Поле тянулось до самого горизонта и медленно волновалось рядами золотых колосков, повинуясь малейшему дуновению ветра. Небо было чистым и безоблачным.

Он давно заметил, что синева небес в этих краях бывает разной. На рассвете насыщенной, густой. Днем белесой, как лазурный шелк, выцветший на солнце. А перед самыми сумерками небосвод – ему казалось – блестел в лучах заходящего светила, как поверхность авто модного цвета «синий металлик».

Машины он не любил. Хотя какое-то время ему пришлось поработать таксистом. Надо было заработать деньги, и как можно быстрее. Зато он любил комбайны. Ему снилось, как дед протягивает ему, подростку, руку и помогает взобраться в кабину комбайна. «Ну что, Толя, полетели?» – говорит седой бородач, улыбаясь. «Почему это полетели?» – переспрашивает Толя, а дед вместо ответа хитро улыбается и выводит комбайн в поле. Золотое море качает огромную махину на своих волнах, и дед, как взаправдашний капитан, крутит огромный штурвал комбайна. Редкие облака белеют, как нарисованные эмалью на фоне утренней синевы. Дед говорит: «Смотри» – и тянет руль комбайна на себя. Руль медленно поддается, и вот комбайн отрывается от пшеничной волны и поднимается вверх. Ух ты! У Толика захватывает дух от резкой перегрузки. Взгляд с трудом охватывает золотое море пшеницы. Оно в дальней дали смыкается с горизонтом, но чем быстрее туда летит комбайн-самолет, ведомый дедом, тем дальше отодвигается лазурный небосклон. Колючий и терпкий запах убранной пшеницы заливает все вокруг, поднимая настроение, добавляя сил. Дед подмигивает Толику: «Хочешь, научу на этой штуке летать?» И, завороженный, Толик лишь кивает в ответ. Он хочет быть комбайнером. А дед, посадив комбайн возле крыльца старой побеленной хаты, подталкивает его вперед, к дверям. Из дверей выходит бабушка и выносит глиняный кувшин с молоком цвета эмалевых облаков. И пахнет от кувшина травами.

– Толя! Толя! Проснись! – настойчиво будит его Джексон.

Толя долго лежит и смотрит в потолок. Ему кажется, что слышит он гул дедовского комбайна. Но это один за другим падают невдалеке «рупь-пятьдесят-два», снаряды калибром сто пятьдесят два миллиметра, и стены здания, в котором расположился наблюдательный пункт украинской артиллерии, гудят и вибрируют от разрывов. Реальность слишком давно и бесцеремонно вторгается в его сокровенные мечты. Уже нет ни страха, ни ненависти.

– Толя, они сюда пришли. Что будем делать?

Он сделал усилие над собой и, нехотя отогнав сон, спросил:

– Сколько их пришло?

– Двое, – ответил Джексон. – С флагом. Белым.

Здесь, на позиции, в окружении, они остались без старшего офицера, и неформальным командиром стал Толик. Его природная интуиция и уверенность в правоте Высших Сил, граничащая с фатализмом, внушала уважение товарищам. К тому же он не боялся брать ответственность на себя. А другие не боялись на него полагаться.

– С белым флагом? – переспросил Толя, хотя все сразу понял. – Держи их на прицеле, а я сейчас к ним выйду. Поговорим.

Они надежно удерживали бетонную конструкцию учебного комбината на окраине Дебальцево. Ни «Градами», ни минометами их оттуда невозможно было выкурить. «Нас выбьют отсюда только в том случае, если подтянут “тюльпаны”, но наши им этого сделать не дадут», – настраивал своих бойцов Толя. Правда, всему бывает предел. У них в избытке было терпения и патриотизма, а вот боекомплект подвел. Почти закончился. Ни патронов, ни гранат им подвезти уже невозможно. Весь город представлял собой яростно отстреливающиеся руины. Локальные очаги сопротивления, окруженные боевиками. Холодный и черствый стиль сводок сообщал о превосходящих силах противника. И вот Толик видит двух представителей этих сил, подошедших под белым флагом к распаханной площадке с переломанными, как спички, соснами, которая еще недавно была небольшим городским парком на окраине Дебальцево. Под стволами деревьев темнели зеленые камуфляжи погибших российских диверсантов. Именно за мертвыми товарищами и пришли люди под белым флагом.

– Здравия желаю! – сказал старший из двух парламентеров.

Толя держал руки за спиной, чтобы не спровоцировать рукопожатие. Парламентеры, впрочем, руки не подавали, но держали ладони так, чтобы Толе было видно: у них нет ни гранат, ни пистолетов. Он тоже решился показать пустые ладони, но сделал это ненавязчиво. Пришельцы оценили его жест. Он заметил на их лицах удовлетворенные гримасы. И только затем начался разговор.

– Мы хотели бы забрать наших «двухсотых», – сказал грузный человек в кубанке и с седой бородой. Он показал на сломанные стволы деревьев, под которыми лежало несколько тел в российском «цифровом» камуфляже, накрытых белыми простынями.

– Забирайте, – спокойно сказал Толя, глядя в глаза противнику. Его люди были все на месте, все целы, и от осознания этого факта настроение у артразведчика было на высоте. Для поднятия духа этого было достаточно.

– А вы представьтесь сначала, – слегка агрессивно подал голос из-за спины бородача другой россиянин, моложе и злее, чем его старший товарищ в кубанке.

Толя не испугался. Две недели выживания под «Градами» и пушечными снарядами полностью выжгли из его сердца многие чувства, оказавшиеся лишними на этой войне. В том числе страх.

Человек с седой бородой повернулся к тому, второму, и осадил его:

– Ты не стартуй так. Видишь, они накрыли тела наших людей. Значит, не глумятся над воинами, уважают.

Толя отметил про себя, что старший парламентер, тот, который с бородой, чем-то похож на его деда. И сделал вид, что не заметил сказанной фразы. Впрочем, она его почти не касалась. Нужно было продемонстрировать уверенность в себе.

– Вы первые пришли. Вам надо. Значит, вам первыми представляться, – спокойно ответил он агрессивному парню.

Тот хотел было что-то возразить, но бородач в кубанке поднял руку и охладил пыл товарища.

– Не вопрос. Представлюсь, – согласился обладатель кубанки. – Зотов Владимир Петрович. Атаман. Пятьдесят восемь лет. Раньше работал в префектуре, в Москве, потом вернулся на родину, в станицу. А сюда приехал по зову сердца.

– Анатолий Адамовский, боец двадцать пятого батальона, – отрекомендовался Толя.

– Просто боец?

– Просто боец. Да, кстати, а чего сердце именно сюда позвало?

Человек, назвавшийся Зотовым, не уловил нотки иронии в Толином голосе.

