«Кровь нигде не высыхает, Долг нигде не пропадет», — Поговорка не смолкает, Поедает наш народ! «Если ты свернешь с дороги, Родовую месть презрев, — Уноси отсюда ноги, — Ждут тебя и смех и гнев. Если, кем-нибудь обижен, Ты смолчать решил на грех, Презираем и унижен Станешь ты потом для всех». Дикий, зверский тот обычай Глупо доблестью зовут. С удальством, с упрямством бычьим Над людьми свершают суд. В Харачи я был, мой милый, На кладбище бросил взгляд. Там, в безвременных могилах, Все убитые лежат. Тех, что умерли в постели, Нет почти совсем средь них, Семьи все осиротели От кинжалов родовых. Двое спорят, по досаде Слово за слово зайдет. И один уже в засаде, За кинжал схватившись, ждет. Упадет седло с балкона, Друг прошел, – не обессудь! И кинжалом обнаженным Оскорбленный тычет в грудь. …Харачи высокогорный, Хорошо здесь, лучше – нет. Воздух чист, ручьи проворны И целебен солнца свет. Здесь, на спинах Арактау, Пуповина Койсубу. Там речушка протоптала Средь камней свою тропу. Там Хиндатль зеленый рядом, Шелестят весной сады. Все там есть, что людям надо: Сыр, и масло, и плоды, Пашни там – вблизи аула, И, лаская взор людской, Там сосна к скале прильнула, Там – берез шатер сквозной. Там бы радоваться впору, Но, на горе и позор, Не пшеницу, а раздоры Люди сеют с давних пор. Страшный, темный дьявол мести Под людской забрался кров. И во имя ложной чести Друга друг убить готов. Разорились, дом в забросе, И семья не дорога. А чего он хочет, спросишь: «Смерти кровного врага!» Все глаза пылают злобой. Не к добру аул притих, Редкий год проходит, чтобы Не убили пятерых. Сын еще лежит в утробе, А отец уже убит. Он растет в тоске и злобе, «Кровь за кровь» – он отомстит. Им мириться дико, странно. Разве слыхано о том? Как сочащаяся рана, Месть сжигает их огнем. Замурованы проходы, Двери заперты в домах. Что спросить мне у народа? Для чего вам жить впотьмах? Даже ссор не мог терпеть я, Тех, которым грош цена. Длятся целые столетья Эти распри, как война. Я советовал Халиду Пожалеть своих детей И, врагу простив обиду, В мире жить на склоне дней. Поглядите на убийцу, — Где-то прячется Гулдач? Стал людей он сторониться, Оттого что был горяч. Распри дедов похороним, Дорогие земляки. Злую память рвите с корнем, Уничтожьте сорняки. Мы ведь люди новой складки, — Что нам распри раздувать? Людям нечего повадки У зверей перенимать. Звери дикие хвостаты, И слова мои просты: Наших прадедов адаты — Это прошлого хвосты. Если каждую обиду Раздувать опять начнем, К новой жизни мы не выйдем, А назад мы повернем. Свету солнца не затмиться, Нас, друзья, культура ждет. Распрей дикие страницы Ты развеешь, мой народ!

Гостья приехала, – в дом не влезает. Дети бегут врассыпную. Конь удирает, узду разрывает, Женщину эту завидев чудную. Дети мои, вы гостям были рады, Что ж вы в испуге бежите от гостьи? Верный мой конь, отдохнуть тебе надо. Что ж ты трясешь свои старые кости? Гостья-красотка застыла в смущенье В черном чохто – словно ящик почтовый. Длинный платок – таково мое мненье — Придал ей сходство с палаткой торговой. Только когда проживет трое суток, Гостью мы просим назвать свое имя. Славный обычай, но мне не до шуток: «Кто ты? Обрадуй словами своими!» «Я Патимат из Анди, и дорога Выпала мне до Хунзаха прямая. Имя твое мне известно немного, Вот почему в твою саклю пришла я». «Кто, как не ты, мне ответит на это: Шея твоя почему искривилась? И почему ты, – прошу я ответа, — Бледной, измученной к нам заявилась?» «Шея согнулась? Как тяжко ей, бедной! Груз ее давит, – ужасное дело! Как не казаться измученной, бледной: Видишь, какое чохто я надела». «Как же ты по мосту шла без опаски? Рухнуть он мог!.. Ты скажи мне на милость: Если ты к нам прикатила в коляске, Как же в коляску чохто уместилось? Ты не замерзла, равниной шагая? Вместе с чохто не свалилась ты в речку? Знаю, за мостом жарища такая, Будто попала в горячую печку. Вряд ли сама ты чохто надеваешь, — Люди на помощь тебе прибегают. Вряд ли и на ночь сама ты снимаешь: Родичи, сорок числом, помогают. В этом мешке тебе долго ль томиться? Мы превратим его в парус для лодки. Сшей себе лучше платочек из ситца, Тонкая шаль – украшенье молодки». «Против адата пойти не могу я, Не опозорю аул я андийский, Если надену одежду другую, Будут терзать меня дальний и близкий». «Есть у нас в каждом ауле адаты, Все они дики, и все они плохи. Вот, например, есть обычай проклятый: Саблями люди сражаются в Чохе. Водят иные вкруг поля барана Или быка запрягут перед вспашкой, Ранней зимой. Это глупо и странно. Ну-ка, сама поразмысли, бедняжка!» «Нет, никогда я адат не нарушу, Это чохто никогда я не сброшу, Я не хочу осквернять свою душу, Буду таскать я привычную ношу. Кто моему посочувствует горю? Видно, в адате – огромная сила. Как же аул я родной опозорю? Буду носить я чохто, как носила!» «Слушай, Пати: нет к былому возврата. Видишь ты нового мира сиянье? Освободи же себя от адата: Наши законы – свобода и знанье».

