Мудрость

Цадаса Гамзат

Стихотворения

 

 

Муталимская песня

Аульчане, земляки, В ночь, когда вы из муки Приготовили хинкалы, Что размерами не малы, В ночь, когда вы животы Довели до маяты, Хоть бы каждому десяток Вы яиц из-под хохлаток, Хоть бы тоненький кусок Сала каждому с вершок, Хоть бы сыр по скромным мерам С колесо арбы размером, Хоть бы всем ишачьи уши, Хоть бы малость бычьей туши От хвоста и до рогов, Хоть бы гору пирогов, Да по кругу колбасы, Да вина – смочить усы, Да бузы по целой бочке, Да по белой ханской дочке, Под луной в краю родимом Поднесли вы муталимам! [4]

 

Стихи о харчевне

Что правда, то правда: любую затею Исполнит богач, ибо деньги в чести. Пословицу знаем: легко богатею Заставить цветы и на скалах цвести. Взгляните-ка: те, кто набили карманы, Внушив обездоленным зависть и страх, Открыли гостиницы и рестораны, Желая прославиться в наших горах. Продать бы участок и домик мой древний, Открыть бы лавчонку и бедность убить! О, если б, назло богачам, для харчевни Я мог бы немного грошей раздобыть! Завистником стал я, признаюсь вам, братья, С тех пор как харчевню завел Хаджияв. Упорно богатством хочу обладать я, На кухне его наслажденье познав. С чего началось? На воротах лачуги Увидел фанеру и надпись на ней: «Есть деньги, приятель? Зайди на досуге, — Большой интерес ожидает гостей». «Ну, – думаю, – лес надо сплавить весною!» Душа загорелась, как надпись прочел. «Я чрево пожалую пищей мясною!» С папахой под мышкой в харчевню вошел. Ко мне подскочили слуга с кашеваром, На камне щербатом велели мне сесть. «Немного терпенья, – воскликнули с жаром, — У нас хорошо ты сумеешь поесть!» Приносят мне суп – вы послушайте, люди! — Соленый, как море, холодный, как лед. Без сахара чай в деревянной посуде С поломанной ложкой слуга подает. Покрытое пылью и плесенью тесто Подкинули мне вместо хлеба на стол. Отличная пища! Прекрасное место! Не надо жалеть, что сюда я зашел! Хозяин харчевни, да будь ты неладен, Твой чай – это солью посыпанный мед! А суп? До чего же твой суп непригляден, Болотной водой от него отдает! Навис потолок, словно своды пещеры. Трепещешь: а вдруг на тебя упадут! А стены из глины убоги и серы… И это – порядок? И это – уют? Откажется лошадь, сгорая от жажды, От этого супа: в нем столько червей! Прокисшего хлеба отведав однажды, Заплачет осел о судьбине своей. Пусть лучше в тюрьму меня бросит чиновник, Чем в этом хлеву мне пиры пировать, Пусть лучше в меня злобный выстрелит кровник, Чем в этом хлеву мне чаи распивать! Как только я встал, подбежал ко мне сразу Хозяин: «Скажи мне, хорош ли прием?» «В глаза не хвалю, чтобы не было сглазу, Но соли – обилие в супе твоем. Я жил в городах, посещал я деревни, Меня и на празднества звали не раз, — Нигде я не видел подобной харчевни, Нигде так живот не набил, как сейчас. Мне чай подавали в стаканах стеклянных, А ты, молодец, подаешь в деревянных. В тарелке друзья подавали мне суп, Ты – в глиняной кружке: не так ты уж глуп! Бывает и мясо в тарелке, я знаю, — Увы, позвонками твой суп знаменит! Везде предлагали мне сахару к чаю, — Ты думаешь: сладость мне вред причинит. И правильно: разве на праздник пришли мы? Не любо – не ешь, возвращайся назад! Не свадьбу же сын твой справляет любимый, — Кому не по нраву, пусть дома едят!» Я выйти решил, но хозяин и слуги Вскричали: «Плати нам за суп и за чай!» Едва только двери открыл я в испуге — Схватили за шиворот: «Деньги давай!» Затылок тогда почесал я, признаться, Хотя не чесалось в затылке ничуть. С последней копейкой пришлось мне расстаться… Эх, брюхо вспороть бы и пищу вернуть! Не денег мне жаль, – мне обидно и горько, Что в горле застряла хозяйская корка; Не злюсь я на бедность – давно к ней привык, — Мне жаль, что от супа – в ожогах язык! К чему мне богатство, добытое всюду, Где подлость царит, где неволя тяжка? Завидовать мелкой душонке не буду, Что нагло жиреет за счет бедняка.

 

Дибир и хомяк

Жена говорит: «Мне обидно до боли, — Хомяк обглодал наше скудное поле. Как стал ты дибиром, прошел целый год, А что ты имеешь?.. Погиб твой доход!» Мой волос поднялся под старой папахой, Но выйти на поле решил я без страха. Схватился за палку, достал я кинжал, На случай – хозяйство семье завещал. Сказал я жене: «Жди большого событья. Хочу с хомяком в поединок вступить я. Он мне надоел. Отплачу я с лихвой. «Иль смерть, иль победа!» – мой клич боевой». Пришел на участок – и стало мне больно. Едва я взглянул, засвистел я невольно: Ни зернышка не было, ни колоска — Все стало добычей врага-хомяка.

Д и б и р

Меня аульчане избрали дибиром, Меня почитать поклялись целым миром, Тебя ли кормить обязался народ, — Зачем же себе ты присвоил доход? Не ты мусульман просвещаешь молитвой, Зачем же ты срезал колосья, как бритвой? Не ты с минарета вопил и орал, — Зачем же посевы мои ты пожрал? Меня обобрал ты и справа и слева, Как будто трудился во время посева. Меня не жалея, урон мне нанес, Как будто на поле таскал ты навоз. Найдется управа на всякого вора. Отныне с меня не возьмешь ты побора. Ослу надоест непосильная кладь, — Терпел я, но должен тебя наказать. К тебе не однажды взывал я с тревогой: «Я бедный аварец, меня ты не трогай». Но знают кругом: не сношу я обид, Я в гневе ужасен, я зол и сердит. Грешить не хочу я, но, страшен злодею, Поставлю капкан перед норкой твоею; Чтоб знал ты, какой пред тобой человек, Свяжу я твой рот, – не разинешь вовек. Для слабых – булыжник, для сильных ты – вата, Но будет суровой с тобою расплата. Для нищих – репье, для богатых ты – мед, Но мести моей наступает черед. Со мной повстречавшись, глядишь забиякой, А сам ты дрожишь перед каждой собакой. Тебя не пугает моя нищета, Но разум теряешь, завидев кота.

Х о м я к

«Законы судьбы никогда не осилим», — Зачем же насильем ты споришь с насильем? «Веленьям творца покоряется мир», — Зачем же на мир ты сердит, о дибир? Пудами с людей собирая поборы, Зачем же с судьбою желаешь ты ссоры? Молитвы читаешь, Коран возлюбя, Но злишься, едва лишь заденут тебя. Народ, если станешь ты злиться, быть может, Не только меня – и тебя уничтожит. С тобою мы участь избрали одну, — Зачем же свалил на меня ты вину? Супруга твоя, рассердившись напрасно, Серпом обожгла мою спину ужасно. И ты перед норкой сидишь у межи, Грозишь мне… но где твоя совесть, скажи? Таким же, как ты, я родился животным, Жующим и пьющим, совсем не бесплотным, — Иль должен я с палкой, как нищий, ходить, С младенцами в поисках пищи бродить? Едва просыпаюсь в рассветной прохладе, Кота нахожу перед норкой в засаде; Когда же заката горит полоса, Вокруг меня жадная ходит лиса. Иной человек, как и ты, бессердечный, Ловушку поставит, – я гибну, беспечный, Иные с лопатой придут поутру, Разграбят запасы, разрушат нору. Иные нору заливают водою, И тонут детишки, – знаком я с бедою! Порою со всех закрывают сторон, — Без выхода я голодать обречен. О люди, как тяжко мне жить с вами рядом! Даете мне ватные шарики с ядом, Камнями и палками бьете меня, — Ни разу не знал я спокойного дня. Ты сам посуди: если б не был я нищим, Избрал бы я эту землянку жилищем? Я сплю на колючках, мне жить невтерпеж… Дибир, ты мучений моих не поймешь! На поле твоем я кормился пшеницей, — Людей обобрав, ты получишь сторицей; Не то я погибну в норе через год, И новый дибир будет грабить народ.

 

Аулы, жаждущие воды

Гиничутль, и Батлаич, И Цада – не из счастливых. Нам воды напиться всласть Не случалось никогда. От аула до ключа — Две версты, а то и боле. Сами можете судить, Какова у нас беда! И хотя б струя текла Щедро и без перебоев! Да гляди – иссякнет вдруг, — Вовсе мы без родника. Наших жен во цвете лет Убивают злые хвори. Редко встретите у нас Женщин старше сорока. Жены, матери зимой По воду бредут без жалоб. Простужаются в горах. Частый гость у них – плеврит. Летом, как пойдут дожди, — Бочки ставим мы под желоб, Каждой каплей дорожа, Той, что с крыши набежит. Снег, валящийся с небес, Собираем неустанно. Снег – и тот у нас в цене. Разве это не смешно?! Труд нелегкий в Тляроте Стал для нас мечтой желанной: По реке сплавляют лес, Там воды – полным-полно!.. Мы завидуем подчас Морякам: и днем и ночью Едут люди по воде, Есть воды у них запас. Мы же сказки создаем О воде студеной, горной… Но какая польза в том, Если жажда мучит нас?! Мы напиться не вольны, Хоть живем в горах привольных. С детства нам не повезло, Горький жребий нам сужден. Кто спасет нас от беды?! Мы кричим: «Воды! Воды!» Не тревожит никого Жаждущей овечки стон… К губернаторам с мольбой Мы ходили не однажды. 2 Были лишь большевики Нашей тронуты нуждой. Столько жалобных бумаг Слали мы, томясь от жажды! Революция одна Напоила нас водой. По ущельям, по горам Воду к нам пригнать в аулы Ныне было решено, И подписан план такой. Навсегда ушли напасти. С помощью народной власти Сокрушая скал твердыни, Мы по камням бьем киркой.