– Я видел, что сюда идут бандеровцы, понял, что они творят в Славянске, и я не мог оставаться в стороне. Надо было любой ценой остановить фашистов. Конечно, донецким надо было между собой разбираться, но русский язык нельзя было трогать. Мы ж один народ.

Толя перевел взгляд на разбитый пятиэтажный дом за наблюдательным пунктом. Ему стало смешно. О фашизме он слышал много раз от русских пленных, которых, предварительно накормив и напоив, передавали спецслужбам. «Что они там курят, в этой России?» – искренне удивлялся его товарищ Джексон тупому упрямству, с которым тысячи россиян шли в Украину убивать своих соседей. А «борода» в кубанке продолжал как по писаному:

– Ты понимаешь, я сегодня двоих детей вывозил из подвала. Просидели там под снарядами. Разве это можно допускать?

Толя внимательно посмотрел в глаза парламентеру.

– Ты знаешь, Владимир Петрович, – сказал он, – все, что ты видишь вокруг, сделали ваши снаряды. А здесь, в Дебальцево, я из подвалов вывез десятки детей. И их родителей. Они сидели под вашими снарядами. Под вашими, атаман, а не под нашими.

Спутник атамана пританцовывал на месте от желания закончить этот разговор, но Зотов был очень любопытен и говорлив, как любой милицейский чиновник на пенсии.

– Ладно, Толя, давай договоримся, – почти дружелюбно сказал Зотов. – Ты своим передашь, чтобы не били по жилым кварталам, а я своим. Хорошо?

– Хорошо, – пожал плечами разведчик. Он и так знал, что в Дебальцево украинская артиллерия не стреляет по районам, где есть мирные жители.

– А ты сам откуда? – подал голос второй парламентер.

– Я-то? – улыбнулся Анатолий. – Я отсюда. С Донбасса. Километров тридцать от Дебальцево. И я, наверное, бандеровец. Только я никуда не уходил. Я был здесь, и восемь поколений моих предков были здесь. Это вы пришли. Так-то оно получается.

– Так ведь бандеровцы… – начал было атаман.

– Распинают детей и насилуют монтажной пеной старушек? – перебил его Толя. – Знаешь что? Езжай к себе в Москву, меняй паспорт и приезжай к нам через погранцов в Чернигове, а я тебя встречу на переходе. И потом отвезу во Львов. Узнаешь, какими бывают бандеровцы, как вкусно готовят в кнайпах и как любят принимать гостей. Может, поменяешь мнение.

– Это вряд ли, – сказал из-за спины атамана его спутник.

«Ну, вряд ли значит вряд ли», – подумал Толя спокойно.

– Да, есть и такой вопрос, – сменил тему атаман. – У вас наш человек. Пленный. Отдадите?

– Отдать не отдадим, а поменяем. У вас тоже есть один из наших.

– А фамилия? – спросил второй и достал карандаш и блокнот. «Он у атамана, похоже, вместо начальника штаба», – оценил Толя. И сказал:

– Позывной Горняк.

– Понял, – кивнул «начальник штаба». Он, судя по всему, знал о существовании человека с таким позывным.

– Вы хоть с нашим обращаетесь нормально? – спросил атаман.

Толя подумал об испуганном парне, который отсыпался в каморке под охраной Джексона. Джексон только что сменил другого часового, и Толя даже позавидовал военнопленному, чье право на здоровый сон никто не собирался ограничивать.

– С ним порядок. Женевская конвенция и все такое. Найдете Горняка, и мы отдадим вашего. Сразу же.

– Понял, – кивнул бородатый атаман. – Ну, до встречи. Руки, думаю, жать не будем?

Фраза прозвучала как легкая шутка, но Толя даже не улыбнулся, пошел ко входу в здание, на втором этаже которого двое бойцов держали под прицелом гостей.

– Погоди, Толя, – остановил его атаман.

– Что еще?

– Я знаю этого вашего Горняка.

«А я и не сомневался в этом», – мысленно сказал себе Адамовский. Конечно, и атаман, и его помощник были в курсе.

– Там с этим Горняком не все в порядке.

И Толя застыл на месте. Он давно решил сделать все возможное, чтобы вытащить побратима из плена. Но предел возможностей на войне всегда ограничен непредсказуемостью ситуации.

– Понимаешь, он у бородатых. У кавказцев, – сказал атаман так, как будто это объясняло невозможность обмена. Толю это объяснение не устраивало.

– Ну и что, что он у бородатых? К чему это ты? Говори скорее, – торопил собеседника Толя.

– Они ему пальцы отрезали. Восемь. Говорят, чтобы больше не стрелял. Оставили только два. «Чтобы поссать мог», – это мне их командир сказал.

– Понятно, – выдавил из себя Толя.

– Но вы же с нашим так не сделаете? – спросил «начальник штаба», выйдя из-за спины атамана.

Толя внимательно посмотрел в его глаза. И представил себе, каким его сейчас видит этот чужак. Худощавый человек маленького роста с многодневной седой щетиной. В грязном камуфляже. Типичный фашист. Жестокий укр.

– Нет, – ответил Толя резко. Как отрезал. И вернулся к своим, в здание.

– Я тебе верю! – крикнул Зотов напоследок.

Снайпер с третьего этажа из разбитого окна с обгорелой рамой наблюдал за тем, как россияне сносили тела своих товарищей. Белые и темные пятна мелькали между сломанных деревьев.

Ночью по ним опять била артиллерия. Здание вибрировало и, казалось, готово было рассыпаться в любой момент. Но Толя был спокоен. Он знал, что бетон выдержит и прямое попадание тяжелых снарядов. Джексон на крыше наблюдал за разрывами и очень точно сообщал координаты батарей противника.

– Ох, ні фіга собі! – сказала радиостанция его голосом и замолкла.

– Джексон, где ты? – крикнул Толя, нажав тангенту. Радиостанция не отвечала. Тогда Толя решил надеть бронежилет и подняться на крышу, туда, где сидел Джексон. В тот момент, когда он толкнул перед собой дверь, радиостанция снова заговорила:

– Пряме попадання! Ще плюс три дірки у нашому даху!

– Джексон! Немедленно вниз! – закричал Толя в радиостанцию.

– Та нічого, дядя Толя, я ще тут побуду. Воно ж двічі не прилітає. Ти ж знаєш.

Толя слушал эфир. Сначала взрывы доносились с улицы, а потом радиоэхом звучали в динамике. «Очень интересный эффект, – думал Толя. – Если вдруг убьют, то жалко будет работу немецких врачей».

И он вспомнил прошлую зиму и собственную кровь, заливавшую его одежду.

* * *

В феврале четырнадцатого боли не было, только слабость. Он с сотнями других, отчаянных и отчаявшихся ждать, шел вверх по Институтской. Он был полон решимости добиться перемен. За спиной пылала кострами площадь, само название которой обещало, что долгожданная свобода близко. Стоило лишь сделать один рывок – вперед на подъем, – и настанет день добра и справедливости. Они шли вперед, а люди в черных формах, сдерживавшие волю протеста, отступили. И он бежал, вперед, вверх.

