Суд
Глядя февральским утром, в понедельник, на судейский стол, Ховард думал о том, что, в сущности, он так и знал — это должно было случиться. Впрочем, нет. Просто то, что сейчас происходит, очень похоже на суд, который представлялся ему в ожидании ленсмана в тот бесконечно долгий день.
Он попытался представить себе другое: то, что он видит, — всего лишь сон, стоит ему проснуться, и сон исчезнет, навсегда исчезнет. Но он знал, что сегодня здесь все по-настоящему, это сама жизнь вдруг вломилась в дверь, оскалила зубы, и он оказался у нее в пасти. В тот бесконечно долгий день, когда он ждал обвинения в убийстве Мартина, она представилась ему лишь мимолетно — картина подлинной жизни, а вот сейчас эта картина перед ним. Пролетевшие с той поры десять лет, когда все казалось таким спокойным, вот эти-то годы и были сном, обманчивым сном. А то, что происходит сегодня, — явь. Случившееся десять лет назад было всего лишь дружеским предостережением. На сей раз все было всерьез, он понял это за прошедшие недели, пока велось предварительное следствие. На сей раз судьба на него по-настоящему ополчилась.
Они находились в самом большом помещении здания суда, которое выходило на юг, в палате для простонародья, как ее здесь называли. Ховард сидел примерно посреди зала. Чуть левее за ним сидела Кьерсти. Чтобы ее увидеть, ему надо было повернуть голову.
Перед ними стоял массивный длинный стол, за столом сидели члены суда — судья и двое присяжных. Судья — человек уже пожилой, седовласый, с большими бакенбардами и торчащими из носу пучками волос. Ховард слышал, что он человек строгий.
«Строгий, но справедливый!» — так сказал молодой защитник.
Там будет видно.
Присяжных Ховард знал: один — Ула Нурсет, большой, мрачный, грузный тугодум, другой — Ханс Ульсен Томтер, хэугианец, который десять лет назад спас его от хусманов, а потом выделал медвежью шкуру. За эти годы он разве что поседел, в остальном же не изменился, и его лицо, как обычно, выражало удивительное душевное спокойствие. Но сегодня оно было суровым.
Позади членов суда, ближе к окнам, за столом поменьше, восседал старый фогт в массивном деревянном кресле. За тем же столом сидел капеллан, господин Пэус. Он запасся пером, чернилами, бумагой и делал записи. Писал также бледный, длинноволосый парень с острым носом, сидевший в конце большого стола.
Ховарда от судебного стола отделяли обвинитель и защитник, сидевшие каждый за небольшим столиком.
За спиной у Кьерсти и Ховарда в несколько рядов стояли стулья для крестьян, пожелавших присутствовать на суде. Сейчас пока большинство толпилось на улице. Среди сидевших в зале был и Керстаффер Берг. В последнее время он почти не вставал с постели, разбитый ревматизмом, весь перекошенный и скрюченный, но сегодня выбрался из дому и велел сыну привезти его сюда.
За стульями, у входной двери, возвышалась огромная четырехугольная печка, которую в свое время, по настоянию пробста, Завод подарил суду. В нее, не скупясь, наложили березовых поленьев, и в последних рядах нечем было дышать.
За спиной у Ховарда все время откашливались и плевались. Он слышал эти звуки всякий раз, когда в суде возникала короткая пауза, и по кашлю определил, что Ханс Нурбю сидит прямо за ним. Ховард знал, что Нурбю приглашали в суд в качестве свидетеля, но затем, как опекуна Кьерсти, отвели. Жаль, он был бы хорошим свидетелем. В остальном же Ховард понятия не имел, кто сидит в зале. Только знал, что свидетелей здесь не было — они не должны были ничего слышать, пока не дадут свои показания.
Ховард отчетливо, до боли в глазах и ушах, видел и слышал все происходившее в маленьком зале суда. Он видел старого фогта, клевавшего носом в своем кресле, острое лицо господина Пэуса, торчавшие из носу и подрагивавшие от дыхания пучки волос у судьи, видел лица присяжных, каждую их черточку, видел острый орлиный нос обвинителя и приветливое, чуть детское лицо молодого защитника. Февральское солнце стояло низко, один солнечный лучик проник сквозь стекло и задержался на небольшой стопке бумаг, что лежала перед обвинителем.
Все это Ховард видел так мучительно резко, что не мог сосредоточиться ни на чем другом. А позади и впереди словно расстилался туман. Он плохо представлял себе, что должно произойти. Ясновидение, присущее ему прежде, отказало ему. Власти, конечно, считают, что у них есть доказательства против него и Кьерсти. Но какие именно, он не знал. Ни в себе самом, ни вокруг он не находил ответа.
Первый день тянулся очень медленно — утреннее заседание, потом вечернее. Ховард знал все заранее, будто бы прошел через все это сотни раз. Но он ведь и в самом деле прошел через это сотни раз, во время допросов и когда оставался один в камере.
Суд начал с изложения сути дела. Рённев Ларсдаттер Ульстад умерла 30 сентября при подозрительных обстоятельствах и так далее. Все подозрения сходились на двух обвиняемых — Ховарде Ермюннсене и Кьерсти Ульсдаттер.
Относительно внешнего вида покойной Рённев показания как обвиняемых, так и сиделки Марен Теппен и Марты Свинген, обмывавшей труп, совпадали. У покойной Рённев был заметный синяк на пояснице от сильного удара — по показаниям Ховарда Ермюннсена, она поскользнулась на полу и со всего маху ударилась спиной о железную палку, на которую подвешивают котлы.
Кроме того, у покойной обнаружена рана на затылке — как объяснял обвиняемый Ховард Ермюннсен, от удара головой о каменный порожек.
