Рем ослеп на исходе третьего дня своего плена. Не думал не гадал, что такое с ним может произойти. Ну, сломанные кости. Гематомы. Отказывающие почки. С этим всем можно свыкнуться и жить дальше. Но глаза! Это было для него главное. С потерей зрения смириться невозможно. Весь мир, рельефный, красочный, объемный, превращался в скучное черное пятно, оставляя возможность догадываться о происходящем вокруг лишь по звукам. С ними тоже произошла интересная трансформация. Они всегда имели смысл и значение. Шум двигателя проезжающей машины. Скрип открывающейся двери. Мощный фортепианный аккорд из соседского окна. Но, потеряв связь с изображением, осмысленные звуки превратились в какофонию. Так бывало в кино, в детстве, когда в кинопроекторе перегорала лампа и зрителям оставалось только, глядя на черный экран, слушать разговоры главных героев. Но в кинотеатре можно было посвистеть, покричать механику: «Сапожник!» – и тот, очнувшись от алкогольной дремоты, легко и непринужденно снова превращал радио в кинематограф. Сейчас возвратить изображение на экран жизни вряд ли получится. И он переживал вдвойне бессилие неизбежности. Ведь зрение – это его главный инструмент. Без зрения на войне он никто. Он же был снайпером. Причем великолепным.

Он не любил свое настоящее имя. И постарался отвыкнуть от него еще и по соображениям безопасности. Близких друзей у него не было. Коллеги по непростой работе называли его Рем. Это был его позывной. Он сам себя решил назвать так в честь снайперской винтовки с отличным прицелом, лежавшей в багажнике старенького минивэна. О, каким тонким и вместе с тем надежным инструментом смертоубийства был спрятанный в тайнике возле запаски «Ремингтон»! Он был словно продолжением руки и воли хозяина. Это не Рем стал сокращенным вариантом от слова «Ремингтон», это винтовка множила возможности снайпера, чтобы тот мог дотянуться до противника с расстояния тысячи метров. Оружие идеально слушалось хозяина и платило ему верной безотказностью на поле боя. Но иногда такой нужный и услужливый инструмент мог оказаться опасным для самого обладателя. Особенно когда противник на короткой дистанции. Когда лицом к лицу. И когда не оружие помогает выжить и победить, а правильно подобранные слова.

– Это что у тебя в чехле? – с нажимом спросил человек с помятым морщинистым лицом в канадском камуфляже. Автомат с трехцветным цевьем болтался у него на груди.

– А ну, доставай! – прикрикнул напарник. Они стояли на блокпосту посреди второстепенной дороги, на которой, если верить данным разведки, боевиков быть не должно. Он еще спросил гвардейцев, контролировавших перекресток, можно ли ехать дальше. «Можно», – лениво ответили солдаты, и Рем спокойно двинулся вперед, с уверенностью, что сепаров дальше нет. Но они на ней были. И неприятного развития событий теперь не избежать, понимал Рем. Тем более что убедительную легенду он не приготовил.

– Ребята, может, не надо, там снасти. Леска запутается, кто ее потом будет разматывать? – бормотал он с блуждающей на испуганном лице улыбкой, а сам пытался хладнокровно понять, как следует применить оружие. И следует ли? Силы были неравные. Два человека возле машины. Еще четверо перед стеной из бетонных блоков на расстоянии пяти метров от автомобиля. Сколько человек стояло за блоками, он не видел, но догадывался, что они там есть.

Как только приклад показался из чехла, двое возле машины передернули затворы.

– Ни хрена себе снасти, – воскликнул один.

– А ну давай вниз! – закричал второй. – Мордой в асфальт! И не смотреть. Не смотреть на меня!

Ох и больно же бьют по бокам тяжелые ботинки! После каждого удара дыхание словно отключалось и Рем, как рыба, брошенная на причал, хватал воздух. Он знал, что это только начало его мучений, и понимал, что дальше будет еще больнее. Но все же быть пленным – это лучше, чем не быть вообще. И, превозмогая боль, Рем принялся выдумывать легенду, которая позволила бы смягчить его долю. «Эх, надо было заранее придумать», – сказал себе он, пожалев, что расслабился, разленился. Ведь раньше, во время спецопераций на Ближнем Востоке, он лучше готовился к всевозможным неожиданностям.

Винтовка заставила боевиков понервничать.

– Дорогая, наверное! – сказал один в тот самый момент, когда вокруг головы Рема чьи-то руки заматывали широкую ленту скотча. – Сколько она стоит?

Руки были опытными. Под скотчем был целлофановый пакет. Он плотно закрывал глаза, оставляя возможность для дыхания. А оно еще не полностью восстановилось после мощных ударов по ребрам.

– Такая стоит тысяч пятнадцать, – подсказал голос постарше.

– Гривен? – переспросил боевик, чье любопытство было обратно пропорционально знаниям.

– Дурень, – ответил напарник. – Долларов.

И в этот момент Рем получил еще один удар по ребрам. А дальше машина. В путь.

С него сняли шапку и обмотали голову скотчем, да так, что липкая лента больно давила на глазные яблоки, и у него перед глазами стояли обжигающие сознание оранжевые круги на черном фоне. Где-то на затылке зудела кожа, ему казалось, что под скотчем ползет коварный муравей. Смахнуть его оттуда не было ни малейшей возможности. Связаны руки. Тонкий пластиковый шнурок боевики примотали так зверски, что кожа начала кровоточить, а кисти стали фиолетовыми. И этот муравей все полз.

Но он сумел превозмочь боль. Переключить сознание на абстрактные мысли. Этой науке его неплохо обучили.

Рем попытался сориентироваться, куда его везут. Его взяли в самой южной части дебальцевского кармана. В этом направлении украинские войска пробивались к границе и остановились за Дебальцево, с трех сторон окруженные сепаратистами и регулярной русской армией. Дорога, которой стремились завладеть противоборствующие стороны, вела в сторону Красного Луча и дальше, к российской границе. Если бы ее удалось захватить, то все связи с Луганской и Донецкой республиками были бы перекрыты. «Мы смогли бы наконец разрезать Лугандон!» – говорили командиры. Но сделать это пока не получается. И вот Рем, с больно сдавленной головой и невидящими глазами, пытается вычислить, куда его везут. На север, назад, к своим, эта машина вряд ли двинется. Потому что те, кто был своим для Рема, для этих чужие. Значит, она едет вглубь территории, подконтрольной боевикам. В сторону Красного Луча. Там его не оставят, это точно. Повезут к высшему командованию камарильи. Слишком дорогое ружье нашли у заложника. Подозрительно дорогое. Если автомобиль повернет направо, то Рема везут в Донецк. Если налево, то в Луганск.