Бросай науку, горец, поскорей! Не ровен час, вдруг прояснится разум. О школе ты и помышлять не смей: Еще очнешься и прозреешь разом! Сумеешь имя написать свое — Прости – прощай старинные привычки! У грамотеев трудное житье, Даются им – слыхал? – иные клички. А что письма простого не прочтешь — Есть Короглы у нас на этот случай. Писать ответ?.. Кадил-Али на что ж? Красиво пишет он. Куда уж лучше! А если счет приходится вести, — Зачем же четки?! Щелкай до десятка. А коли счет побольше десяти, Ты пальцы пустишь в ход, и – все в порядке. Нам о науке новой говорят. Подите разберитесь – что за штука. Видали мы обученных ребят. Что доброго она дает, наука? Арба не скрипнет, не проскачет конь… Вон, погляди, автомобиль пронесся. А что ведет его?.. Тягач? Огонь? Не нравятся мне чертовы колеса! На что, скажите, нам аэроплан? Лишь беспокойство от него народу. А лодка, что, спустившись в океан, Грозит и кораблю и пароходу?! Наука, говорят, изобрела Дым смертоносный… Но того ей мало, Почище напридуманы дела: Пальнут – и вмиг полков как не бывало! На что мне лампа – молнии под стать? С коптилкой проще. Я доволен ею. Чем телеграммы эти посылать, Дойду пешком… оно куда вернее! На что, скажите, годен пулемет? Строчит себе размеренно и четко, И сыплет пули, что козел – помет… Подумаешь, великая находка! Как побеждали прадеды в бою — О том предания слыхали все мы. Неужто современному ружью Уступят звонкие щиты и шлемы? Ты разве с древней шашкой незнаком? Из ножен взял – порезался до крови. Держал ружьишко старое с кремнем? Стрельнешь – и начисто сжигаешь брови. Видал, как строили в былые дни? От ветра стенам здорово досталось, А все же не разрушились они, Хотя, конечно, обветшали малость. Кремневка – что ж? – оружье хоть куда! Засыплешь порох, так стреляет даже. А позабыл прочистить – ну, беда!.. Полным-полно твое оружье сажи. И я когда-то – сознаюсь, друзья, — Мечтал, всей мудрой правды не изведав, О меткой силе русского ружья И был готов продать оружье дедов. Но, не продав, благодарю судьбу, Когда кузнец приходит к нам для ковки: Пришлось бы покупать к мехам трубу, Не будь ствола прадедовской кремневки!

Эй, гляди-ка, Мустафа. Взял ружье твой друг Курбан. Не фазан ли ты, не гусь? Не джейран ли, не кабан? Почему же медлишь ты? Где чеканный твой кинжал? Шашка? Старое ружье? Пистолет куда девал? Говорит Курбан, что ты Дважды был им побежден, — Разве можешь ты стерпеть, Чтоб кичился этим он?! Допусти на пятку вошь — Доползет до головы; Растопчи ее скорей, Не плоди худой молвы! Чондотлинцы в сборе все, Словно куры на току. В брюхо, в брюхо бей, Курбан! Целься, Мустафа, в башку! Брюхо ль треснет иль башка? Первой чья заплачет мать? Ну-ка, снова, Мустафа! Ну-ка, бей, Курбан, опять! Дня не хватит – будет ночь, Тьма и пенье петуха. Дом врага сожжет Курбан, Дом Курбана – Мустафа. Брюхо стянуто ремнем. Перевязана башка. Побредут теперь куда Два бездомных ишака?