Рядом с ним, прикрываясь деревянным щитом, двигался мальчишка лет восемнадцати. Страх и возбуждение играли красными оттенками на его щеках, блестели озорным огнем в его глазах. И тут Толя увидел, как возле его ног начала подниматься разрывами земля. «Да это же по нам стреляют!» – догадался он еще до того, как до разгоряченного адреналином сознания докатились звуки выстрелов.

Толя увидел мусорный бак. Жестянка, конечно, но и она могла спасти от пуль. Он схватил возбужденного юнца – одной рукой за шиворот, другой за щит. И потащил за жестяной контейнер.

– Давай сюда! Быстро!

Мальчишка не стал сопротивляться. Но Толя не успел его втянуть за укрытие. Он почувствовал удар в левую руку. Сильный. Боль была не резкой. Скорее, глухой. Но почему стало так темно в глазах? Толя хотел посмотреть на свою руку, но не смог ее поднять. Он с удивлением отметил, что не сидит за баком, а лежит на земле. И только тогда, когда синий лоскут неба над ним перекрыла голова юноши с раскрасневшимися щеками, он перевел взор на левую руку. Куртка была разорвана. Из дыры вытекала темно-красная кровь. И тут Толя почувствовал настоящую, невыносимую боль. Чужие руки, незнакомые лица, красные кресты на куртках и мелькающие черные ветки – все вокруг завертелось в невероятном калейдоскопе. К нему подошел священник. «Отец Роман», – услышал раненый его имя. И заскорузлая рука легла на его лоб. «Он точно сельский священник. Батюшка, видно, пашет на своем огороде», – мелькнула странная для раненого человека мысль. Вспышка. Еще одна. Это щелкал фотограф в велосипедном шлеме и желтых тактических очках. «Все будет хорошо», – сказал врач. И тогда Толя отключился.

Ему повезло и не повезло одновременно. Руку спасти, казалось бы, невозможно. Кости предплечья были полностью раздроблены. Отечественная медицина подняла руки, но активисты, помогавшие революции, не сдавались. Толя попал в число пяти «майдановцев», которых отвезли в Германию. И там немецкие хирурги вставили пациенту металлическую пластину вместо кости. Толя лежал в одноместной палате и с удивлением разглядывал рентгеновский снимок своего плеча. Железяка, прикрученная к суставу обычными шурупами. Неужели рука будет действовать?

– Доктор, у меня рука будет работать? – спрашивал он веселого немецкого хирурга в круглых очках.

Тот и без переводчика понимал смысл вопроса.

– Конечно, – говорил эскулап уверенно. – Вы, уважаемый Анатоль, будете, как этот… из фильма… терминатор! Железный человек.

И смеялся, своим хорошим настроением вселяя в Толю невероятную уверенность в том, что все будет хорошо.

Правда, при выписке Толе рассказали о перечне ограничений. Нельзя делать резких движений рукой. Нельзя носить тяжелые предметы. Нельзя давать руке серьезные нагрузки, даже после того, как костная ткань нарастет на металле титанового штифта и шурупов. В общем, ограничения во всем. И он поехал в Киев.

А в Киеве расслабленный народ не заметил, как началась война. Нормальный среднестатистический человек войны, ясное дело, не хочет. Киев – город среднего класса. Средний класс в массе своей готов жить в новой стране, а умирать не готов, и поэтому с начала войны так не хватало людей в армии. Толя видел, как самые лучшие и честные люди уходили на фронт. Хотя и фронта тогда не было. Восток загорался гневным пламенем дикого протеста против всего украинского. «Донбасс никто не ставил на колени! Донбасс порожняк не гонит!» Он терпеть не мог все эти милые местные прибаутки. Он помнил, что восемь поколений его предков жили на этой земле и говорили на певучем языке тогда, когда не было здесь шахт и заводов и когда еще не огораживали солдаты в островерхих буденовках села, отбирая до последнего зерна все, что хранили его прадеды в амбарах. Синее небо и золотое поле. Его сердце кровоточило и болело гораздо сильнее железной руки.

Он жил в палатке на Майдане, который изменился до неузнаваемости. Его прекраснодушные товарищи отправились на восток, с оружием и безоружными, и до него доносились рассказы об их подвигах и потерях, а люди в камуфляже вокруг него были незнакомыми. Они громко кричали лозунги о смене страны, но могли изменить собственное сознание лишь при помощи водки. Потом бродили по площади, выясняя отношения друг с другом, с милицией и со случайными прохожими. Ни одного их этих «героев революции» не было на Майдане в момент расстрела, в этом Толя мог бы поклясться. Он понимал, что результатами революции часто пользуются негодяи, но не думал, что они так скоро появятся. И вот он решил отправиться к тем, кого хорошо знал. К своим товарищам. На фронт. Толя знал, что там, под огнем, ежедневно рискуя получить сепаратистскую пулю, он будет на своем месте. Брезент палатки давно уже пах не костром, а миазмами алкогольного дыхания и нестиранного белья. А как же рука? А рука уже двигалась. Толя даже поднимал кое-какие тяжести и делал зарядку, так что мышцы, закрепившиеся за титановую пластину, понемногу набирали силу. На востоке был его дом. Его поля.

Они превратились в поля сражений. Спираль войны раскручивалась, виток за витком, поднимая все выше и выше градус страдания. Толя шел к себе, на родину, на восток. Но чем ближе он подходил к дому, тем дальше дом отодвигался от него.

Он стал разведчиком. Не агентом, сидящим в тылу врага и раскрывающим тайные планы противника в кафе с тремя слониками на стеклянной двери, а настоящим полевым разведчиком. Он почти ежедневно подходил к боевым порядкам противника, рискуя быть обнаруженным и схлопотать пулю. «Пуля дура, – шутил он, едва заметно улыбаясь. – А здесь мой дом. Мне мои поля помогают возвращаться. Целым и невредимым». И он снова водил группу в рейд.

Однажды он повел в тыл противника своих разведчиков. Главное качество участника таких рейдов – это умение стать незаметным. Никто из товарищей Толи не был слишком заметным человеком. Никто не выделялся яркими чертами лица или выдающейся физической силой. Они были выносливыми людьми, это так. Но внешне незаметными. Если бы внимательный наблюдатель находился рядом с Толей в толпе других людей, его взгляд скользнул бы по лицу разведчика, и только. Так вот, осенью он взял с собой в рейд молодого добровольца. Физически крепкого, чрезвычайно выносливого. Смелого. Мастера рукопашного боя и любимца батальона. Звали его Сергей. Он давно просился в разведку, но Толя постоянно ему отказывал. Невнятное чувство тревоги одолевало его всякий раз, когда Сережа наседал на него. Оснований для отказа, казалось бы, не было. Сергей и впрямь неплохо подготовлен для глубинных рейдов. «Подготовься еще немного», – убеждал его Толя. Боец, улыбаясь, соглашался. Любой на его месте после третьего отказа оставил бы тщетные попытки стать разведчиком. А этот оказался упорный. И у него хватило сил сломить внутреннее сопротивление Толи.

