она.

 

12

Последнее утро было жарким. Солнце над Лондоном светило, словно через зажигательное стекло, и в этом неприятном свете город и его жители проснулись словно после попытки напиться вусмерть. Не уверенные в том, что действительность всё ещё существует, они начали выбираться из своих домов и оказались — как это всегда бывает после бредового состояния — перед болезненным выбором между повторением тех ошибок, от которых со временем умрёшь, и попыткой протрезветь.

У верфи Клайн Балли убирал кранцы. Всё, что его теперь привязывало к Лондону, это два швартова, которые очень скоро будут отвязаны и выбраны. Через несколько минут город и перевернувшие всё внутри события последних месяцев останутся позади. Никогда больше он не вернётся сюда, и никогда больше он не будет думать о том, что произошло. На самом деле он уже перестал думать, и только когда, услышав на пустынной набережной между пакгаузами звук автомобиля, он инстинктивно засунул руку в люк, чтобы отцепить свой дробовик, и увидел, что тот согнут подковой, его сознание подвело его, опять заставив думать об обезьяне.

Фургон Джонни остановился. Джонни, Маделен и Эразм вышли из него. Маделен и обезьяна пожали руку Джонни, подошли к набережной и «Ковчегу» и взошли на борт.

Балли посмотрел на своё никуда не годное теперь оружие. Он почувствовал пульсацию во всё ещё распухшей части лица. Он понял, что о применении силы, к сожалению, не может быть и речи, и размышлял вместо этого о том, не вызвать ли по УКВ Речную полицию, не обратиться ли к закону о пиратстве, он размышлял — впервые с самого детства — не воззвать ли к человеческому состраданию.

Не успел он что-нибудь предпринять, всё ещё стоя тихо и сконфуженно, как обезьяна протянула руку, взяла у него согнутое ружьё, распрямила его, действуя словно в рассеянности, и бросила его за борт.

— Мы надеемся, что не причиним беспокойства, — сказала она. — Мы взяли с собой пищу.

Балли поднял голову. Из спального отсека фургона вышла обезьяна, две обезьяны, три, из водительской кабины три, из спального отсека ещё две, — семь обезьян, десять обезьян, одиннадцать, огромные, как Эразм, или ещё больше, все в спасательных жилетах, в непромокаемой одежде и зюйдвестках, в руках они несли ящики и вещевые мешки.

— Давай я помогу тебе снять фордуны, — сказал Эразм.

В ту минуту, когда Эразм сматывал в бухту швартовы, когда Балли, неловкий, словно автомат, запустил двигатель судна и оттолкнулся от причала, когда одиннадцать остальных обезьян распределились по судну, чтобы выпрямить крен, в эту минуту Маделен махала рукой Лондону и Джонни. И как раз в тот момент, когда она подняла обе руки вверх, она ощутила движение, которое впервые беременные женщины обычно не замечают, во всяком случае на такой ранней стадии беременности, но которое — она ни минуты в этом не сомневалась — было движением ребёнка, её с Эразмом ребёнка, пока что ещё похожего на рыбку и свернувшегося в океане околоплодных вод.

Эразм спустился вниз с передней палубы, и Маделен, взяв его за руку, посмотрела на небо.

— Последние детали, — сказала она, — это не просто голубое небо. Это ангел.

— Что такое ангел? — спросила обезьяна.

Маделен покачала головой.

— Я никогда этого полностью не понимала, — ответила она. — Возможно, это на треть Бог, на треть животное и на треть человек.

Peter Høeg

Kvinden og aben

1996

Munksgaard

Rosinante

Издано при поддержке

Датского Литературно-информационного центра (Копенгаген)

Bogen er udgivet med stotte fra

Dansk Litteraturinformationscenter (Kebenhavn)