Прошли времена, когда бремя Душило грудь бедняка, Но все еще мутны истоки Жизненного родника. И хотя озарила свобода Долины родной страны, Но корни адата у горцев Еще глубоки и сильны. Кинжал на боку человека Висит, как жало, остер. Мы знаем, кому ты служишь В разгаре бешеных ссор. Немало джигитов прекрасных В могилу ты уложил, Отцов, матерей несчастных Отчаянием сокрушил. Ты сколько сирот оставил, Свершив безрассудную месть! Кинжал, ведь ты же из стали, А стали присуща честь. Оброк получали ханы За раны, что ты наносил. Порядок старый уходит, И ты бы с ним уходил. Тебе здесь нечего делать: Теперь не дело клинка, А жатвенный серп и молот — Народа мощь и рука.

Нашел себе поваляться Пыльное место, осел, — Вот так же и ты со мною Пустой разговор завел. В потемках, вижу, ты бродишь, Чужими глазами глядишь, Оправдываешь виноватых, А неповинных винишь… Я крови людей не жаждал, Но вырваться я не мог Из рук, что меня держали. Мой направляя клинок. Хозяин мой кровной местью И хмелем охвачен был, — Но чист я останусь, хоть, злобный, Он кровью меня обагрил. О, если б быть первородным Грубым железа куском! В огне меня раскалили, Мучили долго потом; Как звезды, брызгали искры, Молоты били, звеня; В воде меня закалили, Сдирали шкуру с меня; На камне сталь отточили, Оправили рукоять, — Назвали меня кинжалом И вынесли продавать. А я бы хотел быть плугом, И молотом, и серпом, Помощником вашим, другом, А не убийцы рабом. Несчастен я, обездолен. Куда от беды уйду? Врагом меня сам считает Бегущий за мной в Куяду.

Поспорили однажды, Сойдясь, Магома и Хочбар. А это знает каждый: Для разума спор, как угар. Один сказал: «Корова Зулейхат таких же лет, Как бык у Али». Сурово Другой возразил ему: «Нет!» Нрав Магомы – как порох. Обида – как в горле кость. Он знал слова, в которых Змеей шевелится злость. Хочбар же… Как не взвесить Аульный о нем разговор? «Ты слово, а он – десять, И каждое наперекор». – Знанья твои о стаде, Признаться, Хочбар, не плохи Отец твой, дед и прадед — Наследственные пастухи. – Разве позор – пастушить? Иль впрямь ты лишился ума? Позорнее бить баклуши, Достатком кичась, Магома! А тот говорит назло: – Старайтесь для нас, пастухи! Доите! Сбивайте масло! Прессуйте навоз в кизяки! – Масло собью, коль нужно. А надо – я выступлю в бой. Я не слыву недужным. Убью! Выходи хоть любой. – Хочбар! А ну-ка, пояс Потуже стяни. Не наглей! Недавно, тьмой укроясь, Грубил ты и маме моей. – Смеюсь! Закат лишь раму Чуть тронет – бегут все бегом Твою баюкать маму С тобой, ее глупым сынком. – Хочбар! С ходуль слезай-ка. Насмешек не трать задарма. Знаю тебя, собака… — Вскричал, разъярясь, Магома. – Я тебя, плут прожженный, Знаю с отцом твоим. — С саблею обнаженной Хочбар тут предстал пред ним. – Забыл, Хочбар, о горе, Что чести лишил Малачи Сестру Балткур? В позоре Навек ты. Красней и молчи! Имя сестры услыша, Рассудок Хочбар потерял. На бой кулачный вышел И пудовый кулак свой сжал. Ударил с полной силой Он клеветника кулаком. Кулак попал в затылок, Магома свалился ничком. Очнувшись от удара, Магома обнажил кинжал. Хотел пырнуть Хочбара — В Мустафу с размаху попал. Мустафа, сын Темира, Слывет миротворцем у нас. Ему, поборнику мира, Попадает не в первый раз. Шла молодежь из клуба И, видя такие дела, Вмиг набросила шубы И двух драчунов разняла. Но не умолкли вопли… – Хочбар, ты запомни, свинья! Будут скоро в Чондотле Хоронить тебя иль меня. – Не мни себя героем, Магома. Не будь дураком. С твоим шакальим воем Я с самого детства знаком. – Хочбар! Коли стерплю я Кулак твой. Пусть в стаде ослов Жизнь сгублю молодую И лишусь навсегда усов. – Магома! Выть не надо! Захочешь побоев, чудак, К твоим услугам рядом Всегда мой, Хочбаров, кулак. Бушует брань, как вьюга: «Увидим! Посмотрим! Держись!» Месть затая друг к другу, Драчуны, крича, разошлись. А Мустафу, беднягу, С окровавленной головой Молодежь, усмирив драку, На руках унесла домой. Наутро, в час тумана, Загалдел аул, как базар. «Вай! Сынка Амирхана Магому оскорбил Хочбар». Сплетники – зло народа — Стали вить по-паучьи нить: «Удар – позор для рода! Пятно это надо, мол, смыть». Сплетники – наше горе, Их язык всегда на ветру: «Хочбар, мол, опозорил Магомы родную сестру». Словно овчарки, брешут Болтуны, исходя слюной: «Ждите, мол, перережут Друг друга Хочбар с Магомой». Не пощадила свара, Напрасно тревожа умы, Родителей Хочбара И родственников Магомы. Пустые тары-бары, На общую нашу беду, Из неприметной свары Раздули большую вражду. Из-за бычка и телки (До метрик их дела нам нет!) Живут, грызясь, как волки, Четыре семьи много лет. Ссора давно отшумела, А вражда не идет на спад. Четыре мертвых тела Оплаканы. Вот он, адат! А можно жить иначе: Разумнее, чище, умней. Не зря ли спесь ишачья Умерщвляет у нас людей? Грамотой жизнь богата, Адат же пора на слом! Без дедовского адата Культуру, друзья, обретем.