По дороге машина остановилась. Боковая дверь с грохотом отъехала в сторону и снова захлопнулась. В этот момент внутрь ворвался шум большого населенного пункта. «Не мегаполис», – анализировал Рем характер урбанистических звуков. В мегаполисе интенсивность шумового фона такова, что порой не различаешь звуки отдельных машин. Здесь же Рем мог не только отличить один от другого звуки машин, но и определить их марку. И расстояние до них.

В городе простояли около часа. «Злобный, похоже, городок, – грустно констатировал про себя пленник. – Здесь все против нас». Почему – догадаться несложно. Боевики оставили его в машине одного, не позаботившись насчет охраны. Считали, что здесь некому помочь сбежать заложнику, пусть даже и такому важному, как Рем.

В тихую утробу машины снова ворвался шум города и ругань боевиков. Они получили приказ ехать дальше, и это им не очень нравилось. Машина за городом свернула налево. Рем понял, что его везут в Луганск, и немного успокоился, как будто понимание, в какой пункт назначения направляется транспорт, вселяло надежду на скорое освобождение. Но на самом деле его мучения только начинались. «Все будет хорошо, – твердил он. – Слова материализуются». Правда, когда это произойдет, он не знал. Нужно было взять себя в руки, вот и все. Думать о чем-нибудь хорошем даже в такой, почти безнадежной ситуации.

Ему сразу не понравилось, что его везут в Луганск. Из двух вариантов этот был самый худший. В Донецке было полно российских фээсбэшников. Они не питали излишних сантиментов в отношении врага, но при этом были профессионалами, обученными искусству получать информацию от противника. По крайней мере, они бы предпочли разговор примитивной пытке.

А в Луганске публика была местная, менее образованная. Соответственно, показания в ЛНР предпочитали выбивать, а не получать. Били луганские боевики очень жестко, ломая и калеча пленных укров.

Через пару часов его довезли до Луганска. Всю дорогу боевики молчали. Он даже успел немного расслабиться, вздремнуть. И проснулся от резкого крика:

– А ну, вставай! Конечная!

Ему больно заломили руки за спину и потащили вверх по лестнице внутрь неизвестного здания. В помещении было много людей. Он постоянно натыкался головой на чьи-то животы, обвешанные военной амуницией.

– Куда прешь! Не видишь, что ли?

Он через ленту скотча не видел. Но людей, на которых он налетал, как шар на кегли, не интересовало, что прет он не по своей воле, а по воле дюжих молодцов, скрутивших ему руки.

– Давай вниз!

Это была команда, и он понял, что его ведут в подвал. Два лестничных пролета по одиннадцать ступенек. Совсем как в его старой школе, построенной в тридцать восьмом году, насколько помнил Рем. Значит, это бывшая школа, а если не школа, то какое-нибудь строение, имеющее официальное назначение. В Луганске, последнем реликтовом городе, не желавшем расставаться смеясь со своим советским прошлым, таких зданий полно.

– Стоять!

Его плотно поставили к шероховатой стене, пахнущей старой масляной краской. Загромыхал ключ в старом замке. Тяжело скрипнула дверь. Его втолкнули в комнату с затхлым воздухом. Снова звякнул металл замка, отрезая путь назад.

– Здесь пока посиди!

Сидеть было не на чем. Рем со связанными руками совершил тур по периметру комнаты и не обнаружил никакой мебели. Каморка оказалась не больше старого лифта. Он наткнулся на какие-то палки, свалил их, и они с грохотом упали ему под ноги. «Швабры, что ли?» – догадался Рем и понял, что находится в подсобке, где складывают свои инструменты уборщицы. А вслед за швабрами покатились и пластиковые бутылки. Тут же каморку заполнил едкий запах старой мочи, и Рем смекнул, что до него здесь кого-то уже держали и помещение уже не первый раз используют не по назначению. А вскоре его вывели на допрос. «На дознание», – как громко называли последующую процедуру его тюремщики.

Дознание началось с избиения. Били его по голове, не снимая скотча, да так сильно, что перед глазами стояли огненные круги. Избивавшие Рема люди после каждого удара кричали «Говори!», но было совершенно ясно, что даже после признания побои не прекратятся. Поэтому снайпер терпел и ждал. Часа через полтора его мучители устали, но в голове Рема больно гудело. Он решил, что похож на колокол, в который усердные звонари били, били, но потом утомились, а колокол продолжал вибрировать и гудеть. Ну что ж, пришло время что-то сказать.

– Что вам от меня надо? – выдавил он сквозь красную соленую субстанцию в носоглотке.

– Имя?! Фамилия?! Позывной?! С каким заданием отправили?!

Рем выплюнул сгусток крови.

– Твою мать! – услышал он и получил затрещину. – Ты смотри, куда плюешь!

Видно, плевок угодил в кого-то из дознавателей. Но пожелание было откровенным издевательством: на глазах у Рема по-прежнему была повязка из скотча.

– Говори!

Южнее Дебальцево стоял отряд российских морпехов. Их направили сюда из Мурманска. Рем получил задание присоединиться к добровольческому батальону, изучить обстановку и выдвинуться в тыл врага. Его целью должен был стать командир морпехов, этнический украинец, согласившийся за очень большие деньги повоевать на своей исторической родине. На время боевого выхода Рема обещали усилить двумя опытными спецназовцами, так что их группу можно было назвать снайперской тройкой. Но до этого не дошло. А теперь, когда стало ясно, что задание так и останется невыполненным, он знал, что рассказывать о нем не следует ни при каких обстоятельствах. Иначе изобьют до смерти. Лучше перетерпеть такую боль, помня о том, что, какой бы сильной она ни была, в случае признания она окажется смертельной.