Они нарвались на засаду в пяти километрах от окраины Дебальцево. Почти дошли до «зеленки», когда Толя заметил черные тени, мелькавшие среди деревьев. Рация не работала. Командира разведчики видели плохо. Толя хотел было свистнуть, чтобы его люди поняли – нужно прятаться или убираться отсюда. Но, не дождавшись Толиного свиста, над головой засвистели снайперские пули. Группа была раскрыта. Но при этом и украинская группа раскрыла своих противников, российских диверсантов в черной форме. Прятаться было негде. Надо было падать там, где стоишь. Залегли мгновенно.

– Они уходят к посадке, – сказал Сергей.

Толя так не думал.

– Иваныч, дай мне тепловизор, – попросил разведчик товарища, такого же бывалого и опытного, каким был сам. Иваныч, как и Толя, прошел Майдан, но пули на Институтской пощадили его.

Иваныч протянул прибор. В их группе тепловизор был на вес золота. Бойцы берегли его, а он берег их жизни. Толя заглянул в видоискатель и увидел горящие белым светом силуэты на темном фоне посадки. Они двигались, казалось бы, хаотично. Но если приглядеться, то в этом движении наблюдалась определенная систематичность. Они, эти светлые фигурки, не сокращали дистанцию между собой так, чтобы не оказаться на линии огня. «Тренированные ребята», – отметил про себя Толя, насчитав не менее дюжины бойцов.

– Они двигаются в нашу сторону, – вырвалось у Сергея.

Толя лишь досадливо поморщился. Ну как сказать этому горячему и напористому парню, что лучше сейчас помолчать?

Невдалеке замигал желтым огнем ствол пулемета. Над головами неприятной мелодией засвистел воздух.

– Дядя Толя, я вижу одного. Я сейчас его возьму! – И Сергей поднялся над землей.

– Не лезь! – крикнул Толя, но Сергей, не дождавшись ответа, уже рванул вперед.

Внезапно Толя сообразил, что это была попытка спровоцировать их, чтобы определить, кто где находится. Как говорят разведчики, вскрыть огневые точки. Он хотел остановить Сергея. Набрал полные легкие, чтобы крикнуть: «Назад!» Перекричать ветер. И опоздал. Эти люди в посадке на самом деле были профи. И у них на группу было несколько винтовок с прицелами, работающими по принципу тепловизора. Сергей хотел вскинуть автомат, чтобы открыть огонь по пулеметчику, и для этого привстал на одно колено. Он не успел ни выстрелить, ни вскрикнуть. Снайпер прятался в «секрете». Он работал в паре с пулеметчиком. Патрон был настолько мощный, что от пули не смог бы спасти даже кевларовый шлем, который молодой разведчик и так не любил одевать на боевые выходы. И когда Толя увидел, что в его группе одним бойцом меньше, он отдал команду сворачиваться и возвращаться на свои позиции.

Сергея они несли на себе. Скорбный груз перекладывали с одних плеч на другие, приговаривая «Осторожно, осторожно, прости, брат!», как будто Сергей что-то мог простить. Двигались почти незаметно, стараясь быть бесшумными, насколько может быть бесшумной обнаруженная разведгруппа. Шли, сохраняя дистанцию между бойцами. С каждым днем, с каждой каплей крови, потерянной на поле боя, они становились все опытнее. Ненависть к врагу уходила из их сердец, но вместо нее сердца заполнял холодный расчет, единственный надежный помощник в поединке с гораздо более мощным противником. Толя вдыхал запах осеннего поля. Он пьянил разведчика и тем самым отвлекал от мыслей о погибшем товарище. Нога ступала по влажной ниве, уходя по щиколотку вниз, и он думал о том, что скоро поле накроет снегами и наступит время отдыха для земли. А Толе некогда отдыхать. До тех пор пока не окончится война. И всякий раз, когда его спутники говорили мертвому товарищу «Извини, братан!», дядя Толя чувствовал, как болит его покалеченная на Майдане рука. А может, болело еще глубже, в самом сердце.

Тело Сергея лежало за старой школой, которая служила разведчикам казармой. К нему подходили попрощаться братья по оружию. Темное небо пересекали трассеры. Со всех позиций, где стояли украинские войска вокруг Дебальцево, был открыт огонь. Но не по врагу, а вверх. То тут, то там вспыхивали огни выстрелов. В этот момент бойцам было абсолютно все равно, что сепары на той стороне могут обнаружить огневые точки. Донбасская ночь рассыпалась на части. Трассеры указывали дорогу в небо уходящей душе. «Хватит, ребята, помянули», – скомандовал по рации командир роты, и через несколько секунд над холодной степью снова повисла ночная тишина. Звезды равнодушно смотрели на землю. Да и как смотрели? Ведь Земля – это песчинка в космосе, и его масштабы слишком велики, чтобы звезды замечали страдания обитателей этого микромира на окраине Вселенной. Толя сказал себе, что будет помнить Сергея, и слово он умел держать.

* * *

Когда разведчик вернулся в укрытие после переговоров с атаманом Зотовым, он понял, что Дебальцево украинцам не удержать. Он вспомнил мертвого Сергея, чья смерть никого не спасла и врага не остановила, и попробовал со стороны посмотреть на живых товарищей. Отстраненным взглядом досужего наблюдателя. Иваныч, занявший позицию со снайперской винтовкой возле окна, ждал команды. Он не выпускал казаков – или кем там они были на самом деле? – из поля зрения, внимательно следя за ними сквозь оптический прицел. Джексон лежал на крыше с биноклем, считая артиллерийские разрывы и хладнокровно докладывая о возможных координатах вражеских батарей. Сен-Жермен вымерял на карте координаты и сбрасывал их в штаб.

Толя связался с командиром группы артразведки.

– Ко мне только что приходили русские с казаками. Казаки, правда, тоже русские, – сообщил Толя начальнику. Тот, помолчав с минуту, переспросил:

– Зачем приходили?

– Забрать своих «двухсотых». Они у нас перед наблюдательным пунктом лежали. Семь тел. Ближайшее на дистанции сто пятьдесят метров.

Радиостанция зашипела помехами. Оба – и Толя, и его командир – знали, что сейчас их слушают чужие.

– Скажи, а что ты думаешь по ситуации? – услышал Толя голос командира.

Адамовский давно разучился впадать в истерику и при этом приобрел умение реально оценивать обстановку. Очень важное свойство на войне.