 

Радиомачта на сакле соседа

Что за шесты у соседа Хочбара? Разве он шейх? Или все мы обмануты? Нет у Гимбата к циркачеству дара, Так почему же канаты натянуты? Прямо направлены к небу, не так ли? С кем же сосед мой решил разговаривать? Иль на канате, висящем над саклей, Славу танцора он хочет оспаривать? Может быть, он телефон себе ставит? Что же его мы не спросим, хозяева? Может быть, он телеграф себе ставит? Нет, в небеса вознеслись провода его. Может, полна голова его вздору? Может быть, думая: это – безделица, Новую хочет он строить контору? Впрочем, быть может, нужна ему мельница? Или пред нами – невиданный провод, Лампа берет от него электричество? Или – найдется для этого повод — Звезд пожелал он измерить количество? Трудно Гимбата невеждой представить: Там, на заводах, увидел он многое. Техник его навестил неспроста ведь… Лучше отбросим суждение строгое. Вот и Гимбат появился с друзьями. «Доброе утро! Быть может, откроешь ты — Мы разобраться не в силах тут сами, — Экое чудо над саклею строишь ты?» «Э, кунаки, не мое это чудо, Выдумка техники необычайная, Чтобы стекались в Хунзах отовсюду Новости непознаваемо-тайные». «Шест да канат… Это даже обидно. Не понимаем такого мы довода. Что ты? Столбов на дороге не видно, Как же придет телеграмма без провода?» «Слушайте: музыкой слух оживится. В дальней Москве заиграет гармоника Или споет в Ленинграде певица, — Голос дойдет до любого поклонника. Тот, кто остался глупцом и невеждой, Плюнет, назвав эту выдумку сказкою. Тот, кто не смотрит на школы с надеждой, Плюнет и прочь отойдет да с опаскою. Между отставшим и дальше идущим Взглядом нельзя охватить расстояния. Вся революция дышит грядущим, И обнажается дно мироздания. Вы позабыли, как встарь отправлялись Наши отцы в путешествие дальнее: 2 Долго по каменным тропам скитались, Нет, не видал я картины печальнее. Ныне в ауле, когда-то забытом, Ставят над саклею звонкое радио. Летчик вздымается к звездным орбитам, Разум свой связью с вселенною радуя».

 

Речь старухи в день 8 марта

Милые дочери! Слово я взять хочу. Славить сегодняшний добрый день хочу. Ненарушимые – вольных людей права Радостным женщинам нашей страны даны. Юные и свободные внучки мои! Что это значит – можете ли понять? Новое по достоинству оценить? Прошлое и теперешнее оглядеть? Встретил меня Магома давным-давно — Три десятилетия с лишним прошли… Белое и черное узнать довелось… Что осталось неведомым? – Смерть одна. Мне в ту пору исполнилось десять лет… Выдали за хозяина баранты. Ясно помнится – мой отец говорит: «Он из рода хорошего, он богат». Разве юношей мало у нас в роду? Часто взглядами провожали меня. Разве не было сверстников молодых? Разве друга сердца не выбрать из них? Был уже стар супруг нареченный мой, Не подружилась его судьба с моей. Всюду богатому привет и почет, — Неимущая – разве пара ему?30 Если где-нибудь встречному улыбнусь — Будь он родственник, – улыбаться нельзя! Если по воду шла, он и то следил, Всех и каждого заподозрить готов. Если вышла я воздухом подышать, Он терзал меня по ночам в тишине, Он словами позорящими хлестал. Люди добрые крепко спали кругом… Если жаловаться бежала к отцу, Тот кричал: «Ты – замужняя! Хоть умри». Соберешься ли с жалобами в Хунзах — Прав останется, кто имеет стада. Надрываясь, работала я, как мул, — Не похвалит, не пожалеет старик. Были тяжести не под силу ослу, Что таскала я, только брань заслужив. Оборвашкою он меня обзывал… Разве бросишь приданое? Убежишь?.. Взял со временем он вторую жену, — Вдвое стало мне тяжелее тогда. В теплой комнате зимовали они — Ветер хозяйничал в сарае моем, Выше кровли у них поленница дров, Мне и детям моим – саманный огонь. Туши вяленые баранов у них — Хоть бы косточку мне и детям моим! Поедали чуреки мешками они — Хоть лепешку мне и детям моим! Чаю с сахаром сколько хочешь у них — Слезы горькие с горьким хлебом у нас… Как забиты и тощи дети мои, — Он смеялся язвительно с той женой… Сколько так провела я зимних ночей С плачущими на соломе детьми! Сколько так провела я долгих ночей, К люльке сонную голову приклонив! Он кунацких ко мне посылал коней — Чистить, выходить их приказывал мне… Он захожих ко мне отсылал бродяг, В саклю чистую не пускал меня. Привезут ли друзья корзины плодов, — Шли корзины к нему, а ослы – ко мне. Со свежинкой придут ли с гор пастухи, — Значит, мясо – к нему, пастухи – ко мне. Если сам приезжал откуда-нибудь, — Поглядели бы, как подарки делил! Поснимает хурджины с коня: «Бери!» Но хурджины-то ей, а седло-то – мне. Что, не нравится мне расседлать коня? Добавлял охотно удар камчой. Всякий раз привозил башмаки жене, — Как была, босиком осталась я. Сколько шелковых подарил ей платков! Шею не во что мне закутать зимой… Я служанкой бесплатной ему была, Как служанку, выгнал меня наконец. Он развода страшное слово сказал, — Невозвратное при мулле произнес. Я невестой приданое ему принесла, — Мне он к старости ничего не вернул. Понапрасну я жаловалась мулле. Топорище, шутит, испачкал бычок. Все я думала, как покончить с собой, Смертью дикой, безумною умереть? Вниз бы ринуться головой со скалы. Да расколется ли еще голова? Не железная ли она, говорю, Сколько палок он об нее изломал! Сколько палок он об меня обломал, О согбенную спину мою, – спроси. Не под бременем ноши согнулась я, — Это сгорбило бремя горя меня. Рано волосы побелели мои, — Думы тяжкие пали снегом на них… Так прославим же тех, кто сбросил ярмо, — Славен класс пролетариев – наш класс! И да здравствует наш весенний день, Женщины свободной страны!

 

Жалоба коров на пастуха Исмаила

О прискорбном этом деле рассказать давно пора: Пас чабан коровье стадо здесь, в селении Буцра. Говорят, что он и прежде не один чабанил год, О его повадках странных с давних пор молва идет. На лужайку для беседы он пригнал нас всех подряд, Поглядев недобрым взглядом, важно начал свой доклад. «Лучше прежде подеремся, чем сутяжничать потом», — Начал речь чабан. Жевали жвачку молча мы кругом. «Исмаил я по прозванью, Магомеда сын, муллы, И во сне меня увидеть опасаются волы, За пастьбу муки полпуда каждый житель мне дает, И считайте, что задаром я пасу дурацкий скот! Палку я припас на славу, вот она, глядите, тут. Над ослушницей рогатой совершу свой правый суд. Если ты не оглянулась, поглядела свысока, Так тебя огрею камнем, чтоб запомнили бока. Если есть средь вас корова, что по дурости шальной Отлучается из стада в неурочный час домой, То расправлюсь я с зазнайкой, по делам я ей воздам — Пусть березовая палка шлет ей пламенный салам. Горе той, что потихоньку на чужой глядит посев. Не прощу греха такого! Не вводи меня во гнев! Овод жжет – держись степенно. А помчишься, хвост задрав, На себя пеняй голубка: отхлещу и буду прав. Обещаю вам, коровы: дружно с вами заживем. Хлопать можете в копыта. Я кончаю речь на том. Все, я думаю, понятно. Закрываю наш меджлис И под чутким руководством разрешаю вам пастись». С той поры коров немало в нашем стаде полегло: Видно, это наставленье им ничуть не помогло. Вот корова Гитинава, – пала замертво она, Не усвоила, бедняга, поученья чабана. Как-то в полдень захотелось навестить ей дом родной, И ослушница из стада так и ринулась домой. Погоди! Не тут-то было! Бешеного пса лютей, Наш чабан, в поту и мыле, две версты бежал за ней. Долго мчались без дороги. Но у речки, там, где мост, Исмаил вдруг изловчился: ухватил коровий хвост, И в одно мгновенье ока (задрожали все вокруг) Он корове дал подножку, повалил ее на луг. На нее он лихо прыгнул, бил ногами без конца, И корова трепыхалась, как несчастная овца. И плясал он увлеченно час и несколько минут: Так умелые андийцы на продажу войлок мнут. «Эй, рогатое созданье, жизнь тебе не дорога! Разве ты меня не знаешь?» И ломал ее рога, И бранил ее свирепо: «Ты безмозглей всех коров! Иль мою ты позабыла речь у Девяти Холмов?!» Вы теперь на нас взгляните: нету большей срамоты, Чем безрогие коровы, чем их куцые хвосты. Искалеченное стадо умоляет вас, мыча: «Ради бога, поскорее уберите палача!» Если робко аульчанин спросит вдруг у чабана: «Не пришла домой корова, — ты не знаешь, где она?» Исмаил, не растерявшись, хитровато подмигнет: «Пред своим хвостом пасется — безмятежно травку жрет». Если есть у вас сомненья: дескать, мы безбожно врем, У Темировой коровы расспросите-ка о нем. А Саидовой коровы не видать с недавних пор: Пала бедная от крика. Все, окончил разговор.

 

О кинжале

Обращение к газете «Горец»

Я спрошу газету: что же Ты вопрос не заостряла? Почему у молодежи До сих пор в ходу кинжалы? Можешь быть ты смелой, дерзкой, Ты повсюду успеваешь, А отточенной железки У парней не замечаешь. То ударит по коленам, То в живот упрется больно. Сущий дьявол тяжеленный, — Пусть ржавеет он. Довольно! Горец, кинь его на свалку, Он совсем тебе не нужен. Брось его, совсем не жалко Это грязное оружье. Лес рубить им несподручно. Чем ходить с ненужной ношей, Ты за эти деньги лучше Подбери топор хороший. Если резать им барана Ты задумал для хинкала, Нож достанешь из кармана — Он удобнее кинжала. Что кинжал таскать с собою? Чтоб, как витязь, быть одетым? Если парень с головою, Для него не довод это. Или прадеды обычай Сохранять нам завещали, Чтоб вражда была привычной, Чтобы распри не стихали? В час грозы шумят деревья, Люди с ними в чем-то схожи, — Расшумятся в буйном гневе И стихают быстро тоже. В гневе разум ходит кругом, Ничего не знаю хуже — Обнажать кинжал на друга… Бросьте грязное оружье! Он для нас холеры пуще. Проклял я его недаром. Сколько юношей цветущих Сражены его ударом. В злую выдуман годину Он, оружие насилья, Теми, кто стравлял невинных, Чтоб самим остаться в силе. Магома, послушай друга: Сталь нужна не для кинжала. Лемех выковать для плуга Нам бы лучше надлежало. Долото, топор железный, Серп для зреющей пшеницы — То, что нужно, что полезно, Что в хозяйстве пригодится. Что за «польза» от кинжала? Ссора, взмах руки короткий, И сидит злосчастный малый За тюремною решеткой. Или сам, облитый кровью, Наземь рухнет от кинжала. Пожалей жену, ей вдовья Участь горькая досталась. По «ошибке», из-за вздора Был убит тобой товарищ, Сожалей, казнись укором — Жизнь ему ты не подаришь. «Создает кинжал героя» — Это глупости и бредни. Если так себя настроишь, Будешь неучем последним. Воспитай в себе культуру И характер благородный, А кинжал, что носишь сдуру, Брось скорей, как хлам негодный! Если злобы в сердце нету, Будешь жить с народом дружно, А кинжал – поверь совету — Нам таскать совсем не нужно.

 

Старая свадьба

Забываем мы адаты, предрассудки прошлых лет; Расскажу о прежних свадьбах, про обряды старины. Мне минувшего не жалко, нам назад дороги нет, Мы обычаи былые навсегда забыть должны.