Рем придумал себе имя и объяснил, что он обычный волонтер, который возит на фронт образцы стрелкового оружия. Иногда отдает его, а иногда продает военным по ценам ниже рыночных. Избиение прекратилось, и его отправили назад, в невыносимо тесную каморку. После мучений затхлый запах испражнений показался ему признаком спокойствия. Как говорится, в спокойной, дружеской атмосфере.

Но спокойствие длилось недолго. Тот, кто постарше и поумнее его дознавателей, выслушав результаты допроса, справедливо решил, что пленник врет, и приказал своим подручным бить захваченного человека до тех пор, пока он не расскажет всю правду о задании.

А Рем решил правду не говорить. Поэтому ему заводили руки за спину, связывали ремнем и подвешивали к потолку. Пока он кричал, его били по ребрам. В подвешенном состоянии держали недолго, но, впрочем, повторяли пытку несколько раз в день. Кроме того, его раздевали догола и клали на панцирную сетку, к которой подводили ток. В зависимости от того, насколько интенсивно он кричал, увеличивали силу тока, а когда замолкал от бессилия, меняли наказание на порку с водкой. Пруты, вымоченные в горячительном напитке, рассекали тонкую кожу до крови с первого удара и оставляли следы на спине, похожие на красные поля в тетрадке первоклассника.

– Жалко на него водочку тратить! – говорили боевики.

И, при всем этом разнообразии, его не прекращали бить по голове. Это продолжалось три дня без перерывов. Несколько часов сна в вонючей каморке не в счет. Даже когда он забывался коротким и тревожным сном, он не прекращал через ватный сон чувствовать все нарастающую боль. Больнее всего было в голове, и никуда не уходили огненные кольца перед глазами. Но на третий день пыток они почему-то исчезли.

Когда с головы сняли скотч вместе с прилипшими волосами, он понял, что ослеп. Он получил легкий, почти дружеский, подбадривающий подзатыльник. Голова дернулась вперед и назад. Но это не изменило ничего. Его окружала темнота, и он не увидел лиц своих мучителей. Различил только их голоса.

– А что у него с глазами? Типа как стеклянные, что ли.

– Не знаю. Может, выделывается. Эй, лупоглазый, ты решил приколоться?

– Хорош его бить! Он, по ходу, не видит.

– Типа, как?

– Типа, не видит ничего. Типа, слепой.

Он надеялся, что, когда боль пройдет, зрение вернется к нему, но оно не возвращалось так быстро, как хотелось бы, и Рема отправили в больницу. Теперь он лежал на койке в неизвестном городе и думал о том, что и по эту сторону линии фронта люди умеют проявлять сострадание. Чья-то заботливая рука поправляла хрустящую простыню на его груди, а он слушал и радовался крикам раненых. Грохот колес тяжелых каталок, скрипучих, как сплетни старых медсестер, наполнял его сердце жизненной силой. Больничные звуки давали ему надежду на то, что пытки больше не повторятся.

Рука еще несколько раз за первый день, проведенный в госпитале, касалась его лба. Потом женский низкий голос просил его повернуться на живот.

– Не больно? – спросила женщина, смазывая пахнущей дегтем мазью его раны.

По сравнению с тем, что он чувствовал еще позавчера, это было не больно. И Рем решил, что обладательница низкого голоса и нежных рук была медсестрой.

– Так, а что с этим? – спросил уверенный мужской голос.

«Этот важный, пожалуй, доктор», – подумал Рем.

– Сильно избит. Били по голове и спине. Видимо, пытали током, – доложила медсестра.

– Я не спрашиваю, что с ним делали, – раздраженно оборвал ее доктор. – Я спрашиваю, от чего его надо лечить.

– Он ослеп, – кратко объяснила медсестра.

Насыщенный голос женщины стал несколько сухим. А тон, которым говорил доктор, деловым и раздраженным.

– А ну-ка привстань. Можешь?

– Могу, – ответил Рем и, застонав, приподнялся.

– Так, что мы тут видим? – бормотал голос доктора, пока его крепкие пальцы, причиняя боль, блуждали по телу раненого пациента. – Видим многочисленные синяки от ушибов. Так, ну это не страшно. Гематомы, царапины. Руки-ноги целы – и порядок. А вот ребра? Ребра не целы. Есть трещина или перелом. Отправим на рентген. Дальше что?

Руки ползли вверх, к голове.

– Голова вся в ушибах. Сплошная гематома. Ну что ж, бывает и такое в больнице. Так. А ну-ка открой глаза.

Они у Рема и так были открыты и при этом ничего не видели.

– Ничего не видишь? – спросил врач.

– Ничего, – подтвердил заложник.

– Маша, укропа на рентген! Ребра! А потом давай его в кабинет к офтальмологу, – рявкнул врач, и Рем сообразил, что осмотр закончился. А еще он понял, что медсестру зовут Маша. «Хороша Маша, да не наша», – пошутил про себя пациент. Грустно, зато точно.

– Сергеевна! – позвала Маша техничку, открыв двери палаты. – Сюда каталку!

– Не надо, – услышал Рем из коридора окрик сурового доктора. – Сам дойдет.

Маша помогла ему подняться. Он пытался понять, что с ним происходит, и словно осматривал себя изнутри воображаемым медицинским зондом. Странное ощущение! Делая шаги по больничному полу, нащупывая дорогу в гулком коридоре, он чувствовал каждую свою мышцу, каждый вывернутый сустав и сухожилие, каждую гематому и сломанную кость. Он видел себя, как на разноцветной картинке из медицинского атласа. Ему даже показалось, что в руках палачей его тело не так болело, как сейчас, когда заботливые ладони медсестры Маши аккуратно поддерживали его под локти. И он догадался, что подсознательно его организм занижал болевой барьер, чтобы не погибнуть от шока, но теперь все заглушки сорваны, и нестерпимые болезненные ощущения сполна нахлынули на него. Кажется, что Машины ладони, как громоотвод, забирают часть болевых разрядов. Спасибо вам, Машины ладони. Теперь, шаркая по коридору изувеченными ногами, Рем решил понять, как можно добраться до своих. То, что доктор его назвал укром, многое объясняет.

– Вас Маша зовут, да? – спросил он медсестру.

– Да, я Маша, – спокойно ответила она. – А вас как?

