In occulto vivunt.

Чернила впитались в пергамент, и точка в конце предложения стала расползаться. Пишущий спешно промокнул излишки куском материи, после чего откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Они живут в уединении.

Несколько свечей едва освещали убогую комнату, в которой сидел старый летописец. Лишь тревожные тени в беспрерывном танце скользили по грубо оштукатуренным стенам.

– Gratia. Можешь идти.

Сгорбленная фигура напротив летописца поднялась, закуталась в грубую рясу и спешно удалилась из комнаты. Тяжелая дощатая дверь закрылась на замок.

Погруженный в раздумья, летописец отпил красного вина из бокала и уставился в полумрак. Долго ли он еще сможет записывать эти тайные знания? Долго ли еще их будут терпеть? Он положил перо рядом с чернильницей и посмотрел на последние страницы. Текст на латыни то и дело перемежался рисунками. Обезображенные лица, руки, зубы – все внушало ужас. На этих листах были запечатлены различные стадии заболевания…

Чем ближе к началу, тем менее выраженными становились признаки. Старик задумчиво покачал головой и вновь взялся за перо.

Едва он обмакнул его в чернила, как за массивной дверью что-то прогрохотало.

Рука замерла над чернильницей.

Послышались обрывки брошенных фраз, где-то заплакали женщины и дети. Затем донесся многоголосый рев; с каждой секундой он становился громче.

Этот момент все-таки настал.

Летописец закрыл глаза и тяжело вздохнул. Все оказалось напрасным – сбылись худшие его опасения. Он вернулся к последней странице и поставил дату: Ноябрь 1647 года от Рождества Христова. Затем положил перо рядом с горкой из натекшего воска и закрыл книгу в искусном кожаном переплете. Так, как было прежде, уже никогда не будет. Старик это знал.

Послышался грохот шагов, дверь с треском распахнулась.

Порыв холодного воздуха задул все свечи.