Рана кровоточила, но не сильно. Свидетельские показания Марен Теппен и Марты Свинген подтверждают высказывания обвиняемых относительно самой раны. Как она возникла, суд установит позже.
Другие телесные повреждения на теле покойной не обнаружены.
Поскольку относительно внешнего вида трупа во всех без исключения высказываниях царило полное единодушие, суд считал излишним выкапывать его.
Затем допросили Ховарда и Кьерсти.
Ховард давал свои показания так, словно выучил их наизусть. Он рассказывал правду, но, разумеется, не всю. Он не упоминал, что Рённев замахнулась ножом и тем более не упоминал, что сам поднял топорище. Вместо этого он рассказал, что Рённев поскользнулась — пол был скользкий от пролитой из котла воды.
В остальном же он точно придерживался того, что произошло на самом деле.
Показания Кьерсти, которые Ховард слышал впервые, были совсем краткими: она пришла из коровника, где только что отелилась Дагрус. Ховард стругал топорище. Рённев, мать (быстро поправилась она), стояла у печки. Сама же Кьерсти отошла к скамейке и повернулась спиной, поэтому ничего не видела, пока не услышала крик. Это мать крикнула, падая, а когда Кьерсти обернулась, мать лежала на спине головой на каменном порожке, Ховард звал ее, но мать молчала.
— Ты зовешь Ховарда Ермюннсена отцом? — спросил судья.
— Нет. Мне было около двенадцати лет, когда он женился на матери, так что… И мне казалось, что Ховард — такое красивое имя.
Даже судья улыбнулся.
Показания Кьерсти могли быть и правдой, и ложью. По самим показаниям определить это было невозможно.
Ни обвинитель, ни судья не вдавались в подробности. Это только означало, что они припасли еще кое-что, иначе нечего было заводить дело.
В качестве свидетелей сначала вызвали крестьян из Нурбюгды, которых попросили поделиться впечатлениями о Ховарде. По мере того как они давали показания, Ховарду казалось, что все это он уже слышал. Именно таких показаний он ждал от них десять лет назад, на том несостоявшемся суде.
И все-таки Ховард удивлялся.
В тот раз он прожил в селении каких-то полгода, никто его толком не знал. Теперь он живет здесь уже десять лет, и они должны бы знать его. И не раз доказывали, что они его и вправду знают.
Многим из них он одалживал семена клевера, зерно для посевов и семенной картофель, он помог вывести новую, лучше прежней породу скота, хотя сохранить чистоту этой породы у большинства из них не хватило ума. Каждый крестьянин, дававший теперь показания, не раз приходил к нему и просил совета и наставлений и всегда получал их. Правда, не многим достало ума воспользоваться его добрыми советами…
Постепенно они перестали ходить к нему украдкой, как Никодим по ночам. Признали, что у Ховарда есть чему поучиться. И вот теперь один за другим стоят перед судом и холодно дают показания.
Они не отрицают — по крайней мере многие из них, — что Ховард хороший земледелец, но в остальном они не могут сказать, что его знают. Он ведь пришлый.
Многие произносили слово «пришлый» таким тоном, что оно означало: пришлый — от него всякой пакости можно ждать.
Были среди свидетелей и два исключения, но какое влияние они оказали на суд, трудно сказать.
Первый — Амюнн Муэн, большой, спокойный и уверенный в себе. Он заявил, что Ховард — человек старательный и добродушный. Чтоб он кого ударил, не говоря уже об убийстве, — это на него не похоже. Может быть, и найдется какой убийца в селении. Но только не Ховард.
Обвинитель спросил:
— Правда ли, что тебя самого несколько лет назад чуть не отдали под суд по подозрению в убийстве жены?
Амюнн выпрямился и какое-то время смотрел на обвинителя:
— Видно, и улик-то у тебя нет, если ты хватаешься за досужие сплетни не только про Ховарда, но и про свидетелей по делу! Выйдем-ка за угол, я тебе объясню, что думаю про таких, как ты.
Судья постучал молотком. Обвинитель залился краской.
— Далеко ли было до суда тогда, четырнадцать-пятнадцать лет назад, я не знаю, — продолжал Амюнн. — Сплетничали, это правда. Сплетни всегда в ходу в этом селении, тебе бы надо знать, здесь любого и каждого подозревают во всех смертных грехах. И то правда, что ко мне приходил ленсман. Но когда оказалось, что сплетник взял свои слова назад, дела никакого и не вышло. И я с удовольствием послушаю теперь, какую брехню ты намерен пустить в ход. Что же ты вынюхал про Ховарда?
Судья снова постучал молотком, и Амюнна выпроводили из зала.
Следующим свидетелем, который сам попросил, чтоб его вызвали, был Хёгне Лиэн.
По залу прошел шепоток, когда он, старый и сникший, занял свидетельское место. Мало кто знал о дружбе Хёгне и Ховарда, и люди подумали, что он впервые за сорок лет выбрался со своего хутора.
Он быстро выложил все, что было у него.
— Это дело рук Керстаффера Берга, — сказал он.
Больше ему и сказать нечего было, ко ему-то все ясно как божий день. Этот суд — один срам и горе, а всякий срам и горе на белом свете — дело рук Керстаффера Берга, так уж повелось издавна.
Но все присутствующие знали, что Керстаффер последние годы редко вставал с постели, он так и не пришел в себя с того вечера, как Ховард огрел его дубиной на картофельном поле, тому уж скоро десять лет. Ховард, конечно же, чересчур сильно ударил его тогда, и одному богу известно, что произошло в Ульстаде в конюшне, когда Мартина нашли мертвым, хотя в тот раз Ховард и ускользнул от суда.