– Разве это сейчас важно? Зачем вам знать имя человека, которого через пару дней вообще придется вычеркнуть из списка.

Она совсем не поняла этой фразы:

– Из списка пациентов? Так ведь у нас выписывают, а не вычеркивают. Фамилия остается в журнале.

– Маша, скажите, а как называется этот город?

Она чуть не опешила от этого вопроса. Он почувствовал, как ее рука вздрогнула, словно через нее прошел электрический разряд.

– Это… Это же Луганск. А вы не знаете?

«Луганск, – думал про себя Рем. – Луганск – это хорошо. Наши совсем недалеко отсюда. А может, меня хотят обменять на сепаров и внесли в списки пленных?»

Но никто ни в какие списки его не вносил. В том случае, когда пленных готовили на обмен, выясняли их имена, фамилии и прочие данные, для того чтобы противоположная сторона могла удостовериться: человек, которого хотят конвертировать в жизнь другого человека, действительно существует. Рема не искали. Он сам знал, что его миссия была неофициальной, а его командировка не фигурировала в документах структуры, отправившей его на Восток. Рем – это фикция. Его не существует документально, а значит, и фактически. А эти в госпиталь его отправили лишь затем, чтобы подлечить и попробовать вытянуть из него важную информацию. Дело в том, что сепаратистов стали очень сильно беспокоить никому не известные мстители, действовавшие в тылу многочисленных сил боевиков. То несколько гаубиц ни с того ни с сего подорвутся, то исчезнет в полном составе блокпост под Красным Лучом, то посреди Донецка займется пламенем микроавтобус с боеприпасами.

Сначала подозревали, что это издержки междоусобных конфликтов между вооруженными бандами, называвшими себя разными громкими именами. Но после долгого выяснения и разбирательств контрразведка сепаратистов выяснила, что минимум третья часть этих атак произошла при странных обстоятельствах, причины которых остались тайной за семью замками. И хотя специалисты местной контрразведки в прошлом хорошо умели открывать чужие замки фомками и отмычками, здесь они оказались бессильны. Из их бессилия и родился миф об украинских партизанах. Боевики не были настолько наивными, чтобы не предположить, что таким партизанам помогает регулярная армия. И Рема считали чем-то вроде связного. Эмиссаром между антироссийским подпольем и «материковой» Украиной. Надо признать, это было не далеко от истины, вычислить которую было нетрудно. Война порой бывает проще арифметики.

– Садитесь! – сухо и довольно грубо сказал окулист. – И не шатайтесь на стуле!

Медсестра Маша усадила Рема. Он отметил про себя, что медсестры в этом заведении добрее, чем врачи, стоящие на более высокой ступени в медицинской иерархии. По требованию врача и при помощи Маши пациент вплотную приложился к прибору, состоявшему из двух окуляров и массы металлических поверхностей, холод от которых Рем моментально почувствовал на своем лице. Врач долго возился с прибором, ворчливо сообщая медсестре, что он ничего не понимает. Итак? Глазные яблоки целы, зрачки неподвижны, полная потеря зрения в результате неустановленной причины. Временная или навсегда? Будем наблюдать пациента. Все, забирайте его.

Маша забрала Рема и повела его на рентген. Было больно прижиматься к холодному экрану, пока доктор заряжал фотопленку в аппарат. Потом на Рема надели тяжелый передник.

– Не дышать! – услышал он команду. Рем перестал дышать. – А теперь дыши, глубоко! – И он снова вдохнул полной грудью воздух, до боли распиравший его сломанные ребра.

Четыре ребра, если быть точным. Ничего серьезного, объяснил врач на следующий день, всего лишь трещины, даже бандаж одевать не стоит. Заживет через три недели.

Он быстро научился исследовать окружающий мир с помощью немногих оставшихся ему чувств. Он различал шаги докторов и санитарок. С первого раза Рем определял Машины шаги, а она обычно стремительно и легко проносилась по коридору, и, когда притормаживала, он знал, что сейчас она войдет к нему в палату и скажет абсолютно формальное «Доброе утро! Как самочувствие?» с таким теплом, что сердце начнет выбиваться из ритма и пациенту можно будет смело ставить диагноз «тахикардия».

Она шла по коридору не одна. Рядом с ней скрипели две пары крепких ботинок. Его слух после потери зрения необычайно обострился, и он расслышал едва уловимое позвякивание металла в такт шагам. Ему хорошо знаком этот звук. Обладатели крепких ботинок были вооружены, они успели рассовать по карманам разгрузок снаряженные магазины и гранаты. Кроме того, от них пахло потом и ружейным маслом. Эти двое ни о чем не спрашивали Машу, они просто вошли вместе с ней в палату.

– Вот он, – испуганно сказала она.

– Ходить может? – спросил пропитый и суровый голос.

– Плохо, – уклончиво ответила медсестра и после паузы добавила: – Через недели три уже нормально пойдет.

– Надо раньше, – тоном, не терпящим возражений, сказал обладатель сурового хриплого голоса.

Ботинки развернулись и вышли из палаты. А вслед за ними застучали и невысокие каблучки медсестры.

Он не знал этих людей. Не слышал раньше их голоса. Но обладатели крепких ботинок и те, кто пытал его, связаны друг с другом, это и глупцу было понятно. Маша боялась их. Вон как дрожал ее голос, когда она отвечала на один-единственный короткий вопрос «крепких ботинок». А они привыкли здесь командовать. Шагали по-хозяйски. В долгие разговоры не вступали. В общем, важные ребята. И значит, им он нужен для чего-то очень важного. В любом случае ничего хорошего визит этих парней слепому пленнику не сулил. «Но надо все-таки понять, для чего я им нужен живой и относительно здоровый», – решил про себя Рем.

Утром следующего дня в его палате снова топтались ботинки, но не так уверенно и более суетливо. Человека три, определил Рем, и одна из них молодая женщина. Она была главной. Остальные двое ее все время спрашивали о том, что делать, и она им раздавала команды.

– Петличка? – спрашивал ее мужской голос.

– Нет, динамического хватает.

– Штатив или с плеча?

– Со штативом очень похоже на постановку. Давай с плеча.

– Но, Ирада, – взмолился мужчина. – Мы же никуда не торопимся. Оно же все будет вверх-вниз дергаться. Есть же время сделать красиво!