* * *

У родителей в ауле подрастает сын-жених, И богатая невеста на примете есть у них; Говорят, что у соседа, словно роза, дочь цветет, И расчетливый родитель в дом девицы свата шлет. Но отец и мать невесты не спешат давать ответ: «Род наш знатен, и старейших нужен нам сперва совет». Говорит одна примета, что поездка удалась: Видел сват, как незаметно за кастрюлю мать взялась. Сват уехал, а родные в тот же вечер собрались: Обсуждает предложенье тайный родственный меджлис. Женихов у дочки много, кто же будет предпочтен: Парень глупый, но богатый, или бедный, что умен? Наконец решили хором: «Нам не нужен бедный зять, И богатому, без спора, в жены надо дочь отдать». Жениху отец невесты объявляет приговор И радушно приглашает в гости всех его сестер. Те обновки нацепили и, едва заря зажглась, Едут в гости вдоль аула, взяв в подарок медный таз. Любопытствуя, на крыши забирается народ, А невестины родные скопом стали у ворот. «Заходите, дорогие, – им елейно говорят, — Ешьте, пейте до отвала. Соблюдаем мы адат». Все невестины подруги собираются потом, Оробелую невесту в незнакомый вводят дом. Два посланца к ней приходят из бесчисленной родни, И согласья у невесты добиваются они. Как же тут не согласиться! Отказаться страшно ей, — Испугал ее до смерти стук встревоженных костей (Прежде сваты пришивали к шубам кости и тряпье); 42 Если девушка согласна – осуждают все ее: «Видно, замуж ей хотелось, — говорит родня тогда, — Согласилась слишком скоро — у девицы нет стыда!» И опять вздымают чаши, снова пир идет горой. Весь аул приходит в гости, быстро все опустошат. Уничтожены запасы – соблюден зато адат.

* * *

А когда расцвел весною сад под небом голубым, То в аул отцу невесты прислан был с гонцом калым: Пестрый шелк на платье сестрам, шаль с узорною каймой, Гребешок, чулки, подвязки и одеколон тройной, Чтоб невестины родные источали аромат, Чтобы люди говорили: соблюден во всем адат. В старину зазорным было даже вспомнить про любовь… Собирай, отец, невесту, ей приданое готовь Попышней да побогаче, так велось во все века… Эта сложная задача тяжела для бедняка. Что продать, и сам не знает, ходит, крутит головой, Свадьба в доме подметает все железною метлой: И кормилицу корову на базар продать сведешь, И жеребчика гнедого отдаешь за медный грош. Но зато, купив кувшины, их на полки ставят в ряд, Никому в них нужды нету – соблюден во всем адат. Много раз родитель едет тратить деньги на базар, Продавцы ему сбывают залежавшийся товар. На матрацы закупили полосатый красный тик, На тазах, на блюдах медных жарко блещет солнца лик. Помнится, в Голотль, на свадьбу, как-то прибыл я на зов, — На стенах увидел тридцать одинаковых тазов; С удивленьем пригляделся, – все они с пробитым дном, Но родители довольны: свято мы адат блюдем. Много было трат ненужных, ими славился Хунзах. Справив свадьбу по старинке, разорялись люди в прах.44 Семьи эти перечислю, дай-ка счеты мне, сынок. Выдал дочку, горемыка, а теперь — проси кусок!

* * *

В старину седую память протянула снова нить, Наши древние обряды помогла мне оживить: В фаэтон невеста села, кони быстро понесли, Молодежь в нее кидает горсти снега и земли. Ребятишки окружили жениха густой толпой, Просят выкуп за невесту – кубки с пьяною бузой. Входит в новый дом девица, ярко вспыхнули огни, Сам жених спешит навстречу, здесь знакомятся они. Светлый мед несут в сосуде, рот помажут ей слегка, Чтобы жизнь с постылым мужем показалась ей сладка. Пир на славу… За столами собирается аул. По горам разносит эхо пенье, крики, пьяный гул; Пьяным море по колено, льется брага по устам, Поднял тост за новобрачных, захмелев, Абдусалам. Состязаться в острословье стал с ним Курбанил Али, Оба что-то говорили, – мы понять их не могли. От еды осоловевши, гости спят в чаду, устав, Но недаром тамадою возглашен был Каралав; Наполняет чаши снова, поднимает грозно рог; Снова пьешь и снова пляшешь, хоть от буйства изнемог. А потом неделю болен, в голове туман сплошной… Чтоб поведать вам о прошлом, нужен летний день большой, Да и то не уложиться. Но скажу я об одном: Мы обычаи былые выжигать должны огнем. Над горами солнце встало, молодая жизнь идет, И старинные адаты забывает мой народ.

 

Обычаи гидатлинцев

Я бичевал обычаи дурные, И в ссоре я ружья не заряжал, Я с дикостью боролся, но впервые Для этого хватаюсь за кинжал. В Кахибе и Хунзахе, мне известно, У девушек не спрашивал никто Об их желаньях. Замуж шла невеста Без всякого согласия на то. Но я не вспомню, память будоража, Чтобы в кругу моей большой родни У сыновей не спрашивали даже, Кого мечтают в жены взять они. А вот в Гидатле молодых заочно Сосватают за выпивкой, потом В условный срок, за час до тьмы полночной, Пошлют невесту в незнакомый дом. Она идет, она еще не знает, Что ждет ее и, что судил ей рок. Стучится тихо и переступает Впервые темный, чуждый ей порог. И здесь ей слышен жирной пищи запах, Той, что готовят для духовных лиц… И вот уже она у мужа в лапах, — Мне жаль ее, как жаль в неволе птиц. Она в слезах, но разве виноват он? Нет, в этом виноваты старики: Он был по их обычаю сосватан, Любви своей, быть может, вопреки. Порой, адата темноте внимая, Живут супруги долгие года, Друг друга никогда не понимая, В раздоре, словно пламя и вода.

 

Протокол

«Ну-ка разрешите мне Слово взять в порядке справки: Груз мы тащим на спине, А ослы лежат на травке. Как ослы, мы в гору кладь Тащим, согнуты, горбаты, И боимся поломать Стародавние адаты. Оттого, что гнуть должны Спину на ненужном деле, Не дожив до седины, Многие уж облысели. Попусту не тратя слов, Нынче постановим строго: Не жалеть своих ослов, А себя жалеть немного!» Голосует весь народ, Все за предложенье это. Но поспешно вдруг встает Председатель сельсовета. Говорит он: «Люди гор, Не к лицу мне спорить с вами, Мы должны, как до сих пор, Жить и дорожить ослами. Старики в былые дни Нас не здоровее были, А не на ослах они Сено из долин возили. Дай-ка мне, Гасан, ответ, Почему ты не намерен Делать то, чему твой дед Был до самой смерти верен? Не мешало б и тебе Знать, Таиб, что вверх с делянки На горбе, не на арбе Твой отец таскал вязанки. Да и твой отец, Шамхал, Был ничем тебя не хуже, А поклажу сам таскал, Не боясь дождя и стужи! Недостойно похвалы Поруганье дел старинных, — Пусть спокойно спят ослы… Будем кладь таскать на спинах. С непослушных будем штраф Брать в порядке наказанья… В силу данных вами прав Закрываю я собранье». «Председатель, не спеши, Рано закрывать собранье, Ты мне сделать разреши Маленькое замечанье: Я хочу тебе сказать, Что добились мы победы Не затем, чтобы опять Жить, как жили наши деды. Славословишь путь отцов, Но подумай, верно ль это? Не был же, в конце концов, Твой отец предсельсовета. Дай ты, председатель, нам Поскорее объясненье: Почему ты лишь к ослам Проявляешь уваженье? В смысл твоих вникая слов, Крикнуть хочется: «Приятель, По вине каких ослов Ты над нами председатель?»

 

Газета «Горец» к читателю

Я – «Горец». Так меня назвали. Казалось бы, вопрос решен. Но это правильно едва ли: Я больше заслужил имен. Фонарщиком меня зовите: Иду я к людям с фонарем. Я освещаю суть событий, Несу я свет науки в дом. Вы лекарем меня сочтете, Я уподобился врачу: У горцев я всегда в почете — Я от невежества лечу. Я страж законов, Я глашатай Коммунистических идей, Учитель, не берущий платы, Надежный друг простых людей. Я сеятель. Я сею всюду Добра и правды семена. Известен бедному я люду, И речь моя везде слышна. Бедняк точить не любит лясы, Меня по делу он зовет. Не надо мне муки и мяса, Не нужен за конем уход: Что говорить, удобный гость я! Я рад хозяевам помочь… Но вот кулацкое охвостье Меня угробить бы не прочь. Те, кто не любит правды слова, Кому противен честный труд, Мной накрывают сор столовый, Меня на самокрутку рвут. Но тот, кто ненавидит сплетни, Тот, для кого безделье стыд, Тот любит свет все беззаветней, Меня читает он и чтит.

 

На смерть моего коня

В ауле чужом потерявши коня, Узнал я, как тяжко седло на спине: В беде я себя самого оседлал, — Рассказом печальным утешиться ль мне? Была поговорка такая у нас: «Хорош тот аул, где хороший кунак!» Пока я из всадника пешим не стал, Бывало, и сам я говаривал так. Кунак мой хорош, да плохой был навес: Коня моего, чтоб упасть, поджидал. Проклятая балка давно уж сгнила, — Да только я раньше об этом не знал. Проворнее волка ты был, мой конек, — Капканом сарай обвалившийся стал. Могучий тулпар, погубило тебя Бревно — не лавина, не горный обвал. Не будешь, джейран мой, плясать под седлом, Не будешь по кручам, как ветер, летать, — Цветущий тот луг, где ты пасся всегда, Грустит, как о сыне любимейшем мать. Тебя вспоминая, повешу на гвоздь Нагайку и торбу, казачье седло. Беседуя с ними, утешу ль тоску? Дождусь ли, чтоб горе из сердца ушло?

 

Яхья

Есть ли люди между небом и землей С невезучестью, во всем подобной нашей? Мы не первому учителю золой Вслед бросаем, провожая его взашей. К нам хороший просвещенец – ни ногой, Хоть у нас в почете грамота и книга. Одного прогоним, глядь, в аул другой Появляется с портфелем забулдыга. Всем аулом мы ходили в районо И просили, как о милости, с поклоном, Чтоб прислало к нам учителя оно С добрым нравом, а не просто пустозвона. Их, хороших, есть немало у страны… И начальник начертал: «Пошлем такого, Чтоб, помимо имени своей жены, Не любил прозванья женского другого». И в один, как говорят, прекрасный день Появляется Яхья, лихой детина. У него чонгури, шапка набекрень… Как увидели мы – дрожь прошла по спинам! Поздороваться учитель не успел, Как о девушках посыпались вопросы. О любви, пьянящей разум, он запел, Поправляя пряди, длинные, как косы. А потом, ремнями новыми скрипя, Будто сытый конь, фургон тянущий бодро, Стал, бахвалясь, говорить он про себя, Ноги выставив и руки – в бедра: «Осчастливлен ваш аул, как никогда! Раз вам лучшего из лучших обещали, Против воли я был послан к вам сюда, Даже не дали мне сбегать за вещами. Дом давайте для жилья и дров сухих. А потом пускай приходят все девицы. Разглядеть сперва я должен толком их, Прежде чем они придут ко мне учиться». А пока он нагло с нами говорил По насущному, казалось бы, вопросу, Сальных глаз своих он с женщин не сводил, И для важности жевал он папиросу. Весь пропах одеколоном, сукин сын! Знает – девушкам от этого не спится. Он в рубахе с кружевами, как павлин, – Пусть швея за это рук своих лишится! Не везет нам! Вновь учитель – пустозвон. От него детишкам лучше сторониться. И чему научит женщин наших он, На ликпункт пришедших грамоте учиться? Говорят, под стать медведю, он силен И драчун к тому ж. Кому охота драться! Говорят, что на зурне играет он, — Значит, к женщинам сумеет подобраться. Счастье наше – шла горячая пора, Поголовно весь аул был на работе. И Яхья слонялся с самого утра Вплоть до вечера, ленив и беззаботен. А в ауле никого не сбив с пути — Хоть в соблазне женщин был он парень прыткий, — Он махнул рукой, решил от нас уйти И собрал свои немудрые пожитки. Население аула следом шло, И золой была посыпана дорога, Что ж! Кувшин разбит, и сломано седло. А бездельник удалился от порога.