Что уж там ни говорить про Керстаффера, Рённев он не убивал, потому как сам лежал тогда в постели…
Суд и присутствующие поняли — одновременно поняли, — что Хёгне больше нечего сказать, и тут случилось такое, что редко случается — суд и присутствующие разразились дружным смехом. Даже Керстаффер Берг смеялся. И пока громыхали раскаты смеха, Хёгне тихо исчез из зала суда. Словно растаял в воздухе и исчез для всех незаметно.
Второй раз в жизни все селение подняло на смех Хёгне Лиэна из-за Керстаффера Берга.
К концу первого дня суд допросил всю прислугу из Ульстада, кроме Гуру, которая появилась в доме после смерти Рённев. Всех спрашивали, не замечали ли они каких-нибудь перемен в Рённев в последнее время, и на это все отвечали утвердительно. Какие перемены? Как и следовало ожидать, они отвечали осторожно, но единодушно, что Рённев казалась беспокойной, что на нее совсем непохоже, и часто раздражалась.
Ховард и Кьерсти оставались такими, как раньше, во всяком случае, никто никаких перемен в них не замечал, разве что стали чуть молчаливее.
Ну, и еще все видели, что между Рённев и Кьерсти кошка пробежала.
Ховард не сразу понял, куда клонит обвинитель. Но одно несомненно — понемногу вырисовывалась картина, из которой явствовало, что в Ульстаде перед смертью Рённев не все обстояло благополучно.
На другой день стало ясно, куда клонит обвинение. Первой допросили Марен Теппен. После разговора с заводчиком Ховард был уже подготовлен к ее словам, но она оказалась опаснее, чем он предполагал. Не по отношению к Ховарду — он-то, дескать, переживал, мучился, почти все время сидел у постели. Рённев, когда пришла в себя перед смертью, последние слова обратила к Ховарду. Она произнесла только его имя, но так красиво это сказала…
Но по отношению к Кьерсти Марен была настроена враждебно. Кьерсти почти не показывалась и не сидела у постели больной. Ни словечка не вымолвила, не плакала ни разу, даже когда Рённев померла…
Марен не лгала, напротив, она припомнила все очень точно, но толковала события на свой лад. Слова «проклятая Кьерсти», которые Рённев выкрикнула в беспамятстве, для Марен оказались первыми словами, которые она вымолвила, придя в себя. То, что Кьерсти в те дни оцепенела и онемела, по мнению Марен, шло от ее полного безразличия и безучастности.
На вопрос обвинителя, подозревает ли она Кьерсти в убийстве Рённев, Марен ответила, не раздумывая и явно подготовившись:
— Кто убил Рённев, я не знаю, потому как меня там не было. Но я знаю, кто не горевал, не обронил ни слезинки, когда Рённев померла.
Защитник тут же заявил протест против выражения «убийство Рённев», — употребленного обвинителем, ведь не доказано, что совершено убийство, наоборот, задача обвинения — доказать, если это окажется в его силах, что такое убийство действительно имело место.
Но Ховард заметил, что в зале никто не придал значения заявлению защитника. Впервые Ховарду показалось, что в тумане появился просвет, и он подумал: «Плохи дела».
Главным свидетелем дня был Антон Ульсен Мосамюра, или Антон Ульсен Мюра, как записали в протокол.
«Что бы это значило?» — удивился Ховард.
Он очень скоро узнал, что это значит.
Антон Ульсен уже девять лет был хусманом в Ульстаде. Второго января он прогуливался — выдался прекрасный ясный вечер. Так уж вышло, что тропка вела его мимо хозяйского дома и, проходя, он заглянул в окно на кухню. И увидел, что Ховард и Кьерсти стояли прижавшись друг к другу, словно полюбовники…
Конечно же, Ховард, увидев тогда следы сапог под окном, должен был догадаться, что это не кто другой, как Антон. Когда же он их увидел? Да, после возвращения с Завода.
Все селение знало, что Антон любитель подглядывать. Много раз, особенно осенними вечерами, его ловили с поличным, когда он заглядывал в чужие окна. Разок-другой он тут же получал звонкие затрещины. Дело дошло до того, что несколько крестьян в селении пришли к Ховарду с жалобой, и он обещал поговорить с Антоном, что они с Рённев и сделали. Но Антон по привычке от всего отбрехался.
«Конечно, я всегда виноват, потому что я чужак в селении!» — сказал он тогда.
Это-то было понятно и Рённев и Ховарду.
И то правда, что в селении не он один подглядывал, хотя он, пожалуй, усердней других.
Подглядывание было широко распространенной дурной привычкой.
Кое-кто из крестьян, в том числе и Ханс Нурбю, вели с Ховардом разговор, что надо бы им всем начать занавешивать окна по вечерам. Прогуляются любопытные без толку несколько раз, так, может, и подсматривать перестанут.
Но из этого ничего не вышло. Издавна в селении не занавешивали окна, это было бы равносильно признанию, будто в доме есть что скрывать. Никто не захотел занавесить окна первым, а потому никто их и не занавешивал по сей день.
Но конечно же, тогда подглядывал Антон. Ховард должен был сразу догадаться, когда он увидел отпечатки сапог.
И конечно же, непременно должно было так случиться, что он оказался под окном именно в тот вечер, именно в ту минуту.
Ховард почувствовал, как у него похолодела спина. И второй раз его пронзила мысль: «Плохи дела».
И вот оно, начинается.
Между тем Антон смаковал подробности. Они стояли вдвоем посреди кухни, как уже было сказано. Кьерсти обняла Ховарда за шею, и он обнял ее. Так они долго стояли. Антон не станет утверждать, что они еще что-нибудь там делали, обнимались — это да. Но уж обнимались от души.
Он перевел дыхание и огляделся. Кто бы ни постарался — натаскали его хорошо.
В зале суда наступила мертвая тишина.
— Потом, похоже, будто они перекинулись парой слов. И пошли, крепко прижавшись друг к другу, в комнату, где спит Ховард.
— Это ложь! — закричал Ховард.