– По ситуации. Между мной и Новогригорьевкой вклинивается батальонно-тактическая группа россиян. В подвале депо диверсионно-разведывательная группа. Они там уже несколько дней. Закрепились, короче говоря. Со стороны центра города по мне бьют минометы. Похоже, «Васильки». А «Грады», ты знаешь, уже давно сюда насыпают.

Радиостанция опять замолчала. Толин командир думал. Но не очень долго.

– Слушай сюда. Главное – качество работы. Принимай решение самостоятельно. Качество. Ты понял?

Толя вздохнул.

– Плюс, – произнес он, подтверждая, что понял.

Они знали, что их радиостанции на прослушке. И, кроме того, Россия подогнала под украинские позиции очень мощное оборудование радиоэлектронной борьбы. Противник мог сутками напролет слушать всю телефонную связь украинских солдат и офицеров в Дебальцево. Тем более это касалось ключевых наблюдательных пунктов, на одном из которых Толя оказался за старшего. И вот разведчики разработали систему кодовых словечек. Направление, время, названия используемой на поле боя техники – все имело свой шифр. В их лексиконе невинное слово «качество» обозначало «отступление». Причем не просто, а со сворачиванием всех позиций.

Отступать Анатолию не хотелось. Здесь, на окраине Дебальцево, он провел несколько месяцев. Наблюдательный пункт стал его домом. Среди местных у разведчика были друзья. А один из его людей собирался взять в жены симпатичную молодую женщину, которая жила в пяти минутах ходьбы от позиции. И когда короткая прогулка на свежем воздухе превратилась в опасный квест с риском попасть под обстрел, солдат вывез свою невесту из города.

Город спешно покидали те, кому было невмоготу прятаться в подвалах под обстрелами артиллерии. Странным образом были устроены люди в городе. У многих на стороне боевиков, называвших себя то ополченцами, то казаками, то вооруженными силами ДНР или ЛНР, были близкие родственники. Их, людей, пытавшихся успеть на социальный лифт внезапно открывшихся возможностей, здесь считали своими. И то, что в них стреляют «свои», воспринималось абсолютно нормально.

– Вы бы ушли отсюда, – говорили они украинским военным, – и наши перестали бы по нам стрелять.

Звучало абсолютно безумно. «Свои», то есть ополченцы, несли сюда смерть. Но их ждали, как принято говорить, с хлебом-солью. Город жил благодаря украинским военным. Но их мечтали прогнать. Город, как самоубийца, подсознательно стремился к смерти. Коллективное безумие было неизлечимо.

Толя был и свой, и чужой одновременно. Он не хотел участвовать в массовом помешательстве. Просто не мог. Восемь поколений его предков, поливавших тяжелыми каплями селянского пота эти степи, не давали ни права, ни возможности сойти с ума вместе с миллионами людей. Его корни были здесь. Они держали дерево его жизни. Иногда он задумывался, сомневаясь в собственной правоте. Но всякие сомнения исчезли, когда однажды он наблюдал за эвакуацией беженцев из Дебальцево. От центральной площади, возле казенного серого здания городской управы.

В город зашли два конвоя автобусов. Один с украинской стороны, под охраной военных. Другой, из подконтрольного боевикам Донецка, прибыл в сопровождении новеньких машин с надписями «Полиция ДНР». Дюжина огромных автобусов шла разноцветной колонной и останавливалась возле развалин, чтобы журналисты, пристроившиеся к веренице, могли сделать живописные кадры. Ведь это так наглядно иллюстрирует избавление от страданий. Эти ДНРовские машины все же разрешили запустить в Дебальцево. Для Толи факт присутствия боевиков во время спасения людей стал еще одним признаком грядущего отступления из города.

Но тут обнаружилась интересная закономерность. Из семисот человек, пожелавших покинуть Дебальцево, лишь полсотни согласились ехать на территорию, подконтрольную боевикам, и «полицейским» из дюжины автобусов не удалось наполнить даже один. А остальные несколько сотен людей вместе со своими нехитрыми пожитками набились в скромные потертые «коробки», направляющиеся вглубь украинской территории. Беженцы, сделавшие свой выбор в пользу материковой Украины, могли ненавидеть ее, наверняка у них были родственники, которые стреляли в украинских солдат. Но, занимая места в украинских автобусах, они делали выбор в пользу стабильности и мира. Свой личный выбор. И Толя Адамовский это понял на свой лад. Как хороший знак.

Как только две колонны разошлись в разные стороны, с новой силой начались обстрелы. Противник методично окружал позиции украинцев в Дебальцево. Да и как могло быть иначе, если в городе и на окраинах оставалось не больше трех тысяч военных, на которых надвигалась пятнадцатитысячная армада, оснащенная новеньким российским вооружением?

Чеченцы, осетины, буряты. Кого только не было в рядах армии ополченцев. С криками «Аллах акбар» сторонники «русского мира» взяли штурмом отделение милиции. Несколько часов спустя боевики сумели захватить железнодорожный вокзал. Город переставал быть украинским по частям, как разум пораженного страшной болезнью человека терял контроль над остальными органами. Вот ноги отказываются ходить. Вот перестают шевелиться пальцы на руках, а потом повисают беспомощными плетьми руки. Но голова оставалась светлой до конца. «Качество». Это слово было как приказ. Мы должны уйти.

На крыше Джексон, наблюдая за разрывами, не выпускал телефона из рук. Он звонил друзьям, рассказывая о том, что видит вокруг. Толя разрешал ему звонки, понимая, что это, возможно, способ не сойти с ума. Нестабильная телефонная связь была единственной ниточкой, связывающей окруженных людей со спокойным внешним миром.

– Что ты видишь, Джексон? – спрашивал наблюдателя друг в телефонной трубке.

– Я вижу, как попали в соседний дом. Вот еще одно попадание. Ты помнишь, ты был у нас осенью? Рядом пятиэтажка. Так вот, в нее попали.

– До вас не долетело, друже? – спрашивал голос из спокойного мира.

– Нет, пока все в порядке, – смеясь, ответил Джексон, но тут в воздухе послышался резкий свист. Так обычно на парадах свистят ракетницы фейерверка, выпущенные в небо, чтобы распуститься в нем огненными цветами. Свист был предвестником «Града», и у Джексона оставалось всего лишь несколько секунд, чтобы найти укрытие. Он вскрикнул и выронил телефон, откатываясь в сторону вентиляционной трубы. Над трубой был козырек. Ненадежная, но единственно возможная защита. Телефон остался на просмоленной поверхности крыши.

– Джексон! Джексон! Отвечай! – кричала телефонная трубка.

Джексон лежал под козырьком, слушая, как падают кассеты. Громкие звуки разрывов приближались все ближе, одна из кассет разорвалась прямо возле здания, обсыпав Джексона бетонной крошкой и штукатуркой.