 

Письмо автомобиля

[5]

Пути-дороги для меня В горах провел Хунзах, Чтоб я с откосов, жизнь кляня, Не полз на тормозах. Того, кто ест да спит полдня, Бездельником зовут; Хунзаху выдали меня Как премию за труд! Хунзахцев дружная семья Дробила толщу глыб, Вот почему в Хунзахе я, А не пошел в Гуниб! Гунибцы, вы клялись не раз Построить путь в горах, Но не тверды слова у вас, Они легки; как прах. Я к вам добрался без пути, Но отдохнуть не смог, Вы опасались: приюти — Сжует он сена стог…

 

Отец и сын о строительстве дорог

О т е ц

Полжизни, сынок мой, у гор на груди Дороги я строил. Ты сам посуди: Когда бы не рушил могущества скал я, Ужели таким бы морщинистым стал я? Юнцом еще начал я гнуть свою спину: Дорогу мы строили царскому сыну. Нет больше царей у нас даже в помине, Но служит дорога та людям поныне. Я саженцы в горы таскал на плечах, Чтоб зной не тревожил сардара в горах. Давно позабыт он, правитель жестокий, А листья деревьев шумят вдоль дороги. Когда из Ханзаха, богатств не тая, Невесту в Гоцоб отправляли князья, Шоссе проложили мы под небосводом — С приданым в Гоцоб заскрипели подводы. Любила когда-то аульская знать Богатых соседей к себе приглашать. Чтоб было им ближе скакать на пиры, Сносили порою мы четверть горы. Князей имена навсегда позабыты, А наши дороги в горах – знамениты. Проносится время, как горные реки, Но труд человека бессмертен навеки.

С ы н

За наши дороги в районе Гуниба Тебе, мой отец, говорю я спасибо! Но вспомни, отец, сомневался не ты ли, Что смогут подняться к нам автомобили? Смотри, как сегодня на наши вершины Упрямо взбираются автомашины. Где солнце терялось в скалистых отрогах, Колонки с бензином стоят на дорогах; Почти у орлиных заоблачных гнезд Легли автострады на тысячу верст. Мы рек поседелых смирили стремнины, И трудятся реки, вращая турбины. Мы, большевики, – вдохновенные люди, Еще и не то нами сделано будет!

 

Новые зубы

Хвост пришить бесхвостый вол Вздумал в давние года, Без рогов назад пришел: Вот беда так уж беда! Зубы вставить я решил В поликлинике зубной. Зубы вырвали врачи И отправили домой. «Без зубов домой ступай!» Поглядите, земляки! Рот пустой, как тот сарай, Где гуляют сквозняки. Зубы были как стена, Что поддерживает свод. Сразу рухнула она, Опустел мой бедный рот. Столько трудных длинных слов Я с зубами говорил. Трудно, трудно без зубов, — Знал бы – больше их ценил. С чем сравню я речь мою, Что невнятна стала так? Будто я в ладоши бью, — Не понять меня никак. Что-то шамкаю едва. Где речей моих раскат? Словно бусины, слова С нитки порванной летят. Не звучат стихи мои, И десятки нудных фраз Мельтешат, как воробьи, Залетевшие в лабаз. Я настойчиво прошу — Поскорей займитесь мной, А не то я напишу В самый главный центр зубной. Шкуры, содранной с вола, Будет жалоба длинней: Нехорошие дела Просто мучают людей. Хоть шумел я не всерьез, Но услышали о том, И на третий день пришлось Мне явиться на прием. Был мой рот – точь-в-точь лабаз Для просушки кураги, Зубы новые сейчас — Жемчуга и огоньки. Я все горести забыл, Даже щелкал языком, Зубы новые хвалил Всем и каждому кругом. Позавидовал я сам Тем, кто звания достиг. Благодарен докторам До скончанья дней моих. Руки ваши, словно пух, Невесомы и нежны. Вас хвалю от сердца, вслух, — Пусть хвалы вам не нужны. Чуток каждый жест, не груб, Но уверен между тем. И когда мне рвали зуб, Больно не было совсем. И жужжавшее сверло, Залетевшее в мой рот, Боли мне не принесло, А скорей наоборот. Наша власть пускай живет, Пусть владычествует труд. Обучается народ, Мастера его растут. Долгой жизни докторам, Благодарность и хвала! Посвящаю песню вам,

Иванова и Хала.

 

Письмо из Москвы

Дорогие мои!

Спешу по почте

Отправить вам

подобие письма,

Пока еще

собой владею,

Пока сохранил

остатки ума.

Увидеть Москву

после дальней дороги –

Это значит забыть

прежнюю жизнь свою.

Теперь я не только

своих не узнаю,

Я просто сам себя

с трудом узнаю.

За пять дней в Москве

много увидел я –

Дважды мне не пришлось

видеть одно и то же.

Катались мы туда,

катались сюда,

До края-конца

доехать не можем!

Люди строят дома

на пустом месте,

Здесь застроено все,

нету мест пустых!

Если кто любит блеск —

зеркало заводит, –

Здесь город целиком

зеркалом блестит!

Лампы здесь висят

светящимся виноградом

И одолевают

полночную тьму.

По улицам людным

носятся самокаты,

Как бешеные коровы,—

только слышно:

му-у-у!

Словно пчелы из улья

на цветы весной,

Вылетают трамваи

чинно и стройно…

И странное дело:

миллионы людей,

А никто не кричит,

говорят спокойно!

Ругани я здесь

ни от кого не слыхал,

Пьяных не встретилась

ни одна ватага,

И сплетен наших

я здесь не слыхал, –

Тех, что не стерпит

даже бумага!

Все, что видел, надо

собрать в одно.

Перо утомилось,

за труд не берется!

Боюсь, что бедная

моя голова

В конце концов

на куски распадется!

А глазам говорю:

«Смотрите, глаза!»

А глаза отвечают:

«Мы устали».

Я ушам кричу:

«Слушайте!»

Уши в ответ:

«Мы оглушены,

отдохнуть нельзя ли?»

Иду я по улице,

куда ни глянь –

Слева – я!

Справа – я!

Спереди – я же!

Все эти трое,

конечно, это я,

Но я-то сам, я сам

девался куда же?

Так в городе живу —

он очень красивый,

Но слишком шумный,

могу вам поклясться в том,

Что, если неделю

еще здесь пробуду,

Шлите мне письма в здешний

сумасшедший дом.

Первое впечатление —

что мне запало в уши,

Что поразить успело

мой растерянный взгляд.

Остальное подробно

расскажу по приезде

Всем, кому интересно,

ваш муж и отец

Гамзат.

 

Письмо лошади хунзахского райсобеса Гамзату Цадасе

Да здравствует, конечно, наш райсобес! Но горем моим горьким с кем поделиться? Тебя призывала, – ты куда-то исчез… Лучше б не рожала меня мать-кобылица! Все лошади давно резвятся на лугах, Я – вечно у пустой кормушки на чембуре. Те – с каждым днем бодрее, круглее в боках, А мне – все просторнее в собственной шкуре. Прошла уже зима – теперь весна у нас, А я щипка еще не съела свежей травки. Зато Кураев в щель заглянет иной раз — И тычет мне газету: читай, мол, для поправки! Бывало, вспорхнуть не успеет воробей, Тронь меня – взовьюсь на дыбы, забрыкаюсь. Теперь и не вздрогну я, хоть дубиной бей: Каждый меня лупит, и под каждым спотыкаюсь. Но незачем, пожалуй, мечтать о фураже — О зеленой травке, о пахучем сене. Когда все это в желудке не варится уже: Старость не проходит от зелени весенней! Глаза мои горели ярче фонарей, Теперь они от слез, от гноя мутно-грязны; Стояли мои уши торчком, как у зверей, А теперь, как тряпки, обвисли безобразно. Клали под седло мое в былые времена Мягкий войлок или коврик бумазейный; Но мода эта вывелась: теперь моя спина Как будто вся пробита дробью ружейной. Хороший был когда-то обычай у людей — Устраивать бега, скачки, джигитовку, — При этом дважды в сутки кормить лошадей, Делать им массаж, водить на тренировку. В долгие зимние ночи, когда От шороха сена дрожат мои губы, Я с грустью вспоминаю молодые года, Ту стать, ту резвость, те крепкие зубы. Но где красота моя, где здоровье тех лет? Мне трудно уже переступить через палку. Пора на тот свет выправлять мне билет: Я – старая кляча, – кому меня жалко?! Да, слышала я – Дибирчов, прокурор, Откупить меня хочет у райсобеса. Не встречалась я с напастью такой до сих пор. Я лошадь, а в нем вдвое больше веса!69 Неужели на хребте моем, остром, как пила, Намерен он ездить, надеясь на плетку? Или хочет, чтобы я под грузы пошла С ребрами, похожими на гнутую решетку? Хоть верится с трудом, но среди людей Встречаются, я слышала, нередко коноеды. Но если и зарежет меня злодей, — Из жил и костей не наварит обеда. А впрочем, себе на уме прокурор, — Он, в сущности, сделает хорошее дельце: На меня не польстятся ни волк и ни вор, И никто меня просить не станет у владельца. Соседи будут рады помочь ему Как-нибудь на ноги меня поставить. И семье развлеченье… Умирать потому Будет мне совестно: как же их оставить?! Так пусть прокурор не жалеет затрат, Пусть, не торгуясь, берет меня смело: Я для него – находка, клад! Но пусть он не медлит, чтоб я не околела.