Ну и дела, не жизнь, а чудеса. Бегут детишки в школу, глянь, Иса, — Иль, правда, им учиться невтерпеж. Ха-ха, ей-богу, со смеху помрешь!

И я похвастать знаньями могу: Учился с детских лет играть в каргу. Теперь каргой детишек не проймешь. Ты прав, посмотришь – со смеху помрешь!

Они умны, на все готов ответ, Как будто сами видели весь свет. Все знают: то, мол, правда, это – ложь. Умнее старых… Со смеху помрешь!

И нам случалось иногда спешить Не в школу, нет, – волчок на льду крутить. А нынче и волчков-то не найдешь. Тетрадки, книжки… Со смеху помрешь!

Не книжки, брат, таскали мы с тобой, Картишки тасовали мы с тобой, Игра, как говорится, не грабеж. А нынче дети… Со смеху помрешь!

Детьми, бывало, мы дрались не раз. Получишь в ухо, дашь кому-то в глаз. А ныне драки всех приводят в дрожь, Ты прав: посмотришь – со смеху помрешь!

Ты как-то, помню, вздул Хусандалу, Ему свернул и ухо и скулу. А нынче развлечений ни на грош. Читают книжки… Со смеху помрешь!

А помнишь: пощипав коням хвосты, С силками в лес ходили я и ты. А нынче знают: «Вычти да помножь!» Ты прав: посмотришь – со смеху помрешь!

Бывало, острой палкой не один Удил я груши из чужих корзин. А нынче ребятишки – трусы сплошь, Зато учены… Со смеху помрешь!

Играл однажды в бабки я с дружком. Продул, и он набил мне рот песком, Вот так… А нынче, что за молодежь! Ты прав: посмотришь – со смеху помрешь!

Да, брат, теперь не дети – мелкота. И внешность их, и жизнь совсем не та. Читать-писать умеют, ну и что ж! Ха-ха, ей-богу, со смеху помрешь!