Судья постучал молотком. Но после недолгих препирательств Ховарду дали слово и затем решили пригласить Гуру как свидетельницу. Как объяснил Ховард, он нарочно поселил в усадьбе Руру, выделив ей комнатку на втором этаже рядом с Кьерсти, чтобы она присматривала за ней и чтобы такие вещи, о которых лжесвидетельствует Антон, не случались в Ульстаде.
На мгновение Ховард встретил ненавидящий взгляд Антона.
Ховард был ошеломлен. Он знал, что Антон его недолюбливает, он оказал бедняге слишком много услуг. Но такая ненависть…
Для Ховарда не было тайной, что Антон влюблен в Рённев. Ховард и не думал, что тот способен на такое чувство. В одно мгновенье Ховард понял и похолодел от этой мысли: Антон думает, что он, Ховард, убил Рённев.
Пока ожидали Гуру, Ховарду дали слово для дополнительного объяснения.
Он хорошо помнит, сказал он, что в тот вечер разговаривал с Кьерсти. До него дошли всякие кривотолки. И он считал разумным, чтобы Кьерсти уехала на время, пока сплетни не затихнут сами собой. Он предложил ей, что на следующий день съездит на Завод и попросит заводчика взять ее либо на кухню, где она научится стряпать, либо горничной, чтобы она подучилась получше управляться в доме.
Выяснилось, что Кьерсти и сама слышала кое-какие сплетни и переживала все в себе, не осмеливаясь заговорить с Ховардом, и, поняв, что он хочет помочь ей на время уехать, из чистой благодарности обняла его за шею. О каких-то затянувшихся объятиях, о которых говорил Антон, и речи быть не могло. И уж тем более не может быть и речи о том, что после они с Кьерсти пошли в его комнату. Он уверен, Гуру подтвердит его слова. Это ведь происходило совсем недавно, и Гуру много раз говорила ему, что, чувствуя свою ответственность, всегда последней в доме отправляется на покой.
Обвинитель очень любезно спросил, было ли для него новостью, что Кьерсти страдает. Ховард ответил, что он это знал. Но до того вечера не предполагал, что ей так тяжко.
— После смерти Рённев нам обоим — Кьерсти и мне — было тяжко в Ульстаде. Нам казалось, что дом без нее опустел. Кьерсти хотела уехать. Я сам присматривал себе какой-нибудь хутор: я же знаю, что после замужества Кьерсти получит Ульстад по наследству.
Ховард говорил и говорил, прекрасно понимая, что своими объяснениями не приносит пользы ни Кьерсти, ни самому себе.
Когда он произнес, что им с Кьерсти тяжко в Ульстаде, он словно почувствовал мысли окружающих, колючие, как холодный ветер. Ах так, им, видите ли, тяжко? Не слишком ли много они требуют, когда хотят жить припеваючи на той кухне, где убили Рённев…
Приличная и в строгости воспитанная молодая девушка из хорошей семьи, какой была Кьерсти, не станет обниматься с мужчиной, тем более со своим отчимом, хоть бы он и обещал ей помочь. Не в крестьянских это обычаях, и все сидящие в зале прекрасно это знали. Объяснение Ховарда было шито белыми нитками. За судейским столом все понимали, что в лучшем случае он о чем-то умалчивает.
Долго и тщательно обсуждали они свидетельские показания Антона. Гуру, которая произвела на них хорошее впечатление, отвечала суду, что она никогда не ложится спать, пока не убедится, что все разошлись по своим комнатам. Вечер, о котором идет речь, она очень хорошо помнит, она слышала, как Ховард и Кьерсти долго разговаривали после ужина. Потом Кьерсти поднялась наверх. А Ховард отправился в конюшню, как он всегда делал перед сном, а вернувшись, пошел к себе в комнату. В Ульстаде, как в любом старом доме, все слышно, а слух у нее хороший. Впрочем, она и спит очень чутко. Даже посреди ночи просыпается, если Кьерсти ворочается в постели.
Так-то оно так. Но Кьерсти ведь обнимала Ховарда!
В качестве свидетеля по его собственной просьбе появился Аннерс Ульсен Флатебю.
Ховард подумал: «А этот-то что может рассказать?»
Но Аннерс смог рассказать поразительные вещи.
В течение сентября месяца он, Аннерс Флатебю, часто встречался с обвиняемым Ховардом Ермюннсеном. Он бы даже сказал — совещался. И дважды во время этих разговоров Ховард намекал: что-то должно случиться. Мы, мол, с Рённев долго не проживем под одной крышей.
Аннерса так поразило это высказывание, что он запомнил каждое слово.
После этого свидетельского показания судья продиктовал в протокол следующее:
«Обвиняемый Ховард Ермюннсен потребовал слова и объявил, что свидетельское показание Аннерса Флатебю ложно от начала до конца. Он, Ховард Ермюннсен, за последние три года не обменялся ни единым словом с Аннерсом Флатебю и никогда ни ему, ни другим не высказывал того, что утверждает свидетель. Для него также совершенно очевидно, что если бы он и строил планы лишить Рённев жизни, а это заведомая ложь, то надо быть ненормальным, чтоб заранее делиться подобными планами с людьми в селении. Наконец обвиняемый хотел бы знать, где и когда состоялись упомянутые встречи. Свидетель ответил на это, что обвиняемый очень старался сохранить их в тайне. Одна встреча состоялась в лесу, другая — затемно на хуторе Флатебю, в людской, которая в то время пустовала. О цели этих встреч он может только сказать, что обвиняемый Ховард Ермюннсен в обоих случаях пытался получить всевозможные сведения о Хансе Нурбю. Обвиняемый — чужак в нашем селении — человек с дальним прицелом. Он уже был посредником в сделках между Заводом и крестьянами Нурбюгды и собирался вытеснить Ханса Нурбю как скупщика барона Русенкрантца. Для этого ему, чужаку, надо было собрать как можно больше позорящих Ханса Нурбю сведений. Но он, Аннерс Флатебю, отказывался выступать в этой роли, потому что питает еще меньше доверия к обвиняемому Ховарду Ермюннсену, чем к Хансу Нурбю.