 

На стойбище горных духов

Нас было двадцать восемь человек; Мы – комсомольцы, родом из Хунзаха. В краю высоких гор и быстрых рек Мы выросли, не зная чувства страха. Мы дружно шли на штурм Седло-горы, Чтоб водрузить свой флаг и с той поры Развеять навсегда пустые слухи О том, что здесь гнездятся злые духи. Нас не тревожил суеверный гул. Мы вышли в путь, глупцам противореча. В Гоготле и в Голотле весь аул Устроил нам торжественную встречу. Нас не пугали сказки для ребят: – Седло-гору обороняют духи… – Всех смельчаков там духи истребят, — Твердил мулла, и вторили старухи. – Вернитесь! Не сносить вам головы! — Звучал вдогонку шепот суеверный, — На всех аварцев навлечете вы Лихую кару дерзостью безмерной… На штурм горы отправившись с утра, Отряд вплотную подошел к подножью. Оделась в облака Седло-гора, От сырости прохватывало дрожью. Шел снег, как будто с белого орла Несчастные ощипывали перья, И высилась в тумане Сталь-скала Старинною твердыней суеверья. Сказавши слово, отступать нельзя… Чарыки сняв, мы ринулись на приступ. Нередко оступаясь и скользя, Нога с трудом нащупывала выступ. Не описать наш нерушимый строй, Вгрызавшийся в скалу, как цепь стальная… Споткнись ведущий – тотчас под горой Вся братия легла бы остальная. Дыханьем облаков насытив грудь, Дойдя до круч, где птицы не гостили, Мы завершили свой опасный путь, И сказочной вершины мы достигли. И, облучая снежную парчу, Взошло светило. Было тихо, глухо… И не обрушились на Дибирчу Ни град камней, ни сонмы гневных духов. Стояли там сугробы, как стога, Как будто им вовек не снилось лето, И, Ноевых времен топча снега, Дивился путник собственному следу. Мы вторглись во владения зимы, Суровой и неумолимой ханши. Ее столицу покорили мы, Считавшуюся неприступной раньше. Не тают льды. Не слышно пенья птиц. Седло-гора доступна только тучам. Ее гордыню мы повергли ниц. Мы стали над хребтом ее могучим. Портрет вождя на солнце заблистал, — Ильич стоит как на вершине башни. Отсюда виден весь Аваристан: Как на ладони – пастбища и пашни. И в камни жизнь вдохнет зурна Яхьи! Вот ледяная ожила терраса От четырех безудержных стихий — От песни, смеха, музыки и пляса. Опасен спуск и труден. Оступись Последний – как бы ни был он искусен, Весь «караван» посыпался бы вниз, Как с перегнившей нитки горстка бусин. Но духи нам не нанесли вреда, — Вернулись мы на пятый день апреля. Народ с почетом встретил нас тогда, — Сердца стучали, и глаза горели. И до сих пор в Хунзахе говорят, Что на горе, от века нелюдимой, Без страха побывала Жавхарат И с ней Патина, дочь Камалутдина.

 

Теленок заговорил

Год у нас выдался впрямь небывалый: Стар я, а вот не слыхал до сих пор, Чтобы теленок – трехмесячный, малый — Мог по-аварски вести разговор. Скот переписывать стали в ауле. Ночью подумал Гази-Магомед: «Спрячу теленка, пока все уснули И бригадира с комиссией нет». «Яловой стала, как видно, корова!» — Утром заверил комиссию плут. И бригадир положился на слово. Дальше пошел, да услышал – зовут! Плачет за дверью теленок бедовый: «К маме меня не вписал почему?!» …Может быть, впрочем, рогатой коровой Наш бригадир показался ему.

 

Чудо

Исал Магома, что из мертвых воскрес И лично всем близким прислал по привету, Достоин прославиться в книге чудес, А прочие могут попасть лишь в газету. Однажды узнали в семье из письма, Что в море умчали проклятые джины Ту лодку, в которой Исал Магома Был штормом застигнут во время путины. Проплакав, решила устроить родня Поминки по грешной душе рыболова. И печь накалилась от пляски огня, И разом в котел угодила корова. И только хотели, что важно весьма, К столу подавать уже мясо коровье, Как вдруг присылает письмо Магома: Он жив и желает всем близким здоровья. Тут плач прекратился и праздник настал, Весельем людским обернулась утрата. О чуде услышав, святоша Хавал Воскликнул: «Да здравствует день киямата!» «Зачем волноваться, – сказали ему И подали водки, – на, выпей-ка, это — Святая вода, что теперь Магому Вернула с того невеселого света». И суфий, который считал, что грешно Ему, как святому, здороваться с пьяным, Стал водку со всеми хлестать заодно, Не маленькой рюмкой – граненым стаканом. Кто хлеб отказался бы есть – упади Лишь капля спиртного поблизости с хлебом, Бутылку к своей прижимая груди, За шумным столом разговаривал с небом. Потом Магомеда Шарипа, что знал, Как набожный горец, законы не худо, На пир пригласили, и суфий Хавал С ним, чокаясь, пил за великое чудо. Хоть бороды были у них в седине, Но так нализались наставники эти, Что благословили портрет на стене, За шейха кого-то приняв на портрете. Исал Магома, что из мертвых воскрес И лично всем близким прислал по привету, Достоин прославиться в книге чудес, А прочие могут попасть лишь в газету.

 

Что сделали с моей бедной песней!

Несчастье с песнею моей Произошло нежданно. Ее в газету я послал На праздник Дагестана. Гляжу – она, как толокно, Размолота, измята Так, словно встретилась в пути С дубинкой суковатой. Столкнулась, может быть, она С оравой горьких пьяниц, Чьи лапы на ее спине Сплясали буйный танец? А может, на кулачный бой Попала к чондотлинцам И еле ноги унесла, Не рада их гостинцам? Четверостишиям иным Так по загривку дали, Что их первоначальный смысл Теперь поймешь едва ли. А в довершение, видать, Им плеткою досталось. Агонизируют они, В них жизни не осталось. О, бедный череп! Ведь на нем Не счесть рубцов и вмятин. Мне этот случай роковой, Признаться, непонятен. У песни ребер целых нет, Взирает мутным взглядом, Как наш гуляка Мустафа, Побитый камнепадом… ________ Коль в каждом номере у вас Подобных «жертв» десяток, То вы прославитесь, везде, «Герои» опечаток. Но самокритика всегда Вину загладить может. И эту песню, я прошу, Опубликуйте тоже!

 

Жалобы сохи

Отошли давно назад В жизни нашей стороны Многие, как говорят, Пережитки старины. В поле, убыстряя ход, Строем тракторы идут. С неба самолет – и тот Облегчает людям труд. От арбы народ отвык, — В горы едет грузовик. Молотилки на гумне. А плуги!.. Куда уж мне! Я могла пахать, пока Было поле бедняка, А в колхозе ширь полей Не для силушки моей. У дубовых старых сох Дуб потрескался, засох, Нам свой век докоротать На задворках по углам. Все забыли, как нас звать, Называют просто: «хлам». Пусть сдадут меня в музей, Чтоб потом в музейный зал Педагог привел детей И меня б им показал. О прошедших временах Ваши дети знать должны. Пусть останусь я как прах Отошедшей старины.

 

Певец и радио

П е в е ц

Мое дыханье, песня моя, Куда ты уходишь, едва рождена? Ты, голос мой чистый, мой нежный напев, Крадет вас, прислушиваясь, стена? Такого капкана не видывал я: Чуть вымолвишь слово – поймали его. И вора такого не видывал я: Чуть вымолвишь слово – угнали его. Поставил бы стражу – не знаешь, куда: Мой глаз провода оплетают кругом. Замок бы повесил, да только – на что? Язык мой украл ты, ворующий ртом! Хитер, как лиса, ты: взобрался на столб — И носишь мой голос над всею страной! Зачем ты шпионишь за каждым словцом — Иль договор джинн заключил с тобой?

Р а д и о

Два слова, Товарищ! (Прости, перебью!) Но всю мою жизнь, до последнего дня, Тебе рассказать я правдиво хочу, Чтоб вором не называл ты меня. Незримое на престоле моем, В природе царило я тысячи лет. Народ, не ведая обо мне, Задумывался, увидев мой свет. Мне скрыть от народа не удалось Таинственный блеск моего огня, Свое убежище он выдавал, И стали преследовать люди меня, И цепкой мыслью схватили меня, И выволокли из мрака на свет. Казалось, людям меня не найти, Но верной дорогой привел их мой след. Правительства были без языка, Пока моего не присвоили рта. Холодным ковали строптивый металл, Пока не блеснула моя теплота. И вот я двигаю грузный фургон, Чтобы крестьянских сберечь лошадей. На тракторе я вращаю мотор, Освобождая силы людей. Я улицы вам освещаю в ночи, — Огнями ламп города расцвели. Я на заводах плавлю металл, И богатеют народы земли. И слово твое, и песню твою До всех доношу я в родном краю. Я каждому твой задушевный напев Невидимой силой передаю. Ты слово сказал – уже с ним я в Москве, Другое поешь – возвращаюсь за ним. В мгновение ока я путь прохожу, Что за год для поезда недостижим. Дивится стремительный самолет: Я пыль никогда не взмету из-под ног. Пернатых царь, величавый орел, Меня бы догнать и решиться не смог. Соперник мой – только солнечный свет, Он горы единым лучом обойдет. Да зоркое око весь видимый мир Обнять успевает в один поворот. Меня, великое сердце страны, Назвал ты коварной лисой на столбе, И речь государства ворующим ртом Назвал ты, – ну разве не стыдно тебе! Так вот благодарность! Для славы твоей Ловлю я развеянный вихрями звук, Храню твою песню и к людям несу — А ты меня вором считаешь, мой друг!

 

Двурушник

Покрась лицо, потупь смиренно взгляд, Стань коммунистом, помолясь аллаху, Сядь на собранье в самый первый ряд И красным бантом разукрась папаху. Теперь ты ласков и хорош на вид, И, правда, заподозрить невозможно, Что твой кинжал остер и ядовит, Хоть он и скрыт в посеребренных ножнах. Не ты ль держал свечу в полночный час, Имущим власть дорогу озаряя, Ты к нам пришел, подкрасившись под нас, Не к пахоте – ко сбору урожая. Но волк не стал овцой, хоть к ним пролез, И ты чужой, хоть ловко перекрашен. Ты до сих пор украдкой смотришь в лес, Прислушиваясь, не идут ли ваши. Ты клялся белым, что пред ними чист, Ты ел хинкалы, сидя с лжеимамом. Теперь ты – самый первый активист, Стал самым правильным и рьяным самым. Но в чем бы ни клялись твои уста, Мы знаем, что в душе твоей творится. И о тебе с газетного листа Нам правду говорит передовица.

 

О дружбе с оглядкой

Разве на свете нет верности, дружбы? Кто их саманом зажженным зовет? Разве зависит от чина и службы Людям оказываемый почет? Если посмотришь на друга иного — Голос не тот, и окраска, и рост, Сердце его распластаться готово Перед занявшим ответственный пост. Тот, кто знакомством со мною гордился, — Ныне ко мне обернулся хвостом; Тот, с кем вчера я совместно трудился, — Ныне меня замечает с трудом; Тот, кто папаху снимал предо мною, Даже когда меня видел во сне, — Тот наяву почему-то спиною Вдруг поворачивается ко мне. ……………………………………………….

 

Хандулай на курорте

Нет для вас рассказов новых, Ни стихов, ни новостей. Расскажу, как в переделку Я попал с женой моей. Говорить не буду много, Будет короток рассказ. Все поведаю как было — Не судите строго нас. Нам сказали на курорте Дружелюбные слова: «Прежде чем располагаться, Пообедайте сперва». Тут жена моя сробела, Тихо шепчет мне: «Беда!» За столом не приходилось Ей обедать никогда. Все едят в столовой дружно, Принесли котлеты нам, Но жена сидит смущенно И глядит по сторонам. Вилку правой взяв рукою, Ножик в левую взяла И с котлетою возиться Неумело начала. Не по правилам, как видно, Вилка встретилась с ножом, И котлету эти штуки Не разрежут нипочем. Встали люди, пообедав, Погулять пошли они. Но с котлетами в столовой Остаемся мы одни. Стала тут жена смелее: Не уйдешь теперь, – шалишь! И котлету придавила, Словно кошка давит мышь. Беспощадной быть решила, Сил откуда-то взяла, Но злосчастная тарелка Полетела со стола. Тут жена, всплеснув руками, Потрясенная бедой, Неожиданно смахнула Голубой графин с водой. И горчичницы не стало — Лишь осколки под столом, Покатились с жалким звоном Два стакана с молоком. Блюдце с солью разлетелось (Блюдце тоже из стекла) — Все расколото, разбито, Вот такие-то дела! Подошла официантка, Стало чисто все вокруг, «Ничего», – жене сказала, Увидав ее испуг. Люди русские тактичны, Не смеялись над женой. Наш Расул, давясь от смеха, Веселился б день-деньской. Сколько дней с упрямой вилкой, С неподатливым ножом Мы согласия искали, — Долго речь вести о том! Не найдя здесь деревянной, Длинной ложки суповой, Хандулай моя в обиде Собралась уже домой. Тут дивчина с Украины К нам на выручку пришла И «орудия обеда» Изучить ей помогла. Сразу все переменилось, И, уменьем дорожа, Есть жена моя решила Только с помощью ножа. Городской франтихой стала, С головы сняла чохто, Гребешок воткнула в косы — Не поверишь ни за что. С горожанками сдружилась, И они с женой моей Перед ужином гуляют В тишине густых аллей. Мать родная не узнает! Молодеет на глазах. Жить по-новому решила, Возвратясь в родной Хунзах. И наглядно доказала Всю бесхитростную ложь Нашей старой поговорки: «Кем родился, тем помрешь».