– Я сказала тебе с плеча, значит, с плеча. Делай, что услышал, – твердо заявила женщина, которую назвали Ирада.

Комната наполнилась хаосом звуков. Сумки и кофры ставились на пол, снова поднимались и снова ставились. Змейки с противным визгом то открывались, то закрывались.

– Ирада, а свет ставим?

– Какой на фиг свет! Я же сказала, делаем максимально просто и репортажно.

«Ничего себе! Это же телевидение», – догадался Рем. По тому, как Ирада и ее ребята распевали гласные («Ка-а-кой на фиг») и коротили согласные («делай, чо услышал»), пленник понял, что съемочная группа из Москвы. Они не спрашивают у него, согласен ли он сниматься. Значит, разрешение получили в любом случае. И даже если он упрется рогом и откажется отвечать на вопросы, – а эта Ирада наверняка начнет задавать вопросы, – то они все равно его снимут. И все, что он скажет или не скажет, используют против него. Но в разговоре с этой вредной теткой можно хотя бы попытаться выяснить конечную цель телесъемки. Нужно понять, для чего его готовят.

Ирада пользовалась какими-то очень резкими женскими духами. Так казалось Рему, у которого с потерей зрения все остальные чувства невероятно обострились. Любая дополнительная информация об окружающем мире помогала ему выжить. Он никогда не разбирался в женских парфюмах, но, лежа на больничной койке, научился различать подходивших иногда к нему медсестер не только по звуку шагов, но и по шлейфу духов. Женщины, даже на войне, хотят оставаться привлекательными. Машин запах, например, слепому пленнику казался таким же ласковым, как и ее руки.

А у Ирады духи были агрессивными. Они привлекали внимание и одновременно подавляли всякое желание иметь точку зрения, отличную от мнения обладательницы аромата. «Я здесь хозяйка», – словно говорила она, закодировав слова в запахи, и с ней никто не спорил. Но это срабатывало лишь в том случае, когда запах был едва уловим. А для слепого Рема, у которого обоняние обострилось, как у бродячей собаки, концентрация аромата ее духов была слишком большой. Теперь это был явный перебор, вызвавший раздражение и тем самым освобождавший Рема от подсознательного желания подчиняться. Мысли его были свободными.

– Скажите, сколько времени вы находитесь в плену и как с вами обращаются в госпитале? – спросила Ирада нарочито громким голосом. Она не сочла нужным поздороваться и сразу перешла к интервью. Рем понял, что камера уже работает.

– В госпитале нормально, – ответил он, с легким нажимом произнеся слово «госпиталь», – мол, там, где его держали до госпиталя, ничего хорошего с ним не происходило. – А сколько нахожусь здесь, не помню.

«Нужно быть осторожным, – подумал он. – Эта Ирада наверняка пришла вместе с боевиками».

Действительно, телевизионщики пришли в сопровождении вооруженных людей, только те не стали входить в палату, а остались ждать в коридоре. Из-за двери потянуло запахом сигаретного табака.

– Вы кадровый офицер украинской армии? – продолжала Ирада опрос, похожий на допрос.

– Нет, я доброволец, – спокойно ответил Рем.

– Из какого батальона?

– Я не успел присоединиться ни к какому батальону.

– Тогда почему же вас задержали на территории Луганской Народной Республики, да еще и со снайперским ружьем?

– Я просто заблудился. А ружье купил… – он хотел сказать «в военторге», как любил говорить Великий Пу, но лишь улыбнулся, – …купил…и с ним приехал на фронт. Вот и все.

– Но у нас есть… – Ирада запнулась, – …у ополченцев есть подозрение, что вас отправили сюда со специальным заданием.

– Каким? – искренне удивился Рем. – Проверьте мою винтовку, из нее не сделано ни единого выстрела.

Пауза.

Ирада вышла из палаты. Рем напряг свой слух и уловил приглушенный разговор журналистки с людьми, стоявшими за дверью.

– Он говорит, что не стрелял ни разу из винтовки. Это правда?

– Ну, не стрелял. В тот день не стрелял. Ствол чистый. Значит, раньше стрелял… – неохотно промямлил мужской голос.

– Но это в принципе меняет дело, – вскипела, как кофейник, Ирада.

– Да ничего это не меняет! – рявкнул на нее обладатель командного голоса.

– То есть как?

– А вот так, – уверенно и слегка раздраженно объяснил мужчина. – Зарядим ружьишко, выстрелим два раза, и все. Дело сделано.

– Но ведь это же… – возмущенная Ирада подбирала слова. – Это же… вранье!

– Ира-ада, мила-аая, – словно запел ее собеседник примирительным тоном. – У вас есть ваше нача-аальство. И вы зна-ааете, что оно вам сказало. И я-ааа знаю. Поэтому делайте, что велено. Добро?

Пауза.

Рем переваривал услышанное, и оно ему очень не понравилось. На него хотят повесить какое-то дело. Два выстрела из винтовки. И еще сюда приглашают российское телевидение. Значит, дело для них очень важное, если они хотят превратить его в телешоу.

Дверь в палату снова открылась. Люди Ирады, которых она оставила без надзора, болтали о каких-то двух симпатичных девчонках, которые живут на улице Коцюбинского. Но тут вдруг телевизионщики замолчали. Рем по звуку шагов понял, что в палату Ирада вернулась не одна.

Молнией мелькнула правильная мысль о том, что сейчас любые варианты ответов на вопросы Ирады будут не в его пользу. И, не дожидаясь, пока журналистка скомандует своим начать съемку, Рем затрясся в припадке.

Конечно, это была обычная и незатейливая симуляция. Но он не знал, что делать, и придумал самый простой выход.

– Что с ним? – вырвалось у Ирады. – А вы чего стоите? Снимайте!

Это было адресовано ее группе. Зашуршали куртки, заработала камера.

– Вы! Вы! Что с вами? Скажите, когда вы последний раз стреляли из винтовки? – Ирада рассыпала вопросы так, как опытный сеятель рассыпает зерна. – Стреляли вы когда-нибудь в человека? А человека с какого расстояния вы можете поразить из своей винтовки?