На заявление обвиняемого, что только ненормальный может заранее выбалтывать свои планы, свидетель возразил, что человек, который строил планы убить Рённев, и есть ненормальный.
Обвиняемый повторил, что каждое слово этого свидетельского показания — чистейшая ложь».
Ховард не придал большого значения заявлению Аннерса Флатебю — было совершенно ясно, что это полусумасшедший, а его показания — клевета. И конечно же, найдется какой-нибудь беспристрастный свидетель, который расскажет все, как есть, про Аннерса.
Такого свидетеля не нашлось.
Этот день закончился удивительным происшествием. Обвинитель снова допрашивал Кьерсти, но ничего не добился: она слышала показания Ховарда и повторяла их полностью, не давая сбить себя с толку или запутать.
На показания Антона она только фыркнула.
— Здесь не найдется никого, кто бы поверил хоть одному слову, сказанному Антоном, — заявила она. — Он враль, это все знают.
Рассказ об объятиях ее не смутил.
— Когда Ховард сказал, что собирается поехать на Завод и что-нибудь сделать, я так обрадовалась, что обняла его. Впервые, раз в жизни и всего на минутку. Видно, Антон как раз тогда и стоял под окном. А на следующий день Ховард поехал на Завод и договорился о моем переезде.
Прежде Кьерсти никогда не держалась так уверенно.
Тут снова вмешался судья.
Он разговаривал с ней приветливо, и от его ласкового голоса она постепенно забывалась.
Сначала он спрашивал ее о безобидных вещах: уезжала ли она раньше из селения, знакома ли с заводчиком и его женой, не стало ли ей грустно покидать Ульстад, когда они решили, что надо уехать. И Кьерсти забылась.
Под конец, ласково глядя на нее через очки, он спросил еще более вкрадчиво:
— Скажи мне, Кьерсти Ульсдаттер, ты любишь Ховарда Ермюннсена?
Она вскинула на него большие загоревшиеся глаза и ответила:
— Да!
И вдруг до — нее дошло, что она сказала. Кьерсти разрыдалась, закрыла лицо руками, и потом от нее никто не мог добиться ни слова.
В зале поднялся такой шум, что фогт проснулся.
К ночи к Ховарду, закованному в кандалы и мучившемуся без сна, пришел защитник.
Он принес кучу новостей, и Ховард видел, что он напуган.
Заводчик сейчас живет в Ульстаде, у Гуру, вместе с уездным врачом. Он хлопочет за Ховарда. Он посетил фогта, живущего, как и большинство членов суда, у Нурбю и получил от него разрешение сделать одну вещь. Заводчик был в добрых отношениях с фогтом (который отнюдь не был в добрых отношениях с судьей) и знал, что фогт, добродушный старый человек, жалел Кьерсти, красивую молодую девушку, попавшую в такую отвратительную историю.
— Короче говоря, — продолжал защитник, — уездный врач побывал у Кьерсти и объяснил, что если ее совесть чиста и она желает Ховарду добра, то пусть разрешит ему, уездному врачу, осмотреть ее, чтобы с медицинской стороны подтвердить ее девственность. В настоящий момент дела Ховарда очень плохи (что и ее дела плохи — он не сказал). Но если она добровольно согласится на обследование, бесспорно неприятное для молодой, стеснительной девушки, и подтвердится, что она девственница, то рухнет основа всего обвинения и против нее и против Ховарда. Потому что ведь она и сама понимает: дело построено на сельских сплетнях. Все сплетницы в селении шепчутся и шушукаются про то, будто они с Ховардом в любовной связи, они, мол, договорились убрать с дороги Рённев, но в последний момент одному из них, а может обоим, изменило мужество. Но они все-таки успели нанести Рённев такие телесные повреждения, что она потом умерла от собственных увечий, и это юридически приравнивается к умышленному убийству.
Если будет доказано, что Кьерсти девственница, то обвинение в кровосмешении отпадает само собой, а вместе с ним отпадет и существенный мотив для убийства. Дело тут же рухнет как карточный домик. И все это — в руках Кьерсти, ибо уездный врач счел своим долгом сказать, что он не принуждает ее…
Кьерсти сразу же согласилась, как только поняла, что может спасти Ховарда. И в присутствии Гуру как свидетельницы врач произвел обследование. Оно показало, что Кьерсти — virgo intacta (невинная девушка) и, следовательно, никаких любовных отношений с точки зрения закона между ней и Ховардом не существовало. Уездный врач уже написал свидетельство и утром его предъявят суду.
Защитник, который, собственно, мало что сделал сам, пыжился, как молодой петух.
— По-моему, такой поворот решает исход дела, — заявил он. — Суд может даже снять обвинение, и я нисколько не удивлюсь, если они так и сделают.
Ховард молчал. Мысль о том, что чужие руки касались Кьерсти, была для него нестерпима, и хотя он сознавал, что заводчик и уездный врач действовали из лучших побуждений, он при всем желании не мог вымолвить ни слова.
Но впервые за всю неделю Ховард заснул на несколько часов глубоким сном.
На утреннем заседании защитник попросил слова, истолковал суть сплетен, ходивших в селении, рассказал об инициативе заводчика и под конец зачитал заключение уездного врача.
В зале на мгновение наступила мертвая тишина. Затем поднялся обвинитель и предложил суду удалиться на полчаса, чтобы хорошенько обсудить новое положение дел.