– Ох, елки-палки! – воскликнул наблюдатель, все еще слушая воздух. Он сообразил, что залп закончился и больше ничего в сторону наблюдательного пункта не прилетит в ближайшие несколько минут. Тогда Джексон нашел трубку, безумно вопившую голосом далекого товарища.

– Друже, не хвилюйся, – спокойно произнес Джексон.

– Как же мне не волноваться! – сказала телефонная трубка. – Я слышал твой крик, а дальше лишь грохот разрывов. Это по вам так валили?

– Так, по нам, – как можно спокойнее подтвердил Джексон. – Але, знаєш, друже, що довше ми тут сидимо, то більше я розумію, що ми стаємо абсолютно безпорадними. Ми даємо координати ворожих позицій, а наша артилерія мовчить. Цьому нема пояснення. Наразі, в мене.

Объяснение было у Толи. Он знал, что большая часть украинской техники вышла из строя. Стволы, давно выработав свой ресурс, не менялись. Артсистемы отказывали после нескольких выстрелов. А вражеская армада работала смертельной каруселью. Одни системы, отстреляв боекомплект, возвращались в тыл, другие становились на их позиции.

Надо было уходить. Когда Джексон, поговорив с товарищем, вернулся с крыши, Толя решил его не менять. «Уходим», – скомандовал он своим людям. Они не долго думая принялись собираться в путь. Всего несколько километров до безопасной зоны, но их еще нужно было суметь пройти.

– Что берем, Толя? – спросил командира Иваныч.

Толя подумал и сказал:

– По паре банок консервов. Литр воды. И чтобы у каждого была аптечка. Бинокли. Радиостанции. Самое главное. Боекомплект, как можно больше. И вот что, Женя, – сказал Толя Джексону, назвав его не по позывному, а по имени. – Ты пленного отпусти.

– Як відпустити? – удивился Джексон. – Він же про нас все розкаже.

– Не успеет. Нам он уже не нужен. Меняться они не будут, им не до этого. Им надо нас отсюда убрать как можно быстрее, это и так понятно.

– Ні, командире, я його не відпущу просто так. Нехай сидить у каморці, поки його свої не звільнять.

Толя не раздумывая согласился.

– А що робити з «Фаготом»? – подал голос Джексон.

– Подорвать, – пожал Толя плечами, как будто это было нечто само собой разумеющееся.

Через три минуты на крыше раздался негромкий взрыв. А еще через три бойцы грузились в пробитый осколками микроавтобус без стекол, единственный транспорт, который можно было завести.

Разведчики двигались по окраине Дебальцево в расчете пробиться к «Поляне», условленному месту сбора, где формировались колонны разных подразделений, пытающихся пробиться из кольца. Они проезжали мимо поворота на Новогригорьевку, когда Иваныч увидел людей с оружием.

– Движение! Справа! – крикнул он, и Толя схватился за бинокль.

На рукавах «зеленых человечков» он рассмотрел белые ленты. Чужие.

– Это сепары! – крикнул он. – Дави на газ, – скомандовал Толя водителю, но это было лишнее. Боец за рулем выжимал из «коробки» все возможное и невозможное. Остальные разведчики прикладами превращали остатки пробитых стекол в хрустящую крошку. Они спешили, пока их не обнаружили. Но их обнаружили.

Толя услышал шум двигателя. За ними на всех парах мчался бэтээр с людьми на грязной броне. «Зеленые человечки» орали на незнакомом языке и стреляли во все стороны.

– Это чечены, кадыровцы! – воскликнул Толя. – Будут с нами бодаться до последнего, ребята.

По жестяным бортам автобуса ударили пули, прошивая их с легкостью дырокола, пробивающего стопку канцелярской бумаги.

– Не будут, – спокойно ответил Иваныч, вскидывая свою СВД. Он нажал курок. Видно было, что выстрел оказался точным. Пуля вошла в резину колеса. Но погоня не прекратилась. Колес у бэтээра было восемь. Минус одно не составляло большой проблемы. И тогда Джексон вскинул трубу «мухи», которую взял с собой. Граната, выпущенная из трубы, с шипением полетела в сторону преследователей. Толя услышал хлопок и взрыв. Выстрел пришелся как раз по тому колесу, в которое попал Иваныч, но граната смогла остановить бронетранспортер. Несколько «зеленых человечков» со страшными криками слетели на землю с брони. Что с ними происходило дальше, Толя не стал выяснять. На это просто не было времени. Главное для него – надо успеть к месту сбора.

И он успел. Но то, что он увидел, его, повидавшего многое на этой войне, шокировало. Лагерь горнопехотной бригады на местном жаргоне называли «Поляной». Он был полностью разбит. То тут, то там, возле блиндажей, лежали тела погибших, и солдаты, пытавшиеся сбиться в колонны, часто спотыкались о неподвижных товарищей.

– Живые! – раздавались крики. – Артдивизион, кто есть живой! Выдвигаемся!

Толе вдруг стало не по себе. Не от страха за собственную жизнь, а от мысли, что и он мог бы лежать на холодной промерзшей земле, мешая другим бежать от артобстрелов.

Земля грохотала, рассыпаясь мерзлыми комьями, когда ее грязно-белую кожу вскрывали воронки новых взрывов. Из-под бревенчатого потолка блиндажа, прорезанного очередным вражеским снарядом, доносились крики раненых. Они молили о спасении, но многие не успевали дождаться помощи. И живым нужно было думать о живых.

– Семь «коробок» пойдет по расписанию! – сказала радиостанция интонацией командира бригады.

По расписанию. Значит, около восьми вечера, через полтора часа после того, как окончательно стемнеет и появится шанс уйти, пробиться к своим. В это время колонны машин можно будет засечь только с помощью тепловизора.

– Пусть мои «филины» тоже уходят, – услышал Адамовский скрипучий голос своего вышестоящего офицера.

Речь шла об артиллерийских наблюдателях.

– Плюс, – выдохнул комбриг.

Артиллерия противника валила по «Поляне» изо всех калибров. Толя и его товарищи лишь успевали нырять в блиндаж, который, к счастью, оставался целым. Время перетекало очень медленно, как замерзшая водка из бутылки в стакан.

– Все, ребята, пойдем! – скомандовал Толя, когда колонна была готова к выходу. Пять «Уралов», БМП и бронетранспортер, выключив фары, готовились вывозить в темноту и неизвестность груз человеческих жизней, которые так не хотели стать скупой статистикой потерь войны за независимость. Первыми погрузили раненых. Одни стонали, другие посмеивались и балагурили, стараясь хотя бы показной бравадой поддержать товарищей. Третьи хмуро молчали.

– Командиры! Немедленно разведите своих людей по «коробкам», – кричал незнакомый майор.

– Что делать с «двухсотыми», товарищ майор? – тихо спросил его молодой паренек с перевязанной рукой.

– Не знаю. Задай себе этот вопрос, – нервно произнес офицер. Ни паренек, ни другие солдаты этого вопроса больше не задавали. Ни себе, ни другим.