 

Жалоба моей жены

Иной на службе сделавший карьеру Жену с детьми бросает в тот же год И, одурев от важности не в меру, Напудренную в дом к себе ведет. Вы пишете в газетах о Гамзате, — А вдруг ему хвала не по плечу? Зазнается поэт, и в результате Я, старая, отставку получу. Его звезда находится в зените, Гордится им не только вся родня. Но как бы он прославился, скажите, Когда бы рядом не было меня? Когда б в Талгах тарелок я не била, Не сочинил бы он стихов о том. Киркой, лопатой, не жалея силы, Я привела в порядок бедный дом; Работать сядет – я подам бумагу; Во всем – подмога мужу своему; Он без меня не сделает и шагу. За что ж такие почести ему? Он – юбиляр. От телеграмм с утра ведь Покоя нет, – летят к нему, спеша. Мне лет не меньше, но меня поздравить Не догадалась ни одна душа.

 

Что за день сегодня?

День знамен победоносных, Собиратель силы нашей, Зачинатель битвы нашей — Светлый праздник всей страны. В ночь, когда ты к нам приходишь, Распускаются деревья, — Их сиянием весенним Улицы озарены. И давно ль дожди шумели На дорогах наших горных И хлестали в берег волны, Белой ярости полны? Точно призраки былого, Здесь развалины лишь были. А теперь дворцы повсюду — Ярче солнца и луны. Для врагов ты – кубок яда, Кровопийц могильщик грозный. Здравствуй, день победы нашей, День Свободы и Весны!

 

Памяти Сулеймана Стальского

1

Как будто гром над нами прогремел И у меня открылась в сердце рана, — Нет, не Ашага-Сталь осиротел, Осиротели все аулы Дагестана. Когда падет боец, другой боец Встает на место павшего героя, — Но кто заменит нам тебя, певец? Кто голосом твоим заговорит со мною?

2

Каким бы ясным ни был мысли ход, Какие б ни возникли в сердце звуки, Поэт берет перо, бумагу в руки, И песнь из-под пера его течет. А Сулейман к бумаге не привык, В сердцах людей свою черпал он силу. Ему пером был собственный язык, И кровь ему чернилами служила. Неграмотен он был, старик седой (Что делать, бедняки учились мало!), Неграмотность была его бедой, Но и она его бессмертьем стала.

 

О друге Сулеймане

Хоть и познал он почести и славу, До солнца нашей властью вознесен, — Не изменил крестьянскому он нраву, На туфли не сменил чарыков он.

 

Ответ молодому поэту

Я размышлял о жизни вечно новой, Текли, как волны, думы в тишине, Когда от стихотворца молодого Письмо со штемпелем вручили мне. Я стал читать. Походный – не парадный Передо мною строй стихов возник. И запах одаренности отрадной Мой старый нюх почуял в тот же миг. И в сердце мне вошли без проволочки, На доступ пропусков не предъявив, Чеканные отточенные строчки, В себе печать и радость воплотив. О юноша, сумевший вызвать смело К стихам своим живейший интерес, Мое перо состарилось, как тело, Его ты зря возносишь до небес. Не воздавай почета мне, не надо, Я о былом, о прошлом вел рассказ. И нынче дар мой гаснет, как лампада, В которой масла кончился запас. Хозяин оскудевшего амбара, Я на хромом уже плетусь коне, А твой – горяч, он моему – не пара, Скачи вперед и не завидуй мне.94 Дерзай, покуда над порогом сакли Гнездиться голубь получил права, Спеши, покуда силы не иссякли И не сидит на темени сова. Не относись ко времени беспечно И не ленись работать до утра. Знай, мыслей острота недолговечна, Как острота и самого пера. Я проложил в горах свою дорожку И дорогую кладь по ней готов Еще тянуть, хоть ставят мне подножку Все шесть десятков прожитых годов. Водой студеной горного колодца Лечил свои недуги я досель. Чем жизнь вперед стремительней несется, Тем мне страшней становится постель.

 

Письмо из Талгов

Нам бесплатные путевки Дали нынешней весною. Я в Талги на отдых прибыл С Хандулай – моей женою. Принимаю ванны, грязи — Нет свободной ни минутки. И притом обильно кормят Нас четыре раза в сутки. Отдаленное имел я Представление о спорте, — А теперь волейболистом Стал заядлым на курорте. Москвичи сюда частенько Приезжают на леченье, Наш курорт Талги имеет Всесоюзное значенье. Привезет больных автобус, И, поверь, свершится чудо — Он увозит через месяц Их здоровыми отсюда. Вот возьми Али, к примеру: Он приехал с костылями, А теперь обгонит ветер, Что проскачет над полями. Привезли Бику, я помню, В санмашине, дышит еле, — Ревматизм водой талгинской Смыли ей за три недели. Здесь врачей немало; каждый Ходит с трубочкою черной, Вежлив, ласков он с больными, Как с гостями житель горный. Нас обслуживает стая Медсестер простых и милых, Что всегда напоминают Мне голубок белокрылых. А товарищей здесь сколько! Юны те, другие – седы, И пускай в Талгах на разных Языках звучат беседы, — Мы одной семьею дружной Каждый день проводим вместе, И поем одни и те же О стране любимой песни.

 

Волчье ущелье

Когда Гамзату пришлось

провести ночь под открытом небом

в ожидании машины

Часы идут. Я жду рассвета молча. Часы ползут, не сделав ночь короче. Так приняло меня ущелье Волчье, Такой служил я бесконечной ночи!.. Был чабаном при звездах, как при стаде, Стерег миры, за ними в оба глядя.

 

Письмо семье из Москвы

Хоть я, как вы знаете, здесь не впервые, — Такой изобильной не видел Москвы я: Какие хлеба, сколько мяса и жира, И рыбы, и масла, и меду, и сыра! И красным товаром полны все прилавки, — Смотри, выбирай – без толкучки, без давки: Хоть ситца, хоть шерсти, хоть шелка, хоть плюша — Отмерят, отрежут за милую душу. Мужского и женского платья как много! Сапог и ботинок на всякую ногу, Калоши и валенки, бурки и кеньги… Чего тут не купишь – лишь были бы деньги!.. В роскошной гостинице номер мне дали, — Картины, фигуры, ковры и так дале. Не знаю порой – на земле я, на небе ль: Какие удобства, какая тут мебель! Есть письменный столик с чернильницей, с ручкой, И стопка бумаги, и разные штучки. Кровать – вы поверите ль? – целая площадь: С трудом сам себя нахожу в ней на ощупь. А рядом есть кнопка: нажми только пальцем — И чай подадут и обед постояльцам. Холодной водой и горячей – не шутки! — Могу я тут мыться хоть круглые сутки. Из бронзы, на каменной плитке богатой, — Олень на столе предо мною рогатый. От нечего делать с большим оживленьем Часами беседую с этим оленем… Стихи мои очень тут ценятся. Кстати, Выходит мой сборник на днях из печати, А двадцать седьмого мой творческий вечер. Как видите, быть недовольным мне нечем. Но все же, мои дорогие, не скрою, По вас я скучаю вечерней порою: Все чаще мне снятся ручьи, перевалы, Все чаще мне снятся цадинские скалы. У той бы мне печки погреться немножко, В духовке которой печется картошка! Подняться б на крышу, любимые дети, Родной наш аул наблюдать на рассвете! Но что же влечет меня прочь из столицы, В которую каждый сердечно стремится? Мне ярче ль в Цаде, чем из окон московских, Сиять будут звезды на башнях кремлевских? О мать нашей родины! Ты дорога мне От звезд на Кремле до последнего камня! Словами любовь не измеришь такую, — Влюбленный в Москву, о Цаде я тоскую.

 

Водопровод в ауле Цада

Горную воду наука в аул привела! Радуйтесь, женщины – жены, и сестры, и дочки! Прочь уберите веревки с кувшинов своих. Можете выбросить даже запасные бочки! Новый тебе открывается мир, Жавгарат! Кран поверни – наливай себе сколько потребно! Шумный источник поет под окном из трубы, — Спишь – и во сне этот шум тебе снится волшебный. Видите, что может сделать простая кирка, Если и воля и руки народа – едины. Всем уж ясно теперь: перед силой такой Скалы развалятся, горные рухнут вершины. Вот: шесть десятков хозяйств – мы прорыли канал, И ведь на пять километров его протянули! Дикий родник, растекавшийся зря по камням, Взятый за шиворот, служит нам верно в ауле. Сколько невзгод приходилось терпеть без воды: Снег собирай да вытапливай воду в морозы; Тучка надвинулась – бочку под желоб скорей! То вся надежда на снег, то на краткие грозы. Девушек сколько калеками стало у нас: Воду за два километра таскали в кувшинах. Женщины наши, пожалуй, полжизни своей Жили, согнувшись под грузом кувшинов на спинах. В старое время кто думал о нашей нужде? Мало ль о чем там овечка худая заблеет! Чести и долга начальство не знало тогда: Волк – это волк и овец никогда не жалеет. Но когда Ленина имя прошло по земле, Новая жизнь распахнула ворота народу. Много чудес мы творить научились – и вот: В горы по трубам в аул притянули мы воду.

 

Из выступления на вечере, посвященном пятидесятилетию творчества Гамзата

В гор. Махачкале в 1944 г.

Конь ударом копыта матерого волка убил, Но крестьянин быку благодарность за это принес: «Это – подвиг овса, что коня богатырски вскормил. Ну, а кто, как не бык, наше поле вспахал под овес?» Если б мудрость народная не накормила певца, То Гамзат в этом кресле не встретил бы свой юбилей. Мало слов у меня, чтобы выразить всю до конца Благодарность сердечную власти советской моей!

 

Очки

Н о с

Они и тяжелы и велики. От них совсем я обессилю скоро. Большим мостом мне кажутся очки, А я под ними – слабая опора.

У ш и

Нет, дорогой, напрасно ропщешь ты, Помучился бы ты, как мы, бедняжки. Смотри: нас обхватили хомуты, Сдавили нас, как лошадей в упряжке.

Н о с

Зачем же вам терпеть подобный гнет? Вас двое, и очки не сладят с вами. Чтоб волка напугать, осел – и тот Копытом бьет и хлопает ушами.