Суд согласился с его предложением, но вернулся только через час; судья, строго посмотрев на присутствующих, постучал молотком по столу и сказал:
— Дело продолжается.
И Ховард подумал: если за этот час с членами суда и произошли какие-то перемены, то разве что вернулись они еще более враждебными, чем уходили.
Судья заявил, что так как заключение уездного врача появилось без запроса со стороны суда и не соответствует определенной юридической и судебной процедуре, то оно рассматривается как не относящееся к делу и не вносится в протокол.
Предполагая, что уездный врач высказал все, что мог в зачитанном уже заключении, суд не видит причин принять его любезное предложение выступить еще и в качестве свидетеля, а потому с благодарностью отказывается от упомянутого предложения.
Защитник побагровел.
Обвинитель продолжал допрос Кьерсти.
Было заметно, что Кьерсти теперь с подозрением смотрит на всех членов суда. Вчера судья одурачил ее своим медоточивым голосом. Она не хотела, чтоб ее еще раз одурачили. На все вопросы обвинителя Кьерсти отвечала угрюмо, хмуро и в девяти случаях из десяти говорила, что не помнит, как было дело.
Ясно — это было видно по лицам членов суда, — что каждой минутой такого поведения Кьерсти только вредила себе. Обвинитель ликовал, а обращение его становилось все ласковее и снисходительнее — бесспорно, вчерашнее поведение судьи послужило ему примером.
— Мы слышали от разных свидетелей, — говорил он, — что между тобой, Кьерсти Ульсдаттер, и твоей мачехой, Рённев Ларсдаттер Ульстад, были плохие отношения в последнее время перед тем, как она… гм… ушла из жизни столь печальным путем. Можешь ты что-нибудь сказать по этому поводу?
Но Кьерсти не помнила.
Судя по всему, молодой и неопытный защитник дал Кьерсти очень плохой совет. Он, должно быть, сказал: «Никто не может тебя наказать, если ты будешь говорить, что не помнишь».
Одно было очевидно: сегодня суд принялся за Кьерсти.
— Но, дорогая Кьерсти, — ласково, пожалуй, слишком ласково продолжал обвинитель, — ты говоришь, что забыла не только самые существенные обстоятельства того злополучного вечера, но также множество фактов, повторявшихся изо дня в день, из недели в неделю, — фактов, по свидетельствам многих убедительно показывающих, что между тобой и Рённев в самом деле были плохие отношения. Позволь тебе заметить, что членам суда просто-напросто трудно в это поверить. Не вспомнишь ли ты что-нибудь?
Кьерсти молчала.
— И ты совершенно ничего не помнишь из того, что происходило в последний вечер и что в конечном счете привело к трагической смерти Рённев? Может быть, вы, к примеру, повздорили или всерьез поссорились?
Взгляд Кьерсти метался из стороны в сторону, как у затравленного зверька. И всякий раз возвращался к Ховарду.
Теперь Ховард повернулся к Кьерсти. Но он знал, что в зале за ним внимательно следят, следят с враждебным вниманием и по-своему истолкуют любую перемену в выражении его лица. Он смотрел на Кьерсти ничего не выражающим взглядом — помочь ей он не мог.
Кьерсти наконец поняла, что нельзя делать вид, будто у нее отшибло память. Но она не могла сообразить, как надо отвечать. Взгляд ее метался из стороны в сторону.
Обвинитель снова повторил ласково, чересчур ласково:
— Так ты совсем ничего не скажешь нам о последнем вечере?
— Она замахнулась на меня ножом! — вырвалось у Кьерсти.
За судейским столом все задвигались. Заскрипел пол и под скамьями слушателей. За столом суда и в зале забормотали, зашушукались. То, что сказала Кьерсти, совершенно по-новому освещало дело.
Снова раздался голос обвинителя, но теперь уже совсем не ласковый и не вкрадчивый:
— Значит, Рённев замахнулась на тебя ножом. Наконец-то вспомнила. Что же это было — следствие ссоры или, так сказать, последний аргумент в ссоре?
Но Кьерсти молчала.
— Ты помнишь, что случилось потом?
Кьерсти обрела дар речи:
— Нет.
— Совсем ничего?
Кьерсти, запинаясь, произнесла:
— Нет… то есть пока я не увидела, что она лежит головой на каменном порожке.
Снова шум в зале.
— Значит ли это, что ты не отдавала себе отчета в происходившем? Возможно, например, что после того как Рённев замахнулась на тебя ножом, ты подбежала к ней, ты ведь помоложе и попроворнее, толкнула ее на металлическую палку, торчащую из очага, — можно ли так понимать, что ты не в состоянии ни подтвердить, ни отрицать ни одну из версий и даже не помнишь, что произошло до падения Рённев на пол? Отвечай, Кьерсти Ульсдаттер!
Но Кьерсти молчала. Только взгляд ее, растерянный и беспомощный, перебегал с одного на другого, но неизменно останавливался на Ховарде.
Ховард сделал знак защитнику, что он просит слова. Он понимал, что если сейчас не поможет Кьерсти, то она пропала. Обвинитель загонит ее в любой угол, в какой пожелает.
Ховард поднялся. Он должен был какое-то время постоять, чтобы унять дрожь в теле, появлявшуюся всякий раз, когда он, поднимаясь, слышал звон кандалов и по-новому ощущал их вес. Из опыта Ховард знал, что не в состоянии заговорить, пока не успокоится эта дрожь.
Он хотел бы сделать маленькое дополнительное сообщение, заявил он. То, что сказала Кьерсти, — правда. Рённев действительно замахнулась на нее ножом. Не с целью ударить Кьерсти — в это ему, во всяком случае, трудно поверить. Хотя ручаться он не может. Он думает, Рённев замахнулась ножом потому, что случайно держала его в руке — она только что наколола лучину, зажгла и воткнула в светец, когда Кьерсти вернулась из хлева, где отелилась корова. Сам же он сидел и обтесывал топорище, но поднялся, чтобы пойти посмотреть теленка, как вдруг все произошло, и так внезапно, что у него не было времени на размышления. Рённев замахнулась ножом, он прыгнул вперед и поднял топорище, чтобы принять на него удар.