Она явно подбирала вопросы так, чтобы получить на них любой ответ, который может считаться утвердительным. Она была мастером манипулирования вопросами. Гроссмейстером шахматной игры в вопросы и ответы. Но все ее усилия были тщетны. Ее визави играл не в шахматы, а в «Чапаева», своим поддельным припадком разрушая ее планы, ломая строй ее фигур.

– Вы говорить можете? – почти кричала она.

– Да может он, ссуко, может! – крикнул молчавший до этого мужчина.

В голове загудело. Это Рема ударили наотмашь кулаком. За первым ударом посыпались еще и еще. Снова стали возвращаться знакомые ощущения пыточной. Рему было больно и смешно. Он бился в искусственном припадке и одновременно смеялся, выплевывая кровавую пену изо рта. С-с-с-с-с!!!

– Говори, ссуко! – орал грозный мужик. – А вы не снимайте!

Вот как? Эти двое любителей местных девочек не выключили свою камеру. Очень хорошо!

– Не снимайте! – взвизгнула Ирада.

Один из ее подчиненных испуганно переспросил:

– Так снимать или не снимать?

– Я же сказала, не снимать! – зашипела Ирада.

– Так ты же до этого сказала мне снимать. – Этот голос, похоже, принадлежал оператору. Он сопел и кряхтел.

– Ты идиот или прикидываешься? – осадила его Ирада вопросом, который явно не требовал ответа. Она, как змея, шипела от злости. Чувствовала, что теряет контроль над ситуацией.

Рема продолжали бить. Смех распирал его изнутри и помогал терпеть боль.

– Что вы делаете? – услышал он знакомый голос. Это говорила Маша. Лютый мужик – так прозвал про себя своего мучителя Рем – приостановился. Маша подбежала вплотную к Рему и положила свои ладони на плечи. Она закрыла его собой, понял Рем. Собой!

– Этот человек укроп! – закричал мужчина. – Он снайпер хунты! Его послали застрелить Первого! А вы его защищаете.

– Этот человек пациент, – ответила агрессивному мужчине Маша. – Его сначала нужно вылечить!

Она хотела добавить «…а потом бить», но передумала. Решила, что это небезопасно. Испугалась, в общем.

– Ладно, – смилостивился ее жестокий собеседник. – Но после того, как вы его вылечите, мы с вами больше поговорим.

«Первый? – начал размышлять про себя Рем. – Значит, его подстрелили, что ли? Не похоже. Иначе они бы меня в больнице не оставили».

И после того, как посетители – одни гремя сапогами, другие срывая штукатурку тяжелыми сумками – вышли из дверей палаты, Рем подождал немного, прежде чем спросить.

В палате была тишина. Но Маша оставалась здесь, чувствовал Рем. Она никуда не уходила.

Маше казалось, она перестает быть частью своего города, частью того уклада, в котором привыкла жить. Это было как затянувшийся прыжок в пропасть. Ее сердце было готово разорваться от ужаса непонимания, и голос измученного Рема вернул ее к реальности.

– Что случилось, Маша? – спросил ее Рем.

Маша ответила не сразу. Пауза, которую она держала, была долгой. Но очень правдивой, в отличие от тех пауз, которые делают люди в телевизионных выступлениях.

– Там еще были несколько журналистов.

– И что? – лениво переспросил ее Рем.

– Ничего, – сказала Маша. – Теперь их нет. Застрелили. Все ищут снайпера. Да, жалко, конечно. Они интервью у Первого брали, когда это случилось. Так что из Первого делают героя. А тут и ты подвернулся.

Она перешла на «ты». «Это хорошо», – тихо пробормотал Рем. Но сам не решился фамильярничать. Теплые Машины слова, это близкое, почти что родное «ты», облегчали его страдания.

– Почему они меня сюда привезли, Маша? – задал он ей вопрос, который мучил его все время, пока он валялся на больничной койке. Этот вопрос обжигал его, как чистый спирт края открытой незаживающей раны, и оголенные нервные окончания пылали нестерпимым огнем резкой боли, за которой должно было наступить облегчение. И оно пришло вместе с ответом медсестры:

– Они хотят тебя увезти. В Россию.

– Зачем? – искренне изумился Рем.

– Не знаю точно, – задумалась Маша. – Может, что-то выведать у тебя?

«Выведать». Не «вытянуть», не «выбить». А такое старомодное и деликатное – «выведать». Чаша его чувств была сухой и бездонной, но это старинное слово, звучавшее нелепо в Луганске, в больнице, моментально наполнило ее теплом чего-то такого необычного и доброго. Что это? Он боялся себе признаться. Боялся даже мысленно назвать одним словом сложные и одновременно простые тектонические сдвиги чувств, происходившие сейчас в его душе, мятежной и, в сущности, черствой.

«Эх, Машенька. Я не знаю, как ты выглядишь, и, возможно, никогда не узнаю. Но ты необыкновенная женщина. Ты женщина из прошлого. Из того времени, когда врага вызывали на дуэль, а не пытали в подвалах. Ты ищешь себе друзей среди книг, а не в дымных пивных. Ты помнишь прошлое, мечтая о будущем. И мне все равно – да, клянусь, мне все равно! – как ты выглядишь. Я вижу тебя так, как не видит ни один человек в этом городе».

Его представление о женщине с детства складывалось из хороших романов, классической живописи и фильмов «про любовь». Он с самой юности всегда возносил женщину на пьедестал и глядел на нее как на священный символ, в то время как его ровесницы не желали лезть на постамент, требуя более приземленного отношения. Сначала он не мог понять почему, а когда наконец до него дошло, что женщины в целом и общем хотят того же, что и мужчины, вот как раз в этот момент пьедестал и разрушился. Сам собой. Если разобраться, то и военным Рем решил стать оттого, что не разглядел ни в одной женщине той, которой стоило бы посвятить себя целиком. В армии он нашел для себя идеальное общество. Простота и честность отношений в армии его дисциплинировали. Книжки забыты, фильмы вычеркнуты из памяти. Женщины? Хорошо, когда есть. Еще лучше, когда их нет. Спокойнее. И вдруг…

«Выведать». Что же такое ты, Маша, вдруг выведала обо мне, что я готов тебе раскрыть все свои секреты?