Толя подошел к майору и настойчиво спросил:

– Ты, майор, знаешь, как пойдут машины?

– Конечно, – ответил тот. – Через Лозовое.

– Я не про это, – поморщился Толя. – С этим мне все ясно. Я про то, кто пойдет первым, а кто будет замыкать конвой.

Послышался свист. Толя вместе с майором нырнули под грузовик. Разрывы мин слышны были совсем рядом. Толе показалось, что осколки рассыпались по правому борту грузовика. Но стонов он не услышал. Значит, все невредимы.

– Командуй, – сказал он майору, чувствуя на щеке тяжелое дыхание испуганного человека. – Надо ехать. Как стоим, так и надо ехать. Быстрее.

Колонна двинулась вперед. Толе казалось, что машины мчатся с предельной скоростью. Зимний степной ветер обжигал холодом его лицо. Его машина ехала наобум. Впереди рвал воздух двигатель бронетранспортера и еще одного грузовика. Где-то рядом рычал мотор боевой машины пехоты. Водители давили на педаль так уверенно, словно у каждого был тепловизор или в крайнем случае прибор ночного видения. Но это была лишь иллюзия уверенности. Просто каждый, кто пытался вырваться из котла, хотел одного. Выжить и дотянуть до своих.

Ночь была звездной и прозрачной. Это хорошо: путь можно было рассмотреть и при выключенных фарах. Но плохо было то, что цепь уходящих машин видел противник. Звезды горели стабильно и равнодушно. Но вот справа замерцали прерывистым огнем точки. Свет дошел до бойцов раньше, чем звук работающих пулеметов. Но быстрее звука до передовых машин колонны долетели пули. Они глухо вошли в деревянные борта, и вместе с острыми ударами Толя услышал крики раненых.

– Всем занять места! – попытался он изо всех сил перекричать вопли в кузове. – Всем огонь! Прикрывайте «трехсотых»!

– Огонь! – услышал Толя вдалеке голос незнакомого майора, с которым прятался от обстрела под грузовиком.

Уходящая колонна зло и неистово огрызалась. Водители, оглушенные адреналином, ехали вперед. Движимые интуицией, страхом или азартом, они выжимали все, что возможно было выжать из моторов, колес и мостов. И вдруг противник перестал стрелять. Это было подозрительно, но солдаты подумали, что они отбили атаку сепаратистов. Или, возможно, русских «регуляров». Ночь светила спокойными огнями звезд. Но недолго. Впереди раздался мощнейший взрыв. От вспышки Толя ослеп на мгновение и тут же пришел в себя. В воздухе запахло разлитым дизелем. Грузовик с ранеными со всей силой врезался в препятствие, и те, кто еще был цел и невредим, спрыгнули с его бортов. Они кинулись врассыпную. В ночь. В поле. Но из темной жестокой глубины до разведчика донеслись глухие, не слишком мощные разрывы, смешавшиеся с болезненными криками и стонами. «Не разбегаться, не бежать, там растяжки!» – завопил Толя, но его никто не слушал и не слышал.

По ним не стреляли. Значит, это просто минное поле, предположил Адамовский. Сепаратисты рассматривали вариант возможного ухода армии именно по этой дороге, но людей, чтобы перекрыть ее, у боевиков просто не хватало. А пулеметная точка, от которой отбилась колонна, стояла невдалеке на всякий случай.

Толя подошел к разорванной броне бронетранспортера и заглянул внутрь. Искореженная сталь, растерзанная человеческая плоть, и никакой, даже слабой, просьбы о помощи.

– Есть кто живой? – осторожно крикнул Толя. От острых, как нож, краев разорванной стали пахло сельской бойней. Противотанковая мина смяла бронелист, словно фольгу от шоколада. Внутренности бронетранспортера молчали.

– Офицеры! – снова крикнул разведчик. – Есть в живых офицеры?!

Незнакомый майор молчал. Не хотелось думать, что офицер испугался. «Контужен», – решил про себя Толя.

– Джексон, ко мне! – скомандовал разведчик.

Ночь ответила знакомым голосом:

– Я здесь, командир!

– Что у тебя?

– Много «трехсотых». И Сен-Жермена зацепило.

Они вдвоем обследовали товарища. Он сидел возле грузовика и еле дышал.

– Как ты? – спросил Толя.

– Нормально, – ответил Сен-Жермен. – Только бок сильно болит. И вдыхать тяжеловато.

Все было ясно и без медиков. Три сломанных ребра. Одно из них пробило легкое. Пневмоторакс, самый легкий из всех возможных вариантов. Который, впрочем, без быстрого медицинского вмешательства мог оказаться самым тяжелым.

– Сейчас мы тебя отправим, дружище Граф!

Бойцы собрали раненых и подтянули их к уцелевшим машинам.

– Что нам делать, дядя Толя? – спросил Адамовского парень с завязанной рукой.

Вариантов оставалось не так много. И Толя постарался их быстро озвучить.

Первый. Идти вперед, как есть, одной колонной. С риском всем вместе подорваться еще на одном минном поле. Второй. Погрузить раненых на уцелевшие машины. Каждому из экипажей самостоятельно искать выход к своим. А для тех, кто мог идти пешком, выбор был уже определен так или иначе. Идти пешком.

– А «двухсотые» как же? – послышался голос из темноты. Толя смолчал, и его поняли.

На «Поляне» в машины село около сотни человек. Из этой сотни только семеро могли идти пешком. Остальным – раненым, контуженым, травмированным во время обстрела колонны – нужно было снова забраться в уцелевшие грузовики. И побыстрее уезжать из западни, пока их не обнаружила разведгруппа противника и не вызвала артиллерийский огонь по их координатам.

Среди криков раненых, среди смрада горящих машин Толе нужно было оставаться спокойным и уверенным. Он не знал, есть ли среди раненых офицеры. Возможно, были. Но времени, чтобы искать тех, кто по своему званию должен принять на себя ответственность за живых, не было. Снова, как и на своем наблюдательном пункте, он оставался за старшего. И когда машины, у которых был шанс прорваться, разъехались каждая в поисках своей дороги жизни, разведчик собрал всех, кто имел силы для пешего марша.

– Консервы есть в рюкзаках? – спросил он. – У кого остались, выбросьте. Оставьте только воду и шоколад.

– А ты, дядя Толя? – спросил Джексон.

– А у меня рюкзак был в той машине, – ответил Адамовский, указав на горящий бортовой «Урал». – И боекомплект! Соберите его у «двухсотых», кто может! Быстро!

Время то растягивалось, то сжималось стальной пружиной, чтобы разжаться в самый неподходящий момент. Казалось бы, вечность прошла после того, как разбитая колонна попала в западню, но на самом деле минуло несколько минут. Горстка людей цепочкой, выключив мобильные телефоны и сменив частоту на рациях, шла по промерзшему руслу высохшей реки. Толя смотрел на небо. Самая яркая звезда – это Полярная. Глядя на нее, можно выйти на север. Но почему– то все звезды казались яркими, и можно было запросто ошибиться.