Рённев, верно, испугал неожиданный прыжок, она отскочила назад, наткнулась спиной на укосину, потеряла равновесие и упала навзничь на каменный порожек, как он уже говорил.
И он повторяет: ни Кьерсти, ни он и пальцем не дотронулись до Рённев, когда она падала.
Раньше он не рассказывал об этом… о ноже, потому что хотел пощадить память покойной. Насколько он понимал, на Рённев в последнее время, примерно с месяц или около этого, иногда находило помрачение. Это выражалось в беспричинной раздражительности. Случалось, она срывала раздражение на прислуге — кое-что они и сами рассказывали здесь в суде. Иногда, особенно по вечерам, раздражительность проявлялась и по отношению к Кьерсти. Сам он никогда не подвергался этим взрывам, но Рённев часто была потом недовольна собой и жаловалась ему. Он должен также сказать, что эти приступы к осени участились. Но когда она перед смертью пришла в себя, он вдруг заметил, что всю болезнь как рукой сняло и она стала прежней. Но тут же скончалась.
Когда Ховард сел, в зале воцарилась тишина. Члены суда не спускали с него глаз, и он вдруг понял, что, с их точки зрения, он выступил с признанием собственной вины; или, того хуже, припертый к стене из-за оговорки Кьерсти, признал то, чего не мог не признать, но это еще далеко не все.
А он-то порой воображал себя ясновидящим. Ясновидение — теперь он это понял — всегда являлось к нему задним числом, когда от него было мало проку, но не тогда, когда оно еще могло ему помочь.
Он чувствовал, или ему казалось, что он чувствует о чем думает каждый за судейским столом. Судья и Ула Нурсет думали: «Теперь он у нас в руках!» Мысли Ханса Ульсена Томтера он не мог прочесть. Но что ход судебного процесса вообще и это дополнительное сообщение в особенности обернулись против него, он яснее всего видел по лицу Ханса Ульсена. Лицо этого хэугианца, обычно доброе и спокойное, а раньше всегда такое приветливое при встрече с Ховардом, в эти дни стало непроницаемым и суровым. Здесь ему уже вынесли приговор, и милосердия ждать не приходилось.
Щеки обвинителя запылали румянцем от победного чувства. Защитник же побледнел — он тоже не верил тому, что сейчас рассказал Ховард.
Капеллан, господин Пэус, не сводил глаз с Ховарда. Взгляд не был враждебным, но видно было, что капеллан огорчен.
Фогт, сидевший рядом с господином Пэусом в массивном судейском кресле, спал.
Ховард понял: всё потеряно. Все они думают: правды им никогда из него не вытянуть. Впрочем, его признания им теперь и ни к чему. Они более не сомневались, что Ховард силой толкнул Рённев на укосину и — не исключено — ударил ее головой о каменный порожек.
Ховарда знобило, несмотря на жару в зале, и ему показалось, что он куда-то проваливается. У него было такое чувство, будто он оказался в другой комнате, в точности такой же, как эта, но там холодно и он в одиночестве. Он знал, что здесь, в этой холодной комнате, он останется до тех пор, пока не опустится туда, где еще холоднее, и где он будет еще более одинок.
Его согревало только одно. Он сдержал клятву, которую дал себе в день их ареста.
Он поклялся, взяв в свидетели то ли бога, то ли дьявола: что бы ни произошло, Кьерсти не лишится жизни из-за него. Достаточно одной Туне, бросившейся в водопад. Он виноват в ее смерти, в глазах бога он убийца и потому заслуживает смерти. И если правда, как они говорили, что господь бог берег его, то именно для того, чтобы сейчас он принял смерть. Но Кьерсти не виновата и не должна разделять ее с ним. Пусть она станет взрослой, забудет его, со временем встретит другого человека, полюбит его, заведет детей и только иногда, тайком от мужа, будет вспоминать о Ховарде.
Ему удалось спасти Кьерсти. Им здесь одного убийцы хватит. К какие бы мыслишки ни бродили у них в голове, он понимал: они больше не станут говорить о кровосмешении.
Судья обратился к нему и торжественно произнес:
— Ховард Ермюннсен, признаешь ли ты, что первый раз дал суду заведомо ложные показания о том, что произошло на кухне в Ульстаде?
Ховард ответил, что он не давал суду ложных показаний. Все, что он сказал в первый раз, сущая правда. Но он признает, что сказал не все. В частности, он умолчал о том, как Рённев замахнулась ножом на Кьерсти, и о том, что он был вынужден встать между ними. Он умолчал об этом, желая пощадить память покойной и скрыл правду, что в последнее время на нее находило помрачение, когда речь шла о Кьерсти.
Он и сам сознавал, сколь неубедительны его жалкие объяснения, и услышал, как кто-то из членов суда презрительно фыркнул. Они-то вовсе не считали, что Рённев помрачилась рассудком. Напротив, она раньше и яснее других заметила, что Ховард поглядывает на Кьерсти и хочет убрать ее, Рённев, с дороги. Они полагали, что, видно, так и не узнают, как он осуществил свои планы: действовал ли с холодным расчетом или в последнюю минуту мужество ему изменило и неожиданная слабость помешала довести до конца убийство. Но они знали теперь достаточно, а Рённев нет в живых.
Судья диктовал в протокол: «Обвиняемый Ховард Ермюннсен пытался оправдать свои прежние умолчания по делу, утверждая, что щадил память покойной Рённев Ларсдаттер».