Так он подумал. А вслух позволил себе только удивиться:

– Выведать? Все, что они могут выбить из меня в Москве, они могут выбить и здесь.

Логика железная. Сказать было нечего. Маша могла его оставить и прервать странный разговор двух людей, которым обстоятельства назначили быть по разные стороны баррикады. Но Маша продолжала говорить, размышлять и нащупывать стежку к разгадке.

– Я, кажется, догадалась, – сказала она.

Он слышал ее взволнованное дыхание. И ему казалось, что он видит, как поднимается от нервных придыханий ее грудь.

– Тебя не хотят убить. – Она помолчала. – Тебя хотят судить.

Он попытался оценить правоту этих слов. Застрелены мирные российские граждане. А вот он, их убийца. Кровожадный укр, фашист и «бендеровец» в пятом колене. Посланный киевской хунтой на кровавое дело. Вместе с натовским «ремингтоном» в безжалостных руках. Он идеально подходил на роль монстра. Надо было ее только получше выписать. Для чего и пригласили к нему в палату девушку с жестким именем Ирада в компании оператора с ассистентом.

Целую ночь, пока боль утихала в его уставшем организме, сознание продолжало работать. Он не знал, что делать. Рем был согласен – как будто его кто-то спрашивал – оставаться в плену, терпеть избиения. Но стать подсудимым в России он не мог. Он был достаточно сообразителен, чтобы понять, что россияне его вину докажут. А командование никогда не признается в том, ради чего его отправили в тыл врага. Доказать невиновность он не сможет. Пятно ляжет не только на него, но и на всю страну. И даже больше. Для всего мира он, согласившийся пойти на рискованный шаг, готовый на запредельное геройство, теперь будет подлецом, ублюдком и монстром. Хуже не придумаешь. И как выходить из ситуации, он не знал.

Наступило хмурое утро, которое он чувствовал только по звукам. Одинокое эхо стонов бессонных раненых сменилось суетой, беготней, криками медбратьев и медсестер, железным грохотом допотопных каталок и далеким рычанием автомобилей, там, в городе, на свободе.

Он понял, что нужно сделать.

Но для этого нужна была помощь единственного человека, которому он мог доверять в кромешной тьме, наполненной враждебными звуками.

– Маша! – тихо позвал он.

Ответа не было. Она еще не пришла. Примерно через полчаса он снова позвал:

– Маша!

– Я здесь, – услышал он ее ответ. Она уже была в комнате, незаметно и неслышно войдя в дверь.

– Маша, я хочу тебя о чем-то попросить. Сделаешь?

– Я не могу согласиться заранее.

– Можешь, – жестко сказал он.

Она молчала. «Значит, она сделает», – подумал Рем.

– Ты должна убить меня, – сказал он вслух.

Она громко вскрикнула:

– Что? Что ты сказал?!

– То, что слышала, Маша, – ответил он, стараясь, чтобы его тон был жестким, но не грубым.

– Но зачем? Зачем? – И он услышал, как Маша расплакалась.

– Они хотят размазать меня и смешать с дерьмом. Я потом вряд ли отмоюсь. Но самое главное – они хотят смешать с дерьмом мою Родину. А у меня, кроме Родины, сейчас ничего нет. И моего доброго имени. Что может быть хуже?

– Что ты хочешь? – спросила Маша.

– Ничего. Почти ничего. Один укол чего-то сильнодействующего, чтобы сердце остановилось. Желательно без боли. Можешь?

В воздухе повисла тяжелая пауза. Маша расплакалась.

– Ты знаешь… ты знаешь, что за эти дни я поняла, что могу быть нужной. Мне бы хотелось, чтобы ты всегда был раненым, сидел в своей инвалидной коляске или в чем-нибудь еще, а я бы ухаживала за тобой, и мне бы от этого было хорошо. Странно, а я ведь даже не знаю, как тебя зовут. Ты был хорошим человеком до этой проклятой войны, но она ведь когда-нибудь закончится. И не важно, как будет называться страна, в которой ты живешь. Главное, что ты живешь.

Вздох. Пауза. Слово.

– Важно, Маша. Как страна называется, важно. Мы не можем быть ордой, кочующей с места на место. Значит, где ты и кто ты, важно. Я присягу принимал, можешь понять?

– Ой, да тут полгорода принимали одну присягу, потом вторую и третью.

– Машенька, так нельзя. Мне не будет прощения. А правда затеряется в истории.

– Ты же калека! Инвалид! Какая может быть история?!

Она почти кричала.

– Тише, Машенька, тише, – зашептал он. – Давай оставим этот спор. Я не поеду в Россию и не сяду на скамью подсудимых. Точка.

В палате повисло молчание. Они были одни. Его решили держать отдельно от других пациентов, словно он был особо ценным жертвенным животным. Но он твердо решил не идти на моральное заклание.

– Ты сделаешь? – переспросил он.

Снова пауза. Но Маша больше не плакала, а, наоборот, стала строгой и собранной.

– Тише. Дай подумать.

Рем дал ей подумать и принялся про себя отсчитывать секунды. Дошел до шестисот.

– Маша! – послышался голос врача из-за двери. Далекий и требовательный.

Она приоткрыла дверь и крикнула в коридор:

– Сейчас! – А потом перешла на шепот: – Тебе не надо умирать. Я тебя вывезу отсюда.

– Куда? – с унылой иронией спросил он.

– К своим, – сказала она и тут же поправилась: – К твоим.

Он покачал головой. Каждое незначительное движение причиняло ему боль.

– Они увидят, что меня нет, и порвут тебя на куски.

– Не порвут, – твердо вымолвила она. – Не увидят.

Ее план был очень прост. Она сказала, что в морге достаточно много невостребованных тел, одно из которых вполне можно выдать за Рема. И особого труда это ей не составит.

– Мне поможет главврач, – сказала она.

Рем, вспомнив доктора, называвшего его укропом, искренне засомневался.

– Не волнуйся, – заверила его Маша. – Есть способы давления на него.

Он не стал уточнять какие, но подумал, что у них с доктором, должно быть, застарелый рецидив романа. Долгая история. Или, наоборот, короткая офисная связь.

Через несколько часов его положили на каталку и вывезли в коридор. Он чувствовал, как всякий раз, когда кто-либо проходил мимо, простыня на его лице шевелилась от дуновения ветра.