У ш и

Брат, на тебе сидят верхом они, Тебе и надо с ними рассчитаться. Ты с силой соберись да как чихни — Они слетят и в брызги разлетятся.

Н о с

Хитрите вы, друзья, чтоб не пришлось Участвовать самим вам в этой драке. А я торчу, как ломкая та кость, В которую вцепились две собаки.

У ш и

Тогда давайте вместе, все втроем, Как только наш старик закроет веки, Возьмем очки и в порошок сотрем, От них – врагов – избавимся навеки.

 

Слово овцы к двуногому волку

Я с тобой, Али, поговорить хотела, — Ты овцу-старуху выслушай, Али. Я от горьких дум – ну просто очумела. Сядь сюда… минутки две мне удели. Чей в твоей папахе смушек серебрится? Кто твою жену обрадовал платком? На руках своих чьи носишь рукавицы? Салом чьим поставил ты усы торчком? Саклю кто ковром украсил и паласом, Из чего костюм ты сшил на новый год? Кто тебя, Али, снабжает сыром, мясом, Шерстью теплой? Разве не овца, не скот? На тебе, Али, пальто из хрома. Щеголь! Чей тот хром – неважно, было бы к лицу! В мягких сапожках шагаешь – гордый гоголь! А хоть добрым словом помянул овцу? Осушив на свадьбе рог вина иль чачи, Что там на закуску ты себе припас? В зимний вечер кто на противень горячий С перчиком, с луком кладет кольцо колбас? Скот тебе не люб, а мясо очень любо, — Справедливо это? Поразмысли сам: Презирать овец, рядясь в овечью шубу! А ведь должен быть ты верным другом нам!106 Почему ж с тех пор, как выскочил ты в «шишки», Шею так твою раздуло? Вот вопрос! Дефицит в колхозе, у тебя – излишки: Потому, Али, ты салом так оброс! Эй, Али! Ведь ты – доверенный народа, Как же ты народ обманываешь так? Руки, что тебя избрали, подло продал: Те – за пятачок, а те – за четвертак! У Зухры безрукой дети есть – сироты, — Ты крадешь ее копейки и рубли! Без ноги пришел с войны Курбан, – его ты Тоже обираешь. Сдох бы ты, Али! «Губят вас болезни…» Знаем эти толки! Как же! Все на хворь, на хищников вали. Нас двуногие уничтожают волки! Не за наш ли счет пируешь ты, Али?

 

Новому году

Новый год, протяни мне по-дружески руку; Ты не гость, сам себе из кувшина налей! Долгожданный приход твой да будет порукой В том, что жизнь наша станет еще веселей! Пусть все беды уйдут из-под нашего крова, Мы с победой дождемся с войны сыновей, Пусть отелятся благополучно коровы, Ожеребятся матки высоких кровей! Пусть приплод жеребят будет рослым и сильным. Пусть пестреют луга от бесчисленных стад, Пусть растет урожай полновесным, обильным, Пусть не тронут посевов ни ливень, ни град! Пусть пшеницею будут богаты колхозы, Пусть под фруктами гнутся деревья в саду, От тяжелых кистей виноградные лозы До земли наклоняются в этом году! От больших бурдюков пусть сгибаются гвозди, Пусть бараньего мяса навялим мы впрок! Пусть на праздниках наших обедают гости Так, чтоб жир покрывал ножевой черенок! Пусть медлительным буйволам будет знакомо, Как с токов до амбаров возить свою кладь! Пусть в углу каждой комнаты каждого дома Будет брага в пузатых бочонках играть! Пусть в духовках печей будет жариться мясо, Пусть стоят на столах пироги и колбасы! Пусть все фабрики выполнят план повсеместно, Чтоб товары все полки заполнили тесно! Пусть течет половодье веселья и счастья, Пусть к народу народ проявляет участье! Пусть наследников наших рождается втрое, Пусть герои растут, побеждая и строя! Пусть сурово звучит приговор прокурора, Пусть настигнет закон грязнолапого вора! Пусть презренный предатель вовек не воскреснет, Пусть бездонный живот расхитителя треснет! Пусть все крысы, народ обиравшие ловко, Твердо помнят, что есть и на них крысоловка! Да живет наша армия славно и гордо! Да погибнут фашистов кровавые орды!..

 

Шамиль

В храбреца, чей подвиг смелый Карлом Марксом оценен, С бранным визгом мечет стрелы Тот, кто разума лишен. На борца, что соколиной Был отвагой знаменит, Замахнулся вдруг дубиной Потерявший честь и стыд. Кто осудит ратоборца, Чья прославилась борьба Потому, что сердце горца Сердцем не было раба? Кто осудит человека, Кто в горах гремел, как гром, Что сражался четверть века С притеснителем царем? Значит, царь в года былые Прав был, а Шамиль не прав? Почему ж народ России Сверг царя, престол поправ? Выдумки пустые эти Отвергает вся земля: В наших саклях даже дети Знают имя Шамиля! Мчался он ущельем узким Иль заоблачной тропой, — Знайте: не с народом русским, А с царем вступил он в бой. Горцев доблестных возглавив, Он в сраженье их повел. Крылья мощные расправив, Воевал он, как орел.

 

О врагах мира

Кто, собой торгуя, палку вставил В колесо борьбы за мирный труд, Тот себя навеки обесславил, И его из памяти сотрут. Поджигателей весь мир осудит. Их, мешающих святой борьбе, На себе земля держать не будет, А скорей упрячет их в себе. Пусть умрут продажные злодеи, Те, кто чувств священных лишены, Для которых прибыль их важнее Жизни, чести собственной страны. Кто народ свой в бездну горя бросит. Глядя на беду издалека, — Пусть такого изверга уносит Гнева справедливого река. Пусть сойдут с лица земли владыки, Что стоят у мира на пути, Что готовы труд людей великий Уничтожить, чтоб себя спасти. Пусть могилы зарастут крапивой Тех богов руин и смерти злой, Что укрытья ищут торопливо Перед наступающей грозой!

 

В день моего семидесятилетия

Что за люди, ты взгляни! Иль за жен им страшновато, Что стараются они Сделать стариком Гамзата? Всех созвали на обед. Тост сказали (он был краток): «Мол, ура! Соседу лет Миновал… седьмой десяток». Так считают люди зря — Неверны подсчеты эти: Только после Октября Стал я жить на белом свете. При царе не жил я, нет, И для верного итога Вычтем эти сорок лет, — Вышло тридцать. Разве много? Тот, кто хочет стариком Сделать юного Гамзата, Тот пришел напрасно в дом — Времени пустая трата.

 

Старость – молодость

Я старости не покорюсь И не склонюсь пред нею. И чем я старше становлюсь, Тем жить хочу сильнее. Друзья, я много перенес, Глаза мои слабеют, И островок седых волос Средь лысины белеет. Пусть бьется сердце у меня Не в такт шагам тяжелым — Немало в нем еще огня, Немало струн веселых. И пусть проходят годы, пусть, — Я жизнь недаром прожил. И чем я старше становлюсь, Тем становлюсь моложе. Меня не одолеет грусть И не смутит тревога… Я злюсь, тружусь, я веселюсь, И молод я, ей-богу. Вы не смотрите, что я сед. Совсем не в этом дело: Ягненку, может, года нет, А он бывает белым.

 

О самоубийстве

Приходит вечер, день уходит вдаль, А там и ночь, и все в теченье суток. За радостью порой спешит печаль, И между ними малый промежуток. Идут за днями дни, за годом год. Сойдет зима, весна летит беспечно. И нет таких забот, таких невзгод, Которые б существовали вечно. В одном краю и дождь идет и снег, Заходит солнце и восходит вскоре. И перед тем, чье имя Человек, Жизнь чередует радости и горе. Порою нас одолевает грусть. Но не мужское дело страх и слезы. Да будет сильным дух, а тело пусть Болит и ноет от любой занозы. И мы не можем дать себя сломать, Кто б ни был наших горестей виновник, Нелепо самого себя карать, Как будто сам себе ты враг и кровник. Послушайте, вам говорит старик, Видавший радости и горе тоже: «Как можно жизнь отдать, чей краткий миг Любых богатств и золота дороже!» Безумие спешить в туманный путь, Отдав непрожитые дни и ночи, Которых никогда уж не вернуть, Хоть весь народ, прося, проплачет очи. От горя ты сбежишь туда, где тишь, А горе может мнимым быть и хрупким; А сколько горя сам ты причинишь Отцу и матери своим поступком. Тот бой, где нет врага, – нелепый бой. В нем не нужны ни доблесть, ни уменье. Самоубийство – бой с самим собой, Бой, где исход известен, – пораженье. Уйти с пути легко. Такой уход Ни для кого не чудо и не новость. Но жизнь народу посвящает тот, В ком честь жива, в ком не уснула совесть.

 

Разговор между колхозником Хочбаром и предсельсовета Али

Х о ч б а р

Эй, Али, ты нелюдим, Целый день ты бродишь где-то! Погоди, поговорим, Председатель сельсовета! Вот о школе. Ты, Али, Расскажи, хочу узнать я, Как ремонт произвели, Начались ли там занятья?

А л и

Друг Хочбар, да речь твоя Вызывает удивленье. Я не школьник, к школе я Не имею отношенья.

Х о ч б а р

Ну, скажи мне про колхоз, — Как отары и кутаны? Много ль зла принес мороз? Выполняются ли планы?

А л и

Я, Хочбар, не скотовод, — Ты оставь меня в покое. Бережет кувшин лишь тот, Кто с ним ходит за водою.

Х о ч б а р

Ну, тогда ты дай ответ: В нашей бане можно ль мыться? Расскажи, как сельсовет Нашей помогал больнице.

А л и

Есть ли в нашей бане пар, Как больница, как аптека, — Ты других спроси, Хочбар, Я не банщик и не лекарь.

Х о ч б а р

Много ли у вас, Али, В сельсовете депутатов, Сколько сессий провели, Каковы их результаты?

А л и

Я, Хочбар, не счетовод, Цифры назову едва ли, Но за подотчетный год Много раз мы заседали.

Х о ч б а р

Ну а правда или нет, — Слух идет, – скажи по чести: Кто ни входит в сельсовет, Не найдет тебя на месте?

А л и

Людям нечего сказать, Кто все выдумал, не знаю, Каждый день, ну, раз по пять В сельсовет я забегаю.

………………………………………

Г а м з а т

Я не стану говорить, Долго ль шла беседа эта, Но Али недолго быть В должности предсельсовета.

 

Сплетня

Вай, бедняга, друг любезный, Знай, в Москве твоя жена Рвется к жизни интересной, Загуляла там она. Грех с женой всегда возможен, Если вдалеке супруг. Сабля, вырвавшись из ножен, Ко всему готова, друг. Как-то раз в ряду Охотном, Весела не без причин, Шла твоя супруга в плотном Окружении мужчин. Стал следить я. К остановке Подошел троллейбус здесь. Долго было ли плутовке В толстую машину сесть. Проводив троллейбус взглядом, Я заметить лишь успел, Что с твоей женою рядом Пассажир нестарый сел. А сегодня – видно, сладки Дни веселости такой — Шла походкой куропатки Бывшей улицей Тверской, Рядом с нею шел мужчина, Чемодан держа в руке. Вот дошли до магазина От угла невдалеке. В дверь – она, за ней туда же Устремился этот лис. Кто такой – не знаю даже, Лишь заметил я: он лыс».