«Мать, ответь, кто гость тот важный, что приехал к нам вчера? Я видала, что с собою много он привез добра. Что за тайную беседу вы вели всю ночь вдвоем, Почему ты с ним шепталась пред горящим очагом?» «Дочь моя, – иль ты не знаешь? — это знатный Магома, Он барышник из Хунзаха, всех невест он свел с ума. На подарки эти, светик, полюбуйся, погляди, Башмачки и шерсть на платье, то ли будет впереди!» «Мать, барышников я знаю, презирает их народ, — Твой барышник в грязных сделках кровь народную сосет. Башмаки и шерсть на платье неспроста он нам привез, Для чего он это сделал? — отвечай на мой вопрос». «От безделья ошалела! Говорит с тобою мать, Как же ты, свинья, посмела в мелочь каждую влезать! Ты ишак, что ненароком изловил хвостом сороку, Если счастье привалило, то изволь не выпускать». «Мать, он другом мне не будет. Слушай, я тебе не лгу: С этим неучем спесивым говорить я не смогу. Не прельстят меня ни деньги, ни подарок дорогой, Не гонюсь я за богатством — выбор мой совсем другой». «Вай! Как смело рассуждает, — вольных мыслей набралась! Будто замужем была ты, с первым мужем развелась. Твой отец – скажи спасибо — жениха нашел с трудом, — Привередничать посмела, ходишь с поднятым хвостом». «Хоть убейте, несогласна! Заявляю прямо вам: Не отдам себя я в руки, не державшие калам. Лучше я сойду в могилу, в смертный холод ледяной, Но богатому невежде не желаю быть женой». «Хороши его отары, блеск сережек золотых! Пропадешь ты, дочка, даром, коль откажешься от них. У него доход немалый, груды шелка, бархат алый! Ты глупа, ты недостойна нас, родителей твоих». «Мать, как странно говоришь ты, даже страшно мне понять! Неужели можно знанье на аршины променять? Не сердись, не будь упряма, неужели хочешь, мама, Чтоб у мужа со скотиной стала век я коротать?» «Дочка, курсы и ученье – это все досужий бред. Помню: деды нам твердили, что без денег счастья нет. Что бы там ни говорили, что там в песнях нам ни врут, Ради денег, ради хлеба все равно певцы поют». «Мать, боюсь я, что согласья у меня с тобою нет, Если ты единой мерой измеряешь тьму и свет. Мы невежество и знанье на одни весы кладем, — Разве мыслимо такое? — мы глупцами прослывем. Мать, имущество и деньги истребит пожар огнем. Знаю я одно богатство — знаньем мы его зовем. Для него не страшны воры, наводненье, дикий зверь, Только знанье – наша сила и сокровище, поверь». «Хватит, дочка, убедила. Вижу я, что ты умна. Мать ответами твоими сражена, потрясена. Птенчик, ты умней орлицы, я глупа, а ты права, Я обратно забираю неразумные слова».

– Раджаб, не ты ль расхваливал Москву: «Жил в городе, мол, необыкновенном!» Обманщиком тебя не назову, Но ловко насвистел ты о Москве нам. В Москву приехав, лестниц приставных, Сколь ни брожу по городу, не вижу, А где же сушат сено — ведь без них С травою не поднимешься на крышу? А где зерно хранят, коль не секрет? Ни у кого амбара нету даже. Гость на коне прискачет, но куда же Коня поставить, если стойла нет? Скажи, чем топит печи здесь народ? Я кизяка не вижу, как ни странно. Щеколд не признают здесь деревянных, Щелк – и железка мигом дверь запрет. На площади мужчины для бесед Не сходятся, как сходятся в ауле. Глашатых не имеет Моссовет, В неведенье живу не потому ли? Как до сих пор остался я в живых, Когда вокруг полно автомобилей? Ходить здесь сами женщины не в силе, Под ручку водят каждую из них. Ослов четвероногих встретишь тут Лишь в зоопарке. Есть их там немного, К двуногим не относятся так строго, Зато реветь двуногим не дают. Хоть всю Москву я обошел пешком, Хоть есть в Москве закусочных немало, Я так и не сумел поесть хинкала, Аварского хинкала с чесноком.

Разве прежде при царе Николае Была литература в такой чести? Разве входили тогда в поговорку Наши изречения, наши стихи? Кто не имел добра и богатства, На того никто смотреть не хотел. Почет доставался одним тунеядцам И всем, кто за счет других богател. Но зато теперь, при власти Советов, Каждый имеет должный почет, И революция горит, как светоч, И любит искусство наш народ. Вот почему мне, бедному поэту, Недавно устроили торжество За скромные мои стихи и поэмы, Совершенно не стоящие того. Меня пригласили в Махачкалу, Повесили афишу, что «я, мол, приехал»… Честь-то какая! Но мне не до смеха, Едва не сгорел я тогда со стыда. Потом стихи мои вслух произносили, И пели песни мои про се и про то, И хохотали до колик, слушая, Про «старые буквы» и про «чохто». Потом выступал с речами товарищ, С похвалами, к которым я не привык. От таких похвал моему красноречью У меня совсем отнялся язык. А потом, когда кончилась программа, Предложили мне среди наркомов сесть, И юноши с девушками попарно Начали танцы – тоже в мою честь!.. А ведь стихи мои очень простые — Простые стихи для людей простых, Подумать только, какое значенье Имеет простой и честный стих!