Потом кто-то с решимостью тореадора схватил ручки каталки, как быка за рога, и толкнул ее вперед. Он слышал, как за ним захлопнулись складные дверцы, и, дернувшись, лифт повез его вниз. Вытолкав его в больничный двор, крепкие руки при помощи еще одной пары менее крепких рук затащили его внутрь чего-то тесного, жесткого и железного. Он успел лишь глотнуть немного свежего воздуха, сулившего близость свободы, но металл дверей глухо щелкнул и машина, в которой он оказался, тронулась с места. По звучанию мотора и по неподражаемой тряске он безошибочно узнал армейскую «таблетку» – старый медицинский микроавтобус, в котором было предусмотрено все, кроме удобства пассажиров и пациентов. Рем не знал, кто его везет. Он не слышал Машиного голоса, но знал, что она здесь. Водитель, судя по голосу, пожилой покладистый мужчина, спрашивал:

– Сюда? Вот туда? Налево? Снова налево?

Тот, кто показывал дорогу, видимо, делал это знаками, молча.

– Стрелять не будут? – услышал Рем, и после паузы, во время которой водитель получил утвердительный знак, снова донеслось с переднего сиденья: – Хорошо.

Рем даже успел задремать, несмотря на тряску, а проснулся от криков: «Стой, стой!»

– Шановний, ви що, не вмієте читати? Стій. Чекай на команду військових. Потім вирушай, – спокойно выговаривал нерасторопному водителю незнакомый человек. – А то я ж можу з переляку зіпсувати вам фари.

«Наши!» – радостно забилось сердце в груди у Рема от ощущения свободы. Она уже была близко.

– Що там у вас? – спросил военный на блокпосту.

– Раненый! – сказал водитель. – Ваш раненый!

– Паша! – крикнул военный кому-то. – Тут поранений! Кажуть, наш!

Через минуту Рема снова клали на носилки, вытягивали, перегружали и снова загружали. Спасительный металл военных «медичек» громыхал по-домашнему, обнадеживающе, и голоса людей, что суетились вокруг него, звучали как хор, исполнявший самую приятную музыку на свете – марш свободы.

И в этой радостной суете он почувствовал тепло рук на своей груди. Знакомое тепло ладоней.

– Никому не говори, кто тебя вывез. Никому и никогда. Иначе они сделают со мной то, что хотели сделать с тобой.

Она шептала ему это на ухо, а он чувствовал на щеке ее дыхание.

– И с врачом. И с водителем.

Он не совсем улавливал смысл того, что она говорила. Вернее, смысл-то Рем понимал, но вот отдельные слова разобрать не мог. Близость свободы пьянила его.

– И запомни. Я люблю тебя. Люблю. Тебя. Одного.

Она быстро прижалась к нему, надавив ладонями на его грудь. На теплой коже ее щеки оставалась влажная дорожка от слезы. Он подумал, что у нее останется раздражение от его щетины.

– Я тоже. Люблю тебя. Машенька, – отрывистые, как текст телеграммы, слова неожиданно легко слетели с его губ. Но он не знал, услышала ли она их. Он больше не чувствовал ни ее кожу, ни теплую силу ее ладоней. Она ушла. А ее место в сознании очень быстро заполнила свобода. Долгожданная и неожиданная соперница, с которой ни одной женщине в мире не стоит тягаться, как бы сильно она ни старалась сделать мужчину счастливым. И Рем почти моментально забыл, кто ему эту свободу подарил.

Прошел месяц. Его раны окончательно затянулись. Ушла боль. Но зрение так и не вернулось. Он учился жить в темноте и воспринимать мир на слух. И этот мир звуков оказался честнее, чем мир визуальных образов. Он слышал – буквально слышал! – где проходит граница между правдой и враньем, и улавливал многообразие интонаций разговоров, на которое раньше не обращал внимания. Впрочем, хороший снайпер тоже умеет слушать. А Рем еще недавно был хорошим снайпером.

Ему хотелось быть нужным, и его каждый день возили на полигон, где он общался с теми, кто вскоре должен был ехать на фронт. Он не мог больше показать свое умение, но зато он мог многое рассказать. Звуки и ощущения в работе снайпера оказались очень важны. Он считал, что поступает правильно. Ведь он никому не давал обещания не воевать.

Он осторожно спрашивал своих друзей, не видел ли его кто-нибудь на «рашистском» телевидении, пока он был в плену, и друзья отвечали отрицательно. Он постепенно перестал думать о плене и о своем увечье, так круто изменившем его жизнь. Он был при деле.

На работе. И это главное.

Спецслужбы им активно интересовались, и он не отказывался от изматывающих бесед, справедливо понимая, что умный следователь сможет вытянуть из него нечто такое, что он сам оставил бы без внимания. Он хотел, чтобы рассказанное им сохранило жизни тех, кто идет на фронт после него. Вместо него. И ради этого готов был к многочасовым разговорам в прокуренном кабинете.

Он говорил и о Маше. Подробно, как и обо всем, что пережил в Луганске. Но как-то отстраненно. Ничего, абсолютно ничего личного.

А потом появились они, люди из телепередачи. Телевизионные ребята искали именно его. Сказали, что занимаются расследованием пыток и других нарушений Женевской конвенции, на которую сепаратистам было глубоко наплевать. Его очень сильно и настойчиво попросили прийти в прямой эфир. «Лучше, чем на вашем примере, – сказали, – мы не проиллюстрируем бесчеловечность и героизм этой войны». Ему пообещали, что его интервью обязательно увидят в Европе и Соединенных Штатах и, ужаснувшись, мир наконец поверит, что у нас идет война, и поможет ее выиграть.

Интервью получилось очень хорошим. Это был телемост с американскими конгрессменами, у многих, как заметил оператор, во время рассказа о пытках белели костяшки на сухих руках и блестели выцветшие пожилые глаза. «Программа была интересной, полезной. И очень ко времени», – так сказал режиссер, выдававший эфир.

Маша программу не видела. В Луганске отключили украинское телевидение. Но содержание интервью ей очень подробно пересказал безжалостный обладатель командного голоса и тяжелых ботинок, однажды навещавший Рема в палате.