 

Моей бедной пьесе

Это просто наказанье: Ты попала на расправу К человеку, чьи деянья Высмеяла ты по праву. Рецензент наш ловкий малый, Он кутила и повеса, Вай, куда же ты попала, Бедная моя пиеса? Критикует он зловеще Положительных героев. Говорит такие вещи, Что страшится сам порою. Всю тебя загрыз бы, съел он. Был аналогичный случай С волком и ягненком белым У ручья в лесу дремучем.

 

Старость и болезнь

Я от гостей не знал отбоя: Придут – уйдут, и так всю жизнь. Но у меня вот эти двое Нахально долго зажились. Я их не раз просил по чести Освободить мой тесный дом, — Они в ответ: «С тобою вместе, И без тебя мы не уйдем». «Но мне, – я говорю, – в дорогу Нельзя отправиться, друзья: Забот я здесь имею много, — Ведь здесь мой дом, моя семья!..» Но в безрукавную рубаху Я обряжен – и ехать мне Приходится, дрожа от страха, На неоседланном коне. А путь – далекий, незнакомый, Грехов житейских груз тяжел… Уже растаскивают дома Все, что я в жизни приобрел. Вот и привал. Признаться надо, Ночлега хуже не найти: Тому, кто въехал за ограду, Обратно нет уже пути. Семья, родня, все те, с кем прожит Был весь мой век, – ах, боже мой! — Зароют, камешек положат — И заторопятся домой…

 

Разговор со старостью

Ты сгибаешь слишком смело Спину мне. Скажи в глаза: Может, хочешь обод сделать Из нее для колеса? Раньше мог я без печали День-деньской бродить в горах, А теперь не от тебя ли Словно путы на ногах? Ты в мой рот залезла грубо, И, здоровью вопреки, В нем качаться стали зубы, Как на речке поплавки. Для чего ты сушишь тело? Не урюк я, не кизил. Или хочешь струны сделать Из моих воловьих жил? Убери-ка с глаз скорее Руки, дурья голова! Просыпаясь, на заре я Плохо вижу, как сова. Что ты делаешь, старуха? По твоей, карга, вине Я почти лишился слуха: Ты заткнула уши мне. Заболел недавно вновь я: Врач узрел твои черты. Как напильником, здоровье Подточить сумела ты. У меня морщин на коже Больше, чем в горах дорог. Ты на гостью не похожа: Та «прощай» – и за порог. Как понять твое коварство, Злобный нрав твой истребя? О, когда бы мог лекарство Раздобыть я от тебя, — Не сидел бы пригорюнясь Я, как беркут среди скал, А свою былую юность Крепко к сердцу бы прижал. С нею, сильной и крылатой, Не боялся б ничего… Враг не мог сразить Гамзата. Старость, ты страшней его.

 

За мир!

Над могилой братской шепчут травы, Колос наливается опять. Мы – живые – не имеем права О друзьях погибших забывать… Песни сложены о Шаумяне. Наша память времени сильней. Помним: расстреляли англичане Шаумяна и его друзей. В девятнадцатом, коней пришпорив, Не дали мы отдыха клинкам, Знаем, кто оружье из-за моря Присылал заклятым белякам. Обманулся враг в своих расчетах: Нас навеки сокрушить нельзя; И живут на всех земных широтах Наши настоящие друзья. Мы спокойны! Маяки свободы Над Москвой пылают в синеве, И борьбу за мир ведут народы Всей планеты с нами во главе!

 

Знамя жизни

Кто добрый дар отверг, бесясь от жира, Придет в нужде просить его потом. Не лучше ль мир принять во время мира, Чем после боя клянчить со стыдом? Кто не умом руководил, а злобой, Тот ничего хорошего не жди. За здравым смыслом следовать попробуй, А злоба пусть плетется позади. Начать войну иному забияке — Простейшая из всех простых задач. Но выйдет ли задира цел из драки? Снесут башку – по барышам не плачь! Узнаешь боль гнилого зуба Как, ты коль сам не испытал ее? Кто не испил военных бедствий кубок, Тот пил ли в жизни горшее питье? Не лучше ль деловых расчетов холод, Чем жар артиллерийских канонад? Держать в руке удобней серп и молот, Чем шашку иль винтовочный приклад. Оружье жрет людей, народы губит, А серп и молот кормят род людской; И что нужней, что люди больше любят, Доказывать нет нужды никакой.126 Но в тех ума, конечно, очень мало, Кто, лжи своих господ поверив вновь, На мельницу обжоры-капитала, Как воду, лить свою согласны кровь. Под знамя жизни, мирной и счастливой, Большевики не потому зовут, Что сами слабосильны иль трусливы: Природа их – свобода, мир и труд!

 

Мир сильнее войны

Мне за семьдесят, я старик, Но родился дважды на свет: Старой жизни закон я постиг, Новой жизни увидел рассвет. Мне знакомы народов дела, Голова недаром в снегу, И добро отличить от зла Я без помощи всякой могу. Много слышал я слов на веку, — Всех дороже мне, старику, Большевистский призыв: «За мир!» С ним вступили мы в новый мир. Мир! Свобода и братство в нем, И покой и богатство в нем, В нем единство смелых людей — Слова нет честней и добрей. Есть ужасное слово – «война». В нем печаль и тревога слышна, В нем рыдание вдов и сирот, В нем проклятье из рода в род. Сыновей не рождает война, Сыновей поедает она, Жадный враг никогда не сыт — Так народная мудрость гласит. Дагестанский обычай таков: У бодливых, глупых быков Отрезать острия рогов, — Есть рога и у наших врагов. В дагестанских горах и в степи Держат злых собак на цепи: Нам такие же цепи нужны Для зачинщиков новой войны. Пусть, друзья мои, расцветут В нашем доме наука и труд. Пусть венчает наш дружный дом Знамя с молотом и серпом. Ну, а ежели скажет враг: «Откажитесь от мирных благ!» — Что мы станем делать, друзья, Как поступит наша семья? Повернемся к врагу спиной? Нет у нас привычки такой! Покоримся? Вспять побежим? Мы делам не учились таким! Встанем, братья, мошной стеной Вкруг России, отчизны родной, Мы, советские люди, сильны, Ибо мир сильнее войны.

* * *

В наших сутках есть ларцы, Их всегда двадцать четыре, — Собираются туда Нашей совести созданья. В полночь ясную, когда Тишина в подлунном мире, — Отопри их и взгляни, Каковы твои деянья. Сколько там никчемных дел, Сколько важных, настоящих, Сколько добрых и дурных, Сколько тусклых и блестящих? Заслужил ты похвалу Иль достоин укоризны? Сколько сделано тобой Для народа, для Отчизны?

 

Поэту Махмуду

В нем сто домов, в ауле Кахаб-Росо. Меня к себе влечет он вновь и вновь. Здесь вырос ты, певец сладкоголосый, Здесь, в сакле, началась твоя любовь. Голубка села только что на крышу. Еще в тени крыльцо твоей Муи. Здесь ты мечтал. Мне кажется, я слышу: Звенят напевы страстные твои. Здесь ты стоял, а полдень был дождливый. Муи косила сено в забытьи. Ты в хижину ее вступил, счастливый: Мол, я промок, нельзя ли мне войти? И по ночам, по крышам с пандурою, Как джинн, бродил ты, не боясь упасть. Порой голубке, голубю порою Ты изливал тоскующую страсть. О, если с пандуры сорвав оковы, С горящих уст – прошедшего печать, Ты ожил бы, и в день свободный, новый Свою любовь ты мог бы воспевать! Ты плакал о цветке недостижимом, А мы тебе вручили б тот цветок. Твои глаза, что застилались дымом, Увидели бы времени поток. На письменах поэзии народной Ты, горец, вывел золотой узор. Ты держишь знамя песни благородной, Возлюбленный Муи, любимец гор. Еще о славном мастере в печали И в трауре аварское перо. Еще слова любви не зазвучали, Как у тебя, так нежно и остро. Ты мост любви построил для народа, Для юношей воздвиг любви дворец, А сам скитался ты без права входа, Гонимый и страдающий певец. Стальное сердце было у подруги: Его не сжег огонь любви твоей. Как удержался тонкий стан упругий Пред мощной бурею твоих страстей? Ты стрелами пронзаешь наши души: Как мягок взлет, а попадает в цель! Вошли твои слова в сердца и в уши, — Не знали горы строк таких досель. Ушел певец, оставив виноградник. Твой сад – в цвету, твои плоды — в чести: Пусть начинающий поэт, как всадник, Помчится к ним, чтоб ветви потрясти!

 

Старость

Подойди, Али, ко мне, — Кладом я торгую старым. Что нам спорить о цене? Для тебя – почти что даром! Я от прадедов своих Получил его в наследство. Чтобы жар в крови утих, Не найдешь вернее средства. Молодцы во всей красе. Богатеи, властелины — Пред его владельцем все Гнут почтительнейше спины. Вызывает этот клад Зуд стяжанья, скопидомства, Порождает он разлад С молодым твоим потомством. Оседлав тебя с хребта, Не слезает всадник грубый, Вышибая изо рта До последнего все зубы. Друг Али, ты знаешь сам: Что не видим – зависть мучит. Клад мой даст покой глазам И от зависти отучит. Сколько слышит бедный слух Слов распутства, глупой чуши! Купишь клад мой – станешь глух И страдать не будут уши. Ты благодаря ему Терпишь и жены измену, А тебе вот самому — Нет! Хоть головой о стену! Не решится никакой Вор украсть твой клад чудесный. Ты в могилу на покой — Клад с тобой в могиле тесной. А пока еще ты жив, Он, с тобой в постели лежа, Музыкальнейший мотив Напевает, с бубном схожий. «Дала-лай» да «дала-лай» — Песни так певцы кончали. Этот все бубнит: «вай-вай!» «Вай!» – в конце и «вай!» — в начале. Хватит! Свой товар, Али, Больше я хвалить не буду. Обойди вокруг земли — Он в большой цене повсюду.

* * *

Салам-алейкум, друг Муртазали, Ты просишь написать такие строки, Чтобы они вернуть тебе смогли Любовь твоей возлюбленной жестокой. Прости, земляк, но мне не суждено Помочь тебе ни песней, ни советом. Я старый стал и позабыл давно, Как любят, и как пишется об этом. Не только потому, что стар и слаб, Я не пишу стихов тебе. Какой бы Искусной плакальщица ни была б, Но мать поет правдивей над покойным. Пойми меня, я строк не берегу, Но, не зажегшись, не найду я слова, — Я никогда не мог и не могу Писать огнем горения чужого.

 

Апрель

Апрель, будь счастлив – и прощай, Не вздумай возвратиться. Тебе идет на смену май, Ты должен торопиться. Нам скучно с месяцем таким, Нам нужен день погожий, Мы больше видеть не хотим Твоей постылой рожи. Приходит май, звенит свирель, А твой обман мы знаем. Какая разница, апрель, Между тобой и маем! Ты прячешь горные луга Под простыней тумана, Ты сыплешь на траву снега И дуешь непрестанно. Примчится май – и улетят Испуганные тучи. Цветов польется аромат Весенний и пахучий. Я май люблю, седой поэт, Я ненавижу холод. Народа я люблю расцвет, Я в мае снова молод. Людей советских я люблю И в праздник лучезарный Им новые стихи пришлю, Народу благодарный.