То, что произошло в этот день позднее, вероятно, позабавило и суд, и слушателей, но Ховард знал, что для дела это не имело никакого значения.
Снова появился Антон и попросил разрешения дать дополнительные показания. Ему разрешили.
Чуть запинаясь, он сказал, что как-то вечером стоял под окном в Ульстаде и, совершенно случайно, было это как раз в тот вечер, когда Ховард толкнул Рённев на железный прут…
На вопрос, почему он не рассказал об этом раньше, Антон ответил, что не посмел —: никто бы не поверил ему, расскажи он подобное о таком почтенном и богатом человеке, как Ховард.
Он продолжал в том же духе, и сказанное им в точности повторяло объяснение Ховарда, если не считать того, что он, Антон, якобы видел, как Ховард толкнул Рённев.
На этот раз суд ему не поверил. Слишком уж все было шито белыми нитками: Антон стоял за дверьми, слышал объяснения Ховарда и подумал, что он может чуть-чуть их приукрасить.
Ховарду разрешили задать Антону вопрос.
— Если ты, как утверждаешь, стоял под окном, то, конечно, помнишь, где была Кьерсти?
Антон растерялся и попался в ловушку. Заикаясь, он произнес:
— Она… она бросилась на пол…
— Врешь! Кьерсти отскочила к столу и держала в руках кухонную доску, чтобы заслониться, если Рённев вдруг ее ударит.
Ховард не считал нужным добавлять, что Кьерсти взяла другой нож и держала его в правой руке.
То, что Антон врет, поняли все, и это было добрым предзнаменованием. Но в своем рассказе он смаковал подробности, которым большинство членов суда верили или хотели верить.
Следующим добровольным свидетелем был заводчик. Он рассказал, что третьего января Ховард приезжал на Завод выяснить, не найдется ли в доме места для Кьерсти — после смерти Рённев ей было тяжко оставаться в Ульстаде из-за сплетен, которые доходили и до нее. И хотя Ховард знал побольше, чем Кьерсти, о чем болтают в селении, даже он не подозревал, как далеко зашли злобные кривотолки. Ховард заручился его, заводчика, обещанием, что Кьерсти получит место.
Но главной причиной, побудившей заводчика выступить в качестве свидетеля, явился их откровенный и обстоятельный разговор с Ховардом в тот вечер. Он рассказывал о Рённев то самое, слово в слово, что повторил на суде в своем дополнительном показании. Он также употребил слова «помрачение рассудка» и добавил, что из уважения к памяти покойной Рённев хотел бы сохранить это в тайне. В то время он и не подозревал, что против него могут завести дело. Ховард упомянул об этом заводчику, потому что интересовался, не замечал ли тот за Рённев чего-либо подобного в те годы, когда она служила на Заводе.
Заводчик сказал, что действительно кое-что стал подмечать под конец ее службы. Это, возможно, представляет определенный интерес для дела.
Но лица всех членов суда оставались непроницаемыми и более того — враждебными. Заводчика крестьяне недолюбливали, они не знали, что Завод испытывает трудности, и им казалось, что заводчик просто плохо платит. А среди хэугианцев о нем ходила совсем дурная слава. Он-де справлял богохульные праздники, поговаривали, был случай даже в страстную пятницу, а однажды какая-то дамочка танцевала на столе.
Последним, уже после вторичных показаний Антона, в свидетели вызвался Юн. Держался он свободно и, казалось, совсем не боялся судей.
Он начал с того, что хотел бы сказать кое-что об Антоне.
Никто, кроме него, из хусманов и работников в Ульстаде, и мысли не допускал, что Ховард или Кьерсти набросились на Рённев с целью убийства. А ведь люди в усадьбе знают их получше других. О Рённев и Ховарде он скажет, что они всегда любили друг друга, словно молодые перед свадьбой. Он, Юн, даже подсмеивался иногда над ними. И всякий скажет, что душа радовалась, глядя на них. А уж он видел их ежедневно почти все эти десять лет.
И скоро уже десять лет, как Ховард по доброте душевной взял к себе Антона, который явился к нему точно бродяга, после того как его прогнали за воровство с пасторской усадьбы. Ховард дал ему крышу над головой, относился словно отец родной. Антон из тех, кому всегда нужна помощь, но он ненавидит людей, выручивших его в трудную минуту, а таких было немало. Юн понял уже давно, что Ховард рано или поздно пожнет черную неблагодарность за свою доброту. И теперь Ховард, бедняга, поплатился — Антон не упустил случая его отблагодарить.
О «правдивости» Антона Юн многое мог бы рассказать, он знает его как облупленного и на протяжении десяти лет не слышал от него ни слова правды, разве что оно было сказано по ошибке.
У Юна были веские показания, и на другой суд они, вероятно, и подействовали бы. Но Ховарду было ясно как божий день, что у членов этого суда уже сложилось решение. Томтер сидел с каменным лицом, на котором можно было прочесть приговор.
Потом выступали обвинитель и защитник. Ховард еще до их выступления знал, что они скажут, и не ошибся, именно это они и сказали. Но он заметил, что обвинитель ни словом, ни намеком не обмолвился о кровосмешении, значит, заключение уездного врача все-таки сделало свое дело.
Насчет Кьерсти обвинитель только упомянул, что на основании имеющихся доказательств он не настаивает на ее наказании. Похоже, суд негласно снял с нее обвинение.
Защитник в своем выступлении снова подчеркнул, что в деле не найдено никаких явных улик, которые суд мог бы признать за доказательства.
В то время, когда защитник произносил свою речь, Кьерсти поднялась с места, затравленно огляделась по сторонам и воскликнула:
— Это я замахнулась ножом!
Но все поняли, что она не в себе. Выпалив эту фразу, она словно очнулась, удивленно огляделась и снова села. Защитник продолжал говорить. Приговор вынесли наутро.