– Ух, елки-палки! – выкрикнул парень за его спиной.

– Что у тебя? – спросил Толя.

Парень громко ругался.

– Да тут лед тонкий. А под ним вода.

– Он по грудь ушел в воду, дядя Толя, – сообщил Джексон.

– Так помогите ему выбраться, разве это непонятно? Чего смотрите? – рассердился Анатолий.

Несколько пар сильных рук ухватили бедолагу за промокший камуфляж и вытянули на хрустящий лед.

– Автомат не оставил там?

– Нет. Вот он, со мной.

– Идти можешь?

– А разве есть другие варианты?

Их не было. Только один – идти вперед. Но под ногами хрустел лед, и Толя понял, что река не совсем высохла, что местами подо льдом остались участки воды, смешанной с грязью. Неизвестно, сколько времени им понадобится на то, чтобы выйти к линии фронта, сместившейся на север. А промокших насквозь бойцов крепкий мороз может вывести из строя не хуже вражеских растяжек или диверсантов.

Через каждые полчаса пути Толя устраивал перекличку, считал своих людей. Все семеро были на месте. После двух таких перекличек он заметил, что промокшего бойца начало лихорадить.

Вскоре восходящее солнце приоткрыло багровый край зимней ночи. Темная полоса на востоке – это посадка. На военном языке «зеленка». Там вполне могла находиться позиция противника. А группа Толи шла по открытому полю. Значит, пузом вниз и вперед. Ползти по-пластунски. Что Толя и сделал сам, показав пример другим. «В бронежилетах это было бы почти невозможно, – подумал проводник. – Эх, знал бы немецкий доктор, что я вытворяю с его титановой костью, наверное, ни за что не выпустил бы меня из клиники». Эта странная, нелепая мысль заставила его улыбнуться и даже подняла настроение. Он полз вперед и продолжал мысленно развлекать себя.

«Вот у машин и механизмов бывает тест-драйв. Правильно? Значит, это тест-драйв для моей железной руки. Справится или не справится. Как там доктор меня назвал? Терминатор, человек-механизм? Значит, надо этот механизм проверить».

Жесткие замерзшие обрубки убранных злаковых царапали руки и лицо, оставляя красные следы.

«Наверное, за время войны это поле успеет хорошо отдохнуть, – думал Толя, – и даст отличный урожай».

Он тянул за собой свой ручной пулемет и ругал себя за глупые мысли, которые приходили ему в голову. И снова переключался на смешные нелепости, не забывая контролировать пространство слева и справа. Его люди ползли за ним, стараясь не стонать. Хотя от усталости хотелось не то что стонать, а выть безумным воем доведенных до отчаяния существ.

«Год постоит под паром. А потом можно и подсолнечник. А чего ж нельзя? Семечка должна хорошо пойти», – думал Толя.

– Что? – переспросил его ближайший к нему боец.

– Ничего, все в порядке, – ответил старший. Наверное, в такт мыслям незаметно для себя заговорил.

Поле заканчивалось еще одной посадкой. Группа остановилась. В посадке мог находиться «секрет». Но чей, свой или вражеский, нужно было выяснить.

– У кого бинокли, смотрим, – скомандовал Толя.

Он поднес свой бинокль к глазам. Картинка была нестабильной. Натруженные руки дрожали. Но Адамовский все же смог приспособиться, опершись на какой-то пласт промерзшей земли, вырванной лезвием плуга. Он сумел рассмотреть зеленые шлемы. Один, два, три. До полутора десятков. Значит, не «секрет», а, скорее всего, полноценная позиция. Как понять, своя или чужая? Расстояние около километра. Надо рассмотреть, что у них на рукавах.

Лежащие на поле бойцы ждали около часа, пока над бруствером в посадке не поднялась фигура. По грудь поднялась и снова спустилась вниз.

– Успел что-нибудь заметить? – спросил Толя.

– Да, успел. Вроде желтый скотч.

У своих на рукавах должны быть намотаны желтые ленты скотча. У чужих – белые полосы бинтов.

– Вроде или же точно?

– Вроде, – с сомнением ответил наблюдатель.

– Тогда смотрим дальше, – рассудил Толя.

Они пролежали еще час, и вот на том краю поля встал в полный рост военный, чтобы, развернувшись спиной к полю, справить малую нужду. На обоих рукавах у него были широкие желтые полосы скотча. Такие же точно обмотаны вокруг колен.

– Вот придурок, – сказал боец слева от Толи. – Кто же к противнику спиной поворачивается?

– Так мы ж не противник! – громко сказал Джексон.

– Ага, – включился и Анатолий. – Только он об этом не знает.

И все его семеро бойцов, успевшие за одну ночь стать одним целым, дружно рассмеялись. Самая длинная ночь в их жизни превратилась в хмурое, опасное утро, которое хоть немного отогрел спасительный день. Отступление закончилось на краю поля.

Дальше он позволил себе уйти в странное полусонное состояние, в котором все происходящее в реальности как будто превращается в подсознательные фантазии, смешивается с неглубоким сном. В таком состоянии человек говорит, общается с окружающими и даже активно действует, но при этом словно видит сны наяву, уходя по полям своих грез все дальше, все быстрее. Прочь от реальности. Наверное, так можно достичь буддистского Просветления, но Толя мечтал лишь об отдыхе.

Черно-белое поле с неровными зубцами высокой «зеленки» развернулось за его спиной, и он не знал, своя это «зеленка» или уже чужая. А там, где он стоял, поле уже зеленело поднявшимися озимыми. И дед его, с белой окладистой бородой, как у атамана Зотова, говорил ему поучительно: «Ты не железный. Это комбайн железный. Ему все равно, что убирать. А ты простой обычный человек. Должен думать, чем поле засевать». И Толя, не отставая от деда, мерявшего широким шагом оттаявшую землю, согласно поддакивал старику: «Человек, человек я». Ноги в стоптанных берцах погружались в мягкий чернозем. Толе было тяжело поспевать за дедом. Но он старался. А дед все больше ворчал: «И не надо эти деревья “зеленкой” называть. Что это еще за слово такое – “зеленка”? Мы ведь не в аптеке. Деревья – это не “зеленка”, а посадка, роща, лес. Так ведь?» И Толя не раздумывая соглашался: «Так, так». Теперь он был спокоен за себя и за своих людей. Теперь он знал, что вернется.

Зима еще долго будет бороться, цепкими холодными руками сковывая доверчивую землю. Но, отдохнув от боли и потерь, она вновь расцветет невероятными красками. И золотые поля сомкнутся на горизонте с синевой небес, следуя вечным, как мир, законам жизни и любви. Теперь он снова был спокоен.